Время придет, кн2 ч2 гл10-12

16+

X

Спиридонцы, словно для разминки, обстреляли их из кормовых пушек. Видно было, им не хотелось ввязываться в драку, и они берегли артиллерийские запасы для командорской столицы.

-Ракету к пуску готовь! – крикнул Эннаби в микрофон.

-Они на крайний случай! – напомнил Трильи. - Что вы хотите делать? – внутри у него похолодело.

-Прощальный салют, - спокойно сказал командир, и тяжелая ракета, как невидимый жезл морского царя, метнулась в сторону оставшихся далеко позади «сиамских близнецов».

Пламя страшного взрыва полыхнуло в глазах тех, кто, будучи на палубе «Первого», обернувшись, увидел то, что теперь осталось от них.

-Цель уничтожена, - отрапортовал в динамик вахтенный офицер ракетного отделения, и в его голосе слышалась тяжесть, какую, должно быть, испытывал на себе древний атлант, держа на могучих плечах весь небесный свод.

Заметив, даже сквозь копоть, как побледнел его старший помощник, Эннаби процедил сквозь зубы с ненавистью, способной перевернуть мир:
-Я топил врага и топить буду, пока жив.

Взметнувшийся широкий столб огня и дыма, застилавшего солнце, которое клонилось к горизонту, заставил вздрогнуть и тех, кто находился на спиридонских крейсерах, уходивших к Командону.

-Значит, среди вас тоже есть люди, - едко и довольно усмехнулся на них Эннаби. – Есть морская честь. Нам не догнать вас, но вы сами вернетесь к нам. Вы не сможете не отомстить за товарищей!

-Однако мы их разозлили, - Трильи, пытаясь справиться с собой, поморгал глазами, будто ему что-то попало в них, потер виски руками, зачем-то снял и снова надел мокрую пилотку.

-Ступайте к орудиям, капитан второго ранга, там нужны офицеры, - бросил ему командир.

Было непонятно, как спиридонцы промахиваются с такого малого расстояния.
По их маневрам можно было понять, что они собираются зажать «Первый» между собой и расстрелять в упор из бортовых орудий.

Однако слишком приближаться они всё же не хотели, справедливо опасаясь его ракет, одна из которых уже стала причиной гибели их товарищей.

Но командорцам тоже не везло – снаряды их носовых пушек либо уходили в «молоко», либо наносили ущерб только напалубным постройкам на вражеских кораблях.

-Прямо по курсу – самый полный вперед! Одновременно – из носовых орудий – огонь! – теперь даже сам командир Эннаби, казалось, был в лихорадке – его глаза возбужденно горели хищным огнем, посылая в пространство отсветы отражавшихся в них залпов.

-Машинное отделение! Рулевые! Слушать мои команды и выполнять немедленно! От этого зависят все наши жизни!

-Что мы делаем?! Что он делает?! Нам конец! Он сумасшедший! – завопил Андреа и чуть не уронил на ногу снаряд, который он собрался подать Трильи.

-Снаряд! – страшно вращая глазами, с трудом сознавая, или не желая сознавать, что происходит между «Первым» и двумя его противниками, рявкнул на друга Александр и, получив начинку для пушки, вогнал ее в положенное место.

Со стороны, а впрочем, даже с палубы «Первого» и любого из вражеских крейсеров это выглядело самоубийством, глупым, нелепым: огромный, тяжелый крейсер, выжимая всю оставшуюся скорость, на полном ходу несся на один из спиридонских кораблей – нос к носу.

На «Первом» всё замерло на несколько мгновений – даже люди у носовых пушек, которые готовились выполнить приказ командира и встретить свою неминуемую смерть.
Эннаби вел корабль на таран с решимостью и спокойствием древнего полководца – если я погибну, значит, так нужно.
Он провоцировал таран и не думал о том, что на такой скорости «Первый» не успеет за доли секунды сменить курс, и тогда…

Он гнал эту мысль, как рассерженная хозяйка гонит кнутом упрямую, ленивую корову, не желающую уходить с пастбища.

Расположение кораблей относительно друг друга менялось каждую секунду.

Но Морис Эннаби правильно рассчитал, каким оно будет в следующее мгновение.

Между кораблями оставалось всего несколько метров, когда на спиридонском крейсере, наконец, поверили в то, что это не просто провокация – и «Первый», действительно, идет на таран.

Не выдержав напряжения, противник на всей скорости резко повернул влево, сильно накренившись, царапнул кормой по правому борту «Первого», тот ответил ему коротким залпом из боковых орудий.

Трильи показалось, что в этот момент он увидел несколько лиц спиридонских матросов, с немым ужасом глядевших на палубу их сумасшедшего корабля.

 «Первому» взрывом снесло часть верхней палубы, огонь бушевал над головами и под ногами матросов, вновь и вновь охватывая этого по-бычьи упершегося во врага упрямца.

Но всё это было уже неважно: ни погибшие моряки, ни несколько ящиков со снарядами, сгинувших с накрывшей их волной в океан, ни семь развороченных орудий.

Всё это было не важно по сравнению с тем, что произошло, когда спиридонский крейсер, избежав тарана с «Первым», но не успев сбавить ход, столкнулся со своим соседом, шедшим параллельно «Первому», чтобы атаковать его по другому борту. Раздался мощный взрыв.

-Он всё рассчитал, - прошептал еле слышно Андреа Иллиано.
Осколок одного из последних снарядов попал ему в ногу, и он гневливо морщился на свою слабость, потому что не мог наступать.

«Пожалуй, ему кость раздробило», - Трильи, поддерживая, довел друга до трапа, ведущего внутрь крейсера.

-Дальше я сам, - попросил Андреа.
-Нет уж, до санчасти провожу.

Человек пять санитаров и простых матросов теперь ходили по палубам, пытаясь разобрать, кто из лежавших здесь еще жив и ранен, а кому судовой хирург уже ничем не сможет помочь.

С «Первого» было хорошо видно, как оба спиридонских крейсера медленно, словно приседая в чудовищном реверансе, из которого им никогда не подняться, погружались под темную воду.

Их команды лихорадочно искали пути к спасению: на палубах мелькали яркие спасательные жилеты, и кто-то уже заранее прыгал в раскрытые для всех, гостеприимные объятия зеленоватых волн.

-И мы не перестреляем этих собак? Товарищ командир! – воскликнуло сразу несколько голосов. – За всех наших товарищей?!

Эннаби задумчиво обвел туманным взглядом десятка три собравшихся вокруг него возбужденных матросов, помолчал, не обращая внимания на время, пока «Первый», сбросив скорость и накренившись, едва продолжал идти вперед, оставляя позади гибнущие крейсера противника и их команды.

Вдруг он заметил остановившегося неподалеку Трильи, который, поддерживая раненного Иллиано, пытался помочь тому спуститься по трапу.

-А вон, пусть товарищ Трильи решит, что с ними делать, - холодно усмехнувшись, ответил, наконец, Эннаби.

Александр вздрогнул, не понимая поначалу, чего хотят столпившиеся вокруг него матросы.
С черными от копоти, страшными лицами, кто – в мокрых тельняшках, кто – в робах, они неодобрительно шумели.

Когда понял, сказал примирительно:
-Товарищи, какая же это заслуга – убивать безоружных, тонущих людей? Да-да, людей, а не собак, как кто-то тут выразился. Если вы забыли, международная конвенция о правах военнопленных требует того, чтобы мы взяли их на борт и доставили в порт назначения, где они будут подвергнуты суду, как военнопленные…, - его слова заглушили возмущенные возгласы матросов.

Перекрикивая их, Александр жестко обратился к командиру:
-Товарищ Эннаби, вам-то это доподлинно известно! Мы не имеем права бросать их здесь без помощи! Мы обязаны подобрать их! Прикажите повернуть судно!

Медленно уходивший с мостика командир, притормозил, вскинув на помощника холодный взгляд стальных глаз, с недоброй усмешкой сказал:
-Так вот вы какой, капитан второго ранга Трильи, - он вернулся на свое место и взял микрофон. – Стоп машина! Поворот на девяносто градусов! Пулеметчики – к бою! По тонущему противнику – огонь!

-Вы не имеете права! – срываясь на фальцет, крикнул Александр и рванулся к командиру, но раненный Андреа удержал его, повиснув на его руке. – Да нет же, нет! – Трильи в отчаянии стукнул кулаком по стенке и, закрыв глаза, бессильно прислонился к ней, еще горячей после боя, таким же горячим лбом.

Его трясло, будто и его тело прошивали пулеметные очереди.

Когда стрельба стихла, от спиридонских крейсеров над поверхностью океана еще были видны верхушки радиоантенн, закрепленных на мачтах. Но через несколько секунд и они скрылись под водой.

Масляное пятно от вытекшего топлива радугой блестело на солнце, коснувшемся своим круглым боком горизонта.
Кое-где маячили мертвые ярко-красные спасательные жилеты, и что-то белело.

Тихо и безмятежно лежал за бортом океан, будто и не поглотил только что в себя около тысячи человек.

-Благодарю за службу. Всем разойтись по своим местам. Вахта – на смену. Курс – юго-запад, на Командон, - звучно скомандовал Эннаби и, проходя мимо замершего, словно окаменевшего Трильи, не глядя ни на него, ни на топтавшихся рядом хмурых матросов, сказал громко и зло, чтобы все слышали:
-Тряпка! Дрянь!

Только что скрюченный Андреа Иллиано ошалело выпрямился и с болью уставился на опустившего голову Александра.

Матросы, которым было неловко, что они стали свидетелями сцены оскорбления, нанесенного старпому непосредственно перед подчиненными, нарочито деловито расходились.

-Идем, Сандро, - тихо позвал Андреа и потянул его за тонкое сукно черного, промокшего кителя.


*     *     *


Не успел Трильи вернуться из санчасти и переодеться в сухое, как к нему в каюту, которую он делил с Андреа, но теперь остался один, торопливо постучали.
За дверью стояло трое взволнованных матросов-артиллеристов.

-Товарищ Трильи! Там лейтенант Витта закрылся в каюте и не отзывается. А нам приказали офицеров к ужину собрать… Наш начальник, капитан второго ранга Иллиано, ранен, в санчасти, мы решили к вам…

-Откуда вы знаете, что лейтенант в каюте? – хмуро спросил Александр, просовывая руки в рукава кителя.

-Я видел, как он туда вошел, - едва не божился самый молодой и безусый матрос.

Каюта лейтенанта Витта, действительно, была закрыта. Возле нее дежурил еще один матрос.

-Не выходил, - тревожно доложил он.
-Кто его сосед по каюте?
-Лейтенант Радони… Погиб сегодня.

-Ясно, - перебил Трильи. – Ломайте, - кивнул он на дверь.
-Может, товарищу командиру доложить?

-Я сказал, ломайте! – приказал Александр. – Тащите автоген, задвижку распилим и откроем.

Через три минуты дверь была открыта.
-Ах ты, черт! – кто-то из матросов, просунувшихся в тесную каюту вслед за Трильи, прибавил ругательство покрепче. – Неужто повесился?...

Стоя на коленях между двумя узкими офицерскими койками, занимавшими почти все пространство каюты, Александр поскорее отпустил ремень, стягивавший тонкую шею посиневшего лейтенанта.

Ремень, вынутый Виттой из собственных брюк, был закреплен петлей за каретку в изголовье койки.

-Жив еще! – Трильи, положив пальцы на освобожденную шею Витты, почувствовал под ними едва заметный пульс. - Никому не уходить, вы все мне понадобитесь! – прикрикнул он на матросов, нагнулся над лейтенантом, заглянув ему в рот,
удостоверился, что в глотке нет пены, и стал делать искусственное дыхание.

Матросы напряжено следили, как постепенно бледнеет и розовеет лицо Витты.

Наконец, повешенный слегка вздохнул сам и тихо застонал.

-Это я виноват, товарищ  Трильи, - вперед сдержанно выступил крепкий, высокий артиллерист, командир одного из расчетов, мичман Барко. – Я его после боя спросил, дескать, где вы были, товарищ лейтенант, что так сильно промокли, я вас на палубе не видал, волны, что ли, так далеко захлестывали. Оскорбительно вышло, насмешливо.

-Успокойтесь, товарищ Барко, - Александр устало качнул головой. – За вами нет никакой вины. Вот что, ребята, никому ни слова, ясно? Это будет пятно не только на всех нас, а, пожалуй, на всем военном флоте Командории. Давайте-ка, поскорее отнесем лейтенанта в санчасть, с доктором я сам поговорю.

-А если на командира наткнемся? – озабоченно вставил кто-то из матросов.
-Что-нибудь придумаем.

По трем коридорам на двух этажах они спустились до отсека, в котором располагалась медицинская часть.
Здесь, в обычно зале, теперь в тесноте лежало на низких койках или прямо на полу, на матрасах, с сотню раненых – и простых матросов, и офицеров, без каких бы то ни было различий.

Санитары и фельдшер периодически обходили пациентов то по их просьбе, то выполняя назначения врача.
Сам корабельный хирург, сухопарый, небольшой человек средних лет, только что вышел из маленькой операционной, на ходу стаскивая с себя испачканный полиэтиленовый передник.

-Что случилось, товарищ Трильи? – удивился доктор. – Опять вы здесь? У вашего друга все в порядке, кость цела, я только осколок удалил. Так что можете его забирать домой, - он печально улыбнулся. – В каюту. Тут, как видите, мест подходящих нет.

-Спасибо, товарищ Беллини. А мы вам еще одного пациента доставили, - Александр вздохнул, пытаясь заслонить собой всю группу матросов, на руках которых висел лейтенант Витта, от пристального, понимающего взгляда врача, и тихо прибавил. – Мы вынули его из петли, но командиру я решил не докладывать. Вы понимаете?

Беллини встрепенулся.
-Чертовски скверно. Но я вас понял и сделаю всё, что от меня зависит в этой ситуации, - он крепко пожал руку Трильи.

Когда Витту уложили на матрас, вкололи аналептик и дали кислородную маску, он приоткрыл глаза и узнал Александра, который стоял над ним и напряженно всматривался в него.
Тогда слезы вновь потекли по щекам лейтенанта, и он сам отнял от лица маску.

Наклонившись ближе, Трильи с трудом разобрал:
-Простите, я разом хотел покончить. Застрелиться не смог, страшно… А повеситься… Я трус и недостоин жить. Я сам на корабль напросился, думал, выдержу… Теперь трибунал, точно…

-Командир не знает, - вполголоса сказал ему Александр. - И вы молчите, Леоне. Я буду просить списать вас на берег, как не справившегося с обязанностями офицера. Вас переведут…

Витта мучительно попытался качнуть головой и просипел:
-Я нигде не смогу… Всё кончено…


XI


В кают-компании Трильи появился, когда офицеры уже заканчивали сильно запоздавший ужин.
Сидели хмурые, усталые, потеряв в сегодняшнем бою убитыми девять офицеров и тридцать семь матросов из всей почти полуторатысячной команды. На длинном столе стояли пустые бокалы с выпитым красным вином.

-Капитан второго ранга Трильи! Почему опоздали? – Эннаби сдвинул брови, углубив свою неприятную крестообразную морщину над переносьем.

-Прошу простить, это по служебной надобности. Я был в санчасти.
-У товарища Иллиано? Как он?

-В порядке. Его только что прооперировали.
-А где его заместитель, лейтенант Витта?

Александр сел на свое место, поздоровался с соседями за руку.
-Товарищ Витта тоже в санчасти.

-Тоже ранен? – удивился Эннаби.
-Никак нет, болен.

Поужинавшие офицеры стали расходиться, когда по радио прозвучал взволнованный и радостный голос дежурного по вахте:
-Товарищ командир! Прямо по курсу – сторожевой корабль эскадры Командона. Мы подходим к столице. При нашей скорости – будем там максимум через двадцать минут.


Все, кто еще был в кают-компании, скользнули взволнованными и радостными взглядами по большим круглым часам, висевшим на стене над длинным общим столом.
-Наконец-то!

-Спасибо. Буду в рубке через десять минут, - нажав кнопку громкой связи, ответил командир. – Все свободны, товарищи, - Морис Эннаби тоже поднялся вслед за другими, но не ушел, а подсел к Трильи, который быстро доедал уже остывшие макароны с редко попадавшимися клочками фарша. – Кроме старшего помощника.


-Так чем же болен лейтенант Витта? – насмешливо спросил командир, когда все вышли, и у Александра кусок застрял в горле.

Не поднимая глаз от жестяной миски, он ответил:
-Сильное переохлаждение.

Эннаби цокнул языком.
-И это честнейший Александр Трильи! – с этими словами он выложил на стол перед старпомом клочок бумаги, на котором неровным почерком было выведено: «Простите меня, товарищи! Я трус и не могу больше жить. Я недостоин жизни и потому решил с ней покончить. Пожалуйста, не говорите маме. Прощайте. Леоне Витта».

-Вы…обыскали его каюту? – Трильи только тут понял свою оплошность – это была попытка самоубийства, значит, могла быть и предсмертная записка, о которой он и матросы не подумали, спасая несчастного лейтенанта. – Его ждет трибунал?

-Разжалуют в рядовые, в пехоту, в штрафной батальон, - спокойно сказал Эннаби, поигрывая запиской в руке. – Вам его жаль? Вы же сами стыдили его передо мной, рассказывали, как он обделался в первом бою, а теперь, значит, и во втором.
И это притом, что он сам, добровольно записался на «Первый», едва закончив второй курс Академии! Болван, сосунок, - зло процедил командир сквозь зубы.

-Я предупреждал вас, - устало сказал Александр. – Он просто хотел проявить себя, но не смог… Он молод, неопытен, слаб…

-Он должен учиться отвечать за свои поступки!

-Это на войне-то? На чужих жизнях учиться? Это тем, кто набирал команду, надо было внимательнее относиться к людям! – вспылил Трильи, в сердцах оттолкнув от себя пустую миску.

Было заметно, что обычно сдержанный Эннаби на этот раз, действительно, сильно разозлился, если не сказать, рассвирепел и заговорил много, отрывисто:

-Послушайте, вы, господин тряпка! Вы сами отдаете себе отчет в ваших поступках? Вначале вы ругаете этого трусливого сосунка, а потом ищете других виноватых во всем этом безобразии! Насколько я знаю, вы в его годы уже были боевым офицером, поседели. У вас седых волос больше, чем у меня, и вы не понимаете таких простых вещей! Каждый должен отвечать за свои поступки!

-Вот именно потому, что я знаю и понимаю, что это такое, я не могу винить его, - Трильи в упор посмотрел в колючие глаза Эннаби.

Тот в прежнем раздражении и удивлении только покачал головой:
-Ладно, допустим, с этим мы разобрались. Тогда далее. Почему вы не доложили мне о случившемся немедленно? Почему я сам должен был докапываться до истины, капитан Трильи? Я - командир корабля!

Трильи опустил голову.
-Прошу простить. Не хотел скандала, - он думал, Эннаби разозлится еще больше, однако, напротив, тот словно нашел в себе силы сдержаться и несколько успокоился.

-Ладно, добро. Принято и это. Но вот чего я никак не пойму, это каким странным образом в вас уживаются это слюнтяйство и одновременно – сила и храбрость. Это невозможно! Вы должны преодолеть эту постыдную слабость! – убежденно и настойчиво воскликнул он.

-Я уже говорил вам, что не считаю слабостью ни жалость к людям, ни снисходительность к чужим слабостям. И мнения своего не изменю.

-Почему же вы, оправдывая трусов и провокаторов, так осуждаете меня? За что вы так не любите меня? – всматриваясь в старшего помощника непонимающими глазами, Эннаби, казалось, решил докопаться до истины раз и навсегда.

-А разве я обязан вас ЛЮБИТЬ, товарищ командир? – грустно усмехнулся Трильи. – Я не осуждаю, а уважаю и ценю вас, как офицера, преклоняюсь перед вашими способностями, которые сегодня позволили нам выжить.
Но как человек вы мне неприятны. 
Да, я не люблю вас. И это мое мнение, на которое я, как всякий человек, имею право, - уже спокойно договорил он.

-Ну, что ж, по крайней мере, откровенно, - согласился Эннаби, в задумчивости потирая пальцами свою крестообразную морщину.

-Тогда разрешите вопрос, товарищ командир. Откровенность за откровенность. Вот вы не можете понять, как сочетаются слабость и сила.
А я почти всю сознательную жизнь стараюсь понять другое.
Жестокость, безжалостность – откуда она в людях?

Нет, не та жестокость, которая возникает от тяжелых потрясений, в аффекте, когда человек не контролирует себя.
А та, когда он всё контролирует и понимает, что делает, но продолжает измываться над тем, кто слабее его – бить, мучить, унижать, убивать.

Я много ее повидал, но никто из творивших ее так и не смог мне объяснить – почему и зачем она.
Может, вы мне скажете, зачем вы сегодня сделали это? Зачем вы их убили? Беспомощных людей.
Что вы испытали при этом? Удовольствие? – расширенными от старой внутренней боли глазами Трильи искал ответа на каменном лице командира.

-Хотите получить ответ? А ведь вы-то на мой вопрос о странном сочетании силы и слабости не ответили…, - едко усмехнулся Эннаби. – Но я на ваш – отвечу, старпом.
Я испытал удовлетворение от хорошо сделанной работы, выполненного долга перед Родиной. Как вы не поймете? Вы же сами стреляли по ним за несколько минут до этого!

-Я стрелял по врагам, которые стреляли в нас. А вы расстреляли безоружных, беззащитных людей!

-Это были те же враги. Это был бой.

-Бой был закончен! Они перестали быть нашими врагами, а стали только тонущими людьми! – Трильи сжал кулаки, пытаясь сдержать себя.

-Не-ет, - тихо и зловеще протянул Эннаби. – Не людьми. Они были и остались собаками, шавками, шакалами, бешеными собаками, тупыми исполнителями чужой воли. Вот этой воли! – вдруг крикнул он и бросил на стол перед Александром еще один лист бумаги.

Это была промокшая спиридонская листовка с текстом послания Альдери своим солдатам.

-Это выловили наши матросы у места гибели крейсеров. Смотрите, читайте!
Видите эти фотографии? Это дети с одного из наших островов, захваченного спиридонцами.
Их повесили просто так, как вы говорите, полностью контролируя ситуацию!
Повесили и наткнули на штыки, как соломенных кукол, чтобы побаловаться.

Посмотрите, этот матрос смеется! Ему весело оттого, что он убил ребенка!

Читайте, что говорит им Альдери: «Убивайте! Убивайте! Убивайте! Коммунизм – это красная зараза, которая должна быть уничтожена в зародыше, а потому не щадите ни их женщин, ни детей, которых они могут нарожать! Да поможет нам Бог в справедливой войне»! – Трильи уже трясло от этих слов и фотографий почти так же, как несчастного Витту во время боя, и он не мог выговорить ни слова.

-Понимаете? Он призывает на помощь Бога – вашего Бога! Для убийства детей! Это ли не та обещанная Христом узкая дорога в Царство Небесное?!

-Нет! – сорвавшись, в бешенстве вскрикнул Александр.

-Вот как? А что же это, по-вашему?

-Если кто-то поминает Бога, это еще не значит, что он творит свои дела Его именем!

Эннаби ощупал его возбужденное лицо гневным взглядом и раздельно сказал:
-В библейской Первой книге Царств Бог Саваоф призывает царя Саула поразить Амалика, который когда-то мешал евреям пройти из Египта.
Он призывает не давать пощады никому и предавать смерти от мужа до жены, от отрока до грудного младенца (I Цар.15:2-15:3)!
Считайте, что то, в чем мы теперь все участвуем – это повторение того, что произошло тогда.

А я солдат, товарищ Трильи, и обязан бить врага. «Любите врагов ваших» - пусть ваш Христос любит их. А я буду их бить, покуда жив.
Каждый, кто не мой друг и не друг моей Родине – тот и мой, и ее враг, которому нет и не будет никакой пощады. Бешеных собак пристреливают. Собакам – собачья смерть. Я не люблю животных, - холодно усмехнулся он, поднялся и быстро вышел из кают-компании.

Александр, в ознобе обхватив себя за плечи, не мог отвести широко раскрытых глаз от страшной листовки.

Когда же, наконец, пришел в себя и вскинул их на стену перед собой, то увидел круглый циферблат часов, и до него вдруг отчетливо дошло, что весь их разговор с Эннаби продолжался минут семь – ровно столько, чтобы позволить командиру дойти до рубки точно к тому времени, которое он обещал дежурному по вахте.

Видимо, Эннаби и это рассчитал.


*    *    *


В Командон «Первый» прибыл поздно ночью и встал в доке на ремонт – ему нужно было заделать теперь много малых и больших ран, чтобы он вновь мог идти в бой.

Работа началась почти сразу же, как только судно заняло предназначенное для него место. Где-то в утробе «Первого» пищала сварка, жужжали пилы и раздавались десятки других звуков, которые обычно сопровождают всякий ремонт и починку непростого механизма.

Андреа Иллиано с перевязанной ногой лежал на узкой офицерской койке в своей каюте, уткнув нос в какую-то потрепанную книжку в неярком свете закрепленной в стене электрической лампы, и то и дело недовольно сопел носом.

Трильи вернулся с совещания у командира разбитый, усталый, быстро и молча снял китель, обмылся и обтерся в крохотной боковой комнатке, выполнявшей в их каюте роль санузла, разулся и повалился на свою койку.

-Будто и не сильно устал, - подивился Андреа. – Никак не привыкну, что ты всегда умываешься, в каком бы состоянии ни вернулся. Будешь спать? – заботливо осведомился он, сбоку разглядывая обращенный к потолку красивый, правильный профиль товарища.

-А ты хотел поговорить?
-Сколько простоим?
-Говорят, не меньше недели. Странно, как мы смогли дойти с такими повреждениями.

Андреа тяжело вздохнул.
-Эх, теперь бы отпуск домой получить. Всё равно толком делать нечего. Соскучился очень… Как там… Паула, твои…?

Трильи отвернулся и сказал:
-Тебя бы отпустили, по ранению. Только через линию фронта не проберешься. Железную дорогу до Туффиса спиридонцы разбомбили. Почты нет. Остается только ждать.
-Скажи еще – молиться, – обиженно усмехнулся Иллиано.

-Да. И молиться.
-Да ну тебя! – в сердцах выпалил Андреа. – Вот, нашел у тебя на койке книжку. Ты зачем такую литературу перед боем читаешь? Это ж верная погибель! «Об искушениях и христианских скорбях».

-Нормальная книга. Правильная, - отсутствующим тоном ответил Александр.
-Откуда она у тебя?
-В своем бывшем замке нашел. Это книга одного старого слуги. Его звали Данте. Жаль, фамилию его никогда не знал…

-Чего же в ней правильного? Я извелся весь, пока читал, - Андреа заговорил горячо, с болью и возмущением перелистывая тонкие желтоватые страницы. – Искушения бывают от дьявола или от нас самих, а Бог их только попускает, для испытания нашей веры, как и скорби – чтоб испытать, как Иова, либо наказать.

А в Евангелии сказано, что ни один волос не упадет с нашей головы без ведома Бога. Я это еще со школярских времен запомнил. Это что же, выходит, Бог сам всё так устроил, допустил не только добро, но и зло, а теперь еще и наблюдает?!

И ты, ты, Сандро, можешь верить и поклоняться такому жестокому Богу?! Ты – христианин?!

Трильи повернулся, мучительно посмотрел на соседа:
-Какой же я христианин, я даже не крещен, - усмехнулся он.

-А нательный крест?
-Это память о том же слуге, который молился за меня, за мою жизнь. И я выжил. Я не знаю, можно ли считать крещением тот обряд, который Данте совершил тогда - что-то там пробормотал и водой обрызгал... Это ведь был не храм и не священник...

-Но ты про всё это больше меня знаешь! Так вот, объясни. Испытывать добродетель для того, чтобы самому человеку показать, действительно ли он добродетелен, сделать его лучше, чище, «как золото в огне», как сталь закаляют – это какой-то сверхизощренный садизм.

Такой Бог напоминает капризного ребенка, который слепил из глины игрушку и теперь кидает ее то в огонь, то об стену, испытывая на прочность – разлетится, расплавится она или выстоит.

Но весь ужас-то в том, что по определению Бог – совсем не тот наивный ребенок, который в действительности не знает, сохранится эта живая игрушка или сгинет в конце концов.
Он – Тот, Кто наперед знает, выстоит человек или нет, потому и попускает только то, что этот человек может вынести.

Тогда зачем? Зачем испытание, если результат известен задолго до его начала, до рождения человека?

Иуда предал, но ведь Христос знал о том, что было предначертано, и даже не пытался уговорить его, внушить ему обратное, чтобы он не делал этого. Наоборот, даже говорил: "что задумал, делай скорее"!
Но если так было предначертано, если на то была воля Божья, тогда можно оправдать и Иуду! Ты его оправдываешь?

-Не оправдываю. Но допускаю. А, значит, не имею права осуждать. Как человек. Как всякий слабый человек.

-Хорошо, значит, Бог хочет, чтобы мы, как слабые люди, терпели все свои беды со смирением и благодарением Ему. Тут написано, - Андреа ткнул в книгу, - что глина не имеет права спрашивать у гончара и не имеет права роптать, что ее создали такой, а не другой.

Но ведь мы, Сандро, мы живые люди, а не бездыханная глина, которая не знает ни боли, ни иного чувства, не имеет ни дома, ни привязанности и полностью подвластна только рукам гончара!
Это же Он создал нас, полными чувств! Невозможно поверить, чтобы любовь к родителям, к женщине, дружбу – эти прекрасные чувства задумал и создал кто-то другой, не Он! Этого просто не может быть! – у Андреа язык заплетался от возмущения, так что он, порой, сам терял нить своих мыслей и начинал говорить почти бессвязно, подскакивая на койке. - Почему же те, кого мы любим здесь, на этом свете, могут быть нашими врагами и не позволять нам войти в Царство Небесное?

Почему мы должны жертвовать своей любовью к людям, близкими, во имя Бога, как древний Авраам – своим сыном, или как Иов - детьми?
И при этом мы еще и радоваться должны тому, что угождаем Божественной воле?

Зачем красота женщины, зачем плотская страсть, если, смиряя ее, мы, люди, не смогли бы размножаться? Но Он же сам сказал нам – «Плодитесь и размножайтесь»! Но это то же самое, что и «Грешите с женщинами»!

А если Он хочет в дальнейшем покаяния за эти грехи, которые Сам же и предусмотрел, то они никогда не закончатся, потому что согрешив и покаявшись, каждый из нас согрешит снова и снова. И снова покается! И снова согрешит! Потому что мы – такие! Мы – только люди! И вот в этом бесконечном и бессмысленном потоке и есть Божественная воля?!

Трильи вздохнул, не отрывая тоскливого взгляда от потолка.
-Что ты ко мне пристал? Спрашиваешь так, будто я знаю ответы на все вопросы, как истина в последней инстанции. А я знаю и понимаю не больше твоего.

Я такой же глупец, как все мы, и могу только так же, как ты, верить и предполагать, искать правильный путь, Андреа. Знаешь, раньше я думал совсем как ты теперь, - тихо сказал Александр. – Даже сейчас это бывает со мной. И я тоже ропщу на то, что Бог допускает зло, которое вокруг нас.

Почему Он допускает такое?… Но я знаю, да, именно знаю, точно, наверняка, что то, что ты тут говорил - это всё не так.

Всё по-другому. Я пока не могу ясно объяснить, как именно. Но, думаю, однажды смогу. Если Бог позволит.

Иногда, мне кажется, я постепенно начинаю понимать: то, что в мире существует зло, не всегда зависит от нас. Как и от Бога. Бог не создавал зла.

Вот это для меня не требует доказательств. Зло появилось и появляется там, где не остается места для добра. Там, где добро предается.

Впервые это предательство совершено в раю прародителями. Они предали доброе доверие Бога, его дар свободы выбора, когда съели то пресловутое яблоко.

Это был первый неверный выбор человека. Но мы не имеем права обвинять в этом кого-то или что-то. Потому что сами почти ежедневно, ежечасно становимся иудами.

Это плохо, но Бог попускает это. Для чего - я не знаю.

Но знаю, что должен бороться с этим. И искать и делать правильный выбор по доброй воле.

Да, мы не можем всё это изменить. Мы все такие, что слишком часто предаем добро, отказываемся от добрых поступков в угоду злым.

Мы все такие, но не нам знать, зачем всё так, а не иначе, не нам судить законы, по которым создан наш мир.

Нас ведь не возмущает, что сутки продолжаются ровно двадцать четыре часа, что луна светит только ночью, а солнце днем, что облака плывут и исчезают бесследно, что на земле есть часовые пояса и четыре стороны света, что есть суша и океаны, что волк охотится за зайцем, паук – за мухой, а не наоборот.

Но при этом мы почему-то ругаем смерть, болезни, муки, войну, чужую подлость…

А ведь мир создан по единым законам. Весь, со всем и всеми, кто есть в нем. И что-то изменить в нем властен только Тот, Кто создал его.

Как тот ребенок, про которого ты сказал. Пусть это кажется нам сверхжестоким, бесчеловечным, но, повторяю – мы не можем этого изменить! И почти ничего об этом не знаем, не понимаем, но лезем судить и что-то там менять.

Но в действительности мы можем только просить Бога о милости, о том, чтобы это изменил Он. По крайней мере, именно это наиболее логично.

Ведь если, допустим, ты виноват и осужден, ты же обращаешься по инстанциям с просьбой об амнистии. Говоришь о своем глубоком раскаянии в содеянном. Может, просьбу удовлетворят, может, нет. Но ты же надеешься! Ты - веришь!

И я верю, что Он есть абсолютное добро, а вовсе не антипод зла или, как некоторые считают, вообще нечто дуальное. Если думать так, то всё бессмысленно. Весь мир, жизнь и смерть, любовь, боль, страдания - всё!

Но это не может быть так, потому что мы - разумны и, значит, способны к пониманию.
И я верю, что когда-нибудь пойму. Пока - только верю и надеюсь, что пойму. И молю Его об этом. Чтобы помог понять и принять. Он может это сделать, Андреа.

Он – может, - горячо, слишком горячо для его обычной сдержанности говорил Александр. - А молитва – она, да, очищает душу и укрепляет силу добра внутри человека.

За свою милость Бог властен потребовать от нас чего-то взамен, как хозяин – создатель этого мира. Например, исполнения заповедей.

Конечно, можно роптать, возмущаться. Но ведь этим всё равно ничего не изменить. Своим ропотом мы лишь увеличим количество зла на земле.

Поэтому лучше уж молиться о том, чтобы мир стал лучше, чтобы Бог дал нам силы для этого, или мудрость для того, чтобы любить мир таким, каков есть, потому что и такой – он прекрасен, и дан нам, чтобы жить в нем.

Да, даже с человеческой точки зрения такая смиренная молитва более логична и созидательна, чем путь к скандалу с Богом, - Трильи горько усмехнулся. -  Вот это-то и зависит от нас – сделаем мы жизнь здесь друг друга более-менее сносной, или перебьем друг друга в войнах, или сможем превратить землю, наш мир в настоящий рай.

Я хочу верить, что мы способны это сделать, потому что изначально это заложено в нас природой, Богом, Высшим разумом, назови это, как хочешь.
Но сделаем ли? Достойны ли мы того, чтобы Он помог нам? Об этом я и молюсь.


-Тебе бы в храм, проповеди читать, - пробормотал Андреа, всё еще не понимая, но внимательно слушая и силясь вникнуть в смысл слов Трильи.

От этого он морщил лоб и покачивал головой.
-Значит, если в мире по-любому будет и добро, и зло, и так и задумано, тогда зло может быть даже во благо? Например, жестокое наказание за проступок, преступление, грех – чтобы в ответ вызвать благо – покаяние? Но это же какой-то нонсенс, Сандро! Зло не может ничего доброго создавать, только разрушать!

-А оно и не создает. Бог создает на его месте. Он силен и из плохого материала создать хорошее.
Но, чтобы построить новый дом, иногда надо хорошенько расчистить пространство, - Александр снова грустно усмехнулся в потолок.


-Это ты сейчас об Ирен говоришь? – осторожно поинтересовался Андреа. – Она была полна добрых помыслов, подняла и повела за собой народ, всех нас во имя добра и справедливости.
Но мы убивали. Ведь это было зло! А теперь, после всего этого зла – построили, создали народное, справедливое государство. Это благо. Значит, зло перешло в добро? – сам у себя переспросил Иллиано и от удивления даже присел на койке, опираясь на локоть согнутой руки.

Трильи тоже сел, утер лицо руками:
-Ты рассуждаешь, как отдельный человек, Андреа…

Тот фыркнул:
-А как по-другому я могу рассуждать? Если я и есть – только человек. Ты сам это сказал – слабый человек.

-Для нас, людей, всё так относительно. То, что является злом для одного отдельно взятого человека, может быть благом для его страны. Та же справедливость. Для кого-то добром была жизнь до революции, а теперь она принесла ему зло, и сейчас он без вины томится в тюрьме, проклиная то, что совершила Ирен…

-Да ты что?! Тише, - недовольно шикнул на него Андреа.

Но Трильи насмешливо покачал головой:
-Я не боюсь, потому что знаю и иных людей, тех, кто искренне прославляет революцию, которая, действительно, дала справедливость – в возможностях, и люди стали счастливее.
Но и та, и эта – только человеческая справедливость.

Разная она, выходит, справедливость… У каждого своя, - глаза его болезненно разгорелись, неотрывно уставившись в одну точку перед собой. – Именем Бога древняя инквизиция сжигала на кострах еретиков.
Альдери тем же именем приказывает убивать командорских детей.

А Эннаби, руководствуясь собственной справедливостью, расстреливает беспомощного, тонущего противника.

И каждый считал и считает, что выполняет свой долг, действует во имя справедливости! Во имя добра…

Злоба, зависть, властолюбие, гордыня… У каждого из них – своя справедливость. Но есть только одна Мера, Андреа.
Вот в нее я и верю.
Как в начало системы координат, как в абсолютную точку отсчета.

Одна Мера настоящей справедливости добра, которую указал – Он, Христос.
Заповеди блаженства, то есть счастья – они, как ядра в решетке благородного кристалла.
Убери хотя бы одно – и кристалл распадется, исчезнет его совершенство, его полнота. Полнота счастья.

Христос жил по ним и нам заповедал, потому что только так можно было изменить существующее положение между злом и добром.

Они и есть та Мера, которая отделяет одно от другого, зло от добра.
И Он – воплощение этих заповедей, а, значит, и Сам – та же Мера всего, что есть вокруг нас.

Любовь, Добро, Благо, Свет. Это одно и то же, Андреа. И только это – настоящее.

Если бы каждый поступок сверять именно с этой Мерой! Как сверяют верность курса корабля… «По делам их узнаете их».

По делам видно, кто творит во имя добра, а кто – во зло.
И тогда становится ясно, что инквизиторы боялись потерять власть, потому и сжигали неугодных.
Альдери тоже хочет этой безграничной власти, и потому ему не жаль детей, и Бог в его речах – тоже только к слову. Нельзя, невозможно убивать детей во славу Божью!

-А египетские первенцы? – насмешливо и зло спросил Иллиано. – А избиение Иродом младенцев при рождении Христа? Кто это сделал? Люди? Бог? Или дьявол?


Трильи посмотрел на него, как на сумасшедшего.
-Я не знаю. Бог это допустил, потому что властен во всем, что происходит, и видит на тысячи лет впереди нас. И знает, что допустить, а что - нет.

Мы же можем глядеть на это только как люди, и для нас это кажется бесчеловечным. Но Бог – не человек, это Высший разум, создавший мир так, как Он считал нужным,  нам во благо, - убежденно повторил Александр.

-Тогда что же ты так осуждаешь Эннаби за этот сегодняшний расстрел? - почти в гневе воскликнул Андреа. – Если все это опять допустил Бог? Для чего-то своего допустил, руководствуясь какими-то своими законами!

Трильи, побледнев от душевного напряжения, опустил голову.
-Не осуждаю. Я не согласен с ним. Как человек.
Я не Бог, не святой, Андреа! Говорю же тебе, даже не крещеный! – почти взмолился он. – По-моему, Эннаби – заблудший человек, который запутался в том, что есть зло, а что добро…
Я не знаю, почему он такой. Мне больно и жаль. Очень жаль.

И чтобы не сойти с ума, докапываясь до истины, я хочу просто верить и жить тем Добром, которое создало всё на свете.

Верить Богу-Христу, как величайшему проповеднику этого Добра – абсолютной справедливости, которая – для всех. Даже для народов разных религий. Ведь заповеди у нас схожи, во всех сторонах света.
Нет иного выхода, Андреа. А зло… Возможно, оно попускается нам в наказание и назидание, чтобы человек учился верно жить.
Учился отличать одно от другого – зло от Добра.


-Непонятно только, чем за что конкретно наказывают. Почему-то за одни и те же прегрешения одним – одно, другим – другое, - проворчал Андреа.

-А тебе конкретный прейскурант нужен? – Трильи с грустной усмешкой, снисходительно посмотрел на друга.

-Да ну тебя, - отмахнулся Иллиано. – Вот, возьми опять же эту войну.

Ее развязали сами люди, или это их бес попутал? Или это наказание для всех нас за грехи? Наши или отцовские?

Или это снова испытание свыше, которое должны преодолеть лишь избранные, святые, которые, погибнув в мучениях здесь, на земле, сгорев в огне этой войны, скорее попадут в Царство Божье?
Но кто же из нас избран, Сандро, если все мы - грешники?
Кто эти святые – мы с тобой и все, кто остался в живых на нашем корабле, или те, кого убил и утопил сегодня капитан Эннаби?

Тогда мы с тобой, выходит, еще не выработали свой ресурс, не достигли той ступени, за которой нас можно взять в рай?
А они, эти сегодняшние утопленники, которые убивали детей по приказу Альдери, значит, достигли?
Или они все пойдут в ад?
А как же их страшная смерть – неужто не искупление?


-Я не знаю, - снова покачал головой Александр. – Но в том, что именно страдание очищает нас, христианство, уверен, право. И смерть на войне у всех народов всегда считалась подвигом во славу Бога или, много раньше, языческих богов.

Андреа схватился за голову.
-Вот какая мука, иметь способность к логическому рассуждению, но не иметь возможности найти ответа на все эти вопросы! И только разводить руками – неисповедимы пути Господни, пути Судьбы, - обидно передразнил он кого-то. – Сложно все это у вас, а, по-моему, всё гораздо проще.

Каждый должен отвечать за себя, и сам распоряжаться своей жизнью, должен устраивать ее так, как считает нужным. Как требует его совесть и чувство долга. Вот это и будет справедливым, - для верности Иллиано разрубил воздух кулаком перед своим носом.

Трильи снова покачал головой и вздохнул:
-Именно чувство долга стало причиной убийства детей десантом Альдери, а потом – расстрела этого десанта нашим командиром.

Я даже думаю, совесть и у солдат Альдери, и у нашего командира осталась спокойной - ведь они - каждый - уверены, что они с честью выполнили свой долг. В соответствии с тем, как их обучили.

Но в этой совести не было Бога. Как узнать? "По делам их узнаете их". Так что, повторюсь, сам видишь, что наша собственная справедливость иногда вовсе не является справедливой.

Любое наше, даже самое благое начинание всегда оказывается с каким-то недобрым душком. И кончается плохо - не добром.

-А коммунистическая идея? Ты же коммунист, значит, должен быть атеистом, верить в силу и справедливость рабочего человека, который может изменить к лучшему этот мир.

-Я коммунист, потому что считаю, что люди должны быть вместе и должны быть равны в правах и обязанностях. Такими нас и создал Бог.

Может быть, я слишком буквально понимаю термины «коммунизм», «коммуна». Но, знаешь, это было в поместье князей де Кресси, у Ирен, еще до революции. Они уже жили так. И собирались жить дальше.

Но то, как живем мы теперь, или жили до войны, - он криво усмехнулся. – Это трудно назвать дорогой к коммунизму.

Это прикрытый красивыми фразами из партийного устава путь кого-то к власти и удовлетворению своих материальных потребностей за счет других. Путь, ничего общего с истинными коммунистическими ценностями не имеющий.
Видишь, опять "с душком"! Ведь так всё хорошо начиналось: Ирен, Делош, революция. Свобода, равенство и братство.

Где это всё теперь? Я бы сказал, что христианство в этом отношении ближе к коммунизму, чем все то, что мы слышали в последнее время с трибун…

-Ты…обалдел?! – вскинулся на него Андреа. – Да если кто-нибудь услышит…

-Если заложишь, как Иуда – заранее прощаю, - равнодушно улыбнулся Трильи. – А вообще, Андреа, давай спать, мне часа два до вахты осталось, - попросил он и снова улегся, завернувшись в тонкое одеяло. – Устал я, плохо соображаю. Договорим после…

Андреа хотел что-то ответить, набрал в грудь воздуха, но, посмотрев на товарища, понял, что тот уже крепко спит, и устыдился, что так донимал его своими бессмысленными расспросами.

«Я-то хоть под местным обезболиванием и не отоспался, но у меня с моей ногой весь день впереди, а он…», - Иллиано трагически вздохнул и тоже отвернулся к стене.


XII


В Туз был назначен новый прокурор взамен старого, снятого с должности после диверсии, уничтожившей архив дел по бандитизму. Так что, несмотря на все предосторожности старого прокурора-«перестраховщика», как его звали за глаза, он-таки угодил на фронт как не справившийся с возложенными на него обязанностями.

Новый прокурор был уже пожилой человек. Левую руку ему отрубили в плену у герцога еще во время революции. Замкнутостью, сухостью он немного походил на своего предшественника, но принципиальности и решительности у него было больше.

Всё в прокуратуре за короткое время пришло в соответствие с этой новой личностью, перевернулось и организовалось в сложный, почти математически точно рассчитанный механизм.

Однако в городе стали пошаливать две разбойные группировки, устраивая короткие стычки на улицах, налеты на продовольственные магазины, торгуя краденым.

-Стервятники! – со злым придыханием называл их новый прокурор. – Кому война – горе, а кому – удобный случай поживиться мертвечиной.

Через руки Ирен снова шло много документов, так что к вечеру она возвращалась домой с раскалывающейся от боли головой – от перенапряжения, недоедания, от ночного недосыпа из-за частых авианалетов на Туз, во время которых ночью приходилось бежать в бомбоубежище.

Сколько раз Ирен, в полудреме слыша громкий звук сирены, решала про себя, что никуда не пойдет, что останется спать, что ей уже все равно, - столько же раз, почувствовав рядом с собой тормошившую ее Элис – «Вставай, мамочка!» - поднималась и, помогая дочери быстро собраться, спешила с ней в убежище.

Недавно пришло письмо от Сайруса. Он все-таки ушел на фронт и теперь воевал под Командоном, писал о том, что бои тяжелые, но спиридонцы трусливы, под напором силы сдаются, отходят.

Холмистая местность мешает нашим частям – враг окапывается на высотах, с которых его очень трудно выбивать, и части, где служит Сайрус, несут большие потери.

Враг – воинские формирования бывших командорских сухопутных частей под командованием генерала Винца.

В первые недели войны дивизия генерала была окружена спиридонцами в предгорьях провинции Командона, и генерал принял решение сдаться в плен составом всей дивизии.
Солдаты, не пожелавшие выполнить приказ командира, позже были расстреляны спиридонцами.

Теперь дивизия предателей стреляла в «своих». Бывших «своих», которыми были Сайрус и его боевые товарищи.

Сердце Ирен болезненно сжималось от страха за друга.

«Господи, помоги им! Они защищают свою землю! Нашу землю! Спаси их!» - это рождалось в ней не в виде слов, не в виде мыслей в голове, а где-то внутри между горлом и сердцем, и было больше похоже на невидимое и неслышное дыхание, чем на молитву.

«Но мы победим, Ирен, - заканчивал Сайрус письмо. - Я верю в это, потому что по-иному было бы просто нелогично. Ведь не зря же победила наша революция!

И еще – я верю, что должен увидеть вас с Элис. Знаю, что вы будете меня ждать. Вы – единственное, настоящее, что у меня есть. И вы знаете, как я к вам отношусь.

Александру передай горячий привет, если сможешь, если с ним есть хоть какая-то связь. До свидания, крепко обнимаю вас. Сайрус. 10.12.2076 года».


Ирен вновь и вновь следила печальными глазами по ровным, спокойным строкам, четким буквам, которые, словно тюремная решетка, сдерживали истинные чувства автора письма.

А саму Ирен в это время раздирали и жалость, и любовь, и боль сразу за всех них, тех, кто был сейчас там, на переднем крае. И не было у нее сил, не хватало души, чтобы обнять и одарить всех, кого никто другой не ждал здесь, в глубоком тылу.

Она будет ждать. Но любить…

«Он ведь тоже должен быть в Командоне… Почему Адмиралтейство толком не может объяснить? Мы же не шпионы какие-нибудь, а жены офицеров! Какая сушь, черствость в этих фразах: «Крейсер «Первый» выполняет задание командования»! Сколько жизней и судеб за простыми и потому ужасными словами!»

Ей пришло письмо и от инженера Коронто. Он сухо сообщал, как добровольно записался на фронт и о защите Туффиса. Спрашивал о родных, которым он тоже написал, но ему не ответили.

Однако его сухость для Ирен была подобна бальзаму для раненной души. Жив! И, кажется, укрепился духом.

Ей так хотелось порадовать его – сообщить новый адрес Лолиты в Кандре. Но она не могла написать всей правды, боясь, что письма таких, как Коронто, а, может, и вообще все фронтовые письма прочитываются в ОВНУРЕ.

Была и еще одна причина – Ирен боялась расстроить инженера – Кандр неделю назад был оккупирован спиридонскими войсками. Она написала простой ответ с подбадривающими словами, сообщив, что Лолита с сыном переехали, и заверив, что как только узнает что-либо об их местонахождении, даст ему знать.


К Ирен часто заходила Паула Иллиано – ей одной было пусто и страшно в большой квартире. Паула работала на кораблестроительном заводе и, когда у нее не было ночной смены, обычно оставалась ночевать.

Тогда они втроем с Элис – все спали в одной комнате. Ирен часто просыпалась оттого, что дочь, которую она обнимала слишком крепко, боясь потерять, прямо во сне пыталась высвободиться из рук матери.

Двойственное чувство раздирало Ирен. Ей хотелось укрыть Элис от всего страшного, что есть в этом мире, слиться с ней в одно целое, как она чувствовала это во время беременности, пусть теперь хотя бы на время короткого сна.

Но, с другой стороны, Ирен боялась задушить дочку этой любовью и опекой и мучительно для себя позволяла ей, сонной, отпихиваться.

Ирен просыпалась и невидящими глазами смотрела перед собой. В лицо ей улыбался Александр и весело подмигивал обоими глазами. Где он теперь? Что с ним?


Соседки сидели на кухне, пили пустой чай - очень хотелось есть, и нужны были силы, чтобы приготовить хоть какой-то скромный ужин.

-Как странно, они убивают, чтобы спасти наши жизни, - расширенные черные зрачки Паулы смотрели сквозь слезинки на раскрытое окно в темный вечерний сад из кухни Ирен. – Почему, чтобы выжить, надо всегда убить кого-то самому?

Ирен вздрогнула от этих слов, поразивших ее неприятным воспоминанием.
-Не всегда, Паула.

-Хочется верить, что так… Но всё равно страшно... Мы вчера сдали очередной план. Через две недели новый крейсер должен быть спущен на воду. Чтобы кого-то убивать. Еще один…, - она глухо закашлялась, и из детской прибежала Элис.

-Тетя Полли, у вас горлышко болит? Мама, надо тете Полли отвар приготовить.

Паула ласково привлекла к себе девочку, потрепала по белокурой голове:
-Милая Элис, ничего у меня не болит, только дышать трудно третий день. Но это всё нервы, нервы…

-Тебе гордиться надо, Паула, - продолжая думать о своем, вздохнула Ирен, дочистив последнюю худосочную картофелину и бросая ее в закипевшую воду – на ужин. – Ты, действительно, помогаешь фронту. Своими руками создаешь то, чем нас защищают.
А я вот… Одни бумажки, отчеты, свидетельства, которые должны помогать усмирять разных выродков. А на деле – мало помогают.

-Что ты, Ирен! Представляешь, что бы тут было, если б не ваша работа!

-Работа? – криво усмехаясь, переспросила Кресси. – Сегодня прокурор города издал приказ о том, чтобы работники милиции, патрули расстреливали на месте мародеров, грабителей, бандитов. Не разбираясь. По закону военного времени.
Первый секретарь Леро его одобрил. Вот какая у нас работа, Паула. Это страшно. Но конкретно мои бумажки и тут ни при чем, – фыркнула Ирен.

-Страшно, да ведь по-другому с преступностью теперь не справиться, - Паула совсем сникла, задышала глубоко и хрипло.

Но Ирен, не отпуская засевшую в голове мысль, продолжала:
-А я хочу реальную помощь оказывать, на ваш завод пойти. Ведь там всегда люди нужны, правда? Ну, возьмут меня в какую-нибудь смену? – почти взмолилась она к изумленной соседке.

-А как же я, мама? – спохватилась не понимавшая Элис.
-Вот-вот, - обняв девочку, сказала Паула. – Устами младенца глаголет истина. На кого дочь оставишь?

-А я с мамой пойду! – внезапно и решительно воскликнула Элис.

Ирен бросилась к ним обеим, заплакав. Все трое крепко обнялись.
Паула прошептала:
-Счастливая ты, Ирен! Эта девочка – ангел! Неужели у меня никогда…

-Надо верить, Полли. Верить и ждать. Тогда всё будет хорошо. Всё, всё! – она вдруг отпрянула от соседки, пристально вгляделась в ее осунувшееся бледное лицо с горевшим на щеках алым румянцем, крепко сжала ее тонкие, почти прозрачные руки.

-Паула, у тебя жар! Ты больна, надо к врачу!
-Ерунда какая, - отмахнулась та, но кашель снова решил задушить ее, и в груди Паулы послышались неприятные, пугающие хрипы.

В это время в радиоприемнике, висевшем прямо над обеденным столом и до того наигрывавшем какую-то музыку, что-то затрещало, и знакомый голос городского диктора, дежурного штаба гражданской обороны Туза, отчетливо произнес:
-Товарищи, внимание! Начинается воздушный налет! Всем пройти в убежища!

За темными окнами завыла сирена. Женщины, охнув, подхватились.
-Как рано они сегодня!

Ирен, выключив плиту, поскорее слила воду с недоваренной картошки, поставила миску в хозяйственную сумку, чтобы взять с собой.

Паула бросила через плечо всегда готовый вещмешок с документами, консервами и водой во фляжке, и они выбежали на улицу.

На территории Морского городка бомбоубежища были по одному на каждой улице.

Ирен, держа Элис за руку, чувствовала через кожу пульс на ладони дочери, как йокнуло, сбилось с ритма сердце девочки, когда где-то на другом конце города один за другим громыхнуло несколько взрывов, осветив облачное небо над Тузом красновато-желтым заревом.

-Быстрее! – задыхаясь, проговорила Паула, поглядывая больше на небо, чем под ноги, не боясь споткнуться на мостовой.

Им казалось, что бежать еще так долго, но убежища они достигли всего через минуту.

В сухом полутемном подвале одного из чистых домов на улице Славы собралось человек тридцать взрослых и несколько детей. Спутницы нашли свободные места на узкой скамье, прислушались к приглушенным разговорам других женщин. Мужчин здесь сегодня не было.

-Это наши им подлететь не давали. Настоящий воздушный бой!
-Это с военного аэродрома под Тузом? Вот, спасибо им, спасители...

-Зенитчики тоже молодцы. Вчера ночью, когда театр сгорел – это не бомба упала, это наши их самолет сбили, и он упал.

-Шут с ним, с театром, новый построим, а этих сволочей я бы своими руками душила…
-Так ведь и в театре люди, верно, погибли…
-Кто там будет, ночью? Сторож разве.
-Как вы можете так говорить?! Люди гибнут, понимаете?!

В дальнем углу всхлипывала молодая женщина, негромко причитая.
-Похоронка, наверное, - сжимаясь в комок жалкий, но, вместе с тем, сильный, стойкий своей внутренней крепостью, прошептала Паула.

Элис уже было известно значение этого слова, и она с глубокой жалостью вгляделась в дальний угол.

-Мама, а кого у тети убили? – едва слышно спросила девочка, не отрывая широких глаз от плачущей.

-Не знаю, цыпленок, наверное, кого-то очень близкого и любимого… Но тебе лучше не думать об этом…

-Я не могу не думать. Почему на войне убивают?
-Потому что это война, Элис. Это очень грустно, так, что можно заплакать. А я не хочу, чтобы ты плакала. Я хочу, чтобы ты верила, что всё плохое когда-нибудь кончается. Война – тоже, - она говорила, как заученный урок, и Элис в напряженном сомнении морщила чистый детский лоб.

-И папа вернется? И дядя Андреа?
-Обязательно! Они обещали, - Ирен оставила их, прошла между скамьями к плачущей женщине, молча погладила по горячей голове, крепко и сильно взяла за мокрую, худую руку, сказала строго, убежденно:
-Надо жить. Всё равно – надо, - и та удивленными и большими сквозь остановившиеся слезы глазами взглянула на говорившую. – Вот так-то лучше.

Паула снова закашлялась, поеживаясь, еще больше закуталась в широкий шерстяной платок, который бессменно был на ее плечах.

-Что-то прохладно здесь, - пробормотала она и негнущимися пальцами ватных, словно чужих рук, заправила в пучок выбившуюся прядь белокурых волос.

Но вернувшаяся Ирен обняла ее вздрагивавшие плечи.
-Что ты, Паула, здесь душно!
-Ну да ничего, продуло где-нибудь, в цехе – одни сквозняки. Простыла немного…

На ее кашель оборачивались другие женщины.
-Что? Что с вами? – слышалось от участливых, настороженных лиц.
-Надо в госпиталь…

Налет окончился через десять минут. Выйдя наружу, они на несколько мгновений ослепли от темноты улицы в светомаскировке, пустой и немой.

Две их соседки по домам, тоже жёны офицеров, наперебой объясняли, как лучше добраться до госпиталя.
-Мы проводим Паулу, Ирен. Ты с девочкой ступай домой. А мы сейчас за КПП машину поймаем…

Ирен и Элис переглянулись.
-Нет-нет, я должна сама ее проводить, - не отдавая себе отчета, словно боясь с кровью оторвать от собственного тела некую очень нужную и важную часть, пробормотала Ирен.

Так они и дошли до КПП все вместе. Здесь одна из женщин, постарше, вновь попыталась образумить Ирен.

-Ты хоть девочку с ребятами, с дежурными оставь, она же измучается совсем. Вдруг мы долго будем Паулу устраивать.

-Я с мамой, - настаивала Элис, но теперь Ирен была неумолима.
-Цыпленок, ты должна подождать, пока я вернусь, - сказала она, присев перед дочерью, сквозь тьму заглядывая в ее широко открытые черные глаза. – Я очень прошу тебя.

-Тетя Полли поправится? – шепотом спросила Элис.
-Да, - не задумываясь, ответила ей мать.

Оставив Элис вместе с миской недоваренной картошки у дежурных матросов на КПП, женщины, поддерживая совсем ослабевшую, в горячей испарине Паулу, вышли на улицу.
Почти сразу же им повезло - они остановили грузовой автомобиль с моряками, направлявшимися в порт. Паулу и одну из соседок усадили в кабину, остальные поместились в кузове. Через четверть часа они уже были в госпитале.

Дежурный доктор, который подошел к ним не сразу, усталый и измотанный тяжелой и грустной работой, прослушал грудь Паулы, посмотрел на вынутый из ее подмышки термометр и выдал неутешительный диагноз:
-Думаю, тяжелая пневмония. Придется оставить здесь.

Когда, устроив соседку, они вернулись на КПП Морского городка, было уже около полуночи.

-Уснула она, - развел руками молодой матрос, пропуская жительниц за железную калитку. – Почти сразу, как вы ушли.
-Говорила же, что намучается, - сердобольно вздохнула одна из соседок. – Жаль будить.

Девочка спала, свернувшись калачиком на единственной и узкой кровати в небольшом помещении для дежурных, заботливо накрытая моряками казенным шерстяным пледом.

Она вовсе не желала вставать и только бессознательно отпихивалась от тормошивших ее рук матери.

-Ладно, я ее донесу до дома, - Ирен сама почти валилась с ног от усталости, но с решительным видом уже просунула руки под теплоту детского тела. – Только бы больше не прилетели, а так – отоспимся.

-Давайте мы поможем донести, это мужская работа, - ребята с готовностью смотрели то на Кресси, то на ее соседок.

Но Ирен только головой качнула.
-Вам влетит, вы не должны покидать пост.

-Нас же двое. Один может отлучиться на десять минут, - такой жертвенности у женщин уже не было сил сопротивляться.

-Картошку не забудьте, - напомнил остающийся на КПП матрос.
-Да что вы! – спохватилась Ирен. – У вас же вон плитка есть! Доварите и сами съедите. Пожалуйста! – попросила она.

Ирен так устала, что, несмотря на пустоту в желудке, понимала - сейчас нужно только спать.

-Спасибо, - видно было, матросы рады этой пусть и недоваренной, но вкусно пахнущей родным домом картошке.


*     *     *


В эту ночь налета не было, и Ирен проснулась в шесть утра сама, не сразу поняв, что она – дома, а Элис спит рядом.

Вчерашние события очень расстроили ее и заставили принять решение, к которому до этого она не была готова.

К семи она отвела Элис в детский сад и пешком пошла на работу.
Ворота городской прокуратуры были раскрыты настежь, во дворе валялся какой-то хлам и военный металлолом, оставшийся после вражеского воздушного обстрела.

Среди ветвей деревьев и кустов за зданием, в углу двора пряталось глазастое зенитное орудие. Несколько незнакомых солдат сосредоточенно разбирали скопившийся мусор и осторожно перетаскивали, грузили его в кузов грузовика, стоявшего во дворе.

Проскользнув мимо этой группы, Ирен прошла в здание, но всего через пять минут, ошарашенная, выскочила обратно, вертя в руках пропуск.

Впрочем, на ее губах появилась улыбка облегчения, и, уже не обращая внимания на солдат, возившихся с мусором, Ирен поскорее вышла на улицу и села в подоспевший полупустой автобус. Он двинулся в направлении порта, где находился кораблестроительный завод, на котором работала Паула Иллиано.

От автобусной остановки до проходной было минут десять ходьбы. Широкое пространство, прилегавшее к этому портовому гиганту, заполненное хозяйственными строениями, служебными и грузовыми автомобилями, патрулировали усиленные наряды милиции – опасались диверсий.
Так что до администрации Ирен добралась с некоторыми задержками на проверку документов.
Вокруг почти не было видно рабочих – дневная смена давно началась.

-Ирен? Вы? К нам? – не понял ее начальник отдела кадров, добродушный мужчина лет шестидесяти в потертом костюме и тонкой летней шляпе. – Насколько мне известно, вы работаете в прокуратуре…

-Сегодня наш отдел расформировали за ненадобностью. Многие мужчины ушли на фронт, остались только оперативные службы. А женщины… Мы нужнее здесь. У вас работает моя соседка, Паула Иллиано. Она сказала, вам рабочих рук не хватает. Наши мужья ходят на этих кораблях. И наша работа здесь может помочь им там…

-Они под Командоном? – став серьезным, спросил тот.

-Да, и уже полмесяца – никаких вестей. Мне очень нужна эта работа, товарищ Торре! – горячо воскликнула Ирен. – Пожалуйста!

В тот же день ее поставили в ночную смену. С шести вечера до шести утра – двенадцать часов почти непрерывного, однообразного и тяжелого труда.
И почти каждый день – эвакуация в убежище на время бомбежек.

Для обмана спиридонских летчиков руководство города придумало использовать маскировочную защитную цветную сетку над всем заводом.

Так что много дней и ночей всё это огромное пространство было окутано зеленовато-синеватой дымкой, под которой работа не прекращалась.

Были и подземные цеха, переоборудованные из бывших складских помещений, где теперь производили особо ценные детали морских судов для радиосвязи, артиллерийской наводки, оптические и навигационные приборы, малые боеприпасы.

Наверху – только сборка, которая редко прекращается даже во время бомбежек.

ДорогА каждая секунда, которая несет в себе смертельную судьбу сотням вражеских солдат и может сохранить столько же жизней командорцев.

Люди в серых прокопченных спецовках расплываются в собственных дошедших до автоматизма движениях у темных блестящих станков. Большинство - женщины.

Исхудалые женщины, похожие друг на друга этой худобой и лицами с крепко сжатыми сухими губами, синими кругами под глазами от долгого недосыпа, напрягая все свои силы, то и дело провозят между рядами станков тачки с тяжелыми ящиками.
В них лежат, легонько постукивая друг о друга, снаряды.

Иногда везут тележки, на которых умещается только одна большая, похожая на ужасное морское чудовище, глубоководная мина.
Склады боеприпасов – тоже под землей.

Всю первую половину дня до начала своей смены Ирен ломала голову над тем, как теперь быть с Элис – не может же шестилетняя девчушка одна ночевать в большом доме, хотя бы и такая самостоятельная и рассудительная, как их дочь.

-А можно я пойду с тобой, мамочка? – Ирен прочла в ее глазах не вопрос и не просьбу, а самое настоящее товарищеское предложение помощи.

У матери оставалось еще часа два, и она нерешительно ответила:
-Что же ты будешь там делать? Там работают взрослые дяди и тети, там шумно, и совсем негде спать. А таким маленьким детям, как ты, обязательно нужно спать.

-Я тебе буду помогать.
-Спасибо, цыпленок! – Ирен улыбнулась и крепко обняла Элис, всерьез настроившуюся на ночную смену. – И откуда ты у нас такая? – прошептала она.

-Вы с папой меня родили, - важно сказала девочка, и мать, не удержавшись, засмеялась уже подзабытым, беззаботным смехом довоенных времен.

Вот в это-то время и раздался звонок в дверь. Мать и дочь сорвались с места, почти побежали открывать.

На пороге стояла полненькая, вся какая-то кругленькая и светлая, похожая на теплый солнечный фрукт, небольшого роста миловидная девушка.

Глаза ее, большие и зеленоватые, сияли открытым, ясным и добрым чувством.
Одета она была по моде, но скромно – недлинная облегающая юбка и легкий, свободный, короткий пиджак. В руках – небольшой чемодан.

-Добрый день. Я ваша новая соседка, Марианна Селонсо, попросту – Мэриан, - как могла, весело и непринужденно сообщила девушка, но было заметно, что она здорово волнуется.

-Вы – жена Рафика Селонсо? – не веря глазам, воскликнула Ирен. – Здравствуйте! Да проходите же! Что в дверях разговаривать! – и поскорее взяла у нее чемодан.