Так и прошла жизня...

ТАК И ПРОШЛА ЖИЗНЯ.....

Когда Маринка выбилась из сил, дежурить у её, тяжело больной, мамы решили мы - её друзья, взяв на себя субботние и воскресные сутки.

В палате, куда обычно определяют безнадёжно больных, она лежала одна. Рядом с её постелью стояла ещё кровать, на которой можно было и нам немного отдохнуть, хотя бы, принять горизонтальное положение.

Я оказалась у неё дня за два до кончины. В больнице она находилась уже больше месяца. Маринка зорко следила за тем, что делают её маме: доставала мыслимые и  немыслимые лекарства в надежде на выздоровление. Но в последние дни стало ясно, что этого не случится.

И если раньше сама Анна Ивановна не сомневалась, что скоро выйдет отсюда, то теперь, когда и вставать - то уже не могла, вдруг поняла, что вряд ли увидит вновь свой дом, свою далёкую и такую родную деревню где-то там, за Курском, где всё-то не так, как здесь, всё несравненно лучше. Ну,а всего больше волновало — "и где ж её похоронют?".
          -Ить 40 лет в колхозе проработала, и неужто в Донецке помирать? У нас,  ить, там вода бегить по камешкам. А какой погост — земля чёрная! А у Вас - глина, на пол-метра вода, - с тоской она рассуждала.

          -У меня в Курске племянница одна, другая. В Косторном - отцова сестра и  племянница тож. Ну, уся ж родня там.
      
Обложив её подушками, чтобы как-то удержать в сидячем положении
и облегчить дыхание, устроилась и я напртив неё, готовая в любую минуту помочь чем-то. 
 
Воскресный день подходил к концу. В отделении стояла тоскливая, удручающая тишина . Не было суеты, как в будние дни. Сёстры к нам в палату заходили только сделать уколы, от которых знали, что проку уже всё равно не будет, а так и не заглядывали.

Ощущение безнадёжности ужасно, когда неминуемая смерть всё ближе и ближе. И тогда сам себе кажешься таким ничтожным, потому что ничем, ничем помочь не можешь.

Я со страхом ждала надвигающейся ночи. На всякий случай взяла газеты, чтобы почитать, если время будет. Но его не оказалось.

Анне Ивановне стало совсем худо. Я то и дело выбегала в коридор наполнить кислородную подушку. А когда на очень короткое время ей становилось, будто-бы  легче, она начинала говорить, вспоминая прожитую жизнь. И всё в той, уже прошедшей жизни, казалось ей обычным человеческим и совсем даже не плохим, разве только кое с чем она не соглашалась. Будто не было сиротства, голодной войны, всю жизнь изнурительного для женских плеч и рук труда, вечно пьющего и дерущегося  мужа, которому в сердцах не раз говаривала:
           -Ды пралик бы тебе расколотил! И когда ж глотать ты перестанешь? Уже у тебя юркаить, а ты усё пьёшь. Дурак ты, дурак - увесь дурак.

И тогда я подумала, что Маринка — вот оправдание всей её нелёгкой жизни. Для неё я и записала этот разговор.
           - А учарась вода была горячая. Грелки клали, а нынче нетути. Ды шошь ета за больница! Выключають на выходной воду горячую! И шошь они икономють? - недоумевала она, когда приходилось за горячей водой для грелки бегать на кухню в цокольный этаж.

Мысли её перескакивали с одной на другую. Ответов от меня она не ждала. Ей было хорошо от того, что её заинтересованно слушали.

           - Я, вот, не знаю, и чавож она Курск наш ненавидить? - о Маринке  рассуждала она. 

           - Сколь у нас людей в Курске в унстятутах работають и учуться, а ей       одно — Курск плохой. У вас, ведь, и воды такой -то нетути. У вас её за деньги покупають.

             -А если бы, попервости, купили дом в Курске и жили бы. А то воздух - то у вас какой - шахты! Он незаметно так и в горло садится. Данькя, ну зять мой, може, на мене и обижается, что мало помогала, машину, опять же, не купила, чтоб их встречать, дык у меня ишо и ноги как лисапед.

             - А у нас над домом пруд хороший, один лес, другой лес, туды, немножечко подальше, третий лес. Это мы постарели, а молодым жить да жить на воздухе таком.

              - У нас в этом году корова уже сдадена рублей на 500, телёнок там остался, поросёнок, 20 курёнков. Да,Господи! У меня там картох много у погреба, свёкла — вот такая, кормовая, мясо консервированное, сало кусковое, а тут по 3 да по 4 рубля оно, — сокрушалась Анна Ивановна, что Маринка не в Курске и как же нелегко ей здесь живётся.

               - И без денег я никогда не жила, без хлеба не была. Так что  голодными не были. И дети обуты, одеты были. И одёжа у меня есть: платьице, отрез  на костюм. Пальто у меня одна хорошая, а другая - расхожая и холодная тоже-ть есть. Вот плаща у меня нету хорошего, — говорила и говорила она..
 
                - Да тут у Маринки всё есть и купит, что надо, да и сделает – поддерживала разговор я.
 
                - Да ну, на Маринку буду надеяться. Оздоровлею - куплю сама. А мне брат купил плащ на подкладке, дык я сыну определила его. У меня и волны есть на носки. Овечки ж были. У меня и полотенца есть, и простыни, и одеялочки стёганые, одеялки сатиновые, два покрывала. И рубашки есть у меня, и с кружавами, и с гладью. Четыре рубашки ношу, а эти, когда в больницу и в церкву хожу.
 
                - А церковь в вашей деревне? – уточняю я.
 
                - Нет, в Щегры ездим. Я, когда заболела, обрякла шаль чёрную на церкву повесить, а пошла на пасху, да и забыла мешочек. Обрек у меня дома и остался. Обрек надо выполнять. Это скорбия. Тепереча возьму у Маринки полотенички и повешу на вашу церкву.

Некоторое время она молчала, а потом заговорила вновь.
 
                - Я, ведь, как возрастала? C мачехой. С шести лет. Наша мачеха добрая была, нас работать приучала: одеялки стирать, носочки вязать учила. Это ишшо сердца у меня стальная. Сколько попережила. Матери неродной угодить надо! А ищас мне тах-то плохо. И умереть трудно - не умирается.

                - Подлечитесь, а весной в Жданов, на море, поедите.

                - На море, на Ждановском, я бы лечилась. Это можно. И на курорт бы съездить можно.

                - Где-то простыли Вы очень, Анна Ивановна, - старалась  объяснить я причину её тяжёлого состояния.

                - Подлечитесь и вернётесь домой.
 
                - Нет. Она безнадёжно покачала головой.

                - Да развя я простудилася? Ведь у меня и шерсть и валеночки есть. У вас здесь сколь больных! Тоже простудилися? Нет. Ета болезня такая-то,  почечная.

                - Ох! Если услышат наши женщины, что Анна Ивановна померла Карабанова, удивятся и скажуть:
                - И какая ж комедия! У меня ведь и малярия была, и тиф, и сердце на ренгене западало, но такой-то вот боли не было. Тут другие тоже болят почками, а отёков не было. А у меня вон што - ажноль оказалося, — печально продолжала она.

                - А на такую беседу, имея ввиду поминки, найди в Донецке мяса, да навари холодца, а дома, в деревне усё, усё есть.

                - Я, вот, учёра Маринке сказывала: отбей телеграмму хучь одному племяннику. Они приехали б и проведали бы.

                - На меня никто не скажет, что не хозяйка была. Я, когда  прошлый год болела, а заловка, какая в Косторном, как она по мне плакала. Усе меня любють. Сроду за меня плохого слова не скажуть.

                - Мы ткали, пряли. Эти рученьки приучены по всем делам. А во время войны как жили? Братья на войне все были. Дома оставалась я, отец и невестки. А когда они оттедова, с войны-то, приехали, стали дома строить в деревне. Стали подрабатывать, отживать стали. Так и прошла жизня....

Анна Ивановна прикрыла глаза. Было видно, что силы её угасают. Она утихла, замолчала, но, видимо, продолжала и продолжала вспоминать всю свою жизнь,
в которой было столько хорошего.....


обречь - црк.жертвовать
Мы жили еще в Советском Союзе
Иллюстрация из интернета.Спасибо.
Донецк (1987год)                КОЛОМОЕЦ Т.( МЕРТЦ)