Время дожития

Александру Клименкову


     Глупо было танцевать на перроне без музыки, да и вообще глупо танцевать на перроне. Во-первых, потому что танцевать танго в одиночку вообще странно, во-вторых, музыка хотя бы как-то объяснила окружающим, что это он делает тут утром, в-третьих, кто тут мог бы встать с ним в пару, тем более вести, да и он так давно не танцевал, наверное и забыл все уже. А с другой стороны, опять это желание оправдаться и объяснить, придать вид нормы, зачем? Сначала мелькнула мысль найти мелодию в телефоне, но он отверг ее почти сразу. Уж идти, так до конца. Все равно он слышал музыку внутри. Он слышал, он танцевал, а остальным придется обойтись так, и пусть думают что угодно.

     Уходя, он подергал дверь, проверяя зачем-то, окна были закрыты, а  на мебель он постелил простыни. Он задержался в дверях и посмотрел на пустой угол стола, на нем стоял раньше круглый аквариум с полосатой пожилой скалярией. Ее звали мамзель Софи. Он так ее назвал, потому что ему казалось, что она одета в костюм шанель, как Лена, и такая же тощенькая, когда поворачивается анфас. Рыбку и цветы он отдал еще полгода назад. Теперь в квартире не оставалась никого живого.
     Он проверил почтовый ящик, осторожно прикрыл дверь подъезда. Уже почти выйдя на дорожку, ведущую через сквер, мимо школы, и дальше, к станции, он оглянулся. Ровные ряды окон, ровные ограды вдоль газонов, напротив каждого подъезда одинаковый желтый прямоугольник, нарисованный на съезде с тротуара. Он шел, сначала совсем один, потом во все прибавляющемся потоке людей, идущем в одну сторону, к электричке. Утро, все ехали в Москву, на работу, или учиться, он специально вышел пораньше, чтобы сесть, ему было бы тяжело стоять двадцать минут, да и он обещал быть к восьми, а еще на метро доехать. И он сел у окна. Было холодно, изнутри окно запотело, здание станции, перрон, скамейки, и деревья виделись мутными пятнами. Лето было холодное. Такое холодное лето, так не должно было быть. "А как должно быть?", -- внезапно подумал он,  слезы навернулись, и он плотно зажмурил веки. Вагон  задрожал и поплыл. Он открыл глаза, потянул слезную влагу носом, сглотнул, капельки воды, мелко дрожа, текли по стеклу, и в эти прозрачные полосочки было видно пробегающие столбы и деревья, ярко, четко. Он вытер часть окна рукавом куртки, и бездумно смотрел на мелькающие столбы. Отец в детстве рассказал ему, что они стоят на равном расстоянии друг от друга, он уже не помнил на каком, но помнил, как пытался их считать от скуки, вот так же, в электричке, но всегда сбивался, и ни разу не смог досчитать до конца, до Москвы. Ровные столбы, ровные рельсы соседнего пути, ровные шпалы поперек. Ровные клавиши пианино. Ровные строчки в тетради, строчки должны быть ровными, а буквы одинаковыми, ровные строчки в нотах. Он все время пытался улучшить упражнение. "Импровизировать будете, когда научитесь играть, что задано!", -- сказала ему учительница. Он вспомнил, что не стал импровизировать, он просто никогда больше не открыл крышку пианино после окончания музыкальной школы.
     Он подумал, что сейчас мог бы, наверное, досчитать до Москвы, но уже пропустил начало движения. А ведь он больше не вернется сюда никогда. Эта мысль странно удивила его. Впрочем, было еще несколько окончательных поступков в его жизни, когда он знал, что решение принято, и -- никогда не будет. Вот, когда он раздавал цветы и скалярию. Все остальное оказывалось решением постфактум. То есть не решением, а вдруг обнаруживалось, что это исчезло из жизни, перестало быть, а он как-то и не заметил, а теперь уже все, не вернешь. Например, Лена. Просто  истончилось, исчезло, она перестала быть. И осталось только облегчение, и воспоминание о тонкой, почти мальчишеской  фигуре, и черно-белом костюме шанель, из-за которого его скалярия получила французскую кличку. В принципе, и так было хорошо, но сейчас он вдруг пожалел, что оно исчезло само собой, что наверное, это было ее решение, что он так и не смог собраться с силами и все ей объяснить, и тянул, тянул никому не нужное время, не в силах ни в чем признаться. Но она все равно осталась в его жизни. Просто раньше на вопрос "а девушка у тебя есть?", он отвечал "да", а теперь на тот же вопрос он отвечал "мы расстались". В сущности, ничего не изменилось, у каждого молодого мужчины дожна в жизни присутствовать какая-нибудь девушка, в той или иной роли, как настоящая, или как бывшая. И он говорил "мы расстались", чтобы не выговаривать правду.
   А теперь он ехал в Москву навсегда. "Ты понимаешь?", -- вдруг подумал он, "ты понимаешь, идиот, что каждый этот столб, и дерево, и скамейку на станции, которые ты видел миллион раз, и вряд ли бы вспомнил, но сейчас ты видишь каждое из них в последний раз?!"  Ровные полоски рельсов, как строчки в прописи, ровные шпалы, как палочки в той же прописи, на третьей полке с отбитым уголком (колкие слои опилок под коричневой пленкой под дуб), ровная стопка школьных грамот, аттестат, диплом. То, что есть у всех, но что тоже никогда больше ему не понадобится. Даже меньше чем девушка, про его образование уж точно вряд ли кто-нибудь спросит.
     Все было так, как должно быть, как правильно. Он вдруг отвернулся от окна. Напротив него немолодая женщина дремала, покачивая головой в такт движения, бледное не накрашенное лицо, не расчесанные круглые локончики от снятых бигуди. Он вдруг понял, что она расчешет их уже на работе, и там же вынет из сумочки косметичку и нарисует лицо. Мальчик рядом с ним, студент наверное, сидел расставив коленки, обняв обеими руками вместительный рюкзак и держал перед ним сотовый и что-то в нем читал, близоруко щурясь. Он почему-то завертелся, оглянулся, привстал. Все сидят, опустив головы одинаково, спят или читают, все одеты  в серое, черное или бежевое. Нет, вон молодой, высокий парень в ярко-желтых штанах, неудобно подогнул длинные ноги под скамью, откинул назад голову, руки сложены на груди, торчит кадык на длинной шее, смотрит вперед через полуопущенные ресницы, и улыбается. Едва ли не единственный. Но все равно, ведь он едет тут в последний раз, и видит их всех, и этого длинного тоже -- в последний раз.    
     Шлем инструктора был такого желтого цвета, внезапно вспомнил он. Шлем инструктора по прыжкам с парашютом. Он тогда вдруг решил прыгнуть, приехал, все подписал, заплатил. И этот человек вошел из весеннего солнца в тень комнаты,  высокий, крепкий, положил на стул  желтый шлем. Он запомнил его обветренное лицо с рыжеватой щетиной, яркие глаза и почему-то длинные загнутые ресницы. Он очень хорошо их запомнил. И как он расстегнул молнию на комбинезоне до пояса ("разденется сейчас", мелькнула пугающая мысль), но он только снял фуфайку, и обвязал рукава комбинезона низко вокруг бедер, оставшись в футболке. Протянул мускулистую руку с татуированной нечитаемой готической надписью, крепко пожал ладонь, кивнул на фразу "вот с этим в субботу прыгнешь", и улыбнулся. Он тогда сразу устыдился себя, своей худобы, легкой сутулости, бледной кожи. И не приехал в субботу. Из-за этого красивого инструктора, из-за того, что он представил, как будет висеть в воздухе, впечатанный спиной в его мускулистую грудь, тощей свой задницей в его крепкие ноги, словно сидя у него на коленях, и в животе свело,  и еще потому что вдруг пришло в голову, что это вообще странно - прыгать с высоты, рисковать. Хоть сколько-нибудь, но рисковать. Конечно, в понедельник, когда он войдет в офис, над его головой не загорится нимбом неоновая надпись "прыгал, и не разбился", но все же... Такое было странное чувство, что никому и не расскажешь, и хранить в себе еще одну тайну тоже не хотелось. Тайну, которая будет проситься наружу, когда вроде и говорить не нужно, никто не спрашивает, и при себе держать нет сил. И нет ничего другого, вроде какой-нибудь  Лены, чтобы своим мнимым присутствием замаскировать ее.  Он просто не приехал, на звонок из клуба не ответил. Это была его единственная попытка сделать что-то не как надо, не как все.
   Он ехал в электричке и смотрел на столбы, деревья, рельсы и провода. Одинаковые, одинаковые. Все было как надо. "А как надо?!", -- снова почти истерически подумал он. И вдруг встал и вышел в тамбур. Провода, рельсы, деревья... Квартира, работа, диплом и пачка школьных грамот на третей полке, закрытая простынями мебель в ожидании нового хозяина. У него было все, как положено, квартира, фикус, две фиалки, диплом и работа, милое хобби -- танго, впрочем, он давно не танцевал, уже год, коллекция странноватой расцветки галстуков, два флакона очень дорогих духов, несколько пар необычных запонок, рыбка с именем мадам Софи, так, небольшая придурь, легкая эксцентричность, чтобы уж совсем не слиться с толпой, у него даже было завещание, зачем-то составленное еше тогда, два года назад, перед несостоявшимся прыжком, хотя тогда шанс умереть был почти нулевой. Собственно, эти три дня ему дали, потому что он соврал, что надо составить завещание и решить всякие имущественные дела. Но он просто просидел в квартире эти три дня, все время натыкаясь глазами на пустое место на столе, где уже не стоял аквариум с мамзель Софи. Сейчас он смотрел в мутное стекло и вспоминал, чего же он так и не сделал? Хотел, но не сделал? Не прыгнул, не влез на гору, как хотел в детстве, не решился импровизировать. Вдруг  подумал -- так и играл по нотам. И когда открылась дверь на какой-то станции, уже перед самой Москвой,  вышел на перрон. Люди входили в двери вагона, задевали его плечами, они еще не уехали, они смотрели на него удивленно через стекло, а он уже сделал первый шаг, вслед музыке которая зазвучала у него внутри. Держа руки перед собой, словно обнимая кого-то. Сколько там этот врач дал ему времени дожития? Три месяца? Разрежут, выпотрошат, химия, облучение, может быть повезет? В голове мелькнуло и исчезло смешное слово "эскулап".
     Он улыбнулся и подумал, что на гору вряд ли, а прыгнуть потом все же надо, с тем инструктором, или с другим, забрать мамзель Софи и фиалки обратно, хорошо, что накрыл мебель, убираться легче, когда выпишут. И вот на перроне он никогда не танцевал. Да просто хотелось танцевать! Сейчас! Крест, очо.
     Кто сказал, что ты не самый лучший партнер для самого себя, если пока не сложилось ни с кем другим? 
     Электричка уехала. Перрон был пуст.