89. Корона карнавала. Призрак пианиста

   


                88. Призрак пианиста


В белую ночь из окна дома доносятся звуки рояля. Для того, кто услышит их, они предвещают событие – интересную любовную встречу или скорую свадьбу.

А пианизм у призрака удивительный. Такое туше! Мягкая, шелковая кисть. Очень легкие беглые пальцы.

Все спят. А он играет. И будет играть всегда. Некий символ бессмертия искусства.

                Не спи, не спи, работай,
                Не прерывай труда.
                Не спи, борись с дремотой,
                Как летчик, как звезда...

Это один из двух призраков фэнсиона трапеция, зарегистрированных Наумом Синдаловским в его реестре (первый – тень Софьи Перовской с белым платочком, на Семеновском плацу).

Являлась тут, правда, еще и Серая Дама, о ней ниже.
 
Идолом Антон Григорьевич Рубинштейн был и для молодого Петра Чайковского. Обожание («пасть к его ногам по первому слову!») и обида, восхищение, раздражение, кошмар – это ли не любовь (или уже нарушение первой заповеди: не сотвори себе кумира?)

Дабы угодить профессору, Петр Ильич однажды за ночь написал 200 опусов – вариации на заданную в классе тему. Чайковский скромно (и яростно) жаждал признания своего дара, ждал одобрительных слов, как некоего удостоверения законности своего присутствия на свете.

Дожидаться пришлось всю жизнь. «Из питомцев Консерватории самый гениальный – Чайковский» – таковы были произнесенные, наконец, слова (которых сам ученик, впрочем, так никогда не услышал).

И спустя 30 лет после знакомства Петр Ильич с грустью констатировал, что пропасть, разделявшая их с Рубинштейном, «осталась так же велика».

В гостях у Антона Григорьевича на Троицкой Чайковский побывал, по меньшей мере, однажды, приносил ему на суд свою первую симфонию, «Зимние грезы». Рубинштейн принял сочинение холодно (по-зимнему, и без грез), едва ли не разбранил Чайковского – тот  был  глубоко уязвлен. Год назад Рубинштейну, а также Серову и Кюи «не показалась» кантата Петра Ильича «К радости» на Шиллеров гимн.

Фэнсион-Алеф.

Братство людей. Обнимитесь, миллионы!

Это стихотворение, нравившееся Петру Ильичу, цитирует Митя Карамазов в «Исповеди горячего сердца».

Теперь это стихотворение, положенное на одну из тем финала Девятой симфонии Бетховена, в аранжировке Герберта Караяна – гимн Европейского Союза.


Радость, пламя неземное,
Райский дух, слетевший к нам,
Опьяненные тобою,
Мы вошли в твой светлый храм.
Ты сближаешь без усилья
Всех разрозненных враждой,
Там, где ты раскинешь крылья,
Люди – братья меж собой.

Хор:
Обнимитесь, миллионы!
Слейтесь в радости одной!
Там, над звёздною страной, -
Бог, в любви пресуществлённый!

Кто сберёг в житейской вьюге
Дружбу друга своего,
Верен был своей подруге, -
Влейся в наше торжество!
Кто презрел в земной юдоли
Теплоту душевных уз,
Тот в слезах, по доброй воле,
Пусть покинет наш союз!

Эхо фэнсиона эхо фэнсиона эхо фэнсиона…

Настоящим петербургским демоном композитора явился добровольно взваливший на себя эту неблагодарную работу Цезарь Кюи, из года в год помещавший в прессе рецензии на Чайковского, в совершенно непозволительном тоне (да и он ли один!)

Критика тогдашняя вообще была к Чайковскому фантастически несправедлива, драконя с какой-то иррациональной ненавистью лучшие его сочинения.

«Лебединое озеро», «Щелкунчик», «Пиковая дама». Кем надо быть, чтобы это не понравилось?

Нет, критикам, представьте, не нравилось. Чепуха какая-то и дешевка.

Старинная распря западников и славянофилов? Неприятие на дух новаторства – прирожденными хранителями традиций? Личные счеты? Может, обыкновенная зависть и бессовестность, наконец?

Чайковский нередко уезжал к себе в Москву, в Клин с горьким чувством (и с детскими даже слезами) что Петербург его не принял, не понял. Фатум.

Встреча с Рубинштейном, обманчиво неудачная, имела большое значение для Чайковского – композитор создал новую редакцию своей первой симфонии. «Зимние грезы» выиграли от этой правки, став музыкальной классикой (правда, Рубинштейну не понравился и второй вариант тоже).

Или же, в тот самый час Петр Ильич в сердце своем сверг идола с пьедестала, решившись впредь не молиться ему (что, само по себе, большое завоевание)?

Не сотвори себе кумира.

И не имей других богов кроме Бога своего. Первая, наиважнейшая заповедь!

Сам же высек из мрамора и установил в своем сердце его бюст. Сам же и сверг.

Всемирная слава непонятого строгими петербуржцами Чайковского уже поджидала за дверью (т.е. – на лицо элементы эффекта трапеции).
«Евгений Онегин», «Ромео и Джульетта» и «812-й год».

И «Лебединое», и «Щелкунчик», и «Пиковая дама». И четвертая симфония и Шестая… 

Он был из тех немногих, что переживают взлеты, как обыденность, для этого есть у них полнолуние, двадцать пятый час суток, тридцать второй день месяца и пятое время года… вся жизнь.

В нашем фэнсионе найдется, пожалуй, всего лишь, еще один подобный пример – Пушкин.