Подлинная история трёх мушкетёров

Эта  жуткая  история  поведана  миру  личным  венерологом  Анны  Австрийской,  дополнена  личным  сексопатологом  лорда  Бекингэма  и  заверена  участковым наркологом  д’Артаньяна.


Пролог

        Однажды,  ранним  парижским  утром,  когда  летнее  солнышко  только  начало  прогревать  заплешины  столичных  площадей,  на  дороге,  ведущей,  черт  знает  куда,  появился  пьяный  в  стельку  молодой  человек  неопределённой  наружности  на  такой  же  пьяной  в  оглоблю  лошади,  еле  переставляющей  стоптанные  копыта.  Это  был  несчастный  гасконец,  пропивший  своё  наследство  и  не  понимающий,  чего  хочет  от  него  автор.  На  его  зелёном,  помятом  лице  блуждала  лёгкая  олигофреническая  улыбка,  придавая  лицу  милое  очарование  врождённого  идиотизма. 
       
        Д’Артаньян,  а  это  был  именно  он,  остановился  на  перекрёстке  и  беспомощно  огляделся  по  сторонам.  Пели  птицы,  нестерпимо  воняли  копыта  у  сопревшей  лошади,  в  траве  совокуплялись  голодные  кузнечики.  Все  было  как  обычно,  но  молодой  гасконец  не  понимал  как  он  сюда  попал.  Пучил  живот,  с  трудом  отходили  газы  и  выбитые  в  недавней  драке  зубы  мешали  сосредоточиться  на  возвышенном  и  прекрасном.  Д’Артаньян  расстроился  и  не  спеша  ушёл  в  себя.  Судя  по  поникшим  ушам  и  остекленевшим  глазам,  возвращаться  он  не  собирался. 



Часть  первая:  Франция.

        Этим  утром  кардинал  Ришелье  ещё  не  ложился.  Государственные  интересы  Франции  привели  его  в  спальню  королевы  Анны.  Волнуясь  от  избытка  нахлынувших  на  него  чувств,  Ришелье  уже  третий  час  подряд  объяснял  этой  набитой  дуре,  что  династия  Бурбонов  не  должна  зачахнуть.  Анна  делала  удивлённое  лицо,  раскрывала  ещё  шире  свои  зелёные  кошачьи  глаза  и  прикидывалась,  что  ничего  не  понимает.  Тогда  кардинал  плюнул  и  закачал  в  ненасытное  лоно  Анны  королевский  эквивалент  собственной  концентрации.  Франция  для  Ришелье  была  превыше  всего. 
        Пока  в  спальне  Анны  Австрийской  решалась  судьба  французской  королевской  династии,  д’Артаньян  медленно  приходил  в  себя.  Утро  было  восхитительное,  предвещая  не  менее  восхитительный  день.  Не  слезая  с  лошади  и  не  утруждая  себя  расстёгиванием  гульфика,  наш  молодой  дворянин  совершенно  легко  справил  обычную  лёгкую  нужду  прямо  в  левый  сапог  и  почувствовал  огромное  облегчение.  Жизнь  казалась  прекрасной  и  удивительной,  если  бы  седло  так  не  натирало  задницу.  Оглядевшись,  гасконец  увидел  все тот  же  обрыдлый  ландшафт  и  все тот  же  унылый  перекрёсток.  Несмотря  на  врождённый  сифилис  и  отсутствие  сухожильных  рефлексов,  д’Артаньян  покрылся  холодным  потом  и  задрожал. 
      
       А  в  это  время,  озабоченный  судьбой  Франции,  кардинал  Ришелье  тоже  потел.  Потел  он  сосредоточенно  и  вдохновенно,  захлёбываясь  от  любви  к  родине.  В  унисон  такому  патриотизму  Анна  также  страстно  кряхтела  и  стонала,  думая  о  чем-то  своём,  женском,  и  нежно  покусывала  сухое  ухо  кардинала. 

       Лувр  заинтересованно  затих.  Франция  почтительно  оцепенела  и  молча  следила  за  ритмом.  Даже  мухи,  по  достоинству  оценив  исторический  момент,  прониклись  уважением  к  династическим  потугам  Ришелье  и  перестали  гадить  на  паркет. 

        И  тут,  на  высоте  династического  зачатия   в  дверь  робко  постучали. 

        “Кто  там?“ - раздражённо  крикнула  королева,  откусив  от  неожиданности  кусочек  уха  у  кардинала.

        “Простите,  что  помешал,  Ваше  Преосвященство,  -  произнёс  из-за  двери  чей-то  робкий,  дрож-ж-ж-ащий  голос,  -  это  я,  король,  с  Вашего  соизволения.  Тысячу  извинений,  Ваше  Преосвященство,   но  неотложные  государственные  дела  требуют  вашего  срочного  вмешательства.  Франция  в  опасности!”

        Кардинал  нехотя  покинул  тело  королевы,  громко  высморкался  в  расшитую  золотыми  лилиями  занавеску,  и  спустил  на  короля  всю  свою  злость  вместе  с  остатками  династического  эквивалента.  Не  пропадать  же  добру. 

        “Ну,  что  ещё  там  у  нас  стряслось?“  -  досадливо  поморщился  Ришелье,  -  Если  это  гугеноты  опять  в  анжуйское  вино  ослиную  мочу  добавили,  продайте  это  креплёное  вино  англичанам  по  цене  коньяка.  Они  там  у  себя,  в  Англии,  привыкли  пить  всякую  гадость,  не  разберутся.  А  бунтовщиков-гугенотов  -  повесить,  пусть  проветрятся“. 

        “А  если  презервативы  в  аптеку  не  завезли,  -  продолжал  кардинал,  почёсывая  откушенное  ухо,  -  то  надо  хорошенько  выпороть  какого-нибудь  еврея,  лучше  всего  публично,  на  площади,  и  завтра  в  Париже  все  прилавки  будут  ломиться  от  товара.  Не  мне  вас  учить,  как  это  делается”. 

        “Ну,  а  если  вы  о  лошадях,  -  закончил  Ришелье  свой  обзор  важных  государственных  дел,  -  то  я  им  ещё  с  вечера  лично  овса  в  ясли  подбросил.  Кто  о  скотине  в  государстве  позаботится,  если  не  кардинал”.

        “Нет,  Ваше  Преосвященство,  все  гораздо  хуже,  -  продолжал  лепетать  Людовик  XIII  жалким  задроченным  голосом,  проталкивая  любопытные  глазёнки  в  замочную  скважину,  -  прибыл  лорд  Бекингэм“.

        Вернёмся  ненадолго  на  перекрёсток,  где  мы  оставили  молодого  дворянина.  В  это  самое  время,  пока  королева  дожёвывала  жёсткое  и  постное  ухо  кардинала,  а  нервный  Ришелье  решал  династические  вопросы,  д’Артаньян  продолжал  стоять  на  том же перекрёстке,  где  автор  его  оставил  и,  кажется,  забыл.  Нестерпимо  ломило  отёкший  мозжечок,  чесались  ободранные  пятки,  громко  урчало  и  булькало  в  гасконских  потрохах.  Изо  рта  несло  помоями,  перебродившим  компотом  и  воняло  скисшей  портянкой,  которой  гасконец  занюхивал  денатурат. 

        “Что  я  тут  д-д-делаю?  -  с  фиолетовой  тоской  подумал  гасконец,  -  Духан  изо  рта  какой  жуткий.  Неужели  я  проглотил  свои  портянки?“
             
        Оставим  на  время  охреневшего  от  несварения  желудка  д’Артаньяна  на  этом  самом  перекрёстке  и  вернёмся  в  спальню  Анны  Австрийской.  В  ней  творилась  история.  Кардинал  Ришелье  насторожился.

        ”Что  надо  от  нас  лорду  Бекингэму?  Если  ему  нужна  королева,  то  передайте,  что  у  неё  сейчас  месячные  и  она  его  принять  не  может”.

        “Ах,  бросьте,  -  жеманно  заметила  королева  кардиналу,  -  я  ему  не  нужна,  он  же  геронтофил,  импотент  и  просто  сволочь”.

        “Тогда,  что  же  он  приперся  ни  свет,  ни  заря,  -  рассвирепел  Ришелье,  -  пусть  уже  забирает  эту  свою  чёртову  Ла-Рошель.  Сколько  можно  мне  голову  этой  Ла-Рошелью  морочить“. 

        “Что  он  ещё  хочет?  -  дурным  фальцетом  разорялся  кардинал,  -  Половину  Франции?  Пусть  забирает,  скотина.  Устал  я  слышать,  как  он  канючит  каждый  день,  отдай  да  отдай.  Пусть  уже  забирает  и  валит  отсюда  ко  всем  чертям  в  свой  гребаный  Альбион,  пока  у  меня  оргазм  ещё  не  кончился.  А  то  ведь  и  передумаю“. 

        “Ваше  Преосвященство,  -  съёжился  от  кардинальского  гнева  король,  припадая  трепетно  волосатым  ухом  к  замочной  скважине,  -  лорд  Бекингэм  не  уходит“. 

        “Чего  ещё  этому  козлу  не  хватает,  -  продолжал  кардинал,  -  Париж  пусть  не  просит,  Париж  я  ему  отдать  не  могу.  Проиграл  я  Париж.  В  карты  проиграл.  Вчера  вечером“. 

        “И  кому  проиграл,  -  расстроился  вдруг  ни  с  того,  ни  с  сего  Ришелье,  -  этому  шейху  вонючему  проиграл.  Масть  мне  не  шла”.   

        “А  арабу,  засранцу  этому  козлоногому,  карта  шла.  Полная  пруха  у  него  была, “  -  продолжал  досадовать  кардинал,  вытирая  своё  поникшее  преосвященское  достоинство  о  бархатное  платье  королевы,  великолепной  итальянской  работы.

        “Видать,  потому  что  он  своему  аллаху  постоянно  во  время  игры  молился,  -  с  завистью  вспоминал  Ришелье,  -  как  пролопочет  “барух  ата  адонай ...”,  так  сразу  улицу,  а  то  и  целый  квартал  выигрывает.  Хотел  ему  свинца  расплавленного  в  глотку  залить,  так  он  и  так  картавит”.

        “Тьфу  ты,  нечисть  египетская“,  -  сплюнул  Ришелье  смачный    туберкулёзный  сгусток  мокроты  на  кружевные  с  начёсом  трусики  королевы,  чудной  славянской  работы.  Такое  белье  только-только  начало  входить  в  моду  в  узких  придворных  кругах  и  Анна  очень  дорожила  им,  не  позволяя  никому  носить  ее  трусики.  Ришелье  знал  об  этом,  тем  более,  что  начёс  составлял  неотъемлемую  часть  австрийского  наследства  этой  стервы.  А  поэтому  жалеть  их  кардиналу  не  имело  смысла.   
       
        И  уже  повелительным  тоном  кардинал  продолжил:  “Так  что,  Ваше  Величество,  Париж  придётся  отдать  арабам,  карточный  долг  превыше  всего.  Не  дай  бог,  наш,  то  есть,  ваш  королевский  престиж  пострадает.  Что  о  нас,  то  есть  о  вас,  ваши,  то  есть  мои,  французские  подданные  подумают?“ 

        Но  король  не  уходил  и  продолжал  жалобно  царапаться  в  дверь.  Он  совсем  сник,  успел  основательно  обмочиться  и  мелко  дрожал,  как  вошь  в  керосине. 

        “Ваше  Преосвященство,  милорд  Бекингэм  хочет,  обещанные  ему  третьего  дня,  алмазные  подвески  королевы”,  -  залпом  выпалил  король  и  испугался  собственной  смелости.

        “Та  нехай  берет”,  -  вдруг  сказал  Ришелье  и  нежно  погладил  королеву  по  тёплому  вымени.

        А  тем  временем  д’Артаньян  облегчал  свой  желудок  прямо  на  проезжую  часть.  То  есть,  попросту  говоря,  блевал.  Он  отдал  земле  полное  ведро  помоев,  съеденных  накануне,  перебродивший  сливовый  компот,  выпитый  на  спор  в  трактире  и  полную  меру  первосортного  овса,  сожравши  его  по  пьяни,  хотя  овёс  предназначался  его  лошади.  Портянок  в  рвотных  массах  не  было.  Гасконец  окончательно  расстроился.  Сапоги  жали,  волдыри  уже  полопались,  а  голова  продолжала  раскалываться. 

        “Рассолу  бы  сейчас”,  -  мечтательно  произнёс  д’Артаньян.
 
        Оставим  пока  этого  кретина  мечтать  о  несбыточном  на  этом  самом  гребаном  перекрёстке  и  вернёмся  к  судьбоносному  решению  кардинала.
 
        А  в  это  самое  время,  в  спальне  королевы,  разыгрывалась  семейная  сцена,  достойная  пера  обезумевшего  Шекспира.  Анна  пришла  в  себя  и  закатила  истерику  Ришелье,  как  он,  не  спросив  ее  согласия,  отдал  этому  бегемоту  сифилитическому  её  брульянты. 

        Кардинал  отбивался,  чем  только  мог.  Он  успел  даже  изловчиться  и  пару  раз  удачно  осадить  королеву  точным  ударом  канделябра  по  темечку  и  молниеносным  выпадом  левого  кулака  прямо  в  переносицу.  Королева  озверела  от  такого  хамства  и  вцепилась  в  козлиную  бородку  Ришелье. 

        И  тут  она  ему  припомнила  все.  И  как  грубо  он  ее  домогался,  и  как  невинность  ее  девичью  похерил,  и  как  лифчик  дорогой,  фламандской  работы,  своими  шпорами  грязными  порвал,  потому  как  в  кровать,  не  снимая  сапог,  залазил.  Все  ему  Анна  припомнила,  и  Ришелье  сдался. 

        Была  срочно  вызвана  в  резиденцию  кардинала  эта  старая  жидовка,  как  ее  там,  урождённая  леди  Винтер.  Миледи  как  раз  отдыхала  в  профсоюзном  санатории  и  лечила  свой  застарелый  язвенный  колит,  но  явилась  моментально,  по  первому  зову  Ришелье,  рассчитывая  на  ласковый  приём,  крупный  гонорар  и  кусочек  леках,  который  она  не  доела  в  прошлый  визит  у  кардинала. 

        Ее  надежды  сбылись,  ей  пообещали  горящую  путёвку  в  Лондон  и  бесплатное  лекарство  от  трихомониаза,  подаренного  ей  кардиналом  в  последний  визит. 

        Урождённая  леди  Винтер,  полная  достоинства  и  трихомонад,  тихо  вошла  в  резиденцию.  Ришелье  нервно  ходил  по  кабинету  и  стряхивал  перхоть  прямо  на  ковёр.  Недопитый  гоголь - моголь  стоял  забытый  на  столе.

        “Сарра  Абрамовна, - обратился  к  ней  кардинал  своим  могильно -   проникновенным  голосом,  -  судьба  и  честь  Франции  в  ваших  мозолистых  ладонях“.

        “Дело  в  том,  -  продолжал  он,  пристально  заглядывая  в  бесстыжие,  прожжённые  зрачки  миледи,  -  дело  в  том,  что  ваш  золотой  племянничек  украл  у  нашей  Анечки  ее  любимые  трусики,  завернул  в  них  ее  любимые  брюлики  и,  не  попрощавшись,  уехал  к  своим  любимым  шлюхам“. 

        “Сареле,  надо  срочно  вернуть  их,  -  зашёлся  вдруг  кардинал  голосом  кастрированного  иезуита,  -  пока  он  не  спустил  их  в  казино.  Это  все  равно,  что  спустить  брюлики  в  унитаз!“ 

        “И  потом,  это  же  национальное  достояние  Франции”,  -  с  театральным  пафосом  закончил  Ришелье  свою  речь.

        Миледи  даже  не  поперхнулась,  даже  ухом  не  повела.  Не  впервой  ей,  старой  еврейке,  спасать  честь  Франции.  Она  держала  в  своих  руках  и  честь  этой  самой  Франции,   и  даже  кое-что  повесомее.  До  сих  пор  ещё  лечится. 

        “Стареет  кардинал,  -  с  нежностью  и  теплотой  подумала  миледи,  -  вот  и  ширинку  забыл  застегнуть.  А  ведь  какой  ухарь  был“. 

        В  двух  словах  в  Генштабе  перед  миледи  очертили  ситуацию.  Оперативный  отдел  поставил  задачу  и  снабдил  ее  паролём  и  явками.  Затем  выдали  фальшивый  паспорт  и  запломбировали  гнилые  зубы  за  казённый  счёт,  уж  больно  тухлым  чесноком  несло  изо  рта  урождённой  леди  Винтер. 

        Но  не  так-то  просто  было  вытолкать  миледи  из  канцелярии,  не  выдав  суточные  на  контрацептивы,  комиссионные  на  презервативы  и  подъёмные  на  гужевой  транспорт.  Выцыганив  бесплатный  проездной  билет  на  трамвай  до  Англии  и  новейшее  убойное  русское  средство  от  лобковых  вшей,  леди  Винтер,  наконец,  отвалила  спасать  честь  Франции. 

        Озадачив  и  выпроводив  миледи,  Ришелье  призадумался.
      
  “ Стареет  Сарра  Абрамовна,  -  с  горечью  подумал  Ришелье,  -  вот  и  за  газами  своими  не  может  уследить,  теперь  весь  день  резиденцию  проветривать  надо,  дезодоранта-то  сколько  понадобиться.  А  ведь  какая  бабища  была,  конь  с  яйцами“. 

        “Нет  уж,  видимо,  не  проветрится,  -  печально  вздохнул  кардинал,  -  придётся,  пожалуй,  новую  резиденцию  строить“.

        А  д’Артаньян  все  ещё  находился  на  перекрёстке,  где  о  нем  забыл  не  только  автор,  но  также  и  читатель.  Вернёмся  же  на  время  к  нему.  Солнышко  уже  стояло  в  зените,  и  его  яичный  сальмонеллёзный  желток  вовсю  растекался  по  раскалённому  булыжнику  мостовой.  Воробьи,  склевав  все  дерьмо,  кемарили  на  веточке,  засохшей  от  зноя  акации.  Собаки,  нализавшись  гасконской  блевотины,  окосели  слегка  от  передозировки  и  улеглись  в  тенёчке  немного  вздремнуть.  Только  д’Артаньян  как  истукан  стоял  на  перекрёстке,  мучительно  пытаясь  понять,  что  он  тут  делает.  От  заплешины  гасконца  начал  подыматься  лёгкий  дымок.  Его  единственная  мозговая  извилина  расплавились,  и  что-то  неприлично  жёлтое  тонкой  струйкой  потекло  из  ушей  на  замызганный  камзол.  Болеть  в  голове  уже  было  нечему  и  д’Артаньян  облегчённо  вздохнул.  Но  в  животе  все  ещё  что-то  булькало  и  урчало,  привлекая  к  гасконцу  всех  окрестных  невыложенных  котов.

        Оставим  выживающего  из  ума  д’Артаньяна  на  его  перекрёстке  и  вернёмся  в  резиденцию  кардинала.  Работа  кипела.  Курьеры  носились  из  угла  в  угол,  разбрызгивая  капли  творческого  пота  во  все  стороны  и  поднимая  тучи  маскировочной  пыли.  Недокуренные  бычки  плавали  в  недопитом  кофе.  Переполнились  пепельницы,  но  ещё  больше  переполнилась  чаша  терпения  французского  народа.  Франция  затаилась.  И  тогда  Ришелье  обратился  к  нации  с  воззванием:

        “Отечество  в  опасности!  Година - твою  мать,  зовёт!  Ни  шагу  назад,  позади  Пагиж!  Шо  у  нас  ещё  в  жизни  осталось!“ 

        В  чьей-то  воспалено - гидроцефалической,  генштабовской  голове  возникла  идиотская  идея  задействовать  французский  спецназ.  Они  ещё  до  конца  не  представляли,  с  кем  имеют  дело.  Срочно  сгоняли  за  командиром  мушкетёров,  но  ответ  пришёл  неутешительный.  У  этого  ублюдка  де  Тревиля  вторую  неделю  запой  вперемежку  с  запором.  Так  что,  попросил  он,  его  к  обеду,  чтобы  не  ждали,  он  не  выйдет.  Ришелье  только  грубо  выматерился. 

        Но  тут  кто-то  вспомнил,  что  видел  в  углу  Лувра  Атоса.  Тотчас  послали  за  ним.  Старый,  больной  мушкетёр  уже  третий  час  стоял  в  углу  тронного  зала  в  глубокой  задумчивости,  в  позе  “писающего  мальчика“.  Он  терпеливо  ждал,  когда  последние  капли  мочи  отполируют  до  зеркального  блеска  его  ботфорты.  Обычно  все  с  уважением  относились  к  его  аденоме  и  обходили  Атоса  стороной,  позволяя  ему  мочиться  там,  где  он  успевал  расстегнуть  ширинку.  Но  тут  было  не  до  церемоний,  и  Атоса  пригласили  на  сходняк.  Длительные  мочеизнурения  закалили  старого  мушкетёра  и  сделали  из  него  философа.  Он  глубоко  вздохнул  и  поплёлся  спасать  Францию. 

        Очень  долго  искали  Портоса.  Этот  а  гройсе  десантник  тренировал  свой  желудок  во  всех  парижских  трактирах,  изо  дня  в  день  увеличивая  на  него  нагрузку.  Портос  был  большим  гурманом,  поэтому  запивал  мамин  штрудель  огуречным  рассолом.  В  цимес  он  добавлял  хрен,  уксус  и  соль  по  вкусу,  а  вдобавок,  перед  употреблением,  тушил  в  майонезе.  Портос  так  натренировался,  что  мог  за  один  присест  съесть  молоденького  фаршированного  кабанчика,  парочку  окорочков,  пяток  бараньих  лопаток,  десяток  жареных  каплунов,  выпить  два  ведра  яблочной  бормотухи  и,  если  ему  ещё  не  хватало,  заесть  все  это  полным  корытом  запаренных  отрубей,  предназначавшихся  королевским  свиньям.  Мушкетёр  был  готов  к  выполнению  любого  правительственного  задания,  так  как  мог  запить  первосортную,  пшеничную  водяру  парным  молочком,  и  хоть  бы  хны.  Хны  было  всем  тем,  кто  стоял  рядом  с  ним.  Когда  Портос  услышал,  что  Франция  ждёт  своих  героев,  он  громко  рыгнул  и  сделал  шаг  вперёд.  Но  чуток  не  рассчитал  и  наложил  в  штаны. 

        Арамиса  долго  искать  не  пришлось,  он  прибежал  сам,  услышав,  что  собираются  пошарить  в  кладовке  у  соседей.  Это  был  жизнерадостный  монах - отшельник,  а  по  совместительству  мушкетёр,  проводивший  все  своё  свободное  время  в  изнурении  плоти  и  души.  Он  с  беспечностью  относился  к  своему  здоровью,  не  позволяя  бездарным  лекарям  лечить  свой  запущенный  триппер.  Арамис  трезво  рассудил,  что  зачем  его  лечить,  если  через  день  опять  надо  заражаться.  Ну  его  к  дьяволу,  решил  отважный  мушкетёр,  все  от  бога  и  от  этой  суки,  мадам  де  Шеврез.  Он  продолжал  флиртовать  направо  и  налево,  выпивая  для  поднятия  жизненного  тонуса  пинту-другую  молоденького  винца  и  занюхивая  все  это  заношенными,  давно  не  стираными  носками,  с  которыми  он  не  расставался.  Носки  бодрили,  и  Арамис  постоянно  чувствовал  себя  на  взводе,  порываясь  все  время  набить  кому-нибудь  морду.  Светские  дамы  и  всякие  там  графини-герцогини  просто  падали  в  обморок  то  ли  от  восторга,  то  ли  от  чесночно - носочного  перегара,  когда  забуревший  Арамис  заходил  к  ним  на  огонёк,  похлопывая  себя  елдаком  по  голенищам.  Узнав  про  спецоперацию,  мушкетёр  накрахмалил  усы,  постирал  трусы  и  завещал  свои  любимые  носки  ещё  не  родившемуся  сыну.  Он  был  готов  ко  всему.  Франция  могла  гордиться  своими  сыновьями.

        А  что  же  д’Артаньян?  А  этот  кретин  продолжал  стоять  на  том  же  самом  перекрёстке  и  даже  начал  привыкать.

        Ришелье  грозным  обеременевшим  взглядом  оглядел  стоящих  перед  ним  мушкетёров.  Он  подошёл  к  Атосу  и  придирчиво  охватил  амуницию. 

        “ Ширинку  застебни“, -  попросил  кардинал  старого  рубаку. 

        “Сам  сначала  застебни“,  -  невозмутимо  парировал  ему  Атос. 

        “Как  хочешь,  -  сказал  Ришелье  отеческим  тоном,  -  в  Англии  сейчас  холодно,  разведка  донесла  -  в  Лондоне  туман,  так  что  отморозишь  себе  причиндалы.  Как  потом  задание  выполнять  будешь?  Не  о  тебе  пекусь,  за  державу  обидно“.      

        Атос  долго  ерепениться  не  стал,  согнал  с  гульфика  заснувшую  муху  и  закрыл  магазин.  Если  родина  требует,  то  чего  уж  там  мотней  трясти. 

        А  кардинал  дальше  пошёл.  До  Портоса  дошёл,  остановился,  воздух  в  себя  ноздрями  втянул  и  побледнел.  Хотел  в  обморок  упасть,  но  передумал.  Кто-то  ему  на  ушко  тихо  шепнул,  что  это  мощный,  газовый  заслон  от  англичан,  если  на  засаду  напорются. 

        “Ишь  ты,  -  Ришелье  только  крякнул  от  восхищения,  -  настоящая  французская  школа“.
        Около  Арамиса  кардинал  долго  задерживаться  не  стал,  а  только  хитро  ему  подмигнул  и  нежно  погладил  по  вспотевшей  промежности. 

        Решено  было  сбросить  на  парашютах  конный  десант  в  глубоком  тылу  противника.  Далее  мушкетёры  должны  были  быстрым  марш - броском,  преодолевая  пивные  заслоны  в  пабах,  ворваться  в  Лондон,  сорвать  подвески  с  лорда  Бекингэма  и  вернуть  национальное  достояние  во  французскую  шкатулку.  Предполагалось,  что  ни  пабы,  ни  бабы  не  сломят  гордый,  французский  дух.

        Но  план  пришлось  отменить.  Лошади  отказывались  прыгать  с  парашютом  и  забили  на  всю  Францию  свои  огромные,  лошадиные  кутаки.  Во  время  тренировок  у  лошадей  от  страха  копыта  прямо  в  воздухе  отваливались,  и  они  нечеловеческим  голосом  орали,  призывая  на  помощь  какую-то  мать. 

        Кроме  того,  наши  бравые  мушкетёры,  когда  узнали,  что  придётся  прыгать  с  парашютом,  тоже  впали  в  жуткую  депрессию.  Атос  так  переживал,  что  с  горя  заболел  педофилией  и  педикулёзом.  Арамис  от  страха  покрылся  темно-фиолетовыми,  трупными  пятнами  и  долго  рыдал  на  плече  мужественного  Атоса.  У  Портоса  от  ужаса  отвалился  копчик  и  он  надолго  от  параши  уже  не  отлучался.      

        Десант,  тем  не  менее,  готовили  тщательно  и  в  полном  секрете.  Глубоко  законспирированный  агент,  засланный  в  Англию  ещё  при  Валуа,  вышел  на  связь  и  случайно  проговорился,  что  в  Лондоне  туман,  смог  и  голодные  тараканы.  А  клопы  такие  злые,  что  просто  караул.  Из-за  этого  чуть  было  не  отменили  всю  операцию.  Но  Ришелье  бухнулся  в  ноги  мушкетёрам  и  так  слёзно  умолял,  что  те  не  могли  ему  отказать.

        В  Англии,  по  донесениям  всё  той  же  французской  разведки,  даже  малые  дети  говорили  по-английски.  Это  таки  уже  по-настоящему  чуть  не  загубило  всю  операцию.  С  английским  языком  у  мушкетёров  были  большие  проблемы.  Кроме  fuck  you  они  ничего  по-английски  не  знали.  Но  специалисты  объяснили  им,  что  этого  достаточно,  а  в  отдельных  ситуациях,  даже  чересчур. 

        Ну  что  ж,  пришло  время  поинтересоваться,  а  что  же  в  это  время  делал  наш  молодой  гасконец? 

        “Где  же  мои  портянки?  -  сосредоточенно  думал  он,  -  неужели  я  вчера  их  пропил?  Это  же  до  какого  градуса  я  напился,  что  не  помню  о  портянках  ничего.  А  они  ведь  семейная  реликвия,  мне  их  отец  по  наследству  оставил”. 

        “Боже  мой,  -  застонал  от  отчаяния  ещё  молодой,  но  уже  подающий  надежду  алкаш,  -  я  пропил  семейное  достояние!“

        И  д’Артаньян  зарыдал.  Лошадь  тоскливо  и  сочувственно  заржала.  Этот  эмоциональный  стресс  не  прошёл  для  неё  даром  и  она,  завалившись  на  передние  копыта,  отбросила  их  к  едрёной  фене.  Сказался  хронический  дефицит  витаминов  и  разыгравшийся  не  на  шутку  запущенный  цирроз  печени.  Гасконец  перелетел  через  ее  голову  и  невзначай  упал,  больно  ударившись  лбом  об  ее  уже  окоченевшие  копыта.  В  голове  что-то  звонко  щёлкнуло,  гулко  зазвонили  церковные  колокола  к  вечерне  и  д’Артаньян  почувствовал  себя  значительно  лучше.

        В  этот  момент  мимо  д’Артаньяна  пронеслась  телега,  запряжённая  тройкой  породистых  рысаков.  На  телеге,  развалившись  на  соломе,  лежала  урождённая  леди  Винтер,  замаскировавшаяся  под  возницу.  Только  комья  грязи  и  лошадиного  навоза  полетели  в  гасконца. 

        Не  успев  стряхнуть  с  себя  душистые  ошмётки,  д’Артаньян  снова  должен  был  пригнуться.  Через  перекрёсток  на  взмыленных  лошадях  пронеслись  три  всадника,  отдалённо  напоминающие  французский,  отборный,  мушкетёрский  спецназ.  В  их  расширенных  от  ужаса  зрачках  читалась  беззаветная  любовь  к  родине  и  отчаянное  мужество,  граничащее  с  шизофренией.  К  седлу  первого  из  них  был  приторочен  огромный  мешок  с  памперсами,  у  второго  -  ещё  больших  размеров  мешок  с  рулончиками  туалетной  бумаги,  у  третьего  все  свободные  карманы  были  набиты  презервативами.  Предоставим  читателю  догадываться,  кто  есть  кто  в  этой  кавалькаде,  а  мы  пока  перенесёмся  в  туманный  Альбион.


Часть  вторая:  Англия.

        Англия,  в  описываемую  нами  эпоху,  все  ещё  представляла  собой  остров  со  всех  сторон  окружённый  водой.  Лондон,  не  к  ночи  он  будет  упомянут,  был  уже  вполне  приличным  городом.  Утром  там  можно  было  купить  приличную,  вечернюю  газету,  днём  -  прилично  надраться  в  пивном  пабе,  а  вечером  -  снять  на  ночь  приличную  женщину,  за  приличную  цену,  в  приличной  подворотне.   

        Однажды,  когда  измученное  солнце,  устав  от  постоянного,  дневного  семяизвержения,  порывалось  завалиться  за  ускользающий  горизонт,  на  дороге,  ведущей  в  Лондон,  раздались  душераздирающие  крики.

        Несчастное  солнце,  вздрогнув,  остановилось,  чтобы  посмотреть,  что  случились.  Сломанные  Вестминстерские  часы  от  неожиданности  вдруг  пошли  и  прибили  насмерть  главного,  королевского  часовщика.  Перестали  петь  охрипшие  птицы,  перестали  лаять  очумевшие  собаки  и  даже  перестали  кричать  эти  ненормальные,  английские  выродки.  И  только  жители  Лондона  продолжали  невозмутимо  пить  свой  чай. 

        Часы  показывали  ровно  пять.  Именно  в  это  время  трое  неизвестных,  на  полном  скаку  сбив  с  ног  какого-то  пьяного,  английского  матроса,  орали  ему  “fuck  you“,  пытаясь  узнать  у  него,  как  проехать  к  дворцу  этой  скотины,  лорд-канцлера  Бекингэма. 

        По  одухотворённому  лицу  матроса  было  видно,  что  он  очень  рад  такой  неожиданной  встрече,  несмотря  на  то,  что  большая  и  лучшая  часть  скудного  содержимого  его  черепушки  осталась  лежать  жёлтым  студнем  на  булыжной  мостовой.  Он  ещё  не  до  конца  понимал,  чего  от  него  хотят,  поэтому  попытался  вначале  взасос  поцеловать  ближайшую  к  нему  лошадь,  а  когда  это  у  него  не  получилось,  выбил  ей  зубы.  Лошадь,  не  оценив  по  достоинству  гостеприимство  английского  моряка,  плюнула  ему  в  лицо  и  помчалась  галопом  в  Букингемский  дворец.  Две  ее  подружки  прогалопировали  за  ней. 
               
        Смеркалось,  несмотря  на  то,  что  часы  Вестминстера  пробили  полдень,  третий  раз  за  последние  два  часа.  Густой  и  вязкий,  как  маразматичный  родственник,  туман  окутал  Лондон  и  его  предместья.  Опухшие  от  дневного  кретинизма  лондонцы,  переключались  на  вечерний  алкоголизм.  Чёрная  слякоть  торжественно  оседала  на  крышах  домов,  впитывалась  в  стены,  обволакивала  души.  Тяжёлый  смог  и  армейский  мат  стояли  над  городом. 

        Лорд  Бекингэм  стоял  на  балконе,  чесался  в  паху  и  любовался  закатом.  Разведка  донесла,  что  французский  десант  благополучно  переправился  через  Ла-Манш  и  галопом  прорывается  в  столицу.  Все  побережье  было  обгажено  в  три  наката,  все  придорожные  кусты  были  обмочены  в  три  полива  и  добрая  половина  англичанок,  к  удивлению  их  вечно  пьяных  мужей,  были  или  беременны  или  заражены  триппером,  а  скорее  всего,  и  то  и  другое. 

        “Такое  чувство,  что  Ла-Манш  пересекла  вся  французская  армия.  Такой  след  после  себя  могли  оставить  только  три  кавалерийские,  полностью  укомплектованные, дивизии“, - с  грустью  и  вслух  констатировал  лорд-канцлер. 

        “Разведка  гребанная”,  -  сплюнул  герцог  Бекингэм  упругий,  зелёный  комок  мокроты  на  сверкающий  сапог  начальника  разведки.  Пролетев  мимо  сапога,  ярко-зелёная  слизь  попала  тому  прямо  в  глаз. 

       Начальник  разведки,  с  чисто  английской  невозмутимостью,  осторожно  снял  с  глаза  соплю  и  спокойно  вытер  руку  о  камзол  герцога.

        “Я  отсюда  слышу  французский  мат,  они  уже  в  Лондоне,  а  вы  мне  -  Ла-Манш  -  Ла-Манш, “  -  разорялся  милорд,  брызгая  кипящей  слюной.  Внезапно  герцог  успокоился.

       “Пригласите  ко  мне  лучше  придворного  ювелира,  он  у  нас,  по-совместительству,  ещё  и  придворный  сионист,  -  распорядился  лорд,  обращаясь  к  начальнику  разведки,  -  только  почки  ему  по  дороге  нечаянно  не  отбейте,  знаю  я  вас.  Я  с  ним  хочу  побеседовать  о  вашем  обрезании.  Начнём,  пожалуй,  с  головы”. 

        “И  ещё  сэр,  сегодня  мы  даём  бал  по  случаю  благополучного  разрешения  от  бремени  моей  кобылы.  Вы  приглашены,  сэр,  если  доживёте,“  -  уже  задушевно-кладбищенским  голосом  произнёс  Бекингэм  и  невзначай,  кулаком,  попытался  ударить  начальника  разведки  в  другой  глаз.   

        Начальник  разведки,  как  истинный  джентльмен,  был  хорошо  воспитан.  По  старой,  доброй,  английской  привычке  он  невозмутимо  увернулся.  И  только  поэтому  кулак  герцога,  свистнув  в  воздухе,  окончил  свой  путь  на  драгоценной  статуэтке  из  паросского  мрамора.  Мраморная  статуэтка  разлетелась  вдребезги.  Начальник  разведки  даже  не  вскрикнул.  Кричал  лорд  Бекингэм.  Наверное,  ему  было  жаль  отлетевшие  нахрен  пальцы. 

        Пока  лорд  Бекингэм  увлечён  проктологическим  обследованием  начальника  своей  разведки,  мы  успеем  смотаться  во  Францию  и  посмотреть,  чем  занимается  сейчас  наш  главный  герой.  Тем  более,  что  начальник  английской  разведки  родился  под  зодиакально - маниакальным  созвездием  рака  и  уже  никуда  не  торопился.  К  тому  же,  он  был  истинным  английским  аристократом  и  очень  любил  проктологическое  обследование.

        Мы  оставили  д’Артаньяна  в  тот  самый  момент,  когда  его  дважды  окатило  дорожной  грязью,  лошадиным  дерьмом  и  всемирной  славой.  Он  все  ещё  находился  на  этом  же  самом  перекрёстке,  одинокий  и  всеми  забытый. 

        Солнце  уже  начало  садиться  в  лужу,  прямо  посередине  улицы.  Лошадь  гасконца  пару  часов  назад  околела  от  чрезмерного  выражения  эмоций,  белой  горячки  и  отсутствия  закуски.  Несмотря  на  то,  что  она  была  благородных,  лошадиных  кровей,  разлагалась  она  как  обычная  кляча.  Тяжёлый  аромат  сероводорода  обволакивал  нашего  юного  мудака  и  растекался  по  полям.  Гасконца  ещё  немного  мутило,  и  бульканье  незаметно  переместилось  в  левый,  нижний  отдел  живота.
 
        Д’Артаньян  вдруг  отчётливо  понял,  что  ещё  немного  и  будет  поздно.  Видимо,  он  начал  уже  трезветь.  Недолго  думая,  наш  гасконец  опростал  свой  молодой,  но  уже  натруженный  зад  и  вывалил  все  содержимое  кишечника  на  мостовую,  под  дружные  аплодисменты  проходивших  мимо  любопытных  крестьянок.  Поковырявшись  в  своём  дерьме,  он  нашёл  там  левую  портянку. 

        “Ну,  хоть  что-то“,  -  с  облегчением  подумал  д’Артаньян.

        А  тем  временем  в  Англии,  опухшие  от  беспробудного,  вечернего  алкоголизма  лондонцы  уже  растапливали  свои  камины,  чтобы  прогреть  вымокшие  за  день  кости  и  переключиться  на  ночной  онанизм,  а  если  повезёт,  то  и  на  оргазм.  Чёрная  копоть,  въевшаяся  во  все,  во  что  только  можно,  такая  незаметная  днём,  вечером  становилась  отчётливо  видна  в  багровых  языках  пламени  камина.
 
        Бросалось  в  глаза   как  трепетно  и  с  любовью  относятся  англичане  к  своим  каминам.  Чувствовалось,  что  эти  камины  придумали  сами  англичане  в  период  длительного,  зимнего  запоя.  Толку  от  каминов  не  было  никакого.  Они  не  помогали  согреться  даже  тем,  кто  сидел  на  раскалённых,  каминных  решётках.  Тем  не  менее,  консервативные  англичане  предпочитали  трепетать  то  ли  от  холода,  то  ли  от  восторга  за  собственную  гениальность,  но  от  каминов  не  отползали.

        В  то  время,  когда  голодные  лондонские  тараканы  доедали  прошлогодние  крошки,  когда  пьяные  лондонцы  уже  храпели,  уткнувшись  носом  в  миску  вчерашнего  пойла,  а  их  жены  тщательно  полировали  им  рога,  дворец  лорд-канцлера  медленно  возбуждался. 

        В  залах  загоралось  все  больше  и  больше  канделябров,  наворованных  по  всему  Лондону.  Разогревались  пивом  музыканты.  Чрезмерно  возбуждённые  слуги  снимали  стресс  глубокими  затяжками  марихуаной.  Съезжались  в  своих  каретах  званные  и  незваные  гости.  Большей  частью  это  был  бомонд  -  высшая  английская  аристократия.  Приглашать  их  не  имело  смысла,  они  приезжали  без  приглашения.  Это  были  сливки  общества.  В  будний  день  все  эти  сливки  шли  по  цене  скисшего  молока.      

        В  углу  банкетного  зала,  в  засаде,  притаились  на  лошадях  три  мушкетёра.  Слуги  вежливо  обходили  их  стороной,  старательно  делая  вид,  что  никого  не  замечают.  Они  ещё  до  конца  не  понимали,  с  кем  они  имеют  дело.  Все  шло  как  обычно,  было  очень  мило,  но  Арамис  громко  нервничал,  что  их  могут  заметить.  Лошади  мирно  пощипывали  растущие  в  зале  фикусы,  гадили  на  блестящий  паркет  и  изредка  громко  ржали. 

        Портос  тоже  волновался,  тщательно  контролировал  свои  сфинктеры  и  очень  сильно  потел,  но  виду  не  подавал.  Единственное,  что  он  поддавал  так  это  газы. 

        Только  Атос  был  абсолютно  равнодушен  к  происходящему.  Повесив  прищепку  на  свой  поникший,  детородный  орган,  старый  солдат  относился  к  своей  судьбе  с  философским  спокойствием.

        Когда  банкетный  зал  достаточно  утрамбовался  сияющей  публикой,  в  нем  появился  лорд-канцлер,  герцог  Бекингэм,  в  сверкающем,  засаленном  камзоле  и  в  рванных,  праздничных  чулках.  Правая  рука  его  была  забинтована.  Оторванные  пальцы  торжественно  плавали  в  банке  с  формалином.  На  груди  Бекингэма  переливались  всеми  красками  радуги  алмазные  подвески.  Глаза  у  мушкетёров  засверкали   -  цель  была  перед  глазами.

        Лорд  Бекингэм  поднял  бокал  и  произнёс  свой  первый  тост  за  здоровье  короля,  на  сносном  английском,  слегка  путая  Past  Simple  и  Present  Perfect.  Английский  король,  страдающий  лёгкой  формой  шизофрении  и  тяжёлой  формой  эпилепсии,  криво  улыбнулся,  поклонился  присутствующим  лордам  и  упал  без  сознания.  Через  секунду  он,  уже  счастливый,  восторженно  бился  в  судорогах,  стараясь  головой  достать  паркет.  Слуги  герцога  заботливо  укрыли  его  лошадиной  попонкой.
        Бал  продолжался.  Не  обращая  внимания  на  бившегося  в  эпилептическом  припадке  короля,  герцог  произнёс  свой  второй  тост:

        “За  прекрасных  дам!” 

        Чтобы  мушкетёры  чувствовали  себя  более  раскованно  и  непринуждённо  в  незнакомой  обстановке  и,  тем  более,  в  обществе  прекрасных  дам,  лорд  Бекингэм  произнёс  этот  тост  хотя  и  на  слегка  корявом,  но  все-таки  французском  языке.  Мушкетёры  встрепенулись.  Атос,  по  такому  случаю,  сменил  памперсы,  Портос  -  причесался  и  нечаянно  пукнул,  Арамис  -  закрутил  усы  и  натянул  свежий  презерватив. 

        Бал  был  в  разгаре.  Не  обращая  внимание  на  окружавших  его  прошмандовок,  лорд  Бекингэм  произнёс  свой  третий,  заключительный  тост  для  избранных: 

        “За  регулярный  стул!“

        Поскольку  тост  предназначался  для  элитарной  публики,  герцог  произнёс  его  на  чистейшем  идиш.  Тост  реально  отражал  жизненные  потребности  английского  дворянства,  и  лорды  одобрительно  загудели.  Выпивки  было  много,  и  гудеть  они  собирались  до  утра,  но  лорд  Бекингэм  живо  прекратил  базар  и  пригласил  всех  танцевать. 

        Торжественная  часть  закончилась  и  все  поплелись  танцевать.  Мушкетёры  на  лошадях,  пригибаясь,  чтобы  их  не  заметили,  проследовали  за  всеми  в  танцевальный  зал.  Глаза  их  сверкали,  ноздри  раздувались,  они  были  близки  к  алмазным  подвескам,  как  никогда. 

        Герцог  Бекингэм  стал  в  четвертую  позицию,  собираясь  исполнить  па-де-де  из  балета  “Щелкунчик“,  но  в  этот  момент  на  пороге  зала  нарисовалась  урождённая  леди  Винтер. 

        “Бэки,  -  закричала  миледи  через  весь  зал,  -  ты  совсем  забыл  свою  старую  тётю  Сарру!  Иди  ко  мне  мой  мальчик!  Иди  ко  мне  моё  солнышко!  Мир  зол  зайн  фар  дир,  капара”.

        “Кто  пропустил  во  дворец  эту  старую  ****ь“,  -  сквозь  зубы  процедил  лорд  Бекингэм  в  волосатое  ухо  начальника  разведки. 

       Хорошо  воспитанное,  волосатое  ухо  английского  джентльмена  свернулось  в  трубочку  и  приняло  высочайшее  соображение  к  сведению  и  исполнению.  Лорд  Бекингэм ,  изобразив  на  лице  лучезарную  улыбку,  больше  похожую  на  оскал  крокодила ,  пошёл  навстречу  леди  Винтер. 

        “Иди  ко  мне  мой  козлик!  Дай  я  тебя  обниму.  Ты,  наверное,  по  мне  уже  соскучился,  но  я  тебя  не  забыла,  -  орала  миледи  приближаясь  к  герцогу,  -  я  даже  принесла  тебе  немного  гефилте  фиш,  которую  ты  так  любил  ребёнком.  Я  помню,  ты  ещё  не  умел  ходить,  только  писал  родителям  в  кровать,  но  уже  любил  мою  гефилте  фиш“.

        “ Я  делаю  ее  по  своему  рецепту,  -  продолжала  орать  урождённая  леди  Винтер  на  чистейшем  "маме  лошен",  уже  больше  работая  на  английскую  публику,  -  я  кладу  туда  мацу,  протёртую  с  чесноком  и  хреном,  и  добавляю  немного  свининки.  Так,  совсем  немножко,  только  для  вкуса  и  чтобы  не  отвыкнуть“. 

        Зал  приготовился  стенографировать  рецепт  английской,  фаршированной  рыбы,  но  миледи,  приблизившись  к  лорду,  перешла  на  шёпот.  Леди  Мальборо  и  леди  Виндзор  только  заскрежетали  зубами  от  отчаяния. 

        “Твоя  бедная  мама,  -  причитала  миледи,  приблизившись  к  Бекингэму  на  расстояние  плевка,  -  если  бы  она  дожила  и  увидела,  какой  ты  стал  богатый  и  знаменитый,  она  бы  этого  не  перенесла.  А  если  бы  она  ещё  узнала,  шо  ты  остался  таким  же  поцоватым,  как  и  был,  она  бы  тут  же  на  месте  умерла,  не  вылезая  из  гроба.  Слава  богу,  она  не  дожила“.

       “Беки,  -  пристально  глядя  в  глаза  герцогу,  зашептала  урождённая  леди  Винтер,  приближаясь  к  Бекингэму  на  расстояние  оплеухи,  -  зачем  ты  украл  у  бедной  Анечки  ее  любимые  трусики,  она  все-таки  чужая  королева.  Из-за  твоих  патологических  наклонностей  может  начаться  первая  мировая  война.  Испания  тоже  зарится  на  ее  трусики.  Я  тебе  должна  сказать,  что  испанский  король  такой  же  больной  на  голову,  как  и  ты“.

        “И  ещё  Беки,  отдай  девочке  ее  любимые  игрушки.  Ну  зачем  тебе  ее  брюлики?  -  прошипела  миледи  со  змеиной  улыбкой,  -  а  кстати,  почему  ты  похож  на  шлепера?  У  тебя  шо,  больше  нечего  одеть  поприличнее.  Этот  засмальцованный  камзол.  Он,  конечно,  сверкает  и  блестит,  но  на  локтях  больше  всего.  А  эти  рваные  чулки!  Тебе  шо,  некому  отдать  их  заштопать?“ 

        “Дай  мне  прижать  тебя  к  своей  груди“,  -  вдруг  снова  пронзительно  завопила  миледи  в  накатившем  менопаузальном  приливе,  и  с  каким-то  диким  остервенением   вцепилась  в  лорда  Бекингэма,  порываясь  поцеловать  его. 

        Лорд  Бекингэм  отбивался  с  отчаянием  обречённого  защитника  Иерусалима  и  с  безумием,  достойным  кисти  баталиста.  Но  римляне  были  сильнее  и  Иерусалим  пал.  Тётя  Сарра  сграбастала  сопротивляющегося  милорда  и  запечатлела  свой  страстный  поцелуй  на  его  затылке.  Поняв,  что  сопротивление  бесполезно,  герцог  решил  перейти  в  контрнаступление.

        “Тётя,  -  зашептал  герцог  на  ухо  миледи,  делая  страшные  глаза,  -  зачем  вы  пришли  на  бал?  Я  же  запретил  вам  приезжать  в  Англию.  После  того  как  вы  отдались  кардиналу  Ришелье,  вся  Англия  негодует“.

        “Палата  лордов  подала  в  отставку,  -  продолжал  Бекингэм,  синея  от  страстных  объятий  горячо  любимой  тётушки,  -  а  Шотландии  подала  на  развод.  Там  бунт  и  они  хотят  отделяться.  Колонии  перестали  поставлять  травку  и  народ  ропщет“.

        “Тётя,  и  все  это  из-за  вас!  Зачем  вы  делали  минет  этому  гою ?  Он  ведь  даже  не  обрезанный!“  -  застонал  лорд,  порываясь  вырваться  из  мощных  объятий  климактеричной  тётушки.
 
        “Фу,  Бэки,  -  обиженно  возразила  урождённая  леди  Винтер,  -  вы  же  прекрасно  знаете,  у  меня  с  детства  пародонтоз  и  врождённое  плоскостопие.  Я  беру  в  рот  все  только  кошерное“. 

        “Тётя,  -  Бекингэм  ещё  раз  попытался  перейти  в  контратаку,  -  зачем  вы  так  много  кушаете  чеснока?  Даже  блохи  дохнут  от  этого  вашего  амбре.  И  потом,  поменяйте  уже,  наконец,  фиксы.  А  то  ржавчина  остаётся  на  интимных  деталях  ваших  клиентов  и  ее,  потом,  трудно  отмыть.  Люди  жалуются“. 

        В  этот  момент,  наконец-то,  подоспела  охрана  и  уже  почти  бездыханное  тело  лорд-канцлера  оторвали  от  мощной,  бесконечного  размера,  груди  миледи. 

        Вырвав  расплющенного,  измученного  Бекингэма  из  железных  рук  леди  Винтер,  охрана  расстелила  его  на  полу.  Постепенно  плоская  форма  начала  приобретать  объем,  герцог  очнулся  и  даже  попытался  приподняться  на,  разъезжающихся  в  разные  стороны,  ногах.  Бал  продолжался ,  только  на  камзоле  лорда  Бекингэма  остались  лишь  застёжки  от  откушенных  подвесок. 

        На  нетвёрдых  ногах  милорд  покинул  зал,  где  продолжала  греметь  музыка  и  где  тащилась  от  граса,  падкая  на  халяву  английская  аристократия. 

        С  невозмутимым,  но  уже  местами  перекошенным  от  страха  лицом,  заикаясь,  как  истинный  английский  джентльмен,  начальник  разведки  указал  лорду  Бекингэму,  на  болтающиеся  огрызки  на  его  камзоле. 

        Зная  ласковый  характер  герцога,  он  попытался  сразу  отскочить  в  сторону,  но  не  успел.  Чётко  отточенным,  профессиональным  ударом  правой  пяткой,  лорд  Бекингэм  нанёс  удар  одновременно  по  всем  пяти  конечностям  начальника  разведки.  Пятка  милорда,  не  справившись  с  нагрузкой,  отвалилась.  А  начальник  разведки,  несмотря  на  многочисленные  переломы,  даже  не  вскрикнул.  На  не сгибающихся  и  сломанных  ногах,  полный  собственного  достоинства  и  улыбаясь,  он,  истинный  английский  аристократ,  вышел  из  комнаты,  не  обращая  внимания  на  бившегося  в  истерике  лорд-канцлера. 

        Оглянувшись,  чтобы  убедиться,  что  его  никто  не  видит,  милорд  тот  же  час  прекратил  истерику  и  аккуратно  засунул  отлетевшую  пятку  в  банку  с  формалином.  После  этого  он  достал  из  внутреннего  кармана  алмазные  подвески,  вымороченные  у  кардинала  Ришелье,  полюбовался  волшебной  игрой  света  в  многочисленных  гранях  алмазов  и  засунул  их  в  свой  сейф.  И  только  тогда  лорд-канцлер  Бекингэм  засмеялся.   

       Нет  большего  наслаждения  для  англичанина,  как  знать,  что  национальное  достояние  Франции  хранится  в  английском  сейфе,  даже  если  знает  об  этом,  один  только  сейф.             

        А  в  это  же  самое  время  во  Франции,  на  уже  известном  нашему  читателю  перекрёстке,  д’Артаньян  с  изумлением  разглядывал  свою  портянку,  пытаясь,   по  одному  ему  известным  приметам,  определить,  левая  это  портянка  или  все-таки  правая. 

       Уже  окончательно  стемнело.  Наш  молодой  гасконец  вполне  обжился  на  перекрёстке.  Окрестные  жители  уже  стали  привыкать  к  присутствию  этого  идиота,  торчащего  как  истукан  в  центре  проезжей  части,  и  даже  перестали  обращать  на  него  внимание.  Д’Артаньян  тоже  постепенно  привык.  Ему  уже  не  мешал  аромат  его  лошади,  мирно  разлагающейся  на  составные  части,  не  мешали  ему  и  собаки,  периодически  помечавшие  его,  как  свою  территорию.  Единственное,  что  никак  не  давало  д’Артаньяну  успокоиться  так  это,  как  отличить  правую  портянку  от  левой. 

        Пока  наш  юный,  но  подающий  надежду  дебил  занят  этим  сложным,  философским  вопросом,  вернёмся  пока  в  Англию.  Судьба  Европы  решалась  в  эти  мгновения  в  залах  Букингемского  дворца.            

        Первыми  заметили  отсутствие  подвесок  мушкетёры.  Состояние  шока  -  это  ещё  слишком  мягко  сказано.  Атос,  чертыхаясь  и  проклиная  свою  аденому,  мерзкую  лондонскую  погоду  и  эти  гребаные  подвески,  слез  с  лошади  и,  гремя  шпорами,  пошёл  в  угол  зала,  по  пути  расстёгивая  ширинку.  Все  почтительно  расступились,  давая  дорогу  этому  закалённому  в  боях  солдату. 

        “Какая  к  черту  маскировка,  -  рассуждал  умудрённый  жизнью  мушкетёр,  -  если  уж  я  должен  вернуться  во  Францию  с  пустыми  руками,  то  совсем  не  обязан  возвращаться  с  полным  мочевым  пузырём“.

        Вы  по  достоинству  можете  оценить  тонкое,  изысканное  поведение  Атоса.  Видя,  что  Атос  уже  не  контролирует  ни  ситуацию,  ни  свой  детрузор,  Арамис  запаниковал  и  расплескал  всю  свою  семенную  жидкость.  Портос,  от  отчаяния,  отпустил  тормоза  и  нажал  на  газ. 

        В  этот  самый  момент  мимо  Портоса,  хищно  улыбаясь,  проползла  урождённая  леди  Винтер.  Медленно,  припадая  на  левую  ногу,  за  ней  ползли  ее  бледные  трепонемы,  перекатывались  хрустящие  гонококки,  волочились  измученные  трихомонады,  опираясь  на  синегнойные  палочки. 

       Попав  в  пространство,  окутанное  густыми  парами  нервно-паралитического  газа,  производства  компании  “Портос,  его  лошадь  и   К*“,  она  растерялась,  сползла  с  маршрута  и  угодила  мордой  в  лошадиный  навоз.  Не  приходя  в  сознание,  леди  тут  же  его  потеряла.  Последнее,  что  она  увидела,  была  склонившаяся  над  ней  лошадиная  морда  с  выбитыми  зубами  и  запотевшими,  добрыми  глазами. 

        “К  такой  мощной  газовой  атаке  меня  не  готовили,  иначе  бы  снабдили  противогазом“,  -  подумала  в  последний,  светлый  миг  Сарра  Абрамовна  и  погрузилась  в  анальный  мрак.
      
       Урождённая  леди  Винтер  лежала  на  загаженном  лошадьми  паркете,  широко  раскинув  свои  богатырские  груди  в  разные  стороны.  Маленький  и  шустрый  Арамис  бегал  вокруг  ее  безграничных  бёдер  широкими  кругами,  все  более  возбуждаясь  и  приходя  в  неописуемый  восторг. 

        “Это  ж  надо,  какое  счастье  привалило,  за  неделю  один,  пожалуй,  не  управлюсь“,  -  с  надрывом  и  несколько  истерично  разговаривал  сам  с  собой  Арамис,  ревниво  поглядывая  на  лошадей. 

        Портос,  не  слезая  с  лошади,  оглядел  пышные  формы  миледи  и  посоветовал  Арамису,  дать  ей  понюхать  его  носки.  Может  быть,  тогда  она  придёт  в  себя. 

        “Послушай,  дружище,  -  ответил  Арамис  Портосу,  ласково  поглаживая  свой  вздувшийся  гульфик,  -  Я  очень  ценю  твой  казарменный  юмор,  но  он  более  уместен  в  конюшне“. 

        “Видишь  ли,  Портос,  -  продолжал  Арамис  назидательным  тоном,  -  если  бы  ты  был  внимателен,  ты  бы  заметил,  что  я  никогда  не  даю  женщинам  нюхать  свои  носки.  Они  слишком  сильно  возбуждают.  Я  уже  не  говорю  о  том,  что  у  некоторых  экзальтированных  особ  от  этого  случаются  преждевременные  роды,  даже  если  они  никогда  не  были  беременны.  Мои  носки,  как  видишь,  приносят  пользу,  одну  только  пользу.  А  женщины  могут  быть  приятны  и  даже  более  того,  но  я  не  припомню  случая,  чтобы  они  были  полезны“.

        “Я  советую  тебе,  -  заключил  Арамис  тираду,  -  если  ты  хочешь  чего-то  в  жизни  достичь,  никогда  не  пытайся  совместить  приятное  с  полезным,  соблюдай  интервал“. 

        С  этими  словами,  Арамис  решительно  юркнул  под  платье  миледи,  чтобы  заняться  проверкой  ее  нижнего  белья.  Белье  пахло  нафталином  и  такой  нерастраченной  жаждой  страсти,  что  повидавший  всякое  Арамис  вздрогнул.  Кроме  того,  метки  на  белье  были  все  срезаны,  так  что  определить,  на  какую  разведку  работает  миледи,  было  практически  невозможно.  Грудь  и  живот  леди  Винтер  равномерно  вздымалась,  в  такт  пульсирующему,  болезненному  воображению  ошалевшего  мушкетёра. 

        В  этот  момент  миледи  широко  открыла  глаза  и  оглушительно  расслабилась.  Арамис,  как  ошпаренный  выскочил  из  под  юбки  Сарры  Абрамовны  с  криком: 

        “За  что?  С  меня  достаточно  и  Портоса!  Я  ведь  только  хотел  познакомиться  с  вами,  мадам“.

        Оглушительно  лопнул  бюстгальтер  леди  Винтер  и  на  пол  посыпались,  украденные  у  милорда,  алмазные  подвески.  Закатились  они  прямо  под  копыта  коня  Портоса.   

        Перегнувшись  с  седла  и  втянув  живот,  воодушевившийся  Портос,  откуда  только  в  нем  взялась  эта  прыть,  поднял  с  пола  подвески,  не  вытаскивая  ноги  из  стремян  -  процедура,  которую  не  удавалось  в  мире  сделать  ещё  ни  одному  каскадёру  -  и  протрубил  сигнал  к  отступлению.  Затем  он  ударил  шенкелями  свою  лошадь  и  натянул  узду.  Ударив  лошадей  Атоса  и  Арамиса ,  а  заодно  заехав  со  всей  силы  шпорами  по  роже  замешкавшегося  Арамиса,  чтобы  поторапливался,  Портос  поскакал  во  Францию  спасать  ее  честь. 

        От  такого  сильного  удара,  челюсть  Арамиса  вылетела  изо  рта  и  покатилась  по  полу.  Пока  он  искал  ее  и  вставлял  на  место,  Портос  ускакал.  Арамис  помчался  за  своим  верным  и  боевым  другом,  исполненный  по  отношению  к  нему  самых  искренних  и  добрых  чувств,  и  мечтая  лишь  об  одном:  ласково  посмотреть  Портосу  в  глаза  через  прицел  заряженного  мушкета. 

        Атос,  видя,  что  не  успевает  запрыгнуть  в  седло,  не  застёгивая  ширинку,  выпрыгнул  в  окно,  рассчитывая,  таким  образом,  попасть  в  седло  пробегающей  под  окном  лошади.  В  молодости  он  часто  проделывал  такой  трюк,  но  сейчас,  в  незнакомой  стране,  он  немного  не  рассчитал  планировку  дом. 

        Уже  в  воздухе,  пролетая  второй  этаж  и  застёгивая  ширинку,  Атос  понял,  что  он  выпрыгнул  с  третьего  этажа,  совершенно  с  другой  стороны  здания.  Мужественный,  побывавший  не  в  одной  пьяной  драке,  Атос  немного  поздновато  понял  это,  приземлившись  на,  забытые  кем-то  вилы,  стоящие  торчком.  Но  наш  старый  вояка  отделался  сравнительно  дёшево,  поломав  только  передние  и  задние  копыта,  порвав  по  швам  ягодицы  и  потеряв,  всего-навсего,  никому  не  нужную  девственность. 

        “Шрамы  только  украсят  мою  задницу,  тем  более,  что  на  ней,  после  такого  количества  инъекций,  уже  нет  живого  места“, -  подумал  мудрый  мушкетёр-философ  и  попрыгал  догонять  Портоса,  отобрав  костыли  у  какого-то  невозмутимого  джентльмена.  Кажется,  это  был  начальник  английской  разведки.  Тот  даже  бровью  не  повёл,  так  он  был  воспитан.  К  тому  же  он  был  слишком  занят,  чтобы  реагировать  на  такие  пустяки.  Обиженный  судьбой  начальник  английской  разведки  поджигал  с  тыла,  в  условиях  полной  конспирации,  дворец  лорд-канцлера.   

        Когда  эти  кретины  покинули  Букингемский  дворец,  миледи  неторопливо  пришла  в  себя,  поправила  платье  и,  убедившись,  что  на  неё  никто  не  смотрит,  выплюнула  изо  рта  алмазные  подвески,  откушенные  с  камзола  милорда.  Пересчитав  подвески  и  убедившись,  что  их  ровно  двенадцать,  она  снова  засунула  их  за  щеку.
 
        Сарра  Абрамовна  была  старым,  прожжённым  зубром,  особенно  после  того,  как  прожгла  сигаретой  диван  в  отдельном  кабинете  Папы  Римского.  Ришелье  считал,  что  она  работает  на  него. 

       Кроме  него,  точно  так  же  считали  ещё  в  восемнадцати  странах,  получая  от  миледи  регулярно  отчёты,  с  аккуратно  приложенными,  пробитыми  трамвайными  билетиками  на  гужевой,  парижский  транспорт.  В  Вену,  в  Москву,  в  Катманду  и  в  Ватикан  от  неё  периодически  поступала  ценная  информация  об  анатомическом  рельефе  нижнего  этажа  ее  многочисленных  клиентов  и  о  характерных  особенностях  их  оргазмов.
      
       Дворец  лорд-канцлера  сверкал  огнями.  Горело  несколько  залов,  флигель  и  конюшня,  подожжённые  затаившим  обиду,  право  же  ни  с  того - ни  с  сего,  начальником  разведки,  настоящим  английским  джентльменом.  Все  приглашённые  любовались  красочным  фейерверком,  бенгальскими  огнями  и  обуглившимся  трупом  начальника  разведки,  пойманного  на  горячем.  Тяжело  убегать  от  огня  на  сломанных  ногах,  особенно,  когда  кто-то  спёр  костыли.

        Ночь  сжимала  Англию  в  своих  летаргических  объятиях.  Мёртвая  луна  освещала  ее  унылый,  кладбищенский  рельеф.  По  дороге,  ведущей  к  побережью,  сжимая  шенкелями  бока  своей  клячи,  мчался  Портос,  в  сопровождении  двух  осёдланных  лошадей,  проклиная  англичан  и  их  знаменитую  гефилте  фиш,  которую  он  так  и  не  успел  попробовать. 

        С  наслаждением  дыша  в  анальное  отверстие  последней  лошади  водочным  перегаром,  легко  и  свободно  мчался  худой,  чахоточный  Арамис,  проклиная  эту  вечную  английскую  сырость,  одышку  и  свою  застарелую  астму.

        Удивительно  быстро  скакал  за  ними  на  костылях  взматеревший,  старый  мушкетёр,  закалённый  в  боях.  Тяжёлый,  трёхэтажный,  армейский  мат  Атоса  легко  покрывал  английские  поля,  леса  и  просёлочные  дороги.  Проклиная  английский  туман  и  французскую,  фронтовую  взаимовыручку,  Атос  не  забывал  помочиться  с  каждого  моста,  встречаемого  на  пути.

        Последней,  без  всякой  маскировки,  чего  уж  там  после  такого  шухера,  неслась  вприпрыжку  урождённая  леди  Винтер,  проклиная  английские  дороги,  свой  радикулит  и  хронический  парапроктит,  мешавший  ей  бежать  ещё  быстрей.

        Замыкали  эту  кавалькаду,  дружно  взявшиеся  за  руки  и  бегущие  за  своей  миледи,  ее  спирохеты,  трихомонады  и  другие  полезные  микроорганизмы,  не  проклиная  никого  и  только  радуясь  этой  прекрасной  погоде,  этому  чудесному  климату  и  этим  милым,  вечно  пьяным  аборигенам  такого  славного  острова. 

        А  в  это  время  д’Артаньян  громко  храпел,  накрывшись  портянкой  и  положив  голову  на  седло,  не  снятое  с  околевшей  кобылы.  Его  сон  не  могли  нарушить  ни  промчавшаяся  по  нему  сильно  воняющая  кобыла,  пробившая  ему  в  темноте  теменную  кость;  ни  пробежавший  по  нему  какой-то  нервный  сморчок,  попытавшийся  на  бегу  пристроится  к  его  промежности;  ни  какой-то  калека,  перепрыгнувший  через  него  и  выбивший  ему  костылём  зубы  и  правый  глаз.  И  даже  какая-то  полногрудая,  мощная  бабища,  споткнувшаяся  о  него  на  бегу  и  пытающаяся  проверить  его  на  девственность,  ничего  от  него  не  добилась.  Гасконец  продолжал  храпеть. 


Часть  третья :  Снова  Франция .
      
        Уже  под  утро  в  резиденцию  кардинала  Ришелье на  полном  скаку  ворвался  в  усмерть  замотанный,  обделавшийся  с  ног  до  головы  Портос  и  вывалил  перед  кардиналом  на  стол  алмазные  подвески.  Кардинал  открыл  форточку,  по- отечески  улыбнулся  взмыленному  толстяку,  сгрёб  подвески  в  ящик  стола  и  подарил  Портосу  новейший  дезодорант. 

        Не  успел  Портос  выйти  от  кардинала,  как  в  комнату  влетел  захекавшийся  от  невыложенности  Арамис  и  выложил  перед  Ришелье  свой,  с  его  слов  подлинный,  набор  алмазных  подвесок.  С  несвойственной  для  него  теплотой,  кардинал  потрепал  Арамиса  по  щеке,  ласково  заглянул  ему  в  глаза  и  нежно  погладил  по  руке. 

        “Как-нибудь  в  другой  раз“,  -  проворковал  кардинал  и  сгрёб  подвески  в  тот  же  ящик. 

        Когда  в  комнату,  после  Арамиса,  чертыхаясь,  вломился  Атос  и  швырнул  на  стол  новенькие,  сверкающие  алмазные  подвески,  Ришелье  даже  встал  и  отошёл  в  угол  комнаты.  Этот  выживший  из  ума  рубака  мог  и  костылём  по  шее  навернуть,  если  что-то  ему  было  не  так.  Кардинал  от  имени  французского  народа  и  от  себя  лично  торжественно  поблагодарил  мужественного  и  забитого  в  боях  мушкетёра,  и  повесил  ему  на  ещё  свежую  и  зияющую  рану  медаль  “За  взятие  Лондона”. 

        Раны  от  вил  ещё  болели,  но  медаль  на  заднице  уж  очень  хорошо  смотрелась.  Атос  очень  церемонно  раскланялся  и  уже  совсем  бесцеремонно  отошёл  в  угол  кабинета,  расстёгивая  на  ходу  ширинку.  Пока  Ришелье  сгребал  алмазные  подвески  в  ящик  стола,  Атос  облегчился  в  венецианскую  вазу  и  пошёл  прочь,  едва  не  столкнувшись  в  дверях  с  миледи. 

        Леди  Винтер,  игриво  улыбаясь,  вошла  в  комнату.  Кардинал  встретил  ее  довольно  сухо. 

        “Сарра  Абрамовна,  -  произнёс  Ришелье  с  наигранным  удивлением,  -  у  меня  в  этом  ящике  тридцать  шесть  алмазных  подвесок,  три  полных  набора.  Как  вы  это  объясните?“

        “Не  берите  в  голову,  мой  ненаглядный,  -  заворковала  миледи,  -  это  же  фальшивки.  Шоб  вы  только  не  сомневались.  Настоящие  алмазы  у  меня“. 

        И  с  этими  словами  миледи  разложила  перед  Ришелье  свой  набор  подвесок.  Кардинал  изобразил  на  лице  бурную  радость,  как  будто  от  долгожданного  прихода  задержавшихся  месячных  и  с  обречённой  покорностью  распустил  гульфик.  В  сумраке  кабинета  сверкнули  ржавые  фиксы,  и  эрегированные  гланды  миледи  от  вожделения  свело  судорогой…

        Когда  обессилевшая  и  растрёпанная  Леди  Винтер  выползла  из  кабинета,  кардинал  закрыл  дверь  на  ключ  и  открыл  свой  сейф.  Во  мраке  сейфа,  на  тускло-бордовом  бархате,  мерцали  и  переливались  двенадцать  алмазных  подвесок,  которые  так  и  не  покидали  границ  Франции. 

        “Что  было  бы  с  Францией,  если  бы  не  я“,  -  с  умилением  подумал  о  себе  кардинал  и,  почесав  с  облегчением  мошонку,  раздавил  попавшуюся  под  руку  лобковую  гниду.
 
       Наступало  утро.  Франция  просыпалась,  даже  не  представляя  себе,  что  этой  ночью  над  ее  честью  надругались  самым  беспардонным  образом.  Но  потом  это  жуткое  недоразумение  втихаря  замяли.  Поруганную  девственность  и  честь  Франции  восстановили  три  отважных  француза  и  одна  старая  климактеричная  женщина,  неизвестной  национальности. 

        Утро  застало  д’Артаньяна  храпящим  на  том  же  самом,  злополучном  перекрёстке.  Положив  голову  на  седло  околевшей  лошади,  он  блаженно  улыбался  во  сне  безмятежной  улыбкой  дегенерата   Влажная  от  утренней  росы  портянка  надёжно  защищала  его  от  мух  и  отгоняла  назойливых  прохожих.  Когда  ожившие  солнечные  зайчики  запрыгали  по  его  немного  помятому,  но  счастливому  лицу,  когда  сопли,  стекающие  на  подбородок,  подсохли,  д’Артаньян  проснулся. 

        После  сна  на  свежем  воздухе,  рядом  с  разлагающейся,  но  все  ещё  горячо  любимой  кобылой,  голова  была  ясной  и  свежей,  как  после  протухшего  огуречного  рассола.  Хотя  немного  болела  пробитая  и  вдавленная  в  мозги  теменная  кость,  слегка  ныла  вывихнутая  в  сторону  нижняя  челюсть,  сочился  выбитый  правый  глаз  и  непривычно  чесалась  промежность,  д’Артаньян  чувствовал  себя  великолепно. 

        Засунув  руку  под  седло,  молодой  гасконец  нащупал  и  вытащил  оттуда  какой-то  тугой,  свёрнутый  узелок,  всю  ночь  мешавший  ему  поудобней  разложить  свои  уши  на  седле.  Это  была  злополучная,  недостающая  портянка.  Развернув  ее,  д’Артаньян  увидел  сверкающие  в  лучах  восходящего  солнца,  подлинные  алмазные  подвески.  Завещание  отца  настигло  нашего  юного  героя  в  самый  напряжённый  период  его  жизни.  Завернув  подвески  обратно  в  портянку,  д’Артаньян  спрятал  их  в  карман. 

        Занимался  новый  день.  Устраиваться  на  работу  простым  мушкетёром  на  побегушках  уже  не  было  смысла.  Стряхнув  с  себя  обиженных  блох  и  остатки  ночного  сна,  д’Артаньян  пешком  зашагал  к  себе  домой,  в  эту  гребаную  Гасконь. 

        Франция  тоже  медленно  просыпалась,  почёсываясь,  попукивая  и  покрехцивая.  Новый  день  нес  французам  новые  проблемы  и  новые  майсы.  И  легкомысленные  французы  уже  с  ранья  готовили  себя  к  новым  атакам  врагов  и  к  новым  проискам  друзей.  Все  было,  как  обычно. 




Эпилог

        Поздним  дождливым  вечером  в  Амстердаме,  в  квартале  ювелиров,  в  мастерской  Баруха  Шпинузы  продолжало  светиться  окно.  Старый  ювелир  продолжал  работать,  несмотря  на  надвигающуюся  ночь.  Тщательно  шлифуя  алмазы,  он  тихонько,  чтобы  никому  не  мешать,  думал  о  смысле  жизни,  о  камнях  в  почках  и  о  маленьком  Шмулике,  который,  наверное,  и  был  этим  самым  смыслом. 

        Тихо  скрипнула  дверь,  и  на  пороге  появился  старший  сын  Баруха. 

        “Отец,  -  сказал  он  не  спеша,  взвешивая  каждое  слово,  как будто  взвешивая  караты,  -  зачем  ты  делаешь  двадцать  восьмой  набор  этих  алмазных  подвесок?  Ведь  у  нас  было  заказано  только  одиннадцать“.

        Старый  мастер  прекратил  работать,  снял  очки  и  посмотрел  на  сына  уставшими,  покрасневшими  от  беспрерывной  работы  глазами.   

        “Наверное  ты  прав,  -  сказал  он  также  не  спеша  и  также  обдумывая  каждое  слово,  -  нашей  семье  на  всю  жизнь  хватило  бы  тех  денег  за  ту  самую  первую  копию ,  которую  я  сделал  сорок  лет  назад  для  одного  старого  гасконца“. 

        “ Но  знаешь,  что  я  заметил,  мой  мальчик,  -  продолжал  он  тихим  ровным  голосом,  умудрённого  жизнью  человека,  -  чем  больше  копий  находится  на  руках  у  гоев,  тем  больше  времени  подлинник  находится  в  руках  у  евреев“. 

        С  этими  словами  старый  еврей  опять  надел  свои  старенькие  очки  и  продолжил  шлифовать  алмазы. 

        А  мы  оставим  его  в  покое. 

        Только  скажите  мне,  он  шо,  таки  не  прав?  Что  такое  христианство  и  ислам,  как  не  жалкие  наши  копии.



Ноябрь  2001 .