Время придет, кн2 ч1 гл28-29

16+


XXVIII


Только один этот коридор вел в ЕГО кабинет. Мягкая ковровая дорожка темно-красного цвета скрадывала неспешные шаги.

Но человеку, которому они принадлежали, и который с положенным чувством собственного достоинства шел по этой дорожке в добротных кожаных ботинках, почему-то именно сейчас, впервые за всё то время, что он успел в своей жизни прошагать по этому коридору, цвет дорожки показался похожим на цвет свежей крови.

Сквозь широкие очки, плотно сидевшие черной оправой на его тонкой переносице, человек смотрел прямо перед собой, словно не замечая замерших у некоторых дверей часовых. Для него они были, как восковые куклы, красивая мишура на детском празднике, навязчиво бросавшаяся в глаза, но глупая и никчемная.

Зато сам этот человек в сером неприметном костюме был весь такой же неприметный – бесцветный, серый, лысоватый, с неслышной походкой, заурядным ростом и лицом, которое кому-то, возможно, показалось бы добродушно-простоватым.

На самом деле оно обычно имело спокойно-отсутствующее выражение, и только в глазах, за толстыми стеклами очков, где-то в глубине всяких там роговиц, радужек, зрачков и стекловидных тел затаилась холодная жестокость.

Этот человек знал, что даже ОН, сам, боится его, и потому, как всегда, шагал по кровавой дорожке к ЕГО кабинету спокойно, как хозяин. Хотя в руке, под мышкой нес в кожаной папке бумаги на подпись ЕМУ – тому, без которого он был ничто.

Вот и толстая, обитая дорогОй кожей дверь с окаменевшими часовыми по бокам. И сюда он проходит, как к себе домой. «Кожа и кровь…Да…»

Тихая, пустая приемная. Окна – во внутренний двор. Но всё равно опущены глухие шторы. За большим дубовым столом – секретарь, встает и почтительно кивает, идет – уже к ЕГО двери.

И в приемной, и в кабинете всё отделано дубом, деревом, символизирующим силу и выносливость. На полу – снова красная дорожка, обивка стульев – тоже красного цвета.

«Дуб…Дуб…». Обрывки мыслей всегда помогали ему сосредоточиваться перед ЕГО дверью и перед НИМ самим.
-Приветствую вас, товарищ Хош.

-Ну, зачем так официально, – ОН, радушно улыбаясь, вышел из-за стола навстречу посетителю. – Для тебя я навсегда – просто Кассио.

-Конечно, - в тон ему ответил вошедший. – И я давно хотел поблагодарить тебя за то, что только мне ты позволил не сдавать личное оружие при входе сюда.

Хош, не снимая улыбки, развел сухими руками.
-Чего не сделаешь для друга и боевого товарища, притом – шефа двух разведок.

Однако вовсе не глаза друга смотрят сейчас на него из-под густых бровей товарища Кассио. В них – неприязнь и страх.

Шеф внешней и внутренней разведок Оскаро Берми когда-то, будучи сыном простого бакалейщика, возмечтал о лучшей жизни, насмотревшись на нее, путешествующую в раззолоченых каретах богачей по улицам Командона, такую близкую.

Но низкое происхождение лишало всякой возможности прикоснуться к ней, чтобы удовлетворить самолюбие.

Его отца арестовали за участие в рабочей стачке, на которой, по правде сказать, тот оказался случайно. В то время их семья уже не бедствовала, и мать собрала достаточно денег, чтобы можно было подкупить судью и оправдать отца. И подкуп совершился.

Но на суд приехал наместник герцога и устроил такой разнос не только обвиняемым, но и присяжным, и судье, что об оправдательном приговоре не могло быть и речи. Отца повесили вместе с остальными.

Тогда молодой Оскаро понял, что не только деньги, богатство решают судьбы в этом мире. Есть нечто иное, не имеющее материальных границ, более сильное и высокое, чем деньги, хотя, порой, достающееся всё теми же деньгами, но не всегда ими покупающееся.

Он понял, что такое – власть. Но не та, что искусственно возвышается над людьми, гноя их в непосильной кабале и унижении, а власть, живущая между ними, внутри них, как жук-короед в гибнущем дереве.

Когда от дерева остается одна труха, оно еще стоит некоторое время, словно не чувствуя своего близкого конца, внешне оставаясь могучим, и далеко не всегда заметно, что скоро оно упадет и умрет. И даже падая и рассыпаясь в прах, оно не понимает, что произошло и кто является истинным виновником этого.

Тогда жуки оставляют сухие останки, переходя на другое дерево, которое так же доверчиво, как его погибший собрат, предоставляет им новое место жительства.

Оскаро думал о той власти, которой люди поклоняются сами, с удовольствием, благоговея и трепеща от одной лишь мысли о ней, поглощающей все и всех.

И когда Делош с Ирен собирали повстанцев, лишь расчетливость толкнула его идти за ними.
Надо отдать должное прозорливости этого человека – он не промахнулся.
В рядах повстанцев Оскаро встретил Хоша – Кассио, тот был уже достаточно известен, имел определенный вес в народе.

Но то, что возникло между ними, представляло собой лишь жалкое, внешнее подобие той дружбы, о которой мечтают многие.

Хош вступил в партию, основанную Делошем, несколько раньше Берми и, как ближайший соратник Командоро, продвинулся значительно. Берми завидовал товарищу, но даже он не мог до конца разгадать, что скрыто под маской дружелюбия Хоша.

Он видел эти страх и неприязнь, сквозившие в небольших, чуть прищуренных глазах, направленных точно в глаза собеседнику.

Однако глубже было еще что-то, чего Берми не знал, только ощущал внутренним звериным чутьем. Не оттого ли так проницателен и мудр взгляд Первого, так независимы его повадки?

А сам Берми? Серенько. Незаметно. Поэтому по-настоящему его интересовал лишь один вопрос: почему Хош, в душе недолюбливая и боясь его, всё же держит при себе, называет лучшим другом.

А все-таки отрадно знать, что от тебя трепещут сильные мира сего, что даже в положении второго лица государства чувствуешь себя наделенным властью не меньшей, а, возможно, несколько большей, чем Первый, пусть и скрытой, почти неосязаемой, как паутина.

-Да оставь ты эту папку! – рассмеялся Хош, взял ее у Берми и положил на стол. – Мне приятно просто поговорить с хорошим человеком, - он долго, смакуя, закуривал свою любимую трубку, потом подошел к окну, чуть отогнул штору, чтобы посмотреть, что там, на улице.

Во внутреннем дворе Дома правительства было чисто, пустынно и тихо, словно в морге. Хош несколько успокоился.

Поймав его движение, Берми спросил:
-Поедешь сегодня ко мне на дачу? Все наши обещали быть.

Хош нахмурился, это его озадачило.
-Не знаю. Занят. Много встреч.

-Пустяки, - Берми, поморщившись, махнул рукой. – С утра поработаешь, а вечерний прием можно отменить. Тебе нужно больше отдыхать, Кассио, думать о себе. Ты нужен народу.

Первый посмотрел на него как-то особенно, не то с налетом изумления и укора, не то испытующе, и сказал протяжно, словно одновременно раздумывая:
-Я не хочу породить в них неприязни ко мне. Сегодня – приемный день. Это значит, я обещал людям, что увижусь с ними и выслушаю их. Я должен сдержать обещание. Иначе, что они подумают обо мне?

Шеф двух разведок слабо усмехнулся:
-Ты мудр, Кассио. За это я уважаю тебя. Но именно потому, что ты им нужен, ты должен беречь себя. Советую, правда, приезжай! С детьми. Кстати, как они? Давно их не видел, - Берми оживился.

«Вот и хорошо», - облегченно подумалось Хошу, а вслух он сказал:
-Ты сам лучше меня знаешь, твои ребята за ними присматривают, - насмешливая улыбка затаилась в густых седеющих усах товарища Кассио. – Ладно, давай посмотрим бумаги, - он протянул руку, открыл папку и стал бегло просматривать отпечатанные листы.

-Ты, что же, сам со всеми кофе пил? – с той же затаенной ухмылкой спросил Хош.
-С каждым, - уточнил Берми.

-Сколько их тут? – перелистывая листы протоколов, Кассио остался недоволен.
-Кажется, двадцать два.

Хош смерил его оценивающим взглядом.
-Хоть бы сосчитал, - пробормотал он, потом неспеша сел за стол, взял перо, стоявшее в дорогом, дубовом, отделанном золотом письменном приборе, и четко, аккуратно, один за другим подписал все двадцать два листа.

Фамилии, фамилии… Кое-кого он хорошо знал – крепко критиковали они товарища Кассио на совместных заседаниях ЦК партии и Верховного Совета депутатов.
Имена некоторых Хош видел впервые, но это ничего не меняло – их представил на подпись сам шеф разведки.

Покончив с этим делом, Первый откинулся в кресле, развернулся лицом к стене, на которой в золоченой раме висел портрет Делоша с устремленным в пространство и время горячим взглядом.

Берми любовно, с усердием укладывал листы обратно в папку.

-А, знаешь, может, до завтра подождем? – мечтательно предложил Хош. – Я у себя ужин закачу: рыбки хорошей привезут, фруктов всяких. Вино старинное, помнишь, настоящее, командонское. Им еще твой отец торговал у вашего барона. Всю ночь веселиться будем!

-Одно другому не мешает, - пожал плечами Берми. – И сегодня завтра – тоже.

Хош задумчиво закивал, повернувшись к нему.
-Вот уже три года висит здесь Старик. Всё-о-о видит, - протянул он, кивая на портрет Делоша.

В глазах Первого проснулась та самая затаенная мысль, которую Берми всё никак не мог разгадать.
-Как думаешь, Оскаро, не предали мы его дело?
-Нет, - просто ответил Берми.
-Мы ведь всё делаем для простого народа?
-Всё, что возможно, что в наших силах.

Хош встал, одернул военный мундир и слабо пожал руку Берми. Рука Первого была холодной и мокрой от пота. Первый снова волновался.

Оскаро кивнул в знак прощания и так же тихо, как пришел, удалился.
Большие напольные часы с золотой кукушкой пробили девять утра. Хош, напряженно нагнувшись над рабочим столом с бумагами, пыхтел трубкой, то сдвигая, то раздвигая мохнатые брови.

«Срочно! Сверхсекретно!
Первому Министру, Председателю Компартии Командории, товарищу Хошу.

Довожу до Вашего сведения, что опасения по поводу военного конфликта начинают оправдываться. После прихода к власти в Спиридонии Гаафо Альдери и высадки его десантов на трех ближайших малых островах, его правительством поставлена задача расширения сферы влияния за счет более крупных земель.
Это ведет к прямому выводу о том, что Командория находится в реальной опасности. В посольских кругах ходят слухи, что Министерством обороны Спиридонии уже подготовлен ультиматум нашему правительству, касающийся передачи нескольких провинций Командории под юрисдикцию Спиридонии. При невыполнении их условий война возможна не ранее, чем через полгода.

Однако достоверность этих данных пока сомнительна и проверяется мною в настоящий момент.

В то же время необходимо отметить, что военно-технический потенциал Спиридонии растет стремительными темпами (документы с расчетами, статданные прилагаю).
Это также косвенно свидетельствует о направленности правительства Альдери на военный конфликт с Командорией.

Наши контакты с министерскими кругами Спиридонии пока не дали результатов. Однако есть все основания полагать, что в ближайшее время Альдери пойдет на открытые переговоры на самом высшем уровне.
Будьте осторожны.
С глубочайшим уважением, чрезвычайный и полномочный посол в Спиридонии, доктор Герли Джансо.»


«Юрго - Центру.

…Офицеры и на службе, и на вечеринках только и говорят, что о предстоящей операции в Командории.
В ход идет недостойная похвальба и оскорбительные намеки в адрес нашей Родины… Они считают, что мы – выскочки, не способные к серьезной политике и развитию, и нас нужно проучить…»

«Юрго – хороший разведчик, - тяжело откинувшись на спинку кресла, подумал Хош. – Но он пишет о солдатах, офицерах, которые, как всякие верные режиму служаки, редко занимаются политикой», - дым от трубки образовал тонкую пелену, и глаза Первого насмешливо сощурились – он сам не так давно был лишь «верным служакой».

«Во всё это верится с трудом. Слухи, разговоры. Темпы развития нашей военной  промышленности тоже ускоренные. Интересно, и Альдери докладывают, что мы собираемся с ним воевать?

Ну ладно, Юрго. Но неужели доктор Джансо не понимает, что все их проверенные сведения могут быть только умело подстроенной провокацией?

Военное командование Спиридонии точно так же может пудрить мозги своим солдатам слухами о предстоящей войне, чтобы поддерживать их боевой дух, как это делаем мы в рядах нашей армии и флота.

Идет постоянная подготовка к войне. Как говорится, хочешь мира…», - Хош еще раз перелистал шифровку доктора Джансо, присматриваясь к строгим колонкам цифр, отражающим объемы производства вооружения и боевой техники за последние годы в Спиридонии.

«Даже эти данные могут быть только «липой», которую подсунули специально, чтобы мы занервничали и стали еще более активны в подготовке к возможной войне. Чтобы потом объявить всей мировой общественности – командорские коммунисты, провозглашающие мир, хотят завоевать маленькую безобидную Спиридонию.

Тогда – нас задавят. Австралия, Европа, Америка. Даже Россия, пожалуй, и та отвернется.

А мне… нам нужна эта связь, нужен их интеллект, чтобы поднять Командорию до их уровня. Мы ничем не хуже! Да, для нас гораздо опаснее поддаваться на подобные провокации…»


В руки Первому попал свежий номер спиридонской газеты, где на первой полосе чернела статья о том, что бывший правитель Командории, герцог Оттоне де Фьюсс,  передал почти половину своего банковского капитала на развитие вооружения спиридонской армии.

Хош скрипнул зубами.
«Мерзавец, тоже туда, тщится вернуть свое место!»

Газета также пестрела фотографиями Гаафо Альдери во всевозможных ракурсах – этого «черного фанатика», как его уже называли по всему миру, - и его речами, которые он истерично орал с высоких трибун перед заполонившими площади толпами юнцов, бесновавшихся от его безумных призывов к расправе с «красной заразой».

Наконец, Хош отложил секретные документы и принялся за дела насущные. Теперь перед ним лежали отчеты о выполнении заготовок кормов в колхозах, о бьющем все рекорды урожае, списки передовиков промышленного производства и крестьян, которых требовалось представить к наградам.

Закончив к десяти часам утра, Первый снова повернулся к портрету Делоша.
«Старик, ты всё сделал для этих людей. Они счастливы, разве нет? И я пройду свой путь до конца. Я знаю, что должен делать».

По громкой связи раздался привычно спокойный голос секретаря:
-Товарищ Хош, прошу прощения. К вам заместитель министра сельского хозяйства, товарищ Тамбрино, просит принять.

Хош собирался выпить чаю и отправиться в кабинет, где он принимал простых посетителей. Тамбрино нарушал его планы, и Первый нахмурился.

-Он в курсе, что сегодня вечером совместное заседание Совета и ЦК? Там мы решим все вопросы.
-Да, но он говорит, это очень срочно.
-Личное?
-Нет, говорит, государственное.
-Хорошо, пусть войдет.

Через секунду в кабинет вошел, как влетел, бледный, словно простыня, Тамбрино. Казалось, у него трясутся колени, когда он ступал, едва касаясь ногами пола.

Увидев недовольного Хоша, этот нестарый, крепко сложенный человек в хорошем костюме, дрожащей рукой поправил себе галстук – совершенно бессмысленный жест, поскольку вместо того, чтобы ослабить его, только еще больше затянул.

-Слушаю вас, - холодно произнес Хош, не поднимаясь из-за стола и набивая свою трубку.

Тамбрино, борясь с собственным волнением, как студент перед выбором экзаменационного билета, сказал как можно тверже:

-Товарищ Хош, я пришел к вам, как к человеку, а не вождю народа и государства. Мы с вами земляки. Я пришел просить вас, как земляка и человека, - пот крупными каплями катился по его перекошенному лицу, хотя во всем Доме Правительства было прохладно.

Тамбрино не мог вытереть его, не мог вынуть платок из кармана, потому что руки его, вытянутые по швам, словно приросли к телу.

-Тогда что же вы так разволновались, товарищ Тамбрино? – насмешливо спросил Первый, начиная спокойно расхаживать по длинной комнате, попыхивая своей трубкой.

Замминистра глубоко вздохнул, пытаясь собраться с мыслями.
-Только что арестовали моего секретаря, Стефано Эрке. Его увели прямо из моего кабинета. Люди, сделавшие это, не ответили ни на один мой вопрос, почему, в чем он виноват.

-Видимо, они не обязаны были отвечать, - задумчиво проговорил Хош, вспомнив, что часа два назад подписал один из двадцати двух листов, на котором стояла именно эта фамилия – Эрке.

-Да, верно, - поник головой Тамбрино.

Первый с неприязнью смотрел на него – какой жалкий человек, какая ничтожная личность! Сколько страха и отчаяния в будничной ситуации!

-Так чего вы хотите? – Хош напомнил ему цель его прихода.
-Товарищ Хош! Я уверен, что это были люди из внутренней разведки. Так быстро и грубо забирают, когда речь идет о шпионаже или о чем-то подобном. Но Эрке… Он не может быть виноват! Он всегда был у меня на виду. Он не просто секретарь – он настоящий друг нашей семьи, близкий человек! – Тамбрино беспомощно разводил в стороны трясущимися руками. – Прошу вас, товарищ Хош, пожалуйста, лично разобраться в этом инциденте. Скорее всего, здесь какая-то ошибка…

-Думаете, товарищ Берми ошибся? – сдерживая холодную усмешку, спросил Первый.
-Я не знаю, - сознался замминистра.
-Товарищ Берми – очень ценный наш сотрудник, его трудно обвинить в предвзятости или нерадивости.

-Но он… тоже человек, как и все мы, и… может… ошибаться, - нерешительно продолжал Тамбрино. – Может, стоит… поставить вопрос о… его соответствии должности на сегодняшнем Совете? Это… это государственное дело, вопрос чести! Вспомните, предшественник товарища Берми на том же посту существовал недолго, совершил целый ряд ошибок. И конец этому положил сам товарищ Берми. Выходит, и шеф внутренней разведки может… ошибаться.

-Напрасно вы такого низкого мнения о товарище Берми, - Хош печально покачал головой. – Вы подумайте еще о том, что не нужно обижать его недоверием на Совете. Вы не правы, товарищ Тамбрино, вот что я вам скажу. Так что подумайте, время у вас пока есть.

-Может быть…, - вдруг потерянно встрепенувшись, согласился Тамбрино. – Тогда до свидания, товарищ Хош. До…свидания.
-Всего хорошего.

Оставшись снова один, Первый подошел к столу и снял трубку телефона.
-Редо, - обратился он к секретарю, - соедините меня лично с товарищем Берми.

Через несколько секунд в трубке послышался знакомый голос:
-Кассио, снова ты?
-Да. Скажи, как там поживает Стефано Эрке?
-Сознался. Шефа засыпал.

-Вот как? – Хош неприятно удивился. – А он только что от меня вышел. И знаешь, кажется, он очень хотел бы попить с тобой кофе…

-Что, можно прямо машину подавать?
-Только не сюда, давай домой, - почти брезгливо ответил Первый.

-Как скажешь. Но у него очень баба скандальная, одно беспокойство, могут быть проблемы.

Хош презрительно фыркнул.
-Ну, уж тут я тебе не советчик. Делай, как знаешь, - и, по-прежнему недовольный тем, что его отвлекли от срочных планов, поскорее бросил трубку.


XXIX


Ирен ехала в Командон на небольшом новом автобусе, в удобном кресле, в котором от покачивания всё тело тянуло в сон. Ее сосед тоже дремал.

Но разуму Ирен спать совсем не хотелось. Она смотрела в широкое окно на бегущую мимо серую ленту шоссе, на степь, перемежающуюся холмами и перелесками, давно знакомую и, вместе с тем, новую – с мелькавшими вдали столбами линии железной дороги.

Как много сделано за те пять лет, что прошли после победы народного восстания! Автомобили, телефоны, телевидение, гидроэлектростанции, корабли, новое оружие! Командория растет, развивается. В чем-то – благодаря собственным людским и природным ресурсам, в чем-то – благодаря помощи развитых стран, в первую очередь – России, Австралии.

Всем этим можно гордиться, все эти новшества поднимают престиж Командории, вызывают уважение к ней со стороны всего «иного» мира.

И разве может быть иначе для человека, искренне привязанного к своему дому, Родине, как не гордиться каждым ее шажком к прогрессу, каждым новым витком на ее пути к будущему?

Но всё это – лишь внешняя сторона истории. А что же внутри? Куда ведет этот прогресс? Что остается в душе? По какому пути идет она? Кто ответит, Господи?

Это были очень непростые вопросы, которые вновь пришли на ум Ирен, когда она уже вышла из автобуса на вокзале Командона.

Кресси увидела множество столичного люда, работавшего на строительстве нового здания вокзала, которое собирались украсить цветной мозаикой – таким ее количеством, о каком в мире еще не слыхали; неспешных рабочих, занятых уборкой территории; веселых продавцов, торговавших с лотков конфетами и разной хозяйственной мелочью; маршировавших по площади солдат, которые, видно, направлялись на плановый, организованный культурный отдых.

Был час обеда, и по широким улицам столицы шли хорошо одетые служащие, чтобы успеть попасть в столовые, школьники, закончившие уроки, стуча ранцами о собственные спины, вприпрыжку торопились домой или по своим детским озорным делам.

Ирен привыкла, что на нее часто оглядываются на улице, делая это непроизвольно – так хочется вновь и вновь взглянуть на картину великого портретиста – так живо и прекрасно она написана.

Поэтому Ирен спокойно присела на скамейку в сквере перед памятником Делошу. К его подножию только что положила несколько охапок свежих цветов группа молодых людей, по виду, студентов и рабочих.

Пожалуй, этот скульптор будет знаменит, талант у него есть: он показал Делоша в порыве, в движении, так что, казалось, душа предводителя восстания слилась воедино со знаменем народной свободы, которое он держал одной рукой чуть впереди себя, подняв другую в сторону вверх – призывая следовать за собой, вперед, туда, куда рвалась его душа. Делош жил – под каменными одеждами трепетало его горячее сердце.


Вынув из походного мешка, собранного утром дома, хлеб с сыром и фляжку с водой, Ирен наскоро перекусила. Нужно было торопиться – Хош мог уехать куда-нибудь по делам, и где искать его в таком случае, она пока не представляла.

На улице было жарко даже здесь, в тени раскидистых деревьев сквера. Плеснув в разгоряченное лицо водой из фляжки, Ирен собралась уже уходить, как вдруг на ее скамейку без спроса с размаху сел незнакомый молодой человек.

В нем не было бы ничего особенного, если бы не выражение лица. Вокруг них ходили люди, лица которых были веселые и грустные, беспечные и озабоченные, добрые и настороженные.

Не было лишь мрачных, пронизанных смертельной тоской, мертвой пустотой и отчаянием. Такие лица теперь Ирен видела только в тюрьме.

Но у этого человека тоже было такое лицо.
В первое мгновение ей подумалось, что, наверное, он тоже побывал за решеткой. Они встретились взглядом – прохожий нарочно с вызовом смотрел на Кресси, с горькой надменностью вскинув голову.

-Вы – Ирен, - зло усмехнулся он.
Но это зло его было бессильным, без надежды хоть на малую толику какой-то победы. И он сам понимал это.

-Да, я Ирен Кресси. А вы…
-Это неважно, - пробормотал он. – Я долго шел за вами, видел, как вы приехали на автобусе. Я хотел спросить у вас, зачем вы это сделали, чего вам не хватало!

-Я приехала помочь другу, - но, оказалось, она не поняла его.

У молодого человека глаза налились кровью, и он прошептал сквозь зубы, сжимая кулаки:
-Мне плевать, зачем вы приехали сюда, кому снова собрались помочь! Меня интересует, что подвигло вас изменить всю нашу жизнь, на бунт, на голод и все эти новые унижения, новую гибель, на истребление лучших!

Тяжесть сдавила Ирен горло, камнем легла на сердце, стянула спину, пригвоздила к скамье, не давая вздохнуть и произнести хоть слово в свое оправдание.

Да ей и нечего было сказать, и она смотрела в его пустое жестокое лицо такими же пустыми, мертвыми глазами.

-Молчите… Будьте вы прокляты за то, что совершили. Даже если вы не хотели того, что происходит теперь, всё равно! Это вы – его причина! Сказав «А», вы не сказали «Б», остановились на полпути, спрятались в кусты, отвернулись от очевидного! Это из-за вас снова гибнут люди!

-Кто вы? – наконец, сдавленно вырвалось у Ирен. Она схватилась за ворот блузки, боясь, что сейчас задохнется.

-А, - понимающе усмехнулся незнакомец. – Пойдете доносить! Валяйте, Варламо Каполли, улица Революции, дом 5. Кроме меня там теперь никого нет, так что не ошибётесь! Да вам все равно! Какое вам дело! – он почти плакал, но так, будто у него совсем не было слез, поэтому лицо, на котором выступил крупный  пот, только кривилось, делаясь всё более безобразным, как всякое лицо безграничного, ничем не искупимого горя.

-Вы же не видели ни маму, ни отца, не видели, что с ними сделали эти ублюдки! Отец был старшим учителем в обычной школе, мама - простым учителем. Он был на ее уроке. А она посмела не сказать о роли товарища Хоша в победе восстания! И за это их взяли! По чьему-то доносу! За пару бессмысленных, ненужных слов повезли умирать. А потом даже не сообщили мне, где они лежат...

Я выкапывал их сам, там, за городом, их, с выколотыми глазами, с изрезанной на клочки кожей..., – Каполли шептал едва слышно, но для Ирен его слова отдавались в голове как страшной силы звон, готовый вот-вот в резонансе взорвать и ее, и весь сияющий внешний мир.

-Я не…, - она резко вскочила, готовая броситься перед ним на колени, но покачнулась и потеряла сознание.

Придя в себя оттого, что кто-то брызгал ей в лицо холодной водой, Ирен открыла глаза.
Вокруг толпились люди, совсем рядом суетился какой-то старичок в крестьянской рубахе, пытаясь подстелить под голову Кресси свою потрепанную жилетку.

-Ну, теперь всё хорошо, очнулась. Ах ты, дочка, видно, перегрелась на солнце, - ласково приговаривал он на фоне общего любопытно-одобрительного гула голосов.

-Может, врача вызвать? – спросили из толпы.

-Нет, спасибо, мне, правда, лучше, - Ирен потерла пальцами виски и виновато улыбнулась им всем, мол, простите, что заставила вас беспокоиться.

Варламо Каполли среди них уже не было. Кресси села на скамейке, поправляя растрепанные волосы.

-Это же Ирен Кресси! Ирен, если вам нужна помощь – всё, что хотите! – воскликнул кто-то.

Среди собравшихся возникло некоторое замешательство, закончившееся тем, что люди восхищенно затолкались возле нее, стараясь, каждый, сказать что-то подбадривающее, дотронуться до плеча, а то и пожать руку.

-Спасибо, спасибо, и простите еще раз, - повторяла Ирен. – Но мне нужно идти. Мне нужно к Дому правительства.

-И я туда иду! – оживился старичок. – Так что, вы уж отпустите нас, дорогие товарищи-граждане.

Он бодро вышагивал рядом с Ирен, опираясь на крепкий посох, и, казалось, вовсе не чувствовал веса походного мешка, висевшего у него за спиной, который, конечно, был намного тяжелее, чем у Кресси.

Старик был высокий, прямой, весь белый, с голубыми глазами, так же прямо и весело смотревшими из-под седых и словно удивленно подвздернутых бровей.

-Давайте я вам помогу, мешок тяжелый, дедушка, - предложила Ирен.

Но старик сказал, как отрезал:
-Ну, нет. Ты женщина, а я мужик, кому же тяжести таскать, как не мне.

Звали его Антонио Менгра, и был он ходоком от крестьян дальней провинции юга. На вопрос Ирен старик вкратце рассказал ей, как после всех перипетий голодных лет и гибели почти половины их селения теперь местный председатель совета вместе с председателем колхоза снова взялись за старое – отбирают у колхозников и частников излишки, чтобы потом отчитаться ими в выполнение общего колхозного плана.

В самом колхозе – беспорядок, бесхозяйственность, словно всё это имущество – ничье, а каждый тянет только в свою сторону, норовит либо испортить, либо украсть.

-Больно видеть всё это, дочка, - подвел итог Менгра. – Еще когда при герцоге общиной жили – тогда тоже общее имущество было. Но его берегли, как самое дорогое, потому как ничего иного не было, и знали, что не будет. А теперь, видно, верим, что с неба всё свалится. Свобода, она тоже иногда лишней бывает…

-Какая же свобода, дедушка? – печально удивилась Ирен. – Если вы говорите, что сейчас людей у вас сажают и увозят неизвестно куда, без следа, только за то, что всыпал себе в карман несколько зёрен колхозного хлеба.

-Это оттого, что нет у людей внутренней свободы, дочка. Не понимают они, что это такое. Сидят в своей скорлупе и видят всё сквозь эту самую скорлупу. Вот и кажется им, что это не они – а мир вокруг них в скорлупе. Оттого, что привыкли мыслить только собственным мирком, над которым трясутся, как скупец над своим богатством.

-Такова природа человека, - Ирен вздохнула, взглянула по сторонам – на улицах по-прежнему еще было много народа, и каждый шел в своей «скорлупе», поглощенный личными мыслями и проблемами.

-А ты? А я? Такие, как мы, не о себе думаем, а обо всех сразу, об обществе. Что ж, выходит, у нас с тобой другая природа? – Менгра хитро улыбнулся ей.

-Нет, просто мы подавляем в себе ту природу, у нас есть на это силы. У кого-то их нет.

-Это воспитывать надо, - согласился дед. – Вот и иду я лично к товарищу Хошу, несу письмо от наших колхозников, кто вместе со мной переживает за общество, за несправедливость, что и сами люди вокруг себя учиняют, и начальство. Не так бы всё это надо, эх, не так! – с чувством вздохнул Менгра и ласково посмотрел на нее. – Ну, а ты, Ирен, тоже, видно, по общественному делу тут оказалась?

-Да, - ответила она неохотно. – За друга просить.
-Вот как, - невесело откликнулся дед и вздохнул. – А о том пареньке ты не думай, Ирен. Он тебя крепко обидел. Но он не прав, просто горе у человека, опять личное горе, и ничего другого он не видит в жизни. Ты, вот что, ты прости его, Ирен.

Она во все глаза уставилась на своего попутчика.
-Откуда вы знаете? Вы всё слышали?
-Нет, - усмехнулся тот и снова грустно вздохнул. – Не надо много ума, чтобы догадаться, о чем речь, когда у человека такое лицо.

-Я виновата, дедушка. Я очень виновата перед всеми, - Ирен покачала головой с такой тоской, что Менгра даже встрепенулся, заметив на ее лице выражение, напомнившее того парня, о котором они говорили.

-По мне, так ты ошибаешься, Ирен. Но если так думаешь, тогда борись. Потому что это в первую голову нужно именно тебе. Тебе самой.

Наконец, они достигли Дома правительства, скорее, дворца, потому что под его тяжелыми сводами давили жирная позолота и белый мрамор, тонны хрустальных люстр и бесконечные километры ковровых дорожек.

«Откуда эта любовь к помпезности и гигантизму? Это истинное стремление к проявлению мощи государства или только глупое тщеславие?» Кресси отмахнулась от неподходящих мыслей и шепнула старику, подталкивая его вперед:
-Идите первым, я вас подожду.

-Товарищ Кресси, товарищ Хош ждет вас! - радостно улыбаясь, распростер перед ней руки секретарь Редо.
-Нет, я пойду в порядке общей очереди.

В приемной было человек десять – те, кому посчастливилось попасть на прием к Первому лицу государства. Не так-то это было просто – проникнуть за многочисленные заслоны часовых и контрольно-пропускных пунктов!

Нужна была особая протекция, и Ирен была рада, что сыграла роль такой протекции для старика Менгра.

Перед Ирен сидел мужчина, по виду чиновник довольно высокого ранга, кажется, несколько брезговавший тем, что приходится ждать среди простолюдинов. Его круглое лицо было настолько подвижно, что Ирен подумалось – оно с одинаковой быстротой может менять выражение начальственного гнева, спускаемого на подчиненных, на выражение елейной преданности своему начальству и обратно. И она с неприязнью отвернулась от этого самодовольного типа.

Дальше сидел еще один мужчина. Можно сказать – прямая противоположность первому. Его подчеркнутая подтянутость и аккуратность в одежде навели Ирен на мысль, что он бывший военнослужащий. Почему бывший – она не отдавала себе отчета. Может, какая-то особая усталость в глазах, крест-накрест сложенные на коленях руки, слишком задранная вверх голова с запрокинутым лицом. Он чем-то напомнил ей её Сандро.
«Он сидел в тюрьме», - с вернувшейся болью решила Ирен про себя. «Но, пожалуй, еще при герцоге. Если бы это произошло в наше время, его бы сюда так запросто не пустили бы».

Это была правда – посетители, записавшиеся на аудиенцию у Первого, как правило, проходили строгую проверку службы безопасности, прежде чем попадали в эту приемную…

Потом была немолодая нервная дама в модной шляпке, более всего бросавшейся в глаза. Дама то и дело доставала несколько несвежий платочек и тихо, воспитанно сморкалась.

Но, несмотря на все ее старания, это было похоже то ли на скрип несмазанной телеги, то ли на визг пилы, отчего ожидавший первым чиновник каждый раз недовольно морщился.

«Эта хлопочет насчет квартиры или о ком-то из родных». Ирен внезапно стало жаль ее больше других. Вспомнилась соседка Мария. «Бедная мещаночка, мало что понимающая во всем происходящем, с печатью душевного страдания на лице и неколебимой верой в справедливость начальства… Ничего вы не добьетесь».
Кресси вздохнула и посмотрела на трех молодых людей.

Хотя и было их именно трое, но они все были словно один человек – с общей решимостью в глазах, сквозь которую струилось нечто такое большое и светлое, которого, несомненно, хватило бы еще на нескольких человек, хватило бы построить добротное здание, или засеять золотым хлебом широкое поле. Это чувство вдруг передалось и Ирен, и она непроизвольно улыбнулась им.

В приемной сидели также болезненная, бледная девушка, для которой, кажется, было все равно, примут ее сегодня или нет, двое серьезных рабочих, шуршащих листами с чертежами – не иначе с какой-нибудь технической инициативой, и молоденькая школьная вожатая, как видно, очень волновавшаяся перед предстоящей высокой встречей и, судя по всему, с каким-то общим подарком от своих воспитанников и поздравлением для товарища Хоша.

Ирен удивило, но обрадовало, что все эти посетители, узнав, кто она, после представления секретаря Редо, только вежливо и мягко кивнули ей, но скромно продолжали каждый сидеть на своем месте, не выказывая каких-либо сильных эмоций.

Казалось, она их больше вовсе не интересует. Пожалуй, лишь вожатая временами восхищенно поглядывала на Кресси, и было заметно, что ей очень хочется заговорить. Но на общем строгом фоне приемной она не смела.

Когда из кабинета Хоша вышел довольный Менгра и подмигнул Ирен, вслед за ним показался улыбающийся Редо с блестевшей на голове лысиной.
-Товарищ Кресси, товарищ Хош просит вас войти.

Ирен непреклонно склонила голову.
-Я же сказала, что пойду в порядке общей очереди.
-Думаю, товарищи не будут против, - Редо обвел взглядом присутствующих, которые понимающе закивали, только бывший военный едва заметно скривил тонкие губы, да болезненная девушка равнодушно отвернулась.

-Конечно, мы не можем не пропустить нашу дорогую Ирен!  - поспешно – слишком поспешно воскликнул чиновник, сидевший в очереди перед ней.

-Нет, - еще раз категорически ответила она.

Но Редо пригвоздил ее ледяным взглядом и тоном:
-Вас ждет товарищ Хош.

Она встала, словно на чужих ногах, и беспомощно оглянулась на уходившего Менгра.
-Удачи, дочка, - дед улыбнулся ей одними глазами, моргнул, и Ирен шагнула в кабинет.

-Здравствуй, Ирен! Очень рад, – Хош подошел, крепко пожал руку, подавая ее ладонью вниз.
Кресси невольно усмехнулась, вспомнив урок психологии о властных жестах, жестко повернула ее, сделав вровень с ребром своей ладони.
Но Первый, кажется, не заметил, или сделал вид.

-Что привело тебя сюда?
-Грето Инзаро, - блестя глазами, сразу сказала Ирен. – Он арестован за то, что один из его колхозников-коммунистов женился по любви и обвенчался. Грето пригласил для них священника.

-И это всё?
-Нет. Инженер Коронто и его коллеги – дело инженеров, ты наверняка в курсе. Они были арестованы по несправедливому доносу. Из них силой выбивали показания. В этом деле – всё – сплошная ложь, всё сфабриковано. Но все они приговорены к… Кассио! Ты один можешь приказать пересмотреть это дело.

-Я понял тебя, - спокойно ответил Хош, в двадцатый раз за сегодня закуривая свою трубку. – В отношении твоего колхозника-молодожена я, пожалуй, ничего не смогу сделать – из партии его всё равно исключат за суеверия.

А Грето Инзаро, обещаю, будет освобожден. Те, кто допустил эту ошибку, понесут справедливое наказание…

-Нет! Кассио! Я прошу только освободить Грето, а не наказать этих людей! Неужели ты не понимаешь, что те, кто его арестовал – это не их инициатива! Они выполняли твою волю, Кассио! Хотя и не слышали ее от тебя лично.

Но это ты, ты засадил Грето за решетку! Это ты виноват, а не они! – как ни старалась Ирен сдержаться, но ее прорвало после всех последних дней нарастающего напряжения.

Она даже вскочила, опираясь дрожащими от негодования руками на его дубовый стол.

Но Хош жестко качнул седеющей головой.
-Ошибки должны караться, чтобы впредь их не совершали другие. Разве не ты нас этому учила, когда судом трибунала вы расстреляли своего офицера за погром в замке де Релетто, а?

Ирен вздрогнула и осеклась на полуслове. На мгновение ей показалось, что она забыла, как дышать и что значит – жить на этой земле.

-А что касается дела инженеров. Это уж слишком нескромно с твоей стороны, Ирен. Это закрытая тема. Я, действительно, в курсе и знаю, что госбезопасность очень скрупулезно занималась этим расследованием. Коронто и его команда завалили крупный проект по производству нового вооружения для военного флота.

Проглотив ком в горле, Ирен все же нашла силы продолжать:
-Кассио, они – ученые, они могли совершить ошибки в процессе претворения своих идей в реальную жизнь, в производство. Они же только люди! Каждый имеет право на ошибку!

-Не в этом случае. Эта ошибка стоила казне нескольких миллионов командонов, а затягивание процесса привело к тому, что в Спиридонии тоже успели узнать и заинтересовались разработками Коронто. Ты понимаешь, что это значит?

Ирен содрогнулась от его взгляда.

-Вредительство. И дискредитация народной власти, как власти. Ибо власть, которая не может защитить свой народ и свою страну от вредительства и шпионажа – это уже не власть, Ирен.

-От кого защищать, Кассио? Разве на нас кто-то собирается напасть? А, может, это ты хочешь защитить себя от собственного народа?

-Все такая же смелая. До безрассудства. Ирен де Кресси, - усмехнулся он, подойдя к ней вплотную, и у нее перехватило дыхание от животного, физического ужаса перед этим спокойным человеком, во власти которого она теперь была.

Как мотылек, попавший в сачок к проказнику-мальчишке; как рыба, отчаянно бьющаяся о стенки ведра, в которое бросил ее рыболов; как муха, стонущая в сети паука. И ничего не изменить, не поправить.

-Зачем ты говоришь мне всё это, Ирен? Зачем тебе это? Ты молода и прекрасна, тебя любят люди, к тебе лояльна власть.

Ты уже сделала свое дело. Всё, что должна была совершить – ты совершила.
Возвращайся к своему красавцу-мужу, к дочке. Не подвергай ни их, ни себя опасности попасть на стезю тех, кто теперь мешает движению Командории вперед.
Уйди с дороги, Ирен, – почти неслышно выдохнул он ей в лицо приятный запах дорогого табака.

Но от него веяло ледяным холодом, и глаза смотрели на нее, будто сквозь толстое стекло очков, через которое ни достучаться, ни умолить, ни выпросить слезы или улыбки.

-Ваша светлость, - тихо пробормотала Ирен почти про себя, вспомнив поверженного герцога – с каким ужасом и содроганием он смотрел тогда на нее, Ирен де Кресси.

Тогда он был в ее власти и мучительно понимал это. А теперь она сама, не в силах двинуться из рук Хоша, которые спокойно и твердо держат ее повыше локтей, смотрит на нового властителя и думает о том же, о чем думал тогда раздавленный унижением герцог.

-Уйти с дороги? То же самое ты говорил всем тем, кто, после голосования за тебя на съезде, стал противиться твоей воле и в итоге оказался в могиле или на островах?
-Так надо, Ирен.
-Кому?
-Всем нам.

Она горько покачала головой.
-Делош так не хотел, чтобы во главе государства встал ты, Кассио.

-Ты и об этом знаешь? – усмехнулся Хош. – Он был мечтателем, Ирен. Из тех, что очень верят людям.
Вначале из-за этого он провалил восстание здесь, на Юге, и едва не погиб в тюрьме.
Потом из-за того же доверия получил свои отравленные пули и умер.
Власть должна быть сильной, Ирен. Мне ли говорить это тебе? Ведь только благодаря твоей силе мы тогда победили герцога.

-Нет, мы победили все вместе. Я одна не смогла бы ничего сделать, если бы не люди…

-Они шли за тобой, пойми. Теперь ты не хочешь командовать. Тогда дай дорогу тому, кто хочет и способен, за кем теперь тянется народ.

-Не обольщайся, Кассио! Тебя выбрал не народ, а кучка людей, которым ты, возможно, запудрил мозги или просто запугал. Ведь это так!

-Это ты обманываешь себя, Ирен. Выйди на улицу – что ты услышишь? Они прославляют Зигмунда Хоша. Я нужен им, всем тем, кто не мешает. Кто хочет лучшего будущего на этой земле.
Ну, назови хотя бы одну страну, где всеобщее благоденствие и развитие было достигнуто демократией, мягкостью, справедливостью народа, а не авторитарным режимом. Таких нет и не было.

-Древняя Греция.

Хош только поморщился.
-Это смешно, Ирен. Это было так давно, что сомнительно в отношении истинности, действительно ли это было именно так.

И потом, даже там управлял не весь народ, а общность нескольких конкретных лиц, стоявших во главе государства.

Власть, Ирен, власть. Хочется тебе этого или нет, но даже в единстве различных божеств заложен этот закон – кто-то единый должен управлять всем остальным и всеми, кто его окружает. Кто-то один или всего несколько человек, которые возьмут на себя ответственность за происходящее.

Как бог богов – Зевс или Юпитер. Как единый бог, в Библии, в Коране или Торе – без разницы – он один. Как солнце в планетной системе.
И править может лишь один человек. Это великий вселенский закон. Я бы назвал его законом власти.

-Но ведь она уже есть у тебя! Тогда за что страдают люди, не имеющие к этой власти никакого отношения?

-Ты снова ошибаешься, Ирен. Они подтачивают ее изнутри. Этого нельзя допустить. Я – и не я один – хочу видеть Командорию полноправным членом Мирового сообщества, чтобы никто не смел сказать о нас лишь как об объекте для изучения, о стране не то что третьего, а четвертого, пятого мира. Командория достойна лучшего, ее народ выстрадал для себя это право.

-Зачем же ты снова заставляешь его страдать?
-Я? Его? Нет, Ирен. Страдают только те, кто ошибся, или не выполнил своих обязанностей по отношению к своей Родине – Командории.
Мне бы не хотелось, чтобы ты или твои близкие оказались в их числе. Как уже однажды – твой муж.

-Ты знаешь? – неприятно удивилась Кресси.

Хош усмехнулся.
-До меня это дошло в виде списка осужденных к расстрелу. Провокация с целью сорвать переговоры о закупке хлеба. Александру Трильи грозил расстрел, Ирен. Я увидел в списке знакомую фамилию, навел справки, узнал, что он твой муж. Я просто вычеркнул его.

-Значит, это благодаря тебе его освободили…, - она опустила разом потяжелевшую голову. – Выходит, теперь я здорово обязана тебе, Кассио, – тихо сказала Ирен, глядя на него сквозь туман своей боли и обиды за эту благодарность, которую не хотелось отдавать, и тоже усмехнулась.
С горечью.


-Поэтому я и прошу тебя, Ирен, уйди. Это всё, что я могу для тебя сделать.


*    *    *


 Гадкие вещи, порой, происходят в самые прекрасные дни. Парадокс – но факт! Проснулся человек утром с хорошим настроением, позавтракал, собрался, бодро пошел на работу, но вдруг – всё это летит к черту: и настроение, и бодрость, и ещё много чего, испытываемого человеком в такое промытое чистой ночью солнечно-голубое утро.

Именно это и пережила Ирен, как всегда направляясь на работу на следующий день после своей поездки в столицу.

Когда не так давно она видела здесь группу конных крестьян, приехавших выручать Грето, она не удивлялась.

Но теперь ее поразили две чужие черные машины, стоявшие во дворе ведомства. На машинах были темно-синие номера – знак принадлежности к органам безопасности.

Грето был уже освобожден, почти сразу же по возвращении Ирен. Поэтому теперь ей было странно, что делают здесь эти чужаки.

Кресси ускорила шаг, приближаясь к машинам. Было раннее утро, еще не все сотрудники явились на работу, и во дворе прокуратуры было довольно пусто.
Одним из первых на работу являлся сам прокурор города – товарищ Франко.

Ирен остановилась, пораженная, словно окаменев от взгляда на древнюю медузу горгону.
-Нет, - прошептали ее губы, и она сделала еще один неуверенный шаг вперед.

Несколько человек в серых формах внутренней разведки выводили из подъезда товарища Франко, руки которого, сложенные за спиной, были в наручниках.

-Что вы делаете? Остановитесь! – не выдержала Ирен, крикнув срывающимся на фальцет голосом. – Он ни в чем не виноват! Остановитесь!

Группа, действительно, остановилась. Франко повернул к ней равнодушное, бессмысленное лицо.

-Простите меня! Простите, если сможете! – крикнула Ирен. – Это не я! Не я, клянусь! Я только просила за Грето! О, Господи! За что?!

Франко, которого уже подхватили под руки, чтобы втолкнуть в машину, бросил ей на ходу:
-Я не виню вас, Ирен. За всё надо платить. Это – моя цена.

-Отойдите, не положено, - ее грубо оттолкнул один из конвойных, захлопывая черные блестящие дверцы. – Поехали.

И только тающее облачко дыма осталось от них. Как короткое воспоминание о тех людях, которые сюда уже никогда не вернутся.