Время придет, кн2 ч1 гл19-21

16+


XIX


Иногда бывает так, что чем незаметней человек в обыденной жизни, тем ярче проявляется в критической ситуации его, скрытая до времени, сила духа. Тогда самые тихие и робкие вырастают до героев, которых люди чтут из поколения в поколение, на кого равняются, кому подражают.

Так думала Ирен, стоя рядом с другими колхозниками с низко склоненными головами, мимо которых проносили тела их товарищей, односельчан и случайно оказавшихся на их земле обозников, погибших в бою с бандой Перрито.

Это была их последняя дань тем, кто ценой своей жизни предупредил о приближении разбойников, в том числе, деда Янка и старика Леоне, вызвавшегося проводить бандитов к месту сбора урожая, но нарочно запутавшего их.

Отъехав подальше от деревни, он направил свою лошадь в галоп. Привязанная к лошади командира отряда, она увлекла и ее, и весь отряд. Выстрелы услышали работавшие в поле колхозники и успели приготовиться к достойной встрече непрошенных гостей.

-Его звали Леоне Домени. Он всю молодость прослужил в кавалерии. При герцоге вернулся домой, а все родные были уже в могиле – здешний барон не слишком заботился о своих крестьянах…, - Грето печально теребил в руках истрепанный картуз.

-Невеселая история, - заключил Антонио Валле, тоже принимавший участие в поимке бандитов в поле.

-Что ж, председатель, живым жить надо, - среди наступившей тишины тяжело вздохнул кто-то рядом. – Хлеб теперь у нас есть, свой мы у бандитов тоже отбили. Радио обещали починить. Следователь сказал. И телефон проведут. Так что надо жить!

-Надо, - согласился Инзаро. – Но завтра будет выходной. День памяти тех, кто не дожил.

К их новым, скоро поросшим мягкой кладбищенской травой могилам потом долго будут приходить знакомые, соседи, приезжать родственники из Туза, оплакивая пожилых и молодых, беседуя с ними на своем, понятном лишь им языке души.

Но этим смогут успокоить только самих себя – мертвым безразлично такое успокоение. Верить ли в загробную жизнь, нет ли – независимо от этого все покидающие мир земной обретают покой вечный…

Следователи настоятельно удержали Ирен в деревне после пленения банды до завтрашнего дня. Им нужны были показания очевидцев.

Бандиты не уничтожили рацию, по-видимому, намереваясь оставить ее себе, и на экстренный вызов товарищи из прокуратуры Туза откликнулись в тот же вечер.

Каждый час представлялся Ирен кошмаром для Александра, и она рвалась в Туз ночью с военным конвоем, сопровождавшим пленных бандитов в городскую тюрьму.

Но объяснить командировочным из прокуратуры, почему ей так срочно нужно в город – она не могла и, скрепя сердце, осталась до завтра.

Прокурорские прикатили в Морскую деревню на двух автомобилях и обещали, что возьмут ее с собой, так что дорога до Туза займет не более двух часов.

Сердце Ирен болело и потому, что ей предстояло оставить Элис здесь, у Стеллы – в Тузе за девочкой некому будет смотреть, пока Кресси станет бегать по инстанциям, пытаясь помочь мужу.

Прокурорские уезжали завтра рано, но на рассвете Ирен, вняв советам Стеллы и взяв с собой уже проснувшуюся Элис, отправилась за земляникой, которая только что поспела в ближнем лесу за деревней.

Сильвию не взяли, потому что девочка еще боялась и темного широкого леса, и чужих людей. Она осталась дома и расписывала старые газеты – Ирен учила ее писать – и у нее неплохо получалось как здоровой левой, так и покалеченной правой рукой.

С холма перед ними раскинулась вся деревня – краснея черепицей, золотясь соломой на солнце, под тоскливое мычание единственной пока молодой телочки среди оставшихся двух старых коров на скотном дворе.

-А что она мычит? – удивилась Элис, крепко держась за сухую и горячую руку матери, чтобы не отстать, хотя Ирен и старалась идти как можно медленнее, боясь, что Элис устанет.

-Наверное, хочет кушать, - просто пояснила мать. – Сейчас ей как раз завтрак принесут.
-А бандиты? – испугалась девочка.

Ирен улыбнулась, но улыбка получилась горькой.
-Нет, Элис. Бандитов мы победили. Они больше не придут. Но даже если бы и пришли, - Кресси присела перед дочкой, заглядывая в ее большие черные глаза, как отражение ее собственных, полных надежды и уверенности. – Если бы и пришли, я не дам тебя в обиду, цыпленок.

-Всех убъешь? – Элис резко отрубила маленькой ручонкой.
-Если будет нужно, - не отрывая глаз, ответила Ирен. – А теперь слушай меня, дочка. Мы с тобой пришли в лес, где нет бандитов, но есть много диких зверей, которые ходят неслышно и могут напасть на нас с тобой.
Они не злые, как бандиты, но опасны, потому что сильны и тоже хотят кушать.
Поэтому не отходи от меня далеко. Мы будем собирать с тобой землянику. Для нас, для Сильвии, тети Стеллы…

Вот, видишь, - она показала Элис первый кустик с ярко красной крупной ягодой, и девочка, забыв про свои страхи, ахнула, одним мигом проглотив вкусную, тающую на губах сладость, и поскорее присела, заглядывая под курчавые листочки в поисках нового лакомства.

-Если вдруг ты отойдешь так, что меня не будет видно, сразу же зови меня. И я буду звать тебя. Но лучше держись за мою руку, - наставительно сказала Ирен.

Элис и рада была бы держаться.
Но ее окружил такой необычайный мир, ни разу не виденный раньше, что она забыла о словах матери и, с изумлением, на какое способны только дети в ее возрасте, созерцала то необыкновенные цветы, свисающие со стеблей растений с нее ростом и пахнущие так, что перед глазами мелькали многоцветные радуги; то паучка, который карабкался по тонкой блестящей нити с одного цветка на другой; то муравья, упорно тащившего на вороненой спине непомерно тяжелую для него былинку; то крохотного лягушонка, высунувшего из чудом сохранившейся лужицы тупоносую голову с круглыми, выпуклыми, неподвижными глазами.

Ирен то и дело подзывала дочь, бегавшую вокруг нее на небольшом расстоянии и порой исчезавшую в высокой лесной траве.

Когда плетеная корзинка Ирен была почти полна, она снова позвала Элис. Но ответа не было.

-Господи! – сердце рухнуло вниз, заколотилось под коленками, рука потянулась за верным оружием. – Элис! Где ты?!

Лес был не густой, и за стволами деревьев уже виднелась опушка.

Девочка, действительно, заигравшись сама с собой и с земляникой, попадавшейся ей вдоль всей опушки, выбежала из-под лесной тени на свет и теперь стояла, думая, куда податься дальше, в перешитом из старых вещей платьице, от волнения сунув в рот палец. Светлые волосы локонами лежали на ее худых плечах.

С недоверием и интересом она разглядывала человека, который остановился в нескольких шагах от нее и нервно теребил узду своей лошади. Он был не страшный, как те бандиты, что стреляли в деревне, но какой-то большой и черный, и смотрел на нее чуть не плача, с трясущимися губами.

-Элис? – он неуверенно протянул к ней большие руки, сделал несмелый шаг.

Девочка, вздрогнув, отступила и растерялась – то ли бежать прочь, то ли позвать маму, как она велела.

Но этот человек, видимо, не хотел ее напугать и решил не приближаться, а, напротив, присел на корточки, так что стал вровень с Элис, и, не спуская с нее широких, красивых, как у мамы, глаз, с усилием проговорил:

-Ты не узнаЕшь меня? Я твой папа, Элис. Я так долго не видел тебя и маму, так долго к вам добирался! Не бойся, Элис, подойди ко мне, маленькая моя.

-Папа? – мама часто повторяла, что скоро они увидят папу, но Элис совсем забыла, как он выглядит.

А этот человек с каждым мигом казался ей всё добрее и ближе, и ей хотелось подойти. Очень хотелось!

-Я твой папа. Вспомни, пожалуйста! – он снова протягивал к ней свои красивые, родные руки, стосковавшиеся по бескорыстной детской ласке.

-Папа! – неожиданно быстро вынув палец изо рта, вскрикнула девочка и со всех ног бросилась в них.

Она со смехом взлетала под самые небеса, как будто выше леса, холмов и деревни, и снова попадала в эти крепкие теплые руки, видя перед собой лишь насквозь пропитанные любовью, единственные на свете глаза отца.

Всё остальное – весь огромный солнечный мир кружится, качается и плывет, так что, наконец, Элис просто обвивает отца за шею, прижимаясь к его губам, целующим в щеки, лоб, нос, уши, и от радости зажмуривается.

Вот оно! Ещё один человек, такой же, как мама, - и снова можно не бояться, даже если ее нет рядом. Зато есть папа!

Папа и мама – они разные, но, в общем-то, это одно и то же. И нет ничего лучше, чем быть рядом и вместе с ними.

Корзинка выпала у Ирен из рук, и часть земляники просыпалась. Трильи, прижимая Элис к груди, смотрел на жену – болезненно ссутулившись, осунувшийся, с ежиком едва отросших после наголо бритых волос.

Девочка, по-своему оценив создавшееся положение, затеребила отца за рукав рубашки:
-Папа! Мама! – и показала пальцем на Ирен.

Александр повернул к дочери искаженное счастливой мукой лицо, снова поцеловал в щеку.

-Нет, нет! – теперь девочка отмахнулась от отца и снова указала на мать. – Её!

Элис нельзя было отказать в сообразительности. Однажды она видела, как Антонио, уходя от них, поцеловал Стеллу. И для девочки этот знак стал символом самого лучшего отношения к человеку, самых прекрасных чувств.

Трильи шел к Ирен с дочкой на руках так медленно, словно боялся упасть, ощупывая ногами землю.

-Прости, прости меня! – шептала Ирен, а он целовал ее, чтобы не давать говорить, и только крепче прижимал к себе их обеих.

От него пахло не свежестью и морем, как раньше, а пОтом, степной пылью и какой-то странной внутренней болью. Но сейчас этот запах казался Ирен самым приятным и желанным на свете, и всё существо ее будто срасталось с ним сквозь кожу.

-Ура! Ура! – смеялась счастливая Элис, едва не вырываясь из державшей ее руки отца.

-Когда, как тебя выпустили? Я должна была ехать в Туз, чтобы…

-Я знаю, Ирен. Мне сказали в деревне. Хорошо, что не разминулись, - улыбнулся Александр. – А сюда я сам добрался. Ночью сел в седло и вот…

-Но как же ты?...
-Не спрашивай. Все мы снова вместе. Больше не нужно ничего. Ничего! – видно было, что он рад, счастлив до безрассудства, с лица не сходит блаженная улыбка.

Только где-то в глубине его души словно выросла острая ветка, которую надломили. Но не сломили. И теперь она кровоточила прозрачным, как слеза, соком.

-А это тебе, Элис, – он опустил дочку на землю, вынул из кармана и протянул ей хорошенькую тряпичную куклу с белокурыми волосами. – Береги ее – она много пережила, чтобы увидеть тебя.

-Спасибо, – Элис всплеснув руками, осторожно взяла игрушку.

-Стелла нас ждет, пора возвращаться, Ирен, - Трильи по-хозяйски поднял корзинку, несколькими пригоршнями подобрал выпавшую землянику, стараясь не помять мягкие ягоды.

Выпрямившись, заметил, что Ирен молчит и сдерживает слезы, похожая на каменную статую богини печали, и затормошил ее, засмеялся.
-Очнись, Ирен! Я вернулся. Всё хорошо.

В деревне, сидя за столом с неизменной теплой печеной картошкой, в старом и уже родном доме Стеллы, друзья выслушали сжатый рассказ Александра о походе эскадры за продовольствием, вынужденном плене моряков, их аресте в Командории, вспоминали последние события в деревне, погибших крестьян, разгром банды.

-Значит, здесь вас свои арестовали за то, что вы поддались на провокацию и были арестованы там? – едва выговорил это Антонио Валле, помогая себе жестами рук.

-Выходит так, - Трильи был бледен и то и дело поглядывал на Ирен, которая больше молчала и не сводила с него глаз, полных боли, жалости и неискупленной вины.

Ему хотелось крикнуть ей – ты ни в чем не виновата, это сделали другие, для каких-то своих целей, о которых нам ничего неизвестно. Но – не смел в присутствии Стеллы и Антонио.

-Поверить не могу! Что на свете творится! – сокрушался кузнец.

Элис пригрелась у отца на коленях и «кормила» новую куклу, которую назвала Лали. Старую, соломенную, теперь держала в руках Сильвия и старательно, заботливо переплетала ей растрепавшуюся косу, неуклюже перебирая своими короткими пальцами правой кисти.

-Готово! – наконец, радостно сообщила она Элис, подавая ей игрушку. – Теперь она снова хороша, и ты можешь ей играть.

-Тогда ты возьми Лали! – Элис доверчиво протянула ей белокурую красавицу.

Сильвия потупилась:
-Это же не мое. Чужое нельзя брать.

Элис, не понимая, захлопала длинными ресницами, посмотрела на мать, повернулась к отцу. Взрослые заулыбались.

-Эх, девчонки! Вы же друзья. Если одна дает другой игрушку, значит – можно поиграть. Причем вместе, – засмеялся Антонио.

Девочек отпустили из-за стола, и они завозились со своими куклами на кровати.

-Кормили плохо? – обратилась к Александру Стелла, сердобольно оглядывая его своими глазами со светлым ободком. – Совсем ты исхудал.

Трильи поймал этот материнский взгляд, смущенно улыбнулся.
-Что вы все смотрите на меня так, будто я с того света вернулся? Стелла, ты-то уж! Только я ступил за порог – как бросилась на шею, как заголосила! Еле добился от нее, где Ирен с Элис искать.

-Папа, я тут! – крикнула девочка от кровати, насмешив этим взрослых.

-Да ведь жалко так, что сил нет, - прикладывая руки к груди, продолжала Стелла. – У нас много всяких ужасов про острова рассказывали. Будто там почти не кормят.

-Кормят. Не мясом, конечно. Хотя охранники сами охотятся в тамошних лесах. Иногда и заключенным перепадает, - задумчиво проговорил Александр.

-А в самом Тузе полегче стало с продовольствием? – полюбопытствовал Антонио.
-Карточки на продукты пока не отменили. Но пайки стали больше.

-Ты был в нашей квартире? – вдруг неожиданно спросила Ирен.
-Да, там нормально всё, соседка, Мария, следит. Сайруса видел, он забегался совсем со своей работой. Но меня немного деньгами ссудил, иначе я до вас бы не добрался, - Трильи грустно усмехнулся.

Вошел Грето – запыхавшийся, на лице – крупные капли пота. Он провожал следователей и теперь спешил к друзьям, чтобы, наконец, наговориться.

От еды отказался и оживленно предложил:
-Сейчас ходили на реку с гостями. Вода такая теплая. Айда все купаться! Ей-богу, в этом году такое в первый раз – чтоб спокойно искупаться! Ни чужих гостей, ни бандитов. Тело само в воду просится. Пойдемте, а? – почти взмолился Грето, видя, что они колеблются.

-Ну, вы, мужики, вот и идите вместе. А мы с Ирен здесь приберем, девчонок после обеда надо спать уложить, а там посмотрим, - Стелла задорно рассмеялась, больше – для Антонио.

 -Ах, мама! – Сильвия уже привыкла так ее называть. – Я тоже хочу купаться! Можно мне с вами?

-Пойдешь, пойдешь, - весело прошептала ей Стелла, погладив по голове. – Только позже, когда наши мужики проверят, правда ли, что вода теплая.


XX


На реке стояла живая тишина, какая бывает лишь в местах, где мало человека. Тишина – только подчеркиваемая неспешным кваканьем лягушек и шелестом камышей, радостным теньканьем птиц в кустах и над водной гладью, в которой уже купались широкое голубое небо и сияющее солнце.

-Баню мы решили строить, настоящую. Недалеко от правления. Туда всем ходить легче будет, - радостно делился планами Грето, скидывая с себя всё до подштанников и стараясь не смотреть на спину Трильи.

Но вдруг непроизвольно пригляделся – тело друга было покрыто совсем свежими синяками и ссадинами.
Он переглянулся с Антонио – тот тоже замер на несколько мгновений от увиденного.

-Что это, Сандро? Откуда? – несмело спросил Инзаро.
-Подрался, - коротко рассмеялся Трильи.
-Ну да, - присвистнул Грето. – Три месяца назад в Спиридонии? А на вид – не больше недели.

-Зачем же? Это я как раз недавно, в Тузе…
-За это и на острова попал? – Грето, войдя по песчаному берегу по колено в воду, в сердцах резко окунулся всем телом.

-У-ух! Теперь уже не такая теплая! – взбодрившись, сообщил он друзьям.

-М-да, Сандро, врать ты так и не научился, - подвел неутешительный итог Антонио, глядя на тот берег реки, крутой, весь поросший сосновым лесом, деревья которого напоминали величавых стражей богатой и спокойной земли.

Трильи аккуратно сложил верхнюю одежду на траве, сам сел рядом. Лицо его было бледно, почти испуганно.

-Вы, вот что…, - чужим голосом проговорил он, не глядя ни на кого. – Вы только Ирен не говорите… Пожалуйста…

-Чудак ты, Сандро, - грустно ответил Грето, выходя из воды. – Она ж твоя жена, все равно увидит.

-Не увидит, - совсем сник Александр. – Пока всё не заживет.
-Ну, тогда поймет, догадается.

-Сандро, она же знает, что ты был там…, - они оба внезапно замолчали, заметив, как Трильи изменился в лице.

Помолчав, Антонио первым сказал:
-Ладно, поплыли, что ли? Надо просвежиться. А то мозги уже кипят от этой жары.

Вода, густая, мягкая, у берега еще теплая, а ближе к середине реки – прохладная от придонных родников, обволакивала уставшее тело.

Она сама держала на своей поверхности, давая отдых разуму и душе, незаметно, словно играючи, относя пловцов течением несколько дальше от того направления, которое они выбрали.

Выйдя на берег и, как следует растеревшись вместо полотенца старой чистой простыней, Грето достал из походного мешка, захваченного с собой, хлеб и кринку с козьим молоком. Ее еще утром вручила председателю девушка с колхозной фермы, где теперь мирно обитали пять коз и две коровы с одной, недавно народившейся на радость телочкой.

Когда друзья втроем уселись прямо на траве вокруг разложенных яств, Грето, с болью всмотревшись в Александра, не выдержал:
-Тебя…били?

Трильи сгорбился, покачиваясь, как пьяный, тупо глядя перед собой на краюху ржаного хлеба. Грето раньше не представлял себе, что Александр может быть таким – раздавленным, уничтоженным.

-Били, - надтреснутым голосом с опозданием ответил Трильи.
-За что?! – вырвалось у Инзаро и Антонио.

Александр едва заметно усмехнулся, качнул головой.
-Не «за что». А «для чего». Добивались признания. Два месяца, - он пожевал во рту – ему опять показалось, что он полон соленых сгустков, которые так отвратительно было снова и снова глотать, потому что сплевывать запрещали. – Меня-то еще на корабле арестовали. По глупости.

-Это за то, что вы там, в Спиридонии, с кем-то подрались? – припомнил Инзаро.
-Ну да, примерно так… Вот, почти всех нас восьмерых и взяли, прямо с корабля, как только пришвартовались в Тузе. Юнгу, слава Богу, пожалели. Наверное, за рабоче-крестьянское происхождение, или адмирал отстоял, не знаю. Славный такой паренек…

А потом всех нас – на катера и – на острова, - он закрыл глаза, вспомнив то, чего не хотелось вспоминать. – Как они бьют, эти ребята! - прошептал Трильи, и напряженно глядевшие на него друзья заметили, как под его веком дергается маленькая живая жилка. – Где они этому выучились? Я всё думал – может, у карателей Ромео де Пункра? Я однажды…, - он осекся и снова покачал головой. – Но нет.

Эти совсем другие. Те были глупые солдафоны и только выполняли то, что приказано. А у этих интеллект в глазах написан, - дрожавшими руками Александр жадно поднес к сухим губам кринку с прохладным молоком.

Поставив ее назад в траву, потерянно уронил горячую голову на похолодевшие ладони и шепотом повторил. – Бьют так, что начинаешь жалеть, что на свет появился, - он улыбнулся в пустоту и, обнимая свои колени, чтобы хоть как-то остановить дрожь пальцев, продолжал. – Аккуратно бьют, чтобы только больно было, но чтоб калекой не оставить.

В субботу и воскресенье у них всегда выходной. Зато в остальные дни – обычно две смены: утром часов с десяти и перед ужином часов в пять.

Изобьют до одури, когда ты уже ничего не соображаешь, имя свое забыл, и подносят тебе под руку лист протокола.

А там написано, что такой-то сделал то-то и то-то – выступал против народной власти, антикоммунистические идеи высказывал, и я этому свидетель, всё подтверждаю. И надо только подпись свою поставить, чтобы всё закончилось.

Маленькую такую закорючку, - он засмеялся, но от этого смеха на Грето и Антонио повеяло настоящим ужасом, от которого они вдруг сами начали чувствовать нестерпимую боль во всем теле, будто это каждого из них сейчас жестоко били в закрытой камере спокойные интеллектуалы.

-А если станет совсем плохо, отнесут к фельдшеру дня на два, чтоб тот немного в себя привел, и – всё заново. Правда, один меня даже пожалел, когда увидел рубцы на спине. На «вы» называл. Всё спрашивал – это, мол, вас герцог до полусмерти кнутом засек? Ну, так значит, вы терпеливый, все выдержите, крепитесь.

Прямо подбадривал так, - улыбался Александр, но уже всё лицо его, губы, подбородок, плечи, руки – дрожали, и он не мог остановить эту внутреннюю дрожь, идущую из самых потаенных глубин организма. – Крест нательный, который меня тогда, у карателей спас, сорвали. Ногами топтали, гады. Так и не вернули потом…

Грето, у которого от боли и жалости разрывалось сердце, попробовал сказать:
-Может, не надо, Сандро? Тебе тяжело говорить, - но Трильи его будто не слышал.

-Били всех. Это я узнал, когда с соседями по одиночке перестукивался через стены. Кое-кого не только били. Там всё было, и дыба, и ногти рвали, и током, и…
Однажды решился я спросить у охранников – почему они это делают? Зачем так измываются над людьми?

Отвечают: мы выполняем долг перед народом и партией. Где, я спрашиваю, где в уставе написано, что нужно так поступать? А они: там сказано – бороться с врагами революции.

Откуда же вы, говорю, знаете, что перед вами враг, а не оклеветанный человек, если вы сажаете сюда тех, на кого вот так подписи чужие выбиваете?

А они опять: каждый в чем-нибудь виноват, но, чтобы вину доказать, по закону нужно пять свидетелей. По какому закону, спрашиваю? Улыбаются – есть, говорят, об этом статья в уголовном кодексе.

Так я от них ничего и не добился…, - выдохнул измученный воспоминаниями Трильи. – Впрочем, как и они от меня.

А три дня назад вдруг заходят в камеру и – просто так: вы свободны, извините за причиненные неудобства. И в партии вас восстановят, не волнуйтесь. Как будто и не было двух месяцев.

Спрашиваю, почему меня освободили? Что с остальными? В ответ только улыбаются приветливо… Выродки, - сквозь зубы простонал он, пряча лицо за ладонями. – Духовные выродки! Проклятое время лицемеров и иуд!

Некоторое время все снова молчали. Александр – пытаясь успокоиться, Грето и Антонио – приходя в себя после услышанного.

Потом Трильи почти спокойно заговорил снова.
-Я думаю, кто-то за меня заступился, не иначе. Вот только кто, не знаю. Хоть отблагодарить бы…

-Может, они про Ирен узнали? – вслух подумал Инзаро.

Но Трильи покачал головой.
-Нет, они это знали изначально. Даже расспрашивали о ней, о дочке.
Только я больше молчал – боялся про них говорить, навредить этим мог. Там, прежде чем что-то сказать, крепко думать надо – к чему твои слова приведут…

Но кто мне помог – так и не узнал. Из тех, с кем я в Спиридонию плавал, вряд ли кто – они сами все на волоске висели. Там, в их протоколах, они хотели, чтоб я подписал и на посла Тимоша, и на адмирала Читто.

Но я не подписал, а, когда вышел, пытался узнать, что с ними. Тимоша все равно арестовали, вместе со всей семьей, почти сразу после нас. Значит, кто-то еще подписал, не выдержал.

Ну, адмирал, слава Богу, пока на свободе. Только надолго ли…, - Александр судорожно вздохнул. – Из всех, кого вместе со мной забрали, никто не вернулся. Когда я стал в Академии расспрашивать – посоветовали забыть, так всем будет лучше.

А некоторые вообще косились – мол, раз выпустили, значит, я сделал нечто, что дало повод меня освободить. Одним словом, стуканул.

К одному матросу домой пошел – дверь открыли, мать, наверное, я представился, сказал, что с ним на островах был, спросил, может, ей что сообщили о его судьбе. Ничего не ответила, сразу дверь закрыла, - невыплаканные слезы стояли в его больших глазах, но он не плакал.

-И вот теперь я думаю – что же это такое? Откуда появились эти люди? Кто, когда воспитал их? Для чего? Кто виноват? Делош не был таким, Ирен – тоже не могла. Ты, Грето, был одним из вождей восстания – но ты ведь тоже совсем другой, и ты не мог! Зигмунд Хош? Может, он таким образом создает новую систему? Для повиновения? И такие люди делают эту систему? Но кто они? Я не могу понять – зачем им это?

Жестокость герцога была понятна – он защищал свою власть. Но у этих она уже есть, реальная, непоколебимая, потому что создана волей народа! И что, они теперь между собой хотят все это поделить? Или, наоборот, боятся с кем-то делиться?

Или просто каждый так жаждет упиться ею, даже маленькой властью, даже над заключенным беззащитным, лишь бы вновь и вновь получать это удовольствие, когда в твоих руках - чужая жизнь?

Но ведь они не герцог - они коммунисты! Тогда откуда в них это? В чем логика? Не понимаю! – исступленно прошептал Александр, и Грето потерянно покачал головой:

-Я тоже не знаю, Сандро.
Антонио грустно почесал переносье, философски произнес:
-Когда нездоровые времена – надобно лечение.

Грето криво усмехнулся:
-Вот только кто доктором будет? Опять прикажешь нам с Ирен народ поднимать? А на кого? На самих себя? Нет, Тони, тут всё очень запутано. Одни вопросы – а ответов нет. Надо искать. Надо бороться.

Только иным путем. Иначе всех нас, вот, как Александра, ждет незавидная участь.


*    *    *


На дворе стоял красивый, чистый, душистый деревенский вечер, пронизанный запахами печеного хлеба и росистых трав. После ужина Сильвия все-таки напросилась искупаться, и Антонио повел ее на реку.

Пока Стелла прибирала со стола, а Ирен выметала некрашеный тесовый пол, Элис снова сидела на коленях отца.

-Папа, – она вдруг схватила его за руку, темные глазенки испуганно заблестели. – А крысы кусаются? Больно?

Трильи, подумав, где бы она могла видеть это неприятное животное, должно быть, во дворе, с доброй усмешкой ответил:
-Когда кусают – это всегда больно, крыса или кто-то другой.
-Я боюсь! – вцепилась в него Элис.

-Что ты, цыпленок! – он ласково обнял ее. – У тети Стеллы в доме крыс нет. И потом, мы же люди, а, значит, не должны бояться, потому что мы умнее их.

-Умнее? – не понимая, переспросила девочка.
-Да, и сильнее. Потому что каждый из нас – человек.
-Человек? – снова повторила Элис. Ей очень понравилось это слово, хотя она и не знала и не могла объяснить – чем именно.

Стелла, не желая прерывать их разговора, наконец, с улыбкой положила Ирен руку на плечо.

-Ну, молодожены, солнце село, и нам пора на покой. Завтра рано вставать, хлеб обрабатывать. Раз уж остаетесь у нас до конца недели, соблюдайте наш режим, наш колхозный закон. А потому – долго не засиживайтесь, ложитесь спать – на отдых тоже часы требуются.

Ирен, смутившись, спросила:
-А ты что же, Стелла? Так говоришь, будто сама спать не собираешься.

Хозяйка по-доброму усмехнулась.
-Мы с Сильвией в доме деда Янка переночуем сегодня. Я там прибраться хотела. Грето надумал, что в нем должен быть музей героев-колхозников.

Трильи вскинул на нее непонимающие глаза:
-Стелла, зачем?!
-Нет и нет! – в этот раз обычно мягкая и податливая Стелла была непреклонна. – Или я не понимаю, что вам вдвоем надо остаться! Такое пережили, столько не виделись!– с укором воскликнула она.

-Не нужно, Стелла, - почти в один голос сказали Ирен и Александр, но хозяйка только рукой махнула и, прихватив под мышку простыню и подушку, со спокойной решимостью скрылась за дверью.

Свечка на столе догорала, Александр сидел на кровати над засыпавшей дочкой и пел ей тихую колыбельную, которую очень давно невесть откуда взяла Ирен:

Месяц полный – в доме раздаются
Домового мелкие шажки,
И тихонько на небе смеются
Золотые звездные кружки.
Над дитя слова нежнее льются,
Как с зарей пастушечьи рожки.

В лужу кто-то прямо у порога
Опрокинул ясный небосвод,
Над землею – лунная дорога,
Млечный путь с ней водит хоровод.
Нам осталось времени немного
Отрешиться от дневных забот.

Ветер теплый, ласковый, мохнатый
Гладит лапы соснам молодым.
Мы с тобою вырастем когда-то,
Человечек, станешь ты большим!
Спи, малышка, сердцем будь богатой,
В мир влюбленной только от души!

Ирен под эти мягкие слова, устав от собственных переживаний, сидя за столом, опустила голову на руки и нечаянно задремала наравне с дочкой.

Очнулась она в тишине и темноте. Только через незанавешенное окно в комнату проникал серебристый лунный свет, нарисовавший неподвижные очертания окна на полу возле стола. На кровати спокойно дышала спящая Элис.

-Сандро? – испуганно, забыв со сна о том, что он уже вернулся наяву, шепотом вскрикнула Ирен, тревожно оглядывая комнату. Трильи лежал на широкой лавке у кирпичной небелёной печи, повернул к жене голову, и Кресси увидела его блестевшие глаза.

-Да, Ирен, - она стремительно подошла, и, не отдавая себе отчета, шепча что-то горячее, обняла, приникла к его груди, чтобы еще раз увериться, что это, действительно, он – живой и невредимый.

«Ты не виновата!» и «Прости!» - вот, пожалуй, и всё, что они говорили друг другу, когда не целовались и от избытка чувств не обнимали друг друга с такой силой, что перехватывало дыхание.

Но вдруг Александр отстранился от Ирен, сел, прислонившись к печной стене.

-Это ты прости меня, Ирен, - сдерживая частое дыхание, едва слышно сказал он. Даже в темноте было заметно, в какой муке он стиснул зубы. – Давай не будем сегодня… Я думал, что смогу…Я так ждал…
Но я не смогу, - он застонал, но уже не от боли, а от злости на самого себя, что не сумел сдержаться, чтобы Ирен ничего не узнала.

Она растерялась в первый момент, но, поняв, от ужаса ахнула и закрыла рот руками.
-Тебе очень больно? Сандро, кто бил тебя? Назови! Они должны ответить!

Трильи покачал головой:
-Бессмысленно. Любые твои действия могут привести к тому, что пострадают невиновные. Всё пройдет, нужно только подождать, Ирен. Прости, что ты узнала. Я не хотел! Прости! – он уткнулся ей в плечо, и Ирен почувствовала лихорадочную дрожь, которая сотрясала его изнутри.

-Господи, да ты же весь горишь! – она ощупывала голову мужа, его руки, державшие ее за плечи.
-Это нервное… Давай выйдем на улицу. Здесь душно!

В комнате не было душно, но Ирен помогла Трильи подняться с лавки, поддерживая, вывела за дверь.

Стрекот беспокойных кузнечиков и сверчков улетал в черную высь, где ему тихим многозвонным эхом отвечала россыпь звезд и сама луна. В саду в самозабвении от своей любовной песни заливался соловей.

На крыльце было три узких ступеньки. Ирен и Александр, оставив дверь открытой, присели на верхней, прислонившись друг к другу, чувствуя, как бьется рядом сердце другого.

-Знаешь, я в Спиридонии встретил в одном кафе старую знакомую, - заговорил Александр. – Такого ужаса она мне порассказала, как наших высыльных там встречали, как они с голоду мерли, как с детьми за борт выбрасывались. Здесь об этом никто не напишет.
Эта женщина, когда-то светская обольстительница, теперь совсем переломана, Евангелие с трепетом цитирует. Говорит, всё это им справедливый Божий суд был.
Хотя жаль их, больно ужасно!.. А я вот что подумал, - продолжал он. – Будто судьба, Бог, нарочно, для чего-то так испытывает нас с тобой. Разлукой, ожиданием, пленом, тюрьмой. Но в конце снова соединяет.

Значит, так суждено. Значит, я всегда буду возвращаться к тебе, Ирен. Помнишь, в тот раз, в степи ты сказала мне, что всегда будешь ждать меня, что бы ни случилось?

-Да.
-Я знаю, что ты ждешь. И значит, я вернусь. Что бы ни случилось.

Ирен тихо всхлипнула, и Александр покойно погладил ее по плечу.
-Что ты?
-Я молилась за тебя. Так старалась… Но Стелла говорила, что я неправильно молюсь – со страстью, а надо было с терпением и смирением. А этого мне никогда не хватало. Наверное, поэтому тебе мало помогло.

Он улыбнулся в темноте.
-Этого никто не знает. Может, именно твоя молитва меня и спасла.



Часов в пять утра Стелла, подойдя к своей калитке, увидела сидевших на ступенях крыльца Ирен и Александра. Кресси привалилась виском к деревянным перилам, Трильи, свернувшись поперек крыльца, лежал головой на ее коленях.

Парочку было не обойти, будить – жалко. Стелла со вздохом, подперев подбородок кулаком, постояла некоторое время, разглядывая их красивые и во сне лица, которые ни голод, ни душевные испытания, как ни старались, не смогли изуродовать.

Стелле очень нужно было в дом – пора было собираться в колхоз, она обещала Грето. Наконец, решившись и подобрав длинную юбку, Стелла попыталась перешагнуть через ноги Александра, но, как часто случается от избыточного усердия не сделать что-то, именно это и происходит – Стелла легонько задела его.

Трильи вздрогнул и проснулся.
-Ай-яй! – сокрушенно вырвалось у нее.
-Разбудила, - улыбнувшись, догадался о ее чувствах Александр.

Проснулась и Ирен, потянулась, расправляя затекшие плечи, тоже улыбнулась взошедшему солнцу, мужу и Стелле.

-Что ж вы девчонку-то одну в доме оставили? Испугается, мала еще, - посетовала хозяйка.

-Эту соню и при конце света теперь не разбудишь, - усмехнулась Ирен.

-Она же плохо после бандитов спит, - усомнилась Стелла.
Трильи поднялся, отряхивая штаны, махнул рукой:
-Ничего, это скоро пройдет. Как говорят французы – от всего плохого есть две вещи: время и молчание.

-Французы? – Стелла наморщила лоб. – Об этом славном народе мне Ирен рассказывала. Жанна д’Арк, Руссо, Марат…Наполеон…, - перечисляла она, припоминая.

-Вот это да, Ирен! – искренне удивился Трильи. – Выходит, ты тут и просветительством занималась!

Ирен протерла глаза, пожала плечами, пояснила:
-Ну да, детишки в школе обо всем узнают. А что же взрослые, те, кому досталось другое детство? Им тоже интересны и мир, и история.

-Мне еще про Россию понравилось, - вставила Стелла. – У вас ведь там друзья живут?

-Да, тоже славный народ… Только, мне кажется, - Трильи переглянулся с ними обеими, - Стелла, или ты не поняла, или Ирен не так выразилась. И среди славных народов встречаются весьма неприятные личности.

Народ – он такой, какой есть, ни хороший, ни плохой, ни славный, ни лишенный достоинства. Что ты там рассказывала про Наполеона? – Александр многозначительно посмотрел на жену. – Блестящий полководец – это верно.
Но посылать на смерть соотечественников, чтобы они убивали чьих-то еще отцов, сыновей ради его тщеславия, честолюбия! Это плохая слава.

-Война – страшная беда, горе для всех. Но без войн не было бы мира такого, какой он есть, - задумчиво проговорила Стелла.

Трильи вспыхнул.
-Вот как! Это тоже твоя работа, Ирен? – в глазах его появился нескрываемый укор.

Она покачала головой, блеснула глазами.
-Я говорила о войне справедливой. О Перрито. О том, что каждый, поднявший руку на ближнего из корыстных побуждений, должен понести наказание. Но оно должно быть соизмеримо с его преступлением…, - она проглотила вновь подступившие слезы. – Просто я очень раскаиваюсь в том, что с ним сделала. Да – он отпетый мерзавец, убийца.

Но я уподобилась ему. Он взрослым и детям руки и ноги рубил, и я прострелила ему все конечности, раздробила кости, сделала его калекой. Это было какое-то умопомрачение. И ничего не вернуть назад!

-Ничего, на нем заживет, как на всякой собаке. - Стелла вдруг сжала кулаки и, погрозив в пространство, договорила, к изумлению Ирен и Александра. – Всё равно – мало ему, извергу!


XXI


Голод отступал.
Как среднеевропейской весной прогретые, обласканные солнцем, лезут из черной блестящей земли зеленые травинки, словно легкий пушок на чистой юношеской щеке, - так оправлялись командорцы от удалявшихся тяжелых времен.

Всё больше горожан порой просто и спокойно прогуливалось по широким вечерним улицам, а утром с новыми силами спешило на работу. Забывались очереди за продуктами, которые получали по карточкам, занимая свои места с поздней ночи.

Селянин, выходя теперь за деревню, с часто бьющимся сердцем, радостно оглядывал прилежащие поля. Есть чем сеять – есть что собирать! Это значило для всех – жизнь продолжается.

Ирен снова работала в прокуратуре Туза, воюя с начальством по поводу многочисленных дел о «врагах Родины», соучастниках заговоров, обивая пороги бесчисленных милицейских и судебных инстанций. Но все ее попытки помогали мало и редко.

-Не лезьте в политику, Ирен, - в который раз пытался увещевать ее прокурор Туза Франко. – Как бы там ни было, враги должны нести наказание.

-Враги? Смертные приговоры выносят людям, попавшим на скамью подсудимых по чьей-то нелепой кляузе! Оговаривают – честных, верят – подлым стукачам!

-Вам бы адвокатом, а не помощником прокурора быть, - кривился Франко, непрестанно куря одну за другой сигареты, дым от которых обволакивал весь кабинет и щипал Ирен глаза, довершая обстановку этого мучительного для нее, бесконечного разговора.

-А вам? Вам можно здесь работать, если вы, не разобравшись…? – задыхаясь и захлебываясь от горечи, вскипала она.

-Послушайте, Ирен, - наконец, в сердцах не выдержал Франко и, зло погасив в пепельнице сигарету, перешел на шепот. – Я всегда стараюсь разбираться.

Но я не могу не думать и о себе, о своей семье. Да, наверное, поэтому я так надолго задержался на этом месте. Конечно, вы так презрительно смотрите на меня, дескать, пошел на сделку с совестью, выслуживается. Черт с вами, думайте, как хотите. Да только и вам не худо бы о себе позаботиться. Муж-то ваш, поди, еле поправился после всего…, - Ирен вздрогнула и похолодела. – Подумайте о нем, о дочке. Пожалейте их.

-Я…Я…не…, - ей не хватало воздуха, как выброшенной на берег рыбе.

-А если сама не хочешь, я о вас позабочусь, - вдруг жестко сказал Франко, сдвинув густые черные брови. – С завтрашнего дня вы, Ирен, освобождаетесь от должности помощника прокурора, как не справившаяся с обязанностями, и будете работать секретарем в канцелярии. Приказ я уже отдал в печать, - и снова, не сдержавшись, закурил.

-Вы не имеете права! – вспылила Кресси, вскакивая с места, бросаясь к нему через тяжелый стол.

-Сядь! – грубо оборвал ее прокурор. – Пойми, в этой мясорубке тебя не спасет даже твое имя. Остановись, или всё полетит к черту. И ты ничего не сможешь сделать, Ирен.

Времена изменились, у тебя уже нет той власти над людьми, что прежде. А без нее ты только погубишь себя и своих близких. Всех, Ирен! Всех…, - шепотом, напоминавшим едва слышный шелест вековых замшелых деревьев, проговорил Франко, и приятное лицо его помертвело. – Ступай и подумай, как жить дальше.

«Бежать? От действительности, которую нельзя изменить? Бежать мне, Ирен де Кресси?!» - ее это повергало в такую тоску и отчаяние, в стыд и злобу на весь окружающий мир, что сияющий солнечный день казался беспроглядной хмурой ночью. – «Неужели я, и вправду, уже ничего не могу? А Перрито? Значит, что-то могу! Что же такое произошло, что случилось, так что теперь ничего нельзя сделать? И правда ли нельзя?...

Как странно устроены люди. Они не помнят добра, не чувствуют элементарной благодарности. Не видят всей чудовищности происходящего – расстреливают и ссылают славных людей, которые геройски сражались за революцию, за свободу народа.

А что же он теперь? Он либо предательски молчит, либо, руководствуясь высшей подлостью, поддакивает сильным мира сего, пишет доносы! Или это – по незнанию? Из желания сделать лучше? Быть законопослушным гражданином? Нет, немыслимо! Гражданские суды превратились в военные трибуналы! И я должна спокойно созерцать всё это?! Господи, неужто это Ты допустил?!» - душа кипела и рвалась перевернуть весь мир, но вдруг перед ней явственно возникал образ Александра в ту ночь, когда он вернулся в Морскую деревню из короткой ссылки на острова. Короткой, но сильно повлиявшей на него.

Тогда Ирен подумала, что он сломлен и не скоро теперь поднимется. Но, видимо, природная сила духа не дала ему замкнуться и согнуться и словно одела его в стальной, непробиваемый панцирь, больше не позволявший ему страдать от окружающих.

Иногда вечером, когда он молча сидел перед лампой и читал свои учебники, Ирен казалось – ничто и никто не может выбить его из раз установленной колеи, что он стал камнем, до которого не достучаться, не допроситься доброго слова.

Однако на ее вздох Трильи вскидывал голову – и правильные, но посуровевшие черты его красивого лица освещались давно знакомой, родной, ласковой улыбкой.

-Ты чего, Ирен? Тебе чем-нибудь помочь? А то я, пожалуй, слишком зачитался, - смешливо укорял он сам себя.

И она мягко качала головой, улыбаясь в ответ. Неужели с ним снова что-то может случиться? Что-то непоправимое и ужасное. А Элис? Нет, она не может этого допустить. Но и через себя переступить она тоже не в силах. Значит, нужен другой выход.

И она нашла его. Потому что верила – не важно, на каком месте, но человек должен выполнять то, чего требует от него совесть.

В тот год в Командории на базах городских институтов медицины стали появляться кафедры и бесплатные курсы психологии.

Это было инициативой правительства, которое преследовало свои цели – на этих базах полным ходом пошло изучение возможностей использования психологии в военных целях – воспитания определенных кадров для разведки. Попутно слушатели осваивали методы восстановительной работы с пациентами, психика которых пострадала в результате последних событий – голода, гибели близких.

Ирен так заинтересовали подобные вопросы, что она окунулась в науку с головой. В первое время на кухне, при свете всё той же лампы она просиживала чуть ли не до рассвета, иногда проваливаясь в короткий сон над книгами известных европейских психологов и психиатров.

Мирно посапывала в соседней спальне Элис, а Александр шлепал босиком по кухне и шепотом кричал на жену:
-Ты же мучишь себя! Ломаешь режим! Утром тебе на работу! Опять голова будет весь день болеть! – но даже в этих строгих словах Ирен слышала только любовь и беспокойство за нее.

-Не будет, - успокаивающе сказала она. – Мне всё интересно, а это не мучит. Вспомни, когда ты сдавал экзамены, ты вообще ночи напролет не спал.

Трильи удрученно вздыхал, потому что это было правдой. Однако в один прекрасный день, точнее ночь, Александр нашел способ «перевоспитать» жену. Он сказал ей:
-Из-за твоих бессонниц страдаю и я. Я тоже не сплю. Без тебя.

Этого оказалось достаточно, чтобы жизнь вошла в нормальное русло… Впрочем, нормальным оно было лишь в том смысле, что семья стала вовремя укладываться спать.

Однако Ирен, работая в канцелярии прокуратуры – разбирая, регистрируя письма, акты, приказы, не могла остановиться.

В этих плоских бумажках слишком много было чужой боли, лжи, неизбежности, отчаяния. И она снова и снова писала сама – в городской комитет партии, в газеты и столичные министерства, звонила по адресам обреченных, чтобы узнать у родственников, продвигается ли дело освобождения близкого им человека.

Иногда ее действия кому-то помогали, чаще – нет. Но теперь Ирен считала себя победительницей даже тогда, когда отвоевывала хотя бы право переписки для осужденного, или когда вместо грозящего расстрела его приговаривали к ссылке на острова.

Прокурор Франко давно махнул на нее рукой, сказав напоследок: «Я тебя предупредил». Сайрус, которого Ирен видела нечасто (он пропадал на заданиях и в командировках – ловил остатки бандитов), тоже пытался уговорить ее бросить эту благотворительность, поскольку она могла дорого обойтись самой Ирен. Слишком дорого.

Дома Кресси почти ничего не рассказывала Александру, чтобы ненароком не напомнить ему о недавнем прошлом, держалась спокойно, даже весело, хотя уставала смертельно не только от этого душевного напряжения, но и от вечерних занятий по психологии.

Трильи заканчивал последний курс, и у него были свои поводы для волнений и для того, чтобы понемногу забывать то, что случилось с ним почти два года назад.

Его, действительно, восстановили в партии. На открытом заседании, где присутствовали не только члены парткомитета, но и однокурсники Александра, больше всех выступал Андреа Иллиано, как председатель молодежной ячейки.

В актовом зале Академии рябило в глазах от обилия красного кумача и черных кителей с золотыми позументами и пуговицами.

Андреа, стоя перед президиумом, говорил громко и горячо о том, что именно такие, как Александр Трильи, достойны быть коммунистами, что его арест был ужасной, но случайной ошибкой, которую удалось быстро исправить только благодаря высокому профессионализму работников госбезопасности, и что он от имени всех присутствующих товарищей рад снова видеть Александра здесь, в этом зале.

Андреа расхваливал Трильи искренне, но так долго и вычурно, так волновался, крутя одной рукой пуговицу на кителе, а другой живописно рассекая воздух перед собственным носом, что Александр уже собрался встать и попросить остановить эту, казалось, бесконечную хвалебную песнь.

Но у Иллиано, видно, самостоятельно иссякло красноречие. И, когда он, набрав в грудь побольше воздуха, чтобы продолжить очередную тираду, вдруг коротко замолчал, покрываясь красными пятнами, в которые как будто превратились те слова, что он еще не сказал, - председательствующий на заседании ректор Академии, позвонил в колокольчик и попросил голосовать.

Трильи был снова принят в ряды партии практически единогласно. Его удивил капитан Морис Эннаби, спокойно сидевший в президиуме и не проронивший ни одного слова. Он только устало посматривал то в зал, то на Трильи, будто ему и дела не было до того, что вокруг происходит.

Куда только подевались его едкость и колкость, с которыми он «топил» Александра при его первом вступлении в партию, зло кричал о недостойном поведения старшего лейтенанта по возвращении его на корабль из спиридонской тюрьмы. А теперь вот – надо же! – проголосовал за восстановление Трильи в партии.

Эннаби преподавал в Академии навигацию. Курсанты любили его лекции – в них вся информация подавалась так, словно это были аккуратно разложенные по полкам вещи, среди которых в любой момент можно было немедленно найти именно то, что необходимо.

Самого капитана не любили за жесткость и бескомпромиссность, порой доходившую до бесчеловечности в мелочах – Эннаби писал докладные на курсантов и требовал их отчисления даже за один прогул, за один-два опоздания на лекцию, по какой бы причине это ни случилось, будь то болезнь матери или ребенка, или иная уважительная причина.

Вокруг него царил порядок, подобный правильно расставленным фигурам на шахматной доске, где любое отступление от правил грозило фигуре гибелью. И руководил, владел всем этим порядком – он, Морис Эннаби.

Как ни мечтал Александр не попасть на экзамене к бывшему командиру «Ветра», как ни молил об этом Бога, всё получилось с точностью наоборот.

Нет, Трильи не боялся Эннаби, но внутреннее неприятие этого человека приносило душевную боль при любой встрече с ним. Тем более тяготило Александра оказаться перед ним в роли экзаменуемого, хотя предмет он знал хорошо и отвечал по билету четко и ясно.

«Чему быть – того не миновать», - сказал себе Трильи и внезапно успокоился.

Они сидели возле широкого стола в просторной аудитории, наполненной светом, лившимся из больших – во всю стену окон.

Трильи чувствовал, как за спиной в амфитеатре прилежно сопят товарищи, готовясь по своим билетам. Эннаби снова молчал и лишь изредка кивал на неторопливые слова Александра. Но даже этот простой жест выходил у капитана свысока, снисходительно-насмешливо.

Трильи сдерживался, однако, внутри его терзало предчувствие того, что вот сейчас, в следующую же минуту Эннаби изменится и по своей всегдашней привычке опять будет его «топить». Но капитан по-прежнему молчал и только слушал, не прерывая.

Когда Александр закончил, тот задумчиво вздохнул и сказал:
-Что ж, старший лейтенант. По билету вы отвечали блестяще. Такие, как вы – по жизни отличники. Но я хочу задать вам дополнительный вопрос, - на жестком лице его промелькнула едва заметная, загадочная улыбка Джоконды, разгладившая тяжкую морщину на лбу. – Так кто же эта особа, которая внесла за вас залог в спиридонской тюрьме?

Трильи смотрел на него, силясь понять, просто ли тот любопытствует или нарочно издевается теперь над этими безрезультатными мысленными потугами экзаменуемого.

Наконец, придя в себя, собравшись, сказал:
-Простите, товарищ командир, но этот вопрос не относится к теме вашего предмета, поэтому я не буду отвечать на него. Тем более…, - он не выдержал и с плохо скрываемым гневом договорил, - вы наверняка сами знаете точный ответ. Тогда зачем?...

Эннаби жестко перебил:
-Вы смелый человек, товарищ Трильи. Сильный и терпеливый. Об этом говорит то, как вы перенесли все свалившиеся на вас невзгоды. Но, тем не менее, вы – слабый человек. У вас слишком много слабостей. И это очень плохо.

Гнев Александра сменился несказанным изумлением – и этот суровый, неприятный тип беспокоится о его слабостях? Да какое ему дело!
-Слабый, потому что человек, - невесело усмехнулся Трильи.

-Над этим нужно работать, над своими слабостями. И это, я вам скажу, напрямую относится к моему предмету. Навигация – наука не только для морских плаваний. Определенные ее правила необходимы и в жизни, - он снова улыбался той же загадочной улыбкой Джоконды, но теперь от этой улыбки Трильи почувствовал холодок по всему телу.

-Насколько я понимаю, товарищ Эннаби, к слабостям вы относите такие человеческие категории, как терпимость, способность прощать и понимать ближнего, его право на ошибку, на собственное мнение, отличное от общепринятого?

Капитан неопределенно, словно удивляясь этим словам, качнул головой, быстро написал что-то в зачетной книжке старшего лейтенанта, поставил свою похожую на молнию подпись и, громко захлопнув книжку, протянул ее Александру:

-Этот вопрос уж точно не имеет никакого отношения к навигации. Вы можете обсудить его на экзамене по философии. А пока вы свободны, старший лейтенант.


Трильи вышел из аудитории с видом человека, которому впервые показали рогатого водоплавающего перепончатокрылого слона или кого-то в этом роде.

-Ну, что? Что? Как он? Что спрашивал? – накинулись на него курсанты из следующей группы, которым сдача экзамена предстояла еще через час.

-Не знаю, - пробормотал Александр, раскрыл зачетную книжку, где напротив названия предмета и фамилии экзаменатора красовалась почти каллиграфическая надпись «отлично».

«Значит, все-таки издевался», - успокоенно подумал он про себя.


Элис уже больше года посещала детский сад. Он располагался недалеко от Академии, поэтому и отводил ее туда и забирал домой чаще всего Трильи.

Ирен приходилось делать для этого большой крюк, да и свободного времени у нее было меньше, чем у мужа – с работы после обеда она направлялась по делам кого-нибудь из тех, кому считала необходимым помочь, за кого просить, потом – на вечерние курсы по психологии, и возвращалась часам к восьми вечера, чтобы успеть до сна позаниматься с Элис, приготовить ужин на завтра и почитать свои учебники.

Впрочем, ужины тоже иногда готовил Александр. Элис они нравились больше, чем мамины. У отца всё выходило как-то необычно, а потому замечательно вкусно, будто он творил не просто еду, а произведение искусства, наполняя его своим вдохновением.

Детский сад Элис недолюбливала, хотя воспитатели хвалили ее за спокойствие и рассудительность, несвойственные другим детям ее возраста.
-Видно, от природы такая, - рассуждали они.

Они ни разу не видели, чтобы эта четырехлетняя девочка плакала. Она вообще редко плакала, и никогда – на людях. И причины для плача у нее были совсем иные, чем у остальных детей.

Однажды после завтрака и прогулки, когда на улице наступил жаркий час, ребятишки рассредоточились по игровой комнате, послышался деловой гул, будто рой пчел по-хозяйски направлялся на работу.

Только Элис да еще одна девочка-тихоня из новеньких молча сидели возле девушки-воспитателя, негромко читавшей им книгу.

Элис в это время сама неспеша, солидно перелистывала страницы другой – большой книжки с крупными картинками.

Читать она пока толком не умела, хотя знала буквы и могла написать несколько корявых слов, в которых угадывались «мама», «папа» и «дом».

А тихоня была просто очень стеснительной девочкой, медлительной, неповоротливой, словно полуживой и от этого испуганной.

Воспитательнице скоро надоело читать малышне, и, видя, что Элис всё равно занимается своим делом, а тихоня грустно оглядывается вокруг, она ласково подтолкнула ее к кучке расположившихся на ковре детей:

-Ну, Люсия, иди же к ребятам, поиграй. Вон, видишь, кукла на полке. Ей скучно, она тебя ждет, чтобы с ней поиграть, - и приветливо улыбалась.

Люсия несмело подошла к невысокому открытому шкафу, на котором обычно помещались большие игрушки. Теперь их почти все разобрали дети, и лишь одна эта кукла странным образом еще уныло покоилась на самой верхней полке.

Может быть, потому, что кукла была растрепанной, старой, не такой красивой, как другие, ее и не взяли девочки, которые обычно выбирали самое лучшее.
А Люсии уже не доставалось ничего.

Но теперь ей повезло – в ящике для игрушек она даже нашла для куклы кроватку и смогла соорудить подобие постели на краю ковра.

Рядом с ней раздавались ужасные взрывы и пальба из всевозможных видов оружия – мальчики играли в войну.

-Твой танк подбит! – победно вскрикнул один.
-Ну и что, подумаешь – танк! А у тебя эсминец уже утонул! – засмеялся второй.

-А вот и нет! – не унимался первый. – Он у меня на воздушной подушке и дойдет до порта назначения!

Элис слышала эту перепалку и недовольно подняла от книги белокурую голову. Она хорошо знала первого мальчика, Витторио – его отец тоже учился в Морской академии с ее отцом, и они иногда вместе заходили за детьми после занятий.

Воспитательница строго погрозила пальцем расшумевшимся воякам, и на несколько минут порядок был восстановлен.

Люсия, на время мальчишечьей перебранки переставшая баюкать свою куклу в кроватке, снова было повернулась к ней, но опешила, если только маленький ребенок может так изумиться до глубины души.

Две девочки оккупировали ее территорию со своими игрушками.

-Давай, вот это у нас будет стена комнаты, - рассуждала рослая, крепкая Кармена, показывая подруге на спинку кукольной кровати Люсии и придвигая ее ближе к себе. – Тут будет спать твоя кукла, а тут – моя, - с этими словами она беспардонно подвинула куклу Люсии на край ее кроватки, а на освободившееся место положила другую куклу. – А это, - продолжала она, уткнув пальчик в куклу Люсии, - тоже будет моя дочка. Ой, как хорошо! Две сестрички! – захихикали Кармена и ее подруга.

Люсию, сидевшую меньше чем в полуметре, они словно не замечали, может быть, так, как не замечает человек собственной тени. Ползая на четвереньках вокруг своего воображаемого дома, они даже неловко задевали девочку.

На Люсию было жалко смотреть – ее душа, оскорбившись, скорчилась, как от болезненной раны. Она поняла, что ничего не сможет изменить, потому что никогда бы не стала упрашивать девочек поискать другое место.

Поэтому просто поднялась и устало прошла к старому месту на табурете рядом с воспитательницей, зачитавшейся теперь какой-то своей, взрослой книжкой.

В синих глазах девочки блестели слезинки. Люсия провела языком во рту – и там была эта вкусная солоноватая водичка. Но жаловаться на обидчиков девочка не собиралась, даже не думала об этом. Уж такая она была.

Судорожно ухватив рукой кончик тонкой темно-русой косички, Люсия запихнула его в рот и крепко стиснула зубами, стараясь не расплакаться.

Элис снова подняла белую голову над книгой.
-Люсия! – испуганно вскрикнула она.

Воспитательница тоже отвлеклась от чтения и, протянув мягкую руку, привлекла Люсию к себе.
-Отчего ты плачешь?
-Нет, - глотая подступавшие слезы, еле прошептала та. – Я вовсе не плачу.

-Кто тебя обидел? – сдвинув тонкие брови, строго вопрошала воспитательница.
-Не…

-Кто? – тоже насупив брови, с недетской твердостью спросила Элис.

Воспитательница сделала на нее круглые глаза, а Люсия, подсознательно почувствовав внутреннюю силу Элис, еще больше испугалась и перестала плакать.

Элис недобрым взглядом окинула ковер, цепко выхватив из общей массы детей двух увлеченных игрой девочек.
Она подошла, молча раздвинула подруг в разные стороны, собрала постель, кровать и куклу, когда-то принадлежавшие Люсии.

-Это не ваше, вы украли! – гневно сказала Элис.

Хозяйки игрушек смотрели на нее, не понимая, но с затаенным страхом и неприязнью.

«Какие дети пошли!» - с ужасом промелькнуло в уме воспитательницы, наблюдавшей эту сцену.

-Возьми, - когда Элис возвратила Люсии отобранное, та закивала головой в знак благодарности, шепча «спасибо», проглотила последние слезы.

-Они сволочь, но ты их не бойся, - улыбнулась Элис, махнув рукой в сторону Кармены и ее подруги.

-Какой ужас! – ахнула воспитательница. – Откуда ты знаешь такие слова? Кто тебя этому научил? Нельзя обзываться на своих товарищей такими страшными словами!

На ее повышенный тон ребятишки оставили игру и с любопытством, не зная, в чем дело, стали следить, что будет дальше.

Надув губки, Элис несколько мгновений слушала ее нравоучения.

-Они плохие. Они украли, - тихо сказала она, когда воспитательница перевела дух.
-Кто украл? Что украли?
-Куклу, - несмело подсказала Люсия.

Кармена и ее подруга, оценив важность момента, немедля с ревом кинулись к воспитательнице.
-Это не мы! Мы не знали, что это ее кукла, она ничего не сказала!

Пытаясь успокоить обе стороны, воспитательница продолжала наставлять:
-Нужно было сразу же рассказать мне, и мы бы спокойно разобрались. Элис, ты слышишь, нужно обо всем рассказывать мне, а не обзываться!

-Я не хочу рассказывать. Я не ябеда! – вызывающе крикнула девочка.
-Ты должна слушать старших! О том, что плохо или хорошо, ты еще не можешь судить, потому что слишком мала! А за то, что ты обзывалась на ребят, я ставлю тебя в угол носом! – она нервно подвела девочку к стене и повернула к себе задом. – Стой здесь до обеда.

Инцидент был исчерпан, все, кроме Элис, вернулись к своим привычным делам.

И вот тут-то Элис заплакала. Вернее, слезы сами беззвучно текли по ее щекам и капали на красивое клетчатое платье, недавно сшитое мамой из старой шали.

В маленьком кармашке на груди у нее лежал носовой платок, которым мама учила ее утираться всегда, если течет по лицу. Но Элис не хотела вынимать его, потому что тогда кто-нибудь заметил бы ее слезы и посмеялся над ней.

Обидно ей было не за то, что ее поставили в угол, а за то, что Кармена и ее подружка остались без наказания и продолжали играть на ковре, забыв о том, что случилось.

Забыли и об Элис, так что остаток времени до обеда она простояла в углу, уже повернувшись к ребятам высохшим от слез лицом  и наблюдая за их выходками.

Люсия тоже не подошла к ней, своей защитнице, потому что была слишком увлечена игрой. Да Элис и не требовалось особой благодарности. Она пока мало знала о том, что это такое.
Весь смысл благодарности для нее заключался в слове «спасибо», которое она от Люсии уже получила.