Sex appeal. Маленькая повесть

               


                «Остальное доделали эти люди».
                А. Чехов, «Дуэль».


               
                1.

      
        - Хочешь, прочту?
        - Прочти.
        В телефонной трубке зашуршало, стукнуло. На том конце положили трубку на стол и ушли. Саша подобрал под себя ноги, зевнул и представил, как Шурочка проходит по тёмному коридору, роется в комнате среди книг, возвращается, листая на ходу толстый словарь в съезжающем набок переплёте, застывает над телефоном.
        «Ы-и, ы-и, ы-и»… Это наверху ходят, а здесь всё слышно. Саша воображает пухлую коротконогую бабу в китайском халате, купленном у метро на «толчке». Баба ходит босиком, и ноют под задубелыми ступнями ног половицы: ы-и, ы-и, ы-и, ы-и...
        - Саша, ты слушаешь?
        - Да-да! (Теперь она кладёт раскрытый словарь на стол, взгляд вылавливает нужную фразу, а правая рука – тонкая кисть, смуглая кожа, музыкальные пальцы – заправляют за ушко прядь пшенично-золотистых волос). Так в чём разница?
       - А в том! «Сатира – насмешка, обличение, бичующая ирония. Литературное произведение, обличающее отрицательные явления действительности».
       - Ясно.
       - О-бли-ча-ю-ще-е. Понял?
       - Стараюсь.
       - Теперь… «Юмор – беззлобно-насмешливое отношение к чему-нибудь».
       - Понятно, в общем… («Ы-и, ы-и, ы-и…» - баба наверху пошла мять половицы в другую сторону). Я вот что подумал… Это, кстати, что за словарь?
       - ОжЁгова. Или Ожегова.
       - Неважно. У меня такой же.
       - Посмотри на досуге, писатель!
       - Ладно. Я подумал… Разные характеры… (наверху: «ы-и, ы-и») Кто эти персонажи?.. («ы-и»…) Повторять всю эту тэвэшную херню?.. («ы-и»…) Я, конечно, напишу…(«ы-и»… маленькая собачка зашлась в лае…) У них там ещё и Каштанка!
       - У кого?
       Они болтали ещё минут десять. О том, что материал в сценарии должен быть лёгким для восприятия, вкусовым, без цинизма и зубоскальства. Что рассказы Аверченко подходят для экранизации, нужно только снять присущую автору обличительность. Играть надо откровенно театрально, без притягивания, так сказать, к текущему моменту.
       Напоследок Саша попросил:
       - Прочти-ка мне ещё раз из словаря.
       Шурочка прочитала. Саша вновь услышал то, что прозвучало в её голосе в первый раз. Сейчас «оно» повторилось.
       - Ну, пока!
       - Чао, звони!
       Какие сомнения, «оно» повторилось! Саша угнездил нагретую ладонью и ухом трубку на аппарат. Повторилось-то «оно» повторилось, но как же «его» назвать?  Саша вскочил с диванчика и забегал по крошечной комнатушке от окна к двери и обратно. Поначалу он не мог ничего сформулировать и не видел ничего ни в воображении, ни перед собой. Точнее, не сосредотачивался специально на деталях комнаты: книжные полки, старый уютный письменный стол, бледный рисунок на обоях. Постепенно комната растаяла и он увидел Шурочку, идущую в тёмно-синем длиннополом пальто по испачканной несвежим снегом улице. В руке у девушки пластиковый пакет с порванными ушками, другая рука придерживает воротник у подбородка. Решительный наклон головы, дрожание пшенично-золотистых волос. Поскользнулась, чуть не упала! Лицо сердитое, скулы побелели. Выругается? Нет. Только виноватость в огромных глазах. Посмотрела отчуждённо, порхающий взмах ресниц – и рассмеялась, и чувство неуловимое растворилось в зрачках и ушло в глубину.    
        Чёрт его знает, что это за чувство такое было?
        Саша уставился воспалённым взглядом в стену. «Я – боец!» - сказала Шурочка однажды. Та же звенящая холодная струна в голосе, и грустная тень уплывает вглубь распахнутых глаз. Тонкая в кисти смуглая рука с осциллоидной вспышкой сигареты делает резкий пасс, точно отгоняет кого-то невидимого и надоевшего. Пепел порхает на стол, рассыпается невесомый серый прах. Это время рассыпается: секунда, другая, уже целая минута, вторая, третья. Они лёгкие и серые, как пепел, эти секунды и минуты. Молчание. Это её глаза, цвет её глаз воздушно-серо-зеленоватый, как вода, выстуженная дыханием осени.
       Мать твою!..
       Саша хлопнул себя по лбу и едва не рассмеялся. Но удержался, потому что смеяться показалось не совсем прилично, Он понял, как называется «это» - холодная струна, прозвеневшая в Шурочкином голосе две минуты назад.
       О д и н о ч е с т в о.
       Он сел за письменный стол, открыл ноутбук и на несколько секунд застыл: пальцы над клавиатурой, глаза в потолок, ноги под столом пересеклись крест на крест.
       Саша прикусил губу, хищно прищурился и начал… 

               
               
                2.



       «Было около двух часов дня и солнце, доплыв до самой высокой точки, замерло и стало похоже на ослепительно белую круглую дыру в синем небосводе. Мартик сел на полотенце, без интереса оглядел плоский каменистый пляж, забитый болтающими, хохочущими, жующими, потеющими людьми. Нудисты, среди которых почему-то преобладали женщины, напоминали космонавтов. У Мартика, более четырёх месяцев не знавшего физической любви, голые тела вызывали холодное отвращение.  Женившись в двадцатилетнем возрасте не по любви, а, скорее, по тому странному движению души, которое заставляет нервных и слабохарактерных людей, севших за карты и в какой-то момент почувствовавших, что выигрыш уплывает из рук, отдавать взятку за взяткой, утратив волю к сопротивлению, он – обожавший свою молоденькую семнадцатилетнюю жену – с первого же года после свадьбы стал изменять ей без разбора, изменять как-то безвольно и в то же время с тупым животным остервенением. Как отдавать безвольно взятки. Чем чище было его отношение к жене, тем грязнее и беспорядочнее становились эти случайные связи. Зачем так, он не понимал. «Мне чего-то не хватает», - думал двадцатилетний Мартик, лёжа ночью в постели рядом с женой и разглядывая в темноте её слабо развитую спину с тонкой, болезненно-светлой кожей. И в мозгу бултыхалось: «Ты любишь её из жалости. А это не любовь».
        Потом он звонил одной из знакомых, покупал бутылку шампанского, конфет – и они жрали эти конфеты, пили шампанское из горлышка, обливаясь липким пузырящимся вином и валяясь нагишом на ковре или в кровати, и любили друг друга до хрипов, до болезненного стона, пота и судорог в животе и ногах.
        Ночью он опять лежал в постели с женой и, глядя на её невыразительную спину, соображал: «Конечно, я не люблю жену. Но я создал семью, у нас очаровательный ребёнок, я вкалываю, как папа Карло, учусь на заочном, бегаю по магазинам, стираю, готовлю, мою полы, ремонтирую квартиру – так нужно! Но на самом деле всё это не то, это какая-то лишняя идея, которая залетела ко мне в голову, как бабочка влетает сдуру в комнату и потом начинает стрекотать крыльями по оконному стеклу, не соображая, что, собственно, не даёт ей вырваться на волю, туда, где небо, зелёная травка, деревья и цветы? В конце концов, несчастная пленница замирает на стекле, загипнотизированная видением свободы и невозможностью улизнуть из западни. Эта идея-бабочка раздвоила меня. Мне понятно, что я – это я, но при этом видящий себя со стороны, как будто на экране или на сцене. И говорящий так, словно заранее приготовил роль. Вот теперь мои мысли кажутся мне кем-то придуманными, я не размышляю вовсе, а долдоню раз и навсегда заученные слова! И всё это – дешёвая литература, а не моя настоящая жизнь, паршивая пьеска, в которой я должен играть и кривляться до самого финала, не подозревая даже, когда он наступит, этот финал и каким, чёрт возьми, будет? А теперь и эти мои мысли уже кажутся мне не моими мыслями, а хорошо заученной ролью. И вот я лежу в кровати с женщиной, получившей роль моей жены, и сейчас включат прожекторы, лающий голос крикнет «мотор», и начнётся съёмка одного из бесчисленных эпизодов, который лично ко мне имеет такое же отношение, как я к какому-нибудь потрясению на Альфе Центавра. У-у!..»
        Мартик беззвучно матерился, вылезал из-под одеяла и шёл в трусах на балкон курить.  Его трясло, свежий ночной воздух остужал пылавшую кожу, но Мартик ничего не чувствовал, кроме наркотически сладкого холодка в груди, переходящего в лёгкую тоску, щемившую сердце и стекавшую медленно в низ живота. Постепенно им овладевало возбуждение, мысли исчезали в тумане, по всему телу, от пяток до корней волос на голове, как крыса в лабиринте, металось единственное желание: женщину, женщину! Мартик смотрел в чёрное небо, казавшееся ещё более чёрным и бездонным от мёртвого света уличного фонаря, с шумом выдыхал из лёгких воздух, кидал недокуренную сигарету вниз, в крону растущего под балконом клёна, и возвращался в комнату. Он доставал раскладушку, укладывался и быстро засыпал, решив, что позвонит завтра одной из подруг.
        Он был вечно голоден и вечно пресыщен развратом. Теперь, на пятом месяце воздержания, его мучила похоть, а голые женщины на пляже не возбуждали, а превращали его муку в бессильное отупение.
       Солнце жгло немилосердно. Мартик поднялся и, петляя между отдыхающими, добрался до воды. Море, кипящее пловцами и мириадами солнечных бликов, дохнуло на него прохладой. У самой кромки прибоя, касаясь друг друга шоколадными плечами, сидели совершенно голые парень и девушка. Он был атлетического сложения, с широкой грудной клеткой, крепкой шеей, с крупными, но не грубыми руками и в меру накаченными ногами, покрытыми негустой, золотящейся шерстью. Его подружка имела фигуру опытного животного, идеально приспособленного для жизни и любви. Парень и девушка лениво поливали друг друга морской водой и болтали. Остановившись на секунду, чтобы скинуть шлёпанцы, Мартик прислушался к разговору.
        - Я этому козлёнку в следующий раз весь хрюльник истопчу, - размеренно говорил загорелый атлет. – Если он импотент, то это его проблемы. Изгадил всю вечеринку!
        - Ну, он же не знал, что мы в сауну все вместе ходим. Он думал, что мы париться идём, вот и психанул, - разъясняла подружка.
        - Пусть лучше подумает, если ему так охота думать, почему его жена одна на юга мотает. Вот тогда пусть и психует!
        Мартик шагнул в пронизанную солнцем воду, закрыл глаза и, яростно вскрикнув, упал навстречу волне. Через несколько секунд он вынырнул уже метрах в пяти от берега, сильно выдохнул и поплыл ровно и красиво, погрузившись в мир прохлады, свободы и движения.
        Когда он вернулся, парень с девушкой лежали в обнимку. Его левая мускулистая ляжка была обвита её ногами, и Мартик заметил, что девица ритмично напрягает и расслабляет ягодицы, с силой потираясь своим пушистым треугольником о его крепкое бедро и ублажая себя таким нехитрым способом. Мартик улыбнулся, сунул мокрые ступни в нагревшиеся шлёпанцы и, глубоко дыша и встряхивая кистями рук, чтобы отдохнуть после заплыва, быстро пробрался к своему полотенцу.  Вытерев насухо лицо, он достал сигарету, закурил и надел тёмные очки.
        «Обсохну и пойду домой», - решил он.
        Его соседка: темноволосая аккуратная девушка лет девятнадцати – перевернулась на живот и показала ему спину, чем-то напоминавшую бледную и плоскую спину его жены. Его бывшей жены… Мартик почувствовал, как хорошее настроение, овладевшее им после купания, быстро улетучивается.
       - Хотите, расскажу еврейский анекдот? – обратился он к соседке. Та помедлила секунду, потом села, осмотрелась, словно кого-то поджидала, соблазнительным движением поправила тесёмки купальника и встала.
       - Нет, - сказала темноволосая курортница и пошла к морю окунуться.
       Мартик давно уже понял, что его соседка – еврейка. Он узнавал их безошибочно по тёмным настороженным глазам, еле видимым усикам над верхней губой, густым бровям, удлинённому овалу лица и странной манере вносить напряжённую ноту в самый пустячный разговор. Он был зол на то, что целый час проболтал с этой девушкой и даже не смог узнать её имени. Она отвечала равнодушно, сама вопросов не задавала, вежливо поела немного янтарной спелой алычи, которой он насобирал в саду у своих хозяев, и всем своим видом указывала Мартику на бесплодность его попыток. Поначалу он принял равнодушие еврейки за игру, потом понял, что промазал, обозлился и повёл себя совершенно глупо: нёс чушь, хихикал, намекал, понижал голос… Ему было противно и стыдно, словно его застали за выдавливанием прыща у зеркала. Самолюбие было задето, он решил отомстить и спросил об анекдоте.
       Девушка купалась долго, очевидно, надеялась, что Мартик отвалит. Но он не отвалил. Он дождался девушку, отдал ей целлофановый пакет с недоеденной алычой и, виновато улыбнувшись и пожелав классного отдыха, надел шорты с футболкой и побрёл к высоким решётчатым воротам, отделявшим пляж от раскалённой добела бетонной набережной. Он вдруг понял, что привык к поражениям, и что всё, чего он достиг, есть всего лишь один большой проигрыш:никому неизвестный актёр маленького театрика, долги, развод с женой, бесконечное одиночество и такие же бесконечные мысли об одном – как убить бесконечное время и отвлечься от бесконечного одиночества? У ржавых ворот он задержался и обернулся в надежде разглядеть среди скопления голов и тел темноволосую еврейку. Нет, бесполезно, иголка в стоге сена! Он вышел в посёлок и двинулся по пыльной улице вверх, стараясь идти как можно ближе к оградам дворов, тянувшихся по сторонам асфальтированной улицы. Садовые деревья бросали узкую тень вдоль заборов, поэтому здесь можно было укрыться от солнца. А оно плавило лиловую гору, поднимавшуюся слева над посёлком, землю и воздух. Мартик представил, как спелая янтарная алыча, оставленная им девушке и, конечно же, брошенная ею на пляже, преет в пакете, темнеет и мякнет, исходит соком и, наконец, превращается в мутную зловонную жижицу, рвотно желтеющую сквозь вспотевшие стенки целлофана, вокруг которого суетятся жирные мухи и сладострастно подрагивающие тельцем всеядные осы».


       
                3.


      

       Саша отодвинул ноутбук и подтянул ноги на стул. Ему стало зябко и скучно. Он закурил и уже не думал ни о чём. «Стыдно думать о чьём-то одиночестве. Это как подсматривать в замочную скважину. Стыдно!» - вот и всё, что пришло ему в голову, пока он курил. В общем-то, Саша и сам был одинок. Если бы не эти полуночные телефонные разговоры с Шурочкой, он давно бы уже свихнулся от одиночества.
       Кстати, курить в комнате запрещалось.
       Александрина – квартирная хозяйка, сдававшая Саше комнатушку с диванчиком и письменным столом – сорок четыре года, одинокая, аэродинамичная и напряжённая, как ракетоноситель, требовала, чтобы он курил на кухне и при открытой форточке. Сама же не курила, но любила крепко выпить, причём, не пьянела, а становилась непредсказуемой и, по её выражению, ядерной. С каждой выпитой рюмкой отделялись ступени, и Александрина, набирая скорость, выходила на околоземную орбиту.
       Саша открыл дверь и ступил в тёмный коридор. Лабораторная тишина, сладковатый запашок от хозяйкиных отсыревших кожаных сапожек да жучиная возня в электросчётчике.  В конце коридора на обшарпанном линолеуме растеклось синюшное световое пятно – свет падал из кухни, там, за кухонным окном, горел неоновый уличный фонарь. Саша увидел пятно, когда прикрыл за собой дверь – в комнатушке у него горела настольная лампа. Он открыл дверь – синюшное пятно растаяло. Прикрыл – затлело вновь. Пятно было неприятное, предвещающее очевидную пакость.
        - Одиночество, - вслух произнёс Саша и, прислушавшись к спотыкающемуся перекатыванию согласных, ощутил, как слово утрачивает смысл, превращается в пустые подпрыгивающие звуки, слитые в стаккато – невыразительное и замурзанное, как линолеум на полу.
        - Одино…
        Сухо выстрелив замком, распахнулась дверь комнаты напротив. Саша от внезапности вздрогнул. В контровике дверного проёма стояла тёмная низенькая фигура человека с обвислыми собачьими ушами. Волна плотного казарменного духа долбанула прямо в ноздри. Прошла минута. Перед Сашей явно стоял человек, но собачьи уши начинали тревожить рассудок. Саша ударил пяткой в дверь и свет, плеснувший из его комнатушки, прояснил обстановку.
        В дверях комнаты третьего обитателя коммуналки – электрика деза Саньки Александрова – в данный момент утвердился гражданин лет пятидесяти, низкорослый, в кособокой ржавой бороде, гнуснейшего цвета солдатской майке и почему-то в чёрных велосипедных трусах в обтяжку с вертикальной надписью «Феррари». Птичьи коленки подпирались раструбами валенок, один из них был чёрный, другой коричневый. А на голове – собачьи уши! – жёваный кроличий треух нечётко выраженного колера.
        - Ёксель-моксель! Водяра-то как гурлит! – растерянно сказал «феррарец» и стал очень похож на писателя Солженицына, если представить последнего съезжающим с дикой скоростью на лыжах с крутой горы и потерявшего интеллект лица в предчувствии смачного удара о землю.  – Хрен Александрыч, это кто ж?
        - Сосед мой. Писатель, - глухо поведали «феррарцу» из комнаты и икнули. Санька был что называется в дым.
        - Хуты-нуты! – валенки попробовали было разбежаться, но бородатый в треухе успел зацепиться за дверной косяк и замер в позиции хоккейного арбитра на вбрасывании. – Здоров!..
        - Не жалуюсь.
        Саша пришёл в себя и начал любоваться ситуацией.
        - А вы как?
        - Трубим. Водяра-то гурлит.
        - Соседух, слышь! – в комнате электрика звякнули пружины невидимой отсюда кровати. Икота рвала слова, как мокрые тряпки. – Из го… орла тянем, как грудни… ички! Дай стака… анЫ, писа… атель!   
        - А, знаю! Бабель- ё...ь! – вдруг сверкнул эрудицией гонщик в валенках. – Ссака в ванцетти!.. Одолжь, слышь, стаканЫ. Ты ж писатель – алик, стало быть. Понимаешь!
        «Феррарец» вдруг задумался и стал покачиваться мелко и размеренно, как анкерный механизм.
        – Слышь! – вдруг просипел он, и Саша услышал, как трутся мозговые сочленения под треухом. – Стал-быть, кто «Операцию Ы» написал? Ты, стал-быть?
        - Нет. Это Шурик написал. Который в очках.
        Саша принёс из комнатушки два синих пластмассовых стаканчика, заглянул в них и для проформы дунул пару раз в донце.
        «Феррарец» встревожился и отцепился от косяка.
        - Ёксель-моксель! Да не мой ты их! – в избытке чувств он протянул к Саше обе руки, как оперный Отелло к Дездемоне. – Водяра-то гурлит!
        Саша отдал ему синие пластмасски. Мужик задрожал и вдруг исступлённо заверещал, топоча валенками, стараясь тем самым выпрямить и удержать прыгающую речь:
        - Шурик написал… хуты-нуты… я тоже написал… оглобле моей… «Дай червонец тыщ… или задушь насмерть… сука с шерстью… пташка моя!»… я ж тридцать с гайкой лет… при трубах… котельная-хутельная… ведь сам написал!.. хоть и не Шурик какой!.. и слезой обмыл… чуть не кровяной… а она пять положила… ложит и смеётся... я с угрозой, по-братски… «Червонец дай, не хватит же-ш!»… а она гурлит… «Не хватит – из бачка долакаешь!»… я ей письмо, как Шурик какой… а она… сатиру-хутиру мне… заместо червонца тыщ!..
        И он заплакал смачно, свободно, как альпинист, одолевший восьмитысячник. Саша увидел, как отсырела вмиг ржавая борода, велосипедные трусы и разношёрстные валенки.
        - Ты…ы! Рудимент прошлого! – рявкнули из комнаты. Пружины девственно звякнули. – Я долго тут бу…уду этикетки читать, как в Лувре? Неси стаканЫ, дед! Не то я тебе валенки подпа…алю!
        «Феррарец» утёр слёзы  и тупо глянул на Сашу:
        - А ты не ругайся!.. Не ругайся!.. Все мы Шурики-алики… Штирлицы долбаные!..
        И, прижав к грудям стаканчики, наподобие призов за удачный заезд, провалился в прокуренную комнату, как в преисподнюю. Дверь, стрельнув замком, закрылась.
        - Сатира-хутира – это насмешка, бичующая ирония, - пробормотал Саша. Он посмотрел на потухшую сигарету. Потом на синее пятно на полу в конце коридора. И вдруг почувствовал, как замысел стискивает его в потных объятиях, ощупывает и загребает стальными лапами, подседает под него и качает бёдрами, стремясь оторвать Сашу от пола – и вот уже смещает центр тяжести Сашиного тела, чтобы опрокинуть его, как куклу, на линолеум, потом заломить руку, сдавить шею, вплющить грудную клетку в пол и давить, давить вонючим потным прессом до вспышки в глазах, задЫха и кровавого всхрипа.
        Он видел, как Мартик целуется с еврейкой, буквально всасывает её губы себе в рот, а она стонет, не от боли, а от страстной судороги. Потом они плывут в море, далеко-далеко, сначала видны две головы, потом одна, потом ни одной. А затем гостиничный номер, раскиданная одежда, джинсы, женское бельё, смятая постель. И на столе рядышком два паспорта: один с фотографией Мартика, другой с фото еврейской девушки, и видно, что у него и неё одна и та же фамилия. И ещё слышна еле-еле песня «Квинов» с припевом: «Кто хочет жить вечно, но только не сейчас». Грустная и запредельно безжалостная песня.
        Саше не стоило зажигать в коридоре свет, не стоило! Но, правду сказать, как только он увидел в воображении конец будущего сценария и возможного телефильма, он натурально почувствовал навалившуюся на него гору мяса и сдрейфил. Даже психанул. В два прыжка добрался до выключателя и с размаху стукнул ладонью по пластиковой клавише. Не стоило бы, да что уж теперь охать, дело было сделано.
        Ключ торчал в замке двери, ведущей в Александринин «Байконур». Саша отлично этот ключ видел. «Ключ на дренаж!» - мелькнуло в голове.  Эпическое настроение упорхнуло, как ветерок в ночи. Ключ в замке означал безмолвное приглашение к любовному упражнению. Так у них сложилось три месяца назад, когда Александрина, выйдя однажды на околоземную орбиту, соблазнила своего квартиранта, если возможно так говорить о сорокачетырёхлетней, прямо сказать, не обладающей чеканной фигурой, вдове и тридцатилетнем чистоплотном парне. Она тогда по обыкновению выпила свою стратегическую дозу, а Саша примитивно нажрался и, ни черта не соображая, уступил нервным домогательствам постанывающей от восторга хозяйки. Назавтра он мучился от ватной головной боли и стыда. Ещё через день принёс месячную плату за комнатушку с бледными обоями, книжными полками и уютным письменным столом.
        Вот тогда это и началось по-настоящему.
        Александрина, упирая пухлое колено в стекло духовки и, слизывая языком росинки пота с верхней губы, шуровала блины в кухне. Она взглянула остро на стопку денег на столе, хлопнула левой рукой по своим весьма рельефным ягодицам и хохотнула плотоядно. Цирцея Клеопатровна Карменская!
        - Сначала прикуп зацени, Саша, а потом уж вистуй!
        - Мы, собственно, договорились…
        - Считай, что передоговорились.
        - Когда это?
        - Позавчера это.
        Саша растерянно молчал.
        - Какая-то есть в тебе красивость блудливая, - задумчиво продолжала хозяйка. – Как в мамином коте Алексе. Ох, зверюга была мужская! Ни одной кошаре проходу не давал, а они из-за него с крыш бросались и под колёсами душились, как Анны Каренины.  А одна стерва из ревности сопернице глотку прокусила, а потом раздразнила бультерьера Колупаевых – сироток из третьего подъезда, которым кто-то однажды ночью на их шестисотом «мерине» белой краской написал: «Вперёд, на Берлин, за нашу советскую Родину!» - так вот, эта стерва – Шуркой её   звали – так вот, значит, эта ревнивая стерва встала перед Колупаевским буликом, как Жанна д’Арк перед инквизицией: мол, жри меня, рахит зубастый! Смерть решила принять мученическую за любовь, за Алекса беспутного. Только бультерьер, опупевший от деликатесов из «Калинки Стокман» и породистого воздержания, кинулся на неё, как Круз на бедняжку Иден, и давай самоубийцу трахать. Ему ж, когда педаль выпрямит, всё равно с кем щенков терьерить: хоть с курицей, хоть с крокодилом, лишь бы двигалось. Стерва Шурка очумела от такого вопроса и выпростала булику левый глаз. Тут уж сиротки Колупаевы озверели, и началась у нас во дворе вендетта. Притащили они одного из своих бодигардов – ну, Костнер вылитый, только не такой ушастый! – и тот давай Шурку выслеживать. Но она уже мужикам не верила. Что они её порешить способны, не верила.       Исчезла, сама, видно, смерть пошла искать. А бодигард Колупаевский неделю здесь по дворам  шнырял: во рту жвачка, глазами во все стороны пыр-пыр-пыр, подмышками пиджак оттопыривается – стволы наготове. За ту неделю девять котов и двух кошек покоцал. Кровищи у нас тут было, как в «Кошмаре на улице Вязов». Смотрел?
        - Нет. А потом что?
        Александрина ловко перевернула блин и, переступив с ноги на ногу, упёрлась в дверцу духовки другим коленом.
        - Потом – суп с котом. К маменьке иногда после школы сынишки моей сестры заходят. Два брата-акробата. Сообразительные такие парни, вроде Колупаевского бультерьера. Налили в стиральную машину кипяточку, засыпали «Лоска», сунули туда Алекса и запустили барабан. Хочешь блинчик?
       - А потом?
       Хозяйка перешлёпнула пахучий, шкворчащий удовлетворённо пористый блин на тарелку, зачерпнула половником новую порцию теста и организовала на сковороде новое золотистое пятно – эмбрион следующего ноздреватого красавца. При этом она, как демиург, впивалась взглядом в стекавшую из половника плодоносную струю. Обожжённое тесто удивлённо и испуганно зашипело. Александрина подняла на Сашу жадные глаза:
        - Я ж говорю, суп с котом. После кипятка и отжимки в центрифуге-то! – она смотрела на Сашу всё однозначней, как бедуин в пустыне на  струящуюся из горлышка кувшина звонкую воду. – Очень ты на того котика похож!
        - После центрифуги?
        - Да нет. Такой же гибкий-ёбкий… Возьмёшь блинчик-то?
        - Лучше ты бери. Деньги.
        Не отрывая от него взгляда, раздухарившаяся вдова сгребла деньги и сунула их под сковородку. Запахло горящей бумагой, вверх пополз синий дымок. На плите зашипело и затрещало.
        Ярость плеснула от солнечного сплетения вверх к горлу и вниз, по животу и паху, к ногам. Сашины глаза сузились, в зрачках сверкнули искорки.
        Александрина расстегнула верхнюю пуговицу халата, обнажив пылавшую от кухонного жара кожу.
        Указательным и большим пальцами левой руки оттянула треугольник материи, образованный правой и левой полостями халата, расходившимися косо на плечи и смыкавшимися на вороте.
        Верхней губой накрыла нижнюю, более красную и пухлую.
        Подула вниз.
        Струя воздуха скользнула по ложбинке между двумя внушительных размеров…
        Рука, придерживающая халат, заходила взад-вперёд, оттягивая и приближая материю к голой под ней…
        Один поток воздуха, получалось, стекал вертикально вниз по щели между двумя набухшими от озорства и вожделения…
        А другой, выходило, поток – перпендикулярный первому – набегал и отскакивал от всё той же набрякшей женским желанием…
        И получалась полнейшая ерунда, как думал Саша, а именно получался образованный двумя струйками воздуха странный крест – и был он странен потому, что совсем уж бесстыдно оголил и подчеркнул одно лишь женское тело: горячее, распалённое, намекающее грубо лишь на то, что теперь надо с этим телом делать, срывая с него одежду и впиваясь в нагие…
       Александрина целомудренно отвернулась, а Саша даже не успел понять, что его уже заманили в лабиринт, из которого не выбралась бедная кошка Шурка, он вообще уже ничего не понимал, потому что у него в самом почти низу начиналось…
       Он рванулся к стоявшей у плиты ведьме, утопил лицо в изгибе её плотной шеи, ухватился за подол халата и со страстью, пришпоренной вспышкой злобы, прижался к Александрине всем своим… который… ждала… ниже… обжечься… терпкие… липкие… ещё!.. а-ах!.. м-м-м!.. м-м-о-о-о!.. блин!.. сгорел!..


               
                4.



        - Алло!
        - Это я!
        - Ты чего, Саша?
        - Ничего. Ты не спишь?
        - В ванной лежу. Все спят, а я купаюсь.
        - Умница.
        Саша решил больше на эту тему не распространяться. Он только успел представить, как смуглая, длинноногая Шурочка, подхватив резинкой пшенично-золотистые волосы, лежит в мягком стекле тёплой воды, и вода всё преломляет и отражает, а девушка узкой рукой и музыкальными пальцами проводит по всему этому мягкими и медленными движениями – и сразу понял, что распространяться не надо.
        Ну, бывают такие ночи, когда лучше не распространяться. Потому что в такие ночи слишком много глупостей в голове, а мозги не варят, особенно если ты живёшь в коммуналке. А в двери у хозяйки торчит ключ, и ты ведёшь себя дурак дураком, когда кто-то печёт блины, а ты дуреешь от огня, текущего теста и сонма липких запахов.
        - Ты одна?
        - Это в каком смысле?
        - Да я не о том.
        - А о чём?
        - Три часа ночи, а ты купаешься.
        - Я вообще люблю ночью купаться.
        - Одна. Я понял.
        - Одна, конечно. Ты что, Шура, с ума сошёл?
        По её голосу он понял, что ночь сегодня действительно неподходящая. Опять он услышал и понял, что это «оно». Дурацкое и обманчивое, коварное и жестокое, непредсказуемое.
        О д и н о ч е с т в о.
        И договориться в такую одинокую ночь с той же Шурочкой можно до чего угодно. Поэтому лучше всего остановиться. Собрать мозги в кучку. Отвлечься.
        - Я набросал кое-что для сценария. Он и она развелись, расстались год назад. Он один на пляже, Коктебель или ещё где-то, хочет познакомиться с девушкой. Она холодна и упирается. Он скачет вокруг неё несколько дней. И всё мимо. Но потом она уступает. Они встречаются, сидят в кафе, гуляют вместе. Болтают. Есть даже намёки на интим. Сама понимаешь, лето, море, юность, свобода. Однажды они купаются в море ночью. И оба тонут. А в его гостиничном номере находят два паспорта с фотографиями. Оказывается, что это они и есть, муж и жена. Просто решили всё разыграть по новой. Но не вышло.  Сцена с паспортами – это финал. Только надо музыку подобрать, грустную и безжалостную.
        Шурочка долго молчала. Саша слышал в телефонной трубке плеск воды, потом щелчок зажигалки, опять плеск. Наверное, она лежала в ванной и курила. Длинноногая, смуглая, с пшенично-золотистыми волосами.
        - Ты гений, Сашка! Пиши срочно. Я завтра же поеду к продюсеру.
        - Я кое-что уже написал. Пляж, жара, море, и он вроде как к ней клеится.
        - Надо название сильное. Чтобы сразу цепляло, с намёком, но без подробностей.
        - Назвать можно «Sex appeal».
        Опять пауза, плеск воды, шуршание не то халата, не то полотенца.
        - Надо подумать. Может быть, и так – «Сексуальная привлекательность». Пока не знаю… Ты говоришь, что-то набросал?
        - Хочешь, прочту?
        - Прочти.




                июль 2014 года, Москва