Время придет, кн2 ч2 гл22-24

16+


XXII


«Если мы не будем нажимать с моря, у спиридонцев будут время и силы, чтобы исправить свое положение на суше. А это означает, что по ту сторону города погибнет много наших солдат.

Если же мы не прекратим штурм и тем более – раз сухопутная армия не собирается его прекращать, то две тысячи мирных жителей будут убиты. Что нам делать? Что мне делать?» - Трильи шагал по рубке – два шага в одну сторону и столько же обратно.

Он просил у команды десять минут на принятие решения. У него оставалось еще пять минут.

В проеме показался мичман Барко, спокойный и серьезный.
-Разрешите, товарищ командир.

Трильи снова передернуло.
-Прошу пока обращаться ко мне по званию.
-Слушаюсь, товарищ капитан второго ранга. Есть идея насчет взятия порта.

Александр смотрел на него и не верил этим чистым, ясным голубым глазам, этой едва заметной спокойной улыбке.

-Что, если попробовать их обмануть? Сделать вид, что мы сдаемся, чтобы сберечь людей – и своих, и жителей города. Вывесить белые флаги, выслать группу к ним в порт, якобы для переговоров о сдаче..., - теперь мичман был серьезен.

-Они сказали, что переговоры невозможны – они требуют только отвода войск, - напомнил Александр, с усталым сожалением глядя на него.

-Но мы предложим им не просто переговоры, а сдачу. Это же для них лакомый кусок – вся эскадра! Я говорил с нашими ребятами – есть добровольцы пойти туда. Ну, а там, у коменданта города, уж посмотрим, будь что будет. Я первый пойду.

Трильи с сомнением качнул головой:
-Они могут не поверить. А мы не имеем права на ошибку и должны рассчитывать не на везение, а наверняка. Впрочем, - спохватился он, - о чем я говорю? Что мы можем рассчитать? Фернандо, неужели думаете, что сможете вернуться оттуда живым?

-Мне ведь теперь всё равно, - невесело усмехнулся мичман. – Трибунала ждать, как преступник, или погибнуть, как герой.

На этой земле меня мало что держит, товарищ Трильи. Там, - он кивнул на палубу, где собралась большая часть команды, - найдется еще с десяток таких, которым всё равно. А больше и не потребуется. Надо только постараться, чтобы нам поверили.

Александр смотрел на него и пытался вспомнить свои старые ощущения, когда он так же намеренно шел на смерть и выигрывал у нее. Надеялся ли он тогда? Он не помнил.

Пытался просчитать ходы вперед – когда-то случалось так, как он рассчитывал, когда-то – всё шло другим путем, но, тем не менее, он всё-таки оставался в живых.

Похоже, мичман ничего не рассчитывал – он просто видел перед собой поставленную командованием цель, и просто принял решение.

-Группу я поведу сам, - жестко сказал Трильи.
-Нет, - мичман говорил с ним не как подчиненный, а так, будто был начальником над ним. У Александра от этой напористости перехватило в горле. – Вы будете командовать эскадрой. Группу поведу я.

-Вы спасли мне жизнь, и я не могу…
-Я не для того пристрелил Эннаби, чтобы вы потом погибли в портовом бою. Товарищ Трильи, это не я один, это братки решили, все вместе.

-Братки? Мы не пираты, Фернандо, не береговое братство! Мы – военный флот, здесь приказывает командир, которого не выбирают, а назначают.

-А вас никто и не выбирал, вы – законный преемник Эннаби. Так что вы прикАжете нам, и мы пойдем туда без вас.

Александр скрепился, помолчал.
-У вас остался кто-нибудь на земле? Я смогу чем-то помочь им, если вы…?

-Теперь это не имеет значения, - устало сказал мичман. – Так что, не стоит, командир.

Трильи крепко пожал ему руку:
-Спасибо, Фернандо. За всё. И с Богом!

«Так надо! Это долг!» - повторял Александр про себя, борясь с глодавшим его червем сомнения и неуверенности.

Мичман, поняв это состояние командира, тихо сказал ему, указывая одними глазами на восемь других добровольцев, готовых отправиться в порт:
-Согласен, это тоже жестоко. Но другого выхода у нас нет. Или нет времени на его поиски. Какая разница?

-Всё верно, - скрепившись, ответил Трильи и скомандовал в микрофон. – Поднять белые флаги!

Они взметнулись над палубами всех четырех командорских кораблей почти одновременно. Под долгий, протяжный гудок флагмана он и линкоры стали снова приближаться к порту.

Как было видно офицерам в бинокли, спиридонцы успели «отдышаться» после предшествующей атаки, и пожар в порту был полностью потушен. Только два оставшихся в живых спиридонских корабля по-прежнему неловко, несуразно маячили в банке.

Эфир просил – не требовал – переговоров. «Мы сдаемся! Командир флагмана убит! Не стреляйте!» - неслось над морскими волнами, сквозь солнечные утренние лучи.

-А если они не поверят? – кипятился Андреа Иллиано, наблюдая вместе с остальными офицерами, как шлюпка с флагмана неуклонно приближается к берегу, ощетинившемуся чернотой портовых артиллерийских орудий.

-Уже поверили, раз тишиной встречают, - успокаивая больше себя, чем других, сказал Трильи.

-А что, если мичман обманул тебя, Сандро? Тебя и всех нас, - капитан Серджо Марио, инженер, командир отделения электроуправления, сказал это задумчиво и слишком спокойно, чем вывел из равновесия всех присутствующих в рубке. – Ты одел на него офицерскую форму, отдал свои документы старшего помощника командира. А если он всё это специально задумал и совершил – и убийство, и эту сдачу? Он же подставит всех нас! Тогда мы все окажемся предателями, тогда трибунал и...

-Нет! – отрезал Александр, не желая верить отчаянно вытянутому от удивления лицу Серджо. – Это исключено, он пошел туда не один.

Тут снова не выдержал Иллиано, взволнованно сказал:
-Он мог их всех подговорить, он же сам выбирал людей!

Трильи в гневе оторвал взгляд от бинокля:
-Хватит! Кто не верит и боится – может написать расписку, что не участвует во всей этой затее. Я заверю!

Неверившие покраснели и умолкли.
Тем временем парламентеры уже высаживались на берег, где их встречала вооруженная охрана комендатуры порта.

-Оружие отобрали, ведут в порт, - пробормотал Трильи, и те из офицеров, кто стоял достаточно близко, уловили горечь и боль в этих словах. – Остается только ждать сигнала. Всем – готовность номер один.

Он прислушался к неровной артиллерийской пальбе на противоположной окраине города, вздохнул, словно рубанул сплеча по плохо поддающемуся полену:
-Идите к матросам. Нужно всех ободрить.


*     *     *


-Значит, штурма с моря больше не будет, - полуутвердительно сказал комендант порта, потягивая из тонкой фарфоровой чашечки горячий кофе, только что принесенный ему адъютантом.

-Так точно, господин полковник.
-А что вам известно о планах вашего командования на суше?

-Они не собираются останавливать наступление. Но мы ослушались приказа, и не отвечаем за них. Мы можем лишь предоставить себя в ваше распоряжение, - спокойно отвечал Барко.

-Но почему я, мы должны вам верить, капитан Трильи? Тому, что ваши матросы взбунтовались, убили командира флагмана? После того, что вы сделали до этого, - комендант с неприятной усмешкой кивнул на стену позади себя.

Над его головой висела большая фотография – портрет Гаафо Альдери, безумно кричавшего что-то с трибуны перед экзальтированной толпой. Часть стены обгорела во время сегодняшнего пожара, и чернота подобралась к самому портрету, задев его нижний угол.

Барко промолчал секунду.
-Надеюсь, вам известно, господин полковник, что грозит офицеру командорского флота в случае передачи им своих документов чужому лицу. Исключение из партии, увольнение с флота без права восстановления. Я представил вам документы капитана Эннаби. Думаете, не будь он мертв, он пошел бы на это? Наш командир был очень идейным человеком, - Барко с деланной печалью покачал головой.

-А, может, он погиб в бою, а вы распоряжаетесь его документами в каких-то своих целях, мне, увы, неизвестных?

Барко нетерпеливо посмотрел на коменданта.
-Послушайте! Мы не могли позволить, чтобы погибло столько мирных людей – две тысячи человек, - нахмурившись, проговорил он. – То, что они оказались заложниками наших действий, - это сыграло главную роль в принятии решения командами крейсера и линкоров.

-А, - рассмеялся комендант, - и вы решили повторить подвиг генерала Винца, который предательством спасал жизнь своей дивизии, – от мичмана не укрылась злая ирония, прозвучавшая в этих словах коменданта.

-Куда вы поместили людей, прибывших со мной? – спросил Барко, стараясь держаться с достоинством, вспоминая и думая о том, как мог бы держаться и говорить настоящий капитан Трильи.

-Ваши люди в общем бараке, капитан Трильи, за ними присмотрят и накормят, не беспокойтесь. А нам самое время теперь – посетить ваши корабли. Командам придется сойти на берег, кроме нескольких человек техсостава, и мы также оставим там свою охрану.

Барко улыбчиво кивнул.
-К сожалению, на кораблях недостаточно шлюпок, чтобы вывезти всю команду, – их сбило во время боя.

-Ничего, мы подойдем на своих, из порта, - холодные, неподкупные искорки метнулись в светлых глазах спиридонца.

-Я понимаю, что мы не можем диктовать здесь свои условия, - продолжал Барко, казалось, колеблясь в том, стоит ли об этом говорить. – Но после нашей безоговорочной сдачи я, как исполняющий обязанности командира эскадры, прошу вас освободить заложников.

Комендант насмешливо посмотрел на него, допил свой кофе и закурил.
-А если никаких заложников нет, и это просто блеф? А? Вы не подумали об этом там, на своем флагмане, когда стреляли в командира? – он самодовольно оглядел стоявших у двери двух рослых часовых с автоматами наготове.

Барко заметно побледнел даже сквозь сильный загар, негромко спросил:
-Так это, действительно, был только блеф?
-А вы как думаете, капитан Трильи? – загадочно улыбаясь, комендант элегантно отряхивал пепел со своей мерцающей сигареты в металлическую пепельницу, чтобы он ненароком не попал на его красивый морской мундир.

Барко успокоенно вздохнул.
-Тем лучше для них, - он улыбнулся, заглядевшись на лазурное море с маячившими судами, видимыми из полуобгорелого окна комендантского кабинета, привстал со стула, на котором сидел напротив собеседника, намереваясь обойти стол.

-Какой прекрасный вид! – с искренним восхищением вырвалось у мичмана. – И как он обезображен войной! – внутри него загорелась лихорадка, и комендант, видимо, почувствовав это, бросил сигарету и тоже поднялся из-за стола.

-Как жаль! – продолжал, покачивая головой, мичман и вдруг, в одно мгновение прыгнул за невысокого, худого коменданта, обхватив его крепкой левой рукой за шею.

Тот, задыхаясь, беспомощно забарахтался, как утопающий. Правой мичман рванул чужую кобуру.

-Не двигаться! Убью гада! – орал Барко, заметив, что часовые готовы спустить курки.

-Не стрелять! – хрипел комендант, дрожа от касания виска дулом собственного пистолета.

В дверь сунулись другие подчиненные с готовым к бою оружием, но замерли на месте.

-Звоните! Пусть освободят заложников! Отсюда звоните! Чтоб ни одного лишнего слова – освободить – и всё! И пусть мои люди видят, как они уйдут домой!

-Да-да! – твердил белый от страха комендант, косясь расширенными глазами на полевой телефонный аппарат на своем столе. – Звоните! Но вы все умрете, идиот! – пытался он обратиться к Барко. – Мы сообщили вашему командованию, что вы сдались. Не мы, так они вас...

-Да, мы пришли сюда умереть! И никто не смеет нам мешать! Звоните! И пусть мои люди доложат о выполнении!

К столу, наконец, на негнущихся ногах подошел адьютант, который так недавно спокойно и беспечно подносил своему начальнику кофе.

-Управление портовой полиции? Да, это адъютант коменданта, капитан Конти. Приказ коменданта – освободить  заложников. Да, всех, - он взглянул на задыхающегося начальника. – Немедленно! Нет, в данный момент он не может говорить лично. Комендант приказывает, чтобы сдавшиеся командорские моряки видели это освобождение и доложили. Я? Говорю вам, выполнять немедленно! Это приказ коменданта! – бросив трубку, адъютант провел рукой по вспотевшему лбу и сказал. – Через десять минут.

-Гранату! – страшным голосом прокричал Барко. – Гранату мне! На стол – гранату!
-Идиот! Это глупо!

-Молчать! – ему, наконец, положили на стол гранату перед потерявшим всякую волю, подвывавшим комендантом.

-Возьми ее и сорви чеку! Сорви и держи! Убью! – голосом истерического больного прокричал мичман.

Этот неестественный голос и весь его взъерошенный вид с округлыми от бешенства, покрасневшими глазами был страшен.

-Дьявол, - простонал комендант, трясущейся рукой взяв со стола эту живую смерть.

Полевой аппарат странно запищал. Адъютант несмело и неспеша снова снял трубку.

-Всех? – переспросил он и, судорожно кивнув, сказал Барко. – Ваш человек сейчас будет здесь. Пропустите! – крикнул он за дверь ожидавшей охране.

Когда в дверях появился один из добровольцев, прибывших вместе с мичманом, немолодой матрос с простым лицом; когда, сдерживая эмоции, он коротко сказал:
-Заложники свободны, - мичман Барко, смеясь от нервной и злой радости, крикнул в ухо коменданту:
-Бросай гранату! В окно бросай! Сейчас! – и в исступлении подтолкнул своего пленника к окну.

Побелевшие от напряжения, сжимавшие гранату, пальцы спиридонца долго не могли пошевелиться.

Когда же он неловко развернулся, выпустив из них гранату в окно, мичман, на секунду забыв про осторожность, оказался левым боком к направленным на него дулам врагов.

И почти одновременно со взрывом гранаты в порту, от которого дрогнула уцелевшая при штурме стена, раздалась автоматная очередь – один из часовых не выдержал общего напряжения и выстрелил. Убитый мичман упал на каменный пол, а смертельно раненный комендант, вскрикнув, рухнул на своего недавнего обидчика.

Снова завязалась перестрелка, забегали, закричали внизу. Но всё это и даже звуки сухопутной артиллерийской канонады перекрыл первый мощный взрыв снаряда, выпущенного по порту крейсером «Первый».

«Я должен. Я должен, должен! – словно зажимая часто бьющееся сердце в железный кулак, твердил себе Александр. – Я должен стрелять и убивать! Какая мука! Какой ужас! Там эти люди! Там наши! Там Барко! Если только они живы! Господи, хоть бы они были живы! Но имею ли я право? Как я могу стрелять по ним? Господи, я должен?» - а вслух он изо всех сил кричал в микрофон:
-Продолжать огонь!... Лево на борт! Огонь!... Огонь!...

Только теперь Александр окончательно почувствовал и понял, что это значит – быть командиром и управлять такой громадой, как их крейсер, тем более в связке с тремя другими кораблями, где нужно успевать схватывать на лету, почти интуитивно любой крен, любое новое направление, угадывать, куда ударит следующий снаряд противника, и уходить из-под его огня, причем так, чтобы при этом успешно стрелять самому.

Трильи не успевал подумать о том, справляется ли он со своими новыми обязанностями.
-Товарищ командир! Адмирал Веруччи на связи! – крикнул ему радист, и Александр услышал в наушниках:
-Кто ведет огонь по порту? Получена информация о сдаче эскадры в плен!

-Товарищ командующий, с вами по-прежнему говорит капитан второго ранга Трильи. Эскадра продолжает штурм, вам дали неверную информацию.

-Чёрт! Что с заложниками?
-Полагаю, что благодаря небольшой операции, проведенной девятью нашими добровольцами, все заложники освобождены и живы.

-Молодцы, ребята! Приказываю продолжать огонь и держать связь! Наши танки и пехота только что ворвались в город.

Сердце перевернулось внутри Александра от этих слов, он ошалело взглянул на замершего радиста, потом высунулся из рубки и прокричал всей рвущейся от восторга и боли душой:
-Наши в городе! Ребята! Наши танки и пехота!

«Первый» получил ряд пробоин, хотя и не опасных, но существенных, по соседству с теми, которые уже «зажили» после памятного сражения со спиридонцами на пути к Командону.
Но огонь из порта выдыхался – это было заметно по удлинившимся перерывам между залпами.
Два горящих спиридонских корабля, расстрелянные в упор, прикрывали собой правую сторону порта, так что оттуда не могли целиться по командорской эскадре. Конец штурма был близок, и ясен его исход.

«Что же это? Что это такое? Я же своими руками, я сам должен послать сейчас туда, под огонь этих хороших ребят. Под огонь своих и чужих. Я должен сделать это, чтобы порт был взят. И они должны беспрекословно подчиниться. А я сам даже не имею права пойти туда и погибнуть вместе с ними в свое оправдание, потому что должен оставаться здесь, как командир, как флагман! И мы – люди?! Мы – люди?!»

«Собаки, - дальним раскатом прогремел над ним голос Эннаби. - Вы слишком любите их. Не стоит...»

«Нет! Это какой-то самообман!» - крикнул про себя Александр.
-Да, - жестко сказал он вслух и, не прекращая артиллерийского огня, отдал общий приказ о высадке на берег.

Восемь оставшихся шлюпок с «Первого» и еще несколько – с линкоров под продолжавшимся, хотя и ослабевшим перекрестным огнем двинулись в сторону порта. Одна из шлюпок, не дойдя нескольких метров, перевернулась при близком взрыве – из порта стреляли по десанту.

Александр, усилием воли пытаясь удержать себя от головокружения, почти не верил глазам, когда увидел, что шлюпки, наконец, подошли к берегу, моряки высадились, и там началось. Или продолжалось...

Тогда он за несколько мгновений осмотрелся вокруг и вдруг понял, что никто здесь, кроме него самого, вовсе не думал о том, о чём и чем мучился он: никто не только не считал его виновным в чужой крови и смерти, в том, что его приказ о высадке десанта был преступлением перед законом жизни человеческой – об этом не задумывались, воспринимая как должное, как данное когда-то кем-то раз и навсегда.

Тогда будто стальной крючок замкнулся внутри Александра. Или лопнула до этого бывшая крепкой пружина. Или упало и разбилось нечто особо ценное.

И он, не пытаясь больше сдерживать отвратительное до тошноты головокружение, увидел, как над самой высокой горящей башней порта взметнулся красный флаг. Трильи повернулся к радисту и, получив связь с адмиралом, отрапортовал:
-Товарищ командующий, морской порт Туффиса наш.

Когда же адмирал довольно и бодро сказал в наушниках:
-Благодарю за службу, капитан второго ранга Трильи! – Александр нервно дернул углом рта и по уставу сухо ответил:
-Во славу Командории.



В центре Туффиса было много народа – солдаты, матросы и мирные жители, большей частью женщины, которые бросались к своим освободителям со слезами благодарности, от избытка чувств с трудом подбирая нужные, самые необходимые слова, и твердили их, словно молитву.

-Товарищи! От имени командования и лично поздравляю вас с освобождением города! Спасибо всем, кто принимал участие в штурме! – возле здания городского комитета партии, бывшей резиденции мэра, посреди широкой, заполненной людьми площади, на разбитом, перевернутом автобусе, словно на трибуне, стоял маршал Пулини, командующий пятой сухопутной армией, первой вступившей в город, и кричал поздравление радостно, как мальчишка.

Вокруг стояли такие же радостные и немного удивленные, будто не верили в свершившуюся победу, несколько младших офицеров и адъютантов.

-Ура-а-а! – отвечали на приветствие тысячи голосов – со всех уголков площади и из ближайших домов.

Толпа еще более оживилась, когда на автобус взобрался невысокий, плотный человек с мужественным широким лицом, совсем седой, в потертом невзрачном пиджачке и таких же штанах.

-Товарищ Гаттон! – новая волна восторженного гула прокатилась над толпой, покрывая негромкий голос секретаря комитета партии.

Но Гаттон поднял руку, не властно, а словно по-отечески успокаивая собравшихся. И шум, будто по мановению волшебной палочки, затих, и на площади установилась удивительная, непонятная, непривычная тишина.

Тогда Гаттон снова заговорил негромко, но его слышали все, потому что – слушали. Речь его была не красноречива, проста и безыскусна.
Он тоже поздравлял с победой, но напоминал о тех, кто не дожил до нее.
Он поименно перечислил погибших подпольщиков, вспомнил тех, кто погиб при штурме города.
Мысль всей этой речи товарища Гаттона была одна – не забывайте тех, чья смерть и выполнение долга позволили вам теперь стоять здесь свободными жителями свободной республики.

-Мы клялись отомстить за всех, кто подвергся мучительной смерти, и наказать тех, кто надеялся спасти свою шкуру, предав Родину, своих соотечественников и товарищей.
И вот теперь я могу сообщить вам, что эту клятву мы сдержали, - он отступил чуть назад и оглянулся.

Более рассеянная позади автобуса толпа больше раздвинулась, образовав широкий проход. По нему к центру площади в сопровождении конвоя прошли человек двадцать офицеров штаба генерала Винца.

Люди на площади – море людских глаз – в упор смотрели на них, потупившихся в землю то ли от стыда, то ли от страха, то ли с отчаяния.
Смотрели на врагов? Нет. Врага они могли простить, даже пожалеть – солдата, не посмевшего ослушаться приказа командира.
Но офицера-предателя, командующего-предателя, принявшего решение о сдаче врагу, эти люди простить не могли. И потому стояли безмолвно, замерев, и каждый знал, что ждет предателя на любой земле...

-А где генерал Винц? Где он? – шелестом пронеслось над головами.
Столько мерзости было связано с этим именем, столько ненависти к нему, которая не могла спокойно дремать в людях, и требовала скорейшего отмщения. Вот потому, видимо, командование и не решилось показать самого Винца в числе пленных, справедливо опасаясь самосуда. Генерала схватили на выезде из города, при попытке к бегству.

-Успокойтесь, товарищи! – крикнул Гаттон. – Винц в городской тюрьме. В эти минуты идет заседание трибунала, который вынесет приговор предателям, - он, было, замолк, скользнув неопределенным взглядом по пленным офицерам, и договорил тихо, как для самого себя, с облегчением. – Его немедленно приведут в исполнение.

Когда митинг был окончен, и пленных винцовцев стали уводить с площади под продолжающееся волнение толпы, Гаттон, слезая с автобуса с помощью близстоящих людей, заметил, как к нему сквозь толпу пытается прорваться морской офицер, показавшийся ему знакомым.

-Александр Трильи! Сандро! Друг мой! – радостно вскрикнул он, и давние знакомые крепко обнялись. – Сто лет не виделись! Как ты изменился, постарел, поседел! Ох, нелегкая твоя судьба...

-Что вы, дядя Марко! Всё хорошо, - смутившись его горячностью, проговорил Трильи.

-Смотрю, уже второго ранга. Значит, это вы наших жителей сегодня освободили?
-Наши ребята, - скрепившись от тяжелого воспоминания, сказал Александр.

С ним вместе подошли еще пятеро офицеров, все они направлялись на заседание морского штаба, на разбор проведенной операции. Трильи познакомил их с Гаттоном.

-Совсем нет времени, дядя Марко. Хоть два слова скажите о себе, о ваших...

-Да что! – беззаботно рассмеялся Гаттон. – Я жив, как видишь, и вполне доволен. А семья моя вовремя эвакуировалась, мы же сразу подполье задумали организовать, опасались, что город будет взят. В таком случае оставлять тут родных было бы сверхопасно. Так что теперь мои жена и дочь в деревне под вашим же Тузом, и я за них не боюсь. Они у меня сильные, - с гордостью прибавил Гаттон. – А как Ирен, Элис? Давно видел их? Что? Отпуска не было?! Как же так!

-Война, - грустно усмехаясь, ответил за друга Андреа Иллиано, которому единственному из присутствующих офицеров удалось побывать дома. И теперь, хотя для него это случилось из-за боевого ранения, он чувствовал некоторую неловкость перед товарищами, которым с этим не повезло.

-Знаю, что живы и здоровы. Вот и всё, может, больше и не надо ничего, - просто пояснил Александр.

Но мысли, которые он с таким упорством гнал от себя всё последнее время, о неотправленном письме, о вине перед Ирен и Элис за свое молчание, опять подступали к его мозгу, отчаявшемуся справиться с этими мыслями.

-Дядя Марко, - попросил Трильи, - вы лучше расскажите нам, как пройти на улицу Двенадцати, дом 26. Там теперь наш штаб, мы туда на доклад идем.

Это оказалось недалеко, и Гаттон вызвался их проводить. Он рассказывал им о работе подполья, о самоотверженности его членов, по пути показал развалины ресторана, взорванного подпольщиками, где погибло более двух сотен спиридонцев, часто здоровался, как старый друг, за руку, со встречными людьми – жителями города.

Казалось, этого человека ничто не может расстроить или рассердить – такой доброй и открытой была лежавшая на его губах улыбка, сохранившаяся после всего, что он пережил в этом городе.
Наконец, Гаттон и его спутники достигли нужной улицы, уцелевшей после налетов и обстрелов, и неприметного каменного здания с колоннами, какого-то бывшего учреждения, которых на этой улице было, хоть пруд пруди. Вокруг них стало заметно больше военного люда, автомашин с солдатами, здесь царила рабочая суета боевой организации.

Моряки уже собирались подняться по невысоким ступеням, но путь им преградили офицер в серой форме с двумя солдатами, которые, напротив, выйдя из здания, столкнулись с ними у входа.

-Майор Ольтари, служба контрразведки, - козырнул он. – Товарищи офицеры, предъявите документы.

После того, как его приказ был выполнен, Ольтари, словно забавляясь, окинул всех взглядом.

-Я вас в порту не застал, но, как видите, здесь смог оказаться первым. Так что прошу следовать за мной.

-Это невозможно, - Трильи нутром ощутил, что приближается нечто ужасное для всей их эскадры, грязное, непотребное, и которого было никак не избежать. – Нас ждут на доклад в штабе.

-Уже нет, - едва заметно усмехнулся майор. – Делом гибели капитана-лейтенанта Эннаби и тем, что за ней последовало, сейчас занимаются и контрразведка, и ОВНУР, в штабе знают об этом. Так что там вас уже не ждут, - повторил майор.

Трильи с остановившимся на мгновение сердцем внимательно вгляделся в холеное лицо офицера. Нет, такие лица плохо понимаются и запоминаются, потому и требуются для службы в соответствующих органах.

-Позвольте, - вмешался Гаттон, назвав себя, после чего майор и солдаты отдали ему честь. – Так это что, арест?

-Нет, товарищ Гаттон. Просто ваших друзей необходимо срочно допросить по очень важному делу, как я уже сказал, - спокойно отвечал Ольтари.

Гаттон, спохватившись, пожал морякам руки.
-Ну, тогда держитесь, ребята. Если совесть чиста – так ничего не бойтесь!

-Знаю, дядя Марко, - сдерживаясь, проговорил Трильи. – Спасибо, вы нас будто благословили.

-Постараюсь помочь, повлиять! – крикнул им вдогонку Гаттон и следил тревожным взглядом, как всех их ввели во двор здания, посадили в машину и куда-то увезли.


XXIII


Привезли их в порт. Допрашивали в той самой башне, той комнате, где погиб мичман Барко. Здесь всё было на прежних местах – стол, стулья, несгораемый шкаф, телефонный аппарат. Только часовые теперь стояли снаружи двери, и портрета Гаафо Альдери на обгорелой стене уже не было.

Прошло уже несколько часов. Голодного Александра допрашивали последним. Майор Ольтари сидел на месте коменданта и, развернув перед собой тонкую, аккуратную кожаную папку с несколькими бумагами, внимательно, с нарочитой лаской следил за выражением лица Трильи, когда тот отвечал на его вопросы.

Периодически майор делал какие-то небольшие, короткие пометки в своих бумагах.
-Вы признаете, что нарушили устав, передав ваше удостоверение офицера другому лицу?

-Да, - стараясь оставаться спокойным, отвечал Александр. – Я сознаю свою вину. Но мы не видели иного выхода из создавшегося положения – у нас был приказ продолжать штурм и заложники...

-Это я уже слышал от ваших офицеров – вы решили обмануть спиридонцев, разыграв сдачу в плен. Это, кстати, подтверждает – вот, взгляните, - письмо капитана Трильи за подписью мичмана Барко к коменданту порта о сдаче командорской эскадры. Оно найдено в документах комендатуры, - Ольтари улыбчиво подал ему бумагу. – Пленные спиридонцы также подтверждают эти показания. Всё это – в вашу пользу.

Трильи, угрюмо уткнувшись в бумагу, заметил, что почерк мичмана был быстрым, прыгающим, словно каждая предыдущая буква хотела перескочить через следующую, обогнать ее.

«Да, он очень спешил», - подумалось Александру. В письме мичман Барко сообщал также, что капитан-лейтенант Эннаби был убит им во время ссоры на корабле. Под письмом стояла поддельная подпись капитана второго ранга Трильи. Мичман признавался в убийстве под именем Трильи. Скорее всего, он написал это автоматически, все в той же спешке, не задумываясь о последствиях.

Но теперь эта правда, даже с поддельной подписью, могла сыграть незавидную роль в судьбе настоящего Александра Трильи.

-Узнаёте свое удостоверение? – Ольтари протянул ему карточку офицера с выбитыми на ней фамилией, инициалами, званием и должностью, а также личным номером Трильи. На ней запеклась кровь.

-Да, узнаю, - сказал Александр, подумав машинально: «Это его кровь, мичмана Барко».

-Вы знаете, что полагается за передачу личных документов другому лицу? – услышал он словно сквозь закрытую дверь.

-Да, знаю. Только я тогда не думал об этом. Мы хотели спасти людей, и приняли это решение командой всей эскадры. Ради освобождения заложников собой добровольно пожертвовали девять моряков, среди них мичман Барко, которому я передал свою форму и документы.

-Ну да, победителей не судят. Или, как там еще: цель оправдывает средства, - с иронией кивнул майор.

-Попрошу вас к памяти погибших относиться с уважением! – вспылил Трильи.

Контрразведчик обжег его недобрым жёстким взглядом.
-Не кипятитесь, Трильи. Вы, наверное, не понимаете, как шатко ваше собственное положение.
Даже если вам сойдет с рук нарушение устава – как победителю, все равно: от свидетеля до обвиняемого вам осталось менее одного шага, - услужливо предупредил он. –
Мы ведь до сих пор не знаем, кто на самом деле убил капитана-лейтенанта Эннаби. И у нас есть все основания полагать, что это были именно вы. Помимо вот этих «признаний» покойного мичмана, - майор кивнул на письмо, - нам также известна ваша история, ваша личная неприязнь к командиру крейсера «Первый», ваши идейные расхождения.

Из допросов команды нам, пока косвенно, удалось установить, что непосредственно перед передачей ваших документов мичману между вами и Эннаби, действительно, произошла ссора по поводу дальнейших действий эскадры.

Как нами установлено, Эннаби не доложил командующему о взятии заложников. Да в этом не было и смысла – за него это сделали сами спиридонцы, объявив о заложниках во всеуслышание. Командующий приказал продолжать штурм. Я правильно излагаю? – он говорил спокойно, как объясняющий заученный урок учитель, спрашивая сидящего перед ним ученика: «я понятно говорю?».

-Да, - Александр вдруг с особенной остротой почувствовал всю накопившуюся усталость трех бессонных суток и прикрыл глаза на радость майора – тому показалось, что допрашиваемый на пути к признанию.

-Ну! – вдруг заорал Ольтари страшным голосом, стукнув кулаком по столу, так что Трильи, вздрогнув, вскинул голову. – Вы? Вы стреляли в Эннаби?

-Нет, - тихо ответил он. – Я не могу сказать вам, кто это был, потому что это не имеет теперь никакого значения для вас. Но имеет значение для этого человека. Потому что он погиб в последнем бою, как герой. Я не могу пачкать его имя...

-Трильи, - перебил его Ольтари, - это имеет значение для вас. Пора подумать не о других, а о себе. Или вы надеетесь, что здесь будут долго уговаривать, памятуя о том, что вы – муж Ирен Кресси? Снова надеетесь на это всесильное имя?

-Нет! – почти крикнул Александр, с трудом сдерживаясь, чтобы не ударить наглеца. – На справедливость закона надеюсь.

Ольтари, поднимаясь из-за стола, расправляя уставшие от сидячей работы плечи, усмехнулся, как ни в чем не бывало:
-Да ладно, бросьте. Вы должны отлично представлять себе, что было бы с вами уже через несколько минут пребывания здесь, будь вы не Александр Трильи, а кто-то другой. Тогда, пожалуй, нет, наверняка, вы бы сознались...

-Я представляю, - дрогнувшим голосом, поморщившись, сказал Александр. – Я уже имел подобное общение с вашим ведомством.

-Я в курсе, - неприятно усмехнулся майор, собираясь уходить. – Что ж, раз вы хотите справедливости, давайте поступим в соответствии с ней. Ваш дальнейший допрос будет вести старший лейтенант Эннаби.

Услышав эту фамилию, Трильи вздрогнул всем телом, и у него еще сильнее и настойчивее засосало под ложечкой. Только теперь не от голода.

В комнату быстрыми шагами вошел молодой человек, годами моложе Александра.

Трильи, повинуясь безотчетному порыву, встал с места навстречу ему. Он смотрел – и не верил себе – перед ним был настоящий Морис Эннаби, только молодой – ледяные выпуклые змеиные глаза Эннаби, длинный изогнутый нос Эннаби, жёстко сломанная линия губ Эннаби, его мощный подбородок и большая голова на высокой и непропорционально худой шее.

Трильи даже показалось, что на его юном лбе, еще не тронутом морщинами, уже наметилась та самая крестообразная морщина на переносице, которая так уродовала лицо его отца.

Когда они встретились взглядами, Александр вдруг понял его, и от этого осознания его в душе покоробило.

Эннаби-младший представлял собой тот тип человека, который надломлен судьбой, или, как говорят, обижен ею. Он, может быть, был бы красив, как отец, не будь таким жалким, ущербным его сутулое, длинное тело, придававшее младшему Эннаби болезненный вид.

Возможно, в детстве он, действительно, был болезненным ребенком, и отец потому отдал его в военную службу, чтобы как-то укрепить. Александру припомнилось, что, кажется, командир вскользь упоминал об этом.

Но теперь, рядом с совершенно сложенным Трильи, его вид являл собой тем более яркий контраст, который был заметен им обоим. И они оба понимали это. Именно это рождало в глазах Эннаби почти неприкрытую ненависть к стоявшему перед ним человеку.

А для Трильи в очередной раз было невыносимо чувствовать стыд за то, в чем он сам, собственно, не был виноват. А еще – ужасную, унизительную жалость здорового к больному, которая и вызывала ту самую ненависть, светившуюся в глазах старшего лейтенанта.

-Кто убил капитана-лейтенанта Эннаби? – тихо спросил он, глядя прямо на Александра. Он не сказал «отца», и голос его, похожий на отцовский – жесткий, требовательный голос властного человека лишь выдавал в нем того, кто привык вести допросы, не очень церемонясь с допрашиваемым.

Он был только старшим лейтенантом – перед ним сидел капитан второго ранга, равный армейскому званию капитана – то есть офицер званием выше Эннаби. И это было бы так, будь Эннаби простым армейским офицером.

Но он служил в ОВНУРе, а это значило, что перед его погонами старшего лейтенанта трепетали не только капитаны, майоры, но и полковники и генералы обычных воинских частей, если дело, которое он вел, касалось их дальнейшей судьбы.

Трильи не смог выдержать его взгляда и, опустив голову, ответил:
-Я уже говорил майору Ольтари, что не могу назвать имя этого человека, потому что он геройски погиб, и запятнать…

-Как погиб капитан-лейтенант Эннаби? – снова тихо спросил старший лейтенант, перебив объяснения Трильи, будто он их и не слышал.

Александр, не сдержавшись, с болью взглянул на него и как можно мягче сказал:
-Послушайте, майору Ольтари уже известны обстоятельства гибели командира крейсера «Первый»…, то есть вашего отца, - поправился он, но выражение спокойного ожесточения на лице старшего лейтенанта не изменилось. – Неужели вам хочется терзать себя…

-Я хочу услышать это лично от вас, - снова спокойно перебил его Эннаби-младший.

-Хорошо. Мы вели штурм города. Была получена информация о заложниках. Ваш отец связался с командующим, который отдал приказ продолжать штурм. Из разговора с командиром Эннаби я понял, что он не просил у командующего времени на обдумывание возможных способов спасения заложников.

Я отказался выполнить этот приказ. Команда встала на мою сторону. Капитан-лейтенант Эннаби решил, что я поднял бунт, выхватил табельное оружие и направил его на меня, но выстрелить не успел…

-Потому что выстрелили в него! – вдруг с ужасным визгом выкрикнул старший лейтенант и, подскочив к Александру, схватил его за белый воротничок, за галстук, так что слегка придушил своими костлявыми руками, бешено затряс ими Трильи и зарыдал. – Я так и знал, я знал, что это из-за тебя, гадина, он погиб из-за тебя! Даже если стрелял не ты! Все равно, это ты виноват в его смерти! Сволочь, сгною! В рядовых, в пехоте, в штрафбате! Или под «вышку» подведу, суку! – он захлебывался своими по-детски неудержимыми слезами, которые после только что виденного Александром спокойствия потрясли его больше, чем физическая тряска в руках Эннаби.

-Прекратите истерику – вы офицер! – не выдержав, вскрикнул Трильи и, когда, старший лейтенант отцепился от него, отдышался с таким же трудом, как и сам Эннаби, и твердо заговорил. – То, что случилось, это ужасно, страшно и непоправимо. Да. Я хочу сказать вам, что понимаю вас, как больно – потерять отца. Я приношу вам свои искренние соболезнования. Да, они искренни, потому что, хотя я не любил вашего отца, как человека, но уважал его как морского офицера, настоящего командира, и, поверьте, вовсе не хотел его смерти!

-Зачем мне ваши соболезнования? – всхлипывая, отворачиваясь, стыдясь своих слез, пробормотал старший лейтенант. – Только скажите, кто убил его, разве я прошу многого!

-Этот человек погиб. Он уже искупил свою вину кровью.
-Кто вы такой, чтобы судить, кто искупил, а кто – нет! – закричал Эннаби.

-Что даст вам его имя? Хотите очернить его после смерти? Зачем? – силился понять Александр.

-Я только хочу знать, кто убил моего отца-а, - Эннаби встряхнул промокший носовой платок перед своим покрасневшим от слез худым лицом и снова приложил его, бесполезный, к мокрым глазам. – Я знаю про вас – вы тоже рано потеряли отца. Вам ведь тоже нужно было имя убийцы.

-Я собирался мстить. А вам мстить некому. Разве только мне, если вы считаете, что я виноват…, - грустно усмехнулся Трильи.

-Не-ет, все должно быть по справедливости! – Эннаби бессильно стукнул кулаком по столу. Казалось, еще несколько минут – и он выплачет всю жидкость, какая в нем была. – Я должен это знать! Только я! Поймите! Я не собираюсь мстить, но мне нужно знать, кто убил, я прошу вас, пожа-алуйста! – он ерзал на стуле, сидя за комендантским столом и распластавшись верхней частью туловища на нем, так что Трильи, встрепенувшись, подумал, уж не собирается ли старший лейтенант сползти по столу вниз и встать на колени.

«Господи! Чего хочешь Ты? Как должен я поступить теперь? Сказать ему? Почему, почему я должен это говорить?! Барко мертв. Но если бы он был жив – чего бы стоило ему мое признание? Он спас мне жизнь, а я бы подло предал его? Нет, я назвал бы себя. А что теперь? Да, мне глупо так пропадать. Это снова трусость? Малодушие? Как быть с честным именем Барко? Что мне делать, Господи?!».

В голове Трильи, словно черно-белые шахматные квадраты, быстрым калейдоскопом строились различные варианты возможного развития событий.

Допустим, он говорит, что стрелял в Эннаби сам. Тогда, если старший лейтенант не убьет его прямо здесь в аффективном припадке, его расстреляют по приговору трибунала, который, в связи с военным временем, не будет долгим.

Впрочем, может, и не расстреляют. Может вступиться команда, офицеры, которые знают правду и пока по всеобщему уговору молчат.

Тогда, возможно, будет проведена экспертиза – оружие, отпечатки пальцев. Разбирательства займут много времени, но правда все равно выйдет наружу.

А если сказать эту самую правду – назвать мичмана Барко? Это ловко – все концы в воду, судить и наказывать некого.

Хотя Эннаби-младший может не поверить. Ну, да, проверить оружие одного человека в сотни раз легче, чем оружие всей полуторатысячной команды. Правда будет установлена. Она всегда торжествует. Только, часто, такой ценой, что лучше бы не знать ее никогда.

Если установят, что Мориса Эннаби убил Барко, его имя – героя, пожертвовавшего своей жизнью ради двух тысяч человек! – втопчут в грязь, не говоря уже о невозможности каких-либо наград.

Трильи чувствовал всем организмом своим, что это последнее – сказать правду – так нельзя, это вразрез со всеми понятиями о чести и благородстве, на которых он был воспитан!

«Зачем Ты мучаешь меня, Господи? Я не знаю, что нужно говорить. Я не хочу, чтобы они узнали про Барко. Это нечестно и подло. Но я не хочу называть себя, потому что…

Да, я боюсь и хочу жить. Да, может быть впервые, но мне жаль самого себя! – его обдало жарким потом от нахлынувшего стыда перед самим собой. – Но если Ты считаешь, что так надо, я…готов. Да, готов! Оклеветать себя и умереть! Ведь был же я готов умереть, когда Эннаби направил на меня пистолет!»

Он не любил и не умел врать. Ему было жаль и этого рыдавшего перед ним мальчика, и убитого Эннаби, и мичмана Барко, перед которым он чувствовал свою вину и долг сохранить чистым его имя.

И ему, действительно, стало жаль и себя.

Старший лейтенант, всего несколько минут назад такой непробиваемый, а теперь дрожащими руками тянувшийся за графином с водой и не могущий ее выпить по причине все той же дрожи в руках – сердце Александра не выдержало.

-Мичман Барко, - неожиданно для себя, тихо, но отчетливо сказал он и, застонав от душившей его совести, закрыл рукою лицо.

Старший лейтенант перестал плакать и трястись сразу вслед за этими словами, залпом выпил стакан воды, твердо поставил его на стол, снял трубку телефона и, набрав короткий номер, веско сказал:
-Да, это я. Ваши криминалисты и баллистики свободны? Нужна срочная экспертиза. Пуля, которой убит сегодня командир «Первого» Эннаби, и табельное оружие мичмана Барко. Да, он тоже погиб сегодня в порту.

Трильи, отпустив руку, не веря глазам, не отрываясь, смотрел на старшего лейтенанта. Чувство, которое он вызвал в нем столь быстрой сменой своего настроения, можно было бы назвать восхищением, если бы не примесь гадливости. Не только к нему, но и к самому себе.
-Да, ловко вы меня…, - Александр хотел сказать «раскрутили», но теперь все не имело смысла. – Далеко пойдете, - с горькой усмешкой прибавил он.

Старший лейтенант холодно, будто и не было только что никакой истерики, улыбнулся и спокойно сказал:
-Я знаю.

Те несколько дней, пока шло разбирательство дела, и латались пробоины на кораблях командорской эскадры, Трильи просидел в камере портового следственного изолятора.

Он словно дал обет молчания и открывал рот только тогда, когда нужно было принять пищу или коротко ответить на вопросы следователя. Выйдя из заключения по решению трибунала, он узнал, что в его освобождении немалую роль сыграло заступничество Гаттона и, конечно, результаты экспертизы, на которой так настаивал Эннаби-младший.

Перед самым началом наступления на порт Эдимо – столицу Спиридонии – Трильи был официально назначен командиром эскадры, на место погибшего Мориса Эннаби.

Были получены также списки моряков, представленных к наградам. Среди них высшего звания «Герой Командории» были удостоены капитан-лейтенант Морис Эннаби и девять добровольцев, участвовавших в освобождении заложников, в том числе – мичман Барко. Все – посмертно.

Представление на награждение с просьбой о присвоении звания «Героя» было направлено в Ставку исполняющим обязанности командира корабля Андреа Иллиано чуть раньше, чем закончилось разбирательство по делу о гибели Эннаби.

Приказ главнокомандующего о награждении также вступил в силу раньше и по закону не мог быть отменен ни по какой причине. Так мичман Барко навсегда остался в памяти командорцев героем. Такова была справедливость.


*    *    *


-Да не может быть, чтоб предали! Враки! «Утка» вражеская! – возмущались добровольцы.
-Честное слово, сам слышал! – негромко вскрикнул ординарец командира батальона, молодой, щеголеватый паренек, которому, было заметно, очень хотелось походить своим видом на офицера.

Но то ли молодость, то ли природная суетливость не позволяли ему быть степенным, солидным, несколько презрительным и снисходительным к остальным, простым смертным, а, как ему думалось, именно таким должен был быть нормальный офицер. И он в нетерпении перебегал по траншеям от одной группы солдат к другой, торопясь пересказать новость.

-Наш только что с командующим говорил. Наступление приказано продолжать, несмотря на заложников. А моряки сдались подчистую, говорят, уже их парламентеры на берегу!
-Кто говорит?

-Да спиридонцы, из своих динамиков!
-Брешут, собаки!
-Кто ж нам тогда с моря помогает, а? – Грето беспардонно схватил парня за рукав повыше локтя и, как следует, тряхнул.

-Крейсер «Первый» и линкоры…, - пролепетал ординарец, но Инзаро с таким презрением отпихнул его от себя, что даже неотлучный от него Антонио Валле отшатнулся, удивленный несдержанностью друга.

-Эх ты, глупый! На крейсере старпомом наш давний товарищ служит – Александр Трильи. Не слыхал? Ну, вот и помалкивай! Это такой человек, что и сам не предаст, и другим не позволит, ясно! Так что прекрати эту брехню распространять и людей тревожить! - крикнул Грето уже вслед отмахнувшемуся, убегавшему парню.

Антонио печально вздохнул.
-Александр… Может, его и в живых уж нет…

-Хватит! – зло и громко выговорил Грето, чтобы слышали другие добровольцы. – Всё это спиридонская ложь, специально, чтобы в нас дух боевой убить. Не выйдет, господа! – он весь как будто ощетинился и погрозил на восток крепко сжатым кулаком.

-Вот, чёрт! – ругнулся один из старых добровольцев, тот самый Кортези, что после бомбежки в степи, когда они рыли траншеи для обороны Туффиса, спрыгивал в воронку от взрыва авиабомбы и хохотал над спиридонцами, произведшими таким образом земляные работы вместо него. – Ну, чего ждут? В атаку – самое время, а то мы так до конца света тут простоим, - он посмотрел на ясное, окрашенное утренними солнечными лучами небо над полем и лесом, на опушке которого расположился их резервный отряд, «заседая», как метко кто-то выразился, в чужих траншеях – их вырыли спиридонцы во время своего стояния под Туффисом.

-А ты не кипятись, наш час придет, когда надо будет, - спокойно уговаривал его сосед – добродушный, рассудительный и терпеливый бородач, прославившийся тем, что стрелял по вражеским самолетам из винтовки.

-Отря-ад! – раздалось со стороны командного пункта, к которому убежал ординарец.

«Вот оно! Долгожданное!» - забились человеческие сердца. Но это был лишь приказ о передислокации.

Туффис только что был взят командорскими войсками, и два резервных батальона добровольцев вместе с частью артиллерии и бронетехники перебрасывали теперь к Кандру, небольшому городишку, южнее Туффиса, занятому спиридонцами почти в начале войны.

Только там добровольцы после быстрого и короткого маршброска к вечеру того же дня пошли в атаку, которую так долго ждали.
На невесомых ногах, и сам – словно невесомый, не чувствуя на себе амуниции, с неприятной пустотой в груди и животе от выворачивающего наизнанку собственного: «Ура-а!», и с ласково греющим горячим автоматом наперевес, да кузнечики и стрекозы, летящие из-под ног в разные стороны, да сухая степная трава, кротко сыплющаяся под ударами солдатских сапог и башмаков.

Падает, падает кто-то рядом. Вот, только что был, а уж нет его. В воздухе просвета не видно от взрывного дыма и гула, будто полчища черных шмелей закрыли собой и ясное небо, и опускающееся солнце.

Все ли чувствуют одно и то же, когда бегут так, не помня себя, вперед, грудью на смертельный огонь? Кто теперь узнает? Нет пока у человечества таких статистических данных. Может, оно и к лучшему – незачем бередить души старых славных ветеранов воспоминаниями о прошедших атаках.


...Первыми в город ворвались танки, потом – добровольцы. Они бежали с каким-то остервенением, с чувством дорвавшихся до недозволенного объекта взбунтовавшихся школьников. В них стреляли, их убивали. Стреляли и они, убивая на месте ненавистных людей в ядовито-зелёной форме. Убивали людей в черном с желтыми повязками на рукавах – это были остатки винцовцев. Вбегали в дома, словно вымершие, давно нежилые, выводили оттуда прятавшихся спиридонских солдат – расстреливали на месте или сгоняли в определенные места сбора пленных – это уж кому как повезет.

Пока, наконец, не был объявлен приказ – самосуды и расстрелы сдавшихся в плен врагов прекратить под страхом трибунала. И тогда стрельба и взрывы в городе стали понемногу утихать.


Антонио и Грето вышли из только что обследованных ими и еще тремя добровольцами развалин большого здания. Кажется, оно было трехэтажным. Там никого не оказалось.

Инзаро напоследок оглянулся на уродливо черные, обгоревшие стены, где и следа не осталось от бывшей когда-то на них штукатурки. Не прикрытые сверху крышей, сиротливо и угловато, неровными уступами тянулись они к небу и солнцу, как и всё хоть сколько-нибудь живое, и были похожи этим на покореженные деревья старого сада. Такого, как любили разводить командорцы возле своих добротных домов.

-Смотри! – вскрикнул Антонио. Он нагнулся над мелкими обломками железобетона, рядом с тем местом, где у дома когда-то был вход, и поднял довольно объемную металлическую табличку. Рукавом отряхнув с нее пыль, напрягая глаза в вечерних сумерках, прочитал. – Средняя школа номер 2 города Кандра…, - он осекся и, несмело положив табличку обратно в пыль, стянул с грязной, растрепанной, курчавой головы пилотку и приложил ее к груди, продолжая глядеть на табличку.

Грето нервно передернул плечами.
-Что? – понимая состояние друга, обратился он к Валле. – Вот какая удивительная, непонятная штука, Тони, человек!

Строит дома, школы, сажает сады с одной подсознательной великой мыслью – о счастье. Чтобы жизнь становилась лучше, чтобы дети учились, были мудрее и умнее нас, изобретали новые машины и приборы, чтобы легче было жить. Эту мысль о счастье он вкладывает во все свои творения. И оттого она живет во всем, сделанном человеком – все тянется туда, ввысь, в небо, будто там и есть это великое, непреходящее счастье. Может, и правда, там чего-нибудь есть, а? – грустно переспросил он.

Но Антонио, озлобившись, бросил:
-Ну, ты так договоришься, что весь в монахи пойдешь!

-Да нет, зачем в монахи, - неженатый Инзаро не понял всей колкости этой шутки бывшего кузнеца и задумчиво продолжал. – Я просто подумал, если люди всегда так мечтали и мечтают об этом счастье, то зачем они изобрели оружие, чтобы убивать друг друга. И убивают, и разрушают то, что сами же с таким трудом создали – свои дома, школы, сады? – он присел на обуглившийся ствол поваленного дерева, закурил.

Антонио последовал его примеру.
-Сами, сами, - пробурчал Валле. – Тут, - он обвел вокруг рукой, - наши создавали, а не они. Они чужое счастье разрушили.

-Не-ет, - покачал головой Грето, глубоко затягиваясь, - своё. Они войну начали, и по этой причине мы тоже летали их бомбить, а, значит, разрушали их дома и школы. Теперь вот порт Эдимо будем разрушать. Но это ведь они начали.

-Они начали! – снова необидно передразнил его кузнец. – Слыхал, теперь Мировое сообщество говорит, будто мы сами на них напасть собирались.

-Брешут, сволочи буржуйские. Хотя, пожалуй, таких гадов, как Альдери, надо в зачатке давить, а значит, нападать на них первым, - спокойно ответил Грето и вдруг встрепенулся. – Смотри-ка, Тони, а ведь эти руины, эти корявые ветки – они как персты судьбы показывают туда, куда всегда и стремилась душа человеческая, где искали ответы на страшные вопросы, искали Истину, а значит – и счастье, – он замер, заглядевшись на почерневшие от огня ветки, казавшиеся еще чернее в лучах заходящего солнца, забыл про папироску, словно потрясенный своим открытием.

Антонио, поняв, что его товарищ, действительно, поражен этой странной мыслью очень глубоко, но, памятуя о том, что в городе было еще неспокойно и надо было быть готовыми ко всему, мягко, по-дружески положил свою сухую, жилистую руку на плечо Грето.

-Может, предупреждают они людей, - сказал Валле, докуривая самокрутку. – Мол, забыли вы о том, что в действительности искали, о чистоте и доброте забыли. Так худо будет вам, берегитесь… Только, Грето, - он скептически покачал головой, - кто поймет эти знаки судьбы? Мы вот тут с тобой сидим, философствуем, а там, в городе, еще кого-то убивают…, - Антонио неопределенно кивнул, и Грето услышал, что вдалеке, действительно, всё еще не смолкали редкие выстрелы.

-Вот и думаю я – если мы, люди, такие глупцы, что не можем все вместе, разом понять этой простой Истины, может, само небо, или кто там, так и решило? Может, так и надо? Стелла всегда мне говорит: «Не кипятись, не суетись, терпи все, что выпадет на твою долю. Бог терпению учит. Жди – и будешь вознагражден». А я плохо верю в Бога. Вообще, не верю. Да и как поверить? Во что поверить? В то, что над нами, людьми, такая насмешка учинена, что мы тут из кожи лезем в поисках истины, убивая друг друга, а он там, значит, - с неудовольствием Антонио ткнул пальцем в небеса, - сидит себе и спокойненько посматривает на нас? Каково, а? Нет, не может это быть! – отрезал он.

-А если Он ждет, когда мы сами образумимся? – докуривая, сказал Инзаро.
-Он всесильный, чего ему ждать. Взял бы, да и вдолбил в мозги всяким Гаафо Альдери, что воевать – грех и сплошная подлость! А нет же! – в сердцах вырвалось у Антонио. Он окончательно взмахнул рукой и потянул Грето за рукав.

-Вставай, председатель, нельзя тут долго на одном месте сидеть. Не ровен час, пристреляют.

Но только они поднялись, как перед ними полоснула автоматная очередь. Они чудом успели броситься за железобетонные обломки и стали отстреливаться, толком не видя противника, лишь по продолжающейся стрельбе ощущая место, где он может находиться.

Минуты через две стрельба смолкла, и друзья услышали знакомый голос:
-Не стреляйте, ребята, свои! Инженер Коронто! – и как только они вылезли из своего укрытия, им навстречу появились инженер и еще несколько человек из их батальона.

-Мы параллельную улицу прочесывали, услышали – тут, в саду. Пришлось убрать. Двое их там…, - пояснили товарищи.
-Ну, спасибо, друзья!

Добровольцы, теперь в расширенном составе, снова растянулись в цепь, прочесывая обе улицы. Дальше пошли частные дома, тоже полуразрушенные, с такими же разоренными хозяйственными постройками во дворах – былой славой когда-то трудолюбивых и мирных ремесленников.

Инженер Коронто шел неподалеку от Грето, внимательно присматриваясь к безмолвным останкам строений. Но здесь всё было тихо.

-Похоже, нет тут никого, даже жителей не осталось.
-Интересно, куда они все подевались? – отозвался кузнец Валле, шедший по другую сторону от Коронто, чуть поотстав.

-Может, эвакуировались вовремя, а может…, - Коронто поправил на плече ремень автомата, притормозил. – Товарищ Инзаро, спички есть? Закурить…

-У меня есть, - нагнал их Антонио, дал прикурить инженеру и Грето, который тоже был не прочь снова затянуться.
Они поменялись местами – Грето и инженер, и продолжали свой неторопливый путь. Торопиться теперь, действительно, было некуда. Надо было лишь тщательно проверить город на предмет остававшихся в нем вражеских солдат.

На пути добровольцев был хорошо сохранившийся сарай или бывший склад – крепкий деревянный сруб, длиной метра в три, без окон, который странным образом не пострадал, в отличие от всех остальных окружавших его построек.

-Вот чудеса! – удивились и добровольцы. – Как новый стоит.
-Я с той стороны, - кивнул им инженер, собираясь обходить сарай слева, - а вы справа.

-Разве такое бывает? - недоумевал Валле, стукая себя по лбу рукой с папироской. – Чтобы такой большой сарай – и ни царапины!

Посреди тишины слух им резанула новая автоматная очередь, которая прозвучала так близко, что на мгновение им обоим показалось, что снова стреляют по ним.

-Коронто! – вскрикнул Грето, бросаясь на другую сторону сарая. Антонио побежал вперед, туда, где, по всей видимости, находился вход в это крепкое сооружение.

Оттуда также послышалась пальба, вскрики, и Антонио с перекошенным после этого короткого боя лицом подскочил к товарищам.

-Как же так, а, товарищ Коронто? Как же вы… Ведь это я тут должен был идти, - Грето тоскливо качал головой над раненным в грудь и руку инженером, пытаясь перевязать его средствами из походной аптечки.

-Касательное, жить буду, - побледневшими губами улыбался Коронто.
-Навылет, - шепнул Грето подоспевшему кузнецу. – Скорее в санчасть надо.

Они хотели понести инженера на себе, но он был тяжелым крепышом и так жалобно застонал от боли, что друзья оставили эту мысль, оглядываясь вокруг в поисках чего-либо подходящего для носилок. С соседней улицы к ним, услышав стрельбу, спешило еще несколько добровольцев.

-Мы там жителей нашли, дома тоже хорошо сохранились. Сейчас сбегаем, может, у кого что найдется.

И, действительно, минут через пять они притащили покореженный лист фанеры, который вполне можно было использовать для переноса их командира. С группой добровольцев шла усталая и напуганная женщина, в руках у нее были какие-то медицинские склянки и бинты.

-Где ваш раненый? Я вообще-то учитель, но могу оказать первую помощь…, - но, когда она увидела инженера, она осела прямо на пыльную землю возле него, уже положенного на новоиспеченные носилки, и дрожащими руками провела по его небритым щекам.

-Джеромо! Мой Джеромо! – слезы покатились по ее худому лицу, осветившемуся таким счастьем, что добровольцы, бывшие свидетелями сцены, невольно отпрянули, чтобы ненароком не помешать, не спугнуть это хрупкое счастье.

-Лолита, - этот свет счастья коснулся и лица инженера Коронто, он даже приподнял голову, закашлялся и подавил стон. – Прости, я очень виноват. Я не верил, что мы… А сын, Эдуардо…

-Он здесь, со мной. Теперь всё хорошо. Всё будет хорошо, Джеромо! Ты поправишься, и я тебя больше никуда, никогда не отпущу! Мы больше не расстанемся. Никогда! Никогда! – как заклинание, быстро шептала она и еще что-то, одной ей и, наверное, инженеру понятное, что неслышно для других шепчут только очень близкие люди.

Шептала всю дорогу до санчасти, со странной радостью шагая у изголовья носилок со смертельно раненным, бледным инженером, что четверо добровольцев бережно несли на плечах и неловко старались не вслушиваться в этот шепот.

Но против воли они подстраивались под его радостный, освещающий все вокруг ритм:
-Всё-бу-дет-хо-ро-шо! – им всем теперь тоже верилось в это.



XXIV



«Кланяюсь тебе низко и приветствую тебя во здравии, родной супруг мой, Антонио. Поклон и добрые пожелания другу нашему и председателю, Грето Инзаро. Ждем вас горячо и с нетерпением, так что я даже в молитвах сбиваюсь, бывает, от большого избытка чувств в моей душе. Да, наверное, в таком деле, это не грех. Как видишь, это я сама написала эти первые строки.

Но дальше писать тяжело, плохо помню всё, чему Ирен меня учила. Сейчас продолжает меня учить грамоте наша соседка Милена. И спасибо ей большое на том.

Читать она меня совсем уже хорошо научила, слава Богу. Святое Писание я уже читаю сама.

А вот писать сложно, так что дальше сама Милена будет писать это письмо от моего имени. Милена из беженцев, живет у Джулии Тесситоре.

И вот тебе, Тони, первая новость. Нехорошая и очень невеселая. Джулию арестовали неизвестно за что и увезли уже с неделю назад. Да так, что никто у нас теперь не знает, что с ней и где она.

Народ говорит, что это всё из-за нового председателя Стано, он на Джулию зуб заточил. А кто говорит, что из-за мужа ее, Убальдо, что в дивизии генерала-предателя оказался. Но никто не знает и его судьбы, потому что Убальдо без вести пропал.

Так вот, теперь детишечки Джулии без матери-отца остались. Милена за ними присматривает, да мы, соседи, чем можем, помогаем. Жаль бедных сиротинок, ох, как жаль! И ничего не поделать, кроме как помогать и надеяться на помощь Божью.

Всей деревней молимся мы за вас, а всё же беспокоюсь я о тебе, маловерная. Давно весточек от вас не было, уж не знаю, что думать. Слышали мы, что под Туффисом очень тяжелые бои, много наших погибло.

К нам похоронки редко приходят, а всё ж таки страшно, когда с обозом в конце недели почта приедет.

Но в победу у нас верят крепко. И потому сшила я тебе новую рубаху, которую посылаю с этим же письмом. Как раз к победе к тебе поспеет.

Скажи Грето, что его тут все ждут и вспоминают каждый день добрым словом и не одним. Ему тоже посылаю новую рубаху. А то его, одинокого, и приголубить некому. Только ты ему этого не говори, чтобы не расстраивать и гордость его не задеть, а просто отдай и скажи, что от деревенских девчат.

Они мне, правда, помогали, ткали. Они у нас работящие, вот бы Грето невесту из них. Елена Нискали и Одрина Ватти. Поди, верно, помнит он их. Хорошие у нас девчата.

А еще Грето скажи, у нас в деревне на постое неделю же назад танкисты стояли. Тоже наступления на Туффис ждали. Командиром у них – Чиро Бронак. Он, говорит, Грето еще с революции знает. Вместе с Ирен они Туз брали. Так по-доброму о Грето вспоминал, очень хотел свидеться, адрес свой в Тузе оставил, да я не разберу, где это.

Бронак этот меня при бомбежке от смерти спас – собой закрыл, дело в поле было. Танкисты нам урожай помогали убирать. Всё мы убрали, слава Богу. Теперь, председатель Стано говорит, еще через неделю на пар; сеять начнем – второй посев.

Эх, Тони, хорош хлебушек, да не знаем, как пахать будем – трактор один поломался, а мотористы все наши – на фронте. Скорее бы войне конец!

Сильвия тоже извелась вся – каждый день просыпается и спрашивает, не закончилась ли война. И как слышит, что нет еще, такое у нее лицо становится, что мне плакать хочется и обнять ее и закрыть от всех. Она бы помешалась, верно, от всего этого, если бы не школа – ходит туда с радостью, левой рукой пишет.

А сейчас не она пишет, потому что спит, как убитая, умаялась – с утра в поле со мной была, потом в школу помчалась, потом по хозяйству мне помогала до самого вечера, такая работница.

Рожать мне через месяц. Хоть бы ты, Тони, вернулся к тому времени, живой и невредимый. Но уж если, не дай-то Бог, приведется остаться без руки-ноги – всё одно, век тебя, родного, любить буду.

В газете тут читали мы все вместе про одну женщину, которая мужа своего, обожженного на фронте, отказалась принять.

Посудачили наши солдатки и вместе решили – своих, какими бы ни вернулись, по гроб любить, потому как одно Богом дадено.

Только ты, Тони, про это вот Грето не рассказывай и не зачитывай, как ты всегда мои письма ему пересказываешь. Каково ему-то, когда жена дома не ждет! Он ведь и пожалеть себя не даст из-за гордости своей. Да что я это говорю, ты сам все знаешь.

Вот так мы тут и живем, вас ожидая. Сохрани и благослови вас Господи!

Твоя законная супруга и любимая жена Стелла. 17 апреля 2077 года».

Стелла перевела дух, повторяя про себя только что произнесенную фразу. Милена дописывала последнюю строчку.

Стелла, увидев, как она поставила в конце легкую, едва заметную точку, горестно вздохнула. В глазах крестьянки стояли слезы. Она сердобольно покачала головой, утирая глаза кончиками повязанного под подбородком ситцевого платка.

-Ой, Милена, тяжко-то как, и не подумала бы никогда, - почти причитая, проговорила Стелла. – Ждать-то как тяжко да больно. Думать о них. У тебя вот мужа-то нет, да, может, оно и к лучшему – чем больше близких, тем больше дум и тревог. А всё ж и без них – еще горче, еще хуже!

-Да, - сдержанно согласилась Милена, миловидная, словно в доказательство своего имени, молодая женщина. – Я вас понимаю, Стелла. Мне ведь теперь эти двое деток тоже стали очень близкими, и я боюсь за них, как за родных, - она с чувством посмотрела на кровать, где, раскинувшись валетом, посапывали сынишка и дочь Джулии Тесситоре.

Сильвия, дочка Стеллы, устроилась на холодной печи и тоже давно спала.

-Ох, тяжело тебе с ними будет! Ох, скорей бы мужики вернулись. Господи, Боже, помоги им и всем нам, грешным, - Стелла прилежно перекрестилась, еще раз вздохнула и вдруг совсем другим, успокоенным тоном сказала:
-Ну, давай спать, что ли, - поднялась, чтобы стелить постель на полу себе и гостье, и даже стала напевать что-то радостное. Будто и не было только что виденных Миленой горечи и тревожной грусти на ее здоровом лице, в ее словах и молитве.

Милена сначала удивилась, а потом поняла – Стелла не притворялась, эти противоположные эмоции рождались в ее простом, бесхитростном сердце сами по себе: вот, она только что искренне грустила о муже и бедных сиротках.

Ну, да ведь не всю жизнь грустить и убиваться. Надо верить и ждать, терпеть, молиться. Вот и успокоилась Стелла, так же искренне, как и грустила. Милена непроизвольно улыбнулась ее непосредственности и поднялась, чтобы помочь приготовиться к недолгому крестьянскому сну. Рано утром их снова ждало поле и посев.


*    *    *


Зигмунд Хош сидел в своем кабинете, перебирая последние сводки с фронта. Неделю назад был взят Туффис. От Якоря враг отброшен к самым предгорьям, где в эти минуты, наверное, готовится операция по окружению этой последней крупной группировки противника на территории Командории. Наверняка, уже начали артподготовку. Хорошо.

«Итого. Погибло за неделю 12542 человека, ранено 18894, без вести пропавших 10320… Много. Это всё штурм Туффиса. Но ведь могло быть и больше… Главное, генерал Винц взят живым», - Первый поймал себя на мысли, что думает об этом с удовольствием.

Он привычными усталыми движениями набил свою любимую трубку, сунул ее себе в рот, зачем-то перед этим разгладив усы, и затянулся. Почти сразу же просторная комната наполнилась терпким запахом хорошего табака (именно такой любил курить Хош, не считая его роскошью, в отличие от дорогой одежды, но – почему-то – не мебели!).

Впрочем, здесь уже всё было прокурено во время многочисленных совещаний Совета министров и заседаний Комитета партии – не только ковровая дорожка, шторы, но и кожаная мебель, и хорошо отделанные дубовые столы, стулья, шкафы с блестевшими сквозь стекло переплетами книг, от которых, если их вынуть, тоже запахло бы этим табаком.

Хош встал, подойдя к окну, против своего обыкновения отодвинул тяжелые шторы и раскрыл его, словно забыв о еще неснятой светомаскировке и о своих страхах. В комнату немедленно проник прохладный, предутренний воздух. Первый надавил на отекшие от бессонницы веки, легонько потер их. Кажется, полегчало.

Шел четвертый час утра, а товарищ Кассио и не думал ложиться спать, просидев всю ночь в этом кабинете в центре Командона, даже не пожелав уехать домой. Сюда поступала самая оперативная информация практически из первых рук.

Но именно сегодня и сейчас в душе Первого возникло слишком предательское чувство усталости от всего, что произошло так недавно и, вместе с тем, так давно, от того, что уже нельзя было изменить или вернуть, от чего невозможно было отдохнуть. Что-то, что наваливалось мертвым грузом и душило еще оставшееся в организме живое. И не было сил сбросить его с себя раз и навсегда.

Из полутемной, предрассветной сине-фиолетовой листвы правительственного парка глядели на него невидимые лица хорошо знакомых ему людей.

Вот его жена Барбара, с отчаянными глазами, умоляющая помочь, задыхающаяся в последнем приступе сердечной астмы.

Вот адмирал Торе с немым укором и прощением оглядывается от машины, в которой его увезли по приказу Первого – умирать на острова.

Виноватые глаза посла Тимоша, словно сознающие свою вину за то, что на самом деле он ни в чем не виновен.

Министр Маккарти, решительно наставивший браунинг в собственный висок. Его заплаканная жена в полосатой тюремной робе.

Еще много, много лиц, напоминающих о длинном пройденном пути сквозь них. Через них. По ним. И, наконец, сын Янко, с горящими зелеными глазами доказывающий необходимость своего присутствия на фронте.

Хош помнил всех. За что он сделал это с ними? Он не знал.

Это знает Оскаро Берми, когда начинает говорить о какой-то идее воспитания сверхчеловека. А от бессонницы страдает он, Зигмунд Хош. И у него совсем нет времени, чтобы разобраться во всем этом – днем слишком много работы, а ночью не дает она – бессонница.

Его мучит не только она. Его терзают еще два человека. Один – жесткий, не знающий жалости тиран, второй – патриот и гражданин. И он ненавидит их обоих. Если бы они служили ему каждый по отдельности, он бы давно приказал их расстрелять, и совершенно справедливо. Но вместе они – это он сам. И ничего с этим не поделать.

Хош присел на подоконник, вынул из кармана френча маленький блокнот, ручку и на чистой странице задумчиво, иногда ненадолго прерываясь, чтобы посмотреть в окно, стал писать:

Народ виноват в том, что вождь для людей
Как идол, и жертвы лишь ждет.
Народ по себе выбирает вождей –
Не каждый толпу поведет.
Но вождь, кем бы ни был он, - лишь человек,
Ошибок нельзя избежать,
ПризнАют лишь тех, кому грех – не во грех,
Кто может себя побеждать.
Для слабых, жалеющих о головах,
На троне судьба нелегка,
И, словно о сорванных, мятых цветах –
Так память о них коротка…



Хош посмотрел на улицу – почти совсем рассвело, и бессонница должна была отступить. Он подумал еще немного, глядя на светлевший парк, в котором мучившие его лица уже растаяли, как неприятный мираж. Потом снова перечитал свои стихи, теперь – с ухмылкой, достойной многоопытного палача, одним махом вырвал исписанный лист и тут же сжег его в пепельнице.

Бодрой походкой Хош вернулся к столу, нажал кнопку центральной связи. Голосом Первого человека в государстве произнес:
-Говорит товарищ Хош, - и, слыша благоговейную дрожь на том конце провода, приказал. – Немедленно дайте мне информацию о ходе операции «Взлет» и обстановке под Якорем, а также о подготовке наступления на юго-восточном фронте. Срочно вызвать командующих фронтами на совещание у меня – сегодня в двенадцать дня. Всё.

-Есть, товарищ Главнокомандующий! – был нетерпеливый, готовый к немедленному выполнению ответ. Будто там, на другом конце провода, кто-то едва сдерживал лошадь, рвущуюся вот-вот взять с места в карьер.



*    *    *



В пять часов утра двадцать восьмого апреля 2077 года на западный берег Спиридонии высадились пять морских десантов по тысяче человек. Отдельным отрядом в одном из них командовал капитан второго ранга Александр Трильи.

На этот раз он сам вел своих ребят в бой, оставив командование эскадрой своему старшему помощнику – Андреа Иллиано.

Так началась генеральная операция по взятию порта Эдимо – оплота взбесившегося от неудач Гаафо Альдери.

Пять тысяч человек были брошены на город с суши, в то время как с моря их поддерживали две мощных командорских эскадры по семь кораблей. В море развернулся неравный бой – порт Эдимо обороняли только десять линкоров и крейсеров, которым помощи было ждать неоткуда. Это были отборные морские части Спиридонии, сформированные специально для защиты столицы.

Командорцы, напротив, с часу на час ждали подхода еще двух тяжелых ракетных крейсеров. На проведение этой операции Хош направил одну пятую часть всего флота Командории.

Итак, на рассвете десанты были на подступах к спиридонской столице. Кое-где им пришлось принимать бой с оборонявшимся противником.

Спиридонцы дрались отчаянно – за их спинами, под их ногами лежала родная земля. Их родная земля. Для командорских моряков это была земля врагов, взрастившая убийц, насильников, мучителей, так что обоюдная ненависть вдвое увеличивала силы противников.

Не приходилось ли вам видеть бой двух хищников за добычу или за территорию? Вы видели их горящие глаза, их оскаленные, окровавленные пасти? Нет, человек менее ужасен в своей ненависти.

Но сколь ужаснее она сама, как таковая – ненависть человеческая, хотя иногда ее называют «благородной». Да, есть такая – к врагу своей земли. Но любая ненависть берет свое начало из чьей-то зависти, алчности, злобы, тщеславия – самых отвратительных страстей человеческих, вытекая из них, как река из тонкого ручейка, постепенно расширяясь и нарастая потоком от истоков к устью, превращаясь в море, в океан, затопляя все вокруг себя…


Отряд Александра более удачно, чем другие, просочился через заслоны к окраинам порта Эдимо и вступил в бой на одной из улиц, сильно пострадавшей от недавних воздушных налетов.

Дрались не только за каждую улицу, каждый дом – дрались за каждую квартиру. Автоматные очереди не смолкали ни на секунду, их не заглушали даже артиллерийские залпы с моря.

Трильи с несколькими моряками заскочили в один из пятиэтажных, когда-то, наверное, милых и уютных домов. В здании засело несколько спиридонцев, с которыми и велась теперь перестрелка.

Моряки быстро обследовали одну за другой квартиры, прикрывая друг друга огнем. Внезапно в доме стихло. Но эта тишина казалась тревожной и неспокойной.

«Всё?» - молча, с недоверием переглядывались моряки.
-Может, они позиции сменили? – прошептал кто-то из них.
-Рассредоточтесь, - приказал Александр. – Трое – наверх, двое – здесь, а я еще раз – по правому крылу.

Крадучись вдоль стен, Трильи прошел несколько комнат, прислушиваясь. По-прежнему в доме было тихо, только за его стенами, в городе слышался продолжающийся бой.

Однако через несколько секунд Александру послышались совсем другие звуки – то ли всхлипывания, то ли стоны. Он заглянул в следующую на пути комнату, в которой уже побывал раньше и никого не нашел.

Скорее всего, комната когда-то была спальней. Большая, насквозь прожженная кровать без матраса, разбитые зеркала на ковре на полу, сиротливо раскрытые тумбочки с вытряхнутым оттуда, в спешке разбросанным бельем, - вот все, что осталось от нее. Только красивая люстра, непонятно как сохранившаяся посреди всего этого хаоса, царственно висела под высоким потолком.

-Кто здесь? – угрожающе спросил Трильи, держа автомат наготове.

Под кроватью завозились, и оттуда, дрожа и всхлипывая, выполз довольно ухоженный, но очень бледный мальчик лет пяти. Он сел тут же, на полу, подобрав под себя ноги в добротных штанишках, сжавшись в такой маленький комок, что, не зная о его существовании, в пылу боя его можно было и не заметить.

Он боялся поднять заплаканные глаза на черного, высокого и страшного дядю, наставившего на него автомат. Александр на несколько секунд потерял дар речи и едва сообразил отвести оружие в сторону, чтобы не пугать ребенка.

-Дядя, пожалуйста, не убивайте меня! Пожалуйста! Я же маленький! Не надо! Не убивайте, пожалуйста! – мальчик еще больше съежился на полу, скрючился, заламывая худенькие, почти прозрачные ручки, и трясся в своих беззвучных рыданиях.

Трильи убрал автомат, утер потное лицо и несмело присел на корточки рядом с ним. С подзабытой в крови и поте ласковостью провел ладонью по маленькой детской голове с волосами-ежиком.

-Не бойся, не трону, сынок. И друзья мои тоже не тронут, - видя, что в глазах мальчика, теперь неотрывно глядевших на него с надеждой, всё еще шевелится страх, грустно улыбнулся и подмигнул ему обоими глазами:

-Ты откуда ж взялся? Здесь были солдаты, они стреляли…
-Я знаю, я тут живу, а они утром пришли, я залез под кровать, чтоб меня не нашли, и сидел там.

-Ты один живешь? – удивился Александр.
-Нет, с мамой. Ее бомбой убило утром на улице, - Трильи ошалело смотрел на ребенка, которого не трогала гибель собственной матери – он не сожалел о ней, видимо, потому, что смерть окружающих стала такой обыденной для его детского разума, что не вызывала сколько-нибудь сильных эмоций. – А папу на войне убили.

Трильи, дрогнув, торопливо обнял его трясущееся, худое тельце руками, прижал к груди, чувствуя щекой бежавшие по детской щеке теплые, почти горячие слезы, прошептал:

-Бедный ты, маленький. Ну, не плачь, родной мой. Всё еще будет хорошо у тебя, вот увидишь. Не плачь!

Ребенок уже совсем доверчиво взглянул в его лицо, светившееся добром сквозь пот и грязь.

-Ладно, не буду, - сдерживаясь, пообещал мальчик. – Только вы не стреляйте больше, дядя, очень страшно.

Трильи снова погладил его по голове.
-Прости, этого не могу обещать. Но обещаю, что долго стрелять не буду, потерпи еще немного, пожалуйста, посиди под кроватью. Минут десять – выдержишь? Только ничего не бойся и не вылезай, пока я к тебе не приду. А потом вместе придумаем, как быть дальше. Хорошо? Только дождись меня! – с упором повторил Александр.

Он выскользнул из комнаты, продолжая двигаться по своему маршруту, торопясь выполнить обещание вернуться через десять минут. Вдруг выше него этажом снова загремели автоматные очереди. Александр бросился назад к лестнице, к друзьям.

-Дядя, дядя, где ты? – услышал он голос позади себя, словно тот шел из глубокого подземелья. Ужасная догадка обожгла его сердце, он круто повернулся и стремглав кинулся снова к той комнате, откуда только что ушел.

В треске автоматов прозвучал и этот, один единственный, но такой непонятный, нечеловечески умеренный и холодный.
-Сволочи! Гады! – Трильи выпустил длинную очередь по спиридонским солдатам, которых он увидел напротив двери, ведущей в спальню. Перескочив через их трупы, вбежал в знакомую комнату и содрогнулся.

На полу среди осколков зеркала и цветного барахла навзничь лежал мальчик. Три аккуратных красных пятна на его светлой рубашке запачкали каких-то медвежат или собачек – так мало надо было для этой смерти. И как же много – для жизни на этой земле!

Александр поднял его на руки, перенес на черную кровать, и, стоя на коленях перед ним, не в силах был оторвать взгляда от этого бледного личика с открытыми глазами, навсегда искаженного капризной гримасой.

-Что я наделал? Я обманул тебя, обещал и не уберег! Зачем, зачем оставил тебя одного! – горечь снова душила Трильи, на этот раз с такой силой, что он уже не чувствовал себя, словно давно умер, задохнувшись в липком, удушливом воздухе, пахнувшем только смертью. – Даже имени твоего не спросил! Зачем ты вылез! Зачем поверил мне, что теперь тебя никто не тронет, а я обманул! Я тебя обманул! – он заплакал беззвучно, как плачет в истерике ребенок, как когда-то он сам плакал только в детстве, а потом вообще позабыл, что умеет плакать – ведь отец сказал ему, что настоящие мужчины не должны плакать.

В дверях появились моряки:
-Всё чисто, командир! – и осеклись, поняв, в чем дело, стянули с головы пилотки, у кого они еще сохранились после боя.

-Это они – его?... – шепнул кто-то, имея в виду спиридонцев, убивших мальчика, но не стал переспрашивать, видя, как рыдает их капитан.

Из домов, где еще оставались жители, навстречу командорцам вывешивали белые флаги. Но большинство населения было либо в спешке эвакуировано несколько часов назад, либо скрывалось в малодоступных местах вроде собственных подвалов, погребов или бомбоубежищ.

Когда их обнаруживали командорцы, жителей выпускали, и те не знали, как вести себя – то ли как спасенные, то ли как пленные.

Командорское командование опасалось самосудов над мирными жителями, и еще заранее перед наступлением морякам был зачитан приказ о том, что в случае расправ над мирными гражданами Спиридонии виновные будут расстреливаться на месте независимо от прежних званий и заслуг. Некоторые жители чувствовали вину перед выпускавшими их моряками, словно это они, граждане Спиридонии, произвели из своей утробы Гаафо Альдери, и будто это по их желанию и приказу была развязана эта война.

Спиридонские солдаты всё еще дрались насмерть, ощущая теперь на себе, что значит – защищать родную землю, особенно когда приходится отступать пядь за пядью, когда позади остается только центральный район столицы, сердце страны.

В 13.15 по радио и в динамики с командорской эскадры было передано сообщение о том, что с моря взяты и капитулировали два спиридонских города, расположенные на побережье севернее порта Эдимо.

Молниеносный морской бросок Зигмунда Хоша, когда он сразу после освобождения крупных командорских городов приказал перейти в наступление, нанеся главные, мощные удары по двум городам-портам противника, принес большую победу. Это было дико и непонятно для спиридонцев. В то время, когда их лучшие десантные, пехотные и морские части еще дрались под Якорем, казалось, в двух шагах от своей победы, их сердце, их мозг, а, значит, их воля, разум и силы были уже поражены, парализованы.

Потому-то еще яростнее трещали на улицах Эдимо автоматы, и грохотала с обеих сторон артиллерия. Спиридония Гаафо Альдери была в агонии, но не верила в близкую смерть.

Еще вчера вечером на главной площади Альдери провозглашал свою непобедимость, а сегодня к трем часам дня по городу поползли слухи о том, что «великого Гаафо» больше нет.

То ли он отравился, то ли его отравили приближенные, то ли, как считали некоторые солдаты, он просто вовремя, возможно, еще ночью улизнул из города.

Впрочем, человек с таким типом психики вряд ли позволил бы себе остаться в живых. Так, наступает момент, когда он вдруг внезапно осознает тайную связь между прошлым, настоящим и будущим, тайну самого времени. И она столь ужасна, что дальнейшее существование просто не имеет смысла.

Тогда нужно либо уйти из жизни самому, либо вычеркнуть из нее кого-то другого, который тоже стоит у той же черты – у раскрытия тайны времени, в которой – весь смысл его бытия.

Только когда на фоне золотившегося солнцем неба, высокого, пересеченного неровными прядями дымов множества пожаров, над зданием главной резиденции премьер-министра Альдери взвился большой красный флаг с золотой звездой и золотым профилем Командора, видимый из самых дальних уголков города, - тогда стрельба стала по-настоящему утихать. Солдаты, поняв, что оборона бессмысленна, начали покорно сдаваться в плен командорским морякам.

Андреа, который командовал крейсером в отсутствие Трильи, не хотел снова отпускать друга и командира в тот двор, где сегодня был убит мальчик. Но Александр не мог остаться и все равно пошел, взяв с собой нескольких матросов и офицеров.

Двор двором уже не был, поскольку его ограда была почти полностью разрушена. Откуда-то сюда выползли с десяток человек гражданских – женщин и пожилых мужчин, измученных, хмурых, молчаливых. Все они были чужими друг другу, и никто не чувствовал ни обоюдной ненависти, ни жалости. Только женщины по привычке всхлипывали, пока моряки рыли маленькую могилу прямо здесь, во дворе.

Молча рыли, молча опустили в землю сколоченный наскоро гробик, молча зарывали.

-Вот ведь как случается…, - чтобы только разрушить это страшное молчание, мертвую послевоенную тишину, сказал один из жильцов, седой мужчина лет шестидесяти пяти, интеллигентной наружности.

-Случается? – вспыхнул Александр, бросив на него непонимающий горящий взгляд. – Нет. Ничего случайного на свете не бывает. Ни случайных войн, ни случайной жизни, ни случайной смерти.

Всё имеет свою причину и последствия. Всё вытекает – одно из другого. Вы понимаете это? Вы, вы понимаете? – возвысил он голос, оглядывая всех – и победивших, и побежденных, одинаково подавленных в этот момент. – Я очень хочу, чтобы вы все это понимали! Хотя бы вы!

Он, этот мальчик, тоже умер по какой-то причине! И все мы знаем ее! Только мы не знаем, за что он умер. За что и почему именно он! - задохнувшись от собственного волнения, Трильи опустил голову и быстро пошел прочь.

Ночью в каюте он не мог уснуть, несмотря на смертельную усталость, и неотрывно смотрел в потолок. «Почему убит не я, а он? Почему, Господи? Почему снова так, а не иначе?».

-Почему не меня, а его? – он не понял, что в своем забытьи сказал это вслух. Андреа тревожно вскинулся на своей койке, вгляделся в лицо соседа. В проникающем через иллюминатор свете оно блестело от пота и слез.

-Сандро, успокойся, - жестко сказал Андреа. – Ты же сам мне говорил, всё – от Бога. Значит, суждено ему было так погибнуть, так было надо. Твоему Богу надо. Что ж теперь плакать?

-Хочу, хотел бы верить в это, - прошептал Александр. – Но не могу. Нет у меня сил. Не дает Он мне ни понимания, ни согласия с этим, ни веры. Я знаю, что так надо, но не могу, не могу! – простонал он.

-Если Он так велик и силен, что создал все не только на земле, но и на свете – небо и звезды, если Он повелевает дождям и снегу, землетрясениям, когда рожать ослицам, когда волчицам, когда быть быстрыми лошадям и когда глупым – страусу, и только Он может сделать человека глупым или мудрым, верующим или неверующим! – Андреа заговорил ожесточенно. Было заметно, что вся эта история мучила его не меньше, чем Александра. – Ведь об этом говорит ветхозаветный Иов!

И если, по Новому завету, ни один волос не может упасть с нашей головы без ведома Бога, если именно Он производит в нас хотение и действие по Своему благоволению! Если именно Он неграмотных бедняков превратил в Святых Апостолов, сделав их мудрейшими из людей! Только Он дает жизнь и смерть всему живому тогда, когда это нужно Ему!

Он – может всё! Значит, может менять и ход наших мыслей, наши мечты и желания! Тогда скажи мне, чего Он хочет от нас, если именно Он, всесильный и всеохватный, рождает нас и делает такими, какие мы есть! Свободы воли? Чьей воли?!

Если это Он движет нашими поступками! Вот, смотри! – вскрикнул Андреа, в сердцах дернув себя за волосы и вырвав несколько коротко стриженых волосков. – ВОлос с моей головы! Я выдернул его сам, по своей воле! Но разве это моя воля? Разве я мог сделать это без воли Его?! Так, значит, это с Его молчаливого согласия или по Его попустительству совершаются подлость и убийства, войны и болезни! Жизнь и смерть! И разве это я сейчас говорю с тобой?! Нет, это Он дает мне эти слова или позволяет делать это сатане! Разубеди меня, если Он тебе позволит! – в отчаянии прокричал Андреа.

Александр снова плакал, громко, с болью, не чувствуя облегчения от своих слез.

-Нет, Андреа! Замолчи! Пожалуйста! Не надо! Всё не так! Не так! Я знаю, что по-другому, но не знаю, как! – он бросился лицом в подушку, чтобы заглушить рыдания.

Иллиано, сверкнув глазами, выхватил из кармана висевшего рядом кителя портсигар, трясущимися руками еле смог раскрыть его, нервно ткнул в рот сигарету и выскочил из каюты.

На палубе матросы весело пели шуточные военные песни под гармошку, высмеивая врагов, и стучали каблуками, отбивая добрую чечетку.
-Победа! Победа! – неслось над портом.