Книга 1. II глава. Бабушка

Еще не старая, но всегда утомленная и уставшая от непосильной работы, с добрым и приветливым лицом, моя бабушка была всеми уважаемый человек не только в семье, но и в станице. Совершенно не грамотная, до самой своей смерти так и не выучила ни одной буквы, она могла хорошо считать. Самое удивительное, бабушка обладала богатой памятью. Казалось, в ее голове хранится целая энциклопедия. Сколько прекрасных сказок, былин и небылиц знала она. Стоило однажды ей что-то услышать от людей, или кем-то прочитанной книги, она запоминала на всю жизнь и потом пересказывала не раз в долгие зимние вечера, сидя за прялкой, или вязала носки при слабом керосиновом освещении. Неутомимо звучал в тишине ее приятный певучий голос.
Во всем ловкая, трудолюбивая, она, казалось без устали, работала день и ночь: в поле, в доме. Работа спорилась у нее. Как часто любил говорить о ней дед – горит все в руках. Она не щадила себя в труде, говорила, что иначе не мыслит, - Как можно человеку без труда, тогда лучше и не родиться, и свет не коптить. Добрая, чуткая к людям, как-то по своему, нежно и тепло, любила детей. Удивительно! Как и когда находила время она все постигнуть, понять детские души, проникнуть в их детский мир. Не только свои внуки, но и чужие дети тянулись к ней, и уходили всегда обласканные, успокоенные, если были чем-то огорчены накануне. Не прерывая работы, напротив, незаметно, она всем находила занятия, и так увлекала всех своим энтузиазмом, что любая работа была в радость. Дети и взрослые слушали ее нескончаемые рассказы и сказки с превеликим удовольствием. Благодаря бабушке в доме у нас всегда были уют и порядок. Все удивлялись, когда только она все успевала делать. На ее руках было все домашнее хозяйство, огород, внуки. К тому же она еще и шила не только на свою семью, но не могла отказать родственникам и соседям. Придет, бывало кто из баб, и просит:
- Алена! Голубуша, ну уж ты уважь, сделай милость, пошей ты мне, непутевой, юбку (или еще что). Уж как тебя Господь наградил. На все руки  ты мастерица. А мне вот дал бог глаза, чтобы в яму не упасть, а больше ни на что тяму нет.
- Милые вы мои соседушки, да ведь и я не с рождения все умела, а вот стремилась все постичь своим умом, все сделать своими руками, вот и научилась многому. Было б желание А человек он творение разумное, все может постичь. Как не отказывала она назойливым соседкам, что и некогда, и силы уже не те, но все равно бралась и всех обшивала не днем, так по ночам, а все одно сделает.
Бабушка была искренне верующая. Помниться мне до сих пор ее постоянный наказ.
- Делай все людям так, как бы ты сделала богу, а если делать абы как, лучше не надо. А уж если даешь что человеку, отдай лучшее, а не то, что тебе негодно. А еще любила повторять при случае «любовь и труд все перетрут». И еще она всех убеждала, что за всякое зло надо платить добром, и добро обязательно победит, надо только набраться терпения, а не рубить «с плеча», да с горяча.
Навсегда остались в памяти моей вещие наказы моей бабушки и не раз помогли мне в моей трудной, скорбной жизни. Теперь стоит мне уделить особое внимание на религиозное происхождение моих предков как по линии отца, так и по линии матери. Случилось так, что все мои предки стали как бы еретиками, а все от того, что были истинными христианами, последователями учения Исуса Христа и его учеников.
На Руси это началось с 60-70 годов 17 века. Раскол в православии, приведший к выделению старообрядничества. Не без их влияния появились на Руси и «Духовные христиане», численность которых росла с каждым годом от тысяч до миллионов и распространялись по всей Руси и Кавказу. Они называли себя «христоверами» или «постниками». Основателем постничества в христоверовании был некий Абакум Иванович Копылов. Имя его овеяно легендами, под час извращенными, особенно в годы советской власти. Не жаловало его и духовенство. В среде его последователей из поколения в поколение передавали истинный источник его вероучения.
«Некогда молодой и очень красивый гусар, выходец из крестьян (зажиточных), он проводил много времени в кутежах и азартных играх. Но однажды, будучи под «хмельком», он с друзьями заехал в женский монастырь чтобы покуражиться над монашками. Не успел он спрыгнуть с лошади, как к нему подбежала еще не старая монахиня, поклонилась ему и сказала: «Сын мой, я тебя родила», и тут же поспешно ушла. Обескураженные гусары уехали. Спустя несколько дней Абакуму было показано сновидение, он побывал в аду и раю. После этого он пошел к Тамбовскому архиерею и доложил: «Ваше преосвященство, со мной вот такое получилось дело. Мне в видении Господь Исус Христос сказал, чтобы я проповедовал его учение». На что (архиерей) сказал: «Благословляю тебя, и напишу тебе грамоту, чтоб тебя и твоих последователей никто не трогал, но от церкви не отрекайся». И стал Абакум собирать собрания и проповедовать учение И.Х., но церковь и владыко всея Руси не потерпели такого учения, Абакума сослали в Даурию. Вероучение «христоверов» – «людей божих» несколько отличалось от православного, в основе которого трактовалась возможность прямого общения со «святым духом» наиболее праведных людей, а также Божий дар, иным – пророчества в постах и молитвах. А также было много запретов: не есть мяса, рыбу, яйца, чеснок, лук и даже картофель, не пить вина, не курить табак. Находясь в Даурии, Абакум и там продолжал свое учение. На Руси у него были знатные люди в собраниях, они то и хлопотали за него перед царем о его возвращении.
Таким образом, появились отверженные христиане. Вернувшись из ссылки, Абакум остался фанатически убежден в своей правоте, за ним пошли толпы народа. Он прожил долгую жизнь, не отступая от своих убеждений. Будучи в преклонных годах, он избрал себе приемника. У него жил сирота, парнишка Парфентий, искренне преданный ему. В то время вероисповедание «христоверов-постников» охватило не только среднюю Россию, проникло в Екатеринбургскую, Ставропольскую губерню, в Донскую, Кубанскую и Тверскую области. Их общины зачастую занимали целые села и станции Северного Кавказа. После смерти Абакума общины духовных христиан возглавил Парфентий Катасонов. Произошел раскол, кое-кто не хотел признавать молодого «путеводителя», выявилось новое течение. Как избранный последователь, он назвал себя и братьев по вере «Старый Израиль». Здесь Катасонов после сорокадневного поста вымолил для своих «избранных» послабление, умерил аскетизм, царивший в дни Абакума. В частности, отменил некоторые пищевые запреты: разрешил есть рыбу, лук, чеснок, яйца, картофель. Оставил запрет лишь на мясо, вино и табак. Но он не отступил от заповедей Христианства, не изменил обрядов. Так как он и его последователи были отписаны от церкви, они собирались в своих домах: читали Евангелие, пели те же молитвы, что и в соборах. Позже стали сочинять стихи на сюжет Библии: Старого и Нового Завета. Так как многие были совершенно неграмотными, но быстро запоминали и пели стихи, таким образом они постигали науку «писания». Появились стихи о тяжкой доле, гонениях и притеснениях. Ибо вскоре Парфентия арестовали, заковали в кандалы и держали в Балашовской тюрьме 22 года. Парфентий был девственник: дав обет, он исполнил его до конца дней своих. Не сломили его ни мрачные холодные камеры, ни кандалы. Он еще больше окреп духом, из тюрьмы продолжал руководить общиной. Среди сторонников много было его последователей. Наконец его приговорили к смертной позорной казни. Прежде чем повесить, решили его провести через всю Россию на Кавказ, повсюду, где были его общины и только там казнить. Много дней был его изнуряющий путь, как потом воспевали его в стихах:
«… Заковали Парфила в железные цепи, окружили суровою стражей его, и нагнали страдальца через горы и степи, в неведомый край, край чужой для него. Путь суров, раскаленное солнце пылает. О горячий песок и об острый гранит он изрезал усталые босые ноги. А оковы тяжелые впиваются в тело, причиняя страдальцу ужасную боль. Так тиранили батеньки нашего тело, но душу не могла уязвить эта боль. Он, устало склонившись на грудь головою, безропотно тихо идет, и глаза не горят человеческой злобой, он лишь тихо, с любовью молитвы поет. И за что эти цепи терзали растертые ноги его. За что злые люди  гоняли искупитель мира сего. К эшафоту его подвели, чтобы силу его сокрушить. Горький яд ему подносили, чтобы плоть поскорей умертвить. Но Парфентий не принял причастья. На коленях к Господу тихо молитву вознес. В небе тучи явились ненастные, эшафот всколыхнулся, вздрогнул. Это с неба явилось знамение, эшафот весь бурей снесло. А стоявшие здесь злодеи едва жизни свои поспасли. Их неведомой силой всех раскидало, палача и следов не нашли. Полк охраны в страхе сильном прижались к земле. Лишь Парфентий стоял со сияющим взором на коленях, о прощенье творца умолял.
И тогда прекратились мученья, миллионы к Парфиру пошли…»
Это сокращенный стих о Парфентии, все что здесь воспевается было истинной правдой. Очевидцем чего был мой прадед И. Мухин. Еще когда гнали его на казнь, за ним шли толпы народа, забыв о доме и семье. Среди них было две сестры, еще юные девушки. Они были свидетелями этой дивной истории. После его освобождения на месте эшафота, его уже так не преследовали, хотя по местам жестоко карали верующих христиан, устраивали публичное посрамление, глумились и даже ссылали в Сибирь как еретиков. Но самого «батеньку» уже не трогали. Он еще долго жил на Кавказе, затем уехал в Россию на родину, и всюду был окружен верующими, а сестры Авдотья Максимовна и Матрена Максимовна дали обет не выходить замуж и жили при нем. Позже их стали называть «мамашами». Скончался Парфентий в 1885 году в 85 лет. Заранее предсказав свою кончину, он призвал к себе избранных и назначил «старшими», или, как он говорил «пастухами его овец». Авдотье он наказал ехать на Кавказ и там доводить его учение. Матрену оставил в Тамбове, где ее вскоре арестовали. Сослали в Сибирь, где приняла она смерть в колесе, которое крутили каторжники. Никто не знает ее могилы. После смерти Парфентия или «папаши», как его называли еще при жизни, во многих местах начался раскол. Много появилось самозванцев, говоря: что батенька передал власть мне, а тот, говорит мне. Появились сторонники Абакума, снова ввели запрет на все преж-ние продукты. Это некий Василий, с тех пор его община стала называться «Новый Израиль», а еще проще «Васильевцы». Затем появились Лубкавцы, Малюки, и каждый вносил что-то свое, искажая и компрометируя истинных христиан. Истинно говорят: - В семье не без урода, отсюда и пошли клички вроде «хлысты» и другие. Здесь к месту пословица «Одна паршивая овца все стадо зачадит». Многие самозванцы шли в общину не ради Бога, а ради тщеславия. Появилось «сплошное» пророчество и раденье, чего не было при Аба-куме и Парфиле. Все меньше и меньше оставалось истинных верующих последователей «батеньки». Уходили туда, где веселое «радение», где на столах появилось вино, под предлогом крови христовой. Немногие сохранили путь истинный, в том числе были и мои предки. Община редели и изживали себя. Все мои родственники помнили наказ «папаши»: «Придет время, некуда будет пойти, в иных местах не останется ни души. Но окончательно мой путь не умрет. Ходите тогда в церковь, избегайте иные течения, ведь мы все православные, все крещеные и венчанные в православных церквях, а что не жалуют они нас, не гневите Бога, а молитесь за них. Придет время, снимут запрет на все вероисповедания, но вас будет совсем мало». Вот и пришло это время, а нас почти нет, все ушли в вечность. Все мои предки остались верны Батеньки, шли этим узким, тернистым путем. За годы советской власти многие совсем потеряли веру. Религию запретили, начали взрывать соборы, не взирая на вековое зодчество. По недопониманию и популярному девизу: «Мы наш, мы новый мир построим…» рушили все подряд. Таким образом погибло много прекрасных строений, памятников старины, неповторимой красоты творение рук человеческих.  И только много лет спустя опомнились, поняли свою ошибку роковую, стали восстанавливать, где это было возможно. К сожалению, многое было уничтожено еще и второй мировой войной, но это, как говорят, неизбежно – «на войне как на войне».
Нерушимой и неколеблемой осталась в своей вере моя бабушка, а вместе с ней и мама. Обе они от рождения и до смерти не пробовали вкус мяса. В станице Ново-Лабинской сохранилась маленькая церковь, бабушка иногда ходила туда, но не любила попа «Василия» за его взяточничество, развратный образ жизни. И при случае подшучивала над ним. Помнится мне как она не раз рассказывала забавные истории о проделках «святых отцов» в больших соборах, особенно о монахах и монашках.
- Вот ведь до чего темен народ, - скажет она бывало, прежде чем начать рассказ о монахах.
– За тысячу верст ходили искать спасение для души своей грешной. Не одну пару лаптей изорвут пока дойдут до монастыря. Последний грош отдает «божьей матери плакухи», а того не ведали несчастные, что все подделано там. И слезы «чужие» из водички, и рука, что тянула деньги, была не чудотворной. Случилось как-то, заехал в собор полюбоваться некий богатый, да знатный вельможа. Обошел чинно, благородно весь собор. Свечи поставил самые дорогие – всем святым. Дошел и до «чудотворной божьей матери плакухи» (так называли  ее прихожане). Положил он рублевку в протянутую из иконы руку. Обычно после этого рука опрокидывалась и деньги падали в стоящую подле позолоченную чашу, но здесь рука осталась без движения. Удивленно вельможа кинул еще рубль, рука снова не дрогнула ни одним мускулом. Тогда он еще добавил несколько серебряных монет. После чего рука опустила их в чашу. Удивленный, но еще больше взбешенный вельможа тут же приказал своей свите:
- А ну-ка, ребятки, проверьте, что за божья матерь здесь такая умная, что знает с кого сколько взять.
Свита его не мешкая сдвинула нагромождение в виде иконы, и все присутствующие в соборе увидели: за ней сидел жирный, кахонный монах, который не успел опомниться и удрать. Вот так чудеса!
– восклицали они.
- А мы то верили, что и впрямь чудотворная.
- А вот еще, тетка моя тоже ходила в Киевский монастырь на богомолье. Сын у нее хворый был. Долго она по копейке собирала и пошла, не одна, нашлись и спутники у ней. Пришли они. Усердно помолились. Ставили свечи, давали подаяние, но больше всего старались кинуть на поднос. Жили они в кельях у монахов, за что тоже платили им. И вот что довелось увидеть и услышать моей тетке,
- продолжала бабушка свой рассказ после небольшой паузы.
- Однажды ночью монашка, у которой она ночевала, начала сильно стонать. Затем постучала в перегородку, пришла еще одна монашка. И началась суета и беготня. Потом в келью вошел огромного роста бородатый монах, и приказал тетке:
- Ты, раба божия, поди погуляй на дворе, чай не видишь – плохо сестре Таисии (так звали монахиню).
Тетка покорно поднялась и не успела одеться и выйти из кельи, как сквозь приглушенный стон и плачь раздался крик младенца. Перепуганная тетка чуть не в обмороке выскочила во двор, крестясь и читая молитву. Не успела она опомниться, как мимо нее прошмыгнул все тот же огромный монах со свертком в руках. Видимо не замечая тетки, он подошел к близ стоявшему глубокому колодцу с журавлем, из которого прихожане пили воду, и, пугливо озираясь, бросил в него сверток. Перепуганная тетка еще раз услышала слабый детский крик у самого колодца.
- Так вот оно что, дитя в воду, а мы то дураки на них молимся, святыми их считаем, а они блудом занимаются, да еще и душегубством. Боже! Что же это такое, где же правда и святоство твоя? Как же после этого верить людям? Если здесь в святом месте, и такое твориться? Всю ночь ее била нервная дрожь, больше она не пошла в келью. А на утро, никому ничего не сказав, ушла в обратный путь. Шла, долго изнемогая от голода, просила милостыню у людей, ведь ее жалкие пожитки и несколько оставшихся грошей остались в келье «сестры Таисии». Дорога была дальняя с Украины на Кубань, она шла почти два месяца. Однажды по пути остановилась она испить водицы у ручья, и услышала чей то стон. Испуганная оглянулась, в кустах лежал худой оборванный человек. Подле него лежала почти пустая грязная холщовая сумка. Тетка при виде несчастного ободрилась. Подошла ближе, спросила:
- Что с тобой, добрый человек? Кто ты и куда свой путь держишь? Тот с трудом поднял голову и тихо сказал:
- Домой шел, сестра, да вот лихорадка проклятая опять одолела. Хотел еще что-то сказать, но его так затрясло, что зубы затарахтели. Подождала тетка, пока снова отпустит и начала угощать его. На кануне шла она через деревню, зашла в одну избу милостыню попросить, а хозяйка пытает
– Откуда ты, голубушка, и куда бредешь?
– С богомолья, бабушка, иду домой
– тут как заохала и заахала старушка, давай угощать ее, и в суму наложила всего, чем сама богата была. Да все пытает как там, да что в монастыре? Не осмелилась сказать ей правду, что довелось ей увидеть. Чего доброго, не поверит да прогонит ни с чем. Ушла она с угрызением совести, что говорила не то, что думала. Но вот Бог послал и ей человека, нуждающегося в помощи. Поел он с благодарностью, и сам стал расспрашивать кто она и куда идет. И тетка ему скупо сказала:
- С богомолья, батюшка сердешный, иду, из самого Киева.
– Ну и что, все грехи отмолила?
– спросил он насмешливо.
– Почто глумишься, сердешный?
– А потому, голубушка, что довелось мне увидеть такое, что тебе и во сне не снилось.
– Что так?
– удивленно спросила она.
– Да вот что приключилось. По весне голод у нас в деревне наступил. По всему Дону неурожай был, все в прошлом годе сгорело от засухи. Зиму то кое-как протянули, а весной подались кто куда. Пошел и я, с кумом в прославленные украинские земли, на заработки. Нанялись мы к хорошему пану, сеяли, пололи, а потом и косили. Хорошо! По доброму рассчитался с нами пан и отпустил с богом. Да вот случилось мне лихорадку где то подцепить. Замучила она меня, час иду, а три лежу. Вижу мается мой кум, я и говорю ему: «Идика ты, куманек, один, оставь меня в этой деревне. Может бог даст одюжаю и сам как-нибудь доплетусь. На ко вот мой кисет, здесь все, мои заработки. Коль совесть не потеряешь – отдай моим. Коль живы они еще. А то может статься, что не выдюжаю, помру в чужих краях». Поклонился мой кум мне земным поклоном. Прощения попросил и клятву молитвенную дал, что коль жив будет – донесет мои деньги и отдаст моим сердешным. Ушел он, а я еще несколько дней валялся. Потом отпустило меня. Приободрился я духом и в путь. Вошел я как то в лес дремучий, но дорога хорошая, и люди нет-нет, да встречаются. А все одно – жутко. То-то зверь закричит, или шарахнется сам испуганный, то птицы окаянные такую жуть наводят. Так и кажется, что человеческим голосом кричат. Одна так прямо и выговаривает: «Куд-да-да», а другая кричит: «Вото-он, вото-он». Особливо, не мог выносить сыча – как на грех летит за мной и орет, да так громко, что волос дыбом встает. Уж и солнце закатилось. В лесу темно притемно стало. Жуть охватила меня. Вдруг, слышу голос людской, тихий такой, блаженный
– Здравствуй, раб божий! Пошто ночью по лесу бродишь?
– При-гляделся я, вижу из кустов навстречу мне вышел монах, такой здоровенный верзила, весь в черном. Сказал я ему кто я, откуда и куда иду.
– Не дело, раб божий, по ночи по лесу ходить, не равен час – на зверя лютого наскочишь. Пойдем-ка ко мне. Здесь недалече моя отшельническая келья. Заночуешь у меня, а по утру иди себе с богом дальше.
– Подумал я и решил, что прав монах и пошел за ним. Идти пришлось недолго. Жил монах в небольшой рубленой избушке. Зажег он лучину. Смотрю – бедно живет, в святом углу икона Николы Угодника. Там же из досок грубо сколоченный стол, две лавки. У другой стены деревянный топчан, покрытый черным суконным одеялом. Вот и вся утварь. Предложил мне монах скудный ужин. Положил на стол кусок сухого черного хлеба и кружку воды. Я отказался, сказал что на закате подкрепился из своих запасов, что добрые люди дали. – Тогда молись, да будем спать. – Я прочел Отче и лег, а монах стал на колени перед иконой, начал усердно молиться и бить поклоны. Совсем было уж одолел меня сон, да обернулся к стене и обмер. Смотрю – на подоконнике лежит мой кисет, мне его жинка еще в девках вышивала. Как не узнать, а рядом кошелек моего кума, он у него самодельный был. Отец его шорником был. Сам кожи выделывал когда-то в былые времена. Хорошо я тот кошель знал, не раз бывало мы с кумом в корчму ходили. Выпьем бывало по стопке. Кум мой тут щедрый делается, так я забирал у него кошель и уводил его. Лежу я этак не живой, не мертвый. В голове бог знает что твориться. Думаю – что же это? Как они здесь оказались и где кум мой. Слышу, монах оглянулся и пытает меня:
- Ты уже спишь, раб божий? Я молчу, от страха, охватившего меня, язык онемел. Монах дважды эдак окликнул меня и, решив, что я сплю, снова стал бормотать свою молитву. Тут меня словно по сердцу ножом. Слышу он в молитве причитает: "Никола Угодник, прости меня грешника, помоги хохла убить». Тут только меня осенила догадка – вон какой ты монах, значит кума моего ты погубил. Что же делать, бежать? Так ведь догонит. Поднял я глаза, а на стене передо мной висит увесистый безмен. И чего он на нем взвешивает? – мелькнуло в моей голове, а может им убивает нас грешных странников. Тут уже я сам не помню как сорвал его со стены, и не успел мой монах опомниться, как я огрел его по голове. Смотрю, свалился он, а я еще сообразил, схватил свой кисет и кошель кума, слышу по весу не пустые, и бежать. Как бежал? Куда? Сам не помню, все чудилось мне, что гонится за мной монах. Только когда из лесу выбрался, чуток отдышался. Оглянулся – нигде ни души.
Вот, моя милая, что довелось мне увидеть, и какой грех на душу взять. И ни как вот домой не доберусь, узнать бы жив кум или нет? Да чует мое сердце, что нет его сердешного. Коль кошелек его с деньгами и кисет мой у монаха меня дожидались. Вот несу теперь я деньги кума своего, и сам не ведаю, как скажу сиротам его и вдове горемычной, что нет их кормильца в живых.
- А может он жив, ушел как-нибудь от монаха,
- попробовала утешить его тетка.
- О! Нет, чует мое сердце, нет его в живых.
И поведала она ему все, что довелось ей увидеть и услышать в монастыре.
Прошли они вместе несколько верст, а потом разошлись их дороги. Ей на Кубань идти, а ему к Дону. После этого тетка больше не ходила на богомолье и других отговаривала.
Не раз слышала я эти рассказы еще маленькой, от бабушки, а позже пересказывала мне моя мама. Она унаследовала от своей матери единственный дар. Умение увлекательно и интересно пересказывать все, что слышала от матери, и позже прочитывала в книгах. Она все отлично запоминала и пересказывала нам детям. Больше всех Коле. Он буквально изводил ее.
– Расскажи, мама, еще раз. – Да ведь я наверно в сотый раз тебе все пересказала, вот не думала, что ты у меня будешь таким любознательным. Вон, Федора ни что не интересует, ему бы и день и ночь по улице мотаться.
И мама снова и снова рассказывала Коле то одну, то другую историю. То о своей жизни, как замуж выходила, как вместе с отцом «воевать» довелось. А позже, когда погиб Коля, и мама была почти прикована к постели, не раз я просила ее все повторить сначала. Но жизнь моей бабушки мне казалась куда сложнее. До сих пор не могу без содрогания вспоминать ее детство.
Рано осталась она сиротой, без матери. Ей не было и шести лет, когда умерла мать. В памяти ее сохранились отдельные моменты:
Вот она подбежала к постели, где лежала мать, она слабой рукой притянула к себе головку маленькой Аленки, гладит ее и со слезами приговаривает.
- Бедная ты моя, кровиночка горемычная, что ждет тебя. Как то вы будете, сироты, без меня жить? Кто пожалеет и приголубит вас? Лучше бы вам не родиться на свет. Слушай меня дочка и запомни одну мою просьбу. Как умру я, а ты подрастешь, не забывай поминать меня, чем только сможешь, да посади на могиле цветочки и деревце какое-нибудь.
Мать больше не смогла говорить, худая и обессиленная рука упала на ее впалую грудь. Глубоко ввалившиеся глаза наполнились слезами. Алена непонимающе смотрела на мать. Не ведала тогда маленькая беззаботная девочка, что кончится завтра ее детство. На утро, проснувшись, она увидела в избе много людей, а мать ее лежала уже не в постели, а на лавке под образами, и непонятно зачем держала в руках сложенных на груди зажженную свечку. Кто-то голосил, причитая над матерью. Тут же стояли отец и все четыре брата. Старший Ларака смотрел на мать широко открытыми глазами, не мигая, а по щекам его скатывались крупные как жемчужины слезинки. Аленка осторожно протиснулась в изголовье матери, окликнула ее.
- Мама! А, мама!
– но мать не отозвалась. Аленку взял на руки отец, крепко прижался к ней колючей, не бритой бородой и зарыдал.
- Папенька, чего вы плачете? Не плачьте, разбудите маму, я хочу кушать, слышите? Ну разбудите ее. – Она тормошила всклоченную и без того голову отца.
Кто-то взял Аленку из рук рыдающего отца, ее чем-то покормили. Кто-то сделал ей из тряпиц куклу и наказали не будить маму. Аленка послушно взяла куклу, заигралась и совсем забыла о матери. Как и ко-гда ее схоронили? Этого в ее памяти не схоронилось. Но уже все следующие дни врезались намертво в ее голове, так что ничего не забылось до последнего дня ее жизни. Мать схоронили под пасху. До поздних сумерек в избе было много людей. Нет! Нет! Да и заголосит кто-то и запричитает. Но вот совсем стемнело, все разошлись. Отец принес в избу охапку соломы, пахнущей гнильем после зимовья, разостлал ее в углу, поверху прокинул самотканое рядно. Прежде все это делала мать.
- Ну, дети, ложитесь спать, намаялись вы мои горемычные за день, - и он опять громко зарыдал, приговаривая:
- Сироты вы мои несчастные, что же я буду с вами делать?
– долго еще сидел он подле детей притихших, охватив руками побелевшую вдруг голову. Потом поднялся. Долго искал шапку и уже у порога сказал старшему сыну:
- Ларька, присмотри за малыми, я по делу пойду. Уходя, отец затушил лучину. Семилетний Фирса, всего на год старше Аленки, заревел, прижимаясь к старшему брату, сквозь слезы спросил:
- Ларька, а наша мама придет? А зачем на нее землю кидали? Зачем в ящик положили?
- Спи, Фирса, спи. Придет, завтра утром придет.
- А яичек крашенных и пасочек нам даст?
– спросил Микишка. Но тут отозвался самый молчаливый Егор. Он был на полтора года моложе старшего четырнадцатилетнего Иллариона.
- Не придет к нам больше наша мамка, умерла она, поняли? А от туда не приходят.
Дети словно сговорившись все разом заревели. Не плакала только Алёнка, потому что ей очень хотелось спать. Иллариону тоже хотелось плакать, но почему то вдруг вспомнил, как вернувшись с похорон к нему подошёл отец, положил на плечо подростку сыну свою тяжёлую мозолистую руку и как-то виновато глядя на сына сказал:
- Ну, Ларька! Теперь все заботы о малышах ложатся на тебя. Ты будешь им за няньку, а мамку я вам найду.
– Ларька посмотрел на него недоумевающе, ничего не сказал. Своих маленьких братишек, а особенно сестрёнку, он и без того очень любил и постоянно возился с ними, то забавлял, то делал им разные самоделки, дудочки, вертушки, кнутики, а для Алёнки слепил из глины куколку и разные ещё побрякушки. Дети давно уже уснули, а он всё не мог уснуть. Мысли чередой тянулись. Перед глазами неотступно мелькал образ матери. То он видел её у печки, усталая не в силах вытащить на загнетку огромный чугун со щами. Она тихо звала Ларьку помочь ей. А вот, она стоит над большим деревянным корытом, стирает грубые рядна, и никак не может их выкрутить, и опять виновато взглянув на сына, просит:
- Помоги мне сынок, что-то силы совсем нет. Надо бы на речку сходить выполоскать, да боюсь не дойду я уже теперь. Ларька молча укладывал рядна в плетёные корзинки и, сгибаясь под тяжёлой ношей на коромыслах, шёл к речке. Он долго стоял на дощатом помостке не зная как и с чего начать. Не раз он помогал матери носить туда и обратно тяжёлые корзины, но вот как она с ними управлялась, он не обращал внимания. Выручила соседка, она тоже пришла с большой корзиной. Увидела смущённого Ларьку и всё поняла.
– А ну-ка, уйди с помоста – приказала она, и ловко засучив рукава, начала полоскать, затем выбивать и снова полоскать Ларькины рядна. Потом также ловко выкрутила, сложила снова в корзины и принялась за своё бельё.
– Ну чего стоишь как пень, неси домой да аккуратно раскидай по плетню. День смотри какой погожий, смотришь, всё и протряхнёт. Ларька от радости даже поблагодарить забыл соседку. А как была ряда мать, когда увидела как аккуратно он раскидал по плетню тяжёлые мокрые рядна.
– Что же будет теперь? Как они будут жить без матери? И о какой это «новой мамке» говорил отец, и куда ушёл глядя на ночь? Неужели на могилу к матери. Вот ведь, как горячо плакал он,. а помнится мать не раз говорила в сердцах:
- Не любит меня Иван, зазнобушку заимел и бога не боится.
– О какой зазнобушке говорила мать. Много тогда не понимал Ларька. Неужели и впрямь у отца есть «зазнобушка». Не о ней ли намекал отец. Да разве кто пойдёт на такую ораву. А ну-ка, пятеро детей. Ларька хорошо знал, что мужчины не могут долго без женщины прожить. Скорее спешат жениться, не выдержав по обычаю года. Давно он уже расстался с детством. Не раз ходил с отцом внаймы к зажиточным казакам в страдную пору. Но этих скудных грошей не хватало на пропитание. Поэтому они с отцом всю долгую зиму работали дома, шили и чинили, опять тем же казакам, сбрую. Отец ещё был незаурядным сапожником. Так и жили они, кое-как перебиваясь. Мать последний год сильно болела, но почти не лежала, чуть не падая, с помощью того же Ларьки, топила печь, варила скудные щи, кашу, заправленную ложкой растительного масла. Других блюд дети не знали. Да и этого вдосталь не было. Уснул Ларька далеко за полночь, а проснулся когда солнце уже взошло. Его косые лучи пробиваясь сквозь небольшое тусклое оконце, ласкали детские лица. Ларьку разбудил голос отца, как ему показалось, возбужденный, почти весёлый.
- Ну-ка, дети! Вставайте, будем завтракать да разговляться. Смотрите каких чудесных пасок вам напекла новая мамка.
– Он указал рукой под образа, туда, где вчера на лавке лежала их мёртвая мать. Тут только Ларька и все присутствующие дети увидели, что за столом сидит чужая женщина, с виду похожая на цыганку. Лицо её сурово, брови, сросшиеся у переносицы, а глаза, словно угли, горели какими-то злобными огоньками. Тут же на столе стояло несколько пахучих ароматно пасок и тарелка, доверху наполненная ярко окрашенными яйцами. Дети перепугано недоумевающе смотрели то на паски, то на суровую «мамку». Наступила неприятная пауза. Наконец, женщина поднялась и властно заговорила своим грубым, зычным голосом:
- Да! Я ваша новая мать, и вы должны меня слушаться и почитать, без единой оговорки. Этого я не терплю. Иначе буду наказывать. Мало радости жить с такой оравой. Ваш отец умолял меня на коленях. И вот я сжалилась над ним. А теперь, живо вставайте. Уберите за собой вашу «постель» и давайте все за стол. – Она при этом сама вышла из-за стола и проворно начала возиться у печи. Вскоре на столе появилась большая миска с ароматной картошкой в «мундирах», вторая миска с капустой.
- Ну! Давайте все за стол
– снова скомандовала она,
- и запомните раз и навсегда, дважды повторять я не люблю,
– сказав это, она повернулась к образам, прочла Отче и села рядом с отцом. Малыши, повинуясь её магической власти, покорно разместились вокруг стола, каждый на своё место. Один только Илларион стоял, словно окаменевший, сердце его сжалось от острой боли.
- Что же это такое?!
– недоумевал он. Откуда она взялась, эта как показалось ему, странная, словно коршун, женщина. Зачем, зачем она здесь?! В его душе кипело негодование к отцу, ненависть к этой непрошеной «мамке», и тут же понял, что ненавидит её и никогда не сможет даже уважать. Неужели она сможет заменить им мать. Ту, добрую, нежную, ласковую, чьи руки  он до сих пор ощущал на своих плечах, когда в последние дни она попросила его свести её во двор на солнышко. Ларька смотрел на малышей, как они радуются при виде крашенных яиц, которые «мамка» разложила подле каждого.
- Где и когда успела напечь она эти паски?
– думал Ларька.
- А ты чего стоишь как истукан
– почти закричала она вдруг, зло взглянув на Ларьку. Он невольно повиновался. Сел на своё место, но не смог протянуть руки к пище. Что-то сдавливало горло, в глазах помутнело, он почувствовал, что не вынесет больше и заревёт. Тогда он вскочил из-за стола и бросился бежать, словно за ним гнались. Бежал долго, пока не упал на серую и ещё холодную весеннюю землю. И тут он уже не сдерживал себя. Сквозь рыдания у него вырывались душераздирающие призывы к матери
– Мамочка, родная наша! Зачем ты оставила нас. Пусть бы я всё делал сам. Только бы ты была с нами. На кого ты нас покинула?
– он не помнил, сколько пролежал, а когда очнулся от охватившего его кошмарного ужаса и огляделся, понял, что лежит у могилы матери. Потом до позднего вечера он бродил в зарослях старого кладбища. Возвращаясь поздно вечером, он ещё издали заметил у ворот стояли осиротевшие братишки и сестрёнка. Заметив наконец приближающегося брата, дети бросились ему на встречу, обгоняя друг друга. Подбежав, стали наперебой жаловаться брату, плача, сбиваясь. Слушая их, старший брат почувствовал вдруг, что он для них теперь значит.
- Да, прав был отец, все заботы о них ложатся на меня. А как же я мог оставить их одних? Оказалось, что мачеха двоим дала затрещины, а маленькой Алёнке больно надрала уши, только за то, что девочка не умела чистить картошку. Дети ещё долго плакали, изливая свои горькие обиды брату. Он утешал их, неумело ласкал, прижимая к себе их головы. И сам плакал вместе с ними.
Так началась их сиротская жизнь с новой «мамкой». Она пришла к ним не одна, а со своей приёмной дочерью Лушкой. Девочка малюткой осталась сиротой, её на воспитание взяла старая дева. Воспитывала она Лушу в строгости, но искренне любила её. За прожитые с ней десять лет она привязалась к сироте и уже мыслила дожить свой век с Лушей. Но тут случилось, что её сердечный друг Иван Мухин, которого она любила не меньше Лушки, вдруг овдовел. Она знала, что жена его давно болеет. Поэтому и позволял он себе «этот блуд», как сам называл он их отношения с Настей. Но у них никогда не было ни намёка, ни планов на будущее. Иван изредка приходил к Насте неожиданно и уходил. Она ничего не спрашивала, и только после его ухода каждый раз усердно молилась, отмаливала свой грех. Но отказаться, прогнать Ивана, она не могла. Так и жила, не зная и не ведая, что будет дальше. А когда Иван овдовел и в первую же ночь пришёл к ней, упал на колени, рыдая словно дитя, и всё повторял одни и те же слова.
- Настя, скажи, что мне делать с детьми? Как жить дальше?
Настя долго молчала, потом, сурово нахмурив брови, сказала:
- Я решилась, Иван, бери меня, веди к себе. Я должна искупить свой грех. Но знай, я буду вести ряд, каждое моё слово – закон. И детям накажи, чтобы почитали меня.
С этого дня Иван стал послушным безропотным «ребёнком», до самой смерти он не посмел перечить Насте.
С того дня, как она с Лушкой пришла в их семью, кончилось детство даже у маленькой шестилетней Алёнки. Мачеха умело, словно всю жизнь здесь жила, взялась за хозяйство. Всюду царивший беспорядок при больной матери преображался. Скоро забелела их изба, починили плетень и все строения. По субботам теперь дымилась баня. В избе тоже всё преобразилось. На окнах появились белые с кружевами и прошвой занавески. Стол накрыли самотканой льняной скатертью, которую перед едой снимали, а затем снова стелили. Но самое главное, что удивило детей, в их избе теперь стоял громоздкий ткацкий станок и швейная машинка. Мачеха всем находила работу, никто, по её словам, не должен был даром есть хлеб. Вскоре, во дворе появилась корова, куры и звонкоголосый пёс. С раннего утра Настя будила всех и каждому давала задание на весь день, подчас непосильное малым детям. Но возражать ей никто не смел. Дети управлялись во дворе по хозяйству. Братья носили воду, рвали траву, ходили в рощу за хворостом, чистили в коровнике и курнике, а бедную Алёнку с утра усаживала Настя над большим ведром с мелкой картошкой, которую девочка должна перечистить самой тоненькой стружкой. И не дай бог, мачеха обнаружит, что шкорки крупные и утолщённые. Алёнка вмиг получала больную затрещину, а ещё хуже, когда мачеха драла за уши. Первые дни у бедной девочки ничего не получалось. Мачеха зло кричала, топала ногами, чередуя с наказанием.
- Ну до чего же ты тупая и бестолковая! Смотри как надо,
- она снова, в какой раз показывала Алёнке как надо тонко срезать скорлупу. Девочка захлёбывалась слезами, с мольбой смотрела на отца, который тут же сидел за верстачком, сапожничал. Когда Настя била Алёнку по рукам, он ещё ниже склонялся над верстаком и упорно молчал. Никогда не посмел он заступиться за детей, памятуя данное им слово.
Сама Настя ни одной минуты не была без дела. Работа спорилась у неё. Поднималась она до зари, начинала с печи, после завтрака садилась ткать, а Лушку свою усаживала за швейную машинку. Двенадцатилетняя девочка, высокая, сухопарая и долговязая, походила на чахоточную. Она молча и послушно садилась за машинку и едва доставая пальцами ног до педали, целый день шила, выполняя непосильную работу никогда не переча Насте. Та не щадила и её. Разве что не била никогда, да ещё изредка подходила к покорной, безответной Луше, погладит скупо её по голове и скажет:
- Пойди, Лушка, на воздух, погуляй чуток, разомни спинку, а то горбатой станешь. Луша так же молча покорно поднималась, постоит на пороге и опять за работу. С детьми она не общалась, словно и не была ещё ребёнком. В их семье она была незаметной. О ней все забывали и только за столом при виде свободного места все вспоминали о ней.
Теперь Ларька один ходил в наймы, он почти с радостью уходил с постылого ему теперь двора. Домой возвращался поздно, усталый, голодный. Ему не хотелось идти домой. Но как не идти, когда каждый вечер у ворот стояли в ожидании его тоже усталые его братья и любимая Алёнка. У детей единственной радостью были встречи с братом. Они наперебой рассказывали ему и жаловались, как трудно им выполнять непосильный труд. Он как мог утешал их, каждый раз едва сдерживая слёзы. Но что он мог сделать? Как и чем облегчить их горькую участь он не знал и от этого страдал ещё больше. Ненавидя всей душой мачеху, он в тоже время не мог обвинить её в том, что она ленива или обижает детей куском. Напротив, сама она работала не жалея сил. И за столом куском никого не обделяла. До самой её глубокой старости никто не видел её в постели. Одарённая богатырским здоровьем, она никогда к тому же не жаловалась на свою судьбу или недомогание и не выносила от других ни стона, ни жалоб. Порой она была жестока до деспотичности. Наказывала детей за малейшую провинность, но больше всего за воспоминания о матери.
Однажды, послала она Алёнку зимой полоскать в проруби бельё. Лёд был уже прочный и на нём весело и шумно резвились дети. Кто-то позвал Алёнку покататься с ними на санях, девочка решила, что можно немного покататься. Но она так увлеклась, что обо всём забыла. Мокрые холсты стали словно железными на морозе. Сколько бы она еще каталась неизвестно, если бы вдруг не услышала леденящий душу голос мачехи.
- Так вот как ты полощешь, негодная девчонка!
– Она ловко ухватила Аленку за выбившиеся из-под платка волосенки и начала больно стегать веревкой горько плачущую девочку. Аленка закрывала инстинктивно закоченевшими ручонками лицо, а сама сквозь слезы причитала: «Мамочка, родненькая, если бы ты была жива, никогда бы меня так больно не била». Мачеха, услышав это, озлобилась еще больше, а бить начала сильнее.
- Я тебе покажу мамочку, негодяйка! Я тебе пожалуюсь, ишь чего захотела.
После этого случая Аленка несколько дней пролежала «в жару», все бредила, звала мать, брата Ларьку, а когда выздоровела, больше уж никогда не играла с детьми. Она дрожала от одного взгляда суровой и грубой мачехи.
Шли годы, в их жизни все шло своим чередом. В избе всегда было чисто, тепло и так тихо, словно всегда был рядом покойник. Тишину нарушало только постукивания отцовского молотка или шум машинки и ткацкого станка.
Брат Ларька стал совсем взрослый, дома он бывал редко, приходил на ночь, а иногда уходил в наймы в другие соседние станицы, и тогда дети скучали за ним и с нетерпением ждали его прихода. Теперь он всегда приносил им гостинцы, красные фигурные пряники, сухие солененькие бублички, любимые Аленкой, а иногда он приносил материю на рубашки, штаны, а Аленке с Лушкой на платье. Лушка тоже незаметно вытянулась, повзрослела, в ее косе появилась алая лента, но и она не украсила ее бледного худого лица. Она не была «дурной с лица», но сухопарая, тощая, с тонкими руками и ногами, она выглядела некрасивой. К тому же, тихая и робкая, она всех сторонилась. Смотрела недоверчиво и испуганно, словно все кругом были ее враги. Зато Ларька стал красивым стройным парнем. Не одна девка уже заглядывалась на него. Даже робкая Лушка украдкой не раз смотрела ему в след и тяжело вздыхала.
По характеру Илларион был скромен, молчалив, но бывало, впрочем, что он вдруг разговориться. Но его разговор и воодушевление быстро погасало. Он не был таким простодушным, каким казался с первого взгляда. Никто и не подозревал в семье, что он будет таким вольнодумцем и атеистом. До Аленки раньше всех дошел слух, что ее любимый брат уже присмотрел себе невесту в соседней станице, куда чаще всего уходил в наймы. Скоро эти слухи дошли и до отца с мачехой, что привело их в переполох. Поговаривали, что Ларька хочет уйти в зятья.
На всю жизнь остался в памяти Аленки этот страшный роковой вечер, который погубил всю жизнь ее любимому брату. Ничего не подозревавший Ларька в этот праздничный рождественский вечер после скромного ужина стал собираться на «улицу», когда отец уже давно искоса поглядывавший на него сказал:
- Ларька, сегодня ты никуда не ходи.
- Почему, батя? – удивленно спросил Ларька.
- Разговор есть сынок у нас к тебе.
– Ларька неохотно снял шапку, сел на лавку у самого порога, выжидающе посмотрел на отца. Тот долго молчал, потом смущенно закашлял, но никак не решался заговорить. Выручила Настя. Как всегда отрывисто и грубо сказала.
- Чего уж там мямлить. Женить мы тебя, Ларька, решили.
– Ларька зло взглянул на Настю, спросил:
- На ком, если не секрет, скажи мне, батя?
– Он нарочно подчерк-нуто обратился к отцу, давая тем понять, что не желает слышать свой приговор от ненавистной ему мачехи. Отец снова закашлял и начал издалека.
- Ты ведь знаешь, сынок, что древо надо рубить по себе. Мы люди особого склада, «мир» не любит нас, ну да в том и спасение наше, что страдать нам суждено и гонимыми быть. Пусть «мир» глумиться, за это каждый получит свое. Но вот жена, подруга жизни, должна у нас быть родной по духу. Мы с матерью все прикидывали где б тебе подходящую невесту найти, чтоб нам и богу была угодная, и решили, что самая хорошая жена тебе будет наша Лукерья.
– Словно молния ударила бедного Ларьку, все что хочешь предполагал он, уже в уме прикинул всех девчат из «верующих» семей. Но такого он и во сне бы не увидел. Нельзя сказать, что он ненавидел Лушку, просто он ее не замечал, и считал ее в какой-то степени некровной родственницей. Но тут услышав такое коварное решение, он какое-то мгновение смотрел на сгорающую от стыда Лушку и понял, что в миг возненавидел ее еще больше, чем мачеху.
- Нет! – почти закричал он.
– Не бывать этому никогда.
– Тут вдруг отец, всегда тихий и покладистый, поднялся, подошел к сыну, усадил его.
– Побойся бога, Ларька, как ты разговариваешь с родителями. Неужто ты забыл заповедь божью: «Дети, почитайте родителей своих».
- Но там еще сказано: «Отцы, на раздражайте детей своих».
- Как ты смеешь богохульничать и брать такой грех на душу? Что с тобой, сынок?
- А вы, батя, всегда правильно жили, вы соблюли святое правило – год не жениться после смерти матери? Вы в ту же ночь привели ее.
– Он снова зло метнул взгляд на мачеху.
– У матери ноги еще не остыли…
- Замолчи! – Почти вскричал отец.
– Я ради вас, чтобы вы с голоду не пропали взял этот грех на душу, и я отвечу за него, не думай, что я хоть на один миг потерял веру, я умру с верой.
- Я тоже отец верил и думал как и ты, что с верой умру. Но теперь во многом сомневаюсь. Слышал я от умных людей, что все это выдумали люди от страха перед грозой, молнией, землетрясениями и другими страшными явлениями. Да и утешают себя в тяжкие дни тем, что хоть там не будет мучения тем, кто здесь страдает. Вот умерла мать наша, и что? Выросла травамурава на ее могиле и все.
- О, несчастный! Да как ты можешь так думать и говорить? тебе ли не помнить того, что не раз я тебе рассказывал о «батеньке» нашем. Сколько страданий и мук вынес он и никогда не усомнился, не роптал. Своими глазами я видел, какие чудеса он творил, когда гнали «батеньку» этапом, закованным в тяжелые кандалы. Я шел много верст за ним. Да разве один я шел, сотни людей, даже из мира, шли и слушали его наказы, дивились его чудесам. Даже стража не стала отгонять людей от него. Помнишь, я рассказывал о младенце, которого мать послала к нему с бубликом. Когда мальчик дал ему бублик, он взял его за ручонку и сказал:
- Смотрите, люди добрые, сейчас этот младенец будет на седьмых небесах,
– мальчик отошел от него, а через несколько минут упал замертво. Что там было тогда: одни кричали: «Колдун!», проклинали, но множество людей в страхе упали на колени и уверовали в тот миг, а матери того младенца он сказал:
- Не плачь, а радуйся – твой сын в царствие небесном нужен, ангелочком будет.
– Да мало ли чудес творил он, а какие заповеди нам дал – страдать безропотно, быть гонимыми, такой тяжкий удел на этой грешной земле нам положен. Сам знаешь, что сюда мы попали как ссыльные за веру нашу. «Батенька» наш родимый за много лет вперед предсказал мне, что буду жить далеко от родных мест. «Тебе, Мухин, много страдать придется за веру, и гоним ты будешь с родной земли, и будешь пастухом «овечек» своих. Доведется тебе и спасти их». Разве ты забыл это, помнишь? Как по приезду мамаши Авдотьи Максимовны пошли мы всей семьей вечером в собрание. Не дала «мамаша» нам и раздеться, сказала: «Идите, Мухины, скорее домой и ложитесь спать, на вас суд будет вершиться. Недоумевал я тогда в чем дело, а не успели мы прийти и лечь как к нам казаки ворвались. Увидели нас в постели и говорят: «Надо же! Набрехали нам, что у вас собрание хлыстов». А помнишь, один из них сказал: «Может у кого другого собрались они?».
- О! Нет! Если уж «Мухи» дома, он ведь их вожак, значит все по домам спят. Они ушли, а мы оделись и опять в собрание. И опять не успели и слова сказать, как мамаша обняла меня и говорит: «Спасибо, Ваня, всех нас спасли, теперь и бояться нечего». – Ну разве не чудо это? Как же ты можешь не верить, сын мой. Все уже решено – нам вы оба дороги и мы не хотим с вами расставаться – вот и решили вас с Лушкой поженить. Она хорошая, работящая и самая скромная из всех наших девчат. Лучшей жены тебе не сыскать.
- Но я не люблю ее, батя!
- Ничего, поживете – привыкнешь.
– А мачеха вставила:
- Стерпится – слюбится, и нечего больше об этом говорить.
– Ларька поднялся, лицо его было искажено злобой. Алена смотрела на него со страхом. Никогда в жизни она не видела его таким. Ей казалось, что сейчас он бросится на мачеху или сотворит еще что-нибудь страшнее. Брат молча переводил взгляд с одного на другого, когда взглянул на отца и увидел, что у отца трясутся губы и ручьем катятся слезы. Почему то он вспомнил вдруг, как отец однажды рассказал ему, что женился на их матери не любя ее. Так велел его отец, а мать в утешение сказала: «Покорись ради бога, такова твоя доля, сынок». Значит и мне надо покориться, бедный мой отец – он не переживет моего непослушания.
- Хорошо! - сказал наконец Ларька.
– Я повинуюсь вам, батя. Вы сломили мое тело, но не дух. Я никогда не полюблю ее. Запомните, вы сделаете несчастным не только меня, но и ее.
– Тут он не выдержал, заплакал и выскочил на улицу.
А спустя неделю их обвенчали в соседней станице. К весне отец отделил Ларьку с Лушкой. Им построили хатенку. Как то застала Настя врасплох свою любимицу. Та была одна в избе, она стояла на коленях перед образом Божьей матери, усердно била поклоны, а вместо молитвы изливала душу свою перед иконой.
- Боже, за что мне такое горькое счастье, не любит он меня. Скоро пол года живем, а он не прикоснулся ко мне.
- Как! – вскричала стоявшая на пороге мать.
– И ты до сих пор мне ничего не сказала? Да я его, негодника, в бараний рог сверну!
- Что вы, маменька! Не надо, он убьет меня потом,
- взмолилась Лушка. Но Настя уже выскочила из избы.
А вечером, когда Ларька пришел с поля, его встретил во дворе отец. Он долго беседовал с сыном. Проходившая мимо Алена услышала отрывки их беседы.
- Ты, батя, забыл, как жил не любя, да имел «зазнобушку». И я любил и люблю другую, а на Лушку смотреть мне тошно
– не лежит моя душа, не могу к ней прикоснуться.
– До самой полночи сидели они с отцом на сваленном бревне у бани. Чем закончилась их беседа никто не знал, только утром у Лушки под глазом был синяк, а глаза ее опухли от слез. С того времени Ларька не стал совсем ходить в «собрание», как ни старался уговорить его отец. Но зато теперь Ларька часто приходил навеселе, и каждый раз после этого Лушка ходила с синяками. Как то раз Настя по обычаю вздумала заступиться за Лушку, сунулась к ним в избу, когда разбушевавшийся Ларька избивал жену, но не успела она и рта открыть, как Ларька сгреб ее в охапку, прижал к стене, приговаривая:
- Ну, ведьма, молись! Сейчас я из тебя вытряхну душу.
– Луша выскочила, стала звать на помощь. Первой прибежала Аленка. Она схватила брата за могучие широкие плечи, почти повисла на нем.
- Ларька, братик мой! Уймись, что ты делаешь? Почто обижаешь несчастную Лушу, она такая же сирота, как и мы.
– Брат покорно отпустил перепуганную насмерть мачеху, сказав при этом ей:
- Убирайся вон, и чтоб ноги твоей я здесь никогда не видел. Скажи спасибо Аленке, а то…
- Он махнул рукой, сел на лавку и покорно глядя на сестру сказал,
– А ведь и впрямь она сирота, и не виновата ни в чем. Но я не могу ее полюбить. Понимаешь ли ты это, сестренка? Нет! Где тебе понять. У меня перед глазами Анютка стоит. Скоро ее свадьба, за постылого идет, бедняжка. Ну почему? Почему в жизни все так несправедливо?
– Он еще долго изливал свою душу перед любимой сестренкой. Потом вдруг сказал:
- А ведь и тебя ждет такая же участь. О! Будь проклято все, зачем только мать нас на свет родила?
- Братец, прошу тебя, не бей Лушку, ради меня. Сам говоришь, что и мне будет такая доля. А что, если и меня также будет бить муж.
- Да я убью его, если он тронет тебя хоть пальцем!
- Вот видишь, за меня есть кому заступиться. А кто заступиться за бедную Лушку?
- Хорошо! – сказал Ларька.
– Только ради тебя, Аленушка, ты моя горемычная, я не буду больше трогать ее.
- И не пей водки, братец, - попросила еще Аленка.
- А этого я тебе не обещаю – это окаянное зелье хоть чуть веселит душу.
– Он засмеялся, поднял Аленку высоко над головой, потрепал.
- Ну иди, сестренка. Скажи Лушке, пусть не боится, а вечерять собирает – жрать хочу как волк.
Спустя много лет бедная Лушка как то рассказала Аленке, что благодаря ей, это была у них первая брачная ночь. Через год Лушка родила дочь. Назвали ее Машей, а потом рожала их почти каждый год. За Машей родилась Нюрка, потом Егор. Двое после него умерли вскоре после рождения. Последним был любимец отца, которого он приказал назвать Никанором. Брат Ларька с того дня, как отделили его, никогда не заходил в родную избу. Говорил, что ненавидит ее как и мачеху.
Покорная и безответная Лукерья, хоть и рожала детей от Ларьки, но была самая несчастная из женщин. Он по прежнему не любил ее. Насмехался над ней как хотел, а главное изменял на каждом шагу и даже не скрывал этого от несчастной женщины. Она боялась сказать ему против слово, ибо он тут же грозил убить ее. Дошло до того, что он спутался с Наташкой – женой брата Егора, который в это время отбывал службу. Пока Егор служил пять лет, жена его родила от Ларьки сына – Гришу. А как вернулся ее муж, прибавилась еще одна несчастная семья. Егор бил свою Наталью до полусмерти, а с братом они стали злейшими врагами. Забыл Ларька данное им слово Аленке. Снова стал бить Лушку. Теперь он почти каждый день приходил пьяный. Дошло до того, что Лушка слегла в постель, у нее уже не раз шла горлом кровь.
- У, чахоточная! Когда ты подохнешь?
– были первые его слова, стоило ему ввалиться в избу, и начинался дебош. Дети разбегались кто куда.
Однажды в летнюю пору, вернувшись пьяным из кабака, где пробыл весь день, он разогнал детей. Но скоро и сам почти вывалился из избы, громко горланя и ругаясь, снова поплелся в кабак. Старшенькая Маша побежала в избу, зная, что мать уже не поднималась с постели, а накануне до прихода отца просила Машу дать ей холодного квасу, но дочь не успела напоить мать, как отец разогнал их. Когда она снова вошла в избу, то увидела, что на голову матери навалена груда подушек. Девочка начала судорожно сбрасывать с матери подушки. Припала к молчавшей матери с широко открытыми впалыми глазами и все твердила.
- Маманя! Чего вы молчите?
– тут только Маша догадалась, что мать уже мертва. Девочка в страхе закричала, выбежала из избы. На крик пришел дедушка Иван. Увидев такую картину, он все понял. «До-душил, несчастный», - подумал он, а Маше сказал:
- Собери подушки и никому ни слова, а то зашлют вашего батю в Сибирь, на каторгу, на кого вы сиротами останетесь? Вон вас четверо – один меньше другого. Да, пойди позови бабушку.
Мать похоронили ни у кого не вызывая подозрения. Все знали, что она доживала последние дни. Маша, помня наказ деда, никому не проговорилась за подушки. Но Илларион совсем спился. И не раз по пьянке плакал и каялся перед богом и людьми, что он удавил Лушку. Но время было смутное, на его болтовню никто не обращал внимания. Тем более, что прошли годы. Назревала революция 1905 года. В этот знаменательный год и окончил свою бесславную, трудную и (как говорил его отец) непутевую жизнь. Однажды напившись пьяным, он не дошел в суровую зимнюю ночь до своей избы, свалился под покосившийся плетень. На утро дети нашли его замершим. Старшие дети пошли в наймы, а младшего Никанора забрали к себе дед с бабкой. Так, по вине деспотичной мачехи и безвольного отца, закончились трагически две несчастные жизни.
Сбылись предсказания Ларьки, едва минуло Аленке восемнадцать лет, как однажды мачеха приказала ей:
- Ты сегодня приоденься. Придут тебя сватать. Да смотри мне без фокусов.
– Бедная девушка окаменела от услышанного, но зная, что все будет так, как захочет мачеха, не посмела перечить. Что с того, что ей нравился парень из соседнего хутора. Познакомилась она с ним как-то по осени когда возвращалась с поля с тяжелой ношей. Приветливый паренек помог ей до самой хаты донести большой сноп кукурузной бодылки. Лошади у них не было и они все гуртом и порознь заготавливали корм для коровы и на горбу перетаскивали домой.
С тех пор ее знакомый не раз подстерегал ее где-нибудь, все просил прийти на вечеринку, но Аленка наотрез отказала ему.
- Ты что! Разве не знаешь, что я «верующая». Не ходи больше за мной, не пара я тебе.
- Ну и что с того, что верующая, и верь себе на здоровье, я тоже православный. Мамка моя знает вас, и говорит что вы «святые» люди, ничего не боитесь и за веру страдаете. Чудно как-то, но это же здорово! Я тебя не дам в обиду.
- Так не раз говорил ей Филька.
- Но меня не отдадут за тебя все равно.
- Ну это мы еще посмотрим.
– Он обещал заслать своих сватов. И вдруг!
– А что, если это от него сваты,
- подумала Аленка, и даже с радостью пошла переодеваться. Сердце замирало от страха за свое будущее. А вот и сваты. В избу шумно ввалились подвыпившие слегка несколько человек. Аленка узнала всех кроме одного с рыжей бородкой. Этих она видела не раз в «собрании». А где же жених, с трепетом в душе гадала Аленка. Ведь сваты без жениха не приходят. Больше не в силах сдерживаться, она горько заплакала. Вошел отец, ласково погладил ее по голове и грустно сказал:
- Идем дочка. Парень он хороший, из богатой семьи. Хоть из этой нужды проклятой вырвешься, да и свой – люди «верующие».
– Сквозь слезы Аленка ничего не видела, отец подвел ее к рыже бородатому, и поставил рядом.
- Ну, подай руку суженому.
– Тогда только Аленка взглянула на «суженого». На вид ему было за тридцать лет, но серые лукавые глаза его искрились молодо. Он одобряюще подмигнул ей как бы говоря: «Не бойся, не укушу», она поняла, что жених не намного старше ее, борода его была из рыжего «пушка», и усы едва пробивались. И, как потом выяснилось, жених был на две недели моложе невесты. Сватовство состоялось. А после Покрова свадьбу сыграли.
- Ну что,
- спросил ее как то брат Ларька,
- засватали значит тебя? А как же Филька?
– Аленка испуганно взглянула на брата.
- А что Филька? Значит так Богу угодно, надо покориться и терпеливо нести свой крест, - она не ошиблась, сказав так. Жизнь ее действительно была от начала и до конца «тяжким крестом».