Хутор. Глава 2. Спустя неделю на хуторе

   Ночью я слышал шум. Стучали ставни под порывами ветра и чей-то страх метался, бил в стёкла и стены моего жилища. Я дважды просыпался и выходил посмотреть, что случилось, но слышал только тишину, абсолютную, небывалую,- молчали ночные птицы, которых у нас в изобилии; не переговаривались, затаились кузнечики; казалось, не дышала даже земля. Я видел лишь густую тьму во все стороны от порога,только на небе были видны тусклые точки звёзд. И мне стало понятно, что редкие стуки в ставнях не от ветра,- в недвижимом воздухе пульсировал страх. Я почувствовал его беспокойными пальцами, к горлу подкатил комок и тревога поселилась в груди. Но я не знал, чей этот страх, и ничем не мог помочь. Я вернулся в дом и больше не уснул, два часа до рассвета пролежал в кровати, прислушиваясь.
   Но больше ничего не услышал. Когда рассвело, не выспавшись, я поднялся с кровати, потянулся и побрёл к выходу: по скрипящим половицам прошёл через кухню, попил холодной воды из бочки, вышел в прихожую и, подходя к входной двери, услышал невнятное бормотание. Я потихоньку открыл дверь и увидел, что человек сидит на лавочке у входа,- обхватил голову руками и что-то бормочет, будто бредит. Я вышел, стараясь не делать резких движений, чтобы не спугнуть странного незнакомца, и стал перед ним. Он не поднял даже головы. Тогда я сел перед ним на корточки и попробовал заглянуть ему в лицо... Оно было безумно, выражение его менялось от полностью обессмысленного до панического, тогда я понял - передо мной бесноватый.
   Я видел таких пару раз, когда ходил в город,- они людям кажутся безумцами, но чаще всего ими люди становятся от горя, когда ищут утешения и находят, а после каются, клянут себя, рвут волосы и бредят наяву. Но бывает, что человек просто нарвётся не в том месте и не в то время на беса, а чаще стайку, которым некуда деться и они теряют свой обычный мелкий страх. Тогда они, бывает, ищут приюта в душе человеческой. Небеса беса не ждут - нет ему туда пути. А у него нет надежды. Вот поэтому им и неймётся, лезут в душу. Проявит случайный встречный участие, посочувствует - и приходится ему нести бремя, которого он и не чаял.
   Я выпрямился и с упрёком посмотрел на видневшуюся избушку моего поэта. У него давече творческий пик случился. Много стихов комкал, много отлаживал... С готовыми творениями ворон сновал туда-сюда. Но и болталась по округе дюжина поэтовых неудач. Вытоптали мне фиалки в саду, только посаженные, только прижившиеся. Носились тут, эмоционально неустойчивые - то визжат в угаре, то воют. Ну а что им сделаешь - говорить бесполезно, лучше не трогать; поэту наказать не писать, так не послушает, а пуще того и обиду затаит.
Болталась эта вотага почти три дня, а аккурат этой ночью нашли-таки, значит, себе прибежище - одинокого путника, который, наверное, надеялся на ночлег на берегу, да не удосужился местность осмотреть. Он, может, даже устроиться толком не успел, - набросились, облепили, и зашептали бедолагу, наперебой рассказывая свои истории, нереализованные отрывки, из которых они появились. А он повизжал от ужаса, помахал руками, а потом стал вникать, сдался, поплёлся по окрестностям бродить, таща в себе неудачи творца, пока не уселся на моём крыльце.
   Я с участием посмотрел на путника, попробовать заговорить? Бес толку, конечно, ему бесы покоя не дают, а тут ещё и я пристану. Надо к поэту вести, пусть он и заговаривает, или своим чудо-чаем отпаивает. Не знаю, каков из него экзорцист, но причина болезни - его подопечные, пусть и выхаживает. Я к нему из-за фиалок не ходил, но тут же человек...
   "Я отведу тебя к кое-кому. Он поэт, - говорю я без надежды, что путник меня поймёт,- и неплохой, только нелюдим и, как все, наверное, поэты, не вполне человек."
   Незнакомец не ответил, оно и понятно, в его разуме бродит каша слов, из которых сотканы одолевающие его бесы, а другим словам внимать он просто не в состоянии.
   Я взял бесноватого под руку и приподнял со скамейки. К моему удивлению, тот безропотно стал переставлять ноги в заданном мной направлении. И мне подумалось, что всё будет хорошо, а бормотание его в такой близости стало для меня разборчивей, я стал выхватывать даже целые фразы.
   "...луна, мой пастырь..."
   Я подумал, что, будь сейчас в нём не поэтовы творческие бесы, а какая-нибудь живность покрупнее, обладающая собственной волей, способная целиком подчинить себе его тело и душу, не пошёл бы сейчас со мной бесноватый, упирался бы, дразнился, пугал или наровил вырваться и убежать, а то и того хуже.
   "...смерть не разлучит нас. Останься..."
   И вместо разрозненных несвязанных между собой фраз, которые он переживал, ведомый бесами по тропинкам строк, рычали бы мне из путникова горла сейчас на все голоса что-нибудь, что человеку ни знать, ни слушать не нужно.
   "... и ворожит тучами старый шаман..."
   Путник остановился, воззрев с тревогой в небо, но в его глазах отражалась не наша чистая лазурь с дымкой у горизонта, а тёмно-синее бурлящее брюхо грозы.
   Я вдохнул полной грудью свежий воздух утра и, отметив для себя, что день будет тёплым, повлёк сомнамбулу дальше.