Город, кот и домовой

Хроники провинциального быта
в нескольких чаепитиях.

Чаепитие первое. Гримасы словесности.

Три друга сидели на кухне за одним большим столом – другого стола на кухне не было. На столе стояли три чайные чашки  - с чаем, молоком и клюквенной наливкой. Вкусы у друзей были разные, но печаль  - одна на троих.  Причиною для печали была любовь человека Евгения к словесности, а его друзей – к Евгению.
…Естественно, стихи в редакции не приняли. Неестественно, что отрицательный ответ таки пришел – по почте, в фирменном редакционном конверте, с извинениями и подписью начальника  отдела по работе с самодеятельными авторами – оказывается, в редакции «Заполярной старины» есть и такой. «Уважаемый автор! – писал начальник отдела, - нисколько не умаляя Вашего несомненного литературного таланта, мы с прискорбием вынуждены отказать Вам в публикации. К сожалению, профиль нашего издания не дает возможности размещать на его страницах ни фантастики, ни произведений «магического реализма», к которым можно отнести Ваше стихотворение «Проза жизни». Мы публикуем только и исключительно реалистические произведения. Будем счастливы, если Вы сочтете для себя возможным прислать нам образцы Вашего реалистического творчества. С глубоким и искренним уважением…»
В общем и целом тон послания был исключительно уважителен и доброжелателен. Портило впечатление только то, что в набранном типографским шрифтом письме были две рукописные вставки: с фамилией автора и названием стихотворения. Сразу становилось понятно, что наличие таких бланков есть редакционный метод ускоренной борьбы с графоманами, к коим она, редакция, меня и причисляет. Возможно, не без оснований. Стих был такой:

Проза жизни

Город, что дает мне стол и кров,
Многолюден, но провинциален.
Он не вышел ростом для метро,
Плохо выбрит, по утрам суров,
И воротничок не накрахмален,
Но построен крепко, что острог.

Поэтичней Байрона, в остроге
Сём я заточил себя тому -
Четверть века! Странно самому,
Как меня заела – где вы, Боги! -
Жизненная проза. Взяв суму,
Я влекусь на службу. На пороге

Вспомню, проклиная суету,
Что меня весь день не будет дома.
Лезу в холодильник. Где-то тут
Корюшка - чеширскому коту
И чуть-чуть наливки - домовому.
Все. Ушел. Вы, оба - на посту!

Словом, стихотворение можно было назвать упадническим, можно обвинить в отсутствии патриотизма или же в принижении светлого образа родного города Властелинова, но магическим реализмом там даже и не пахло.

- Вот так вот, други мои! – Человек Евгений встал было в монументальную позу, дабы изречь очередную великую мудрость, но передумал и опустил свое немалое тело обратно на кухонный диван. – И снова у меня не вышло Вас увековечить!
- И кто бы сумлевался! – Домовой Михалыч, оседлавши неподъемный дубовый табурет, прихлебнул из чайной чашки своей любимой клюквенной наливки. Наливку, кстати, он делал сам, и напиток получался умопомрачительным. – Я тебе еще давеча говорил: оставь сию идею, Женька, «Заполярная старина» - журнальчик-то сугубо ретроградский. Лучшее, что они тиснули в себе за последние полтораста годиков – это незабвенные «Овсы цветут»… Хороший, кстати, романчик-то!
- Милостивый государь, увольте меня хоть на этот раз от цитирования сего бульварного произведения! – Чеширский кот Барсик нервно постучал хвостом по занимаемому им креслу. Кресло было аглицким и безраздельно принадлежало Барсику, прочим его занимать категорически воспрещалось. Впрочем, и без запрета охотников не было – велика ли радость ощущать, что в одной с тобою точке пространства в любой момент может проявиться здоровенный котяра? – Я очень уважаю Вас как личность, сэр домовой, и отдаю должное многим Вашим талантам и дарованиям, но ваши литературные вкусы…
- Тоже мне, эстет долгохвостый – привычно обиделся Михалыч, - тебе все нонсенсы с верлибрами подавай, Кэролловское отродье… А мы по-простому: «Инда взопрели озимые» - вот оно, настоящее-то!
- Хотя в главном, досточтимый Михалыч, Вы абсолютно правы: не стоило и пытаться напечатать сей опус в «Заполярной старине»! – Барсик умело воспользовался шикарной, в стиле Станиславского, паузой домового. - О чем я, кстати, также настойчиво, но безуспешно предупреждал присутствующего здесь автора. При всем Вашем таланте, дорогой сэр Юджин,  говорил я ему, Вы совсем не знаете конъюнктуры издательского рынка.
- Правильно, критикуйте меня, талантливого! – Нападки соседей по квартире были столь несправедливы, что Евгений даже не обижался. – А не Вы ли, уважаемый знаток конъюнктуры, посоветовали мне отнести стихи в славный орган нашей рыболовецкой промышленности – газету «Сетевая новь»? Было?
- Было, было! – с неописуемым удовольствием вклинился домовой, - Я их нелицеприятный ответ до сих пор наизусть помню: «Несмотря на удачный пример по-пу-ля-ри-за-ции корюшки среди населения…»
- Да, было! Было! – Барсик даже таять в воздухе начал от обиды, но после, видимо, раздумал и сам пошел в атаку: - А ваша гениальная идея, сэр Михалыч, - предложить эти же стихи лесорубам, в этот их духовно-убыточный альманах «Древостой Отчизны»? Их ответ Вы тоже наизусть помните: «Сравнение города с острогом, как аллюзия принудительного труда на лесоповале, не соответствует идеологии редакции…» - Количества яда в голосе чеширского кота хватило бы для уничтожения всего поголовья домовых в восточной Европе. – Этого, по Вашему, не было?
- Да, все мы хороши! – Взгляд Михалыча затуманился слезой – от скорбных переживаний, многократно усиленных наливкой. – Ведь что особенно обидно - стихи-то гениальные! И вся в них правда, аки в том романе незабвенном…
- Увы, друзья мои, редакция права! – снизошедший не то с небес, не то из выключенного телевизора голос был гулок, мощен и очень печален. – Это все-же таки магический реализм.
- Слышь, котяра, это не твой соотечественник – типа голос уже появился, а сам еще в дороге? – мигом протрезвевший Михалыч за показным хамством пытался спрятать вполне объяснимый испуг. – Эй, глас вопиющего, ты бы проявился, что ли! Не из чеширских будешь?
- Отнюдь нет, уважаемый Михалыч! Местный я. Причем до того местный, что дальше некуда. Я, собственно, город…
- Какой город? – Осознавая неописуемую глупость вопроса, человек Евгений его тем не менее задал. Просто не смог остановиться.
- А тот самый, что дает тебе, талантливому, стол и кров, кстати – вполне приличный кров и довольно таки обильный стол, - неизвестно откуда, но в голосе нашего древнерусского города отчетливо проявились чисто еврейские интонации. – Я и есть город. И вот меня ты нарисовал не вполне реалистично: это с какого перепугу я плохо выбрит? Ты меня вообще когда-нибудь небритым видел?
- Я тебя… Вас и бритым не видел, - опешил Евгений. - Но я готов исправить ошибку. Как лучше вместо «плохо выбрит» - чисто выбрит, гладко выбрит или славно выбрит?
- Ага. Издеваемся, значит, над кормильцем. Острим, значит. Ты еще предложи «напрочь выбрит». И тогда я точно стану суров, и не по утрам, а немедленно. Хочешь, обрушу сейчас свой гнев вместе с потолочным перекрытием?
- Не хочу.
- Да не спеши отказываться, чудак, ты подумай: тебя еще похоронить не успеют, как ты уже прославишься! Кому нужны живые гении – капризные, жадные, несговорчивые сволочи! Вот усопший гений – то, что надо, любая редакция с руками оторвет! Михалыча вон душеприказчиком назначишь, или котяру этого, условно присутствующего… Котик, да ты не прячься, я-то тебя все одно вижу!
- Мммм-дау. Дорогой Юджин, предложение, конечно, лестное, но я бы не спешил его принимать. – Барсик, на всякий случай утративший видимость в ожидании гнева, с большим достоинством снова возник в своем кресле. – Сэр город, а можно ли будет вернуться к этому разговору, скажем, через пять-шесть дюжин лет?
- Да кто ж вас торопит-то? Можно и позже. Вплоть до «никогда» включительно. А вообще-то – суета все это, суета сует и томление духа… И слава – суета, будь она хоть посмертная, хоть пожизненная. Только искусство вечно! – Показалось, что если бы город мог сладко потянуться, он бы сейчас сладко потянулся – так мечтателен стал его голос. - Други мои, а Вы можете исполнить просьбу старого нечеловека? Спойте вашу любимую, а?

Три друга сидели на кухне за одним большим столом – другого стола на кухне не было. Три опустевших, словно птичьи гнезда осенью, чашки стояли перед ними. Друзья пели песню на три голоса. Вкусы у друзей были разные, а песня – одна на всех. Друзья всегда в минуты тоски и печали исполняли только эту песню. Она называлась Мурка, и нравилась коту – за кошачье имя главной героини.  Начиная петь, Барсик так увлекался, что порою по целому куплету была видна только его поющая пасть. Михалычу тоже нравилась песня Мурка, потому что в ней все правда, почти как в незабвенном романе «Овсы цветут». А Евгению песня нравилась ни за что. Но он пел ее очень громко и проникновенно, потому что очень любил своих друзей.
И только город, еще более незримый, чем чеширский кот, просто слушал – у него был хороший баритон, но совсем-совсем не было слуха.


Чаепитие второе. Тонкости этикета.

Три друга сидели на кухне за одним большим столом – другого стола на кухне не было. На столе стояли три чайные чашки  - с чаем, молоком и клюквенной наливкой. Вкусы у друзей были разные, но печаль  - одна на троих.  Причиною для общей печали были мартовские страдания чеширского кота Барсика.


Чеширский кот Барсик, довольно крупный для чеширского кота, палевый зверь килограммов шести весом, отставил в сторону еще почти полную молока чашку, печально окинул друзей затуманившимся взглядом, вздохнул и нараспев произнес:
 - Уходя на подвиг, Барсик, сын Чешира, сказал вису. Вису эту доныне повторяют мудрые скальды на всех постоялых дворах  от Йорка до Девоншира. Вот она:

Мёд поэзии. Как странно:
Там, где горние чертоги,
Кубок с влагою обманной
Пить до дна. Но что в итоге?

Слава модного поэта,
Свет софитов и награды…
Мне совсем не надо это,
Мне совсем не это надо.

Иногда мне снится Слово.
Слово, бывшее в начале.
Вспомнишь - мир построишь снова,
Утолишь свои печали.

Вот - мелькает рядом где-то,
Вот - сверкает где-то рядом…
Знать бы - надо ли мне это.
Знать бы - это ли мне надо.

- Круто! Реально круто! Я бы даже сказал – нереально круто. Уж на что у нас Женька привычный, а и то – глянь-кось, ажно заколдобился! – Михалыч покачал заросшей головой и для успокоения нервов одним махом опорожнил полную чашку клюквенной наливки.  – И на какой же подвиг потянула нашего сэра? Хотя чего я торможу-то: какие у котов подвиги в марте? Известные, на ниве эротики. Ну так дело это хорошее, молодое…
- Вы, как всегда, проницательны, сэр домовой! – Голос Барсика был величественно-печален. – Но, как всегда, проницательны недостаточно!
- Вот ведь как загнул, Чешкин кот! – восхитился Михалыч. – Он ведь, Женечка, мог просто сказать: попал ты, Михалыч, пальцем в … небо, к примеру. Потому как, друг Михалыч, живешь ты хоть и давно, но зря, и потому не понять тебе, мохнорылому, ни нравственных моих терзаний, ни эротических моих же фантазий! Вот это было бы правильно, честно, как в романе некоем незабвенном… А он вишь ты – недостааааточно проницаааателен!
- дорогой мой Михалыч, разве я мог себе такое позволить? Я испытываю глубочайший пиетет перед Вашим глубоким интеллектом (Михалыч промолчал, и фраза: Вот же сволочь хвостатая! – так и осталась жить в мучительной невысказанности), но даже Вам явно затруднительно представить всю сложность, даже двусмысленность моего положения!
- Ну так и объясни свои сложности проницательному мне! – Домовой все же смягчился – возможно, начала действовать наливка. – Может, чем и поспособствуем. Хотя чем в таком деле можно поспособствовать…
- Увы, мои благородные друзья! Никто не в силах помочь несчастному сэру Барсику! – Кот грустно подпер голову лапой. Правда, даже этот незамысловатый жест у него получился чертовски элегантным – к зависти человека Евгения, пытающегося брать у Барсика уроки изящества.  – Вот скажите мне, Сэр Евгений: встречали ли Вы в Красной книге хотя бы упоминание о чеширских котах?
- Нет, милый Барсик! Стыдно признаться, но я как-то даже не задумывался…
- А я, стыдно признаться, задумывался. И даже незаконно проникал в публичные библиотеки, преступно пользуясь присущими мне свойствами… Так вот, нет нас в Красной книге! Мы, чеширские коты, не просто вымирающий вид – мы настолько вымирающий, что даже Красная книга о нас не знает!
- И чо? Вон коровы тоже в Красной книге всуе не поминаются. Равно как и свиньи с овцами – ни на что не намекаю, хотя и хочется. Так вот вымирают эти копытные очень-очень постепенно, примерно со скоростью шашлыка…
- Ну что Вы, сэр домовой, я совершенно не обижаюсь, когда Вы так любезно сравниваете меня со свиньей и бараном! Но попытайтесь охватить Вашим могучим разумом (после этих слов невысказанных домовым фраз стало на одну больше) пусть не все, но хотя бы одну – две проблемы, стоящие на пути сохранения нашего вида! Мы – редки. Мы – порою невидимы. И мы все – родом из старой доброй Англии. Ну как, как можно ухаживать за дамой, которая в любой миг может просто растаять в воздухе? Оставив на некоторое время только обворожительную улыбку… Но и это не все! Именно по причине редкости мы практически не встречаемся – ни вообще, ни друг с другом! Как можно ухаживать за дамой, которой Вы даже не представлены? Теперь Вы понимаете?
- Бедные вы, бедные! – слезы на глазах человека Евгения были еще светлее и горше, чем светлая печаль вымирающего на глазах кота. – И что, совсем никак нельзя вам помочь?
- Увы, дорогой сэр Юджин, над этой проблемой уже который век бьются лучшие кошачьи умы – но беда в том, что бьются они тоже поодиночке!
- Да, братан, не позавидуешь тебе! Вот как жизнь-то над вами поиздевалась, на пару с природой! Как же вы выдерживаете-то?
- Выдержать можно, тем более что мы практически бессмертны и совсем уж скорое вымирание нам не очень грозит. Вот только пережить март – знаете, это так мучительно…
- Да, брат… Хоть ты в спячку впадай…
- К глубочайшему моему прискорбию, дорогой сэр Михалыч, эта благостная способность не в природе котов, даже чеширских. Но спасибо за сочувствие. Мне становится немного легче, когда мою скорбь разделяют два преданных друга!
- Твою скорбь разделяют не два, а целых три друга! – могучий баритон города, как обычно, возник ниоткуда. Хотя всем показалось, что заговорил старинный радиоприемник, с незапамятных лет прописанный на кухонном шкафу. – Мне тоже весьма печально слышать о злоключениях Вашей симпатичной расы!
- Слушай, брат город, а ведь как раз ты-то и можешь помочь своему другану! – Домовой явственно засиял внутренним светом. – Не боись, Барсик, щас прорвемся!
- И чем же мне может помочь наш достойнейший сэр город?
- Чему вас в вашем Чешире учат? Языком чесать? Ты про города – побратимы слышал?
- Вообще-то да, но какая может быть связь…
- Та самая связь, что тебе щас нужна! Не буду вслух произносить. Эй, город, как у тебя насчет побратимов в этой… пожилой доброй Англии?
- А ты молодец, домовой! – голос города заметно повеселел. – Не вешайте трубку, в смысле нос – сейчас вернусь…. Всё, я уже здесь. Уважаемый сэр Барсик, у моего побратима Саутгемптона – вот же имечко, а? – как раз есть проживающая на его территории чеширская кошка. Сэр Са-ут-гемп-тон, блин, готов познакомить меня с ней, чтобы я потом познакомил ее с Вами. И если Вы, дорогой сэр, сочтете меня достойным…
- ДА!!!!  - Это был, пожалуй, первый случай, когда наиинтеллигентнейший и прекрасно воспитанный сэр Барсик перебил своего собеседника. (И удрученный собственной невежливостью Барсик дал страшную клятву – никогда, ни при каких условиях никого не перебивать. Точнее, он дал простую клятву. Страшной ее сделал Михалыч, немедленно проявивший склонность цитировать большими кусками свой любимый роман, в котором все –правда).
- И еще кое о чем должен я Вам поведать, друзья! – Голос города был уже вполне весел. Вы не поверите, но эта саут… ну вы поняли, эта кошка прижилась у русского эмигранта. Доходит?
- Как доходит? Кто? Барсикова краля? Так спасать надо, милый, а не байки баять!
- Краля в полном здравии, ждет свидания. Комизм ситуации до вас доходит?
- Нет, милый город, до меня сегодня что-то плохо все доходит! – Смущенно пожаловался человек Евгений. – А что до нас должно дойти?
- Имя. Могу спорить, что вы – все, трое, что вместе, что по отдельности – с первого раза угадаете, как зовут эту кошку!
Роскошный, могучий, совершенно невообразимый взрыв хохота, вырвавшись с уютной кухни,  потряс потолочные балки. Конечно , они угадали.

Три друга сидели на кухне за одним большим столом – другого стола на кухне не было. Три опустевших, словно птичьи гнезда осенью, чашки стояли перед ними. Друзья пели песню на три голоса. Вкусы у друзей были разные, а песня – одна на всех. Друзья всегда в минуты тоски и печали исполняли только эту песню. Она называлась Мурка, и нравилась коту – за чудесное и многообещающее имя главной героини.  Начиная петь, Барсик так увлекался, что порою по целому куплету была видна только его поющая пасть. Михалычу тоже нравилась песня Мурка, потому что в ней все правда, почти как в незабвенном романе «Овсы цветут». А Евгению песня нравилась ни за что. Но он пел ее очень громко и старательно, потому что очень любил своих друзей.
И только город, еще более незримый, чем чеширский кот, просто слушал – у него был хороший баритон, но совсем-совсем не было слуха. Но даже он понимал, что сегодня песня звучит особенно проникновенно…



Чаепитие третье. Козни радикулита.

Три друга сидели на кухне за одним большим столом – другого стола на кухне не было. На столе стояли три чайные чашки  - с чаем, молоком и клюквенной наливкой. Вкусы у друзей были разные, но печаль  - одна на троих.  Причиною для общей печали был застарелый радикулит Михалыча.

- Охохонюшки, други мои верные! Домовой – существо, в сущности, очень ранимое, и всяческие мелочи, совершенно незаметные для людей, нам, исконным жителям земли сей необетованной, весьма огорчительны. И аукаются мне мои передряги в ветреную погоду – будьте нате! Я в лихие тыща-шестисотые все здоровье себе испортил.
- А заодно и характер… - человек Евгений говорил тихо-тихо, но домовой, естественно, услышал:
- Да что вы, человеки, можете понимать в тонкой душе домового? Вам-то все как с гуся фуа-гра! Подумаешь, горе великое: басурмане город пожгли, или князья в усобице всю деревню в полон увели. Люди того толком и не заметят! Город можно на новом месте отстроить, ещё страшнее прежнего, и крестьяне у нового князя не пропадут – земля везде прокормит. А как быть домовому – погорельцу? Ить все, что нажито непосильным трудом – все на дым пущено. Веками копленное. По зернышку, по ниточке…
- По рюмочке?
- И по рюмочке тоже! Да и к новому месту не каждый домовой привыкнет, ох не каждый… Сколько дружков-приятелей моих от обид да огорчений в лешие подалось – ить уму ж нерастяжимо!  Я-то ладно, стойкий, сижу тут с вами да подначки ваши мирно слушаю. А иной бы топнул мохнатой лапой – и на Дон, к Котовскому…
- Простите великодушно, сэр домовой, но упоминание этого господина, своей фамилией клеймящего доброе имя всех котов, включая чеширских… Тем более, что по авторитетному мнению уважаемого доктора Афанасьева, домовые и сами… в некотором роде… иногда могут оборачиваться котами!
- Ой, уморил, хвостатый! А мне при обостренном радикулите так ржать никак нельзя. Ой, отдышусь…. Авторитетное мнение, гришь? Уважаемый доктор?  Да, заезжал тут годков так с полтораста назад один чудак, и точно - Вовка Афанасьев звали. Всю округу задолбал: скажи да скажи  ты ему старую сказку. Как дитя малое. Ну, и наслушался он сказок старинных, древних – народ тутошний ушлый, как узнали, что за старые народные столичный чудак деньги платит, так этих старинных сказок ему на три тома насочиняли. А уж когда приспичило ему всю правду про нас, про мелкую нечисть, выведать – так народец здешний такое загибать начал – уж на что у меня характер – кремень, а и мне его жалко стало, засмеют же хорошего человека в столице-то евонной… Ну и пришлось мне с ним потолковать малость… Так что гордитесь, други, вот он я  - соавтор уважаемого доктора!
- Как так показаться, Михалыч? Тебя что, всякий увидеть может?
- Ну что ты, Женька, ясно, что не всякий! Но вот уважаемый доктор был мужик хороший - не жмотистый и с понятиями. Между прочим, не издевался над старой нелюдью, и аглицкими хохмами не подначивал. Уважительно так, бывало: «Знаете ли Вы, уважаемый Михалыч, что мы с Вами сейчас делаем решительный и коренной переворот в фольклористике»?
- Так и говорил?
- Так и говорил, слово в слово! Так что он ко мне – с уважением, а я, как последний сукин кот…
- И еще раз настоятельно просил бы Вас, дорогой Михалыч, эээээ…. тщательнее взвешивать свою терминологию!
- Типа фильтруй базар, сволочь мохнорылая? Ну так бы сразу и сказал… Значит он ко мне – с уважением, а я – как последний… ну, вы меня понимаете! Беда в том, что производство наливки я тогда уже освоил. А норму еще не вычислил. Порой случались и казусы, и могло меня понести. Вот и понесло!
- То есть в кота ты не превращаешься?
- Увы, Жека, ни в кота, ни в какую другую скотину…
- Сэр Михалыч, это уже положительно переходит…
- Все, дорогой хвостатый сэр, уже фильтрую. Накосячил, был неправ. Но сами посудите, други: ежели мог бы я превратиться… ну, например, в это благороднейшее животное, именуемое «кот» - разве б я сидел тут, маясь пятисотлетним радикулитом? Обернулся бы в это благороднейшее – и все дела. Кто нибудь слышал о радикулите у котов?
- Я не слышал!
- Признаться, здесь Вы правы, дорогой сэр: этот печальный недуг нам, котам, не свойственен!
- Ну, тебе вообще никакой недуг не свойственен, окромя занудства: как что заболело – тут же пропал, потом появился – и все, весь тебе Вася-кот! Как новенький… Хотя такая же зануда – здесь магия бессильна!
- Пожалуй, я не стану заострять свое внимание на очередном не вполне корректном Вашем пассаже, уважаемый сэр! Но я вижу гримасу мучения на Вашем лице: Вы действительно испытываете такие ужасные страдания, друг мой?
- А то! Это только мой наливка с годами все лучше и лучше… наверное… А радикулит ну вот с точностью до наоборот – чем дальше, тем как в сказке уважаемого доктора – все страшнее…
- Сэр, неужели нет никакого метода облегчить Ваши страдания? Существует мнение, что присутствие кота на коленях больного может способствует исцелению от целого ряда недугов…
- Сиди где сидишь! Ишь его, на колени больного… И чье это, кстати, авторитетное мнение? Очередного уважаемого придурка? Нет, Барсик, домовых этим не проймешь…
- Барсик, дружок, но ведь человеческая медицина за последние годы сделала большой шаг вперед…
- Во-во, а перед этим стояла на краю пропасти. Я уж лучше еще лет пятьсот помучаюсь, нежели от вашей химии в одночасье исцелиться от страшного недуга, именуемого жизнью! Сроду я Ваших таблеток не едал – потому и живой до сих пор.
- Но ведь надо же что-то делать! Не мучиться же…
- Ох, други мои, есть способ. Только он Вам не понравится!
- Но сказать об этом Вы можете, дорогой сэр? Мы сделаем все возможное!
- Понимаете, други, в каждом домовом сидит… как бы поточнее выразиться-то… Да и пес с ней, с точностью – сидит в нас некая сказочная составляющая. Посему если хорошие друзья прочитают домовому – вслух, с выражением – какое-нибудь хорошее произведение, домовому этому сильно полегчает.
- Так мы же рады, Михалыч! – простая душа человека Евгения ярко сияла через его голубые глаза. Правда, смотрел он при этом на Михалыча и не мог видеть, как предусмотрительно тает в воздухе чеширский кот Барсик, более искушенный в житейской мудрости.
- Рады? Вот спасибо, вот же удружили! Где-то он у меня был с собою, мой незабвенный роман. Вот что поможет бедному Михалычу – «Овсы цветут», самая что ни на есть правдивая книга! Где же она? И где этот злодейский кот? Неужто он книгу упер?
- Ваши инсинуации совершенно беспочвенны, сэр страдалец! – не успевший до конца исчезнуть Барсик – он на всякий случай оставил уши – снова возник в кресле целиком. – Вы можете себе представить меня с Вашей книгой в лапах?
- Это да, не могу… Но где же она? Неужто потерял? Единственный экземпляр же…
- Не печалься, Михалыч, - доброта человека Евгения не знала границ. – Спросим у города, может, в библиотеке есть или в магазине…
- Увы! – знакомый баритон пытался изобразить печаль, но получалось не очень убедительно. – Чего Вы хотите от провинциального небритого городка? Нет во мне такого романа. Вообще нигде, даже в частных коллекциях. Есть цитатник Мао – хотите? Там тоже все правда…
- Не хочу я твоего Мяу! – Михалыч был безутешен. – Все, утрачен смысл жизни, прощай навек, старик Ромуальдыч!
- Друг Михалыч, не убивайся ты так! Хочешь, я тебе свои стихи почитаю? В стиле незабвенного романа? С уклоном в язычество? – голос города был очень-очень интригующим.
- Точно в стиле? А ну-ка, попробуй…
- Сейчас, только приосанюсь. Готовы? Гхм…

…В урочный час, сумняшеся ничтоже,
Возопию: помилуй и спаси!
Перенеси меня, языческий мой Боже,
В первопрестольный град пресветлыя Руси…

- Могуч! Титан! Атлант! Слушай, друг город, мне уже гораздо, гораздо легче! Мне уже совсем легко, дальше можно не читать! Большое тебе нечеловеческое спасибо!!!
- Вы совершенно не понимаете поэзии, сэр домовой! Какой глубокий подтекст! Ведь это пишет Город! И это может написать только он - провинциальный город, для которого посмертное перемещение в Москву – это как в Новый Иерусалим для человека Евгения – а он вполне православен, невзирая на сомнительное знакомство с нами…
- МНЕ! УЖЕ! СОВСЕМ-СОВСЕМ! НЕ! БОЛЬНО!!! Ребята, а давайте Мурку споем, а? И городу нравится, он помолчит-послушает?

Три друга сидели на кухне за одним большим столом – другого стола на кухне не было. Три опустевших, словно птичьи гнезда осенью, чашки стояли перед ними. Друзья пели песню на три голоса. Вкусы у друзей были разные, а песня – одна на всех. Друзья всегда в минуты тоски и печали исполняли только эту песню. Она называлась Мурка, и нравилась коту – за прекрасное имя главной героини.  Начиная петь, Барсик так увлекался, что порою по целому куплету была видна только его поющая пасть. Михалычу тоже нравилась песня Мурка, потому что в ней все правда, почти как в незабвенном, но навеки утраченном романе «Овсы цветут». А Евгению песня нравилась ни за что. Но он пел ее, как и всегда, громко и старательно, потому что очень любил своих друзей.
И только город, еще более незримый, чем чеширский кот, просто слушал – у него был хороший баритон, но совсем-совсем не было слуха.



Чаепитие четвертое.  Проблема выбора подарка.


Три друга сидели на кухне за одним большим столом – другого стола на кухне не было. На столе стояли три чайные чашки  - с чаем, молоком и клюквенной наливкой. Вкусы у друзей были разные, но печаль  - одна на троих.  Причиною для общей печали была неразрешимая проблема, во весь рост стоящая перед человеком Евгением.

- Говорю же я Вам, бесчувственным: а может, это первая любовь? Может, я встретил свою судьбу, свою половинку? – Глаз человека Евгения так сияли, что сразу становилось ясно, что Евгений – ещё совсем молодой представитель своей породы, почти котенок.
- Ну и нафига тебе ещё одна половинка? Ты и так вроде целый – не чета хвостатому, который то целиком кресло продавливает, а то сваливает по куску… Нам тебя и одного хватает, а с половинкой будет у нас полтора Евгения – все-таки перебор, одной кормежки дополнительной сколько! – Несмотря на декларируемую им самим чуткость душевную, домовой Михалыч никогда не забывал о практичности. – И вообще, как можно встретить судьбу? Она что, судьба твоя – кошка, чтобы гулять самой по себе?
- Дорогой сэр Михалыч, если бы в Вашей долгой и славной жизни нашлось полчаса на чтение чего-либо кроме незабвенного романа «Овсы цветут», Вы, при Вашем могучем разуме, наверняка знали бы значение слова «метафора». Сэр Юджин говорит о любви!
- Ну и зря! Чего о ней говорить-то? Да и есть ли она?
- Есть, Михалыч! Есть! – Сияние глаз человека Евгения уже вполне могло ослепить какого-нибудь тенелюбивого зверька. - И сегодня вечером Она пригласила меня на свой день рождения!
- Ну так и клево же! Хоть накормят до отвала! Или она жмотистая? Знаешь, бывают такие – придешь в гости, чаю без сахару нальют – бледненького такого – и «не стесняйтесь, пейте чай, пейте, хотите, второй наперсток накапаю»…
- Что ты, Михалыч, Она не такая! Она – совершенство! Только вот не пойду я на этот праздник, и не будет мне счастья в этой жизни, бесполезной и никому не нужной…
- Мне кажется, что я понимаю Вас, дорогой сэр Юджин! Проблема выбора подарка?
- Она самая, милый Барсик! Для Нее подарок нужен особенный! Единственный в мире! А я совсем-совсем не умею их выбирать!
- Во, блин, проблема! Женька, вот представь себе весы.  Представил?
- Какие весы?
- Да любые! Вот как на рынке – чтобы арбузы взвешивать. Хотя нет, те не годятся – они обвешивают – мама не горюй! Во! Лабораторные представь, две чашечки такие, как для наливки, и стрелочка такая посередке. Представил?
- Да… А зачем?
- А теперь кладем на одну сторону весов возможность вкусно покушать, ну и в довесок – вечную любовь и безграничное счастье, они вместе как раз на хорошую отбивную потянут. А на другую чашку – Один-единственный неодобрительный взгляд твоего совершенства, если ты с подарком не угодишь. Да и не будет никакого взгляда, если это воспитанное совершенство! То есть на другую чашку ты вообще ничего не клади! И что перевесит?
- Безусловно, сэр Михалыч, перевесит пустая чашка!
- Все, блохастый, едем в твой Чешир, торговлей заниматься. если на ваших весах пустая чашка перевешивает хороший ужин с выпивкой – я же там озолочусь! Но пока мы не в Чешире, понял? И у нас весы реальные, правильно, Жека?
- Ну причем тут весы, Михалыч? Разве можно взвесить чувства?
- А чего ж не взвесить-то? Классику почитай, это только наш полукот меня за неуча держит, а на деле читывали мы великих, читывали! И что пишут великие? Тяжелое горе там или тяжкая утрата! Или груз ответственности – это все да, на пуды считать можно. А любови всякие – вещи эфемерные, грамм на триста отсилы…
- Нет, Михалыч, не могу я без подарка. Никак не могу. Друзья мои, вы мудры, вы прожили долгие жизни…
- С фига это я ее уже прожил? Я еще столько проживу!
- У Вас за плечами огромный опыт!
- У меня за плечами одна котомка, а у этого недостойного сына чеширских пивнушек – и того нет! Ты, Женька, не виляй, прямо говори: чего ты из-под нас выморщить хочешь? Не зря ведь соловьем разливаешься!
- Мне нужен совет!
- Да хоть два! У меня советов этих – как на советской фабрике!
- Что мне подарить любимой девушке?
- Всего-то? Женечка, мне бы твои проблемы! Вон почта за углом – открытка стоит полтора рубля, если без марки. Вот без марки и бери, и напиши на ней что-нибудь от сердца – люблю, там, безмерно, или изнываю весь от страсти – или от чего ты изнываешь?
- Да, сэр Михалыч, у меня складывается убеждение, что в последний раз молодым Вы вообще не были! Подарок должен быть незабываем, оригинален и романтичен! Что романтичного и незабываемого в открытке? За рубль пятьдесят…
- Не скажи, мой хвостатый друг! А текст? Вот ежли бы Пушкин подарил своей Натали простенькую такую открыточку, а на ней написал бы «Я Вас любил, Любовь еще быть может»…
- Ты продолжение этого оригинального текста знаешь? Огреб бы Александр Сергеич по одухотворенной физиономии этой самой открыточкой! – Хотя человеку Евгению и польстило сравнение с великим русским поэтом, но любовное безумие все же оставило в нем крупицу здравого смысла, и ставить себя на один уровень с Пушкиным он не стал.
- Романтический ужин! Где-нибудь в старом замке! При свечах! – Барсик явно вспомнил свою историческую родину, битком набитую свечами и замками.
- Во-во, и всех гостей в этот замок. Женькино совершенство, небось, гостей-то целую ораву наприглашало? На одних свечах разоришься! – Хозяйственный Михалыч гнул свое, до последнего отстаивая нажитое непосильным трудом. – И где ты в окрестностях нашего захолустного городка наблюдал такое явление, как замок? Разве что домик губернатора, отстроенный на его скромную зарплату! Так фиг он пустит туда Женьку со свечами, побоится, что спалят все награбленное…
- Да, дорогие сэры, с замком я, видимо, погорячился. Сэр Юджин, все банальные вещи вроде цветов, духов и драгоценностей Вы уже успели отмести с негодованием?
- Успел! Это все как-то очень обыденно, друзья мои!
- Ну, драгоценности – не шибко обыденно, но так, блин, дорого, что давай-ка с негодованием! – Домового даже слегка затрясло от мрачных мыслей, и для восстановления душевного спокойствия он махом опорожнил чашку с живительной наливкой. – Надо же такое придумать – драгоценности! На кой ей вся эта мишура, раз она и так – Совершенство!
- Не угодно ли будет моим друзьям послушать старого и опытного в таких делах товарища? – Голос города был подобен колоколу, если только бывают ироничные колокола.
- Конечно. можно, милый город! – Голос человека Евгения выражал и надежду, и отчаяние одновременно.
- И даже нужно! Причем давно уже – тут человек чуть весь на любовь не изошел, а этот провинциальный мудрец все молчит! Хотя чую – давно тут ошивается!
- Ошиваюсь я здесь не просто давно, а всегда! Уж простите стариковскую слабость – люблю послушать!
- Это вполне простительная слабость, сэр город! Но все же – какой совет Вы хотите дать нашему юному другу, столь жестоко страдающему от любовного недуга?
- Совет прост, милый юноша: дарить надо всё!
- Да я бы с радостью, но у меня нету всего!
- Дарить надо всего себя – это обязательно. Этого сразу не видно, но если девушка того стоит – она поймет. Дарить нужно ее саму – только ты видишь ее такой, какова она на самом деле! И надо открыть ей, какая она замечательная… Причем и то, и другое надо дарить каждый день. А по праздникам дарить нужно всю вселенную! Начиная с меня. Хочешь, я расскажу тебе о таких чудесных местах во мне, каких никто еще не видел и не знает? Об удивительных историях, связанных с этими местами? Поверь, это лучше драгоценностей!
- А уж дешевле! – Практичный Михалыч никогда не забывал об экономии.
- А ведь это мысль! Это может быть чертовски романтично! Дорогой сэр город, я бы тоже не отказался от толики таких знаний! – Барсик представил себе себя, рассказывающего Мурке романтические истории в таинственных недрах готических чердаков, и ему страшно нравилась воображаемая картина.
- То, что нужно! И отправляемся немедленно! В самые интересные твои места! – Евгений уже искал шапку.
- Мы все успеем, дорогой Евгений! Но, может быть, сначала Вы споете? Давно я не слышал Вашей песни, друзья!

Три друга сидели на кухне за одним большим столом – другого стола на кухне не было. Три опустевших, словно птичьи гнезда осенью, чашки стояли перед ними. Друзья пели песню на три голоса. Вкусы у друзей были разные, а песня – одна на всех. Друзья всегда в минуты тоски и печали исполняли только эту песню. Она называлась Мурка, и нравилась коту – за прекрасное имя главной героини.  Начиная петь, Барсик так увлекался, что порою по целому куплету была видна только его поющая пасть. Михалычу тоже нравилась песня Мурка, потому что в ней все правда, почти как в незабвенном, но навеки утраченном романе «Овсы цветут». А Евгению песня нравилась ни за что. Но он пел ее, как и всегда, громко и старательно, потому что очень любил своих друзей. А сегодня ему очень хотелось, чтобы песня закончилась как можно быстрее.
И только город, еще более незримый, чем чеширский кот, просто слушал – у него был хороший баритон, но совсем-совсем не было слуха.




Чаепитие пятое.  Превратности погоды.


Три друга сидели на кухне за одним большим столом – другого стола на кухне не было. На столе стояли три чайные чашки  - с чаем, молоком и клюквенной наливкой. Вкусы у друзей были разные, но печаль  - одна на троих.  Причиною для общей печали была тоска домового Михалыча по солнышку.

- Плохо мне, други, плохо! – Заявление домового Михалыча прозвучало окончательно, словно приговор верховного суда.
- Что, Михалыч, опять скрутило? – Способность человека Евгения к сопереживанию могла бы войти в легенды. Впрочем, она в них ещё войдет.
- Нет, Женька, это не радикулит. А плохо мне от той мерзости, что я зрю за окошком вот уже почитай месяц без перерыва.
- Не могу не согласиться, сэр домовой: эта стройка никоим образом не способствует украшению пейзажа. Да и строят явно не замок… - Чеширский кот Барсик, с невообразимой вальяжностью развалившийся в аглицком кресле, пребывал в полной видимости и видимом умиротворении.
- Да причем тут этот гроб недостроенный? – Привычно вскипел Михалыч. – Что я, гоблин какой – печалиться из-за сих выкидышей панельного домострадания? Я нечисть простая, хотя и старая, я и не такое убожество видывал! Да я модернистов живых видел, вместе с их рукотворными кошмарами – и ни фига, даже почти не заикаюсь! Мне, ежли хошь знать, ваще по-бубну вся эта архитектура!
- Тогда что же повергло Вас в столь глубокое уныние, мой благородный друг?
- Солнышко, солнышко где? Который день солнца нету! Тебе-то, улыбчивый наш, небось, и дела нету, ты в своих туманных альбионах, может, годами солнца не видишь – и не соскучишься. А нам, исконной русской нечисти, без солнышка – прям беда! Хиреем мы без него! Чахнем, даже деградируем…
- Ох как плохо-то, милый мой Михалыч! То-то я замечаю, что ты какой-то не такой в последнее время!
- Это действительно весьма печально, дорогой сэр! Надеюсь, процесс деградации обратим?
- Смеетесь над старым другом, да? А у меня уже шерсть на ушах зеленеть начинает! В весе я терять начал… А вы – ржете! Небось, был бы я свиньей какой на откорме – вот бы вы опечалились, что худеет скотина. А Михалыч – ладно, Михалыча не жалко, пущай себе худеет, пущай хоть вовсе на нет сойдет!
- Ну что ты, Михалыч, как же ты можешь так говорить! Нам ведь и самим без солнышка не сладко. Вот послушай, как я прошлой зимой опечалился:

Та зима - всем полярным ночам сестра -
Быть темнее, наверное, не могла.
Умирали привыкшие умирать,
Остальные же прятались - ждать тепла.

В январе еще верили в звон ручьёв.
В феврале отказавшие тормоза
Принимали как благо, не важно чьё.
А когда стало всё равно, что сказать:

«Боже, господи мой» или «черт возьми» -
Вышло солнце. Купаясь в его лучах,
Иногда удавалось забыть на миг,
Как зима тяжела на твоих плечах.

- Спасибо, Женечка! Утешил, можно сказать! Если до твоих стихов было – хоть в петлю лезь, то стало – и петли не надо, так помирай! Тебе вот тьма эта египетская – какой-никакой, а повод для вдохновения, вот творишь даже, хоть и хреново, а творишь. А домовому в натуре погано без свету! Это только говорят, что нечисть, мол – темная сила. А сила наша самая что ни на есть светлая!
- Досточтимый сэр, а не могут ли облегчить Ваши страдания зажженные лампы? Например, дневного света. Или энергосберегающие?
- Сэкономить стараешься на старом кореше? Энергосберегаааающие! Да рази ж это свет? Что сберегающие, что транжирящие – сплошной суррогат! Типа паленой водки, тока хуже! Водкой паленой только брюхо травишь, а от поддельного света душу выворачивает. Представляешь себе – отравление души?
- Истинный кошмар, сэр Михалыч. Пожалуй, я начинаю догадываться, отчего в старой доброй Англии так много всякой зловредной нечисти, но почти совсем не водятся домовые!
- Водятся кошки! Или тараканы могут завестись! Домовые – живут!!!
- Нет, дорогой сэр, как раз в Англии – совсем не живут!
- Ну так и я начинаю догадываться, с какого такого перепоя родина чеширских котяр именно в доброй, но старой Англии. Разве без домового – жизнь? Вот и завели себе добрые старые англичане – не мышонка, не лягушку, а неведому зверушку…
- Боюсь, что Вы правы, сэр Михалыч: мы, чеширские коты - вот уж воистину неведома зверушка! Представляете, о нас никто ничего не знает – происхождение туманно, как сам туманный Альбион…
- Во-во, туманно! Все туманно, даже здесь, в исконно солнечном городе! Слышь, хвостатый, а может, это ваша добрая старая так нас завоевывает потиху? Сначала туман, геноцид домовых, нашествие чеширских котов, глядь – уже тебя дворники с сантехниками сэром обозвать норовят! Колись, полосатый – шпионишь в пользу буржуазного Чешира?
- Да, Михалыч, похоже, что ты уже слишком быстро деградируешь! – Человек Евгений был огорчен и не умел скрывать своего огорчения. -  Ну какой же Барсик шпион? Даже слушать стыдно!
- Ну что Вы, сэр Юджин, ну какой стыд – послушать бред тяжелобольного нелюдя? Но я полностью разделяю Ваши опасения: надо принимать меры! Иначе мы потеряем хорошего собеседника! Останется только тень нашего дорогого сэра домового – почти бессловесная…
- Хрен дождетесь – бессловесная! Я вас, сердобольных, еще таким словам обучу…
- Этого мы и опасаемся, дорогой сэр! И вот что, сэр домовой: ведь это не первая зима в Вашей долгой и полной невзгод нечеловеческой жизни?
- Опять зубы скалишь, скотина аглицкая?
- Не первая. Как же я сожалею, что не имел чести быть представленным Вам лет триста назад – если Вы понемногу деградируете каждую зиму и до сих пор сохранили остатки интеллекта…
- Я еще и навыки рукопашного мордобоя не все утратил!
- Дорогой сэр, я пытаюсь достучаться до глубин Вашего разума вот почему: не может ведь не существовать способа, который поддерживал бы душевный покой славного рода домовых в такое страшное темное время?
- Да есть способы, как не быть… Все понемногу помогает: и наливочка моя волшебная, и чтение хорошее, вроде романа того незабвенного.
- А лучший способ пережить мрачное время  - это добрый старый огонь, лучше всего – в большом камине, и лучше всего – из можжевеловых дров и в доброй компании! – могучий баритон города был гулок, словно звучал из камина.
- Привет, кореш, ты один меня понимаешь! – Домовой, привычно вздрогнувший от колокольных раскатов могучего голоса, тут же лучезарно заулыбался, временно прекратив чахнуть, хиреть и деградировать. – но для того, чтобы зажечь камин, нам придется уйти с кухни!
- А уйти с кухни, не исполнив вашу песню, совершенно невозможно! – в голосе города тоже слышалась улыбка, ибо он знал: не в первый раз домовой хандрит хмурыми зимними днями, и не в первый раз, как только появится солнце, вся его хандра уйдет без следа.


Три друга сидели на кухне за одним большим столом – другого стола на кухне не было. Три опустевших, словно птичьи гнезда осенью, чашки стояли перед ними. Друзья пели песню на три голоса. Вкусы у друзей были разные, а песня – одна на всех. Друзья всегда в минуты тоски и печали исполняли только эту песню. Она называлась Мурка, и нравилась коту – за прекрасное имя главной героини.  Начиная петь, Барсик так увлекался, что порою по целому куплету была видна только его поющая пасть. Михалычу тоже нравилась песня Мурка, потому что в ней все правда, почти как в незабвенном, но навеки утраченном романе «Овсы цветут». А Евгению песня нравилась ни за что. Но он пел ее, как и всегда, громко и старательно, потому что очень любил своих друзей.
И только город, еще более незримый, чем чеширский кот, просто слушал – у него был хороший баритон, но совсем-совсем не было слуха.


Рецензии