Моя история СССР. 5. Сталинская коллективизация

СТРАШНАЯ СКАЗКА В РАЮ
( Сталинская коллективизация)
               
   Мама загорала на волшебной коктебельской гальке, закрыв глаза. Я только что выскочив из воды, мокрый и приятно озябший лёг рядом, чувствуя светлый летучий восторг солнечной быстро согревающей щекотки испаряющихся на коже капель. Мама любила лежать так, чтобы набегающие волны касались её стоп и пена доставала до голеней. Справа вторгался в море громадный Кара-Даг с его премудрыми изломами сказочными чудесами, бухтами, за ним в очередь, скалистый пик Сюрю-Кая, круглая зелёная от курчавого леса гора с серый прямоугольной проплешиной на склоне – три горы совершенно разного характера… впереди сияло синее море – бескрайнее как радостное обещание счастья.
- А хочешь я тебе расскажу сказку? - неожиданно спросила мама, не открывая глаз.
- Я, чтобы её не обидеть нехотя согласился – мне было уже 11 лет и сказок я уже почти не читал – всё больше приключения, фантастику…
-Жила была девочка, - начала мама, - ей было столько же лет, сколько тебе. Родители её умерли, дома не было своего и она ночевала в сарае с коробками… И каждую ночь в сарае начинало шуршать, едва она собиралась заснуть – это были крысы, собиралась целая стая и они приближались наступали на неё. Девочке было страшно, и она отгоняла их от себя…
Мама неожиданно замолкла. Шумело море, слышался весёлый визг детей. На продолжении сказки я не настаивал, сказка казалась какой-то неинтересной, начало и продолжение её тонули в какой-то серой мгле… А возможно мама просто не успела досочинить сказку, потому и не стала продолжать. Но что-то, видимо, было в её обертоне такое из-за чего эта «сказка» не забылась, а упала на дно памяти навсегда.  И смутная догадка-подозрение оставалась: «Это была ты!»
- « А потом у неё всё стало хорошо!» – неожиданно закончила  мама, обернувшись ко мне и открыв свои зелёные лучистые  глаза и улыбаясь.
Тем летом отец и мама поссорились в аккурат перед её отпуском, и мы поехали на юг без него. Здесь я впервые через много лет увидел снова море, но непохожее на голубовато-стальную холодную Балтику моего раннего детства, а ярко синее, а мама после короткого боя с директором пансионата Планерское выбила нам номер на первом этаже на двадцать дней.
Был 1962 год. Коктебель казался раем, наградой за год существования в сером промышленном и безликом городе в центре России со скучной школой, спасением от тоски которого были лишь пластилиновые игры-миры с приятелями по дому и впервые прочитанные «Остров сокровищ» «Три мушкетёра», «Следопыт»… А здесь всё намекало на приключение – и ветровые и вулканические скульптуры Кара-Дага (одни золотые ворота стоящие среди моря чего стоили!) его бухточки – Сердоликовая, Разбойничья… И чёрные спины дельфинов с острыми плавниками раза три прокатившиеся баллонами над ослепительной фиолетовой гладью в мелкой ряби, по территории ходили павлины с раздёрганными туристами, но не потерявшими своего великолепия перьями, кричавшие по ночам: «Мяу! Мяу!», здесь я научился плавать! Каждый день в Планерском (тогда так чаще называли Коктебель) приносил какое-то открытие….
 - А вот я тебе расскажу как мы жили, когда я была маленькой, - мама неожиданно повернулась ко мне, в руке у неё оказалась палочка и она начала чертить на полосе песка среди гальки.
Она начертила большой прямоугольник с закруглёнными углами – «Вот такой у нас был двор»… Потом она принялась рассказывать и чертить где что находилось: «вот тут каменный дом зимний под железом, дальше летняя хата, сад большой. А тут задний двор: кухня, сараи, где всякие хозяйственный инвентарь был – сеялка, веялка, плуг…»
-Мне было не очень интересно, но я слушал, не понимая ни названий, ни назначения сельскохозяйственных предметов. Куда всё это делось меня не очень интересовало – я мечтал в этом году поступить в пионеры, потому что в пионеры, как говорили принимали самые лучших. (Какое же мне было разочарование, когда нас приняли гуртом,всем классом, включая отпетых двоечников!).
Мама ещё не раз рисовала двор своего детства – на пляжном песке или на бумаге, уже дома. Но мне не было дела куда всё это могло деться – ведь столько времени прошло и война была… А для мамы видно имело значение расположение каждой вещи на плане – кухни, хаты, дома под железом, хозяйственных построек…
«Моя мама несла меня сто километров по степи! - не раз потом вспоминала она, словно местами прорывалась переполненная плотина. -  У нас не было ничего, кроме платьев на теле… - далее она не продолжала.
 Однако и я не выспрашивал, что за беда такая заставила мою украинскую бабушку совершать этот родительский подвиг и погибнуть задолго до моего рождения - со свойственной юности эгоизмом я был слишком занят собой, будущим, и важным для меня представлялось лишь настоящее – учёба, поступление в институт... Да и сама мама не порывалась рассказывать более что-то и объяснять.
Но из отдельных оговорок, упоминаний начинала складываться нечто общее о прошлом мамы, как из паззла картинка.
А было вот что. Дед мой Сергей умер вскоре после возвращения с гражданской войны, как говорила мама, судя по признакам скорее всего от рака кишечника в 1921 году. Оставил он четырёх дочерей и жену. Хутор Устиновка стал полностью женским. Но чтобы землю пахать требуется мужская сила. Из ближней деревни Прищепьевки стали приглашать кого-нибудь из мужиков для работы в поле – в обмен на временное использование  им сельскохозяйственным оборудованием или лошадями, которых не было в его хозяйстве. Так и жили не один год, трудясь от зари до зари. Вот и первый повод для «раскулачивания» - использование наёмного труда «эксплуатация человека человеком» с ликвидацией которой наступит счастье! А скорее ещё пригляделся новый дом «под железом» для правления, да немалое хозяйство! В одночасье жители хутора Устиновка оказались выброшенными, в чём были, из своего жилища и подлежали высылке на Соловки.
 Матери с младшей дочерью (моей будущей мамой) удалось бежать в город, минуя комсомольские кордоны. Через дикую степь сто километров. В городе нашлись хорошие люди, евреи Яблонские, к которым, спасая её от детдома, устроила её мать, сама умирающая от голода и бед. Но перед смертью успела сказать дочке: «Никогда никому не говори откуда ты и кто твои родители, говори детдомовская!!!» В те годы на одной только Украине, говорят, умерло от голода два миллиона крестьян, а в России и других республиках и того больше.  А как звали мою бабушку-мученицу я и сам не помню, чего простить себе не могу. А ведь спрашивал уже став взрослым, но забыл. Какое-то русское редкое красивое имя на «П» - не то Полина, не то Пелагея… Прости меня Господи! Мама говорила, что у неё были красивые волосы…
     «Никогда не говори кто твои родители, говори – забыла, маленькая была, никого у меня нет!…» - Она так и повторяла, уже став правоверной комсомолкой в городе Кривой Рог. Ей так хотелось влиться в эту прекрасную жизнь полную энергии, подвигов – гремели имена героев-лётчиков, совершавших первые дальние перелёты, Байдуков, Чкалов, Гризадубова, полярников, Папанин Ширшов Кренкель, героев коммунистического труда стахановцев, челлюскинцев… Лидерские качества тянули её вперёд, выталкивали на комсомольские трибуны, но оставалось тайное пятно прошлого, которое могло обрушить всё чаемое будущее, страх (а вдруг узнают?) и втайне она иногда начинала ненавидеть это прошлое, упрекать своих родителей – ведь их покарали, а у нас не ошибаются - значит было за что,! - А она должна страдать! И в это время вдруг кто-то шепнул: «Твоя родная сестра здесь и тебя разыскивает!». – Как обухом по голове и первая реакция: «Нет у меня никакой сестры!!!»
Чуть позже они всё-таки встретились тайком, преступив свою комсомольскую совесть, но внутреннее, человеческое одолело. Это была старшая сестра Галина, которую с мужем отправили на Север. Она рассказала как их с мужем и тысячи таких же крестьянских семей везли на поезде. Зимой в архангельской области поезд встал ночью среди глухой тайги и всех выкинули на снег. Мороз был лютый и мужчины сразу пошли дрова рубить , соорудили костры, шалаши… К весне выжило половина, дети и старики погибли…
Когда мы жили в Таллине, где отец работал главным хирургом республиканской больницы, уже после смерти Сталина, тётя Галя даже раз приезжала к нам. Я её почти не помню – только светлые слегка удивлённые глаза при её имени возникают из детства. Судьба её сложилась относительно благополучно: сын стал моряком и на фронт его не взяли из-за того, что родители репрессированы… А вот отца мужа «посадили» лишь за то, увидев гниющие доски заметил: «Был бы хозяин, такого бы не допустил…».
   Если бы кто-то сказал тогда маме о массовых репрессиях, она бы ни за что не поверила, в лицо бы рассмеялась клеветнику. А то, что случилось с её семьёй, как и многие другие в подобной ситуации, считала роковой ошибкой, случайностью. Ведь сказал же вождь, что были «Перегибы»… А ещё вождь сказал, что сын за отца не отвечает!
   А мама верила, хотела идти вперёд, учиться, подала заявление в институт. Всё было в порядке с документами, не хватало одного – о происхождении. И вот, собравшись с духом, впервые после беженства мама поехала в родные места, ведь сказал Сталин, что дети за родителей не отвечают, ведь сказал, что были «перегибы» в коллективизации и там, в родной деревне, наверное, разберутся по справедливости. В деревне она увидела обычную колхозную разруху. На родном доме «под железом» развевался красный флаг – теперь в нём было правление колхоза, и вид он имел обшарпанный, грязный. Встретили девушку недружелюбно, УЗНАЛИ, мрачно удивились воскрешению, и на её просьбу выдали цидулю: «Из раскулаченных». На обратном пути, она остановилась посреди моста через знакомую речушку, достала бумажку и, порвав в мелкие клочки, выкинула в воду.
     Но оптимистический склад характера не позволил ей озлобиться – своих обидчиков она почти не вспоминала, зато не раз поминала добром людей, которые ей помогли и не раз говорила: «Знаешь, сколько раз меня спасало то, что я всегда почему-то встречала хороших людей!» В устройстве её судьбы, когда она стала сиротой активное участие принимала некая дочь попа революционерка. Молодая еврейская пара Яблонских взяла её под крышу и относилась к ней как члену семьи: мама нянчила их маленькую дочку Раю. А директор детского сада Фаня (отчество не помню), когда она чуть подросла и добавила себе в паспорте год, взяла её работать в детский сад и поспособствовала её устройству в педагогическое училище. По словам мамы это был честнейший человек, во время войны она не уехала из города и была немцами казнена. Даже вспоминая тот ужасный поход по степи, она рассказывала об отзывчивости людей: стоило вечером постучаться в любую хату и им без лишних расспросов, не требуя платы, давали ночлег и пищу.
     Но это я узнал гораздо позже, а в 11 лет я ещё верил в наступление коммунизма и считал дни и месяцы (будет через двадцать лет! – объявил на всю страну Хрущёв). Шли недели, месяцы, годы, а в сером и грязном чадящем заводскими трубами Подольске, где мы жили, не происходило ничего нового – те же пьянство, грубость, угрюмость людей, очереди за продуктами и ширпотребом не уменьшались, дни будто ходили по кругу повторяясь и повторяясь, и я начинал сильно тревожиться - успеем ли за двадцать лет?
     Мы с моим другом Володькой Деменковым думали-рядили отчего же так и приходили к выводу: «Был бы жив Ленин – всё было бы по другому, Ленин слишком рано умер…». Вот какие мы были умники!
     Дома о политике не говорили и «Держись подальше от политики, это опасно!» - не раз лишь повторял отец, знавший не по наслышке систему террора в стране и полностью утративший иллюзии в справедливое социальное устройство человечества, в руссоистскую идею изначальной   доброты человеческой природы ещё со времён геноцида и беженства.  – «Занимайся наукой – вот твой путь: учиться!»
     Отец после смерти Сталина встречаясь с родственниками армянами часто вспоминал годы геноцида армян, вину за который советская власть со свойственной ей тупой бесстыдностью возложила на национальную партию дашнакцутюн (единственную организацию хоть как-то пытавшуюся организовать сопротивление армян страшной беде после развала русского кавказского фронта большевиками). При Сталине же сам по себе такой разговор расценивался бы как проявление национализма с последующими карами вплоть до лагерей. Но при Никите хотя бы среди своих об этом можно было говорить без опаски. 
     Мама же большую часть своей жизни вынужденная скрывать своё социальное («кулацкое») происхождение, однажды с горестной усмешкой вспомнила о том, что слушая рассказы отца , не раз думала: «Знал бы ты, что я не через меньшие беды прошла, !»  Оба они стали сиротами в одном возрасте с разницей во времени в 10 лет как будто по разным причинам, а по сути вследствие одной: и развал большевиками кавказского фронта, из-за чего семья отца в одночасье была вынуждена бежать из Нахичевани в 1918 году и почти вся погибнуть, и коллективизация 1928-1930 годов, когда семья мамы была вышвырнута из собственного дома пьяными комбедовцами и чекистами из деревни Прищепьивка и по большей части рассеялась и погибла были деяниями большевиков. А мама на всю жизнь запомнила песню тех лет:
Соловки, Соловки – дальняя дорога
В сердце боль и тоска  - на душе тревога…