Книга 1. V глава. Детство и юность Кати

Все силы отдала Алена чтобы воспитать дочь честной, чуткой к людскому горю, а главное ей хотелось, чтобы дочь была искренне ве-рующей, без тени лицемерия. Сама она была «вся доброта», ни один нищий не уходил от нее голодный и с пустыми руками. В лютую зимнюю погоду не один из них находил приют в их домике на бугре. Своим милосердием, добротой и лаской она сыскала любовь не только родных и близких ей людей, но далеко в округе о ней шла добрая слава. Ее любили в станице все от малого до великого. Дети знали, что у тетки Алены всегда есть что-нибудь в карманах фартука. Каждого из них она не раз угощала чем-нибудь вкусным из своих объемистых карманов: то конфеты, то орехи или просто вкусно пожаренные семечки. Бабы шли к ней, тогда еще совсем молодой, за советом, заранее зная, что эта женщина лучше всякого судьи без лести, по справедливости рассудит их дела и даст добрый совет. Она же и поможет в трудную минуту, даст муки или зерна, да еще и прикажет: «Не вздумай отдавать!». А позже к ней стали носить детей «выливать испуг». Лечила она и от «сибирки», и от укуса змеи. Больше всего лечила травами, с того памятного дня, как черкес лечил ее мужа. Многие травы узнала она, старик охотно пояснял ей, какая трава от чего помогает. Память у Алены была хорошая, позже, когда дочь научилась читать, а муж привез ей как-то книгу «О лекарст-венных травах и их применении» с ярмарки. Она обогатила свои знания и уже смело лечила людей травами, цветами, корнями. Сама готовила отвары, настои, мази.
Мать с беспокойством присматривалась к подрастающей дочери: - Чьи черты характера унаследует ее ненаглядная Катенька? Лицом она похожа на отца, тот же прямой носик, те же красивые серые глаза, всегда искрящиеся задорным блеском, узкие прямые брови, даже губы и подбородок отцовы. «Моего нет ничего. Нос у меня курносый, губы пухлые, лицо чуть скуластое. А вот волосы мои, каштановые, хорошо, что не рыжие как у отца. Правда веснушки совсем немножко появляются весной, а потом исчезают». Но не это тревожило мать, главное характер чей унаследует она? Не дай Бог отцов. Тогда лучше ей не родиться. Нет! Кажется, девочка не лжива, добра, любит справедливость. Надо почаще брать ее в собрания, пусть с раннего детства привыкает жить в вере. Слава Богу! Что сейчас, как вступил на престол Николай, послабление вышло. Не стало такого гонения на верующих. Ходят слухи, будто сам царь, а пуще всего царица, верующие, и не просто православные, а именно христоверы. Правда или нет, Бог его знает, но что мы теперь без страха собираемся, это же очень хорошо. И за что только нас при-тесняют, ведь ничего дурного и плохого нет у нас, а что попов не любим, так за что их любить? Вон наш поп что ни день, то пьянствует, да вместе с моим по бабам ходят. Оно, конечно, и у нас всякие бывают вроде моего свекра и муженька, ну да что поделаешь, не зря говорят «в семье не без урода». Обидно только, что вот так «через одну паршивую овцу все стадо воняет». Вспомнила Алена, как однажды, уже при мачехе, собралось у Мухина Ивана собрание. Отец с мачехой обед приготовили. Была как раз годовщина смерти ее матери. Только уселись за столы и выпили по стакану чая, как раздался шум, топот копыт и лай собак. Все насторожились. В страхе шептали молитвы.
- Это казаки, сидите все и не бойтесь, - сказала мачеха, и тут же поставила на стол начатую четверть водки. Не успела она управиться, как ворвались казаки.
- Ага, попались, хлысты окаянные! – заорал один, по виду старший над остальными.
- Что вы, родные сыночки, да ведь у нас помин. Годовщина смерти хозяюшки нашей. Милости просим, помяните и вы усопшую рабу Божию Катерину. – Настя не дала опомниться казакам, стала подносить по стакану водки. Отец поднес соленых огурчиков. Казаки выпили, закусили, перекрестились на образа, да еще и прощения попросили за беспокойство, и уехали, довольные и веселые. С тех пор и вошло в моду в каждое собрание накрывать столы и поминать отошедших родных и близких. – Оно и лучше стало, - думала Алена, - а то, бывало, придут старики, сидят долго, читают, поют, беседуют, и так устанут, что домой нет сил идти. К тому же принято было в собрание, как и в церковь, идти натощак, а наши люди постятся помногу, да и на постной пище слабые все, кто, конечно, искренне верит и соблюдает запреты. Не то, что Воропай, оскверняет себя и других соблазняет.
Сама Алена была искренне верующей, никогда до самой смерти ни на одну минуту не усомнилась она в вере. Такой хотела видеть она и дочь. Что бы она ни делала, она всегда знала, что надо делать так, как угодно Богу. Первой ее заповедью была «милостыня». Она всегда любила говорить: «Милостыня – это правое крыло», и еще добавляла «Дающая рука да не оскудеет». Вторая заповедь у нее была «труд». Она утверждала, что без труда не мыслима жизнь. В труде человек учится уму-разуму и познает жизнь. Она работала всегда, даже в праздники, если это было нужно, а тем, кто упрекал ее говорила: «У Бога все дни равные, работать никогда не грех. Грех то, он на языке. Скажите, кто больше сегодня нагрешил – я, работая, или вот те, что целый день сидят на улице, судачат, всем кости перемывают». И конечно тот, кто только что упрекал ее в грехе, ничего не мог сказать в свое оправданье против таких веских аргументов в свое оправдание.
«Да! Притеснять нас стали меньше, но и вера покачнулась. Появилось много разных сект, «пророков», и все Богу за бороду цепляются, и откуда только берутся такие», - думала Аленка.
И вспомнила она как в 1885 году, когда ей было 11 лет, сидели они все дома, каждый был чем-то занят: Настя пряла, Луша шила на машинке, а отец проворно сновал шилом, зашивая порванные башмаки. Вдруг он встрепенулся, разогнул спину, напрягаясь всем телом, и к чему-то прислушался. Насторожилась и Настя, тоже прислушалась, остановила жужжащую пряху, приказала Лушке:
- Ну-ка, останови машинку, тихо все! – Прошло несколько секунд или с минуту. Иван поднялся, подошел к Насте и каким-то непохожим голосом твердо спросил ее:
- Ты слыхала, Настя?!
- Да, - ответила она, на диво покорно и тихо.
- Это «Батенька» меня зовет. Трижды меня позвал: В-а-а-ня, этак протяжно, призывно.
Тут он встал на колени перед Настей, заплакал, горько причитал: «Меня, недостойного, грешника великого, сам Батенька зовет. Прости меня, Настя, и благослови в путь. Похоже, нужен я ему».
- Что уж там! Почто у меня грешной прощения просишь? Коль зо-вет – иди.
Они обнялись, поцеловали друг друга по-братски как принято в собраниях. Настя быстро собрала торбу Ивану: сухарей, луку, да сушеной рыбки несколько штук. Благословила его под образами и проводила далеко за околицу. Снял Иван сапоги, повесил их через плечо и зашагал в далекие родные края на Тамбовщину, где покоились кости его родителей. Шел он долго, путь с Кубани до средней России далек и нелегок. Порой приходилось ночевать в степи, под скирдой, а то и в лесу. Много их тогда было. Но не было у него ни страха, ни усталости, знал он, что Господь хранит его. Когда случалось в селах заночевать, всюду его привечали и угощали, будто дорогого «Гостя». И радовалась и ликовала душа Ивана, одно тревожило – успеть бы – знал он, что Батенька провозгласил по всем общинам о своей кончине, дне и часе. Уже холодно было идти босиком. Наступил декабрь, еще не было снега, но ночи были холодные. В одном селе богатый мужик, у которого он заночевал, узнал, что путь еще далек, тулуп ему дал дебелый. Так и шел Иван с божьей милостью до самого дома близ Тамбова, где жил «Батенька» с двумя сестрами, Авдотьей и Матреной. Все знали день и час, а потому в избе собралось много верующих. Многие приехали из дале-ких краев. Он всем давал наказ, многих назначал «старшими». Но все видели, что он беспокойно поглядывает на дверь и ждет кого-то. И вот, наконец-то, открылась дверь, и на пороге стал Иван, пытаясь осмотреться в темной избе, войдя со двора, ослепленный ярким солнцем и первым снегом. И вдруг услышал слабый, но радостный голос «Батеньки»:
- Ваня! Услышал меня, пришел?!
- Да, Батенька, услышал и пришел, а как же иначе, коль чудо такое случилось.
- Ну, садись брат, да слушай, зачем позвал я тебя. Будешь ты брат у себя на Кубани овечек моих пасти, старшим тебя нарекаю. Волю мою исполнить ты должен.
- Да что вы, «Батенька», - взмолился Иван, пав перед ним на колени, - молод я еще, да и грешен больно, где уж мне, да не грамотен я, да и старшой есть у нас.
- Ничего, когда ты вернешься домой, его уже не будет, а грамоты Господь не пытает, своим словом всех питает. Послужишь и грехи свои отмоешь, а заодно и Авдотью прихвати с собой, она всем Кавказом управлять будет, - сказал этот старик и стал отходить в мир иной. Умер он в день зимнего Николая 19 декабря 1885 года.
С тех пор все как-то сразу пошатнулось во многих общинах. Поя-вилось много самозванцев и других «течений», под час с большими изъянами и новшествами. Немногие устояли в истинной христианской вере «Старого Израиля». Появился «Новый Израиль» и другие общины.
«Вот объявились какие-то «скопцы». Боже! Даже страшно поду-мать, девчат молодых к себе перетянули, а жаль – пропадут девки ни за что. Надо подумать как их спасти, и пока не «поскопили» их, бесплодные ведь будут. Сколько ребят они уже загубили – покастрировали словно жеребцов. И чем они только завлекают. Говорят, речисты их вожаки, говорят, словно по книге читают». Так в постоянной тревоге о людях и жила Алена, всем хотела помочь. Она и помогала как могла. Многому научила ее жизнь. Теперь хотелось ей все, что знала и умела хорошего она, все передать дочери, а главное, надо дочь обучить грамоте. Живем мы хорошо, за учение есть чем платить, вот только школа очень далеко, не менее пяти верст до школы ходить. Но и это не вся беда. Как уговорить Петра? Что не заведет разговор она об обучении дочери, он словно конь строптивый на дыбы становиться:
- Не бывать этому! Что хорошего даст ей школа и зачем ей грамота? Чтобы научилась в платочек сморкаться, и только. Вот ведь ты не грамотная, а умнее многих светских дам, видал я их немало. Одно баловство девкам от учения, и только. Или вот скажем я – не одной буквы не знаю, а посчитаю лучше и быстрее самого церковного писаря. У меня в голове своя грамота. Я понимаю так, если будет варить «котелок», то и неграмотной проживешь на свете не хуже людей.
- Все это так, да и не так, а вот читать мы с тобой не умеем.
- Да что тебе читать, если ты Евангелие и без того весь на память знаешь.
- Знать то знаю, да не все, а не дурно бы было и самим почитать; это ведь хлеб наш духовный. Ну да не обо мне речь, мое уже ушло. А вот Катеньку учить будем, и все! Ну не стыдно ли тебе будет -–сам дружишь с такими видными людьми, и вдруг у самого видного в станице казака, единственная дочь – и неграмотная. – Никакие уговоры не подействовали на Петра, но стоило ему услышать от жены такое, он задумался не на шутку, а потом вдруг объявил:
- Хорошо, будь по твоему, твоя взяла. Ну и хитра же ты, баба, на-шла чем укорять, за живое задела. И впрямь, чем мы хуже других? Глядишь, и мне поможет, а то намедни на ярмарке один прохвост чуть не надул меня. Заметил, что я не грамотный и давай мне своими цифрами голову забивать. Но я все же своими «крючочками и крестиками» все высчитал. Толпа собралась, смеху сколько было. И все дивились – ведь высчитал точно.
- Да уж и впрямь диво. Я и то удивляюсь, как ты разбираешься в «своей грамоте». Надо же такое придумать. Тетрадь завел, каких то загогулек наставил, а как надо что подсчитать – он и колдует над ними. Все у тебя, отец, не по-людски, все отсебятину придумываешь.
- Отсебятина говоришь! А мы вот как-то сидели у батюшки нашего и заспорили с писарем, кто правильнее и быстрее посчитает. Батюшка нам задает – то прибавьте, то отнимите, то умножьте. Так у меня ни одной ошибки в ответе не было. Вот те и отсебятина. Добре, решено, подрастет Катюнька, отдадим в школу. Плохо только, что ты, Алена, на хочешь сына мне родить. – Аленка горестно вздыхала. Ей и самой хотелось иметь еще детей. Один ребенок, как ни одного. Не дай Бог умрет – и все, тогда и жизнь не мила станет. Не радовала Аленку больше ни новая добротная хата, ни сад, что насадил Петр своими руками, ни хозяйство, за которым не в пору управляться. Правда у них постоянно жил кто-нибудь в работниках, но Алена добилась, чтобы работник не только получал хорошее жалование, но и питался с ними за одним столом. Пользуясь тем, что подворье их стояло на окраине, Петр все время расширял свои владения. Кроме того надела, что он имел в поле, он еще брал в аренду землю у ленивых и нерадивых казаков. Усердно обрабатывал землю с помо-щью наемных в страдную пору людей. А шли к нему на работу люди с большой охотой, особенно девки в прополку. Хорошо кормил он людей, и плату положил он приличную, а главное, каждую неделю в субботу люди получали полный расчет. Да еще подарки делал: девкам сладости, парням по рюмочке подносил. Другие жалуются, что не могут найти никого, а к нему сами шли. Еще зима не кончится, а его уже просят девки и парни: - Дядь Петро, ты ж смотри, нас бери опять на работу. – Завидовали ему все, а он только посмеивается. Но и сам он работал от зари до зари. И когда только все успевал, и сад ухожен. Новые сорта заводил, сам колеровку делал. И лошади у него лос-нились, всегда ухоженные, и в поле все успевал.
Любил дед говорить: «Сделай дело, потом гуляй смело», по тако-му принципу он и жил. Несколько лет жил у них сирота, паренек Степка. Парень он работящий, послушный, да уж больно робкий был, а иногда упрямый до безумия. Пошли как-то всей семьей в церковь на исповедь и его взяли. Подходит он к батюшке, тот и говорит ему:
- Кайся, раб Божий, в чем грешен.
- А я не грешный.
- Ну, как же так, - удивился батюшка, - в это мире один Бог без греха, а люди все грешные.
- А я не грешный, - твердит свое Степка, с тем и ушел, не покаяв-шись. А за столом любил поесть не в меру, а дед, видя это, подзадори-вает его.
- Ешь, Степка, еще, что-то ты мало ел.
- Да я бы еще ел, да тошно уже. – Дед хохотал от души над ним. А как забрали Степку на службу, дед привез с ярмарки другого парня. Этот был не чета Степке. Красивый и в работе удалый. Смекалистый такой, с полуслова понимал хозяина. Но и скрытный и замкнутый не в меру был. Уж как ни пытал его дед, а так ничего лишнего и не выпытал. Твердит одно: «Голодно у нас в России, вот и подался в ваши края на заработки». Прожил он у Воропаева три года. Не мог нарадоваться Петро такому помощнику. Но однажды Ивана вызвал к себе атаман и приказал ему ехать в волость, в земскую управу, зачем – атаман и сам не знал. Загрустил Иван, попросил дать ему срочный расчет:
- Ну, чего это ты вздумал, поезжайте с хозяином, узнайте, в чем дело, может ничего страшного, и вернешься опять к нам. Ты ведь у нас, как свой семьянин, как родной нам стал. Неужто, мы не по душе тебе?
- Что вы, тетушка Алена, хорошо мне у вас было. У родной матушки того не видывал, что у вас довелось, и вы мне, что сестрица родная были, и тепло и ласку увидел я в вашем доме. Рад бы век с вами прожить, да видать не суждено мне покойно жить. Дознались, видать кто я, уж теперь то мне каторги не миновать. Сошлют в Сибирь холодную.
- Да помилуй! За что же это тебя сошлют, голубчик ты мой? Ах, тетка Алена! Не хотел я сказывать никому о своей злой доле, да уж вам, как на исповеди, покаюсь в грехе своем. Беглый я, с «волчьим» паспортом, ищут меня давно, и вот, похоже, на след напали.
- Ох, господи милостивый! Да кто же ты, и что такое сделал, пове-дай мне, может помогу чем.
- Нет, тетка Алена! Никто не в силах мне помочь. Видно надо от-вет держать мне, а не прятаться и жить со страхом. Сиротой я рос у тетки своей по матери. Село наше в Саратовской губернии, глухое, далекое. Люди все темные, безграмотные. Один поп с попадьей и знали грамоту. И был у нас в то время еще живуч один дикий обычай. Как заходится какая баба рожать, то бабку-повитуху надо непременно в рядно обернуть и на руках принести. Уж тогда непременно должна разрешиться роженица. Ну вот, заходилась моя тетка рожать, а муж ее в поле был. Гонит меня тетка за повитухой. Что делать? Перечить тетке я не смел, хотя работал я у нее за троих, а почет был хуже, чем батраку. Взял я рядно и пошел в другой конец села, верст эдак за семь. Село наше растянулось далеко, а бабка повитуха, как на грех, дородная да толстая, хоть не мал ростом я и здоровьем Бог не обидел, а все одно тяжела ноша. Уж я ее и так и эдак нес. Потом говорю: «Садись, бабка, на середину рядна». Взял я за четыре угла и взвалил на плечо. Нес, нес, чую, концы уползают из рук, подтянуть бы ношу надо. Гляжу вокруг обо что опереться. Тут как раз колодец на пути попался. Подошел к срубу, думаю – обопрусь, чуток отдохну, да концы подтяну. Руки мои совсем онемели, только я чуть пошевелил пальцами. Выскользнуло из моих рук рядно и загудело вместе с бабкой в колодец, и охнуть не успел, а бабка то и голоса не подала, либо умерла от страха, не долетев до дна колодца. Перепугался я на смерть, бросился со всех ног бежать, до леса бежал без передышки, а там забрел в самую чащобу, переждал до ночи. Ел ягоды, грибы соби-рал, ночами шел сам не знаю куда. И все мне казалось, что меня вот-вот догонят. Ну а как ушел далеко, стал по селам да хуторам работу искать. Долго не у кого не жил, чтобы подозрения не было. Уходил дальше. Так два с лишним года проскитался. Пока вот к вам не попал. У вас вот только и пожил я по-человечески. Стал успокаиваться, подумывал даже жениться. А первые годы спать спокойно не мог. То снился мне тот проклятый колодец, то баба повитуха на помощь зовет. Однажды приснилось: тащу я ее из колодца, а она за меня ухватилась, и я сорвался и тоже полетел с ней. Проснулся, а у меня пот холодный на лбу выступил.
- Ох, родненький ты страдалец. Да не уж то все это правда?
- Истинная правда, тетка Алена!
- Да как же это! Что же ты теперь станешь делать? Уж лучше бы тебе пойти в монастырь да грех свой отмаливать. Только вот беда, смуты там много, говорят, в монастырях. Поди не отмолишь, а больше нагрешишь.
Нет, решил я твердо, пойду-ка я сам к властям и во всем покаюсь как на духу. И пусть что хотят, то и делают со мной. Нет моей больше моченьки жить со страхом, ждать как вол обуха. – Поклонился он в пояс добрым хозяевам, взял сумку объемистую, что наложила ему моя бабушка Алена и пошел. Хоть и просила его «тетка Алена» подать о себе весточки, и он обещал. Но так никто никогда о нем больше ничего не услышал. Долго еще вспоминали о нем Воропаевы. Особенно жалко было Петру Ивана, полюбил он его как родного. Хороший парень он был, трудолюбивый, честный, а главное в торговых делах хорошо помогал ему. Лавки у Петра не было, но торговать он любил. Все излишки урожая, все вез в Усть-Лабу на ярмарку. А ярмарки тогда были каждый воскресный день. Летом он вывозил на продажу ягоды, фрукты, овощи. Его яблоки скоро приобрели огромную славу, он сам занимался колировкой и вывел немало хороших сортов. Названий он им не знал, а люди стали называть их «воропаевскими».
Да, славу дед любил. На базар он вез всегда все самое свежее, лучшее, потому и торговля была бойкая. Любил он шутки, прибаутки всякие выкрикивать, а покупателей вежливо обслуживал. О нем говорили: «Хоть и не надо, а у него все равно купишь, не даст он пройти мимо никому». Зимой дед торговал свежей рыбой, он ее разводил в пруду. Пруд у него теперь был ухоженный, не раз было, созывал он мужиков на очистку пруда: «Все любите рыбку ловить, так давайте ухаживать за прудом!» Удивительно, что никто не перечил ему, все охотно шли каждый год на очистку пруда. Но зато потом и рыбу ловили для себя сколько угодно, а дед на правах «хозяина» еще и продавал. В станице Ново-Лабинской было несколько прудов. Но те были запущенные, заросшие камышом и покрытые сплошной зеленой тиной. А летом они почти пересыхали. Только «воропаевский» (так его тоже называли) пруд никогда не пересыхал, и рыба в нем не переводилась.
Но больше всего зимой любил дед торговать хлебом. Бывало, скажет:
- Ну, Аленка, пеки хлеб, завтра в полночь чтоб мне горяченький в телегу заложить, в соломку укутаю его хорошо, а к утру и на базар приеду. – Хлеб бабушка пекла отменный, этому она научилась у мачехи. Караваи выходили пышные, румяные, но и труда надо положить немало. Хлеб – он любит догляд. Чуть прозевал, перекис или пристал, вот и пропало все. Да ведь если на продажу, это надо три-четыре выпечки сделать. Ох, и ругалась каждый раз бабушка с дедом.
- Ну и надоел же ты мне со своей торговлей, тебе потехи ради, а мне ночь не спи, с ног свалишься пока перепечешь. – Но дед умел уго-варивать, уж так начнет упрашивать, что бабушка только махнет в сердцах рукой и берется за дело.
А там, на базаре, уже ждут не дождутся, все выглядывают в ворота, когда уже дед Воропай хлеб привезет. Всегда очередь бывала у него. Стать не дадут. Чуть не до драки не раз доходило, так нравился всем хлеб его. А секрет у бабушки был совсем нехитрый. Прежде чем печь хлеб, она бросала в кипящую воду чистой подсолнечной золы пригоршню. Вода отстоится, потом она ее хорошо процедит, снова закипятит, и этой водой обдавала опару, а уж потом ложила в нее дрожжи, которые тоже сама делала из отрубей и хмеля.
Так, в постоянном труде и хлопотах жили они до самой револю-ции, кохали свою единственную дочь. Детство Кати протекало безмя-тежно. Любимица отца, а матери особенно, она ни в чем не знала нужды. Когда Кате исполнилось восемь лет, ее отдали в школу. Готовились к школе все. Мать сшила ей новое школьное платье из синего кашемира, рукава и стоячий воротничок отделала белым кружевом. Отец привез с ярмарки новые ботинки с высокими голенищами, цветными шнурками и кожаную сумку, специально для девочек-учениц. Мальчики, что побогаче, ходили с ранцами, а те, что победнее – просто с холщовыми сумками. А все остальное, что требовалось из школьных принадлежностей, ей купила учительница, Глафира Спиридоновна, дочь атамана. Они по-прежнему дружили. Отец часто бывал с дочерью у них. Глафира считалась уже старой девой, хотя ей было тогда только двадцать лет. Она любила детей, а к Кате относилась особенно благосклонно. Девочка любила бывать у них. Ей очень нравился их большой и светлый дом с красивой го-родской мебелью. Все здесь было необычным и, как казалось Кате, очень дорогим и красивым. Большое, словно в черном кружеве, зеркало, а около него маленький красивый столик с точеными ножками и такой же стульчик с мягким бархатным сидением, казались ей «царскими». Но еще больше удивляли ее странные предметы на столике. Позже она узнала, что это принадлежности для «дамского туалета». Были там диван и мягкие кресла. Больше всего Катю привлекал огромный книжный шкаф. Книги в красивых переплетах, с «золотыми» буквами на корешках стояли аккуратными рядами. Случалось не раз, что Глафира упрашивала отца оставить у них Катю на денек другой, на что девочка с большой охотой соглашалась, и тогда ее любимым занятием было разглядывать книги с картинками. Она могла часами сидеть за этим занятием. Старый атаман и его жена тоже любили Катю. Своих внуков у них не было и не предвиделось. У Глафиры был жених, которого она очень любила, но он погиб в одной схватке с горцами на Северном Кавказе, и она дала зарок никогда не выходить замуж. Был у них еще сын, бывший офицер, говорили, что он проигрался в карты, потом дрался на дуэли. Был ранен в голову, долго лежал в больнице, а из больницы вернулся домой «тихо помешанным». Так говорили о нем в станице. Он мог лежать день и ночь, а чаще бродил бесцельно по улице, или до блеска натирал свою саблю или просто монету. Оживлялся он только при виде детей, к ним он был неравнодушен. Играл с ними часами как равный и не обижался, если случалось, что дети его дразнили. Катю он любил безумно. Относился к ней с нежностью. Он буквально преображался, глаза его сияли. Он смеялся, пел ей песенки. Даже сказки пытался рассказывать, но они все у него путались. В одну сказку он собирал все, из всех, какие только раньше знал. Иногда читал, но тоже долго не мог сосредоточиться, отвлекался, брался за что-нибудь другое. Любил дарить Кате книжки с красочными иллюстрациями. Но все, что бы он не давал Кате, он прежде тщательно мыл руки и всегда приговаривал:
- Детям надо все давать чистыми руками и все кристально чистое. – Каждую вещь, прежде чем подать Кате он долго протирал или мыл, если можно, и только тогда разрешал девочке прикасаться к ней руками. Еще до школы Глафира научила Катю читать.
И вот, наконец настал этот долгожданный день. Дед приоделся, все было начищено, наглажено, причем, он не одел свой мундир, а все гражданское, купленное в Екатеринодаре. Казачий же мундир дед одевал только когда шел на сходку. А придет, скорее снимает и говорит:
- Ну, и не люблю же я эту «казачью сбрую».
- Почему? – спросила его как-то Алена.
- Да потому, что слава у нас казачья, а честь собачья. Попробуй ты в этой сбруе сунься куда-нибудь в городе, все на тебя смотрят как на собаку, ни тебе почета, ни уважения, хоть и денег у тебя кошель полон. А вот захожу я, к примеру, в этакой одежде, какую я приобрел, лакеи спину гнут, двери открывают. Вот оно как, милая моя.
Лошади уже стояли в упряжке, нетерпеливо топая копытами, когда отец и дочь, разнаряженные, уселись в фаэтон. В то время у деда был уже свой фаэтон, сделанный лучшим мастером в округе.
- Ну, доченька, поедем. Ух, и прокачу же я тебя как барыню по станице. Пусть все дивуются да завидуют нам.
- Опять расхвастался, езжай уже, а то опоздаете, - напутствовала их Алена. – Да смотри не лихачь, а то знаю я тебя. Ну, с Богом, езжайте. – Она перекрестила дочь и даже всплакнула, словно в дальнюю дорогу отправляла. «Ну вот и слава Богу! Научиться моя Катюшка всем премудростям, а может учительницей станет как Глафирушка. Может хоть ей не такая доля выпадет, как мне досталась». Так мечтала, глядя вслед умчавшемуся фаэтону, Алена пока не скрылся он за бугром. Только не сбылись мечты Алены, не суждено было ее Катюшке стать ученой. Не знала она тогда, сколько препятствий станет на пути их дочери. Кое-как окончила она три класса церковно-приходской школы, и те с большими трудностями. Первое и главное затруднение было в том, что школа была очень далеко. И в школу ходила она со своей дальней балки одна разъединая. Одна Саня Величкина начала было ходить с Катей в школу, больше по просьбам и уговорам Алены. Сами они не то что дочь, но и сынов не отпускали в школу, и не потому, что были бедны. Алена пообещала, что будет платить за обучение Сани, только тогда родители согласились. Но не долго Саня была попутчицей Кати, не прошло и года, как с семьей Величкиных случилось большое несчастье. Семья была большая, глава семьи и его жена имели трех взрослых сыновей. Три невестки, дочь Саша и старуха, мать главы семьи, скупая и очень скрытная старуха, она и сына и внуков, всех воспитала в своем духе. Ходила о них слава, что имеют они немалое богатство в золоте и надежно прячут его. Все они день и ночь работали, ходили в самотканой одежде. Никто и никогда не видел у них гостей, какого-то торжества, жили тихо и скрытно, ни с кем не дружили, кроме Воропаевых, и то ради Алены. Она была кумой, крестила Саню. В долгие зимние вечера «сам» Величко частенько приходил время коротать к кумовьям, но держался всегда чинно важно, от угощения отказывался, только по большим праздникам он позволял себе, бывало, выпить рюмочку водки да чуть закусить. А уж потом и пошло-поехало, развяжется язык и начнет он сокрушаться да жаловаться.
- Гляжу я на вас, и диву даюсь – уж больно роскошно вы живете. Когда ни приду, а у вас всегда словно в праздник напечено наварено. Это же чистое разорение. Негоже так жить. А девку то свою как холите и балуете, словно барская дочка она у вас. Нет, нет, не по хозяйски вы живете. На что я экономно живу, и то вижу какой расход на эту жратву идет. Я вот, кума, часто думаю, что если бы люди солому ели, а хлеб продавали, сколько бы денег было!
- Ну и чудак же ты, кум. А кто бы тогда твой хлеб покупал, если бы все солому ели? Нет уж, уволь, куманек, мы один раз на свете живем, - вмешивался в разговор Петр, - и я люблю всласть поесть. У меня так заведено «есть, так и дому честь, а не будет, так на нет, суда нет», но чтобы вот так, как ты, жить ни за что не хочу. Ну скажи, зачем ты все копишь? Уж я то знаю все, а живешь впроголодь, одни щи да кашу хлебаете с одной чашки до сих пор. Подохнешь, все останется кому? Зачем?
- Да ведь у меня дети, внуки.
- Да ты и их тому же обучил. И они копить будут. Я вас на сквозь, Величкиных, вижу.
- Ну и так жить не гоже. У вас что ни день, то гости, либо нищие, все сползаются к вам.
- Нет, кум, тут мы с тобой не товарищи. – Он брал шапку и недо-вольный уходил. В другой раз поссорились за наемных людей.
- Давно, кум, я хочу тебе сказать, почто балуешь наемных, особенно девок да баб, в летнюю страду. Негоже это. Все казаки на тебя недовольны.
- А вы кормите людей хорошо да платите по совести, и от вас не будут уходить, - говорил ему дед, при этом самодовольно ухмыляясь. Снова уходил Величко, недовольный, ворчал, что больше никогда не придет. Скуп он был до безумия. Дошло до того, что через свою ску-пость сам погиб и всю семью загубил.
Держал он в работниках парня. Взяли они его мальчиком. Сирота он был, держали, что называется, в черном теле, ходил в недоношен-ных хозяйских отрепьях. Ел то, что оставалось недоеденным с хозяйского стола. Спал летом на конюшне, а зимой в кухне, под загнеткой на соломе. Работал как ломовая лошадь и платы никогда никакой не получал. Но зато брань и упреки слышал каждый день.
- У, дармоед эдакий, сколько хлеба за год съедаешь, а штанов да рубах тебе не напасешься, только дали, уж изорвал, словно горит на тебе все.
- Да ведь старое-то дали вы мне, хозяин, - осмеливался иногда возражать батрак, за что получал подзатыльник.
По великим праздникам отпускали они работника на весь день погулять, сходить в церковь, проведать старую больную бабку. Несколько раз работник приходил «домой» пьяный. Хозяин бранился, но пуще всего удивился за что он мог напиться, если ему дали две копейки на свечки. Оказывается, его давно заприметили два парня. Стали приглашать в кабак, угощали, расспрашивали как живет, сокрушались, добродушно называли его «простофилей».
- Надо же, хозяева золото копят, а ты даже жалованья у них не требуешь. Поди много они задолжали тебе за эти годы. Нет, парень, свое надо взять. Наверняка ты знаешь, где хозяин золотишко прячет?
- Да нет. Чего не знаю, того не знаю. А вот бабка свой узелок с золотом носит при себе, под юбками. Это заведомо мне известно, боле ничего не ведаю.
- Ничего, мы сами разведаем, ты парень только собак на ночь в сарае запри, как хозяева поснут, и ворота открой. А там мы сами все сыщем. – Договорились они и в одну темную летнюю ночь беспрепятственно вошли в дом, и перебили всех взрослых и детей. Похоже хозяина мучили, пытали, так ничего не добившись, прикончили. Бабка с внучкой Саней спала в летней кухне. Покончив с домочадцами, воры пошли к бабке, та от страха сразу отдала им свой узелок с золотом, но воры требовали большего, не веря, что это все. Как ни пытали они бабку, так ничего не добились. Оглушив бабку ее же узелком, уверенные что убили, собрались было уходить, как услышали плачь. Это Саня, до сих пор молчавшая, вдруг заревела. Тогда и ее «огрели» тем же узелком. И девочка упала, заливаясь кровью. Воры ушли, оставив запертыми собак и открытыми ворота. Уже давно взошло солнце, пастух, не дождавшись их скотины, угнал стадо. Наступил день. Солнце было к обеду, когда наконец одна из ближайших соседок прибежала к Воропаевым.
- Алена, - вскричала она взволновано. – Что-то не ладно с Велич-киными, самих-то никого не видать, а собаки взаперти воют, коровы мычат, лошади ржут, надо бы поглядеть, что там такое. – Алена позва-ла Петра. Созвали еще ближних соседей. Послали за урядником. У ворот уже стояла толпа зевак. Люди не входили, пока не приехали казаки с урядником. Все ринулись во двор за казаками. Никто прежде не бывал во дворе у этого «скупого рыцаря». Теперь все с нескрываемым любопытством разглядывали богатый двор с добротными постройками и крепкими запорами.
Всех нашли убитыми. Не было среди них только старухи. Кто-то спросил:
- А где же бабка? Все здесь, а ее и Саньки нет.
- Да она в кухне лежит, - раздался из толпы голос работника. Здесь только все обернулись к нему и увидели, что его штаны и рубаха слегка обрызганы кровью. Парня скрутили, начали бить, он тут же во всем признался, а спустя несколько дней поймали и его «дружков». Оказалось, что бабку они только оглушили, а Сане пробили череп. Девочку мой дед отвез в больницу в Усть-Лабинскую. Она долго лечилась, а после лечения осталась слабоумной. Вскоре бабка продала все это богатое подворье, а себе купила в центре станицы маленький домик и поселилась в нем вместе с Саней. Так у Кати не стало единственной подруги. Катя иногда заходила проведать подружку. А бывало, что они с отцом заезжали к ним, щедрый дед привозил им всегда подарки. Чаще всего что-нибудь из своего сада. Бабка все с радостью брала и постоянно сетовала как ей трудно жить с сиротой. Дед, в свою очередь, любил подтрунивать над старухой:
- Полно голосить, старая. Вон какое хозяйство продала, да золо-тишка поди немало припрятали. А ты голодом девчонку моришь. – Но старуха перед иконой клялась, что ничего нет, и даже плакала.
- Все, голубки, уже проели, дохода нет, а едим каждый день. – Дед не верил старухе, но ради тщеславия кидал старухе рубль или трояк, и довольный уезжал, бурча себе под нос.
- Ну и хитрая, старая ведьма. Думает, что даю деньги, так и пове-рил ей. Ну, Бог ей судья, вот Бог даст, поживем, увидим!
Теперь Катя одна ходила в школу, в ненастную погоду часто про-пускала занятия. Не всегда отец мог отвозить ее в школу. Снизилась успеваемость. Она все больше отставала от своих сверстниц, домой приходила в слезах. Зачастую не могла справиться с заданными уроками, а дома ей никто не мог помочь. Чтобы помочь ее горю отец выделил ей мерина. Как известно, на нем работали в страдную пору и хорошую погоду, в другое время он отъедался на конюшне. С виду «добрый малый», он оказался хитрым животным. Обученная верховой езде, Катя садилась верхом и Сивка размеренно шагая выходил со двора, но стоило ему скрыться за бугром в балке, как он останавливался и стоял как вкопанный. А иногда выберет сухую полянку и ляжет. Бедная Катя и плакала, и уговаривала его, а он только ушами водит, да зубы скалит.
- Сивушка, родненький, ну вставай же, опять я опоздаю на закон Божий, опять поп будет больно бить меня линейкой. Прошу тебя, вста-вай, поедем. – Мерин не внимал мольбам Кати до тех пор, пока на дороге не появлялся кто-нибудь из взрослых. Иногда такие фокусы за дорогу он проделывал не раз. В школе за опоздания священник ставил ее в угол и долго читал над ней мораль, называя ее нерадивой богоотступницей, поминая при этом и родителей недобрым словом, называя нехристями, сулил кипение в аду, за что потом деде мой разругался с ним и порвал закадычную дружбу. Катя хорошо знала все молитвы и на память закон божий, но поп упорно ставил ей двойки, чем приводил девочку в отчаяние. Мерина дед продал и подарил Кате серую в яблоко кобылу, на диво послушную. Уж с ней то Катя подружилась и любила ее страстно, сама ухаживала за ней, чистила, мыла. А вот с «злым» попом так и остались врагами. С тех пор она возненавидела всех попов и долгие годы была убеждена в своей правоте.
Так, с большим трудом, окончила третий класc с посредственными оценками и двойкой по закону божьему. На этом закончилось ее обучение. Катя увлеклась книгами. Их она читала «запоем», а зимой читала вслух. Каждый раз отец привозил ей с ярмарки стопу новых книг. Сам он тоже любил слушать ее чтение, особенно про старые времена, про князей, царей. Его любимыми героями были Петр I и Иоан Грозный. Эти книги он заставлял ее пе-речитывать по нескольку раз. Алена, слушая, не раз плакала и говорила:
- И почему это люди во все времена бывают такие жестокие, какая их мать родила, неужели они не понимают, что все в этом мире прах, что мы здесь временно прибываем. Век наш короток, а люди о душе не думают. Ах, если бы я могла иметь такую силу всех убедить, всех уберечь от греха! Да разве послушают. – Так сокрушалась она не раз.
Шли годы. Катя росла послушной девочкой. Теперь Алену трево-жила ее медлительность.
- Ну и копуша ты у меня, Катя. Боже! Да в кого же ты такая уда-лась, будто никого в роду ни у тех, ни у других копуш не было. Не дай бог тебе жить как мне у мачехи, убила бы она тебя. Трудно тебе будет замужем, доченька. Как-то ты будешь успевать. Ох, боюсь я за тебя!
Но до Кати тогда не совсем доходили слова матери, и только много лет спустя она поняла, как права была ее мать.