Моя история СССР. 7. Враги народа - 37 год

7. «ВРАГИ НАРОДА» - 37год.
         С самого начала своего существования Молох советского государства требовал жертв, жертв и жертв ради близкого «светлого будущего», которое однако не спешило наступать… А как же с принципом Достоевского, что всё счастье человечества не стоит слезы ребёнка? – На смену ему пришёл принцип противоположный: «Единица – это ноль!» (Маяковский).
(Отец был членом коммунистической партии  с 1937 года и это его несколько смущало.
- Как увидят в анкете, что с 37 года, так странно смотрят… Неудобно становится.
- Почему? – удивился я поначалу.
- Ну знаешь, в 37 году очень много сажали…
Не раз я слышал: «О да-а, тридцать седьмой…» - люди замолкали, будто задумавшись, устремив глаза куда-то мимо собеседника.
Наш инструктор в походе по Заполярью, простой человек, мурманчанин, как-то тоже раз многозначительно произнёс: «Да, тридцать седьмой год – страшный год!» Странно, что в сознании людей запечатлелся именно этот год, ведь по сути террор сопровождал всю историю советской власти. Правда далеко не все об этом знали, или просто хотели знать, а те, что прошли сквозь ад молчали, как каменные, чтобы сохранить себя и близких (при освобождении давалась строгая подписка о неразглашении того, что видел заключённый на следствии и в лагерях). Поэтому в те времена среди незнающей правды части общества сохранялся искренний ювенильный социальный оптимизм, вера в будущее, в Партию, в Ленина-Сталина.
Но почему 37-ой? -  красный террор и миллионные жертвы при Ленине были списаны на гражданскую войну, миллионы погибших крестьян при коллективизации были почти забыты… Говорят, что в 37 карательная машина перешла и на города и начала пожирать не только обычное население, но и саму себя, номенклатуру…
- А как же ты стал членом партии? – спросил я отца.
- Да заставили! – саркастически усмехнулся, отмахиваясь.
После окончания 1-го Ленинградского мединститута отец страстно желал  заниматься наукой в лаборатории известного физиолога Левона Абгаровича Орбели, ученика великого Павлова, однако судьба, то бишь власть, партия распорядилась по-своему, и он был мобилизован военврачом в 1-ю дивизию страшного НКВД, нёсшую охрану Беломорканала, а точнее охранявшую цепь лагерей вдоль него. Из общества студентов и профессуры, состоявшей ещё главным образом из «бывших» он попал в общество гордо именующее себя мечом партии, в Карельскую тайгу. Медвежегорск, Надвоицы, Павенец – из детства вытягиваются диковинные названия мест суровых северных, где ему приходилось тянуть служебную лямку…
   Полвека спустя я проезжал по этой ветке на Север, к Мурманску и Кандалакшле. Пейзаж за окном был необычайно безлюден по сравнению со средней полосой: поезд мог идти и полчаса и час, а вдоль полотна базальтовые глыбы (на севере слой почвы тонкий и базальтовая материковая платформа вылезает наружу) никаких признаков человеческого присутствия – только невысокая сосновая тайга, да изредка мелькали меж стволами голубые плошки карельских озёр, иногда на краю какого-нибудь поля у леса виднелось несколько крыш изб, утопающих в полутора-двухметровых фиолетовых колосьях Иван-чая оставляя лишь удивление – как и чем здесь люди живут. Помню как справа по ходу поезда появилась голубая поллоса Беломорканала. Берега безлюдны, поросшие травой, не ухожены, искривлены, от вялой реки или озёрного затока не отличить, если не знать, и  лишь одна ленивая баржа плывёт куда-то… Мы путешествовали по Кольскому полуострову на морских шлюпках по бесчисленным озёрам и протокам и , казалось в самых глухих и ещё не нанесенных на карты местах видели следы сталинских лагерей, как, напрмер, на озере Тикша – старые обрубки пней, развалины бараков… А в Кандалакше, в пределах городской черты Кандалакши, недалеко от трассы высилась четырёхногая (столбы были толстые, жёлтые) вышка с серой будкой, вполне сохранное сооружение, неизвестно зачем оставленное здесь. Может быть она заменяла в Кандалакше Эйфелевую башню в Париже. Пожилой экскурсовод по городу безбожно врал, что никаких лагерей в этих местах и не было, а инструктор наш, рыжий молодой парень, сказал, что их было огромное количество,  показал нам  карту-схему сплошь покрытую названиями лагерей в этих местах, обведенными овалами.
Казалось отец испил с избытком уже свою долю в горькой чаше судеб, когда два года беженства на тропах Армении, с 9 лет голодал, видел смерти родителей, братьев и массы других людей от голода, тифа, пуль, когда едва не погибал от голода сам, ан нет, теперь судьба заставила ходить его по проволочке – одно неверное движение и гибель… Наученный горьким опытом он старался быть максимально осторожным и никому не верил.
Про сами лагеря и заключённых почти ничего не рассказывал : «Потом расскажу!» - не раз обещал, да так и не успел… Видно там такое страшное творилось, что не хотелось вспоминать. Говорил только, что арестовывали ни за что, кого ни попадя и бытовал в то время на Беломорканале мрачный анекдот: одну сторону его копали те, кто рассказывал политические анекдоты, а другую– те, кто их слушал. Много раз зато рассказывал о чудовищно мрачной атмосфере среди сослуживцев пропитаной ядом взаимной слёжки и доносительства. «Вот сидят два офицера, курят, будто дружески беседуют, кто-то что-то сказал неосторожное, встают, прощаются, пожимая руки и… бегут, кто быстрее к начальству; кто первый добежал, тот и остаётся на свободе, все, свалив на товарища, другого ждёт арест, смерть…»
Это о тех временах, по которым тоскуют новоявленные сталинисты писал Мандельштам:

«Мы живём под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
      А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлёвского горца.»

 Говорил, что даже на войне на передовой, в блокаду голодную было морально легче – там появились настоящие боевые товарищи, многие из которых приезжали к нам в гости в Подольск через десятилетия – офицеры, солдаты, отец обменивался с ними открытками по праздникам, письмами...
 В Ленинграде,(как и во всей стране) куда он приезжал в отпуск к жене и дочери царило золотое время для анонимщиков. Одной анонимки хватало, чтобы устранить из жизни человека навсегда. Поругались с соседом на бытовой почве или просто захотелось его жилплощадь к своей присоединить, рожа не понравилась, наконец, - нелюдь пишет анонимку… И ведь не энкеведешники, обычные с виду люди, обыватели… А находились даже просто любители разоблачать врагов народа, «сознательные». Такие анонимщики, рассказывал отец, даже брали «социалистические» обязательства: в месяц разоблачить столько-то врагов народа. И такой вид социалистического соревнования был! Один рекордсмен «разоблачил» за месяц около тысячи «врагов народа»! Как он это успевал – наверное, со списками предприятий работал и многих даже в лицо не знал. Вот мужичок безобидный вроде, бухгалтер и в комнате его день и ночь стучит пишушая машинка и что он пишет (может мемуары или… и кровь холодела у соседей…) никто не знает… – может, поэтому их стукачами и прозвали?
Ехал как-то в отпуск в Ленинград на паровике: по тем временам сутки надо было добираться. В купе сосед – по ромбам и фуражке – офицер НКВД. За всю дорогу, ЗА СУТКИ ни словом не обменялись, ибо знали, что молчание золото, а слово… оно не серебром уже стало, оно пахло смертью.
И не раз с горькой иронией упоминал страшную чекистскую поговорку: «Лучше десять невиновных осудить, чем одного виновного пропустить!» Да к тому же ещё считалось, что наши доблестные органы никогда не ошибаются, ибо предельно честны и чисты, ибо коммунисты!
В 37 году то и дело в части арестовывали кого-нибудь из «сослуживцев» и человек (?) исчезал. Дошло до того, что обладатели партбилетов перестали давать рекомендации необходимые для вступления в члены ВКПБ: кто знает, дашь ему рекомендацию, а его завтра арестуют, начнут «разбираться» кто проглядел врага народа, кто давал рекомендацию и быстренько тебя за ним потянут… Количество новообращённых в части резко упало, что портило начальству статистику (нет новых членов партии, значит плохая идеологическая работа, значит… враг народа?) Комполка и комиссар вызвали молодого лейтенанта медика в штаб.
- Пиши заявление о желании вступить в партию!
- Но у меня же ни одной рекомендации!
- Пиши!!!
Вызвали офицеров членов партии и в приказном порядке, вспоминая матушку каждого, заставили писать рекомендации на отца.
Так он стал членом партии в 1937 году.
- А как же тебя не посадили? – наивно спрашивал я.
- А я как слышу о политике заговорили, - сразу встаю и ухожу…  Их на допрос. А Абрамянц был? – Был, говорят, но сразу ушёл…
Ну, совсем как у Варлама Шаламова: «Благоразумов остался живой и твёрдо запомнил: никаких бесед, ни с кем. Дружба только вокруг «выпить», «закусить».
- И всё ж и за мной машина пришла, но в тот день арестовали Ежова и мой арест отменился…
- Ну а что там было, в лагерях?
Хмурился: «Потом, потом расскажу»… Так и не успел, ушёл из жизни ещё при всемогущей КПСС: за него рассказали Варлам Шаламов, Солженицын…
В 1941 году после многочисленных рапортов его, наконец, перевели в Ленинград, где были жена и четырёхлетняя дочка. Казалось, наконец, можно вздохнуть посвободнее, новую жизнь начать…
Так кто же был хуже лучше Гитлер или Сталин? – Оба людоеды, но каждый на свой манер. Гитлер уничтожал другие нации ради того, чтобы немецкая нация получила жизненное пространство. Сталин уничтожал одну часть своих же граждан, чтобы построить военную промышленность и сохранить свою власть, а другую часть народа вынуждал орать на весь мир, что он самый свободный и счастливый в мире. Ну и каждый, естественно мечтал о всемирном господстве. Дожили: недавно поставили памятник Сталину в Якутии, где закончили жизнь в мучениях сотни тысяч, а может и миллионы его жертв... Я бы ставил памятники Сталину, но только, чтобы рядом был памятник Гитлеру - росточком пониже, с телом мальчика из гитлерюгенд в коротких штанишках, которого неразумного дядя Джо придерживает за ручку. Сталин был злодеем гораздо более изощрённым, чем прямолинейный Гитлер. В 2012 году президент России Медведев у Соловецкого Камня сказал золотые слова, что Сталин вёл войну с собственным народом. Думает ли он так и сейчас, я не знаю…

ТЕ, КТО МЕШАЮТ…

    На Кутузовском проспекте Триумфальная арка с её обильным декоративным обличьем – Квадригой, вздыбившимися конями, рыцарями со щитами и мечами среди гигантских голых коробок жилых монстров кажется игрушкой, как и вся русская история до 17 года, с которого полагалось начать совершенно новую человечеством невиданную «подлинную» историю.  Но та, «подлинная» история, через семьдесят с небольшим лет рухнула - не от внешнего нашествия, не от революции, а под тяжестью ставшего невыносимым собственного вранья и неисполненных обещаний.
     Вот в одну из таких коробок, году в 93, у меня был вызов, когда я работал врачом, помогая консультациями бывшим репрессированным, отсидевшим в лагерях, старушкам и старичкам (ведь бегущему как на скачках участковому врачу часто бывает некогда разъяснить действие назначенного лекарства, а пожилой человек не всё может понять из его объяснений – вот на такие случаи я).
     На звонок дверь открыла согнутая в крючок старушка, чистая Баба-Яга из сказки, но Баба-Яга с добрыми и светлыми глазами. Старушке было девяносто лет. И фамилия у неё была - Щеглова. Она повела меня в свою комнату коммунальной квартиры, но в коридоре её так шатнуло, что я кинулся, было, помочь, но она восстановила равновесие. «Ходить трудно», - лишь молвила виновато. Слева в открытую дверь виднелась плита – кухня. Туда проследовали, не удостоив нас взглядом, сначала молодая женщина в домашнем халате, затем молодой интеллигентного вида брюнет в лёгком синем с пёстрой декоративной полосой свитере. Его удаляющаяся в проём кухонной двери спина будто заявляла: «МЕШАЕТЕ!»..
   Довольно просторная комната со старыми фотографиями, нехитрым скарбом, антиквариатом на полупути к праху. С большой чёрно-белой фотографии на стене из далёких лет смотрит умными глазами красавица – это ОНА!!! Полвека назад. Не осталось у Щегловой: всех родных и друзей пережила.
     - Умирать надо, доктор, зажилась… так тяжко ходить… а всё никак…
      - Вот видите, сказала она, садясь за стол, - чуть прошлась, а уже одышка…
     Я попросил её встать, снять халатик и принялся простукивать и прослушивать эти живые мощи, более напоминающие египетскую мумию, и с удивлением увидел на горбу старушки десятки длинных параллельных ссадин, будто от многохвостой плётки с крючками…
    - Откуда это у вас?
     - А это соседскому коту понравилось на меня карабкается. А гнать его, знаете, не хочется… Всё же живое существо.
     Её сильнейшая слабость не оказалась не была следствием одной лишь старости – крайне редкий пульс был результатом передозировки дигоксина, который Щеглова принимала без контроля со стороны забывшего проконтролировать её участкового врача в течении месяца. Участкового врача не хочу судить – они всегда как загнанные лошади – до сорока вызовов в день бывает! Ничего, после отмены мною препарата Щеглова почувствует себя лучше.
     Удивительно, но мыслила старушка легко и ясно, речь без ежеминутных пауз, не было забывчивости слов и событий, частых в её возрасте.
     - Мой отец с Чеховым учился, доктор Щеглов, хотите, покажу выпускной альбом?
     И вот огромный, тяжёлый и ветхий альбом на столе. Страницы проложены шуршащей папиросной бумагой. 1887 год! – более века назад… Пожелтевшие колонны фотографии выпускников, колонное здание Московского Университета… С овальных фото смотрят лица. Боже мой, какие они осмысленные, мужественные, благородные! Не мальчики, какими мы казались по окончании советского вуза – мужи! Каждый со своим характером, почти в каждом нечто львиное… Надёжностью и уверенностью от них веет. Да неужто они были?! – земские врачи, подвижники, учёные… Значит, была ТА Россия! А вот и Антон Павлович (львиного в нём ни капли!) – совсем такой, каким мы его знаем – пенсне, бородка… А через страницу доктор Щеглов: раздвоенная светлая борода, свежее лицо, светлые глаза смотрят спокойно, независимо, горделиво. Такие глаза советская власть не прощала. В тридцатых годах Щеглова расстреляли как «врага народа» А два родных брата старушки погибли ещё раньше – в первую мировую, «германскую» войну.
     «… А следователь меня на допросе побил немножко и выпадение матки у меня с тех пор – родить не могла: так моя личная жизнь и не получилась» - говорила она обыденно, без зла и вспомнились мордастые старухи в транспорте и очередях, их злобное: «Сталина бы сейчас!»
     А сколько же таких как Щеглова, молчаливых и невинных жертв, которым уже не по силам и голос поднять, больных, одиноких, а сколько в земле – не счесть… Сколько их навсегда молчащих! Счёт на десятки миллионов… Но кто потомки – это не только тех, кто расстреливал и охранял «зоны», это и потомки тех, кто детям ничего не рассказывал из страха за их судьбу, а сколько отказывались от родителей, мужей, жён и наглухо забивали сундуки памяти, чтобы себя спасти, детей, близких… и канула память навечно о тех невинных, проклятых и убитых. Система забвения и секретности была хорошо отработана: если выживал, значит – подписка о неразглашении. Власть повязывала общество в преступлениях, когда из страха или из фанатизма толпы голосовали за смерть «врагам народа»… Может потому и ходит наше поколение спокойно мимо бесчисленных памятников Ленину по России, ибо оно или предыдущее невольно или вольно соучаствовало?.. А признаваться кому охота? Прими за сон…
       Когда Щеглова закрывала за мной дверь, в коридоре стояла, не глядя на нас молодуха в халате и плотно сжатые губы её заявляли: «МЕШАЕТЕ!»