Покаяние

               


                ПОКАЯНИЕ             

                Роман

                Ежели бы не было покаяния,
                то не было  бы спасающихся.
                Преподобный Исаия.               

В 1960 году мы снимали комнату у вдовы профессора Новочеркасского института виноградарства и виноделия Нины Афанасьевны Прониной, тяжело больной интеллигентной старушки, которая уже не вставала с постели, ей требовался постоянный уход. По рекомендации её знакомого она сдала нам её при условии, что будем за нею ухаживать, кормить, ночью подавать судно. Я, как врач, выполнял назначения терапевта, делал инъекции, проводил другие процедуры. Нина Афанасьевна была одинокой, и ей некому было помочь. Через несколько месяцев она тихо ушла из жизни.
Но стоило этому случиться, как из Таганрога приехала её племянница и потребовала, чтобы мы отдали ей мебель и вещи тётушки. Мы не возражали. По условиям договора как опекунам нам доставалась квартира. Племянница подогнала к дому грузовик и погрузила в него всё, что могла, оставив лишь старый книжный шкаф, в котором лежали папки и книги по виноградарству и виноделию.
По соседству с нами жил Ариф Музафарович Алиев, заместитель директора этого института. Он и предложил мне сдать всё в их библиотеку. Складывая книги в ящики, я с интересом рассматривал труды по виноградарству и виноделию, научные заметки и статьи старого профессора. В моих руках оказалась толстая синяя папка с пожелтевшими от времени бумагами. Я пробежал глазами первую страницу и понял, что это записки какого-то историка и беллетриста Юрия Сергеевича Голикова, дедушки Нины Афанасьевны.
Сдав книги и рукописи профессора Пронина в институт, эту папку я оставил, чтобы подробнее познакомиться с нею, тем более что её содержимое никак не относилось к виноградарству и виноделию. Поначалу многое мне казалось непонятным. В каждом листке были перечёркивания, исправления. Видимо, автор кропотливо работал над рукописью. Скорее всего, это был черновик какой-то книги, которая так и не увидела свет.
Прошло много времени, после того, как эта папка оказалась у меня в руках. Вечерами старательно и неторопливо, я разбирал записи, как оказалось, князя Юрия Сергеевича Голикова.

1.    Слух о том, что император всея Руси Александр Первый вовсе не умер в Таганроге в декабре 1825 года в доме  Попкова от горячки с воспалением мозга, а бежал в Киев, возник вскоре после его похорон.   
В начале своего царствования, молодой, энергичный, он хотел изменить политический строй России, создать конституцию, гарантировавшую всем права и свободы, провести реформу высших органов власти, создать государственную систему образования, ликвидировать позорное крепостное право, запретить тайные общества, включая масонство. Аристократ и либерал, он казался таинственным. Известно даже, что его при дворе называли загадочным сфинксом. Высокий, стройный, с белокурыми волосами и голубыми глазами, он свободно владел тремя европейскими языками, имел прекрасное воспитание и блестящее образование.
Вся его политика была достаточно чёткой и продуманной.
За время правления Александра Россия победила Наполеона, наводящего страх на монархии Европы, территория империи значительно расширилась: в российское подданство перешли Восточная и Западная Грузия, Мингрелия, Имеретия, Гурия, Финляндия, Бессарабия, большая часть Польши. Вхождение Финляндии, по сути, было актом создания национального государства, которого у финнов до этого не было.
Александр Первый сетовал на то, что Россия сильно отстала от европейских стран и если бы цивилизация здесь была более развитой, он бы отменил крепостное право, «даже если бы это стоило ему головы».
 Стремясь искоренить коррупцию, он остался без верных людей, что привело к большему сопротивлению его реформам.
Но, как оказалось, он хватался за любую возможность отложить применение принципов, которые публично поддерживал. Не привыкший к упорной борьбе с трудностями, которые встречались ему на пути, вскоре охладел к реформам.
Именно при Александре Первом сформировались тайные офицерские общества. Его критиковали за прекращение либеральных реформ и поворот к консерватизму. Несмотря на принимаемые меры, в стране возникали заговоры с целью низложения императора. Складывалось положение, напоминавшее последние годы жизни его отца. В Петербурге говорили об убийстве императора, как о деле решённом.
Император опирался на тот слой, который впоследствии назвали разночинцами, на поднимавшуюся промышленную буржуазию. Но ухудшение отношений с Англией привело к прекращению заграничной торговли. Промышленная буржуазия была ещё слишком слаба, чтобы служить короне опорой.   
Опасаясь за свою жизнь, он часто говорил, что хочет отойти от дел. Позднее появилась легенда, что Александр, измученный угрызениями совести (якобы как соучастник убийства отца), инсценировал свою смерть и начал отшельническую жизнь под именем старца Фёдора Кузьмича. Согласно этой легенде, в Таганроге умер и был похоронен не Александр, а его двойник, в то время как царь живёт старцем-отшельником где-то в Сибири.
    Аналогичная легенда появилась и в отношении императрицы Елизаветы Алексеевны, умершей в 1826 году. Её стали отождествлять с Верой Молчальницей – затворницей Сыркова монастыря, находящегося в окрестностях Тихвина.
Слух о старце Фёдоре Кузьмиче распространялся по России и обрастал всё новыми и новыми подробностями и домыслами. Сказать, что этот слух так уж будоражил общественное мнение, означало бы погрешить против истины. К этому времени в стране было много других событий, новостей и идей, и некоторые из них просто потрясали воображение, а слух этот считался досужей сплетней, не стоящей и ломаного гроша. Не было к нему никакой веры. Но он почему-то упорно держался, словно маленький огонёк в костре, который всё никак не потухнет. Оно бы и ничего, но дело в том, что к нему через некоторое время добавилась одна любопытная подробность: кому-то стало достоверно известно, что Александр Павлович, дескать, не просто живёт в Сибири, но ещё и держит при себе сундук с золотом, который прихватил с собой. Эта новость производила впечатление уже такой глупости, что редко кем обсуждалась всерьёз. А если и обсуждалась, то с непременным добавлением: мол, рядышком с Александром благополучно доживает свой век Наполеон, который тоже на самом деле не умер, а сбежал с острова Святой Елены к нам в Сибирь. Это звучало как шутка. Все при этом смеялись, и ни один человек не воспринимал этих россказней всерьёз.
Между тем, на свете были люди, которым судьба Александра Павловича была небезразлична. Более или менее достоверно известно, что любвеобильный император оставил по¬сле себя, едва ли не дюжину незаконнорожденных детей. Конечно, на самом деле их могло быть и больше, ведь из тех любовниц, которые рожали, не все были незамужними дамами. Замужние, естественно, предпочитали не сообщать мужьям, от кого они родили. Поэтому число «двенадцать», всего лишь некая условность.
К описываемому времени уже не все из его бывших любовниц были живы, а те, кто жил, пребывали в солидном возрасте. Но у незаконнорожденных детей со временем появились дети, внуки… Таким образом, количество потомков императора исчислялось многими десятками.

В 1809 году Александр Павлович был влюблён во фрейлину императрицы Софью, и плодом их любви стала дочь, которую они нарекли Ольгой. Это случилось в 1810 году. Вскоре импе¬ратор  решил прекратить их связь, и сделал это по существовав¬шим в те времена обычаям.
Граф Андрей Алексеевич Матвеев, проживающий в своём имении в пятидесяти верстах от Выборга на живописном берегу Финского залива, к тому времени был в одном шаге от полного банкротства. Его долговые обязательства не оставляли ему шансов на приличную жизнь. Однажды его пригласили во дворец, и царь сделал ему неожиданное предложение  жениться на фрейлине императрицы Софье, обещая не только приличное вознагражде¬ние, но и титул князя. От такого  предложения граф Матвеев не мог отказаться.
Так, единым махом выправив свои дела, Андрей Алексеевич снова зажил на широкую ногу. Что-что, а весело жить новоявленный князь умел. В его доме снова зазвучал смех, заиграла музыка. Князь с вновь обретёнными приятелями пил вино и играл в карты. Ценою за это его новое возвышение был брак с Софьей и официальное удочерение её дочери Ольги, которая отныне получала отчество Андреевны и фамилию Матвеевой.
Нравы в те времена были иными, и многие из друзей Андрея Алексеевича откровенно завидовали ему.
– Везёт же людям! – перешёптывались у него за спиной. – И делать ничего не делал, а счастье само привалило! К тому же и княгиня совсем не дурнушка! Царь мог бы препоручить свою бывшую любовь более достойному. Надобно ж подумать и о будущем своей дочери. Этот новоиспечённый князь не достоин чести воспитывать дочь, в которой течёт царская кровь! Ведь этому ветренику и сумасброду, сколько денег ни дай, всё промотает.
Другие согласно кивали, добавляя:
– К тому же, какие у него заслуги, чтобы удостоиться такой чести? Какое он может дать дочери воспитание, когда что ни день, играет в карты и пьёт вино. Промотает всё за два-три года. Шутка ли, чуть ли не каждый месяц балы устраивает. Певцов из Петербурга выписывает…
И в самом деле: у Андрея Алексеевича на какое-то время закружилась голова. Но вскоре началось нашествие французов. Князь Матвеев был прикомандирован ко Второй Западной армии, которой командовал Пётр Багратион. Армия отступала, но Пётр Иванович сумел вывести её из-под удара превосходящих сил Наполеона и соединиться с армией Барклая де Толли у Смоленска. В Бородинском сражении Андрей Алексеевич был ранен и отправлен в тыл.
Война отгремела, и теперь это был совсем другой человек. Целыми днями сидел в кабинете, куда ему приносили и еду, и его любимое вино. С кутежами было покончено и в его жизни наступило относительное затишье. Постепенно князь стал понемногу ходить, раскладывать пасьянс и потихоньку выпивать.
Не злой, скорее, ленивый и добродушный, он с возрастом стал ворчливым и раздражительным. В 1813 году у него родился сын, чему князь был несказанно рад. Мальчика назвали Евгением, но всегда произносили его имя на французский манер Эжен. С рождением сына Андрей Алексеевич сильно изменился, стал придирчив к приёмной дочери, всю любовь отдавая «законному наследнику».  Со временем, и Эжен стал понимать, что Ольга не такая, как он. Злой и завистливый, хитрый и мстительный, он всегда улыбался и соглашался с замечаниями старших, но делал всё по-своему. Ольге же многое не разрешалось и не прощалось. Отец строго отчитывал её за малейшую провинность, наказывал, лишал прогулки, заставлял сидеть в своей комнате…
Мать пыталась вмешаться, но всякий раз натыкалась на сопротивление мужа. Из человека довольно покладистого и не агрессивного он превратился в упрямого, часто настаивал на своём решении, никак его не объясняя. Между супругами нередко происходили размолвки, после которых княгиня в слезах удалялась в свою комнату,  не выходила к обеду. Муж упрекал её за то, что был «вынужден взять в жёны».
Уязвлённая словами супруга Софья Григорьевна, пожаловалась императору, которого продолжала любить.
Некоторое время спустя Андрея Алексеевича срочно вызвали в столицу, где он имел беседу с чиновником, который и передал ему на словах гнев самодержца. Беседа, как можно предположить, была короткой и происходила в жёстких тонах и с выдвижением ультимативных требований.
Вернулся князь совершенно подавленным, стал чаще выпивать, но уже ни разу до конца своей непутёвой жизни ничем не обидел приёмную дочь. Его отношения с женой стали ещё более холодными. Так они и жили – чужие друг другу люди.
Однажды Эжен оскорбил Ольгу, намекнув, что она недостойна носить их фамилию. Услышав эти слова, Андрей Алексеевич побледнел, выпорол сына, наказав ему впредь никогда больше не обижать сестру.
Ольга не могла понять, о чём говорил брат, и почему она недостойна жить в этом доме. Но нашлась доброжелательница, которая нашептала ей, кто её настоящий отец.
Некоторое время Ольга, пребывая в сильном волнении, ни с кем не хотела видеться, плакала, не выходила к обеду несмотря на уговоры. Потом, выбрав момент, обратилась к матери за разъяснениями, а та всё подтвердила:
– Олюшка, родная моя! Не могу и не хочу что-то скрывать. Я, действительно, очень любила Александра Павловича. Мы были молоды. Я была  фрейлиной императрицы Елизаветы Алексеевны. И  вы – плод нашей любви! Потом так случилась, что меня выдали замуж за Андрея Алексеевича. Он был добрым и хорошим человеком, заботился о вас, был нежен со мною. Но после ранения стал раздражителен, и в последнее время мы охладели друг к другу. Теперь вы всё знаете. И не судите строго свою мать.
– Но почему вы так долго мне ничего не говорили?
– Вы была слишком малы, а об этом не следует никому рассказывать, – ответила княгиня.
Ольга, получив прекрасное образование, в 1829 году благополучно вышла замуж за князя Владимира Петровича Вольского. На свадьбе было много гостей. Все поздравляли  молодых, желали им долгих счастливых лет жизни, а отец Владимира, князь Николай Прокопьевич Вольский подарил молодым деревню и триста душ крепостных крестьян. Это был царский подарок!
Князья Вольские жили в Петербурге на Васильевском острове. В 1830 году у них родилась дочь, которую назвали Александриной. 
Молодые жили весело, любили путешествовать и, бывало, уезжали надолго из страны, оставив дочку на попечение няню¬шек, гувернанток или бабушек.
Детские годы внучки Александра Павловича были обычными для детей её круга. Сначала няньки и гувернантки, потом воспитатели и учителя. Французский язык и музыка, история и литература…  Её отец знал о происхождении своей жены и даже гордился этим пикантным обстоятельством, с помощью которого он породнился с русскими царями, а годам к шестнадцати и дочку посвятил в эту тайну. Александрина очень удивилась та¬кому факту, но не нашла в нём ничего для себя зазор¬ного.
Андрей Алексеевич прожил довольно долгую жизнь. Существование его на земле было бесцветным и бесполезным. Если, конечно, не считать участия в событиях 1812 года, то он больше ничего не сделал полезного ни для Отечества, ни для своих детей. Умирая, он оставил завещание, согласно ко¬торому Ольга не получила почти ничего. Она не огорчалась этому, поскольку к тому времени была замужем и жила вполне обеспеченной жизнью. Но отношения с Эженом безнадёжно ис¬портились. В последнем их разговоре брат в сердцах сказал, что она позор их семьи, а отец стыдился своего поступка. 
Ольга, расплакавшись, не нашлась что ответить.
Когда Александрине исполнилось девятнадцать лет, она выглядела очень привлекательно. Стройная, с правильными чертами лица и румянцем на щеках, она была прекрасно воспитана и достаточно образована для своего возраста. Многие молодые люди были ею увлечены, и к её родителям поступали предложения. Они всякий раз спрашивали дочь, что она думает о том или ином претенденте на её руку.
В 1849 году в Андреевском соборе, что на Васильевском острове, венчался отставной полковник лейб-гвардии Василий Петрович Михайлов с Марией Разумовской, красотой которой восторгались поэты и посвящали ей стихи. На церемонии венчания в числе многочисленных гостей присутствовали друзья жениха: князья Голиковы, Вольские, Матвеевы, Гагарины, графы Киселёвы, Фомичёвы... Здесь граф Георгий Николаевич Киселёв и познакомил князя Сергея Михайловича Голикова с княжной Александриной Владимировной Вольской.
Сергей Михайлович, молодой человек с пышной русой шевелюрой и голубыми глазами, был в прекрасном настроении, шутил, блистал остроумием, говорил княжне комплименты, стараясь оставить у неё приятное о себе впечатление. Княгиня, шестидесятипятилетняя бабка девушки, благосклонно улыбалась, глядя, как «распускает пёрышки» князь, и пригласила молодых людей в гости:
– Приходите! Поглядите нашу коллекцию картин… К нам придёт Тютчев Фёдор Иванович. Будет читать новые стихотворения. Михаил Глинка обещал привести прекрасную Джудитту Пасту.
Сергей Михайлович был рад приглашению. Обещал непременно быть.
– А по какому случаю торжество? – спросил он.
– Как? Вы не знаете? Княжне исполняется двадцать!
– Да-да, приходите, господа! Это будет мне прекрасным подарком! – воскликнула Александрина, с восторгом глядя на молодого князя Голикова.
– К нам из Берлина приехал Фердинанд Давид, – добавила княгиня, – Ему только восемнадцать! Но какой талантливый скрипач. Он обещал поиграть с нашим квартетом.
– Родители княжны всё ещё в Европе?
– Совершенно верно, князь. Её мать болеет. Где они только не лечились. Были у лучших докторов в Германии, во Франции. Сейчас на водах в Карловых Варах. Это её последняя наде¬жда. Слава Богу, кажется ей лучше. Но доктора настаивают на том, чтобы она продолжала лечение и не торопилась в Россию. Гово¬рят, здесь ей климат не подходит.
Священник, облачённый в белые одежды, громко читал слова молитвы, осеняя крестом молодых, а княгиня перекрестилась и тихо произнесла:
– Мне казалось, что на венчании будет и император.
– Разве  вы не знаете, – заметил Сергей Михайлович, не отрывая взгляда от княжны Александрины, – что Василий Петрович  в своё время привлекался к следствию. Было установлено, что он  состоит в близкой дружбе с английским послом, и даже пытался повлиять на нашу политику в Европе. Но император принял во внимание заслуги его отца и предписал следственному комитету принять оправдательное решение и не считать его причастным к делу. Он был освобождён от службы, награждён чином полковника. Может, потому император на его венчание и не пришёл. К тому же у него дел много. Разве вы не чувствуете в воздухе грозу? Россия снова будет воевать с Турцией. Они продолжают притеснять православных, а этого допустить мы не можем. Лучше, давайте подойдём и поздравим молодых.
В следующее воскресенье князь Голиков и граф Киселёв подъехали к имению Матвеевых.
Войдя, они оказались в просторной прихожей, передали верхние вещи подошедшим лакеям и направились в зал, откуда доносилась музыка. К ним навстречу вышел камердинер, грузный мужчина в ливрее. Он был предупреждён и гостеприимно улыбался:
– Милости просим, господа. Гости только собираются. Её светлость просила вас подождать в зале, послушать музыку.
Молодые люди расположились на диване.
– Прекрасный дом, – сказал граф. – Мне довелось здесь бывать. Княгиня любит поиграть в преферанс, но делает это осторожно и проигрывает редко. Здесь превосходное собрание картин Рубенса, Клода, Брюллова, Иванова и хороший стол для бильярда…
С тех пор Сергей Михайлович стал часто навещать княжну Александрину Владимировну. В доме княгини Софьи были серьёзные разговоры об этих ухаживаниях. Дело в том, что Владимир Прокопьевич давно намеревался выдать дочь за Никиту Курочкина, с которым поддерживал дружеские отношения. Правда, тот был старше Александрины на двадцать лет, но эта разница в возрасте князя не смущала. Софья Григорьевна была категорически против этого намерения и настаивала, чтобы прислушивались к желаниям внучки.
Владимир Прокопьевич Вольский был статским советником и камергером в свите императора, но из-за болезни жены ушёл в отставку и поселился в своём доме на Васильевском острове. Большой любитель и знаток искусств, он водил дружбу с поэтами и музыкантами, художниками и певцами. Но когда заболела жена, по рекомендации докторов они уехали в Италию на лечение.
Княжне нравился Сергей Михайлович Голиков. Ему недавно исполнилось двадцать два года. Прекрасно образованный, он читал в подлиннике немецких, французских и английских авторов, любил музыку, неплохо пел. Одно время порывался пойти по военной части, но отложил это намерение на неопределённый срок, не подозревая, что новая война уже не за горами и российская армия будет нуждаться в таких людях, как он.
В декабре молодые люди обручились.
Дело шло к свадьбе, и её решено было отложить на конец лета 1850 года, когда должны были вернуться родители Александрины из очередной поездки на Воды. Не потерявшая былой красоты шестидесятипятилетняя княгиня Софья Григорьевна не упускала случая больше общаться с молодёжью. Она находила общие темы для разговоров, участвовала в развлечениях, прекрасно играла на фортепиано и даже пробовала писать пейзажи акварелью.
Молодые люди много времени проводили вместе. Сергей Михайлович приезжал к ним в имение, они гуляли по живописным окрестностям поместья, катались на лодке. Вечерами все садились в большой зале, и княжна играла на фортепиано, а Сергей Михайлович пел романсы. Голос у него был приятный, и пел он с таким чувством, что все присутствующие невольно заслушивались.

Как сладко с тобою мне быть
И молча душой погружаться
В лазурные очи твои.
Всю пылкость, все страсти души
Так сильно они выражают,
Как слово не выразит их.
И сердце трепещет невольно
При виде тебя!

Слова романса были созвучны тому, что он чувствовал. И Александрина понимала, что князь не просто поёт известный романс Михаила Глинки, но снова и снова объясняется ей в любви.
Люблю я смотреть на тебя,
Как много в улыбке отрады
И неги в движеньях твоих.
Напрасно хочу заглушить
Порывы душевных волнений
И сердце рассудком унять.
Не слушает сердце рассудка
При виде тебя!
После смерти отца Эжен переехал в Петербург, где вёл разгульный образ жизни: пил и кутил, играл в карты, бильярд. Одно время увлекался скачками. То выигрывал, то проигрывал. Когда мать пыталась его урезонить, смеясь, отвечал, что молодость хочет прожить весело.
В тот вечер, когда Александрина вместе женихом музицировали в доме княгини Софьи Григорьевны. Отсутствие Эжена нисколько не огорчало девушку. Она чувствовала пренебрежительное к себе отношение со стороны дяди и отвечала ему тем же. Он был ей неприятен. Всегда в подпитии, он позволял себе обидные двусмысленные шуточки, и княжна боялась, что это может всерьёз поссорить его с женихом. Дуэли в ту пору были обычным делом.
А Сергей Михайлович продолжал петь:
Нежданною чудной звездой
Явилась ты предо мною
И жизнь озарила мою.
Сияй же, указывай путь,
Веди к непривычному счастью
Того, кто надежды не знал.
И сердце утонет в восторге
При виде тебя!

Когда молодой князь уезжал, Александрина грустила. Сергей Михайлович обещал долго в столице не задерживаться.

2.       Много интересного случилось в мире в январе 1850 года. Например, в Пруссии отменили крепостную зависимость крестьян, а на юге Японии было сильное цунами. В России родилась Софья Ковалевская, а Достоевскому заменили смертную казнь каторгой. Всего не перечислишь, да и зачем? Великие события или просто крутые повороты истории происходили незримо и, как правило, ни в каких календарях не отмечались.
Удивительную историю жизни старца Фёдора Кузьмича даже и событием назвать трудно. Всё, что с ним происходило, – явление русской жизни, которое нельзя изобразить в виде эпизода и подвести какую-то понятную всем мораль. Одна сплошная тайна, являющаяся частью и продолжением другой тайны…
Фёдор Кузьмич всеми силами старался уйти от мирских дел. Потому и поселился в далёкой сибирской глуши. Для подавляющего большинства россиян Сибирь – гиблое место, бескрайнее и бездонное. Но она была частью России, и каждый, проживающий здесь, творил её историю.

Фёдор Кузьмич вставал ни свет ни заря.
– Успею, отосплюсь, – шутил он обычно, когда речь заходила о том, что он не бережёт себя и мало отдыхает. Любили его многие, а потому и здоровье старца было им небезразлично.
В свои семьдесят три года он был физически сильным, величественным, высокого роста мужчиной. Седая борода и голубые глаза, глядящие на собеседника с подчёркнутым вниманием и доброжелательностью, располагали к нему. Говорил тихо, но внушительно и образно. Характер был добрым и мягким, мог пошутить, быстро найтись с ответом, а уж о старческих провалах в памяти и говорить не приходилось – помнил всё отлично. Такие старики  явление не такое уж удивительное. Крепость духа и физическая сила были далеко не самыми главными достоинствами Фёдора Кузьмича. Сибирь – край суровый, выживают в нём сильнейшие, а потому не составило бы особого труда найти здесь человека такого же возраста, с похожими физическими данными и даже с трезвым умом и здравыми взглядами. Таёжные добытчики пушнины, золотоискатели, простые крестьяне или ремесленники отличались сообразительностью и взвешенными суждениями о жизни.
Как-то спросила у него жена казака Семёна Сидорова из станицы Белоярской, когда старец жил в келье, построенной ими для него:
– Долго ты, Фёдор Кузьмич, вдовствовать-то будешь? Не зазорно тебе? Столько баб ладных. Вместе легче и старость-то пережить. Мог бы какую и подобрать.
– Мог бы, – ответил грустно Фёдор Кузьмич, – мог бы, если бы не грехи мои тяжкие. А их замаливать нужно, прощения просить у Господа.
– Ну-ну, охолонь. Чего ж ты себя-то казнишь? Кто не падал в жизни? Жив, слава Богу, ещё. Вот Мирон, сосед наш, ему поболе чем тебе годков-то, а в осенью привёл к себе бабу лет на двадцать моложе…
Да только и с такими людьми нельзя было сравнить Фёдора Кузьмича. Был он истинно святым человеком. Впрочем, такое утверждение нуждается в особых пояснениях…

В то утро Фёдор Кузьмич вышел на крыльцо потому, что во дворе раздавался стук топора. Покачал головой, пробормотав: «Чудны дела твои, Господи!». Осторожно ступая по ступенькам, кем-то уже расчищенным от снега, прошёл в глубь двора.
Завидев старца, Фрол, мужик лет шестидесяти с седеющей бородой и горящими чёрными глазами, прекратил работу и, поклонившись, приветствовал его.
Утро было морозным, снегу много, но в домике, откуда вышел старец, было тепло. Фёдор Кузьмич ответил на приветствие и спросил:
– Не ты ли на прошлой пятнице с иконою ходил по большаку да созывал народ?
       – Было дело. Сообща почистили дорогу. Благое дело сделали. А ноне вот решил тебе помочь. Душа искупления требует.
– И что это тебе, Фролушка, не спится в ранний час? Охота топориком-то махать с утра пораньше на морозе? Ведь дров у меня – сам посмотри. Добрые люди не оставляют своим вниманием.
Фёдор Кузьмич показал на поленницы, которых возле кельи было так много, что до конца зимы ему бы хватило.
– Не гневайся, Фёдор Кузьмич, –  почтительно ответил Фрол старцу, – но мне очень уж хочется, чтобы у тебя горели дрова, что я тебе самолично привёз и нарубил. Хочу искупить свой грех и вину пред тобой.
– Экий ты неугомонный, Фролушка, – подивился старец. – А за крыльцо спасибо, за дорожку к баньке, хотя, конечно, самому расчистить снег мне не так трудно. Или ты думаешь, что я совсем уж немощный, и лопаты не удержу?
– Греха на душу брать не хочу, хотя и много всяких пакостей в жизни своей натворил. Грех мой велик. Раньше был священником, а ныне расстрига. Насилие свершили, крест сняли и лишили сана. Теперь мой удел – покаяние. Загубил душу свою. Теперя мне вечного царства не видать.
– Это ты к чему? – удивился Фёдор Кузьмич.
– К тому, батюшка, что не чистил я тебе сегодня крыльца. Не успел.
Старец усмехнулся:
– Оно что же – само почистилось или ангелы небесные ко мне, грешному, спустились, чтобы снег на крыльце убрать?
Фрол только руками развёл.
– Не разобрал впотьмах, кто порядок наводил. Вот гляди: и тропинку до калитки расчистили. А кто – знать не знаю, ведать не ведаю.
– Так вас тут двое было? – спросил Фёдор Кузьмич.
– Не я один чту тебя, – ответил Фрол уклончиво, – не я один! Есть и другие, так что не удивляйся, батюшка.
      – Да я и не удивляюсь, – сказал задумчиво старец, – кроме как воле Божией, которая не перестаёт поражать моё воображение.
– Ну, а коли так, – ответствовал Фрол, – дозволь продолжить работу. Не гордыни, а душевной радости ради, очень уж хочется услужить тебе! А ежели прикажешь, я и дрова занесу в дом, и печку истоплю.
Старец усмехнулся.
– Я вот человек городской, с детства привык к теплу и комфорту, и то знаю, что печку надобно топить не сырыми дровами, только привезёнными из лесу, а сухими. Нешто ты, любезный, не знаешь этого? Сухие для растопки у меня отложены в сарае, а часть в дом занесена ещё с вечера. Так что не старайся уж так сильно, лучше пойдём, я тебя чаем напою.
Фрол отчаянно замотал головой:
– Не заслужил я такой чести! Не заслужил! Так грешен пред тобою, так меня совесть терзает за все мои проделки супротив тебя, что и не можно сказать. Ты иди, кушай свой чай, а я ужо поработаю.
Старец как-то по-особенному взглянул на Фрола и строго сказал:
– Отставь топор, пойдём пить чай.
Фрол смутился под этим взглядом и, перекрестившись, пробормотал:
– Истинно говорят про тебя в народе, что не простой ты старец.
– Говорят, что кур доят, – сказал старец насмешливо.

Непросто складывались отношения у Фёдора Кузьмича с Фролом Архиповичем, бывшим священником, попавшим в своё время в Сибирь на каторгу за растрату и добровольно оставшимся здесь после отбытия положенного срока. Ныне простой мирянин, он всё норовил загладить свои грехи усердным служением, был в почёте у местных жителей и давал понять односельчанам, что с Богом у него остались особые отношения.
А тут Фёдор Кузьмич переселился в их село. Да кто ж его просил?! О нём он и раньше слыхивал, да только нисколько не беспокоился, потому как он был где-то далеко, а здесь он, Фрол Архипыч, – сам себе старец.
Издревле на Руси повелось: в каждой деревне должен быть свой почитаемый всеми человек, к мнению которого прислушивались.
В Западной Европе никогда не возникало потребности в таких людях. Достойные, набожные, умные и много повидавшие люди были и там, но в почёте у них был всё же Закон, Приказ, Суд, Нотариус. Если же в почёте оказывалось духовное лицо, то ему приписывались свойства законодателя. Дисциплина, любовь к порядку и чистоте, в том числе и в мыслях, для западного человека главное. Всё должно было быть чисто прибрано и хорошо уложено и во дворе и в мыслях. Сомнения и фантазии – это хлам и грязь. Мысли надобно иметь только те, что тебе предписаны…
У русских всё не так. Это по своей природе недоверчивый и скрытный народ: ему предлагают думать одно, а он вроде бы и соглашается, но сомневается: а может, всё совсем не так? Или того хуже: кивает, подобострастно кланяется, а сам делает всё по-своему!.. А уж какие тайные мысли в уме держит, так то и вовсе никому не ведомо. И предпочтение русский мужик отдаёт не тому, кто законы издаёт, а тому, кто сам живёт по совести и других призывает к тому же. Ведь никогда не было в штатных расписаниях Российского государства такой должности, как «старец, отвечающий за духовное развитие людей». Но они постоянно откуда-то появлялись, жалованья не просили, о власти не помышляли. Всё время что-то изрекали, и люди их слушали! Иногда властям с ними приходилось бороться, потому как мешали они им, но чаще на них просто махали рукой.
Однако бывали случаи, когда такие люди вдохновляли народ на победу и власть извлекала из этого пользу и делала вид, что только о том и помышляет, как бы точнее сверять с такими людьми свои решения. Взять Сергия Радонежского. Кто он был такой, чтобы сильные мира сего испрашивали у него благословения перед битвой?! Никто, с точки зрения формальной власти. Но когда стало трудно, обратились же к нему!
Порой и великие князья или даже цари шли на поклон к лесным отшельникам, припадали к их стопам. Стало быть, и у этих людей была та же вера в правомочность святых старцев изрекать истины, пророчествовать и вести народ? А если вера такая действительно была, то почему никогда не слушали тех людей, которые призывали жить по совести? Почему обращались к ним лишь в годины испытаний?
Это всё – трудные вопросы, и на них едва ли можно найти точные ответы.

В 1849 году Фёдор Кузьмич перебрался на жительство в село Краснореченское, куда его пригласил зажиточный крестьянин Иван Латышев. До тех пор приходилось ютиться то там, то здесь. Не имел постоянного пристанища. За ним тянулся длинный шлейф слухов, который и досаждал, и усложнял его существование. Одиночество, как полагал Фёдор Кузьмич, – норма, усиливающаяся с возрастом. Каждый раз ему хотелось уйти от чрезмерного внимания почитателей, обрести где-то место для тихой неприметной жизни.
Не получалось.
Вот и в селе Краснореченском случился конфликт. Приехал туда Фёдор Кузьмич, а там уже был свой праведник. Должность эту добровольно возложил на себя Фрол Архипыч Скобликов. Многие к нему относились недоверчиво: мол, если священника не просто выгнали со службы, а ещё и на каторгу спровадили, то какой же он после того Божий человек? Не очень-то жаловал его и Иван Латышев – человек на селе авторитетный. У него и лошади самые лучшие, и изба просторная и крепкая, и всё семейство хорошо одето. Как такого хозяина не уважать? Если бы Латышев захотел, стал бы духовным наставником односельчанам. Но не тот характер.
С другой стороны, Фрол был человеком, которого трудно не заметить: по красноречию он неизмеримо превосходил священника, а святость – это такая штука, что одним она видится, а другие её не замечают. Многим казалось, что Фрол наделён невидимым свечением, исходящим от его головы. В народе даже слух прошёл: а не за это ли свечение нашего Фрола лишили когда-то священнического сана и отправили на каторгу, не за то ли, что за правду-матку боролся? Разве мало Сибирь приняла правдолюбцев и правдоискателей? У нас ведь как повелось – скажешь правду, а тебя за это каторгой или ссылкой наказывают! Эх, то ли дело в других государствах!.. Хотя где именно за правду не наказывали – этого никто не знал. Вот и получилось, что авторитет достался Фролу Архипычу хотя и не сразу, но всё же без особого труда: человек для этого ничего не делал, просто изрекал свои умозаключения, подкрепляя их цитатами из Свя¬щенного Писания.
Впрочем, сомнения у людей всё же оставались: ну, подума¬ешь, выучился когда-то на священника и служил на этом по¬прище, побывал на каторге – кого здесь этим удивишь? Но всё же приходили к нему за советом.
Так бы всё и шло обычным порядком в селе Краснореченском, если бы не прихоть Ивана Латышева: захотелось ему, видите ли, приютить у себя Фёдора Кузьмича. Построил ему келью на окраине села возле пасеки. Поставил баньку возле колодца. Живи – не хочу! А келья – не такая уж и келья, если присмотреться получше, а крепкий дом. И не маленький. К старцу люди иногда приходят, рассудил Латышев, а где он их принимать будет, если келья совсем уж крошечная? Кроме того, Фёдор Кузьмич взялся обу¬чать сельских детей грамоте. И делал это у себя в доме. Латы¬шев был умным мужиком, дальновидным – всё предусмотрел. Нанял Ильинишну, пожилую, но ещё крепкую старуху с морщи¬нистым лицом и натруженными руками, чтобы помогала старцу, и платил ей за это серебряный рубль в месяц.
Фёдор Кузьмич, как только поселился на новом месте да огляделся, сразу понял: что было у него прежде, то и осталось. И уезжать со старого места не надо было, потому что и здесь нет покоя. Ехали к нему со всей Сибири, из европейской части России.
Слух о том, что Фёдор Кузьмич в прошлом русский царь Александр, не утихал никогда. То и дело объявлялись люди, утверждавшие, что видели царя, когда он ещё в Петербурге жил, страной правил и старец – он и есть Александр! Умён, рассудителен, образован, говорить мо¬жет на разных языках! Царь, кто же ещё?!
Но популярность старца основывалась не только на предположении о его царском происхождении – мнимом или истинном, а на его ны¬нешней святости! Для простых людей было важно то, что этот человек имел все признаки праведника, а был ли он в прошлом царём или не был – для них особого значения не имело.

Инициатором конфликта стал Фрол. Он приходил к старцу и гневно обличал его, особливо если возле него были свидетели его разоблачений. Говорил громко, чтобы всем было слышно:
– Не о славе Божией печёшься, а о собственной! Всё твоё красноречие – от дьявола, не от Бога! Твоя показная святость – от непомерной гордыни! – кричал Фрол и стучал палкой по забору.
Фёдор Кузьмич не обращал внимания на «спятившего старика».
Всё село знало о конфликте, но симпатии были на стороне Фёдора Кузьмича. Людям нравилось, что он не ввязывается в спор с этим суетливым стариком.
– Прикажи только,– говорил Латышев Фёдору Кузьмичу, – и я его отсюда взашей прогоню и так ему намну бока, что и дорогу к тебе забудет!
Но тот на такие предложения неизменно отвечал:
– Не прикажу! Если человек одержим неправильными мыслями, то его, стало быть, Бог хочет испытать. Коли есть в человеке искра Божия, то он осознает со временем свою неправоту. А коли нет искры, то, как ни наказывай, ничего не поймёт. Вот и посмотрим, что получится.
Фёдор Кузьмич жил себе и жил. Носил воду из колодца, колол дрова. Старушка Ильинишна готовила ему незамыслова¬тую еду, стирала, помогала по хозяйству. Фёдор Кузьмич ходил в лес за грибами и ягодами, а как холода наступали, всё больше дома сидел. И, конечно, молился: долго, самозабвенно, часами стоял на коленях перед образами. Ведь са¬мые главные его труды были духовные.
 «Хороших людей больше, чем плохих! – думал Фёдор Кузьмич. – Если вглядеться, то окажется, что не все на самом деле довольны. Есть просто терпеливые. Другие – недовольны, но умеют постоянно улыбаться. И как разобрать?! Голова кружилась от восхвалений. Поначалу все улыбались в знак согласия и одобрения. Потом просто молчали в знак согласия или несогласия и делали это так дружелюбно, что разобрать, кто и в чём не согласен, было невозможно… А сегодня и то, что было хорошо, кажется не таким уж хорошим. Всё изменилось, и ощущения мои стали другими с годами… Теперь-то я понял, что был пешкой на шахматном поле жизни. И даже достигнув последней горизонтали, превратился не в могучего ферзя, а стал старым мерином, и удел мой – доживать в конюшне».
С начала своего пребывания в том селе старец стал зани¬маться с детьми, ничего не прося за это. Денег в руки не брал, если приносили продукты, почти всё раздавал нищим и бедным. Он был человеком немногословным. Всё что-то думал и думал, а что – про то никому не сказывал. Люди не лезли к нему за объяснениями. Если он от Бога, то ему перед ним и ответ держать, а простым смертным такого права не дадено, чтобы лезть в душу Божию человеку…

И однажды Фрол Архипыч прозрел. Говорил – видение ему было. После него и пришёл он к Фёдору Кузьмичу, пал на колени и попросил за всё прощения. Тот всё ему простил и сказал, что зла не держит.
Уже потом, когда отношения окончательно наладились, Фрол спросил Фёдора Кузьмича:
– А было ли у тебя такое, чтобы ты ненавидел кого-нибудь люто, аж до смерти?
– Было, – признался Фёдор Кузьмич.
– Ну? – изумился Фрол. – И смерти желал?
– И смерти желал.
– Расскажи, – попросил Фрол.
– Французов люто ненавидел, когда они спалили Москву. И не я один – все тогда на них гневались. Потому и прогнали вон из России. Но русский человек отходчив. Были бы мы мстительными, разве оставили бы целым и невредимым Париж, когда вошли в него? Вот то-то! – он рассмеялся каким-то своим мыслям. – Могли тот Париж спалить, чтоб неповадно было на нашу землю приходить. А мы ничего не тронули – потому как вера наша не велит мстить врагам своим.
– Всё это хорошо, да только у меня сомнение, – сказал Фрол. – Вот мы им не спалили Париж, а они скажут ли нам за это спасибо? Оценят ли доброту нашу?
– Но мы же так поступили не потому, что пожалели французов, а потому что душу свою запятнать поостереглись.
– А чиста ли совесть у них? – возразил Фрол.
Фёдор Кузьмич улыбнулся.
– А то не нашего ума дела. Им перед Господом отвечать. Россия как государство сформировалась верой в Бога. Учение Иисуса Христа объединило людей, позволило каждому по своим талантам и способностям вносить свою лепту в общее дело. В результате единения с Богом Российская империя стала сильнейшей в мире, и теперь ни один из европейских правителей не принимает серьёзных политических решений без оглядки на русского царя…

Вот и сегодня они сидели и пили чай. Фёдор Кузьмич аккуратно макал сухарик в кружку, потом медленно жевал размякший чёрный хлеб. Фрол и рад был бы вкушать такой же сухарик, да Фёдор Кузьмич настоял, чтобы он угощался пряником, а ослушаться его не смел.
– Ты мне скажи, – спросил вдруг без всякого повода Фёдор Кузьмич, – как живёт Матрёна Матвеева? Муж у неё умер. Сын пьёт. Есть ли у неё попечители какие? Родственники?
– Попечителей у неё нет. Бедствует старуха. А с сына-пьяницы какой спрос? Непутёвый. Я ему и говорил, а всё без толку.
– А не знаешь, есть ли у этой Матрёны дрова? Может, она в чём другом нуждается? – спросил Фёдор Кузьмич.
– Не знаю.
Старец поглядел в глаза Фролу.
– Сходи да проведай её, – сказал он, – а если дров у неё мало, возьми у меня. Здесь на дворе их больше, чем нужно. Помоги, чем можешь. Ты пей чай, пей, а по¬том пойдёшь, поглядишь. Наше дело – людям помогать.

3.      Поверенным России в делах в Англии был граф Николай Дмитриевич Киселёв, весёлый и общительный мужчина с русыми волосами и серыми глазами. Потомственный дипломат, он не просто владел английским языком, приобщился к культуре и истории англосаксов, но и всей душой полюбил эту страну, считая её самой мощной державой, покорившей полмира. Ста¬рался быть похожим на англичан не только внешне, но и думать, как они. Процветание, порядок и респектабельность – это Анг¬лия. Суровый климат, громадные размеры и бездорожье – это Россия… Здесь чистота – там грязь… Здесь умные люди – там, на Родине, сплошное невежество…
Вскоре он женился на англичанке, которая по настоянию русского императора приняла православие. Иначе разрешения на брак Николаю Дмитриевичу не давали. В 1828 году у них ро¬дился сын, которого они назвали Джоржем в честь святого Георгия Побе¬доносца, отличавшегося мужеством и физической силой. Этот святой жил в четвёртом веке нашей эры на территории Римской империи, слу¬жил тысячником при императоре Диоклетиане. Получив бо¬гатое наследство, раздал его бедным и объявил себя христиани¬ном, за что был арестован и впоследствии казнён. Образ святого Георгия граф глубоко чтил.
Своему первенцу Николай Дмитриевич нанял воспитателя, англичанина Джексона, образованного человека, кото¬рый, как оказалось впоследствии, много лет служил в английской разведке. Когда малыш подрос, он его обучал не только языку и культуре страны, в которой они жили, но и многим другим пре¬мудростям. Научил ловко играть в карты, показывать фокусы, стрелять из пистолета с обеих рук. Особое внимание уделял фи¬зическому развитию мальчика. Родители были весьма до¬вольны воспитателем. Со временем он стал почти что членом се¬мьи.
Мальчик получал первые представления о жизни из уст людей, которые не знали русского языка, говорили только по-английски, никогда не были в России и имели о ней туманное представление. Фактически это был английский мальчик. Да, он был крещён по православному обычаю, имел русские имя, отчество и фа¬милию, даже был обучен говорить по-русски почти без акцента, но следует заметить, что первые слова, которые он произнёс, были английскими. Именно английский язык был для него род¬ным.
Николай Дмитриевич любил жизнь. Был частым гостем у из¬вестных в стране людей, умел выпить и не пьянеть. Играл в карты и нередко проигрывал, но всегда рас¬считывался с долгами. Его частыми загулами и проигрышами была недовольна супруга, упрекала его за это, но поверенный в делах лишь отмахивался, говоря, что общение ему необходимо, а при игре в карты он иногда может встретиться с весьма влиятельными людьми и решить некоторые важные  вопросы. Со временем они охладели друг к другу и под одной крышей жили почти чужие друг другу люди.
Однажды, играя в карты с герцогом Кливлендом, Николай Дмитриевич проиграл весьма крупную сумму и, не имея возмож¬ности расплатиться за проигрыш, застрелился. Не прошло и года, как его супруга второй раз вышла замуж, оставив семнадцатилет¬него сына на попечение Джексона. Юный граф часто вспоминал одну и ту же картину: в свете фонаря вьются и блестят снежинки. Примораживает. Утром бьют часы в зале. Истопник уже растопил печи, а соблазнительная Адель на кухне готовит завтрак. Раз¬дается хлопок, чей-то крик. Все выбежали во двор. Рядом с ним бежал Джексон. У конюшен на снегу лежит тело отца… А вскоре мать ушла к Гарри Томсону…
Делать в Англии больше было нечего, и Джексон посовето¬вал ему вернуться в Россию. Даже согласился его сопровождать.
У Адели в глазах блестели слезинки. «Вернись», – говорила она, прижимаясь к нему, и только тогда он понял, что уезжает навсегда.
Они с Джексоном сели на корабль с красивым названием «Надежда», который в начале века впервые в истории русского мореплавания обогнул Земной шар, и вскоре оказались в  Петер¬бурге… Их никто не провожал …

Поселился юный граф на Невском проспекте неподалёку от Казанского собора. Джексон же стал жить отдельно, стараясь не демонстрировать свои с ним дружеские отношения. Именно в этот период Георгий Николаевич понял, кем является его воспи¬татель. Юноша не удивился и охотно стал ему помогать, получая за услуги приличное вознаграждение. Его воспитателя интересовали люди – носители ценной информации, а там, по ту сторону пролива Ла-Манш, на такую информацию всегда был спрос.
От опасности стать профессиональным карточным шулером, нашего героя оберегало благородное происхождение и обеспеченность. Авантюрный склад мышления у Георгия всегда присутствовал, наблюдательность была его врождённым каче¬ством. Расположить людей к себе, быть принятым в обществе стало его профессией. Он к месту рассказывал анекдоты, мог на гитаре виртуозно исполнить модную песенку, спеть романс. Мог великодушно простить карточный долг или, наоборот, жестко потребовать его возврата. Некоторое время даже служил в российской армии, оставаясь при этом в душе верным поданным английской королеве, но из армии ему пришлось уйти после какой-то неблаговидной истории. Военная карьера была после этого для него закрыта, но он не очень-то и печалился.
Поместья приносили ему доход, кроме того, ему регулярно платил «жалованье» Джексон, за что он аккуратно расписывался. Ведомство, в котором он теперь состоял на службе, любило по¬рядок. Бездельничать, шляясь между ресторациями, те¬атрами и балами, не очень ему нравилось, но в этом и состояла его служба! Он вёл светский образ жизни, занимался болтовнёй в салонах, наносил визиты различным людям, имеющим влияние при дворе, а потом обо всём подробно рассказывал Джексону. Заниматься науками или искусством было бы хорошим выходом для человека такого склада, но его к этому не тянуло. Хотелось чего-то особенного. Настоящих друзей у Георгия не было. Но при таком образе жизни и быть не могло. Молодого человека тянуло к игорному столу, где он чувствовал себя хозяином положения. Нет, юный граф не был карточным шулером, не держал в рукаве запасного туза. Просто был натренирован запоминать карты и предполагать, какой ход сделает противник. Многолетние тренировки, знание психологии обеспечивали ему успех.
. Виртуозное мастерство, с кото¬рым он тасовал карты, делая из них в воздухе то веер, то сту¬пеньки, было на самом деле отвлекающим манёвром. Такие фо¬кусы, показанные перед игрой, расслабляли противника. А дальше уже всё было делом техники. Деньги сами шли к нему в руки. На них можно было прикупить новые имения, выстроить дворец. Но… Деньги  как приходили, так и уходили. Случались у него и проигрыши, но всякий раз он мог рассчитаться, делая вид, что это и неприятностью нельзя назвать.
– Карточная игра – это лотерея, – говорил он с улыбкой, от¬считывая деньги. – Сегодня я, а завтра вы. Спасибо за чудесный вечер. Надеюсь, на следующей неделе отыграться.
Но всё же он чаще оставался в выигрыше, и, как правило, его партнёры рассчитывались с ним аккуратно.
Случались у него и любовные приключения, но никогда не возникало желания идти на край света или совершать подвиги во имя любви. Впрочем, однажды случилась дуэль, формальным по¬водом которой была женщина. Всё закончилась вполне благополучно, но граф долго потом переживал: «А если бы я по¬гиб? Ради какой-то дуры! Нет уж, я лучше поживу». После того случая он выработал для себя пра¬вило: женщины не стоят того, чтобы из-за них стреляться!
Быть агентом – служба, а вовсе не вечный праздник свобод¬ной жизни. Полученные инструкции определяли поведение мо¬лодого графа, очерчивали круг лиц, которые его должны были интересовать. Раньше он терпеть не мог визитов и пустых разго¬воров. И к женщинам особых чувств не испытывал. С лёгкостью менял их и расставался без всякого сожаления. Но вдруг вос¬пылал неземною страстью ко всем незамужним барышням. Делая визиты, неизменно производил впечатление прекрасного жениха, который только и думает, как обзавестись семьёй. Граф, да при деньгах, к тому же молод и хорош собой  – чем не выгодная во всех отношениях партия?!
Однажды он встретил  князя Евгения Андреевича Матвеева, которого все привыкли называть запросто Эженом. Тот сильно проигрался, но оказавшийся рядом граф Киселёв пришёл на по¬мощь – всё было по давно отработанной схеме. Молодые люди стали приятельствовать.
К концу 1849 года Эжен выяснил, что его дела пребывают в плачевном состоянии. Если бы кто-нибудь предложил ему сейчас сделку, подобную той, на которую когда-то пошёл его покойный батюшка, он бы с радостью спрятал свою княжескую гордость куда подальше и принял предложение. В самом деле, в тридцать шесть лет у него не было ни семьи, ни друзей, да и с родными он старался видеться как можно реже. Сестру свою не любил. Ему казалось, что она так горда и заносчива потому, что в её жилах течёт царская кровь. Больно было сознавать, что в этом смысле он стоит на бо¬лее низкой ступени. Сколько себя помнил, всегда старался её чем-то уязвить, обидеть. Отец её практически лишил наследства, но и тогда она ничего не сказала, только закусила губу и опустила голову. И дело было здесь не в материальных благах, а в чувстве сожаления и стыда, что отец её так обидел, будто она в чём-то виновата.
С племянницей у него тоже сложились прохладные отноше¬ния, если не сказать больше. Они едва терпели друг друга. Эжен понимал, что нелюбовь родных лишает его шансов прибегнуть к их помощи, попади он в сложную ситуацию. Всегда и везде карточный долг считался долгом чести. Если не можешь расплатиться, займи, продай душу дьяволу, – сделай что хочешь, но долг отдай. Если кто не находил денег, стрелялся! Но Эжен и не думал следовать этому правилу. В то же время никому и в го¬лову не приходило предложить ему то, что когда-то было пред¬ложено его батюшке! С каким удовольствием он женился бы хоть на старухе, лишь бы в её доме где-то в углу стоял сундук с золо¬том. Но, к сожалению, никто с таким предложением к нему не обращался, никто не просил его оказать какие-то услуги. Он был согласен на всё, но довольные жизнью люди были безразличны к его трудностям, и он вынужден был мучительно думать о том, где достать деньги.
Эжен вдруг почувствовал, что мир вокруг стал чёрно-белым, небо – пасмурным, исчез смех, и все проходили, не обращая на него внимания. Он был никому не нужен.
Как говорится, если слишком долго всматриваться в бездну, то она сама начнёт всматриваться в тебя. Именно это с Эженом и случилось. На свете существовал человек, который давно и при¬стально вглядывался в него и готов был оказать ему помощь, но, разумеется, не безвозмездно. Пока же этот человек, выражаясь языком завзятых игроков, не спешил раскрывать свои карты и ждал, пока его партнёр дозреет. На руках у него, как ему каза¬лось, всегда был всесильный джокер. Но карты есть карты, и за выигрышами, как правило, следовали и проигрыши.
Отчаяние в душе Эжена нарастало, потому что жить хорошо хотелось, но ни из чего не следовало, что это желание можно бу¬дет осуществить. Большой любитель басен Крылова, часто де¬монстрирующий свои познания окружающим глупеньким деви¬цам, он вдруг подумал, что слова баснописца адресованы ему. От этой мысли Эжен даже растерялся. Конечно же, прав Крылов, го¬воря, что «кто одолеет, тот и прав», но успокаивал себя другой фразой: «Орлам случается и ниже кур спускаться»… и не хотел вспоминать следующую за этим фразу о том, что «курам никогда до облак не подняться!». «Это мы ещё поглядим! – думал Эжен. – Не может быть, чтобы я не нашёл выхода! Сколько раз попадал в такие обороты! Но всякий раз находил выход. Нет, я найду деньги и выберусь из этой ямы!».
Между тем, его старшая сестра разъезжала по заграницам и поправляла там своё здоровье. Ни при каких обстоятельствах Эжен не стал бы обращаться к ней за помощью. Но у него была племянница Александрина, которая собиралась замуж за князя Голикова. На неё Эжен сейчас и сделал ставку. «Неужели она даст погибнуть родному дяде? – думал он. – Нужно лишь найти правильный подход!».
Он хотел попросить у племянницы взаймы денег, а так как у той, скорее всего, их нет, то попросить, чтобы она заложила свою деревеньку. К тому же при передаче деревеньки дочери Ольга не совсем правильно оформила документы. На этом и хо¬тел сыграть Эжен, если племянница откажется ему помочь или слишком рьяно станет требовать возврата долга. К тому же Алек¬сандрина ни разу не была в той деревушке и даже не представляет её реаль¬ную стоимость. Это была та самая деревенька, которую завещал Ольге его отец. Тогда она стоила недорого. Но времена изменились, и сегодня деревенька поднялась в цене. По крайней мере, закладных вполне бы хватило, чтобы рассчитаться с кар¬точным долгом. А при желании можно было бы оспорить права на владение поместьем. Александрина не захо¬чет вести тяжбу с родственником. Она, как и её мамаша, гор¬дится, что в ней течёт царская кровь, и вряд ли затеет с ним спор. И дело будет сделано. Отсутствие её родителей казалось подхо¬дящим моментом, а княгиня… Ну что княгиня? Она, между про¬чим, ему – мать родная!  Не допустит, чтобы он оказался в долго¬вой яме и борзописцы марали их имя. Как-никак, он – князь!
Граф Георгий Николаевич Киселёв, с которым Эжен поде¬лился своими планами, нашёл их просто вздорными.
– Что за нелепые у вас, князь, фантазии! – сказал он, на¬смешливо поглядывая на начинающего полнеть Эжена. – Вам уже тридцать шесть, а нет ни семьи, ни приличного дома, ни дру¬зей! Неужели вы сможете обидеть племянницу?! Вы же князь, дворянин, наконец! Я битый час слушаю ваши объяснения, и до меня только сейчас дошёл весь вздорный их смысл. А точнее – отсутствие всякого смысла!
– Но, по-моему, идея очень даже недурственна, – промямлил Эжен. – Разве нет?
Эжен смотрел на графа, ожидая, что тот, как и в прошлый раз, поможет ему расплатиться с карточным долгом. 
– Попросить взаймы деревеньку, отдать её под залог, потом доказывать, что она на самом деле принадлежала не ей, а вам – это какая-то заунывная бессмыслица! Вам бы с такими деловыми планами идти в сочинители и писать буСергеярные романы на ма¬нер Эжена Сю! – Подумав, граф добавил: – кстати, вашего тёзки. Ну, не забавное ли совпадение?
– Вы полагаете, дело не выгорит? – с сомнением спросил Эжен. Он дорожил мнением Киселёва, считал его ловким и ум¬ным молодым человеком, не раз встречался с ним за игорным столом, и не было случая, чтобы граф оставался в проигрыше.
Георгий Николаевич пожал плечами.
– Рациональное зерно во всём этом есть, и вам не откажешь в изобретательности. Тут следует воздать вам должное. Но ведь это, во-первых, бесчестно. Вы только подумайте! Вы – князь, дворянин, и будете обманывать и обирать племянницу! И, во-вторых, все ваши хлопоты могут затянуться на годы. Приедет се¬стра и докажет, что деревенька была подарена ей, а не вам! И как вы тогда будете выглядеть?!
– Да какие там годы? – возразил Эжен. – Я просто предъ¬явлю документы, о существовании которых пока никто не знает, вот и всё дело.
Киселёв усмехнулся:
– Документы-то у вас, может быть, имеются и самые подходящие, но вы забываете о другом: наша Фемида не очень-то любит ввязываться в такого рода дела. Уж мне ли не знать об этом? Дворяне не должны ссориться из-за поместий. Такие дела чаще всего кладут под сукно или всячески затягивают их в надежде, что враждующие стороны придут за это время к примирению.
Эжен застонал, словно от боли:
– Но ведь я так хорошо всё продумал! Неужели зря? А мне так нужны деньги!
– Деньги всем нужны, – нравоучительно заметил граф. – Я недавно у графа Ильина выиграл. И делать ничего не делал, а денежки при мне! Вы не пробовали такой способ?
– Во что вы играли?
– Баккара – игра аристократов. И ставки при этом были у нас достаточно высоки. Но граф уж очень невнимателен. Вот и про¬играл. Но расплатился сразу.
Эжен сделал такое лицо, будто съел что-то кислое, да так много, что его просто перекосило.
– И я пробовал играть, – сказал он. – Вот и доигрался! Откуда взялся мой долг? Не повезло. Не шла карта, как назло! Сначала всё было хорошо. Потом что-то произошло. Вот тогда и нужно было прекращать, да разве это было в моих силах?! Вошёл в раж и остановиться не смог. Думал всё время, что отыграюсь, только куда там?! Вот и задолжал…Теперь хоть пулю в лоб. Ну и времена настали! Выпить по-человечески не дают. То закуска без выпивки, то выпивка без за¬куски. А чтобы чинно, благородно, по-старому. Шиш тебе!
– Зачем же так пессимистично? – граф загадочно хохотнул. – А что, если я вас сведу с этим графом! Пустой человек, доложу я вам. Непутёвый и без царя в голове.
– Да мне-то что с того, что он непутёвый? – пробурчал Эжен.
– А то, что денег у него много, – многозначительно прогово¬рил Георгий Николаевич.
Эжен насторожился.
– И что?
– А то, что он с ними легко расстаётся! Я не в первый раз выиграл у него.
Эжен вскинул вверх бровь, выражая сомнение, спросил:
– Вы что же, предлагаете мне ограбить его?
Киселёв опять хохотнул.
– Ну, мы ведь с вами не разбойники с большой дороги, а благовоспитанные люди. И знаем, что способы отъёма денег мо¬гут быть вполне респектабельными. Боже, неужели я должен вам это объяснять?! Вы, считай, жизнь прожили, а не знаете элементарных вещей! Жизнь не стоит на месте! А вы, князь, уж извините меня, просто устарели. Нет, не вы, конечно, а ваши представления.
Эжен весь напрягся, ожидая продолжения.
– Допустим, – сказал он. – И что?
Георгий Николаевич понизил голос:
– А то, что мы с вами можем сесть за стол вдвоём против него и подыгрывать друг другу, – он сделал выразительную паузу.
– Подыгрывать – это как? – тихо спросил Эжен.
– Потом объясню, – махнул рукой граф. – А выигрыш, как водится между благородными людьми, – пополам.
– Ведите меня к вашему толстосуму… как его там? Граф Ильин? – тихо проговорил Эжен.
Георгий Николаевич рассмеялся.
– Вижу, князь, вы выздоравливаете! К тому же обстоятель¬ства складываются даже ещё интереснее, чем вы думали. К нему надобно не идти, а ехать.
Эжену эта идея не очень понравилась.
– В другой город, что ли? – спросил он, морщась.
– Ни в коем случае! – заверил его граф. – Он приглашает меня и ещё одного приятеля к себе в имение. Она где-то под Тулой в Солнечной поляне. Карета у него четырёхместная. Как раз четвёртым и будете. Поедем, весело проведём там время, попьём винишка, поиграем в кар¬тишки, послушаем цыганские песни, – Георгий Николаевич мно¬гозначительно подмигнул и вскинул при этом вверх палец. – А домой вернётесь с набитыми карманами. Разве плохо?
– Вы обронили невзначай, что нас будет четверо, – сказал Эжен. – Ильин, вы, я… А кто четвёртый?
– Князь Голиков! – весело произнёс Киселёв. 
– Князей Голиковых много… Вы кого имеете в виду? – насторожённо спросил Эжен.
– Так ведь известно кого-с – Сергея Михайловича. Этот, я вам скажу, вообще в карты играть не умеет и, к сожалению, не любит. Но мы его уговорим, не беспокойтесь. Я это беру на себя.   
Эжен поник головой и грустно пробормотал:
– Мне жаль, но я с вами поехать не смогу.
– Это отчего же-с, позвольте вас спросить?
– Князь Сергей Михайлович Голиков – жених моей племян¬ницы.
Георгий Николаевич призадумался, а затем спросил:
– Это, конечно, совпадение неожиданное. Но что в нём плохого?
– А то, что всё получается завязано в этом случае в один не¬благоприятный для меня клубок: его невеста – моя племянница. А та сейчас пребывает под надзором моей матушки. Если собы¬тия в имении этого графа разовьются каким-нибудь необычным образом, – ну, например, мы с вами дочиста обчистим карманы этого Голикова, – об этом непременно узнает моя  maman и это может иметь для меня весьма нежелательные последствия.
– Да какие последствия! Помилуйте! А насчёт вашей матушки… Как бы вам это сказать поделикатнее, чтобы вы не осерчали на меня за чрезмерную резкость… – Георгий Николаевич замялся.
– Говорите же! – в нетерпении подбодрил его Эжен.
– А тут и говорить нечего. Всё просто. Ваш покойный батюшка, царствие ему небесное, – граф перекрестился, – не ос¬тавил ей почти ничего, по причине неприязненных к ней чувств, и вы от неё никак не зависите. Что она вам может сделать? Да ничего! С другой стороны: ведь она же вас любит?
– Любит-то любит, но как бы и не очень – тут всё хитро закручено. А ещё ведь у неё – связи такие, что мне и не снились, – задумчиво проговорил Эжен. – Батюшка меня не раз по¬рол, когда я дерзил матушке. И не потому вовсе, что оберегал, а потому, что боялся её покровителей.
– Да ну! Что вы говорите! – Георгий Николаевич расхохо¬тался. – Неужели в самом деле из-за жениных покровителей сына родного порол?
– Порол, порол! – заверил его Эжен. – Я к нему претензий не имею. В молодости был озорник и паршивец – ещё тот. Так вот у матушки своей я-то как раз в любимчиках и не хаживал. Поэтому мне лучше с нею не связываться. А что, нельзя пере¬кинуться в картишки с этим непутёвым графом здесь, до вашего отъезда?
– Мы выезжаем завтра! – твёрдо сказал граф. – Но вы не огорчай¬тесь слишком уж сильно. Через неделю вернёмся. Граф пригласил нас на охоту. Говорит, нынешней зимой у них развелось особенно много зайцев, лис. Вернёмся с охоты и осуществим наш план. Так даже и лучше: вы появи¬тесь в ресторации или в клубе, где мы с ним будем сидеть. А я, случайно увидев вас, приглашу к нам за стол. Но вы будете ссылаться на занятость, отнекиваться. И даже будете порываться уйти! – Граф рассмеялся. – Но потом я вас всё-таки уговорю и усажу за стол, далее – всё пойдёт как по нотам.
Эжену эта мысль понравилась.
– Но ведь надобно будет и колоду приготовить, и вообще – договориться, – заметил он с явным знанием дела.
– А мы незадолго до этого встретимся и всё обсудим, – сказал Георгий Николаевич. – Выигрыш пополам!
Они ударили по рукам.
– А как же мой замысел насчёт деревеньки Александрины?
– Уж больно сложно, – сказал граф. – Хотя, конечно, в умении задумывать различные комбинации вам не откажешь.
Георгий Николаевич познакомился с князем Голиковым и графом Ильиным на приёме у английского посла, где проходил вечер, посвящённый Шекспиру. Графа он считал полным при¬дурком и о князе был примерно того же мнения. Оба были без¬заботны и веселы. Весь мир принадлежал им! Но, по мнению об¬щества, граф Ильин был болтуном и потому представлял для Георгия Николаевича определённый интерес. Граф никак не мог выбрать определённый род занятий. То соберётся посвятить жизнь науке, то возомнит себя педагогом, займётся просвеще¬нием крестьянских детей…
У князя Голикова вздорных идей в голове было меньше, но и с ним было необходимо завязать дружбу, потому что он был весьма ин¬формированным человеком. В своё время даже начинал службу во втором отделении канцелярии министра, которое занималось перепиской с Англией, Пруссией, Австрией, Францией и воль¬ными городами Германии. Однако,  был вынужден оставить службу из-за дуэли с чиновником, который во время войны с Наполеоном воевал на стороне французов, а потом, как ни в чём не бывало, служил в министерстве иностранных дел России. В любом случае и князь Голиков представлял некоторый интерес. 
Именно поэтому Георгий Николаевич придавал такое значение поездке в имение графа Владимира Львовича Ильина.


4.      Утренние сумерки рассеялись, и яркое солнце поднялось и засверкало на небе. О таком утре писал так рано ушедший из жизни Пушкин: «Мороз и солнце, день чудесный!». Умел поэт описывать красоту природы. Действительно, день был чудесным. На солнце искрился снег, две пушистые белки прыгали по веткам огромной сосны, растущей напротив дома Фёдора Кузьмича.
Как обычно, с самого утра у его калитки собрался народ. Люди приехали издалека, кутались в тулупы, с надеждой глядели на крыльцо, куда должен был выйти старец. Все терпеливо ждали, когда он сможет их принять, выслушать, дать совет, разрешить сомнения или рассудить спор.
Всё было как всегда... Из трубы валил дым. Видно было, что старец уже проснулся и скоро выйдет.
Фёдор Кузьмич к этому привык и, как правило, никому не отказывал в помощи. Люди переговаривались, отмечая, что старец принимает всех, не делая различия между посетителями: богатый ли, и бедный, знатный, или из крестьян окрестных деревень. Говорили, что он переписывался с высокими особами, даже с самим императором. Писал письма тайным шифром, но какой-то чиновник тот шифр разгадал и читает эту переписку. Будто бы царь спрашивает совета у старца, обращается к нему с полным почтением, мол, на нём почивает благодать Божия. Спрашивал, правильно ли ведёт дела и что ждёт его и Россию? А старец попрекнул его, мол, почто своё будущее предрекать меня принуждаешь? Запомни, народ чуткой душой своей будет всегда помнить о тебе, ежели и ты о нём будешь радеть. Живи и правь так, чтобы вспоминали тебя добром за дела твои праведные… Веру нашу православную укрепляй!
Может, всё это россказни, выдуманные людьми...
Фёдор Кузьмич вышел на крыльцо, посмотрел на собравшихся, поздоровался и пригласил войти первому в очереди. Вздохнул при этом:
– Уж больно много вас сегодня. Всем готов помочь. Но чувствую, что силы уже не те, что прежде. Устаю.
– Не гневайся, батюшка! – возопил кто-то из собравшихся. – Мы приехали издалека и оченно хотим поговорить с тобою, душу очистить! Не откажи, ради Христа!
Фёдор Кузьмич кивнул, говоря, что постарается принять всех, но кого не успеет, тот пусть едет на постоялый двор и приходит к нему на следующий день.
Во двор вошли двое.
– Проходите по одному, – пригласил Фёдор Кузьмич.
– Так мы братья, и дело у нас одно.
– Ну, что ж, заходите!
Он пропустил мужиков в сени, где они сняли с себя тулупы, шапки, веничком очистили валенки от снега. Пришли не с пустыми руками: выложили на стол четырёхслойную кулебяку, кусок медвежьего сала и горшочек с мёдом.
– Медвежьим салом вы меня удивили! Вот уж не ожидал! Спасибо! – сказал Фёдор Кузьмич.
– Медвежье сало, известное дело, от любой хвори лечит, – сказал тот, что помоложе, усаживаясь на скамейку. – Да и мёд тоже – он не только для чаю хорош, а случись какая хворь…
– Да знаю я! – улыбнулся Фёдор Кузьмич. – Только неужели думаете, что, если бы пришли без гостинцев, я бы с вами говорить не стал?
– Знамо дело, принял бы нас и без подарков, да нешто не понимаем, что человек ты хотя и святой, но святым духом не питаешься, и тебе надобно что-то употреблять.
– Экий выдумщик! – усмехнулся Фёдор Кузьмич. – Четырёхслойная кулебяка, говоришь? Да я про такую и не слыхал.
Старший из братьев засмеялся.
– А кулебяку не слушают, её кушают! Отведай, сделай милость!
– Все четыре слоя разные, – добавил с гордостью младший. – Жёнка пекла. Было дело, в монастыре, что рядом с нашей деревней, апосля окончания службы монахи с пением торжественно направияются в трапезную. Так что и святые есть хотят! Чего ж тебе-то не отведать?!
Старец был воздержан в пище. Почитатели почти ежедневно приносили ему еду, а по праздникам буквально заваливали пирогами, лепешками... Он охотно принимал всё, но, отведав немного, оставлял, как он выражался, «для гостей», раздавал заходившим к нему странникам.
– Отчего ж не отведать?! – ответил Фёдор Кузьмич. – Я вовсе не такой постник, за какого ты принимаешь меня. В Святом Писании сказано, что всякую предлагаемую еду следует принимать с благодарностью. Но от яств отвык. А кулебяку отведаю. Спасибо за щедрость вашу.
Фёдор Кузьмич разрезал кулебяку, положил в рот кусок и тут же признал, что ничего вкуснее не едал, чем доставил удовольствие братьям.
– Как звать-то тебя? – обратился старец к старшему.
– Меня – Гришкой, а братана – Антипом, – ответил тот.
Они рассказали, что привело их к нему. Говорил Григорий:
– Как-то раз между нами вышел спор, да такой лютый, что и до драки дошло. Чуть друг друга не поубивали, да потом нас растащили сыновья и даже водой холодной облили, чтобы поостыли маненько. 
– Чай, пьяные были? – спросил старец.
– Знамо дело – выпимши, – сказал Антип. – Но не шибко. В другой раз бывало, что и больше выпивали, а до такого сраму никогда, батюшка ты наш, не доходили – так, разве что побранимся, а потом, как тверёзыми станем, каемся в содеянном, соромно деется перед соседями. 
– А из-за чего поругались-то? – спросил Фёдор Кузьмич.
– Из-за овец, – пояснил Григорий. – У нас овчарня общая, а овцы в ней – у каждого свои. Ночью волк пролез и погрыз троих. У них, окаянных, ведь как водится? Одну утащит, а остальных беспременно погрызёт.
Фёдор Кузьмич спросил:
– А как вы думаете, почему он так делает?
Григорий пожал плечами.
– Дюже лютый должно быть, – ответил он. – Ну, задавил одну, чтобы поесть, так и беги с Богом! Зачем же грызть других? Это не волк, а сатана в личине волка. А может, это нам наказание за грехи наши?
– А ты как думаешь? – спросил старец у другого брата.
– Сатана в него вселяется, – потому и грызёт всех овец подряд. Такая у него натура волчья, – ответил Антип.
Фёдор Кузьмич кивнул и сказал, словно размышляя вслух:
– Запасливый. Хотел и других утащить да спрятать в лесу. Зимой жрать нечего, а если волчица с кутятами? Их кормить надо. А ещё и напугать вас хотел.
– Я ж и говорю: сатана, – подтвердил Антип.
– Сатана, сатана, – кивнул Григорий.
Фёдор Кузьмич с ними не спорил.
– А подрались-то из-за чего? Волк овец погрыз, а вы друг на друге стали досаду вымещать?
– Навроде бы и так, – согласился Григорий. – Но как бы и не совсем. Антип стал укорять меня, что я плохо стену выложил, а я стал сгоряча ему кричать, что овчарня у нас общая и что мы должны оба следить за нею.
– И что дальше-то было?
– А дальше – слово за слово, да и схватили топоры, – пояснил Антип.
А Григорий добавил:
– Сейчас бы уже один из нас лежал в сырой земле, а другой гремел цепями на каторге. Да спасибо сыновьям – образумили нас, дурней старых.
– И вы пришли ко мне, чтобы я помирил вас? – спросил Фёдор Кузьмич с некоторым удивлением.
– Так ведь уже давно помирились, – проговорил Григорий. – Братья же мы единокровные! Не чужие. Но понимаем, что смерть скоро и перед Господом предстать придётся. Нам, в наши-то годы, нельзя уже ссориться.
– Тогда зачем я-то вам нужен? – удивился старец.
– Пришли покаяться, – сказал Григорий. – Как нам замолить грех наш? Шутейное ли это дело: брат на брата с топороми?! Прости нас, дурней. На тебе благодать Божия. Ты всё можешь.
– Прощения и заступничества просим, святой отец, – поддержал просьбу брата Антип.
– Незачем меня величать святым – не святой я. Такой же, как вы. И не отец я вам.
– Ежели обидели словом неправильным, так за то просим прощения, – сказал Антип. – Тёмные мы люди, а только признают все тебя за святого, вот и мы думаем так же.
– Да вы меня и не обидели, – возразил Фёдор Кузьмич, – а удивили. Просите от меня заступничества перед вашими сыновьями, которые теперь будут думать о вас плохо – так?
– Да с сыновьями мы сами разберёмся! – махнул рукой Григорий. – Они нас, двух старых дураков, повязали и правильно сделали. А ежели б даже и отдубасили, и тогда сказал бы, что правильно – потому, статочное ли это дело, чтобы старики такой пример показывали? Ежели бы мы с перепою, не за столом будь сказано, – Григорий перекрестился, – в грязи вывалялись что свиньи или совсем обделались с ног до головы, прости мою душу грешную, – он опять перекрестился, – так ведь на то баня существует. И прорубь – для тверёзости. А не хочешь окунаться, народ соберётся и ведром тебя окатит, ежели ты сам подобру-поздорову не желаешь в чувство приходить. А вот когда душу испачкал, чем отмоешься?
– Я так понимаю, к священнику забыли сходить?
Братьев такое предположение старца напугало, и они стали возражать, что ходили к священнику, и тот им нужное внушение сделал.
– Молитвы вам не помогли? – спросил Фёдор Кузьмич. – В Молиться нужно, тогда и простятся ваши грехи. Или вам Бог наш православный не по нраву пришёлся? Так, может, вы хотите в басурманскую веру перейти и жить не по нашим законам?
Братья так и онемели от такого предположения старца. Придя в чувство, стали креститься и уверять, что они ни о чём подобном не помышляли. Бормотали:
– Мы же в церковь ходили, свечки ставили, молились…
– Молиться можно где угодно, но показывать это не стоит никому. Не для зрителей вы это делаете. Молиться Господу следует душой, – назидательно сказал Фёдор Кузьмич. – Можно и в церковь не ходить. Не это главное! Важно верить в Господа нашего и стараться исполнять его заветы. Жить по-божески! Молиться и просить покаяния!
Братья были в растерянности, а Фёдор Кузьмич продолжал:
– Коли согрешили  – покайтесь, как положено христианину. И я ничего не смогу больше того сказать.
Братья при этих словах Фёдора Кузьмича, притихли. А тот продолжал:
– Вы когда-нибудь слышали такое выражение: на Бога надейся, а сам не плошай?
– Слыхали, как не слыхать.
– А теперь подумайте: какие молитвы спасут вас, если будете пьянствовать и дальше?
Григорий почесал затылок и неуверенно возразил:
– Так ведь люди говорят: пить – пей, да дело разумей.
– Не всё, что говорят люди, – правильно, – сказал Фёдор Кузьмич. – И я в молодые годы пил и табак курил, а нынче мне стыдно даже вспоминать об этом. Теперь не пью, не курю, чего и вам желаю. Вот скажите на милость: разве бы полезли вы в драку с топорами, если бы были трезвыми?
– Знамо дело – не полезли бы, – подтвердил Антип.
– Не полезли бы, – кивнул Григорий.
Фёдор Кузьмич встал, давая понять, что встреча подошла к концу:
– А теперь идите. Народу нынче много, и все ждут моего совета.
Гости тоже встали.
– Вот вам мой наказ! – сурово, будто произнося приговор, сказал он напоследок: – Бросьте пить!
– Совсем?– удивился Антип. 
– Совсем!
– А ежели там свадьба или поминки? – робко спросил Григорий.
– Бросьте пить навсегда! И на свадьбе не пейте, и на поминках! Пейте воду из колодца, чай, молоко! И будет вам счастье!
Приказ святого старца огорчил братьев.
Антип, беря в руки шапку и прижимая её к сердцу, отводя глаза в сторону, еле слышно проговорил:
– Так ведь засмеют.
А Григорий добавил:
– Может, молитвы какие прочитать аль свечку затеплить?
Фёдор Кузьмич ответил сначала Антипу:
– Пусть смеются! А вы скажите: Фёдор Кузьмич наказ дал, мы не смеем его ослушаться! Вы только поглядите, как прекрасен этот мир! Наша Сибирь, да и вся Россия! Нет лучше земли, чем та, на которой мы живём! Не забывайте запалить свечу и душой, слышите, душой помолиться Господу нашему за счастье жить, любить, радоваться детям и внукам. А коль будете пить – не будет у вас счастья!
Антип молча поклонился старцу в знак покорности.
– И молитвы никакие не спасут, – сказал старец, строго глядя в глаза Григорию, – если жить будешь не по разуму, а по пьяной прихоти! Если человек дурак, пусть он хоть лоб расшибёт от земных поклонов, ничего хорошего не будет ему от этого. Бог любит тех, кто сам себе счастья желает, а если человек пьянствует, Бог таких наказывает!
Фёдор Кузьмич вернулся в дом. Из крохотного окошка в прихожей с интересом наблюдал за тем, как вышли братья за калитку, где их ждали родственники.
– Ну, что вам насоветовал старец? – спросил паренёк, видимо, сын одного из братьев. – Какие молитвы надобно читать?
– Чудны твои дела, Господи! – ответил Антип. – Старец ни единой молитвы не назначил!
– А что велел? Земные поклоны класть али свечи ставить?
– Велел не пить!
– Вот те раз! – удивились мужики. – Шли за молитвами, а вместо этого пить запретил!
Потом к старцу пришёл послушник в монашеских одеждах. Назвался Никодимом и сказал, что приехал от епископа Томского и Енисейского Афанасия. Тот просил кланяться и спрашивал, когда можно его посетить. Фёдор Кузьмич ответил, что будет ждать епископа на будущей неделе.
К полудню Фёдор Кузьмич, приняв всех, кто к нему пришёл, погрузился по обыкновению в молитвы. Как обычно, запер дверь на крючок, чтобы никто его не потревожил, встал перед иконой на коленях и молился долго и самозабвенно. Ему было о чём просить Бога. Потом перекрестился и, надев сюртук, взял коромысло, деревянные вёдра, пошёл к колодцу, находящемуся здесь же, во дворе. Он неторопливо набрал воды, привычным движением прицепил вёдра к коромыслу и пошёл в дом.

5.      Карета, запряжённая тройкой лошадей, лихо мчалась на полозьях по заснеженной дороге. Граф Владимир Львович Ильин и князь Сергей Михайлович Голиков сидели на заднем сиденье, а граф Георгий Николаевич Киселёв – лицом к ним на переднем. Карета, обитая изнутри сукном, спасала пассажиров от ветра, но никак не от холода.
Князь смотрел в окно: сплошная белизна, изредка нарушаемая пятнами деревень. С одной стороны тёмная линия леса, а с другой – снежная пустыня. Местность была холмистой, и дорога, петляя, то поднималась на холм, то спускалась с него. Лошади дружно бежали, иногда замедляя темп, когда преодолевали снежные наносы или поднимались в гору. Вскоре они перешли с рыси на шаг. Мороз крепчал, и полозья скользили по накатанной дороге, унося путников всё дальше и дальше от Петербурга. 
– России хорошие дороги не очень-то и нужны, – сказал князь. – У нас ведь всё снег да снег. Зимою какие могут быть дороги? Иной раз и на санях проехать сложно. Нужно родиться в России, чтобы привыкнуть к нашим морозам и снегам.
Георгий Николаевич, сидевший напротив и имевший возможность наблюдать за выражениями лиц попутчиков, спросил:
– Что ж, Сергей Михайлович, так теперь и будем ездить всё зимой да зимой? В распутицу далеко не уедешь.
Необходимо было поддерживать беседу и производить впечатление любезного человека.
– А почему бы нет? – откликнулся князь. – Зима всегда была для нас спасением. Все перевозки и переезды на большие расстояния обычно делались зимой. Летом только по рекам.
– А по мне, – сказал Георгий Николаевич, – так лучше бы паровозы ходили везде. Садишься в поезд и едешь куда хочешь. В Англии такой проблемы нет.
– И у нас начали строительство железных дорог. Мне довелось прокатиться из Петербурга до Царского Села. Считай, тридцать вёрст. Ни с чем не сравнимые ощущения. Но можно ли сравнивать Англию с Россией! – воскликнул Сергей Михайлович.
Ильин, который, казалось, дремал всё это время, услышав эти слова, яростно замотал головой.
 – Пустое! – проговорил он, взглянув на Киселёва. – Не нужны нам никакие паровозы. Самое милое дело – мчаться в карете. Так мы ближе к природе. В такой поездке наслаждаюсь красотой земли нашей, её величием. Да и жизнь можно лучше узнать.
– Так ведь замёрзнуть же недолго! – воскликнул Георгий Николаевич.
– Замёрзнуть, говорите? Мы сами виноваты, что мёрзнем, – возразил Владимир Львович. – Если бы не думали о красоте да о приличиях, а закутались в овчины, уверяю, нам было бы сейчас тепло. А того лучше, если бы сообразили да взяли с собой гитару.
Граф, сделав вид, что перебирает струны, затянул:

                Очи чёрные, очи страстные,
                Очи жгучие и прекрасные!
                Как люблю я вас, как боюсь я вас!
                Знать, увидел вас я в недобрый час!

– Я охотно сейчас закутался бы в овчину, – рассмеялся Сергей Михайлович, – но от неё такой дух идёт! А как потом с такими запахами показаться в приличном обществе?
Владимир Львович рассмеялся.
– А зачем нам приличное общество? Мы на охоту едем! И какие там могут быть приличия? Егеря, собаки, и ты скачешь навстречу ветру во весь опор и орёшь во всю глотку: «Ату его!». Господа! Мы с вами ещё в санях покатаемся! Это вам не возок! Вот когда нам будет не до приличий! С ветерком, да по морозцу, да на троечке!
– А я бы хотел отправиться в Сибирь, – неожиданно сказал князь.
– В Сибирь!? – ужаснулся Георгий Николаевич. – Да зачем бы вас туда понесло? Там зима до мая, леса, в которых и медведи водятся.
– Да мало ли зачем? – ответил Сергей Михайлович. – Прекрасная, таинственная местность! Бескрайние просторы, сосновые леса. Вот там, должно быть, охота так охота! К тому же, по слухам, дед моей невесты там живёт. Слышали о святом сибирском старце? Я бы его и навестил. Разве плохая идея?
– Идея-то хорошая, – поддакнул Георгий Николаевич, и я бы с удовольствием составил вам компанию. Хотел бы взглянуть на этого старца. Наслышан…
– Позвольте, а кто дедушка вашей невесты? – не понял Владимир Львович.
Георгий Николаевич многозначительно улыбнулся – он-то прекрасно понимал, о ком идёт речь.
– Ну как же-с, – проговорил князь. Отчего-то сконфузился и тихо произнёс, словно их в карете мог кто-то подслушать: – Известно кто: Александр Павлович!
Георгий Николаевич пояснил:
– Император Александр Павлович в последние годы нередко говорил о намерении отречься от престола. Говорят, что в Таганроге он исполнил свой план. Умер и был похоронен не император, а его двойник. 
– Ну и горазды вы сочинять! – скептически заметил Владимир Львович. – Вам бы романы писать. Неужто не признали бы подмену?! Тоже мне, Диоклетиана нашли! Император Александр Павлович вряд ли будет капусту выращивать! Не верю я этим сказкам!
– И, тем не менее, это похоже на правду, – упорствовал Георгий Николаевич. – Недавно мне тоже рассказывали, что в Томской губернии живёт святой старец, который очень походит на Александра Павловича. Та же стать, те же глаза, голос… Живёт отшельником. Только и делает, что молится. Говорит, что на нём много грехов, и жизни ему не хватит, чтобы их отмолить!
– Да мало ли кто на кого походит! – возразил Ильин. 
– А что вы скажете на то, что старец этот свободно говорит на французском, немецком и других языках. Мудр, образован. К нему за советами идут, и он никому не отказывает.
– Не знаю, – произнёс с сомнением Ильин. – Не верится мне, что император, находясь в зените славы, вдруг всё бросил и ушёл в отшельники. Интересно бы взглянуть на него. По разговору, поведению можно легко выяснить, правда ли, что это человек аристократ по рождению или простой мошенник, притворяющийся таковым…
– Не в Сибирь же ехать, чтобы удовлетворить своё любопытство! – раззадорился князь.
Владимир Львович промолчал. Он подумал: если этот сибирский старец является бывшим императором, почему он так поступил? Как человеку, привыкшему к власти и роскоши, живётся в иных условиях?
– А я бы поехал! – заявил Сергей Михайлович. – Только расстояние пугает. До Томска и за месяц не добраться. Если в день делать сотню вёрст, потребуется никак не меньше полутора месяцев. Столько великих рек в Сибири, и все текут куда-то не туда. Туда лучше ехать зимою. Лето там короткое, а уж если распутица застанет, и не знаю, что делать…
Владимир Львович никак не отозвался на эти слова,  продолжал думать о чём-то своём.
Начавшаяся метель, впрочем, не такая уж и сильная, существенно замедлила движение. Лошади шли, преодолевая сугробы, и возница Тимофей, сидя в тулупе на облучке, покрикивал на них и слегка стегал кнутом.
– Может, зря не поехали мы на почтовых? – проговорил Георгий Николаевич. – На станциях можно было бы менять лошадей. До имения вашего не близко.
– Я привык на своих лошадях ездить, – отозвался граф. – Они – не чета почтовым!
– Так ведь эти-то устанут, – с сомнением сказал Георгий Николаевич.
– У меня отменные рысаки, – повторил Владимир Львович. – Таких ещё поискать надо. Одно слово: орловские!
– Думаете, выдержат? – спросил Киселёв.
– Не думаю, а знаю! – ответил Ильин. – Мои лошади всем хороши.  Донские казаки на таких в Париж вошли и вернулись в свои станицы. Уверяю вас: никакая европейская лошадь не выдержала бы даже и четверти такой нагрузки! Завтра будем на  места, – можете не сомневаться!
«Хвастун!» – подумал с презрением Георгий Николаевич. А вслух сказал:
– Но арабских скакунов вы-то не станете ругать?
– С чего вы взяли, что не стану? Очень даже стану. Уверяю вас: если я в этой жизни в чём-то и разбираюсь, так это в лошадях. Арабские скакуны только в тёплом климате и хороши. Неужели вы думаете, что они выдержат наши морозы? К тому же у них скверный характер.
– В каком смысле? – удивился граф Киселёв.
– Мстительные они. Если ты его будешь сильно пришпоривать, может и скинуть.
– Смотрите-ка! – изумился Георгий Николаевич, которому всё это было в общем-то глубоко безразлично.
А князь Голиков думал о другом: «Если мы и в самом деле домчимся до имения графа за два дня, это будет означать, что я прав. Мы северный народ. Судьба у нас – жить в снегах. Иным при такой метели, как сейчас, – и трёх дней будет мало! Впрочем, куда нам спешить?».
Ненастье в пути оказалось затяжным, и им пришлось задержаться на постоялом дворе. Но молодые люди хотели скорее добраться до места. Нужно было выбираться из тепла и уюта, пересаживаться в холодную карету, и ехать дальше. И они всё ехали и ехали, и, казалось, что не будет конца той дороге.
Вначале они беседовали о том, что происходит в мире. Князь Голиков и граф Ильин, к удивлению Георгия Николаевича, были хорошо осведомлены не только в истории, но и неплохо разбирались в философии, в причинах, приведших к тем или иным последствиям. При этом Владимир Львович был мечтателем, а Сергей Михайлович – прагматиком. Тем самым типом прагматика, что чувствует ускользающее время и прикладывает максимум усилий, чтобы воплотить мечту в жизнь, пока в сосуде времени остаётся хотя бы единственная капля на самом дне. И свою задачу Георгий Николаевич видел в том, чтобы устремить мечту князя Голикова в нужном себе направлении. Как ему казалось, сделать это будет не так уж сложно. Нужно лишь переориентировать его взгляд на мир так, чтобы он смотрел другими глазами на происходящее. И если Владимир Львович для него ещё оставался загадкой, то, как ему казалось, Сергея Михайловича он понимает хорошо. Того тоже интересовало, почему в России всё не как в Европе.
–  Что о России говорить! – воскликнул Георгий Николаевич. – Удивляюсь, что она ещё существует как государство! Ведь все воруют! Вор на воре сидит и вором погоняет! Не удивительно, что и слухи об императоре такие, будто бы он взял сундучок золота и сбежал в Сибирь замаливать свои грехи! У нас так принято: грешить и каяться, грешить и каяться. Так было всегда. Так будет и через сто, и через двести лет. Ничто не меняется под луной.
Владимир Львович улыбнулся.
– Вы, Георгий Николаевич, хотя бы не повторяли эту глупость! К тому же где не воруют? В вашей любимой Англии? Или во Франции, в Испании? К сожалению – этот порок людской трудно искореним. Недаром же на скрижалях было выбито: «Не укради!». А знаете ли вы, что восемьсот пятьдесят мраморных колонн Великой мечети в Испании были украдены у древних римлян. Причём вывозили их из разных областей великой империи, потому колонны отличаются и формой, и породой мрамора. И всё это происходило в девятом веке! Впрочем, римляне воровали колонны у греков и египтян. Воровство, граф, естественный порок людей!
– Но в России он приобрёл размер национального бедствия, – продолжал упорствовать граф. – В Англии я ничего подобного не видел!
– Вы были совсем молоды, – заметил Сергей Михайлович, – чтобы видеть и понимать всё, что там происходит. К тому же Англия даёт пример своим гражданам и прикарманивает целые страны, прикрываясь высокими словами о нравственности и прогрессе. Такое было и будет, как утверждал Соломон. Только почему Англия решила, что может всех учить, как нужно жить, что хорошо и что плохо? На земле люди разные! У них не только разные языки и культура. У них понятия о нравственности разные. Что хорошо для англичанина, может быть неприемлемым для жителя Сибири, Китая, Африки…
  – Но я говорю не об этом. Я об обычном воровстве, взятках, мелком жульничестве.
  – А я могу вам напомнить известный разговор Петра Великого с обер-прокурором Ягужинским, – продолжая улыбаться, сказал Владимир Львович. – Пётр сказал, что если поборы и взятки будут превышать стоимость верёвки, всех – вешать, на что обер-прокурор ответил: «Вы что же, хотите остаться вообще без подданных? Мы же все берём! Одни больше, другие меньше, но все берём!». А Екатерина так и написала в своём указе, чтобы «приказным людям жалованья не давать, а довольствоваться им от дел челобитчиков – кто что даст по своей воле». Так что этот порок неискореним ни у нас в России, ни в вашей любимой Англии.
   Георгий Николаевич рассмеялся:
– И чего вы так возмущаетесь? Мы же просто беседуем, и каждый высказывает своё мнение.
  – Вы, граф, забыли, что нужно слышать не только свои доводы, но и собеседника! – упрямо оборвал Сергей Михайлович.
  В карете на какое-то время стало тихо. Каждый думал о своём. За окном всё так же кружили снежные поля, и у самого края дороги стоял чёрный лес. Молчание затягивалось.
– Вы хотите изменить мир? – спросил Георгий Николаевич. – Каким вы его видите?
– Хочу людей сделать лучше, чтобы Россия, сохранив себя, свою мораль, свою веру, стала в ряд передовых стран Европы как равная среди равных! Чтобы она стала страной счастливых людей! – ответил Владимир Львович.
   – А что есть, по-вашему, демократия, о которой сегодня так кричат в Европе? – спросил Георгий Николаевич.
– Известно что: власть большинства! Только я очень сомневаюсь, что большинство всегда право! – ответил Владимир Львович. – Раньше я с этим был согласен, думая, что не могут же все быть неправы! Не могут же столько людей заблуждаться! Но, как оказалось, – могут! Ведь толпа неумна, агрессивна и мыслит стереотипами! А один человек может быть прав. Не всегда, но бывает. Вот и все мои размышления о той демократии. Сумасшествие толпы – штука заразная. Передаётся от одного другому.
– Понятно, – произнёс Георгий Николаевич, никак не ожидавший, что этот, по его мнению, глупый граф, бабник, кутила и игрок, сможет вполне аргументированно отстаивать свою точку зрения. Некоторое время он молчал, потом продолжил свои вопросы, стараясь поддержать разговор:
– А что, по-вашему, есть гармония?
Владимир Львович на минуту задумался, потом ответил:
– Гармония это когда ничто ничему не мешает, а усиливает и в красоте расцветает. И Россия наша стремится к ней, к тому, чтобы народ наш жил лучше и свободно. Чтобы соседи наши не обижали православных только за то, что они иначе поклоняются Богу, который един для всех народов.
Солнце ярким жёлтым шаром висело в небе, в его лучах сверкал снег, и было больно смотреть. Облака лениво плыли куда-то на запад. Деревья за окном стояли не шелохнувшись и с удивлением смотрели на куда-то торопящихся людей.  Карету качало как на волнах, но лошади, понукаемые возницей, дружно бежали вперёд, а Георгий Николаевич почему-то подумал, что действительно в России две беды: дураки и дороги, и какая из них является причиной другой – понять трудно. Он наклонился к окошку и смотрел на убегающий куда-то на запад лес.
– Гармония, какофония… Жизнь в России скорее – жизнь в какофонии. Я не чувствую никакой гармонии, – продолжил он. Лицо его выражало растерянность и сожаление. Он чувствовал, что и князь, и граф оказались не такими простыми и имеют уже твёрдые убеждения. – Неужели вы верите, что Россия способна противостоять сразу и Англии, и Австрии, и Турции?
Георгий Николаевич очень хотел втянуть спутников в этот спор. Владимир Львович не был против:
– А вы, граф, думаете, что с нами не Бог, а сатана, спустившийся на грешную землю?
Георгий Николаевич поправил его:
 – Не сатана, а бес.
– Какая разница?
– Сатана, он же дьявол, верховная сила и у него есть посланники, бесы, или по-другому – демоны. Вот их-то сатана и вселяет в человека. Бесы у сатаны это то же, что ангелы у Бога.
– А не думали ли вы, что уж лучше бы нас завоевала Англия? – неожиданно спросил Георгий Николаевич. – Только так нас можно будет ввести в цивилизованное общество! Что мы такое? Навоз! Отсталость! Что здесь может быть хорошего!
Владимир Львович посмотрел на графа Киселёва как на сумасшедшего. Ему не хотелось с ним спорить. Да и о чём спорить, когда их позиции столь несхожи.
– Вы говорите глупость, – грустно произнёс Сергей Михайлович. – И почему это мы дикие? Вы сильно переутомились. Как вы можете такое говорить?!
– Англичане принесут нам прогресс!
– Это где и когда завоеватели приносили прогресс?! – воскликнул Владимир Львович. – Они порабощают покорённые народы, грабят страны, которые завоёвывают. Мало ли примеров?! Россия – самостоятельная цивилизация. И кого вы собираетесь спасать? А главное, зачем? Запад всегда стремился превратить нас в рабов, а наши земли – в колонии. И не нужно  нас обижать. Мы не позволим никому надругаться над нашими могилами, обижать православных. Будем мстить, и тогда захватчики будут завидовать мёртвым! 
– Напрасно вы так горячитесь, Владимир Львович. – Георгий Николаевич был уже не рад, что затеял этот разговор. – Я ведь только высказал предположение.
– История не всегда была ласковой к России, – тихо сказал Сергей Михайлович, с грустью глядя на графа Киселёва. – Но всегда мы стремились сохранить нашу православную мораль. К сожалению, не все её принимают. Иные глумятся над православием нашим, над нашими святыми… А мы продолжаем заигрывать, переубеждать мир, несём ему свою правду. Но, как оказалось, у каждого своя правда! И каждый готов умереть за неё! И в этом самая большая беда! Не понимают, что не было никогда и не будет единого мирового порядка, единого представления о том, что морально, а что преступно. Мы разные, и это нужно понять и принять! Истиной владеет лишь Господь! Играем с огнём, бряцаем оружием, не понимая, что, заигравшись, не станем умнее, и, тем более, богаче. Нельзя забывать историю. Беспамятным не бывает удачи. И мы никогда не оставим в беде наших православных братьев, которых распинают на крестах, изгоняют из своих земель, убивают. И это не потому, что мы хотим установить везде свой порядок, а просто иначе не можем. Потому и говорю: живём, словно перед грозой… Война – не детские забавы. Обычно в ней нет ни выигравших, ни проигравших! Есть только слёзы и кровь, горы трупов и разруха. Но идеи не умирают! Противники православия, нашей морали никуда не исчезнут…
Неожиданно налетел ветер, поднял снежные тучи вверх, и было трудно различать дорогу. В карете стало темно. Наконец, они остановились. Было решено переждать метель, хотя никто не знал, когда она закончится. Сергей Михайлович молился. Владимир Львович открыл дверцу и вышел поглядеть, что происходит. Георгий Николаевич был рад, что метель прервала этот непростой разговор. Через час так же внезапно, как началась, метель угомонилась и карета медленно, словно на ощупь ища дорогу, продолжила свой путь.
Но всё когда-нибудь завершается. Когда путники, наконец, подъехали к поместью графа Владимира Львовича, все были измотаны дорогой и голодны.
Войдя в господский дом, они сняли с себя надоевшие тяжёлые шубы, прошлись мимо большого в полный рост старинного зеркала, и, наконец, уселись за стол. О! Это счастье дорогого стоило! В московских ресторациях на столах могли стоять яства и побогаче, вина иные, фрукты заморские, но здесь всё было много проще и гораздо вкуснее, чем там!
Сергей Михайлович произнёс, с аппетитом пережёвывая кусок телятины и запивая её красным вином:
– Не сомневаюсь, что наши впечатления будут незабываемы, но одна мысль меня тревожит.
– Какая? – с любопытством спросил Владимир Львович.
– Мы всё ищем новые и яркие впечатления. Всё время за ними гоняемся.
– Но для чего же жить, если не для ярких впечатлений? – встрепенулся Георгий Николаевич.
– Вот то-то и оно! – кивнул Сергей Михайлович. – Но прошли впечатления, и остаётся о них лишь память. 
– Ну да, – согласился Георгий Николаевич, всё ещё не понимая, куда клонит князь. – Всё остаётся в памяти и ещё не раз будет радовать или огорчать нас. Разве не так?
– А наша память, – продолжал Сергей Михайлович, – это некий фантом, вымышленный образ того, чего на самом деле уже нет. И, получается, что мы живём одними воспоминаниями. То есть пребываем в своих фантазиях.
Георгий Николаевич кивнул, а Владимир Львович спросил: 
– Пребывать в фантазиях – грустно, но что вы предлагаете?
– Ничего, – сказал князь и смутился. – Я буду вспоминать нашу дорогу сюда, этот прекрасный ужин, вкус этого вина, но всё это будут лишь моими воспоминаниями.
– В конце концов, на всё воля Божья, – сказал Георгий Николаевич. – Если таков его замысел, нам ли роптать?
– Интересная мысль. Загадка жизни. Сколько их ещё встретится на нашем пути? – сказал Владимир Львович.
Граф Киселёв кивнул:
– На свете много загадок.
Владимир Львович упрямо повторил:
– Загадок много, но я постараюсь их решить…
Георгий Николаевич чувствовал себя опытным человеком, был неплохим физиономистом и видел, что у Владимира Львовича низкая самооценка и повышенная потребность во внимании, что он постоянно сравнивает себя с другими и многим старается подражать. Будучи их ровесником, но большую часть жизни прожив в Англии, Георгий Николаевич иногда позволял себе нравоучительный тон. Услышав слова Владимира Львовича, покровительственно улыбнувшись, произнёс:
– Тогда вам придётся стать философом.
– Философом – ни за что в жизни! – воскликнул граф Ильин. – Хотя, если честно признаться, я думал об этом в отрочестве. – Потом добавил: – Иногда мне хочется стать писателем, иногда – юристом. А впрочем, господа, позвольте мне, в том случае если всё-таки решу посвятить себя писательству, вернуться к этой мысли? Я бы написал какой-нибудь роман, где бы использовал её.
Величественный лакей Захарыч  с пронзительными, как у римского диктатора, глазами, оправдывался: мы, мол, не ждали, не гадали, а то бы, Владимир Львович, приготовились получше.
Граф успокоил его, сказав, что всем доволен, и велел приготовить комнаты для гостей.
– Я уже распорядился, – заверил его Захарыч.
– Ну, вот и отлично, – кивнул Владимир Львович. – А Кузьмичу прикажи, чтобы готовился к завтрашней охоте.
Захарыч смущённо развёл руками и доложил:
– Покорно прошу простить, барин, но Кузьмича беспокоить нельзя.
– Это ещё почему? – удивился Владимир Львович.
– Помер – вот уже как неделю-с тому назад-с.
– Вот те на! – огорчился Владимир Львович. – Это был мой лучший егерь!
– Так точно-с! – согласился Захарыч и перекрестился.
– А по какой причине помер? – спросил граф. – Перепил, что ли?
– Никак нет! Как можно-с? Его лихорадка свалила, вот он и слёг, – доложил Захарыч. – Лихоманка!
– Лихорадка, лихоманка – это как?
– Так полежал на снегу, а апосля словно бы огонь какой пошёл у него по всему телу, так он весь, родимый, и сгорел, можно сказать, изнутри.
– То есть всё-таки перепил? – пытался уточнить Владимир Львович.
– Можно сказать и так, – согласился Захарыч. Вся его величественность вдруг куда-то испарилась, он усиленно заморгал и смахнул слезинку.
Ильин достал из кармана серебряный рубль и протянул Захарычу.
– Передашь его жене. Ну, ступай, старик, ступай. Проследи, чтобы лошадям корму задали.
– Уже распорядился-с, – доложил Захарыч. – У коренного подкова на левой задней ноге слабовата. Я уже сказал Филиппу, чтобы посмотрел.
Когда он ушёл, Владимир Львович оглянулся на гостей и сказал:
– Моему Захарычу – цены нет!
Георгий Николаевич был не столь оптимистичен.
– А вы уверены, что он ваш рубль не пропьёт?
– Уверен, – ответил граф.
Георгий Николаевич только многозначительно улыбнулся, но промолчал.
Трапеза закончилась. Они перешли в синюю комнату, куда им принесли вина и, по настоянию Георгия Николаевича, подали карты. Играли в блэкджек. Популярность этой игры обусловлена простыми правилами и лёгким подсчётом. В России её называют «двадцать одно», или «очко». Граф, к своему величайшему изумлению, очень скоро проиграл Владимиру Львовичу пятьсот рублей и вознамерился отыгрываться.
– Да бросьте, Георгий Николаевич! Оставьте эти деньги при себе. Я понимаю, как вам неприятно. Вы привыкли выигрывать. Но в этот раз повезло мне. А вообще я не очень люблю блэкджек. Здесь всё зависит от везения. Другое дело – преферанс. Но уже поздно, и будем считать, что в карты мы поиграли. Я думаю, пора отдохнуть с дороги.
– И то дело, – кивнул Георгий Николаевич, весьма довольный щедростью графа. – Но я оставляю за собой право отыграться как-нибудь.
А Сергей Михайлович, встав из-за стола, заявил:
– Господа! Завтра весь день буду спать! Я так замёрз и устал от этой поездки, что у меня нет сил ни на какую охоту!
– Я, пожалуй, тоже завтра отдохну, – сказал Георгий Николаевич.
Владимир Львович усмехнулся.
– Как вам будет угодно, а я утречком иду на охоту.
Отсыпаться никто не стал, и на следующее утро все поднялись ни свет ни заря и отправились на охоту в сопровождении егеря и своры собак. Целый день бродили по снежным полям, на костре в казане растопили снег и заварили чай, ели похлёбку, которую приготовил егерь Прохор. К вечеру уставшие, но довольные, собирались они уже сесть было в сани и вернуться в усадьбу, но Георгий Николаевич с сожалением произнёс:
– За целый день мы подстрелили только двух зайцев и лису. В окрестностях Лондона однажды я был на охоте. Мы стреляли диких уток, к тому же дело было летом. Ни тебе мороза, ни снега. Травка, птички поют…
Не успел он договорить, как шедший поодаль Сергей Михайлович вдруг выстрелил в сторону огромной сосны, мимо которой они проходили.
Все отчётливо услышали, как что-то шмякнулось с высоты дерева, и кинулись в ту сторону. По глубокому снегу бежать было трудно, но охотники спешили, как могли. Им открылась удивительная картина: под сосной лежала рысь, похожая на кошку, но с очень необычными ушами. Струйка крови вытекала из глаза хищника и, растапливая снег, погружалась в него.
– Какое красивое животное! – сказал Георгий Николаевич. – Интересно, чем оно зимой питается?
– Это грозный хищник, – сказал Владимир Львович. – Охотится на зайцев, диких кабанов. Мало ли живности в наших лесах?!
– Стало быть, мы вмешались в естественный ход природы, – задумчиво произнёс Сергей Михайлович.
– И что с того? – рассмеялся граф Киселёв. – Зайцы ещё наплодятся, а рысей... по мне – пусть бы их и совсем не было. 
– Всякая тварь зачем-то существует, – сказал Владимир Львович. – Но если правду сказать, и я не люблю хищников…
Егерь Прохор, стоявший рядом с ними, вмешался без всякого стеснения в господский разговор:
– И я бы их всех перебил. Рыси хуже волков бывают.
Георгий Николаевич удивился:
– Любезный! Помалкивай, пока господа ведут беседу!
Прохор взглянул на гостя, хотел промолчать, но потом ответил с достоинством:
– На охоте нам можно. Мы привыкшие.
– К чему? – удивился граф.
– С Сергеем Николаичем на охоте беседуем. Ежели в имении, тогда ни-ни. А на охоте он меня завсегда спрашивает, что я думаю, и не только про охоту, а и про всё остальное. А я ему и говорю о своём разумении.
Граф Киселёв оторопел от такой наглости, а Владимир Львович рассмеялся:
– Ничего зазорного для себя не вижу. Учиться нам надобно у народа и расти до его уровня.
А Прохор как ни в чём не бывало продолжал:
– В минувшем году рысь напала на Трофимку нашего. Летом было дело. Прыгнула на спину. Как он устоял тогда – сам удивляюсь. Другой бы упал. Дюже тяжёлая была, потяжельше этой. Эта-то совсем отощала. Так я только и успел её огреть топором по башке, а то бы она Трофимке в горло вцепилась. У него даже следы на шее остались.
– Не успела, стало быть? – с изумлением спросил Сергей Михайлович.
– Не успела, – подтвердил Прохор. – Ежели бы тогда не я, то Трофимки бы сейчас не было в живых.
– Судьба, – заключил Сергей Михайлович.
Он подошёл к рыси и попытался открыть ей пасть, но сделать это не смог.
– Н-да, – только и сказал князь.
– Давай-ка, Прохор, неси её в сани, – распорядился Владимир Львович. – Да смотри, лошадей не перепугай!
Лошади и в самом деле фыркали и топали копытами, чувствуя запах крови убитого хищника. Прохор одним мощным движением бросил рысь в заднюю часть саней и сказал:
– Когда будем возвращаться – то-то сельские собаки поднимут шум!
И действительно. Только они въехали в село, как со всех сторон собаки с лаем сбежались к саням.
Владимир Львович огляделся по сторонам, улыбаясь каким-то своим мыслям:
– Не хотел бы я быть художником!
– Почему так? – удивился Георгий Николаевич. – Вам не нравится пейзаж?
– Очень нравится, – сказал Владимир Львович. – Я вообще Ясную Поляну люблю. Здесь отдыхаю душой. И хочется мне всю эту красоту изобразить. Потому и писателем хотел бы стать, да получится ли из меня? Во всём сомневаюсь… Да и слова такие трудно будет подобрать, чтобы наше село отобразить. Прохора, Трофима, Захарыча… этот лес, эту рысь и то, как мы ехали… Моя б воля, я бы в этой карете проехал по снегу через всю Россию. Ты едешь, а она вся перед тобою как на листе бумаги нарисована.
– Так за чем же дело стало? – удивился Георгий Николаевич. – Поезжайте.
– А я так и сделаю, – многообещающе  сказал Владимир Львович.
Остаток дня друзья провели в усадьбе. Владимир Львович отказался играть в карты и вина не пил. Всё думал о чём-то.

6.         Ощущение собственной слабости и бессилия перед величием происходящих в мире событий – вот с чем постоянно жил Фёдор Кузьмич. Всем казалось, что он всесилен, имеет какую-то особую связь с Богом, а он знал: доступ к нему, если и есть, то не такой уж открытый, как думают многие. Можно лишь обращаться к Богу, который молчит в ответ и только изредка являет свою волю с помощью каких-нибудь событий или знаков. Но все эти знаки и события можно истолковать как естественный ход вещей, случайные совпадения. В то, что всё от Бога, – можно верить, а можно и не верить. Потому и говорят о слепой вере в Создателя. Нужно верить в то, что всё происходящее – не случайное совпадение, не естественный ход событий, а его воля.
Но что значит верить? Это означает принимать за истину факты, вызывающие сомнения. Кого в этой жизни чаще всего обманывают – доверчивых или недоверчивых? Быть обманутым – глупо и стыдно. Нельзя верить на слово. Всё проверяй, во всём убеждайся, получай доказательства! Люди по этим законам живут: друг другу не верят, требуют расписок, берут залог, постоянно проверяют, подглядывают, подслушивают, чтобы узнать, не обманули ли. Но нельзя так обращаться с Богом, это будет считаться неверием, а неверие – грех! И что делать? Ответ один:  ВЕРИТЬ!
Богу  верить, а людям – это уж как получится. Всем подряд верить нельзя. Но ведь люди – часть Божьего замысла. Не верить им – значит не верить и самому Создателю?!
Много вопросов в минуты уединения возникало у Фёдора Кузьмича и к самому себе, и к Господу. И нужно было найти ответы, а в неправильных мыслях покаяться и попросить прощения за них. Людям, которые приходили к нему за советом, было намного легче. Они всю ответственность перекладывали на его плечи. Что решишь, то и сделаем! И если ошибёшься, ты и будешь держать ответ перед Господом. Ты, а не мы! Это ты подбил меня на неправильные мысли, а я доверился, понадеялся… Ты, а не мы… 
Для того людям царь и нужен: Бог на небе, царь на земле. Царь – это представитель Бога: мы ему доверяем, а он пусть за нас и думает, что правильно, а что нет. Простой человек не думает много. Ему проще, когда думают за него!
И что же оставалось делать Фёдору Кузьмичу? Был ли у него такой авторитетный святой, к которому можно обратиться за советом, чтобы тот подумал за него?
Не было!
Чувствовал ли он защищённость со стороны царя, который – что ни решит, то правильно будет?
Не чувствовал!
И что же ему делать?
Только и оставалось, что обращаться к Богу с молитвами, больше не к кому. Хотя, конечно, были ещё святые угодники – Божьи люди, ныне вознёсшиеся на небеса. Особенно чтил он Александра Невского и Сергия Радонежского. К ним обращался с молитвами так же, как к Богу. Но и они молчали в ответ. Может, конечно, и отвечали, но нужно было понять, заметить эти знаки свыше. Или убедить себя в том, что эти знаки были  и ты их заметил.
Но не самообман ли это?
Страшные мысли приходили Фёдору Кузьмичу в голову всякий раз перед сном. Во сне его охватывал страх, что впадает в грех неверия. Просыпался в поту, бросался к иконам, становился на колени и молился, молился, молился. Как правило, свечей не зажигал. И так в молитвах и поклонах зарю встречал, глаз не сомкнув.
А на следующее утро приходили люди и просили заступничества или совета, который он, как человек Божий, непременно должен им дать. И никому не приходило в голову, что и он терзается сомнениями, и он – такая же пылинка в этом мире, как и любой другой человек. Ведь не признаешься людям в своих сомнениях! А если признаться, то это будет означать, что он отобрал у них веру. Но разве можно веру у людей отбирать?
С другой стороны: не признаваясь в своей слабости, не обманывает ли их? И не грех ли – обман? И что же тогда получается: он живёт в обмане? А ну как придётся потом ответить за это?
Может, лучше вообще отказаться, не принимать людей? Учить детей грамоте и счёту – вот честное занятие.

Высокому, стройному, состоящему из жил и мускулов Фёдору Кузьмичу исполнилось семьдесят три года. Никакой обвисшей жирной плоти и морщинистой кожи. Лицо, конечно, частично скрывалось за седой бородой, но щёки всё же виднелись, и они были розовыми – как у здорового человека. Но чувствовал он себя столетним стариком. Жизненный опыт был огромным, информация о жизни такая, что иной профессор мог бы позавидовать. Не было уже юношеской горячности, желания поугасли. Появились недоверие и подозрительность, стремление всё разложить по косточкам, тщательно обдумать. Можно говорить об усталости от жизни, но он, как мог, сопротивлялся, старался не изменять привычного распорядка дня.
В ту ночь он заснул, как обычно, с большим трудом. Тревожили мысли о судьбе России. В мире было неспокойно. Он снова и снова повторял свою молитву:
– Господь, Отец наш, люблю Тебя, нуждаюсь в Тебе, приди сейчас в моё сердце, войди в мой дом и удали из него болезни, беспокойство из моего сердца. Защити и сохрани народ российский и страну нашу горемычную. Аминь.
После долгого стояния на коленях он, наконец, заснул. И случилось то, чего давно ждал: увидел сон, который можно было расценить как божественное откровение. Правда, оно было выражено иносказательно, его ещё понять нужно. Ему-то хотелось божественного наставления – светлого, умиротворяющего. А наставление было зловещим.
Во сне он пробирался по зарослям летнего леса. И лес тот какой-то диковинный. Такого он никогда не видел. Огромные стволы деревьев уходили куда-то вверх и там смыкались кронами так, что на землю солнечный свет почти не проникал. А внизу – огромные корни этих деревьев и столь же огромные гранитные валуны. Хочешь идти, а наступать-то не на что. То камни, то корни, то стволы в три обхвата. Ни единого шагу сделать нельзя уверенно. Неожиданно нашёл тропинку. Узкую и неудобную, но по ней всё же можно было как-то пробираться через лес. И вот уже вдалеке увидел свет. За лесом раскинулась большая поляна, на которой стоял дом с резными украшениями на ставнях. В том доме жил кто-то, кто очень ему нужен. Он только сейчас понял, что шёл через лес, чтобы попасть в тот дом. И тут услышал стук топоров. Это дровосеки валили деревья, и огромные стволы падали перед ним, перегораживая тропинку. Обойти упавший ствол было трудно, а перелезть и того труднее: стволы толстые, и чтобы взобраться на них, а потом ещё и спуститься – нужно потратить много усилий. Пожалуй, лучше было всё-таки обойти их стороной. Но тогда терялась из виду тропинка и становилось не совсем понятно, в какой стороне находится та поляна с домом. Он всё-таки не сбился с пути и обошёл один упавший ствол, затем другой, а дровосеки всё рубили и рубили деревья, и тут он начал понимать, что делали они это нарочно, чтобы затруднить ему путь.
– Зачем вы мешаете мне? – спросил он. – Ведь мне нужно пройти на поляну к дому!
А те только мрачно ухмылялись, и, наконец, один из них сказал:
– Не иди туда! Нечего тебе там делать! Мы не хотим, чтобы ты туда шёл.
– А чего же вы хотите? – спросил он.
– Возвращайся к себе!
Он пытался им объяснить, что ему нельзя возвращаться. Нужно попасть в тот дом, но те и слушать ничего не хотели.
– Да отчего ж вы такие злые! – закричал он в гневе и, проснувшись, понял: им положено быть злыми, и другими они быть не могли. Ведь это бесы.
Фёдор Кузьмич встал, подбросил дровишек в печь и долго следил за тем, как разгоралось пламя. Спать не хотелось, оставалось только молиться. Он стал на колени перед своими иконами и некоторое время предавался молитвам, но потом понял, что молитвы лишают его возможности мыслить самостоятельно. А мыслить самостоятельно, вместо того чтобы молиться, – это грех? Или законное человеческое право? Как не думать о том, что творится в мире?! «Россия наша – великая, сильная, умная… Все живут в счастливом неведении. Крестьяне горбатятся и живут впроголодь, а иные помещики измываются над ними как хотят! В Москве, в Петербурге – вино льётся рекой, дамы в шелках и брильянтах на балах с кавалерами вальсируют, а народ наш, безграмотный, забитый, жизни не видит. Бога нашего, Иисуса Христа, забыли! Но, слава Богу, кажется, просыпаемся! Заводы и фабрики строим. Железную дорогу… Правда, отстали от Запада, но теперь есть кого догонять! Россия будет сильна не только армией, конницей, пушками. Она станет сильной, когда люди в ней будут жить хорошо!».
У людей, которые взирали на святого старца со стороны, создавалось впечатление, что этот Божий человек живёт отшельником, ничего не ведая о событиях в мире. А если и ведает что, то только от самого Господа, который ему эти знания сообщил.
Разумеется, это было не так. Фёдор Кузьмич вёл переписку с весьма просвещёнными и влиятельными людьми. Тайны переписки на Руси никогда не существовало. Фёдор Кузьмич был отлично осведомлён о том, что происходит в мире, в Санкт-Петербурге, при дворе. Иногда вскользь упоминал о своём знании, но делал это всегда так, что слушатели не осмеливались спросить у него подробностей – откуда, мол, вы всё узнали? Если бы такой смельчак и нашёлся, задал бы ему дерзкий вопрос, Фёдор Кузьмич сразу бы нашёлся с ответом. И ответ был бы решительным и не допускающим продолжения разговора. Не было такого человека, который мог посмотреть в глаза старцу, а тот при этом смущённо отвёл бы взор в сторону. Старец сам мог смутить кого угодно одним только взглядом. И если этот взгляд был гневным, горе тому, кто его удостаивался. Потому никто и никогда не осмеливался лезть к нему с расспросами.
А старец, между тем, всё думал и думал о чём-то своём. Неспокойно было у него на душе. В мире что-то происходило, и он понимал, что России предстоят тяжкие испытания…
В Европе измученный народ вставал с колен, монархам конституциями ограничивали права. Но как управлять, если твои руки связаны?! Эти Буташевичи и Петрашевские… Откуда только они взялись?! Хотя и то правда, разве тогда, в декабре двадцать пятого, другие были?! Во все времена находились недовольные. Но те, кто сегодня идут на баррикады, делают это более осознанно. Возникают какие-то новые движения. Нужно признать: давно назрела необходимость отменить этот постыдный  крепостной закон. Пусть свободные крестьяне работают на своей земле! Если жить в России станут лучше, государство от этого только выиграет! Только как народу дать ту землю? Она – собственность помещиков. Выкуп? Но откуда деньги у крестьян? Замкнулся круг… В Пруссии отменили поземельную крепостную зависимость за выкуп. Может, и нам следует так поступить? Боже, что делается в мире? Во Франции – началось. За нею последовали революции в других странах. России, слава Богу, удалось устоять, хотя и её преследуют воспоминания о феврале сорок восьмого года, когда запылала Европа. Это было настоящим потрясением, и монархи поняли, что жить как раньше нельзя! Враги России учились у своих европейских предшественников, приобрели опыт. Нас ждут ещё более страшные испытания. Не завидую монарху, который с этим столкнётся. И счастье, что они ещё не объединились. Каждый тянет одеяло на себя. Конечно, бунтовщики – ещё не народ! Можно по пальцам сосчитать тех, кто хоть сколько-нибудь понимает, что делать после того как возьмут власть, что власть – это не только права, но и тяжкие обязанности! 
Фёдор Кузьмич подбросил в печку поленья и некоторое время, не отрываясь, смотрел на огонь. Ему вспомнилась старинная притча, которую рассказал его духовник. Когда-то жил старец, почитаемый всеми за то, что всё время проводил в молитвах. Неподалёку от него проживала падшая женщина. Так случилось, что умерли они в один день. Вскоре старца поволокли в ад, а ту женщину – повели в рай. Ангелы, сопровождавшие старца, спросили у Бога: почему он вынес такое решение, и Бог ответил, что старец молился и всё время смотрел на женщину, мечтая о ней, а та из-за тяжкой жизни вынуждена была продавать тело своё, но всегда завидовала старцу, его безгрешной жизни.   
Фёдор Кузьмич ещё долго смотрел, как резвится огонь в печи, о чём-то напряжённо думая. Мысли текли, и он не хотел их прерывать какими-то делами. Всё рушилось, и он не знал, как уберечь Россию от слёз и крови, через которые ей предстоит пройти. Но понять до конца значение своего сна так и не мог. Почему эти люди мешали ему?
Подумал вдруг: «Бесы хотели отвлечь меня, чем-то сбить с толку, убедить, что следует отойти и замкнуться в себе? Но зачем мне такая жизнь?! О, Боже! Когда в потёмках не жила б душа, посмел бы дьявол к ней явиться? Моя во всём вина!».
Он прилёг, но мысли ещё долго мешали ему заснуть, и лишь когда часы пробили два ночи, задремал.

На следующее утро Фёдор Кузьмич встал, как обычно, в шесть утра. Пришла Ильинишна и, пока старец молился, приготовила нехитрый завтрак.
– Нынче ты, батюшка, какой-то не такой. Али спал плохо? – спросила она, наливая в кружку из самовара чаю. – Аль тревожит что?
– Спасибо, Ильинишна. Ты права. И спал плохо, и тревожит многое. Лучше скажи, что твой сын, по-прежнему пьёт и дерётся?
– Всё так же пьёт, а выпимши – руки распускает. Нет на него управы. Всё правду ищет. А где ту правду найдёшь?
– И тебе от него достаётся?
– Бог миловал. На мать рук не распускал. А не дай Бог, его жёнка не то скажет, али кто чужой, тогда просто беда. Уж что я только не делала! И в церкви молилась, и свечки ставила. Ничего не помогает. И не знаю, в кого он такой уродился? Муж был телок телком. Тихоней его у нас звали. Слова от него не вытянешь. Да и не пил много. Разве что на праздник какой, на Пасху аль на Рождество. А Иван что ни день, то выпивший. Потому его и в работники никто не берёт. Кому такой нужон? А как умер мой Пётр Савелич, совсем стало тяжко. Вот и приходится мне, старухе, работать. Но у тебя мне хорошо. Благодетель наш Иван Прохорович платит мне рубль серебром! Только сын его на водку забирает. В прошлый месяц принесла домой заработок, так окаянный стал кричать, чтобы просила платить полушками. Ему в харчевне рубль не меняют. Откуда у Никиты сдачу взять такую?
Фёдор Кузьмич слушал Ильинишну, пока пил чай, потом и сказал:
– А приведи-ка ты его ко мне. Поговорю с ним. Может, вразумлю. Скажи, чтобы пришёл к вечеру.
– Спасибо, благодетель ты наш! Вразуми его, дурня, а то, неровен час, поубивает и жёнку свою, и деток. Как выпьет – нет на него управы.

Утром Фёдор Кузьмич принял посетителя. Парень жаловался, что родители не разрешают ему жениться на девушке, которая ему люба. Отец обещал, что женит его на дочери друга. Сколько он ни говорил, что любит другую, тот заладил, что не даст своего благословения, если он не подчинится его воле.
Фёдор Кузьмич попросил передать отцу, что хочет его видеть.
У парня появилась надежда, и он с благодарностью вышел. Старец пользовался авторитетом, и коль он кого приглашал к себе, ослушаться было нельзя. 
Вечером пришёл сын Ильинишны. На лице – растерянность. Испуган, но не прийти к старцу не мог. Снял шапку и, переминаясь с ноги на ногу, спросил настороженно:
– Звали?
– Заходи, заходи, Иван. Вот уже больше трёх месяцев работает у меня твоя матушка, а тебя вижу в первый раз.
– Так вроде бы вы – человек занятой, всегда в молитвах. Почто мне отвлекать вас от дел?
– Ну, расскажи, как живёшь? – спросил Фёдор Кузьмич, чтобы завязать разговор и немного успокоить необычного посетителя.
– Так вроде бы всё хорошо. Могло быть, конечно, и лучше. Но ведь могло быть и хуже, так что грех жаловаться.
– Мать твоя говорит, что выпиваешь часто.
– Праздника хочется…
– Не тело баловать, но душу. Царство Божие внутри нас. Если ты не можешь найти его в себе, не найдёшь его и вне себя.
– Молюсь я…
– Руки распускаешь.
– Нечасто! Ей-богу, нечасто. Иногда. На праздники да под настроение. А ежели уж взаправду говорить, так и не пью я вовсе, никогда и ни с кем. Ей-богу, нигде и никогда!
– Как так? Выходит, мать твоя неправду сказала?
Фёдор Кузьмич строго взглянул на сидящего на скамье Ивана.
– Не знаю, что вам матушка наговорила, только вокруг полно добрых людей, с которыми и выпить не грех.
– Чего же ты третьего дня подрался с Никифором? Или не друг он тебе? Тогда чего с ним пил?
Иван с испугом взглянул на старца. Откуда он мог знать о драке той? Никто о ней не знал.
– Какой он мне друг? – удивился Иван. –  Случись что, он в мою сторону и не глянет. Враз становится глухим, ежели у него попросишь чего. Как-то всё не так. Толком непонятно, как должно быть, но точно – не так. Какой он друг, ежели пьёт только за мой счёт. Меня никогда не угостит!
– Видно, забыл, что в Святом Писании сказано. Довольствуйся малым – получишь большее. Так зачем же ты с ним пьёшь? Из-за чего подрался?
– Как выпью, и всё непонятное становится понятным. Легко на душе, весело, летать охота! А он всё по своей корове убивается. Говорит, украли, а она – кормилица. Только я-то что могу сделать? Не я его корову крал. Вот и дал ему, чтобы не ныл.
– Понимаю, – сказал Фёдор Кузьмич. – Земля ходуном ходит под ногами, а стулья, как собаки, бросаются на тебя. Тебе голову свою нужно проветривать!
– Как это? – не понял Иван.
– Дурень ты, и вот что я тебе скажу: если будешь продолжать пить, долго не проживёшь!
– Пьяные мы все поголовно – дураки. Выпью, и легко на душе становится, и все кругом улыбаются. Жёнка говорит, что когда я выпью – у меня душа улетает, и я становлюсь злым, и охота в морду дать кому-нибудь. А мне сдаётся, что нет у меня никакой души. И не злой я, а справедливость люблю!
– Есть у тебя душа! Душа у каждого есть. Только души бывают разные. А ты обнимаешь своею душой весь мир, и нет ничего на свете, от ничтожного муравья и простой луговой былинки до всего нашего села и даже всей России, что бы не вместилось в душу твою. Видишь эти всполохи на горизонте? Это и твоя душа восходит над миром, подобная солнцу, и освещает самые отдаленные его уголки. У тебя больше души, чем у кого другого. Но потому, что много пьёшь, можешь безвременно умереть! Пей, если хочешь этого. Мать твоя, жена, дети твои будут жить без тебя! Как говорится, твой век короче кочерги и тоже под конец изогнут. Покайся и бросай пить! И помни: мы ближе к Богу в покаянии с сокрушённым сердцем.
Испуганный Иван перекрестился и пообещал меньше пить.
Когда Иван ушёл, старец повернулся к иконе и долго молился о нём. Верил, что его молитва будет услышана и он хотя бы так сможет помочь бедолаге.
В тот вечер решил лечь пораньше. На следующей неделе его должен был посетить епископ Томский и Енисейский Афанасий, который ещё загодя присылал своего послушника и испрашивал разрешение на встречу.
«Что ему нужно? – думал Фёдор Кузьмич. – О чём хочет со мною говорить? Да и могу ли я ему что путного посоветовать, долгое время живу уже вдали от светской жизни. Что там делается, ведь не знаю толком. Но коли просит, надо встретиться».

7.          Когда настало время возвращаться, граф Ильин неожиданно заявил:
– Господа, я, видимо, простудился на охоте, и мне мой лекарь настоятельно советует полежать дома. Прописал даже микстуру, растирание. Делать нечего. Я привык ему доверять. К тому же мне нужно ещё отдать кое-какие распоряжения по имению. Имение требует ремонта. Хочу, чтобы его привели в должный вид, а то, не поверите, мне было совестно вам показывать дом.
Сергей Михайлович удивился: никакого лекаря он не видел, но, подумал, что граф просто хочет побыть один. И Георгий Николаевич тоже понял, что графу нужно побыть одному, вот и придумал свою болезнь.
– Ну, что ж, выздоравливайте, Владимир Львович, – сказал он, досадуя, что такой примитивной, просто-таки детской хитрости он не может ничего противопоставить. Планы обыграть графа в Петербурге вместе с князем Матвеевым срывались. Но посчитал, что всё лишь переносится на более поздние сроки.
– А когда же именно нам ждать вас? – спросил он.
Владимир Львович после некоторого раздумья обещал через неделю быть в Петербурге, говоря, что пригласит друзей к себе, о чём уведомит их дополнительно.
На том и порешили. Граф выделил друзьям карету, и они отправились в обратную дорогу.
Назад князь Голиков и граф Киселёв ехали в приподнятом настроении, вспоминали разные эпизоды, случившиеся с ними на охоте, смеялись по каждому поводу.
– Говорят, что в Солнечной Поляне толпами бегают крестьянские детишки, как две капли воды похожие на Владимира Львовича! – сказал Георгий Николаевич, улыбаясь.
Сергей Михайлович рассмеялся, а граф продолжал:
– А почему бы и нет? Мужчина он видный, молодая кровь играет… Здоровяк, каких поискать! Я удивляюсь, как он умудрился заболеть!.. Но, чтобы за мною ухаживали прелестные красавицы, которых видел у Владимира Львович, я бы тоже заболел, и никакой столицы мне не нужно! Не болезнь, а праздник!
Склонный к философствованию Сергей Михайлович согласился с этим мнением и стал рассуждать о благотворности жизни на лоне природы, особенно для человека, расположенного к размышлениям.
– Живи себе, изучай людей, размышляй и записывай. Так и писателем можно стать! Правда, – поправил себя князь, – у такого образа жизни есть и изъяны. Оторванность от света, от других мыслящих людей. Что выйдет, если каждый мыслитель будет сидеть в имении? Не получится ли, как у Диогена, живущего в бочке и размышляющего о судьбах мира? Представьте себе: все одни сплошные диогены, и все сидят по своим бочкам! Этакий взгляд из бочки! Нет, сидеть в своём имении для человека, желающего заняться писательством, – не годится. Нужно ездить по свету, наблюдать, общаться, читать, наконец… Кстати, недавно познакомился с интересным собирателем книг, неким  Якушкиным. Интереснейший, я вам скажу, экземпляр! И знает много.
Георгий Николаевич нашёл этот ход мыслей князя вполне дельным и что-то сказал в ответ насчёт того, что башня из слоновой кости недалеко ушла от такой бочки, но на самом деле его мысли были уже очень далеко. «Всё-таки двойная жизнь – это не очень хорошо. Вести такие беседы – не для меня. Что за жизнь такая! Хотя хорошо уж то, что мне за это платят! Подумав, мысленно добавил: – Между прочим, могли бы и больше платить!..».
Карета мчалась в сторону Петербурга по той же заснеженной равнине с полосками чёрного леса по краям. Тёмно-зелёные пятна хвойных деревьев изредка нарушали черноту этой лесной стены, но даже когда на короткое время в окне возникали хвойные леса, ощущение было, что мир состоит из чёрного и белого цветов. Ещё, правда, была голубизна неба и желтизна солнца – погода стояла хорошая, – но земля являла именно такую картину: много-много белого и по краям – чёрное…
– Я всё думаю, – задумчиво сказал Сергей Михайлович, – почему Александр Павлович так поступил? В зените славы, победитель Наполеона. В чём причина? Что его толкнуло на такое?
– Страх! Боялся, что его постигнет судьба батюшки.
– Неужели всё так просто объясняется?!
– Не всё так просто, – возразил Георгий Николаевич. – Армия прошла Европу и увидела европейские порядки, красоту, чистоту, дороги. И народ там живёт лучше… Увидели вековую отсталость России нашей и поняли, что так жить нельзя. Нужно что-то менять! А что менять? Порядки в России! Убрать позор наш – крепостное право! Всё изменить по подобию Европы! Ограничить власть монарха конституцией, дать свободу… Появились горячие головы, готовые на всё, чтобы добиться этого. А Александр Павлович глупым не был, понимал, что зреет заговор. И он оказался прав! После его исчезновения случилась смута! Потому и боялся повторить судьбу батюшки. Да и воли, решительности не хватило упредить удар, приструнить смутьянов. Не смог!.. Такое в нашей истории уже было, и, несомненно, ещё будет!
– А у Николая Павловича воли хватило?
– У него хватило!
Сергей Михайлович надолго задумался, но через некоторое время произнёс:
– Нет! Не всё так просто. Есть какая-то другая причина…
– Есть! – откликнулся граф. – Он чувствовал свою вину перед Россией и хотел покаяться!
– Вот! Это больше походит на правду! Там ему не давали возможности говорить с Господом нашим! На латинском языке humilitas, «смирение», происходит от слова humus – «плодородная земля». Смирение – это состояние плодородной земли. Она у нас под ногами, по ней мы ходим, в неё кидаем отбросы. Она безмолвна и всё принимает – и обращает в животворное богатство. Она открыта дождю, всякому семени и приносит плоды. И он смирился и искал уединения. Иисус уходил в пустыню, чтобы побыть наедине с Богом. А Александр Павлович ушёл в Сибирь!
Приятели были совершенно разными людьми, и всё, что происходило в стране и в мире, воспринимали по-разному. По молодости не могли хорошо разбираться в лабиринтах политики. Им казалось, что они всё понимают, но это было неправильное ощущение. Россия двигалась в сторону событий, о которых они имели смутное представление. Между тем, продолжалась борьба православных за освобождение от османского ига. Россия хотела помочь балканским народам, чему противились Англия и Австрия. К тому же Англия стремилась вытеснить Россию с Черноморского побережья Кавказа и из Закавказья. Франция же разделяла планы англичан по ослаблению России, мечтала о реванше за поражение 1812 года. Но все эти хитросплетения интересов крупных европейских государств не учитывались молодыми людьми.

Граф Владимир Львович Ильин ощущал в себе силу и думал, что именно он всё видит и понимает. Страстно хотел быть нужным своему народу, чтобы его запомнили надолго. А Георгий Николаевич считал его неумным человеком, но старался этого не демонстрировать, улыбался и кивал, когда Владимир Львович пускался в свои рассуждения. Этому искусству его учили с детства, и он его постиг в совершенстве. Если бы узнал, чем сейчас занимается граф Ильин, ещё раз удивился бы своей прозорливости, подумав: «Я всегда подозревал, что это человек бестолковый!».
Владимир Львович готовился к путешествию в далёкую Сибирь. На дворе был конец декабря 1849 года. После недолгих раздумий он предложил своему егерю Прохору Артамонову поехать с ним. Это была просьба, а не приказ, и если бы тот отказался или замешкался с ответом, Владимир Львович не взял бы его. Но парень с лёгкостью согласился и принялся помогать дворовым собирать барина в далёкий поход.
У графа была карета для особых случаев. Прохор её называл возком. Полозья на ней новые, сделаны из дуба, подбиты железом. Изнутри её тщательно утеплили: стены и пол оббили отборными овчинами. На случай, если придётся спать в карете, там были подушки, одеяла, запасная шуба и даже вторая пара валенок. Сиденье раскладывалось хитроумным образом, образуя сносное спальное место. Спать, конечно, в карете во время метели опасно, но всё же именно таким образом и можно было переждать ненастье.
А ещё ведь нужно было тщательно расположить багаж, подумать о запасе продовольствия! Всё это разместили на специальной площадке позади кареты. Здесь же были закреплены топор, пила, канат, тренога с чугунным котлом… У Прохора – ружьё новейшей конструкции, которое граф выписал из Лондона. Сам же был вооружён двумя пистолетами, которые в любой момент был готов пустить в ход, если возникнет какая-нибудь опасность.
Владимир Львович хотел понять, что есть Сибирь, о которой так восторженно говорил Ломоносов, стоит ли ей посвящать жизнь, а если стоит, какого рода эта деятельность должна быть? Он хотел лично убедиться, правдивы ли слухи о святом сибирском старце. Граф не верил тем россказням, но мысль о том, что тамошний старец может оказаться на самом деле бывшим царём, потрясала его воображение.
Если это и в самом деле бывший царь, значит, именно он является лучшим из всех правителей в русской истории. Почти все были властолюбивы и судорожно держались за трон. Хотя были и слабые цари, и неудачники… А этот – только один такой! Ну, не чудо ли? Увидеть лучшего русского царя воочию. Упускать такую возможность нельзя, потому что возраст у него преклонный и нужно застать его в живых.
А если это бывший царь – при таком образе жизни его должны будут причислить к лику святых. Увидеть живого святого – это не только большая честь, но и счастье. Святость такого человека может пролиться и на того, кто его увидит, кто побеседует с ним и соприкоснётся с его духовным миром. Недаром в России всегда люди хотели прикоснуться к святым мощам в надежде, что это избавит их от болезней, принесёт счастье и успокоение.  Владимиру Львовичу хотелось соприкоснуться со святостью, чтобы она оставила и в его душе какой-то отпечаток, пролила и на него свой священный бальзам!
И, наконец, его пронизывала невероятная мысль: «Чем я хуже? А не податься ли и мне в отшельники?».
Стремясь во всём к честности, он спорил с собой. Чего он хочет? В какой области отличиться? Как служить людям, чтобы остаться в их памяти надолго?
Идея потрясала воображение, но как же теперь женщины? Ведь он их так любил! Какая жалость! А вино, карты, вкусная еда? А праздная жизнь в поместье, наконец!? Понятное дело, что от всего этого надо будет отказаться. Можно будет жить в маленькой избушке, спать не на перине, а на жёстком ложе, покрытом лыковой рогожей… полено в изголовье. И, конечно же, молиться… Мучить плоть.
Да, но как быть с женщинами?
Трудными были его размышления, и он не мог найти ответа на возникающие вопросы. А ещё ведь было и Отечество, и Человечество, и Земля, и Мироздание, и Бог! И со всем этим тоже надобно было разобраться!
И тем скорее ему хотелось увидеть, наконец, знаменитого старца!
Столько всего хотелось спросить у него… Ведь там, где истинная святость, там и знания – настоящие, божественные, а не такие, как у остальных. А у этого старца, судя по тому, что о нём рассказывают, святость была истинная. Но для этого надо было ехать.
И он поехал. Послал письмо своему старому камердинеру Антону о том, чтобы его не искали, что он, повинуясь непреодолимому желанию познать мир, едет в Сибирь, и в одно прекрасное декабрьское утро выехал из Солнечной Поляны вместе с Прохором Артамоновым. Тройка лошадей у него хорошая, карета оснащена всем необходимым и тщательно утеплена, а граф был погружён в такие невероятные мысли, что с ними можно было ехать не только до Сибири и обратно, но даже много дальше.
Владимир Львович приказал Прохору ехать в сторону имения, чтобы избежать московских соблазнов и ненужных вопросов. В пути думал о святости, о её желательности. Что случилось бы, если бы каждый человек возжелал стать святым? Понимал, что мало ли кто и что пожелал бы?! Да, но и если бы такое чудо свершилось, мир стал бы куда чище и красивее!
Он перебирал в уме, чем бы хотел заняться в жизни, чтобы провести её с наибольшей пользой для людей. Вскоре после смерти его любимой тётушки он стал ходить в церковь и исполнять все положенные обряды. Более всех любил её и помнил, что она верила во всё, но отвергала только один догмат – вечных мучений. «Бог, – говорила она, – сама доброта, не может хотеть наших страданий». Истинно верующая, она оставила глубокий след в его памяти, и граф часто вспоминал её слова о том, что не знает, что делать с сердцем, если некого любить, и с жизнью – если некому её отдать. Тётушка научила его духовно наслаждаться любовью.
Подражая Бенджамину Франклину, он стал вести дневник, где отмечал свои успехи и неудачи, анализировал поступки, планировал заняться английским языком, музыкой и юриспруденцией. Оставив учёбу в университете, уехал в Ясную Поляну, открыл школу для крестьянских детей, где преподавал крепостной Фока Демидович, но и он сам нередко проводил занятия. В Москве снял квартиру в доме Ивановой в Николопесковском переулке на Арбате и пытался сдать кандидатские экзамены, но занятия его мало интересовали. Пил вино, играл в карты и, в конце концов, вернулся в Ясную Поляну. Увлёкшись музыкой, играл Шумана, Шопена, Моцарта, Мендельсона и даже сочинил вальс. Мечтал достичь совершенства и хотя бы в чём-то оставить заметный след. Поэтому, услышав историю о сибирском старце, загорелся желанием его увидеть. Было кому подражать, тем более что мысли о писательстве у него то и дело возникали.
Почему-то вспомнилась недавняя охота и время, проведённое с князем Голиковым и графом Киселёвым. Разные это были люди. Князю Владимир Львович хотел бы подражать, а вот граф вызывал у него какое-то отторжение. Объяснить его он ничем не мог и старался об этом не думать.
Владимиру Львовичу хотелось блистать в обществе, но ему мешали природная застенчивость и отсутствие внешней привлекательности. Думая о святости, он представлял, что ему бы пришлось отказаться от прихотей и удобств, много заниматься физическим трудом, одеваться в простую одежду, во всём себя ограничивать. Он искренне стремился к нравственному совершенствованию. 
Карета легко скользила по накатанной дороге, и через некоторое время Владимир Львович задремал. И привиделось ему, будто он – Илья Муромец,  сидит сиднем на печи. Но вот пришли люди, слово волшебное сказали, и слез он с печки, в Киев подался подвиги совершать. По пути нехристя Соловья-разбойника в полон взял. А конь его был могучий, но и тот спотыкался, когда на нём он ехал.

По прошествии недели ни князь Голиков, ни граф Киселёв так и не получили вестей от графа Ильина. Разумеется, они знали о его желании поехать в Сибирь. Однажды, встретившись на Невском проспекте, граф высказался по этому поводу так:
– Должно быть, наш друг очень уж сильно захворал, если мы до сих пор ничего о нём не знаем.
Георгий Николаевич в эти слова вкладывал скрытый смысл, а прямодушный князь согласно кивнул:
– Меня тоже беспокоит здоровье Владимира Львовича. Я даже подумывал, не послать ли к нему лекаря.
– У него же есть свой лекарь! – удивился граф.
– Есть-то есть, – ответил Сергей Михайлович, – но у меня лекарь не простой, а прославленный. Отто Август Румпель приехал из самого Гёттингена – не всякий имеет такие знания как он. 
Георгий Николаевич с грустью взглянул на Сергея Михайловича и задумчиво произнёс:
– Если графу и нужен лекарь, то совсем не такой, какой вы думаете. Вы-то считаете, что ему нужен врачеватель тела, а ему надобно врачевать прежде всего душу. И тут ему надобен или священник, или какой-нибудь гениальный философ вроде Канта, или просто очень умный и многоопытный человек. Но такого нет нигде в радиусе трёх тысяч вёрст. А где-то есть такой человек, по-вашему?
– Именно там, куда отправился Владимир Львович!
– То есть как? – не понял князь.
– Вы всё ещё не поняли: наш друг поехал в Сибирь.
Сергей Михайлович схватился за голову. Видимо, до него только сейчас дошёл смысл слов графа.
– А ведь и точно! – проговорил он. – Как же я сразу-то не подумал?!

8.           Федор Кузьмич посмотрел на икону, встал на колени и начал молиться. Думал не только о прошлом, но и о будущем многострадальной России.
Предчувствие, вроде лёгкой дымки, охватило его, и он начал понимать то, что не было сказано словами, чувствовать то, что ещё не произошло или произойдёт скоро. Иногда перед ним возникали какие-то картины. Фёдор Кузьмич знал: события, которые видел, должны в скором времени произойти. Он не мог влиять на них, но учитывал и готовился к ним. России предстояло пройти через страшные испытания. «Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное», – вспомнил он слова святого апостола Павла. И ему сразу стало спокойно и благостно.
Свой домик Фёдор Кузьмич любил, но более всего ему нравилось бродить по лесу. «Недолго мне осталось любоваться этими красотами, – думал он в редкие минуты прогулок, – пить из колодца чистую воду. Недолго… но ещё многое нужно сделать».
Более всего ему нравилась зима. С нею к нему приходили воспоминания и размышления о былом. Почему-то именно зимою хотелось оглянуться назад, чтобы понять – всё ли сделано правильно? Не упущено ли что важное? Не позволил ли отвлечь себя от главного, ради чего он здесь? Случайности… Похоже, именно они управляли жизнью… Что-то не давало поверить в это, когда всё оживало. То ли шум летнего леса. То ли длинная цепь совпадений, необычная их завершенность, и они переставали казаться случайными. Неужели всё предопределено? А в лесу, который он так любил, лежал снег и ветви деревьев склонялись под его тяжестью. Небо едва виднелось между лапами высоченных сосен и кедров, по которым прыгали белочки, одетые в пушистые зимние шубки. Глядя на всю эту красоту, он находил умиротворение и покой душе. Понимал, что и в его жизни наступила зима. Пропала лёгкость движений, стёрлись воспоминания, исчезли желания… Всё осталось где-то позади. Но был уверен, что и нынешняя жизнь не лишена смысла!
Он стремился к покою, а где его найдёшь, как не в зимнем лесу?! Иной раз идёшь, кругом тишина и только слышно, как падает снег с ветвей да лёгкий ветерок шелестит, пробираясь сквозь поредевшие кроны деревьев, словно шепчет: «У тебя здесь больше друзей, чем ты думаешь, вдыхай лесной воздух всей грудью. Вдыхай!»
У Фёдора Кузьмича  были и лыжи, подаренные ему одним таёжным охотником. Он частенько надевал их, отправляясь на прогулки для того, чтобы, как он говорил, кровь разогнать по жилам. Односельчане осуждали его за опрометчивое отношение к здоровью и просили воздерживаться от дальних походов. Иван Латышев предлагал выделить сопровождающего. Вдвоём сподручнее, да и не так опасно. Увидев в очередной раз старца, идущего на лыжах в сторону леса, взмолился:
– Фёдор Кузьмич, Христом-Богом прошу: дозволь сопроводить. О твоей же безопасности радею.
Старец поднял руку, останавливая его.
– Спасибо, Иван, за заботу. Но и мне иной раз хочется с Богом побеседовать на природе. Люди испокон веков уходили в пустыни, чтобы никого не слышать и не видеть, чтобы там, в одиночестве, побыть наедине с Богом.
Латышев знал, что спорить со старцем – пустая трата времени. Сам же зимою ходил в лес всенепременно с провожатым. 
– Ведь беда может случиться, – продолжал настаивать Латышев. – Метель начнётся, али волки. Они в эту зиму шибко лютые: грызут скотину – почём зря! Неровен час и на человека могут напасть…
– Не беспокойся, Иван! Бог меня в обиду не даст, – утешил Фёдор Кузьмич своего благодетеля.
И уже шёпотом сказал себе:
– А если что худое и случится, стало быть, так тому и быть. Это мне – за грехи мои…
С этими словами он перекрестился и двинулся в путь.
День был солнечным. Выпавший ночью снег слепил глаза, а еловые ветки склонялись под его тяжестью.
Фёдор Кузьмич шёл по просеке, старательно обходя торчащие из-под снега пеньки. Идя по ней, невозможно заблудиться. Зимою тропы заметает так, что и не сыщешь дороги домой! Местность в этих краях холмистая, и если не знать её, можно и затеряться. Он, конечно же, не знал леса, раскинувшегося на много вёрст вокруг его дома. Потому и не испытывал судьбу. Шёл по просеке, чтобы найти в случае чего дорогу назад. Легко отталкиваясь палками, прокладывал лыжню и думал о своём.
«…Люди всё ругают царя. Но ведь и поделом! Их, как скотину, продают, семьи рушат. Давно пора крестьянам горемычным свободу дать. Пусть трудятся на своей земле. Если людям будет хорошо, ужель плохо России от этого станет?! И нечего на Европу оборачиваться. Нужно вперёд идти, а не по сторонам глазеть! Им, видите ли, не нравится, когда один правит колесницей. Каждый норовит подержаться за вожжи! Думу им подавай! Конституцию! А какие порядки в той Англии или Франции – этим реформаторам ведомо?! Не подходят они России! Понимаю, жизнь не стоит на месте. Деловым людям помогать надобно, дать им своё благословение. Но делать всё надо без спешки, а то и насмешить недолго. У нас  свой путь. Можно приглашать из Европы инженеров, покупать станки, учиться вести сельское хозяйство. Но не забывать: мы – православная страна!..
О, если бы было возможно вернуть молодость! Но годы, как и таланты, выдаются раз и на всю жизнь. Их не воротить. Время ушло без¬возвратно. Чего же удивляться милосердию Бога нашего, его снисходительности ко мне, грешнику?! Мне всё время хочется прикрыть жал¬кое рубище грешной души новой одеждой, оживить опустошённую грехом душу. Но куда уйти от сожалений о загубленных жизнях, об ушедших навсегда возможностях?! Остаётся только каяться и молить Бога, чтобы простил меня, грешника...».
Фёдор Кузьмич легко отталкивался палками и шёл, продолжая размышлять. Дорога была пустынной, никто его не отвлекал от мыслей.
Люди, которые приходили к нему со своими горестями и вопросами, не позволяли ему сосредоточиться на главном. А в чём это главное? Конечно же – в Боге, в любви к нему, в исполнении его заповедей! И говорить с ним лучше, когда никого нет рядом. Нужно отбросить второстепенное и спросить его! Но о чём?!
Вдруг подумалось: а имеет ли он, грешник, право что-то советовать людям? Они думают, что он безгрешен... Наивные! Знали бы, через какие испытания и соблазны он прошёл! И ведь далеко не всегда с честью. Теперь только и остаётся, что каяться. В этом и видел он свою нынешнюю  задачу.  В покаянии и есть осознание падения, сделавшего естество человеческое непотребным, осквернённым и потому постоянно нуждающимся в искуплении. Нужно очистить себя от грехов прошлой жизни: убийств, лжи, плотских наслаждений. Отмыть слезами раскаяния. Ведь только через покаяние и можно прийти к Царствию Божию, найти покой мечущейся душе.
Но слишком уж тяжким был груз прошлого. Однако относительная умиротворённость всё же наступала. И достигалась она именно в такие минуты единения с природой такими погружениями в свои мысли. Он любил ходить в лес. Летом такие прогулки обычно дарили то корягу, то растение неизвестное, из которого он мастерил всякие поделки. Очищал от коры, вырезал, смазывал лаком. Там, у оврага, росло много незнакомых ему растений. Обычно любил отдыхать на поваленном бурей дереве, что рядом с огромным камнем-валуном. Там же из-под земли бил ключ. Вода в нём необычайной чистоты и вкуса, весела и говорлива. Потому и называли его Говорящим Родником. Чистая и холодная и, как утверждала местная знахарка Соркина, имеющая целебные свойства, она стекала вниз по склону холма в ручеёк, который называли Звенящим.
Но и зимние прогулки в лес имели свои прелести.
Фёдор Кузьмич остановился, чтобы перевести дух, совершенно не беспокоясь о том, что не сможет найти обратную дорогу. С обеих сторон, словно солдаты в строю, росли высокие кедры, дальше – сосны и ели, за которыми пряталась тьма. Лес по-прежнему был молчалив и прекрасен. Мороз в то утро был знатным и заставлял Фёдора Кузьмича останавливаться и растирать себе щёки и нос. Лишь сопровождающая его с пол пути стая чёрных ворон нарушала эту волшебную тишину зимнего леса. Птицы каркали, перелетали с места на место, словно хотели что-то сказать ему, но старец не обращал на них внимания. Он был весь в своих мыслях. Остановившись, чтобы перевести дух и поправить крепление лыж, вдруг увидел, что ему навстречу вышел матёрый волк. Был ли он один, или в темноте леса притаилась стая, Фёдор Кузьмич не знал. Волк, видимо, и сам не ожидал этой встречи. Увидев человека, замер и стал наблюдать. Шерсть его вздыбилась, глаза зажглись недобрым светом. Ещё немного, и он готов был бы броситься вперёд, но что-то останавливало его. Волк замер в нерешительности.
Остановился и Фёдор Кузьмич, с тихим любопытством и совсем без страха глядя на встретившегося зверя. «Если бы он хотел напасть, вёл бы себя иначе, а если вышел случайно, то почему не учуял меня? – подумал он. – Звери, даже самые грозные, стараются не сталкиваться с людьми. Нападают, как правило, когда голодны или чуют угрозу. Но этот точно случайно вышел на меня». Потом понял: лёгкий ветерок дул как раз с его стороны. Да и солнце слепило волку глаза.
– Что уставился, глупый? – спросил насмешливо Фёдор Кузьмич. – Неужто соскучился по нашим овечкам? Дождёшься, будет висеть твоя шкура на чьём-нибудь заборе! Жить с людьми в ладу надобно, иль не понимаешь, дурья твоя башка!
Фёдор Кузьмич посмотрел в горящие зелёными огоньками волчьи глаза и погрозил пальцем так, как грозят нашкодившим детям. И странное дело: тот съёжился, поджал хвост и жалобно, почти по-собачьи заскулив, попятился назад и скрылся в темноте леса, а Фёдор Кузьмич отправился дальше, не оглядываясь и нисколько не заботясь о том, что волки могут наброситься на него сзади. «Волки!.. Но страшнее человека – нет зверя на свете! То-то же они боятся людей! Однако в волках есть что-то особенно подлое, как и в иных людишках. И те лебезят, оды сочиняют, когда показываешь силу, но стоит дать слабину, так и жди нож в спину или удавку на шею! Так и волки. В суровые многоснежные зимы жмутся к сёлам и беззастенчиво разбойничают: режут овец, собак, свиней, коров, лошадей – всё, что попадётся. Но должен же человек чем-то отличаться от зверя хищного! Волк на то и зверь, чтобы зимою, когда ему голодно, охотиться, искать себе пропитание. Рыщут, как правило, стаями. Говорят же: зайца ноги носят, волка зубы кормят, лису хвост бережёт. Попав в овчарню, режут овец десятками. Остатки пищи прячут в разных местах, куда позже возвращаются и доедают добычу. Да что волк? Взять хотя бы росомаху. Она как буйный пьяный мужик! Тот тоже, когда во хмелю, может и за топор взяться, и хату поджечь. Что с него возьмёшь, с пьяного-то?! Но как протрезвеет, уже на каторге скажет себе: что же я наделал, дурень? А росомаха никогда ни в чём не покается?! Бог падшему человеку определил путь к спасению. Человек должен каяться, а волку или росомахе надобно ли? Но раскаяние только смягчает наказание, а не избавляет от него, ибо не уничтожает преступления. Ведь никто не прощает преступников за одно раскаяние. Искупление и раскаяние есть возвращение на путь истинный путём подвижнической жизни, путь от дьявола к Богу».
Так он шёл, размышляя о жизни, и мысли его перескакивали с одного предмета на другой, меняясь и вновь возникая вдруг.
Пройдя вёрст пять, он неожиданно увидел мужиков, валивших толстые сосны и очищавших их от веток. Мужиков было трое – видимо, отец и двое сыновей. Неподалёку на просеке стояли сани, на которые они уже погрузили несколько стволов. Две лошади, доев сено, брошенное им хозяином, теперь пробовали на вкус еловые ветки.
Фёдор Кузьмич поздоровался, и мужики почтительно ответили, но, судя по всему не зная, кто он, снова занялись делом, не проявляя к нему ни малейшего интереса. Фёдор Кузьмич удивился, но тут же устыдился своих мыслей, упрекнув себя в гордыне.
– На дрова рубите? – поинтересовался он.
– Дрова загодя готовят, – ответил мужик лет пятидесяти, на минуту прекращая работу и топором почёсывая пушистую бороду. – Сруб надумали ставить, вот брёвна и готовим. Знамо дело, летом на телеге не увезёшь, а речка текёт не туды, чтоб ей пусто было!  Стало быть, зимою самое время.
– Доброе дело задумали. Бог вам в помощь, – одобрительно сказал Фёдор Кузьмич. 
– А то как же без дома? – с какой-то гордостью сказал мужик и посмотрел на старца, стоящего на лыжах. «И чего ему одному в зимнем лесу надобно? – подумал он. – Чудак аль блаженный какой?». – Сыновей женить – продолжал мужик, – не простое дело. Надобно спервоначалу сруб поставить, крышей накрыть… Всё как у людей, а тогда ужо пусть и живут в своём гнезде, а мы со старухой в гости ходить будем, внукам радоваться! Понятное дело – дом ставить для сыновей – божеское, не дьявольское занятие! Апосля колодец выкопаем.
Фёдор Кузьмич кивнул.
– Вода колодезная, как и ключевая, для здоровья полезная. Если пить её, здоров будешь и никакая хворь тебя не достанет!
– А ты, мил человек, напрасно один по лесу ходишь. Неровен час, и до беды недалеко. И не зверь у нас страшен. Давеча говорили, сбежали с каторги несколько злодеев. По лесу бродят, лютуют. При них топоры да ножи. Не дай Бог встретить их!
– Спасибо за предупреждение, только со мною ничего не может случиться. А если что и произойдёт, значит, на то воля Божия…
Сыновья перестали стучать топорами, слушали старших, не смея вставить слово. Фёдор Кузьмич спрашивал что-то, а мужик отвечал. Оказывается, они и в самом деле  не Краснореченские, а из села Елисеевского, до которого вёрст двадцать, никак не меньше.
Трудом люди жили, труду и радовались.
 А мужик, видимо, почувствовав к Фёдору Кузьмичу какую-то симпатию, сев на только что поваленную сосну, продолжал:
– Осенью, как раз в праздник храма Воскресения Христова, загорелся дом сына старшего. Беда завсегда приходит, когда её не ждут. Не знаю, от чего загорелся, ума не приложу. Не иначе, как кто поджёг. Сын поругался с одним… высказал всё, что про него думает. Ворюга и людей грабит без совести. А потом в церковь ходит, и наш батюшка отпускает ему грехи. Где же правда?! Вот он и отомстил сыну. Дом горел как свечка. Наш рядом стоит, так боялся, что огонь к нам перебросится. Ан нет! Отстояли. Я выскочил во двор, когда всё уже полыхало. Ума не приложу, как не учуял, что сына дом горит. Видать, сильно пьян был. Так сын мой старшой и стал погорельцем. Вот и решили сызнова дом поставить. Такое дело…
Фёдор Кузьмич задумчиво сказал:
– Люди привыкли ко лжи. Она царствует над миром, распиная правду. Её прячут, её боятся более всего. Но тот, кто ищет, тот её найдёт, обязательно найдёт! Стучите, и отворят вам! Правда стоит того, чтобы искать её.
Он вдруг замолчал, подумав, что вот таких людей и следует считать святыми. Молчали и мужики, дивясь речи этого странного старца.
Через некоторое время отец снова взял топор в руки и сказал:
– Ты, мил человек, прости нас, грешных, но нам работать надобно. Делать ещё ходку, а лошади, поди, у нас совсем притомились, едва тянут. Хорошо бы до ночи справиться.
Фёдор Кузьмич, так и не узнанный, пожелал им успеха и пошёл дальше. Они без сомнения слышали о святом старце, да только кто бы в этом человеке на лыжах его признал?! По дороге думал: «Люди заняты делом – лес рубят, дома строят. Отец заботится о сыне, брат о брате. А чем я занимаюсь? Так ли это полезно, как строительство дома?».
Терзаясь новыми сомнениями, он шёл и всё думал о встретившихся мужиках, словно говорил сам с собой: «Если я за них не помолюсь, кто это сделает? Нет уж, моё дело тоже нужное. О них, о народе русском должно молиться мне денно и нощно. Я у них в долгу неоплатном, потому, как грешил много, плохим им был пастырем…». У него так и не получалось, как хотел, сбросить груз забот и отдаться мыслям, которые не давали покоя. К полудню, пройдя много вёрст по лесной просеке, Фёдор Кузьмич обратил внимание, что лес замер в абсолютной тишине. Не слышно было ни хрустящего под лыжами снега, ни надоедливых ворон, сопровождавших его всю дорогу, ни падающего снега с веток. Он в изумлении остановился. Звенящая тишина поразила его.
– Божья благодать! – восторженно прошептал Фёдор Кузьмич. – Должно быть, Господь услышал мои молитвы и дал то, что я хотел, – возможность понять что-то важное и собраться с мыслями.
Время точно остановилось. Подумал: молиться здесь, каяться – значит по-настоящему чувствовать груз грехов своих, сознавать, что оскорбил ими Господа, Отца и Благодетеля своего, и всею душою желать исправления.
Постояв несколько минут (или это был час – он и сам не мог понять), Фёдор Кузьмич повернул назад в полной уверенности, что ему удалось на какое-то время войти в нужное состояние души и добиться важного для себя эффекта. Солнце склонилось к западу и повисло на верхушках деревьев. Усилился мороз. Пора было возвращаться.
Вечер выдался особенно морозным. Небо уже начало темнеть. Тропа между деревьями становилась всё уже, петляя самым отчаянным образом. В холодном ветре чувствовалось дыхание лесной чащи. Заяц, выскочивший из-под ног, помчался вперёд, испуганно оглядываясь, но вскоре скрылся в темноте леса. Где-то над головой жалобно пропищала сова, готовясь к ночной охоте.
Видимо, пока он пребывал в размышлениях, незаметно для себя сошёл с просеки куда-то в сторону и углубился в лес. Осмотрелся по сторонам и с облегчением понял, что далеко не ушёл, почти рядом увидел просвет. Это могла быть только просека. Но вдруг обратил внимание, что лес сделался каким-то чудным. Редкими стали кедры и сосны. Вокруг берёзы. Подумал, что они олицетворяют русскую душу, доброту, хранят в себе животворящую силу солнца и символизируют возрождение. Недаром к ним обращаются больные, ослабленные люди.
Тут же высились ясени, огромные вековые дубы.
Фёдор Кузьмич двинулся в сторону света, удивляясь, что не заметил, как изменился лес, что не видит нигде собственных следов на снегу. «Как это я мог пройти сюда со стороны просеки и не оставить следов? Впрочем, зачем искать следы, когда просека рядом!».
С этими мыслями он обогнул несколько некстати лежащих стволов, оставленных лесорубами с осени и заваленных снегом, и тут только с изумлением понял, что это вовсе не просека, а поляна, окружённая густыми зарослями. С ещё большим изумлением увидел, что на ней стоит небольшая избушка. Из трубы столбом валил дым, предвещая усиление мороза.
Фёдор Кузьмич в который раз стал растирать щёки и нос шерстяной варежкой. Подумал, что неплохо было бы и погреться, а заодно спросить хозяев, как выбраться на просеку. Он не спешил. Что-то необычное было в том доме, словно тереме из сказки. Стоял он посреди леса без забора и прочих строений, необходимых для жизни. В Сибири редко где ставят заборы. Здесь воров нет. В лесу и вовсе забор не нужен. Но нигде не видно было заготовленных на зиму дров. Неужели хозяева хранят их в доме? И дом построен из отёсанных брёвен – квадратных в поперечнике. Резьба вокруг окон и конёк на крыше – тоже необычные. Не было ни собаки, охраняющей дом, ни конюшни с лошадьми. Не видно саней, запаса сена для лошадей. Ничего! Только поляна и дом. Он долго и с интересом разглядывал его, бесстрашно и одиноко стоя на поляне среди леса.
Подумал: «Жизнь сложна и непредсказуема. Господи! Чего только нет на белом свете?! Домик в лесу, как в сказке, стоит на высоком фундаменте, словно на курьих лапках! И кто бы здесь мог жить? А то, что в доме кто-то живёт, сомнения нет. Из трубы дым валит. Правда, каждый имеет право жить так, как желает! Вот и я воспользовался своим правом и один брожу по лесу, да заплутал, и теперь нужно искать дорогу домой. Но не может того быть, чтобы я далеко отошёл от просеки. Найду просеку, до дома доберусь быстро…». С усмешкой подумал о себе: «Самонадеянный индюк! Меня же Иван предупреждал…».
Фёдор Кузьмич огляделся вокруг. Поляна, на которую он вышел, была залита лунным светом, а лес терялся во мраке. Вокруг уже властвовала кромешная тьма. На небе мерцали звёзды, наблюдая за ним с безразличием. Казалось, природа растворилась вокруг или невидимый водопад обрушился с небес и погрузил всё в блаженные переливы звуков. Фёдор Кузьмич никогда в жизни не слышал ничего более красивого и совершенного. Ему стало легко и спокойно. Он закрыл от наслаждения глаза, и все мысли тут же унеслись прочь. Снял лыжи и аккуратно прислонил их к стене дома. Поднялся на крыльцо и постучал в дверь.

9.         Через неделю после возвращения из имения графа Ильина граф Киселёв и Эжен поехали к Владимиру Львовичу, чтобы склонить его к игре.
– Я думаю, – сказал граф, – что мир устроен гораздо проще, чем мы думаем. Скорее всего, его задержали дела амурного свойства.
– Да-да, похоже на то, – задумчиво проговорил Эжен. – Мало ли по каким делам человек хочет скрыться от посторонних глаз. Может, ему просто захотелось отдохнуть от соблазнов общества.
– Всё со временем разъяснится, – сказал Георгий Николаевич. Нужно было успокоить Эжена и не отдалить его от себя простыми обещаниями. Можно было, конечно, дать ему денег взаймы, а потом привязать к себе, но не было уверенности, что Эжен сможет их когда-нибудь отработать. Что за толк с игрока и кутилы? Его и в приличное общество не пускают! Нищий князь! Впрочем, и такой на что-нибудь может пригодиться…
– Мой друг, не беспокойтесь! – произнёс Георгий Николаевич. – Этот граф никуда от нас не денется. Я думаю, он окунулся в очередной кутёж.
Эжену это предположение не понравилось.
– Только бы не запил, – сказал он. – Я этого больше всего боюсь! Из запоя можно ведь выйти и вперёд ногами. А нам он нужен живым!.. Мёртвый граф ни играть, ни платить по долгам не сможет…
Он потёр руки, словно бы предвкушая добычу, и этот жест внушил доверие Эжену. Просто жест и ничего больше! Иногда на собеседника можно подействовать не словами, а многозначительным выражением лица, многообещающим молчанием. Всеми этими приёмами Георгий Николаевич владел в совершенстве. Вот и сейчас он дал понять Эжену, что озабочен поисками внезапно исчезнувшего графа Ильина.
Впрочем, Эжен не так уж тревожил Георгия Николаевича. Собственно, кто такой этот Эжен? Разорившийся князь, не имеющий даже приличного костюма и носящий манишку с кружевами вместо сорочки. Мелкий проходимец, услугами которого можно воспользоваться, а потом без малейшей жалости отбросить его в сторону – в долговую тюрьму, на свалку общества или даже… на тот свет. Впрочем, именно он мог бы пригодиться для каких-нибудь крайних мер. Такой за деньги на всё согласится.
Они подъехали в дому, в котором Владимир Львович снимал квартиру. К ним вышел грузный камердинер в ливрее и с большими усами и известил, что графа нет и нескоро будет, пояснив господам, что барин соизволил уехать в Сибирь, о чём и просил передать всем, кто будет его спрашивать.
Георгий Николаевич, получив сие разъяснение, дал камердинеру рубль, который тот принял, презрительно оттопырив нижнюю губу, словно делал одолжение дающему, и спросил вкрадчивым голосом:
– А скажи-ка, любезнейший, не говорил ли тебе барин, зачем он туда поехал?
Камердинер развёл руками:
– Про то не знаю, не ведаю. Известно – барское дело: куда захотел, туда и поехал. Вот только приезжал из Ясной Поляны Никитка и привёз оттудова записку от самого Сергея Николаича. Мол, которые, ежели будут спрашивать, то отвечать: барин, мол, уехавши в Сибирь.
– Да ты сам-то, любезный, читал ли ту записку? – продолжал допрос Георгий Николаевич.
– А то как же-с! Чай для меня она и была писана Сергеем Николаичем-с. Читал, потому как грамотный, – с достоинством ответил камердинер.
Георгий Николаевич всё же попытался уточнить: не сообщал ли барин, к кому он поехал? В какой город направился?
– А то как же! Сообщамши и про это. Они в город Томск изволили направиться. Есть такой в Сибири.
Гости многозначительно переглянулись.
– Не понимаю, что интересного в этом старце, чтобы ради него ехать в такую даль? – сказал Эжен. – Ну, умный, опытный, предсказатель, даже пророк. Так у нас в России мало ли умников и пророков? Поезжай в любую деревню, и такого найдёшь!
– Мы просто чего-то не знаем. Между прочим, Владимир Львович говорил, что хотел бы стать писателем. Может, именно потому и поехал в такую даль? За сюжетами будущих произведений.
Это известие удивило Георгия Николаевича, и он лишний раз убедился, что нужно, во-первых, чаще доверять своим предчувствиям, а, во-вторых, сообщить об этом лорду Блумфилду, послу Англии в России.
Эжен растерянно моргал и с надеждой глядел на Георгия Николаевича, ожидая, что тот что-то ему предложит. Но для графа этот никчемный кутила и игрок перестал существовать. Чтобы от него отделаться, пообещал на днях что-нибудь придумать. Попрощавшись с Эженом, он остановил пролётку и в скором времени был на набережной Невы, где и приказал остановиться возле скромно притаившегося за решётчатым забором особняка.
Приказав лакею доложить о себе, некоторое время ждал  его возвращения, а потом, оставив верхнюю одежду в прихожей, стремительно поднялся по широкой мраморной лестнице на второй этаж.
Зал, в который он вошёл, чуть ли не от пола до потолка был увешан картинами. Граф знал истинную цену всей этой помпезности, которая скорее напоминала картонную декорацию в театре, нежели убранство в респектабельном московском доме. Тем не менее, человека, который вышел к нему, он уважал и побаивался.
Это был господин Джексон, британский подданный, проживающий в Петербурге в качестве частного лица.
– Здравствуйте, здравствуйте! – радостно произнёс тот на английском языке. – Я вижу, вы полны нетерпения рассказать мне что-то важное. Не стали бы без предупреждения приходить сюда, если бы не было важной на то причины.
Георгий Николаевич ответил на приветствие и извинился за столь неожиданное вторжение.
Рост у Джексона был не более пяти футов, на голове ярким пятном выделялся рыжий парик, скрывающий отсутствие волос. Он был похож на клоуна, но не только не стеснялся, но даже подчёркивал эту схожесть. Этакий чудной коротышка с носом картошкой и розовыми щёчками. Одет был пёстро, что выглядело комично. По общему мнению, хозяин этого дома был человеком бесконечно далёким от политики, и за ним прочно укоренилась слава английского чудака, помешанного на коллекционировании картин малоизвестных русских художников. Знатоки искусства поговаривали даже, что у Джексона то ли с головой не всё в порядке, то ли со вкусом, но то, с каким упорством он скупал всякий хлам, вызывало у многих недоумение. Находились, впрочем, и такие, кто, рассуждая о странных пристрастиях Джексона, были иного мнения.
– Джексон – не такой уж простофиля, как нам кажется. Все эти картины он скупает у нас по дешёвке, а продаёт в Англии совсем по другой цене. Там большой спрос на экзотику. Некоторые коллекционируют деревянные статуэтки языческих божков экваториальной Африки, бронзовые браслеты и подвески из Японии или из Китая, какие-то высушенные черепа из Южной Америки, бумеранги из Австралии... Так вот, картины, которые скупает Джексон, производят на англичан впечатление ещё одного экзотического явления: дикое племя под названием «русские», оказывается, что-то малюет. Не чудо ли?
Одни возмущались:
– Какое коварство! Он считает нас дикарями!
Другие же возражали:
– А что вы хотели? Коммерция! Он – деловой человек, а мы и в самом деле дикий народец, как ещё на нас могут смотреть? Поезжайте в Париж, в Лондон, и всё поймёте. Разве можно сравнивать нас с голландскими мастерами живописи?! Вот и получается, что мы по сравнению с ними – дикари!
И всё же Джексона считали человеком вполне порядочным, хотя и несколько необычным. В конце концов на то он и иностранец, чтобы быть немножко странным.
Для Георгия Николаевича это был прежде всего строгий начальник. От него он получал инструкции. Ему передавал добытую информацию. Все его чудачества были маской, а обстановка в доме – лишь нужными для дела декорациями. К изобразительному искусству Джексон был равнодушен, но то мнение, которое он создал о себе, отвлекало внимание от настоящей деятельности этого господина. Он был вхож в высшее общество, щедро платил по долгам, если таковые возникали, и говорил с таким восторгом о каждой по случаю купленной картине или иконе, что это даже внушало уважение. При этом он был человеком умным, общительным и расчётливым. Всегда знал, чего хочет.
Для начала Георгий Николаевич самым непринуждённым образом обменялся подобающими случаю любезностями с хозяином особняка, после чего они уселись на диван и стали тихо беседовать. Следует отметить, что граф, для которого английский язык был родным, как и русский, говорил легко и непринуждённо, а Джексон знал русский язык не так уж хорошо, но любил вставить в свою речь то отдельные словечки, то целые фразы по- русски. И сам же смеялся, находя это очень смешным.
– Для британской короны, – сказал Джексон, – не так уж важно знать, куда и зачем поехал этот ваш граф Ильин – как я понимаю, прожигатель жизни и пустомеля. И вообще: его судьба нас не может интересовать. Но та цель, ради которой он задумал эту поездку, для нас в высшей степени интересна. Британской короне важно знать: на самом ли деле в Сибири живёт бывший император России, или это только слухи. Если он – царь, в политической игре это могло бы сослужить хорошую службу Британии. Он не мог не сохранить влияние на людей, которые сегодня стоят у руля этой огромной и отсталой страны. Нас интересует настроение общества, отношение к нам, его представления о текущем моменте. Наша цель, – продолжал Джексон, – отобрать у России Крым и Кавказ и передать Турции. Необходимо  поощрять, подталкивать к восстанию Польшу, поддерживать войну Шамиля на Кавказе. Делать всё, чтобы повредить этому полудикому народу, сидящему на куче золота. Стать друзьями мы не смогли, уж слишком разные у нас интересы. Потому нужно стать достойным противником России и вредить ей всем, чем можно. Нас тревожит её флот на Чёрном море, её претензии на законодателя. После победы над Наполеоном они просто обнаглели!
– Нельзя недооценивать Россию, – заметил Георгий Николаевич, стараясь продемонстрировать и свою информированность. На мгновение он представил себе, что Крымом овладела Турция и в Севастополе нет российского флота. Такое представить себе было трудно. Севастополь не мог быть чей-то. Это Георгий Николаевич понимал и потому скептически относился к словам Джексона. Россия будет биться за Севастополь до последнего. Русские всегда гордились городом славы их флота, и планы Джексона ему казались фантастическими и несбыточными. Он тихо повторил:
– Нельзя недооценивать Россию…
– Совершенно с вами согласен. И у нас до сих пор не понимают смысла предстоящих событий. Возникла даже достаточно сильная антивоенная оппозиция. Но вы должны понимать, что всё это имеет целью ввести благоприятный для импорта английских товаров режим и препятствовать развитию промышленности в России. Нам не нужен ещё один конкурент, тем более что это  огромная  и богатая страна. Не забывайте, что по Лондонской конвенции Черноморские проливы закрыты для военных кораблей и русский флот заперт в Чёрном море. И отношения России с Ираном весьма напряжены из-за претензий его на Дагестан и Северный Азербайджан.
– Нужно иметь в виду, что в России растёт волна протеста против самодержавия, – сказал Георгий Николаевич.
– Да. Только бы эти настроения не перекинулись к нам, – озабоченно произнёс Джексон. – Мы стараемся вытеснять Россию с ближневосточных рынков. Турция движется в нашем направлении. Они всё время говорили о разграничении зон влияния, но теперь, видно, терпение их на исходе и они стали давить на Турцию, чему мы очень даже рады. Нужно раздувать этот огонь. Сегодня это – основная задача.
Георгий Николаевич слушал внимательно и лишь изредка вставлял свои замечания, чтобы показать, что он ценит умные мысли своего начальника. Но, наконец, не выдержав, предложил:
– Есть простой способ раз и навсегда покончить со всеми сомнениями по поводу этого сибирского старца.
– Какой? – спросил Джексон.
– Я поеду в Сибирь вслед за Ильиным. Все знают, что мы друзья, и это будет выглядеть как дружеская забота с моей стороны.
– Дружеская забота? – усмехнулся Джексон. – Это не очень убедительно. Идея вашей поездки была бы хороша, если бы вы придумали для неё какое-то другое объяснение.
– Есть и другое, – задумчиво проговорил граф.
– Предлагайте!
– Одна из любовниц Александра Павловича и по сей день жива-здорова. Можно было бы возбудить в ней интерес к персоне старца, напомнить о былых чувствах к императору.
Джексон опять усмехнулся:
– Вы думаете, что старой женщине будет интересно узнать что-то про своего любовника по прошествии многих лет?
– Не просто узнать, а увидеть его!
– То есть вы хотите привезти к ней из Сибири этого старика и сказать: вот, мол, полюбуйтесь?
– Ценю ваш юмор, – учтиво возразил Георгий Николаевич, – но я имел в виду совсем другое: пусть бы эта княгиня поехала и посмотрела…
– В своём ли вы уме, любезный? – воскликнул Джексон. – Никакая старая женщина не поедет в Сибирь – разве что уж совсем взбалмошная и истеричная дамочка, свихнувшаяся на старости лет.
– Ни в коем случае! – возразил Георгий Николаевич. – Это вполне разумная и спокойная женщина, пребывающая в здравом уме и твёрдой памяти. Кстати, и не такая уж и старая, и выглядит моложе своих лет!
– Да, да! Слышал о чудесах, на которые способна косметика! Ну, тогда она и подавно никуда не поедет, – сказал Джексон. – Идею вы подали интересную, но как её осуществить – пока непонятно. Кто-кто, а уж она могла бы точно сказать, является ли тот старец бывшим императором России.
– У меня есть ещё одна мысль! – не унимался граф. – Совершенно необыкновенная.
– У вас все мысли необыкновенные, – поморщился Джексон. – Что за мысли возникли в вашей голове? Поделитесь!
– Внучка! – торжественно произнёс граф.
– Какая ещё внучка?
– У этой любовницы Александра Павловича есть внучка – молодая и прелестная особа, которая собирается выйти замуж за князя Голикова.
– Так-так-так! Это уже становится интересным, – проговорил Джексон. – И что из этого, по-вашему, следует?
– Я бы мог подговорить и внучку, и бабушку на такую поездку. Скажем, хорошо бы получить благословение на брак от дедушки! И ехать бы им пришлось не со мною, а с князем Голиковым, который является женихом этой внучки.
– Но тогда нужно будет и этого Голикова вдохновить на такую поездку, – возразил Джексон.
– Не спорю, – согласился Георгий Николаевич. – Но это я могу взять на себя. Благословение даётся же обоим!
– Допустим, вы всех троих уговорили ехать в Сибирь. И что дальше?
– А дальше – я бы поехал с ними. Путешествие далёкое, и не смогут же женщины совершить его без сопровождающих их мужчин?
Джексон согласился.
– Так-так-так. Допустим. Вы приехали в Томск и увидели сибирского старца. И о чём вы будете говорить, когда встретитесь с ним?
– Даже и не представляю, – честно признался Георгий Николаевич. – Скорее всего, я буду молчать и внимательно наблюдать за происходящим.
– И что должно произойти?
– Бывшая любовница непременно поймёт, кто перед нею. Я привезу вам весть об этом, а уже какие делать выводы – не мне решать. К тому же может случиться, что старец просто не захочет меня видеть. Мне важно узнать, является ли он бывшим императором, или это действительно просто фантазии экзальтированных особ.
– Идея хорошая, поезжайте, – согласился Джексон. – Зайдёте ко мне завтра, я дам вам денег на дорогу. А сегодня посоветуюсь с лордом Блумфилдом, и, быть может, вы получите от меня дополнительные задания. Сибирь, как, впрочем, и вся Россия –область наших интересов.

Когда на следующий день граф явился к Джексону, его ожидали деньги на дорогу и новое задание.
– Во-первых, этот пакет вы передадите в Екатеринбурге. Это весьма важное поручение. Адрес указан на пакете.
– Кто этот человек? Я могу узнать? – спросил Киселёв.
– Их двое: Мистер Ботрайт и его помощник – Иван Павлович Коноплёв.  Оба – наши давние агенты. Занимаются добычей полезных ископаемых. Нужно всеми средствами мешать прогрессу России.
Георгий Николаевич осторожно спросил:
– А нельзя ли узнать, о каких великих потрясениях вы говорите?
– В воздухе пахнет порохом, – ответил Джексон и замолчал, не считая нужным распространяться на этот счёт.
– Вы сказали «во-первых», – проговорил граф. – Стало быть, есть ещё какое-то задание?
– Есть и во-вторых, – подтвердил Джексон. – Губернатором Томска сейчас оказался господин Аносов. В прошлом – это едва ли не самый знаменитый в России горнорудный инженер и металлург. Действительный член Российской академии.  Он  один из авторов булатной стали. Мы до сих пор не знаем секрета её изготовления. Нужно ли говорить, насколько это важно для нас?! Большая часть его былой деятельности относится к Уралу, а не к Сибири. Мы давно заметили его. Он  патриот России, и его единственная слабость – это безумная страсть к науке. Нужно, говоря о значении приоритета России, предложить ему должность руководителя геологической экспедиции в Индии. Это  сундук с золотом, кладовая полезных ископаемых. Он не сможет отказаться от такого предложения! Это и ему было бы интересно, и нам в высшей степени полезно. За время экспедиции наши люди смогли бы поработать с ним, узнать его секреты или соблазнить перспективами работы в Англии. Но это всё – потом. Пока же от него требуется только одно: получить согласие на руководство такой экспедицией. Ваша задача – убедить его. Распишите ему прелести Индии, и он, быть может, согласится.
– Но если этот упрямец откажется? Он  губернатор и может создать себе современную лабораторию, выписать из Европы и Америки лучших специалистов. Зачем мы ему нужны?
Георгий Николаевич был растерян. Он не знал, сможет ли добраться до губернатора, захочет ли тот с ним говорить, и вообще мало верил в перспективы этого предприятия, однако Джексон тихо, но твёрдо произнёс:
– Тогда его нужно будет ликвидировать!
В зале стало тихо и слышно было, как огромный маятник напольных часов отбивает ритм. Граф не мог точно утверждать, что это был маятник часов. Сердце его тоже отбивало ритм, сотрясая грудь. Он ещё никогда не получал такого задания. Да и не знал, как его выполнить! Но Джексон успокоил:
– Передадите этот приказ в Екатеринбурге мистеру Ботрайту, и всё будет исполнено в лучшем виде. Ваше дело – определить, отдавать этот приказ или нет. Мне почему-то кажется, что губернатор не идиот и согласится на наши предложения. К тому же у него есть семья, дети, наконец. Мало ли за какие ниточки можно потянуть?!
Когда Георгий Николаевич вышел из дома Джексона, было уже темно, и он впервые почувствовал, что в своей многолетней службе английской королеве незаметно перешёл на следующий уровень. Это было не столько приятно, сколько тревожно. Даже в самых страшных снах он не мог себе представить, что ему, потомственному дворянину, графу, придётся выполнять такое задание. «Нет, убийство – это уже перебор, – подумал он. – Может, всё совсем не так, и Англия – не пример нравственности и благородства, и не нужно ей подражать. По крайней мере, всё, что делает Россия, мне больше по душе. Она достаточно настрадалась. Ни на одну страну не выпало столько испытаний. Но народ наш их пережил и уцелел духовно, а значит, выстоит и впредь. И пусть страна наша пока отсталая, но ей есть к чему стремиться. Зато она сохраняет душу свою в чистоте…».

    10.        – Люди добрые! – крикнул Фёдор Кузьмич. – Пустите погреться!
Он ожидал, что из-за двери сначала раздастся собачий лай. Ведь нельзя же жить в лесу без собаки?! Но донёсся старческий голос:
– Не заперто, душа моя! Заходи, однако!
Фёдор Кузьмич толкнул дверь и вошёл в дом, поклонился хозяину, седому бородатому старику, потом, отыскав глазами образа в углу комнаты, перекрестился.
– Обогреться не пустишь, добрый человек?
– Пущу, душа моя, отчего ж не пустить? – ответил хозяин. – Снимай тулуп да садись. Чай будем пить, однако.
Фёдор Кузьмич уселся на лавку и с интересом огляделся по сторонам. Чистая комната. Стены побелены, на столе скатерть. Занавески… Пол, словно его только что вымыли. Возле русской печи – несколько поленьев. На столе – сверкающий медью самовар.
Фёдор Кузьмич счёл для себя неприличным слишком пристально всматриваться в обстановку и спросил у старика первое, что пришло в голову:
– Жить в лесу без собаки – не страшно?
– А чего мне бояться? – ответил старик. – Ты, душа моя, ведь тоже живёшь без собаки, однако, потому как на Бога имеешь крепкую надёжу, вот так же и я.
– Ты знаешь меня? – удивился Фёдор Кузьмич.
– Знаю, – коротко ответил старик.
– Ну, так кто же я?
– Ежели ты знаешь, – уклончиво ответил старик, – душа моя, как тебя зовут, и я знаю, зачем об этом говорить? Давай-ка, Фёдор Кузьмич, я тебя чайком попотчую, а то небось продрог на морозе.
Фёдор Кузьмич отметил, что старик назвал его и как-то смутился, оробел. Он кого-то ему напоминал, но никак не мог вспомнить, кого именно. Что ещё старик знает о нём?
– Ты, мил человек, откуда-то знаешь меня. Тогда скажи, сделай милость: как мне тебя звать-величать?
Старик взглянул на Фёдора Кузьмича и, улыбнувшись, ответил:
– Зовут меня Александром, только незачем, однако, зря слова тратить. Ты, душа моя, чай пить будешь?
– От чаю не откажусь, но больше мне ничего не нужно, потому как домой пора.
– Экий ты прыткий, – усмехнулся старик. – Ты хоть знаешь, как отсюда выбираться?
– Как сюда шёл, так и назад выберусь, – ответил Фёдор Кузьмич. – Шёл по просеке, чтобы не заблудиться. Вот по ней и назад пойду.
– Не знаю, душа моя, что ты такое говоришь, – сказал старик, наливая чай в чашечки из белого фарфора. – А только нет здесь, однако, никакой просеки. Хоть двадцать вёрст пройди в любую сторону, ни единой не встретишь.
– Но ведь я шёл сюда по ней! – удивился Фёдор Кузьмич. – И как же я назад дорогу найду?
– А ты, душа моя, пей чай и не думай ни о чём, – успокоил его старик. – За разговорами мы не заметим, как погаснет короткий зимний день. А уж завтра укажу тебе путь. Нынче же – погости у меня. Потолкуем. Тем паче, что у меня есть к тебе, душа моя, много вопросов. Да и у тебя ко мне... Поздно уже. Скоро и вовсе темно станет.
Фёдор Кузьмич сделал глоток чаю и сказал:
– Задавай свои вопросы!
– Невежливо как-то получается. Ты в гости пришёл, а я с вопросами пристаю, – сказал старик и сам стал пить чай. – Ты давай-ка, угощайся, душа моя, чем Бог послал, обогрейся, тогда и поговорим, потолкуем.
– Какая там вежливость!.. – возразил  Фёдор Кузьмич. – Было время, когда я мог себе позволить всё. Молод был, многого не понимал, да и вокруг льстецов было много. Нынче молюсь Господу о прощении грехов моих.  Тяжко на душе у меня. Всё думаю о России-матушке, о том, что ждёт её. Теперь для меня время покаяния, время искупления грехов моих тяжких.
– Тебе удалось добиться успехов, – с грустью сказал старик. – Россия оказалась на вершине европейской славы. Но разочарование твоё стало тягостным, когда узнал, что и здесь назревает смута. А потом события нарастали как снежный ком. Упорная борьба с Турцией, с Персией. Потом война с Польшей. Всё закончилось тем, что польский сейм объявил династию Романовых лишённою польского престола. Революции в Европе на время успокоили страсти монархов. Все боялись, что и у них зародится смута и тогда будет не до споров. 
Грядущие события на Кавказе будут заключительным аккордом в царствовании нынешнего российского монарха. Можешь мне поверить, душа моя, он бесславно уйдёт, оставив после себя отсталую, нуждающуюся в изменениях, Россию. И если их не проведёт следующий монарх, это вызовет очередную смуту. А смута на земле Русской – страшна, однако!
Лишь покаяние может освободить от бремени грехов, хотя бы они достигли самой глубины зла... Врачевство покаяния состоит в осознании своих грехов и исповедании их. Если ты будешь исповедовать грехи, как должно, душа твоя смирится, ибо совесть, терзая её, делает её смиренною. Недаром покаяние Богом дадено людям, а примирение между Богом и человеком и есть искупление, освобождение от греха! Покаяние твоё совершится тремя добродетелями: очищением помыслов, непрестанной молитвой и терпением постигающих тебя скорбей.
– Когда-то я мог всё! Мне всё было дозволено, а я погряз в грехах! От безумия молодости своей спасаюсь. Думал, что свободен в своих действиях. Как оказалось, это совсем не так! Теперь решил, что моё место здесь. Как замолить мне грехи мои?!
– Не путай вседозволенность со всемогуществом, однако! – строго произнёс старик, и голос его вдруг сделался грозным. – Свободу каждый понимает по-своему. Что хорошо одному – смерть другому. И редко когда можно сделать что-то хорошо одному, и не сделать плохо другому. Таков закон жизни!  Тебе казалось, что ты – центр Вселенной, и все вокруг дружно славили тебя, терпели твои капризы. Но тут появились те, кто выдвигали свои требования, диктовали свои правила, а твою терпимость сочли за слабость.
Фёдор Кузьмич был поражён тем, как точно старик описал то, что с ним происходило.
– Да! Так и было! И что тогда? – с робостью, едва слышно, произнёс он.
– Тогда или отравят, или убьют, или, того хуже, переворот произойдёт в стране, власть, данная Богом, рухнет, придавив под руинами всю царскую семью.
Фёдор Кузьмич сидел бледный и пристально глядел на старика, пытаясь угадать: «Кто этот Александр? Откуда взялся? Как живёт один в этом домике в лесу?». А старик, между тем, продолжал:
– Чтобы избежать этого, душа моя, нужно чувствовать народ свой, любить его! Не все это умеют! Вера во Христа и служение ему, строгое соблюдение заповедей, переданных Богом, – это главное! И не забывай о грехах своих. Умерь гордыню, не завидуй никому, не гневайся. Умей прощать. Не будь алчным… Ещё есть грехи чревоугодия и сладострастия… Верь в Господа нашего, служи ему. И это не значит, что тебе нужно целыми днями молитвы читать. Научись видеть заблуждения свои, понимать, что твоя избранность – фантазия твоей гордыни. Настало время, когда надобно искать пути к примирению и с народом, и с совестью своею. Щедрые, душа моя, помогают нам распознать жадность. Справедливые удивляют, и мы учимся у них поступать по совести. Благодетели встречаются, чтобы указать путь, а пророки – чтобы мы могли развить в себе добродетели. 
– Верно говоришь, старик! Всё правильно. Только все мы сильны задним умом. Неужто тебе не приходилось грешить в молодости?
– Не обо мне речь, душа моя. Ты пей чай. Сам заваривал! А уж потом и я поспрошаю тебя.
– За чай спасибо, задавай свои вопросы. Чувствую, тебе от меня нужно услышать что-то важное. Вижу, непростой ты человек…
Подумав, Фёдор Кузьмич добавил тихо:
– Если только человек…
Старик оставил безо всякого внимания последние слова гостя и, наклонившись к нему, спросил:
– Скажи-ка мне, душа моя, что делать-то будем?
– С кем? С чем? – Фёдор Кузьмич сделал вид, что удивился, хотя на самом деле мгновенно уловил суть вопроса.
– С Россией-матушкой, а с чем же ещё? С народом её горемычным!
Фёдор Кузьмич кивнул в знак понимания. У него было такое ощущение, что с этим стариком можно говорить без обиняков и о самом сокровенном! Странное дело, старик говорил о том, о чём он всё время думал.
– Я вот давеча шёл на лыжах и думал о том же, – проговорил Фёдор Кузьмич.
– О чём? – нетерпеливо спросил старик.
– Так тебе нужно знать, о чём я, грешный, думал? – спросил Фёдор Кузьмич с укором.
– Нужно, душа моя! Ежели не мы с тобой будем думать, то кто тогда? Так что надумал-то?
– Ничего не надумал. Размышлял, а прийти к чему-то определённому не смог. Надобно людей наших из неволи освобождать – вот что я тебе скажу! Куда ж дальше-то тянуть?
– Освобождать – это бы хорошо, – возразил старик. – Только не было бы хуже.
– Куда уж хуже!
– Люди могут в такую новую кабалу попасть, душа моя, что им прежняя неволя покажется раем!
– Не хочешь ли сказать, что пусть всё остаётся как прежде? – спросил Фёдор Кузьмич.
– А ты, однако, сам посуди, – сказал старик, наливая себе вторую чашку чаю. – То, что народ наш находится под попечительством хозяина своего, – это же хорошо и разумно!
– Да что ты такое говоришь, старик!?
– Смотри, каким порядок должон быть, душа моя! Представь: живёт на свете добрый и просвещённый помещик – любящий своих крестьян и заботящийся о них. Он умён и образован, заменяет им судью, полицейского, чиновника и даже самого царя! До царя-то не каждый добраться может, а помещик – вот он, тут, рядышком! Его любят крестьяне и считают отцом родным, спасителем. И работают они на него из любви, а не из-под палки. И он их не грабит, не морит голодом. Заботится о них, и те считают его благодетелем. Случись что – бегут к нему: «Отец родной, рассуди, защити, вразуми!..». Помещик – это всегда дворянин. Не случайно ещё Екатерина Великая запретила другим сословиям владеть людьми. Купцы хотели покупать себе людишек, богатые мещане и фабриканты всякие тоже хотели, а она им отказала. А всё почему?
– Почему? – спросил Фёдор Кузьмич.
– А потому, душа моя, что дворяне – это элита общества нашего. Образец того, каким должен быть настоящий человек! Пример в том, как надобно служить Отечеству нашему. Любому дорога наверх открыта! Пошёл крестьянин во солдаты, совершил подвиг ратный, проявил разумность, – его в офицеры и произвели! А ежели крестьянский сын от рождения умён и тянется к знаниям, нешто справедливый помещик не заметит его и не выдвинет вперёд, не позволит подняться по карьерной лестнице? У нас Ломоносов, слава Богу, не единственный пример! Сколько учёных мужей и офицеров вышло из простолюдинов! И так всегда было! А над всем этим разумным устроением – дворянин, образцовый человек! Случись война – любой дворянин уже готовый офицер, пример любви к Отечеству для своих мужиков. Что было, когда Наполеон пришёл на нашу землю – тебе ли не знать?! Стало быть, не порядки у нас плохие, а их исполнение! Сама идея, душа моя, когда  помещик – отец родной для своих крестьян – прекрасна, но её плохо исполняют. А что будет, ежели придумают новую идею и так же будут её плохо исполнять?
– То же самое и будет! – согласился Фёдор Кузьмич. – Но что же теперь делать? Не предлагать ничего нового?
– Я скажу так, – ответил старик, – ежели появятся новые рабовладельцы, будет ещё хуже. Легче и правильнее старых научить уму-разуму! А то придут новые, свои порядки заведут. И что в том хорошего?
Фёдор Кузьмич удивился:
– Откуда они могут прийти? Разве что из-за границы?
– Могут и оттуда. А могут и свои ироды на свет народиться и загнать нашего многострадального землепашца в кабалу ещё более горшую, нежели прежде. Люди прельстятся на красивые слова, на обещания рая при жизни их и добровольно войдут в новое рабство. Как появятся свои мыслители, писаки и болтуны всякие, тогда и жди беды. Нынче все идеи валом валят из Европы, одна другой подлее.
Фёдор Кузьмич не спорил, а слушал, пил чай, заедая его вкусным вареньем из каких-то необычных ягод.
– Что это за ягоды? – удивился он наконец.
– Да ты не бойся, не отравлю, – успокоил его старец.
– С чего это я бояться буду, – ответил Фёдор Кузьмич. –  Только интересно мне. Никогда такого не ел.
– А ты ешь, душа моя, да не спрашивай. Когда домой пойдёшь, дам тебе в дорогу горшочек с этим вареньем. Оно особое свойство имеет: успокаивает, умиротворяет человека. А скажи мне, что делать-то будем, ежели народ в новой кабале окажется?
– У нас ещё старая не прошла, а ты всё о новой толкуешь, – удивился Фёдор Кузьмич. – Вот когда новая беда нагрянет, тогда и подумаем. А нынче что толку толковать о том, что неизвестно?
– Это тебе кажется, душа моя, что неизвестно, – замотал головой старик. – Всё известно, однако. И не только мне, но и тебе. Только ты не решаешься признать, что видишь будущее, потому как очень оно страшное.
Фёдор Кузьмич проговорил задумчиво:
– Ну, предположим, я его вижу. А что ты хотел у меня спросить?
Старик помолчал, вглядываясь в глаза гостя, потом спросил:
– Ты мне скажи: когда придёт на нашу землю беда, что делать простому человеку? Претерпеть её по образцу Спасителя нашего или идти супротив той беды?
Старик его не торопил.
– Пусть это каждый решает сам для себя, – тихо проговорил Фёдор Кузьмич. – Подвиг терпения тоже когда-нибудь зачтётся, а подвиг борьбы – его никто не отменял. Люди так устроены, что без борьбы им никак нельзя. Так было всегда: одни требуют свобод, другие настаивают на принятии жёстких мер ко всем смутьянам. Иные идут на провокацию, заставляя власть применять силу с тем, чтобы потом в этом обвинять её. При этом каждый пострадавший смутьян становится героем, а тот, кто защищает порядок, – злодеем. Герой становился мучеником, отмстить за которого придут другие, готовые пожертвовать жизнью во имя справедливости и торжества свободы. Так было всегда и во все времена.
– Ты прав, душа моя. На Руси как придёт беда, люди по-разному встретят её. Одни будут терпеть и молиться. Другие возьмутся за оружие… Приказ нужен общий, непременный для всех, а разномыслие вредно. Но кто приказать может? Бог или царь. Люди не должны оставаться в смятении. Им надобен правильный приказ, а где его взять, ежели люди от Бога отрекутся, а царя свергнут? Откуда будет взяться приказу, ежели некому будет дать его?
– Из души своей, –  не задумываясь ответил Фёдор Кузьмич. – Там у человека будет и царь, и Бог. Что душа подскажет, то человек и сделает!
Старик покачал головой, словно бы выражая большое сомнение.
– Из души, однако, люди могут взять ответ на этот непростой вопрос лишь при одном условии: ежели эта самая душа у них есть! А ежели её нету и вместо неё какая-то помойная яма из бредовых идей просвещённого Запада, когда отвергаются и царь, и Бог, а восхваляется только сиюминутная выгода – тогда что?
– Тогда смерть, – тихо промолвил Фёдор Кузьмич.
– А что после смерти настанет?
– Божий суд!
– Это в небесах. А на земле что останется?
Фёдор Кузьмич подумал, подумал и ответил:
– Пустыня, руины и пепелища… Горы трупов!
Сказал и сам же схватился за голову от сказанного. Закрыл ладонями глаза и всё это отчётливо представил себе.

Он словно бы пролетал над землёй и увидел развалины городов, сожжённые крестьянские избы и миллионы то ли убитых, то ли умерших.
Увидел он и полчища врагов, но они были какими-то разными: то русские, то иноземцы.
Среди русских – вожди в кожаных куртках, опоясанные ремнями, с пистолетами и с жестокими лицами. Но были и другие – мыслители в очках или в пенсне… У этих мечтательные или задумчивые глаза. Особенно выделялся среди них один лысенький, с высоким лбом и с чуть прищуренными добрейшими глазами. Фёдор Кузьмич вдруг оказался напротив него и стал о чём-то с ним беседовать и спорить, а о чём – он и сам не понимал. Этот собеседник с высоким лбом и добрыми глазами казался человеком высокой  души и колоссального ума! То, что он говорил, было разумно и убедительно, и с ним нельзя было не согласиться. При этом Фёдор Кузьмич откуда-то знал, что все утверждения его – ложь, но впечатление от него было настолько ошеломляющим, что плохие мысли о нём тотчас же исчезали, растворялись в  воздухе точно дым табачный. Один раз всё же слова этого человека отчётливо донеслись до него:
– Десять тысяч человек? Расстрелять всех до единого! Как бешеных собак! И женщин, и детей!
При этом голос его казался всё таким же добрым, будто он приказывал всем деткам раздать по гостинцу.
И Фёдор Кузьмич понял: это и есть главный палач России!
Тогда и вспомнились ему вещие слова мятежного поэта:
Настанет год, России чёрный год,
Когда царей корона упадёт;
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь;
Когда детей, когда невинных жён
Низвергнутый не защитит закон;
Когда чума от смрадных, мёртвых тел
Начнёт бродить среди печальных сел,
Чтобы платком из хижин вызывать,
И станет глад сей бедный край терзать;
И зарево окрасит волны рек:
В тот день явится мощный человек,
И ты его узнаешь – и поймёшь,
Зачем в руке его булатный нож;
И горе для тебя! – твой плач, твой стон
Ему тогда покажется смешон;
И будет всё ужасно, мрачно в нём,
Как плащ его с возвышенным челом.
Вот кто был настоящим провидцем – тот, в ком Николай Павлович отказался признавать поэта!
Но среди захватчиков были и европейцы. Эти кричали что-то на своём языке. Однако, Фёдор Кузьмич в совершенстве знавший немецкий, английский и французский языки, никак не мог взять в толк, что это за язык – почему-то слова до него плохо доносились, хотя интонации были явно немецкими. Мысль о том, что на нашу землю способны прийти немцы, Фёдор Кузьмич тут же отбросил. Но кто же эти кровожадные пришельцы, которые всё сокрушали на своём пути? Этого он так и не понял.
Между тем, враги убивали всех, не жалея ни женщин, ни детей. Только за то убивали, что они граждане России! Воображение представило ему убитую женщину-мать, лежащую на траве. А рядом ещё живой плачущий ребёнок, который зовёт маму, но не дозовётся. И ребёнка этого никто не подберёт, потому что кругом все мертвы. Этот малыш поплачет-поплачет и умрёт. И на земле воцарится царство смерти. Птицы будут клевать умерших, дикие звери терзать трупы…
Потом вдруг всё куда-то исчезло и он увидел две кареты на полозьях. Какие-то люди ехали по степи, торопились. Он понял, что они едут к нему, и хотел понять, что им от него нужно? Но снежная метель постепенно скрыла их, и всё исчезло…

Фёдор Кузьмич оторвал ладони от лица и посмотрел на старика.
– Неужели всё это и впрямь случится с Россией? – спросил он с ужасом.
– Кровь и слезы напоят нашу землю, – ответил старик. – Кровавые реки потекут. Брат на брата восстанет. Дым пожаров и пепелища. Мёртвые пустыни вместо деревень и городов. Сие есть попущение Божие, гнев Господень за отречение России от своего Богопомазанника! То ли ещё будет! Я вижу, как ангел Господень изливает новые чаши бедствий, чтобы люди в разум пришли. Две войны одна горше другой...
 – И сие есть кончина державы российской, и не будет спасения? – в ужасе спросил Фёдор Кузьмич.
 – Невозможное человекам возможно Богу, – ответил старик. – Господь медлит с помощью, но сказано, что подаст её вскоре и воздвигнет рог спасения русского. И придёт на Русь князь, стоящий за сынов народа своего. Он будет всем понятен. Воля народная покорится милости Божией...
Бог так устроил наш мир, что в нём нет ничего окончательно предрешённого. Как захотим – так и будет. Глядя на то, как мы сейчас живём, я скажу: да, так, скорее всего и будет. Этого ещё нет и будет не скоро…
– Когда? – пересохшими от волнения губами спросил Фёдор Кузьмич.
– Первые горы трупов появятся на Руси лет через шестьдесят – семьдесят. Потом вижу голод и холод и брат пойдёт на брата… Да и после той бойни народу будет тяжко. И правители новые будут безжалостны, и уже без войны вижу горы трупов…
– После того что я здесь услышал, ещё тяжелее на душе у меня стало, – грустно сказал Фёдор Кузьмич.

За разговорами у них прошло несколько часов. Потом старик сказал, что пора укладываться спать, настоял на том, чтобы Фёдор Кузьмич лёг на печь. Себе постелил овчинный тулуп на широкой скамейке. За окном разыгралась вьюга, но в доме было тепло.
 «Пока ещё жить можно… Но, покуда беда не нагрянула, надо что-то делать…» – думал Фёдор Кузьмич и, сморенный долгой дорогой и теплом, провалился в сон.

Наутро он проснулся и не сразу понял, где находится. Старик тоже проснулся и уже возился с самоваром. За окном было солнечно и бело.
– Выспался, душа моя? – спросил старик. – Слезай, будем чаёвничать.
Фёдор Кузьмич спустился с печи и удивился, глядя на то, как старик растапливает печь. У печки лежали новые дрова.
– За ночь-то печка остывать стала, но я её сейчас растоплю сызнова.
У иконы горела свеча. Пламя затрепетало под лёгким дуновением воздуха. Фёдор Кузьмич, страстно желающий покаяться за грехи свои, вдруг услышал чей-то тихий голос: «Покаяние – это главное! Каждый находит свой путь к покаянию…». Он огляделся вокруг, но никого, кроме старика у печки, не заметил. Подумал, что показалось.
Помолившись, они сели за стол и стали завтракать.
– Так мы с тобой вчера и не договорили, – сказал старик. – Хотелось ещё о чём-то важном поговорить, да времени нет: тебя ждут, да и у меня дела. Так что после завтрака провожу тебя.
Фёдор Кузьмич забеспокоился:
– Мне бы только просеку найти, а там уж на лыжах быстро дойду.
Старик сказал:
– Просеки я не знаю, душа моя, а на дорогу тебя выведу – про то не беспокойся. Я тебе вчера обещал варенья дать, чтобы ты дома угощался и гостей потчевал. Сейчас приготовлю, погоди-ка…
– За варенье спасибо, – ответил Фёдор Кузьмич, – да только как же я его понесу, если у меня в руках лыжные палки?
– Про то не беспокойся. Я тебе котомку приготовил. Наденешь на спину.
Уже, когда вышли за порог и Фёдор Кузьмич приладил лыжи, надел на спину котомку, в которой, кроме горшочка с вареньем, было, судя по всему, что-то ещё, старик сказал:
– Там у тебя в селе люди беспокоятся, думают, что ты в лесу сгинул. Иди с Богом! Поторопись. А то народ искать тебя уже собрался.
– А как идти-то, в какую сторону? – спросил Фёдор Кузьмич, несколько удивлённый тем, что старик прямо от порога отпускает его в неизвестность.
– Вон видишь, душа моя, два высоких дуба, что в конце поляны?
– Вижу, – кивнул Фёдор Кузьмич.
– Пройдёшь меж ними, поймёшь, куда идти дальше.
Фёдор Кузьмич двинулся в указанном направлении. Пройдя между двумя огромными раскидистыми дубами, оглянулся назад, чтобы помахать старику, но ничего не увидел. На поляне не было ни домика, ни старика. Лёгкая дымка опускалась на землю, а вдалеке виднелось кем-то срубленное дерево и чёрная стая ворон шумно перелетала с одной ветки на другую.
Зато впереди, верстах в двух от него, с высоты холма, на котором он стоял, было видно его село. Утренний мороз сделал звонкими ветки деревьев, которые при малейшем ветерке звенели и потрескивали. Вдалеке на фоне белой простыни неба блестел купол сельской церквушки, и казалось, она не так уж и далеко. Холодное солнце, едва-едва успев перевалить через вершины зелёных сосен, освещало золочёные кресты на куполах. В утренней дымке виднелись крыши домов. Из труб поднимался дым. «Значит, я был рядом. Просека где-то сделала незаметный изгиб и вернула меня к селу. Чудны твои дела, Господи!» – подумал он и, оттолкнувшись палками, широким шагом пошёл к своему дому. Вскоре его путь уже пролегал между знакомыми избами. Тишину утра нарушали переругивание собак, да мычание коров. Высоченные сосны росли между домами, и казалось, что село расположено в лесу.
Фёдор Кузьмич надеялся, что его отсутствия никто не заметит. Не думал, что им так интересуются односельчане.
Узнав от Ильинишны, что старец так и не вернулся из лесу, люди заволновались. Кто-то призывал отправиться на поиски. Кто-то утверждал, что, коль не вернулся, значит, сгинул, на него напали волки! Третьи призывали помолиться за него. Вот отчего, когда на следующее утро увидели его, идущего со стороны леса, односельчане Кузьмича стали креститься и благодарить Бога, словно на их глазах произошло чудо. Иван Латышев спросил с укором:
– Где ж ты был? Шутка ли зимою по лесу одному бродить! Я ночь не спал. Хотел уж мужиков кликать, чтобы в лес идти.
– Ничего со мною страшного не случилось. В гостях был, – пояснил Фёдор Кузьмич. – Засиделись допоздна, хозяин уговорил переночевать у него. А что зверь зимою лютует, то мне, конечно, известно. Но что он против Бога нашего?! Встретил по дороге волка серого, сказал ему несколько слов. Он и убежал, поджав хвост! 
Спрашивать, где и у кого в гостях побывал Фёдор Кузьмич, Латышев не посмел. Подумал, что гостил старец в соседней деревне Белоярской, где жил когда-то у казака Семёна Сидорова. «Видно, тоскует Кузьмич…» – подумал он и не стал больше об этом говорить.
Фёдор Кузьмич же продолжил путь и вскоре был возле своего дома, где его, как всегда, поджидали люди, приехавшие издалека. Они сидели на санях, укутавшись в тулупы, и с надеждой глядели на крыльцо.
Фёдор Кузьмич подошёл к дому со стороны леса.
– Простите меня, люди добрые, – сказал он, – но сегодня принять никого не смогу. Проведу день в молитве и в размышлениях. Устал. Тут через три дома вниз по улице – постоялый двор Алексея Михайлова. Там накормят и вас, и лошадям корм дадут. А завтра приходите. Не гневайтесь. Устал…
– Ты поберёг бы себя, Фёдор Кузьмич! – крикнул ему кто-то из мужиков. – Нешто не боязно в твои-то годы ходить на лыжах по лесам?
– Перестану ходить, и жизни конец наступит, – возразил Фёдор Кузьмич. – А насчёт лыж это ты зря такое говоришь. За заботу же благодарю!
Люди одобрительно закивали головами. Они верили ему, принимали за святого, способного одними молитвами или взмахом руки сотворить чудо. 
– Приходите пораньше. Завтра будут гнать осуждённых на каторгу, – сказал он. – Выйду к ним. Выходите и вы. Вместе помолимся за их заблудшие души, а как пройдут, тогда и продолжим с вами разговоры.
Фёдор Кузьмич поклонился и прошёл на крыльцо, где его уже поджидала Ильинишна.
Та тоже была не прочь подхватить всеобщую озабоченность, но уже на бабский манер: ох да ах!.. Фёдор Кузьмич, раздевшись, велел ей заварить чай, а сам стал смотреть, что ему положил в котомку старик Александр. Достал завёрнутый в суконную тряпицу серебряный крест. Подумал, что носить его не сможет – уж больно велик. Решил повесить на гвоздь на стене, да так, чтобы, ложась на своё ложе, мог любоваться произведением искусства неизвестного мастера. Подумал, что подарок ему приятен. «Со смыслом! Старик как бы благословил меня!».
Достал из котомки Псалтырь и Евангелие, потёртые, ветхие, в старинных переплётах. В науке книжной искушённый, Фёдор Кузьмич мгновенно ожил, рукою робкой взял их и тут же, не сдержавшись, открыл. Он был рад подарку. Понимая, что старик ему дал эти старинные фолианты, чтобы он сохранил память о нём. А возможно, имелось в виду нечто большее. Задумался. Кому-то они принадлежали, кто-то держал их в руках, читал… И тут понял, что имел в виду старик, когда их дарил. Книги хранили духовный след своих хозяевах! Это и есть та самая память, которая незримо передаётся от человека к человеку вместе с вещью. Тем более, что это были не простые предметы, а священные книги. Интересно, кому они принадлежали?
Была и третья книга – совершенно новая, толстая, в дорогом кожаном переплёте и с бумагой какого-то необыкновенного качества. На обложке золотым тиснением были выдавлено название: «Наблюдения и размышления Фёдора Кузьмина». Фёдор Кузьмич долго держал её в руках, удивляясь, откуда старик узнал его фамилию, когда успел изготовить такую прекрасную книгу. Потом провёл ладонью по кожаному переплёту и стал её листать. Чистые листы словно приглашали его записывать свои мысли, сомнения, предупреждения тем, кто её будет читать. Усмехнулся и тихо проговорил:
– Это он, стало быть, хочет, чтобы я сюда что-нибудь написал… Но надобно ли это? Всё ли я смогу рассказать? А коли знаю, что не всё, а только выборочно, так ли это будет ценно для людей, которым книга достанется после моей смерти?
Горшочек с вареньем лежал на самом дне котомки. Горлышко горшочка было обвязано куском сукна. Фёдор Кузьмич снял её и принюхался. Варенье пахло божественно, но запах был совершенно незнакомым.
Когда самовар закипел, Фёдор Кузьмич пригласил Ильинишну угоститься вместе с ним этим вареньем, а заодно и сказать, из каких ягод оно приготовлено.
Ильинишна попробовала и, подивившись их необыкновенному вкусу, сказала, что таких ягод отродясь не пробовала и, скорее всего, они откуда-то издалека.
– Должно быть, из Китаю! – предположила она. – Наши купцы ездют туда, и ежели и привозят чего, то завсегда такое, чего у нас не деют. Там, говорят, у них всякие чудеса случаются, должно быть, и ягода такая растёт. У нас таких нет. Чего только нет там, в тех заграницах?! И порядки у них другие, и Бога нашего не признают! А варенье вкусное, кисло-сладкое. И запах приятный. Такое, должно быть, только цари и едят!

Весь день Фёдор Кузьмич провёл в молитвах и размышлениях. Мысли о  судьбе России тревожили его, будоражили, не давали покоя. Хотелось понять: что же нужно сделать, чтобы предотвратить грядущие ужасы.
Ответа не было.
Ночью ему приснился старик. Они сидели в той избушке, за окном был день, но из-за сильной метели ничего видно не было. Старик подбрасывал в печку поленья, а он внимательно следил за ним и думал: «Откуда у него дрова?». Старик поковырял кочергою в печи и, поворачиваясь к нему, проговорил насмешливо:
– Не о том думаешь, душа моя, потому как дары Божьи не иссякнут никогда. Сухие дровишки зимою – это ли не счастье? Смотришь, бывало, на огонь и понимаешь: до чего же разумно всё на свете Господь устроил! Вроде бы и зима, и стужа лютая, а с другой-то стороны: вот печка, вот дрова! Насколько же это лучше того, как ежели бы мы жили в жарких краях, где никакого снегу не бывает. Где зима, вьюга и холод, там и преодоление тягот, которые посылает нам Господь для нашей твёрдости!
– Не за грехи ли наши эти испытания? – спросил он.
– Пути Господни неисповедимы, – ответил старик. – А наказывать Он, однако, может не только страданиями и лишениями, но и изобилием, жизнью без забот, золотом и богатствами разными, женщинами соблазнительными, властью безграничной. Это, пожалуй, потяжелее будут испытания. И мало кто их преодолеет. Да и любовь нам иногда причиняет боль, но без этой боли жизнь наша будет пресной. Говорят, в древности были цари, которые отказывались от всего и жили отшельниками в молитвах и размышлениях. Это ли не пример?! Счастье – короткое слово. Кажется, протяни ладонь, схвати его и держи, не упускай. Так не удержать же! Как песок уйдёт сквозь пальцы…
На этом сон оборвался… Проснувшись, Фёдор Кузьмич пытался понять его значение, но потом подумал, что мысли, которые он приписывал старику – его собственные! «Я так и думал, и он мне ничего нового не сказал. Наказание в виде беззаботной жизни нам не грозит, а преодоление – будет ли от него прок? Преодоление хорошо в том случае, если есть силы, а коль нет их, тогда или погибнешь, или, преодолев свою немощь, ты, как та лягушка, собьёшь из молока масло и не утонешь. Спасение в преодолении! Старик – мудрец! Но неужто лучше меня понимает, что происходит? Ведь и я много раз думал о том же, приходил к такому же выводу! Он словно моё зеркальное отражение! Может, он – это душа моя грешная, терзающаяся сомнениями? Как странно всё. Хорошо бы повидать его снова, да как найдёшь дорогу?».

На следующий день к нему пришёл Латышев. Фёдор Кузьмич стал его расспрашивать, не живут ли в окрестных лесах отшельники.
– Отчего ж не живут? – ответил Иван, располагаясь на скамейке у стола. – Испокон веков жили. Староверы какие аль ещё кто. Живут себе сами, никому не мешают. Ничего плохого сказать о них не могу.
– А старика по имени Александр ты, часом, не знаешь? – осторожно спросил он.
Тот с удивлением посмотрел на Фёдора Кузьмича и пожал плечами.
– Не слыхал. Надобно поспрошать односельчан. Спрошу, коли интересуешься. 
– Не надо спрашивать, – ответил Фёдор Кузьмич. – Ты пей, пей чай. Ильинишна старалась. В такие морозы горячий чай душу согревает. А вот и вареньице у меня к чаю. Отгадай, мил человек, из каких таких ягод оно сварено?
Иван с удовольствием выпил чай и съел варенье. Но странное дело, в казанчике его меньше не стало!
– Иностранное какое-то, – сказал он, попробовав на вкус. – Никогда такого не едал. Вкусное. Должно быть, из заморских ягод.
Фёдор Кузьмич перевёл разговор на другую тему. Вскоре Латышев ушёл.
После завтрака Фёдор Кузьмич принял людей. Одна молодая женщина каялась, что полюбила женатого мужика и теперь не может успокоиться.
– Согрешила… понимаю, и покою найти не могу. Что же делать мне? И священнику нашему про то сказать боязно. Но люблю окаянного. Ещё до женитьбы его любила! Жили мы по соседству. Понимаю, что грех на мне, но сделать ничего не могу. Душа рвётся к нему. Его жёнка бесплодной оказалась, а я понесла. И что мне делать, посоветуй, святой старец! Сними с души грех мой! Не в силах более терпеть страданья.Что делать мне? Хоть в прорубь!
Фёдор Кузьмич помолчал некоторое время, глядя на озабоченное лицо женщины, потом сказал:
– Бог есть любовь! Если любишь – не грешишь, а милостью Божьей осеняешься!
– Твои слова слаще мёда… Они дают мне силы…
– Люби его, и будет всё хорошо. Езжай с Богом! Нет на тебе греха!

В полдень по тракту, что проходил на краю села, мимо дома Фёдора Кузьмича, проходила партия каторжан. Он обычно собирал всё, что было из съестного, и раздавал им, громко произнося молитвы и призывая покаяться. Охрана, сопровождавшая партию, не препятствовала.
Арестанты благодарили за подаяние, а иные даже и плакали. Но в тот день один мужик с худыми впалыми щеками и горящими чёрными глазами вдруг закричал:
– Что, душегубец? Грехов понатворил, а теперича перед Господом хочешь чистеньким предстать? Думаешь своими подачками откупиться от суда Божьего?
– Грехи на мне и в самом деле немалые, – ответил ему спокойно Фёдор Кузьмич, – а хлеб ты от меня всё же возьми. Я от чистого сердца даю.
Арестант взял хлеб и сказал:
– Думаешь, я тебя не признал? Знаю, знаю  про тебя всю правду!
На него зашикали, а конвойный подбежал и безо всяких церемоний оттащил в сторону.
– Ты чего здеся разорался? Чай не в кабаке, а на каторгу идёшь! Тут у нас не поорёшь!
Мужик не сопротивлялся. Но отходя, прокричал:
– Знаю тебя, ирода! Отца родного задушил, на место его сел! Грех на тебе!  Ужо будет тебе, окаянному, на суде Божием!
Фёдор Кузьмич ничего не ответил. Раздавши всё, что у него было, отправился домой. Мимо собравшихся возле ворот людей прошёл, низко опустив голову, молча, не посмотрев ни в чью сторону. Дома сбросил тулуп, бухнулся на колени перед иконой, стал молиться.
Люди так и не дождались его и, потоптавшись, разошлись.

11.       У графа Киселёва была ещё одна встреча с Джексоном. Георгий Николаевич вроде бы случайно забрёл в дом коллекционера, обменялся несколькими фразами с хозяином и, получив от него небольшой пакет, вышел из дома. На следующее утро он пригласил к себе нарочным князя Матвеева.
– Не понимаю, к чему такая спешка, – пробурчал тот недовольным голосом. – Я ещё после вчерашнего не проспался.
– Вы, князь, успокойтесь, выпейте кофий. Помогает после возлияний, – ласково увещевал его Георгий Николаевич. – Он сразу сон ваш отгонит. А может, желаете с коньячком? Так я прикажу.
Он взял колокольчик, желая вызвать служанку и приказать ей принести коньяк, но Эжен его остановил:
– Не сейчас. Я же понимаю, что вам от меня что-то нужно. Кофий, пожалуй, выпью. Так всё-таки, что случилось? Я готов…
Он сел к столу и сразу стал пить принесенный кофе, обжигаясь и с интересом поглядывая на графа.
– Вы правы, – заверил его Георгий Николаевич, – дело не терпит отлагательств. Потому и счёл возможным пригласить вас в такую рань, чтобы обговорить некоторые нюансы.
Эжен заметно повеселел. Отхлебнув горячий напиток, он, не смущаясь, смачно отрыгнул, обдав собеседника винным перегаром. Георгий Николаевич недовольно поморщился, прошёл к небольшому столику и достал коробку с гаванскими сигарами, чтобы с их помощью отогнать запах винного перегара. Ему был противен этот опустившийся князь, больше похожий на нищего пропойцу. Костюм его был помят, волосы давно не мыты и не чёсаны, да и манеры мало напоминали светские.
– Дело-то денежное? – нетерпеливо спросил Эжен. – Только, чтобы играть, я пока не в форме. Но через пару часов буду готов. Ваш кофий меня сильно отрезвляет, из головы весь хмель выходит. Играть нужно со свежей головой…
Он почему-то достал из кармана колоду карт и любовно посмотрел на неё.
Георгий Николаевич многозначительно улыбнулся.
– Уберите карты. Они сегодня не потребуются.
Эжен положил колоду в карман, удивленно глядя на графа.
– Угощайтесь сигарой, – вкрадчиво сказал тот, не отвечая на его немой вопрос.
Эжен залпом допил кофе и тотчас же потянулся к сигарнице. Он не курил ещё сигар и теперь всем своим видом показывал, что дело для него привычное. Ножничками отрезал край, понюхал и только после этого закурил, глубоко затягиваясь и артистично выпуская колечки дыма. Он был любителем театральных эффектов.
Граф молча наблюдал за ним. Эжен, щурясь, словно бы пряча лицо в сигарном облаке, повторил вопрос:
– Дело-то денежное?
Георгий Николаевич неторопливо ответил:
– Денежное. И играть не нужно. Я плачу за услугу, ваш гонорар будет много больше того, что вы бы могли получить игрой в карты, тем более что в карты есть вероятность и проиграть, и тогда долги ваши только возрастут. Повторяю: дело важное, ответственное, но не потребует от вас ничего, кроме присутствия и раздувания щёк. Даю вам шанс, им нужно только правильно воспользоваться.
– Что делать? – спросил Эжен, потирая руки и с надеждой глядя на своего спасителя.
– Я еду в Сибирь, – сказал Георгий Николаевич, и эти слова прозвучали, как выстрел.
– В Сибирь? Зачем? Там же холодно!– растерялся Эжен. – Кто с вами поедет? – спросил он, не понимая, как же тогда он сможет заработать.
– Вы, князь, и поедете, – сказал Георгий Николаевич. – Собирайтесь в дорогу! За то, что будете меня сопровождать, я заплачу вам. И, заметьте, не маленькие деньги! Да оденьтесь потеплее: шубу, шапку… И не забудьте оружие, если оно у вас есть. В дороге может пригодиться…
– Это опасно? – почему-то тихо спросил Эжен.
– Не думаю. Но дорога есть дорога, тем более – в Сибирь! Зима в этом году суровая, а там и того паче.
Эжен с удивлением смотрел на графа, думая, что тот шутит.
– В Сибирь... Туда, где все ходят в кандалах? Сударь, что за вздор!

Некоторое время спустя они ехали в карете по направлению к дому князя Голикова.
– Вы, главное, ничего лишнего не болтайте, – инструктировал Эжена Георгий Николаевич. – Всё, что будет нужно, скажу сам. Вам остаётся делать умный вид, кивать и поддакивать, а если понадобится, то и высказываться строго в рамках роли, которую вам надлежит исполнять. И никакой самодеятельности! Всё будет разыграно как по нотам, и вы в оркестре один из солирующих инструментов. Только молчите, чтобы, не дай Бог, не сфальшивить. Иначе наше предприятие сорвётся и вы никакого гонорара не получите. Я ясно излагаю?
– Постараюсь, – мрачно ответил Эжен, которому всё это не очень нравилось. Куда проще было обыграть какого-нибудь простофилю в блэкджек или в покер. – Впрочем, вы правы, граф, в карты можно и проиграть.
– Постарайтесь, постарайтесь, – ласково говорил Георгий Николаевич. – Деньги я вам заплачу немалые.
Дома у князя Голикова Георгий Николаевич с порога сообщил, что пришёл попрощаться перед срочным отбытием в Сибирь.
– Не хочу прослыть невежливым и оставлять друзей в неведении. Еду в Сибирь. Кстати, и Эжен, дядюшка вашей невесты, едет туда же по моей просьбе.
К ним подошёл лакей, готовый принять их верхние вещи, но Георгий Николаевич заявил, что они торопятся и раздеваться не будут.
– Да-да, – подтвердил Эжен. – Еду и я.
Он не знал, что к этому можно добавить, так как строго соблюдал указание графа говорить как можно меньше.
Георгий Николаевич, опасаясь, что Эжен скажет что-нибудь лишнее, пояснил:
– Дело в том, что ехать одному в такую даль не очень приятно. Вот я и попросил Эжена быть мне другом и попутчиком, и он любезно согласился. Я думаю, у нас в дороге будет немало приключений: охота, встречи с разными людьми. Путешествие может быть интересным.
– Но вы, господа, всё же разденьтесь и пройдите в залу. Я вас задержу ненадолго. Всё это так неожиданно, – проговорил Сергей Михайлович. – Какая цель вашего вояжа в Сибирь? Ведь не ближний свет.
– Вы спрашиваете, князь, почему я решил ехать в такую даль? – ответил Георгий Николаевич, снимая шубу и сделав знак, чтобы и Эжен последовал его примеру.– Охотно поясню! Я в некотором смысле считаю себя ответственным за судьбу графа Ильина. – В этом месте граф кашлянул, считая, что этими словами он вполне объяснил причину своего намерения. – Да-да, именно так: обязательства нравственного характера. Нас связывает давняя дружба. И наши родители были дружны, а Владимир Львович склонен к совершенно невероятным поступкам. Это я рассказал ему легенду о сибирском старце. Он загорелся желанием самому всё увидеть. Может описать. Видите ли, он вообразил себя писателем и не хотел пропустить такой случай, как встреча с бывшим императором. Его стремление отыскать сибирского старца – не безрассудство ли?! И я себя считаю повинным в том, что подал такую идею Владимиру Львовичу.
– Но почему бы вам не дождаться его возвращения и не высказать свои соображения? – удивился Сергей Михайлович. – Ехать в такую даль небезопасно. Туда езды не меньше месяца, а то и поболее.
– Совершенно с вами согласен, – подтвердил Георгий Николаевич. – Это опасно. Но поеду, как я вам уже говорил, не один. Князь Евгений Андреевич, слава Богу, будет со мною, и поэтому поездка надеюсь, предстоит не столь уж тягостна. А если Владимир Львович не вернётся?! Нет, я должен ехать незамедлительно. Засим позвольте нам откланяться. Мы должны собираться в путь, я льщу себя надеждой, что смогу догнать его в дороге и уберечь от необдуманных решений.
Георгий Николаевич встал, взглянув на Эжена. Тот тоже встал, бормоча:
– Да, да… Нам пора…
– Но погодите, – заволновался Сергей Михайлович. – К чему такая спешка? Не торопитесь! Давайте выпьем по бокалу шампанского. Мне недавно привезли из Парижа. Один-два дня ничего не изменят, а я, между тем, мог бы осуществить кое-что из того, что мне сейчас пришло в голову.
– Если вам так угодно, мы не будем спешить, – сказал Георгий Николаевич. – В самом деле, Эжен, так ли сильно изменятся наши планы от того, что мы отправимся в путь двумя днями позже? Тем более что графу Ильину всё равно не удастся разгадать тайну сибирского старца. Он ведь его не знает в лицо. Никто из моих знакомых, кроме бабки вашей очаровательной невесты не смог бы узнать его.
– Ну да, конечно, – пробормотал Эжен.
– Вот и отлично! – сказал Сергей Михайлович, облегчённо вздохнув, и рассмеялся. Он вызвал лакея и приказал подать шампанское и шоколад.
– А теперь послушайте мои соображения по поводу вашей поездки.
Князь Голиков встал. Встали и гости.
– Вы сидите, сидите! – воскликнул Сергей Михайлович. – Это я вскочил от волнения, потому что сейчас мне предстоит принять важное решение.
Лакей внёс запотевшую бутылку шампанского, бокалы. Разлил вино и встал у двери, ожидая распоряжений.
Георгий Николаевич и Эжен уселись на диван. Граф знал, какое решение должен сейчас принять князь, так как сам был режиссёром происходящего.
Эжен залпом выпил шампанское. Его мучила жажда.
– Как всё удивительно складывается, – сказал Сергей Михайлович, в волнении прохаживаясь комнате. – Александрина, моя невеста, это ведь – подумать только! – внучка Александра Павловича. Её мать в отъезде, но бабка-то на месте!
Георгий Николаевич изобразил удивление:
– Не понимаю, что вы хотите этим сказать?
– Как что? Я думаю, что Александрине было бы интересно посмотреть на своего деда…
Георгий Николаевич усмехнулся и проговорил, изображая сомнение:
– Это при условии, что тот самый сибирский старец, о котором все теперь говорят, – бывший император.
– Да-да! Конечно! – кивнул Эжен. – Это совсем не факт. Может случиться, что козырный туз вовсе не тот старец. И вообще я мало верю всем этим слухам. Мало ли что говорят! То ли дело, когда у тебя на руках все козыри. А так мы же ничего достоверно не знаем.
Потом, вдруг поняв, что наговорил лишнего, испуганно взглянул на Георгия Николаевича и замолчал. Сам наполнил свой бокал шампанским и выпил его, как воду. Потом снова взглянул на графа, словно извиняясь, что-то пробормотал и стал есть шоколад.
– А я уверен в том, что это так и есть! – горячо воскликнул Сергей Михайлович. – Но для того, чтобы удостовериться, нужно будет убедить княгиню поехать с нами!
– С нами – это как понимать? – Георгий Николаевич сделал вид, что удивился и победно взглянул на Эжена – мол, теперь ты.
– Да-да! Это не вполне понятно! – озабоченным голосом подтвердил Эжен и икнул.
– Неужели непонятно?! Я еду с вами! – Сергей Михайлович впервые за всё время внимательно посмотрел на Эжена, словно бы только сейчас заметил его. – А вы, Евгений Андреевич, можете повлиять на вашу матушку! Княгиня точно определит, является ли старец бывшим императором!
Эжен, как и было условлено заранее, начал изображать сомнение:
– Но помилуйте, – сказал он. – Моя матушка пребывает сейчас в преклонных летах. Куда ей в таком возрасте ехать в Сибирь, да ещё зимою? Это такое тяжкое испытание!
Он снова потянулся к бутылке шампанского, но, увидев осуждающий взгляд Георгия Николаевича, отнял руку.
– От морозов можно защититься мехами! – твёрдо заявил Сергей Михайлович. – Кстати, уже выделали шкуру рыси, которую я подстрелил на последней охоте. Мы её положим под ноги.
Эжен вновь возразил:
– Представьте, что будет, если матушка выяснит, что этот старец не Александр Павлович! Она не выдержит удара! Нет, я не могу рисковать её здоровьем!
Георгий Николаевич тоже не унимался:
– А что будет, если она в пути захворает? И лекарей в Томске нет таких, какие в Петербурге, и условия не те. Да и мы будем к ней привязаны. Не бросим же княгиню одну на всю зиму! Нет, мне кажется, идея ваша неудачна. Княгиня слишком стара, чтобы совершать такой вояж.
– Но если выяснится, что старец – Александр Павлович, он благословит меня и Александрину, – задумчиво ответил Сергей Михайлович. – Только ради этого нужно туда ехать! Лето проведём в Сибири, а с наступлением морозов отправимся назад. К тому же говорят, лето в Сибири прекрасное. Не так жарко, и воздух целебный. Посмотрите на сибирских мужиков! Богатыри!
– А если выяснится, что он не бывший император? – с сомнением спросил Георгий Николаевич.
– В этом случае мы всё же обвенчаемся в Томске и нас благословит княгиня, – ответил Сергей Михайлович. – Просто будем считать, что мы совершили свадебное путешествие. Все отправляются в Париж, а мы отправимся в Томск! Сегодня же поеду к княгине. Брошусь в ноги. Буду молить о поездке… Милый Эжен, будьте мне в этом помощником.
– Я?! Должен буду самолично просить матушку поехать в Сибирь?! Да вы в своем уме, князь?! – возмутился было Эжен. Но, поймав гневный взгляд Георгия Николаевича, забормотал – Да, да… Конечно! Это так романтично. Maman тосковала всю жизнь по императору. Для неё это будет таким праздником – снова увидеть его…   

Имение княгини не отличалось ни величиной, ни пышностью. Высокий одноэтажный белый дом с колоннами на входе возникал не сразу. Сначала нужно было проехать через аллею из зелёных елей. Затем взору открывался небольшой продолговатый дворик с заснеженными газонами, беседками и скамейками, и лишь потом за густым частоколом ёлочек возникал тот самый  белый дом с колоннами, стоящий на высоком берегу Финского залива. Подойдя к тяжёлой дубовой двери, Сергей Михайлович потянул за ленточку, и в глубине дома раздался звон колокольчика. Дверь открыл камердинер в ливрее и с пышной, начинающей уже седеть шевелюрой. Узнав Сергея Михайловича, он широко улыбнулся.
– Добрый вечер, ваше сиятельство! Вот княжна обрадуется! А то совсем уж загрустила…
Увидев Эжена и графа Киселёва, он замолчал, пропуская приехавших в дом. Знал, что отношения княгини с сыном нельзя назвать безоблачными.
Подошедшая к ним горничная приняла шубы, шапки, а камердинер распахнул дверь в залу, где на диване сидели княгиня с внучкой. Увидев входящего Сергея Михайловича, княжна встала и, улыбаясь, ждала, когда князь к ней подойдёт. В комнате было светло и уютно. На стенах висели картины кисти фламандских и английских живописцев. Центральное место занимал большой портрет императора Александра Первого, написанный Степаном Щукиным. Княгиня нередко подолгу стояла возле этого полотна, о чём-то размышляя. В доме все знали, что к этому портрету княгиня относится, как к иконе. Горничная ежедневно специальной тряпочкой протирала его позолоченную раму и по воскресеньям вечером зажигала свечу, установленную несколько поодаль на специальной полочке.
На столике, стоящем у дивана, на котором сидела княгиня, лежали французские иллюстрированные журналы.
– Вы, князь, говорили о трофее, который добыли на охоте. Где же он? – спросила княгиня, улыбаясь. 
Сергей Михайлович взял за руку княжну и с улыбкой произнёс:
– Вот мой трофей!
– Вы правы! Женщины – очень опасны, – заметил Георгий Николаевич и предупреждающе взглянул на Эжена, боясь, что он скажет что-нибудь невпопад, – и вы можете гордиться своими успехами. Теперь её следует приручить, а это совсем не просто!
Он был поражён красотой и какой-то особенной женственностью княжны и подумал: «Везёт же князю. Невеста его – просто чудо!».
Княгиня слушала гостей и улыбалась. Она привыкла к салонным разговорам, когда все старались показать своё остроумие и говорили обо всём и ни о чём. Софья Григорьевна не очень удивилась тому, что к ней приехали сын и жених её внучки. На графа Киселёва едва обратила внимание. Она помнила, что играла с ним в преферанс, и тогда, кажется, проиграла. Но мало ли где и с кем она играла?! Нет, он её интересовал мало, и это лишний раз подтверждало, что женская интуиция не так уж могущественна. В числе прибывших она никак не выделила создателя пьесы, которая разыгрывалась в её доме!
Лакей принёс классического белого бургундского вина. Откупорив бутылку Монтраше, стал разливать в хрустальные фужеры, а Сергей Михайлович произнёс, поднимая бокал:
– Я предлагаю выпить за мою невесту! Не буду скрывать, я её очень люблю. Она прекрасна и пьянит так же, как это золотистое вино с изумительным мягким букетом!
И снова Георгий Николаевич с завистью взглянул на невесту князя, но тут же отогнал все шальные мысли, понимая, что перед ним стоит иная задача, которую ему надлежит выполнить. С Джексоном шутки плохи. Сейчас не до любовных приключений!
Вскоре все перешли в зал, где у стен стояли диваны, на некотором возвышении играл квартет, собранный из крепостных. Целыми днями они совершенствовались в игре и сейчас по кивку княгини принялись исполнять струнный квартет Моцарта До мажор, особенно любимый ею. Потом под аккомпанемент квартета пышная розовощёкая девица в нарядном пёстром сарафане спела романс Алябьева. Всё было чинно и пристойно, но Георгий Николаевич с равнодушием слушал музыкантов, вокалистку. Ему хотелось скорее перейти к вопросу, ради которого приехал. Разумеется, не могло быть и речи о том, чтобы он в разговоре перехватил инициативу. Нельзя было допустить, чтобы в качестве автора новой идеи выступил и Эжен. Княгиня не жаловала сына и считала его непутёвым. В пьесе графа Киселёва эта роль предназначалась князю Голикову, и Георгий Николаевич терпеливо ждал, когда же тот начнёт свой монолог. Наконец, как и предполагал граф, князь Голиков, к которому престарелая княгиня относилась с благоволением, озвучил идею.
Сергей Михайлович рассказал, что граф Киселёв вознамерился отправиться в Сибирь, чтобы повидать там знаменитого святого старца. Про то, что граф собрался ехать, чтобы догнать графа Ильина и отговорить его от необдуманных поступков, он даже упоминать не стал, понимая, до какой степени княгине безразличен и граф Ильин, и его идеи сделать мир лучше. Впрочем, она его и не знала.
Сергей Михайлович объявил, что и он решил ехать туда, потому что тоже хочет увидеть знаменитого сибирского старца, о котором так много говорят.
При этих словах княжна Александрина страшно разволновалась и спросила:
– А как же я? Я что же – должна буду ждать вас, князь, и тосковать в одиночестве?
Сергей Михайлович радостно улыбнулся, ответив, что был бы счастлив, если бы и она составила им компанию.
– Если этот старец действительно окажется вашим дедом, он мог бы нас благословить! – воскликнул князь, потом, смутившись, взглянул на княгиню.
И тут-то неожиданно громко, не допуская возражений, княгиня произнесла:
– Да кто ж вас, Александрина, заставляет скучать без жениха? Чай, не старуха – можете тоже ехать!
– Мне? Ехать в Сибирь? – изумилась Александрина.
– Ну да, – подтвердила княгиня. – Вы же сами сказали, что будете скучать без Сергея Михайловича. Вот и поезжайте, а я буду ждать, когда вы вернётесь…
Это было не совсем то, чего хотел Георгий Николаевич, и он забеспокоился. Понимая, что его слово здесь ничего не значит, он бросил умоляющий взгляд на князя Голикова. Тот понимающе кивнул и сказал:
– Но помилуйте, Софья Григорьевна, разве вам не хотелось бы посмотреть на знаменитого сибирского старца?
Княгиня сердито проговорила:
– С чего бы это мне хотелось на него смотреть? Старец и старец… В старости все становятся похожими друг на друга.
Увидев умоляющий взгляд внучки, добавила:
– Я тоже, слава Богу, дожила до старости, и смотреть на себя мне что-то не больно-то хочется. Бывало, подойду к зеркалу у себя в будуаре, и такое зло берёт!
– Да отчего зло-то? – удивился Сергей Михайлович.
– Была когда-то молодость, ушла, и теперь её не вернёшь? Помните, что говорил Соломон?
Князь отрицательно покачал головой.
– На кольце его было написано: «Всё проходит…». Вот и моя молодость давно прошла.  Смотрюсь в зеркало и вижу – старуха! А вы хотите, чтобы я ехала смотреть на какого-то там другого старика. Мне той старухи, что каждый день вижу в зеркале, вполне хватает! Нет уж, Александрина, вы поезжайте, а я вас подожду. Расскажете, когда вернётесь, что интересного увидели.
Княгиня вдруг замолчала, оглядела всех, встала и бросив: «Вы меня простите…» – вышла из комнаты, низко опустив голову.
Некоторое время все сидели молча, не вполне понимая, что произошло.          
– Дорогая племянница, я вижу, как вы страдаете, – сказал Эжен, решив, что настало время и ему произнести слова придуманной графом Киселёвым пьесы.
– Позвольте, князь!.. – Княжна подняла глаза на дядюшку. – Я сама разберусь в своих чувствах…
– Несомненно, – сказал Эжен. Потом сделал глоток вина и продолжал: – Но смею вас заверить, путешествие предвидится весьма увлекательное. Только следует уговорить матушку, потому что никто другой с уверенностью не сможет сказать, является ли сибирский старец вашим дедушкой или нет!
– Я всё это уже слышала, – сказала Александрина. Резко встав, направилась за княгиней, бросив: – Пойду посмотрю на бабулю… Расстроилась…
Некоторое время спустя она вернулась и тихо сообщила:
– Плачет!
При этих словах Георгий Николаевич облегчённо вздохнул, но ничего не сказал.
– Может, вам следовало побыть с княгиней? – предложил  Сергей Михайлович. 
– Даже не знаю, – растерянно проговорила княжна.
– Может, мне утешить матушку, – произнёс Эжен. – Я  сын, и для меня это – святая обязанность. К тому же я могу её успокоить: путешествие будет совсем не трудным. В дороге можно играть в карты… Наконец, встречи с разными людьми. Помнится, у нас не то в Екатеринбурге, не то в Омске даже родственники есть…
Но, увидев осуждающий взгляд графа Киселёва, замолчал, с сожалением поглядывая на почти пустую бутылку белого бургундского вина.
Георгий Николаевич понял, что пьеса, которую он задумал, проходит не совсем так, как ему хотелось и, взяв за руку Эжена, тихо сказал:
– Разве не понимаете, что женщинам легче договориться?
– Я пойду к бабушке, – сказала Александрина и вышла из комнаты.
– Помянете моё слово, Сергей Михайлович, Софья Григорьевна ещё некоторое время поплачет, а потом изъявит готовность ехать в Сибирь, – сказал Георгий Николаевич. Он посмотрел на дверь, за которой скрылась княжна, чувствуя, что она его всё сильнее увлекает, но всякий раз одёргивал себя: «Не время и не место! К тому же она – невеста князя, и ссориться с ним нельзя!».
– Хотелось бы верить, что так оно и будет, – неуверенно проговорил Сергей Михайлович.
– Будет, будет! – заверил его граф.
– А я, зная матушку, не очень в этом уверен, – мрачно проговорил Эжен.
Георгий Николаевич глянул на него с таким презрением, словно хотел сказать: а вас никто не спрашивает, но лишь усмехнулся. Настроение у него улучшилось, и он, поманив пальцем стоявшего в дверях лакея, приказал:
– Послушай-ка, любезный, принеси-ка нам чего-нибудь покрепче.
– Прикажете подать коньяку? – учтиво осведомился вышколенный лакей.
– Коньяку, коньяку! – подтвердил Сергей Михайлович. – Нам сейчас это будет весьма кстати. Не правда ли, господа?
Георгий Николаевич кивнул, а Эжен, сообразив, что речь идёт о выпивке, оживился, сказал, потирая руки:
– Лучше перепить, чем недоспать. Лучше недоспать, чем переесть. Лучше переесть, чем недопить. Один умник меня учил, будто бокал следует согревать в руке, чтобы коньяк раскрыл свой букет. Потом он подносил его ко рту, вдыхал аромат, а затем... ставил коньяк на место и говорил, что в этом и есть высшее наслаждение. Но я так не умею. И запаха особого не слышу. Не могу отличить коньяк от водки. Мне что бы ни пить, лишь бы пить, и тогда на душе становится легко! Такой я!
– Коньяк следует пить не спеша, потягивать не торопясь, и тогда вы поймёте всю его прелесть! Насладитесь ароматом, мягкостью, маслянистостью и в то же время, гармонией и изысканностью букета, – сказал Георгий Николаевич, с упрёком взглянув на Эжена и боясь, что его страсть к крепким напиткам может всё испортить. – А для того существует правило трёх «С» – (Cafe, Cognac, Cigare)… Сначала – кофе, потом – коньяк и только после этого – сигара, – заключил граф, с досадой взглянув на Эжена и тихо прошептав:
– Вам только не хватает напиться. Тогда наш договор я аннулирую и вы сами будете думать, где достать деньги, чтобы расплатиться с долгами. Держите себя в руках! Наконец, вы же – князь!
– Вы совершенно правы, – с радостной улыбкой ответил Эжен. – Но я – скромный и не привык, чтобы в моём присутствии превозносили мои добродетели.
– Это верно! В таком случае вы покидаете комнату, чтобы подслушать панегирики через замочную скважину, – смеясь, сказал Георгий Николаевич. – Бросьте кокетничать и лучше пейте коньяк!
Они пили, о чём-то говорили, и, наконец, угомонившись, стали гадать, согласится ли княгиня ехать в Сибирь, чтобы увидеть старца и распознать в нём бывшего своего возлюбленного. Вестей от неё всё не было, но граф Киселёв уже не сомневался: она примет решение ехать.
В тот день, впрочем, княгиня так больше и не появлялась. Камердинер сказал, что господам приготовлены комнаты для отдыха, а в столовой можно поужинать. Княгиня чувствует себя неважно и просит её извинить.
После ужина, прошедшего в разговорах о предстоящем путешествии, Георгий Николаевич пошёл в отведённую ему комнату и уже собирался было укладываться спать, как к нему вошёл Эжен.
– Мой друг, – насмешливо сказал ему Георгий Николаевич, – мне кажется, вы ошиблись комнатой.
– Мне ли не знать в собственном доме, где здесь какая комната, – зло проговорил Эжен. – И что это вы взяли за правило мною командовать? Мало того, что я намного старше вас, так ещё…
– Говорите, зачем пришли? – сухо прервал его Георгий Николаевич.
– Я не понимаю, что происходит, – оглядываясь на дверь, сказал Эжен. – Матушка не подаёт о себе никаких вестей, а племянница не хочет разговаривать? В чём дело? Неужели наш план провалился?
– Ах вот вы о чём! – рассмеялся Георгий Николаевич. – Успокойтесь! Всё будет хорошо. Завтра княгиня заявит нам о своей готовности к поездке.
– А если завтра этого не произойдёт? – не унимался хмельной Эжен.
– Тогда заявит послезавтра, – твёрдо сказал Георгий Николаевич. – Идите же, наконец, спать!
Эжен никуда не торопился.
– Имейте в виду, – сказал он. – Если матушка не согласится и наши планы провалятся, я никуда не поеду. И учтите, в этом случае я остаюсь в проигрыше, а вам придётся мне заплатить неустойку! У меня долги! Мне нужно срочно что-то делать!
– Да успокойтесь вы, – сказал Георгий Николаевич, пытаясь скрыть раздражение. – Деньги нужно заработать! Это вам не игра в карты! Мы поедем в Сибирь, и всё будет так, как я и сказал.
– Вы думаете? – с сомнением в голосе спросил Эжен.
– Не думаю, а знаю! И вы заработаете свои деньги за услуги, которые окажете мне, отдадите долг, и у вас ещё кое-что останется, разумеется, при условии, что вы и их не пустите на ветер. А сейчас – ступайте спать!
Засыпая, Георгий Николаевич представлял себе: завтра они проснутся и княгиня, проведя бессонную ночь в размышлениях, заявит им о своём решении ехать.
Наступившее утро самым неожиданным образом изменило действие пьесы, которую придумал Георгий Николаевич…

12.         После встречи на дороге с каторжниками Фёдор Кузьмич лёг спать с тяжёлым сердцем. То, что ему приснится и в этот раз старик, не сомневался! Всё время о нём думал.
Если чего-то очень хочешь, оно непременно сбудется. На этот раз, однако, всё было не так, как в прошлый раз. Он обнаружил себя не в избушке лесного старца, а у подножья большого терема, украшенного резьбой и узорами. Был тёплый летний вечер. Вокруг трещали кузнечики, чирикали птицы, по веткам огромного кедра прыгали белочки, а старик сидел на нижней ступеньке лестницы и, ласково поглаживая огромного, похожего на волка пса, что-то ему говорил. И пёс, придерживаемый им за кожаный ошейник, украшенный серебряными бляхами, словно понимал его и преданно смотрел в глаза. Увидев его, старик улыбнулся в бороду и сказал:
– Ну, вот мы и встретились, однако. Погода очень уж хорошая.  Вышел подышать. Присаживайся, душа моя. Я тебе рад.
Поздоровавшись, он сел рядом и спросил, глядя в горящие глаза пса:
– Так у тебя всё-таки есть собака?
– А как же без неё?! – воскликнул старик. – Всё у меня есть, душа моя: и собака, и лошадь. Кошку только не завёл, потому как в ней и надобности нет. Мыши у меня не водятся. 
– А мне как жить посоветуешь? Тяжко на душе. Может, тоже в лес уйти?
Старик покачал головой.
– Каждый, однако,  сам должен найти Бога в своей душе. Нужно стремиться к лучшей жизни, жить по правде и справедливости! Это приведёт тебя к Богу!
Старик с грустью взглянул на него, помолчал, и тихо повторил:
– Каждый идёт к Богу своим путём. Я – так, ты иначе… У кого как получается.
– Мне бы тоже стать отшельником и удалиться от всего, – проговорил он. – Иной раз думаю: люди ко мне приходят, я им говорю что-то, учу... Имею ли право!? Нужно прежде в себе разобраться, а то получается, что я других на путь истинный наставляю, а в себе разобраться не могу.
– Умные, однако, всегда должны делиться своим разумом, душа моя, с теми, кто обделён соображением. Только не превозноси себя ни перед мудрецами, ни перед дураками. Первые сами разберутся, кто есть кто. А вторым свойственны зависть и разного рода козни. Делись душой своей! Щедрость ограничена, жадность безгранична. Это так же, как богатые должны делиться с бедными. Хорошо, когда люди помогают друг другу, ежели богатый подарит не кусок хлеба, а что посущественнее! Вот так же и мудрец. А ты – человек мудрый. Зачем же, однако, утаивать свою мудрость, схоронившись в лесу? Делись, душа моя, умом своим с людьми, и это будет справедливо.
Он сидел около старика и не вполне одобрял услышанное. Подумал: «Где доказательства, что старик прав? Ведь и он тоже может ошибаться!». А тот усмехнулся:
– Ошибаться и я могу. Это ты правильно подумал. Один Господь не ошибается, а я – человек. Но всё же думаю, что ты, душа моя, должен служить людям и дальше.
И снова удивился он. Старик словно прочитал его мысли. Странно! Человек ли он, или это всё – моё воображение, и я говорю сам с собою?!
– Не получается у меня служить, – ответил он после некоторого раздумья. – Вчера вышел встречать каторжан, а там…
– Знаю! – прервал его старик. – Да только мало ли кто чего скажет?
– Злоба людская не утихает и, должно быть, никогда не утихнет – это понятно. Но ведь и моя жизнь прошла далеко не во всём правильно.  Как уйти от стыда за свои поступки? Вижу только один выход: пустынь, и молитва. И жить в такой глуши, чтобы меня никто и никогда не смог найти.
– Хочешь, душа моя, уйти от ответственности за судьбы людей, в лесу спрятаться?
– Но ты же ушёл! – возразил он.
– Что ты знаешь обо мне, кроме того, что зовут меня Александром, и я живу в лесу? Ничего! Что-нибудь, где-нибудь, когда-нибудь, как бы… И у меня были грехи… Теперь моё время – думать и грехи замаливать.
– Так может, и моё время пришло?
Старик развёл руками.
– Не мне, однако, тебе советы давать, потому как ты и сам умён. Поступай, как считаешь нужным, а Господь рассудит, правильно ли ты поступал или нет.
Помолчали.
– Так и быть,  подсказку одну дам. Идём за мною, я тебе кое-что покажу.
С этими словами он легко поднялся и повёл его вверх по лестнице. Собака увязалась, было, за ними, но старик что-то отрывистое приказал, и та осталась лежать на нижней ступеньке, внимательно наблюдая за происходящим.
Они вошли в терем, и его изумлённому взору предстал огромный зал с большими окнами, благоухающий цветами. Стены украшали пейзажи в золочёных рамках. Паркет.  Высокий потолок изобиловал лепниной и позолотой. За гигантским столом, застланным белой скатертью, сидели люди в белых одеждах и трапезничала, о чём-то, при этом, тихо беседуя. Им прислуживали слуги с серебряными подносами. Старик Александр, придерживая его под руку, подвёл к свободному за столом месту.  И он подумал, что находится среди людей ушедших уже в мир иной. Эти люди прошли свою жизнь с достоинством. «Интересно, кем они были в той жизни? На каком языке говорят? Или здесь находятся только те, кто жил в России?!».
– Как их зовут? – спросил он у старика Александра.
             – У нас нет имён! Они нам не нужны. Но ежели ты не можешь иначе, называй любым именем. Свои имена они забыли.
– Где мы? – удивился он.
Старик вместо ответа сказал:
– Сегодня на ужин каша, откушай и ты с нами.
Он придвинул к себе поставленную перед ним миску. Искоса глянул на старика, который уже начал есть, и сам принялся за еду.
Каша была горячая и обильно сдобренная маслом.
– Вкусно? – спросил старик.
– Вкусно, – кивнул он. – В молодые годы любил выпить заморских вин, отведать утончённых блюд. Теперь раскаиваюсь ещё и в этом. Эта каша слишком вкусна для меня, я не достоин её.
– Чем же она тебе не угодила? – спросил старик.
– Масла много, – ответил он.
– Как говорят в народе: кашу маслом не испортишь, рассмеялся старик.
Отведав несколько ложек, вновь огляделся.
– Где же мы находимся?– тихо спросил он.
– Ты среди тех, на ком издревле держалась Русь, – ответил старик. – Их всегда было не мало, и во все времена они спасали Россию личным подвигом. Ежели такие люди переведутся на земле Русской, ей конец наступит. И ты будешь когда-нибудь с ними, ежели до конца жизни не изменишь выбранному пути!..
– Но чем занимаются они?
– Размышляют, наблюдают за тем, что происходит. Но мы не можем вмешаться в вашу жизнь. Наше дело смотреть, да, ежели удастся, шепнуть во сне кому надо нужный совет.
– Вот и шепни мне, – сказал он.
– Прощать надобно людей чаще, – вот тебе мой совет. И не мой это совет, а Бога нашего Иисуса Христа.
– Знаю. Но, если осерчаю на кого, держу зло дольше, чем это возможно для верующего человека.
– Вот ты и учись прощать, – проговорил старик.
После трапезы они вышли из терема и пошли вдоль берега реки. Старик рассказал о своей жизни. А он всё удивлялся необыкновенным обстоятельствам судьбы его, всё сравнивал со своей прежней жизнью…

Когда Фёдор Кузьмич проснулся, попытался вспомнить, что ему рассказал старик, но так и не смог.
Встав с ложа, подумал: «Даже, если эти сновидения – мои фантазии, и тогда они чего-то стоят.  Но кто те старцы, с которыми я сидел за столом? Их было тысяча. Не меньше. Столько святых нет в Соборе русской православной церкви. Стало быть, это – простые люди. Они пришли и ушли, но след их остался…».
Фёдор Кузьмич почувствовал стыд и преисполнился уверенностью, что сны его – плод воображения. «Во мне происходит борьба чувств и воспоминаний, и сны – мои фантазии. Не грех ли это?». 
Мысли снова и снова возвращались его к событиям, которые он увидел во сне. 
Набросив на плечи шубу, вышел на крыльцо. Было раннее утро, и снег в лучах всходящего солнца блестел, искрился, и было трудно на него смотреть. Верхушки высоких сосен и кедров, обступивших его домик, изгибались при каждом порыве ветра. За ночь дорожки во дворе замело, и нужно было их почистить. Он привык к этому, суровый норов сибирской зимы стал ему привычным. Чай не первый год живёт здесь. Ветер и вьюга гуляли  по степи, меж оврагов и долин. И речка, протекающая на краю села, поражала  нежно-голубым льдом. Она, хоть и считалась небольшой по сравнению с другими крупными реками Сибири, но своим размером и течением могла поспорить с самыми большими европейскими реками России. Подумал: «Эти края издавна были местом ссылок. Неблагонадёжные, опальные бояре, вольнолюбивые бунтовщики, да и просто воры и грабители населяли эти бескрайные просторы. Многие, отбыв наказание, оседали здесь навсегда. Такие, например, как этот проворовавшийся священник Фрол. И не все, отбыв наказание, успокоивались, выбрасывали свои крамольные мысли из головы. Продолжают мечтать о том, о чём им даже думать не положено!». Потом вдруг сам себе возразил: «А почему им даже думать не положено?! Каждый человек может и должен  думать!».
На крыльце было холодно, и он вошёл в дом. Ильинишна почему-то задерживалась, и Кузьмич сам  взялся разжигать печку. Острым ножом нащипал лучин, уложил их особым способом, которому его обучил сибирский казак Семён Сидоров из деревни Белоярской. На них положил несколько сухих берёзовых дровишек и зажёг огонь.
 Тени заметались вслед за язычками пламени. Они обступали со всех сторон, увеличивались в размерах, заползали на стены, потолок, теснили друг друга. Фёдор Кузьмич встал на колени перед образами и повторял одно и тоже заклинание: «Господи Иисусе-Христе прости меня грешного! Нет власти кроме, как от Бога! Кто власти противится, тот противится Богу, тот и есть отступник!».
Видимо, вспоминая свои размышления последних дней, снова и снова повторял одну и ту же мысль, словно хотел в этом убедить себя: «Как можно править, когда связаны руки? Они хотели вершить всё моим именем, творить непотребное… Урвать себе. Жадность людская беспредельна! И патриарх того же жаждет! Забыл, что Бог, избавив евреев от рабства, поставил над ними не священника! Единого царя дал им – Моисея, брата же его Аарона, сделал первосвященником, запретив к мирскому приближаться. Думали, не чую я, что советы их смердят!». 
Он поднялся с колен, оглядел комнату печальным взглядом и подумал, что давно у духовника своего не был, не исповедовался, не причащался.  «Нужно бы… да как к нему добраться? Свою душу спасать надобно! А пекусь о других. Мысли мои не дают покоя, тянут в омут, отвлекают от молитв. Прошу у Господа, прошу сердцем, ставшим скверным, прошу душой, ставшей окаянной, дать мне узду помощи Божьей и спасительное прибежище».
Он глянул на икону и перекрестился истово, до боли персты в лоб, грудь, плечи, вонзая, славя губами пересохшими Отца и Сына и Святого Духа. «Теперь остаётся  грехи замаливать за гордыню свою злонравную! Хотел отречься от суеты мирской, да не получается!».
Фёдор Кузьмич махнул рукой в досаде, и  тени, метнувшись в разные стороны, разбежались в страхе, сопровождаемые скулежом ветра в печной трубе. Он корил себя, что так и не получилось у него уйти от мирских забот, ни с кем не общаться и жить так, как жили в старину святые отшельники.
Закрыл ладонями лицо, и ему показалось, что сквозь пальцы проникал свет, а вместе с ним и звуки: скрип колес, цокот копыт, лошадиное ржанье и всхрапы. Внезапно ощутил тоску одиночества. Она давила, как низкое небо, затянутое тучами безысходности.
Им овладело странное чувство неуверенности. Тоска усилилась, добавилось смятение и беспомощность. Ему показалось, что душа его поднялась и посмотрела на него с высоты. Недавно прошёл Рождественский пост. Он укрепил душу.
Фёдор Кузьмич осторожно приоткрыл глаза и глянул в кромешную тьму. Сначала ждал, что из темноты появится хоть какой-то лучик света. Но ничего не происходило, тогда он сильно зажмурился, надавил пальцами на глаза. И свет появился, сперва обозначившись крохотной звездочкой, огоньком. Надавил сильнее, и тьма раздвинулась, вспыхнула огнём, вмиг превратившись в грозного Божьего ангела, спешащего ему на помощь.
 Фёдор Кузьмич резко отнял руки от лица, открыл глаза, щурясь и привыкая к дневному свету. Вновь прикрыл веки и глянул в черноту пропасти, наполненную бессмысленными и беспощадными злобой, муками и болью. Ничего живого там не было. Жизнь, как всегда, оказалась гораздо хитрее, и как только он вышел из темноты, реальность тут же захлестнула и поглотила его в считанные мгновения.
И вдруг снова всплыло странное видение. Какие-то люди ехали к нему. Нет, никаких злых намерений у них не было. Они ехали просить его о чём-то. О чём? Он пожалел, что не рассказал старику Александру об этих своих видениях. Но эти люди появлялись совершенно неожиданно и так же неожиданно исчезали. Кто они? С какой нуждой едут к нему? О чём хотят просить?..
Вспомнился старик Александр. Кто он? Откуда пришёл в его сон? Ведь, были же отшельники-старообрядцы. Сначала они были с попами, но из-за гонений, остались без священства, решили вовсе отказаться от иереев и заменить их наставниками. Может, старик тот и был таким наставником? Но, откуда он мог так хорошо знать его? Разбираться в политике? Видеть наперёд, что с ним должно произойти? Нет, конечно, эти мысли – не только игра его воображения, но и та самая зашифрованная весточка Господа, который на что-то хочет указать ему, да он не может понять. А если человек глуп, то и сделать с этим ничего нельзя!
 «Пророки и Учителя ветхозаветные учили меня Истине, но общество переиначивало её в мёртвую догму. Только упование на Бога, его помощь и защита могут сделать меня сильным и неуязвимым перед кознями сатаны. Если общество призывает жертвовать собой ради каких-то идолов, то это от лукавого, и меня мошеннически хотят использовать. Только это особая порода мошенников, которые играют не на деньги, а на жизнь! Если им уступить – у меня много шансов послужить не Богу, а дьяволу. Где?!  Где я могу узнать, что делать? Где научиться отличать хорошее от дурного, чёрное от белого? Правда, у меня есть священные книги. Но, мне кажется, этого мало! Есть совесть, сознание, желание узнать, что будет со мною, с Россией… Меня Господь одарил умом, способностями и желанием его развивать. Ведь  отказ от развития – грех, который является причиной всех остальных грехов. Совершенствование способностей, данных Богом, и есть цель и назначение жизни моей. Но как же тяжело знать будущее при невозможности что-то изменить!».
Фёдор Кузьмич подбросил поленья в печь и посмотрел на ходики, висящие на стене. Часы показывали семь утра. Ильинишна задерживалась. Но только он об этом подумал, как открылась дверь и вошла Ильинишна.
– Ну и погодка, – сказала она. – Ночью снега навалило, дорогу замело.
– На то и зима Богом нам дадена, чтобы снег шёл, и мороз за нос щипал.
– Истину говоришь, Фёдор Кузьмич. Только я так думаю: что хорошо одному, другому пользы может не принести, а того паче, иногда вредит. Чего хорошего в той зиме? Мне любо лето! В лесу ягоды, грибы. Травы собираю. Ниловна научила.
– Соркина? Знахарка наша?
– Она! Доброй души человек. Врачует не только травами, но и теплом душевным, вниманием и лаской.
– Это правильно. Иной раз тепло душевное посильнее трав будет! Слово может быть легче ласточки, слаще мёда, горше перца, острее иглы…
– Как всё ты правильно говоришь, Фёдор Кузьмич! Святой ты человек! Ей-богу – святой!
Ильинишна сняла валенки, шубейку и пошла к плите.
– Я сейчас блинов испеку, самовар поставлю.
– Не нужно блинов! У нас есть ещё сухари. А чай мы с вареньем попьём. Так уж и быть побалуем себя.
– Как скажешь. А на обед ухи сварю. Иван вчерась с рыбалки язя принёс.
– Балуешь ты меня, Ильинишна! Соблазняешь! Чревоугодие – грех немалый.
– Что ты такое говоришь, Фёдор Кузьмич?! Ты же мудрый человек! Даже в пост рыбу едят. А Иван мой от чистого сердца…
Фёдор Кузьмич улыбнулся:
– Ты, наверно, права, Ильинишна. И Ивану твоему передай мою благодарность. И я не то говорю, хоть и понимаю, что лучше быть последним среди мудрых, чем первым среди глупцов. В Писании сказано, что первый признак мудрости – спокойствие. Второй – проницательность. Третий – самостоятельность. Но даже самый могущественный человек является рабом обстоятельств. Пусть будет по-твоему. В обед будем есть рыбу, подаренную твоим Иваном. Как он? Буянить не перестал?
– После того как ты с ним поговорил, присмирел. И пьёт меньше, и с сыночком поласковее стал… Потому и говорю, что ты, Фёдор Кузьмич, святой для меня человек! Спасибо тебе!
Ильинишна поклонилась ему и начала возиться с самоваром. А Фёдор Кузьмич взял в руки Евангелие, подаренное стариком, и подумал: «Если бы это был сон, откуда у меня эти книги, это варенье? Неразгаданная тайна, необъяснимое чудо, глубочайший смысл и величайшая бессмыслица жизни  –  потрясают!».
После чаепития Фёдор Кузьмич снова долго молился, то и дело отвлекаясь и размышляя над тем, что с ним произошло в последнее время. Он искал Истину, понимая, что её трудно распознать в ворохе лжи и греховных мыслей. Почему-то чувствовал, что его подстерегает какая-то беда. Он знал, что она приходит в самый неподходящий момент, но и понимал, что должен с достоинством перенести несчастья! Вдруг подумал: может, старик Александр является его отражением? Но ведь зеркало демонстрирует не только достоинства, но и недостатки. А недостатков, как думал Фёдор Кузьмич, у него было достаточно. «Ошибки сделать способен каждый, – продолжал он размышлять, – но далеко не каждый способен их признать».
Он снова набросил на плечи шубу, надел шапку и вышел на крыльцо. Ветер стих, но было холодно. Ему не давало покоя какое-то дурное предчувствие. Понимал, что неприятности терпеливо дожидаются в засаде того момента, когда он расслабится, чтобы застать врасплох.
 «Что бы это могло быть? Вроде ничего особенного со мною не происходило в последнее время. Заболею и умру? Так всё к тому идёт! Нет ничего удивительного, что умру. Удивительно, что живу! А может, дело в тех людях, что едут ко мне?».
Фёдор Кузьмич осторожно спустился с крыльца, взял лопату и, продолжая размышлять, принялся расчищать дорожки от снега. Но теперь его мысли были не о себе, а снова о России. Страна стояла на пороге войны с Турцией. Восточный вопрос его очень волновал. Не было  чёткой формулировки в договорах о праве России на защиту единоверцев. 
Ещё при императрице Елизавете в войне с Турцией генерал-фельдмаршал Апраксин  разгромил ханские войска, занял Крым, дошёл до  Днестра. Османская империя запросила мира. Был заключён мирный договор. Освобождены были от турецкого владычества земли между Доном и Дунаем. Екатерина Вторая продолжила  укреплять южные рубежи. Но и ей не удалось осуществить всё задуманное. Потом пошли заговоры, революция в Европе, которая едва не перекинулась и в Россию... Фёдор Кузьмич хорошо знал, на что способны рвущиеся к власти обезумевшие люди.
Вспомнил, как однажды в разговоре с Иваном Латышевым сказал ему о том, что его тревожит будущее России:
– Ума не приложу, как следует поступать, когда православные страдают от турецкого владычества.
Латышев тогда пошутил:
– Забота не ворона: не каркнет, а скажется! У нас говорят: зашёл как-то ум за разум. Огляделся – нет никого! Батюшки-светы! Лепота-то какая! Нет никого, а значит, некому будет вопросами докучать. Там и остался ум за разумом. Тихо, спокойно, и напрягаться не надо. Живи спокойно, Фёдор Кузьмич. Твоё дело – молиться за народ русский, за Россию. Авось Господь нас не оставит. Он знает, как и что должно быть!
Так за делами, за хлопотами остаток дня истаял. Заветный час настал, когда уж солнце на закат пошло. В пору и помолиться, отбить поклоны, и тогда придут покой и сон.

13.        То, что случилось на следующее утро, никак не вписывалось в планы графа Киселёва. Возникло нечто такое, о чём ни он, ни его наставник мистер Джексон никогда не думали и не гадали. В доме из шкатулки княгини пропали драгоценности. Серьги с рубинами, колье с бриллиантами, перстни и броши, которые в разное время дарили ей муж и её высочайший покровитель. Колье ей когда-то подарил император, и она им очень дорожила, надевала лишь в особо торжественных случаях. Всё это лежало в шкатулке искусной работы в комнате княгини.
Между тем, в поместье никогда и ничто не запиралось и не пряталось. Люди здесь были тщательно подобраны и служили много лет. Всё было тихо и спокойно, и вот – на тебе! Случилось!
Пока княгиня рассказывала о неожиданной краже, Георгий Николаевич лихорадочно думал, кто бы это мог сделать? Тема поездки в Сибирь сразу отошла на второй план. А приезжал он сюда именно ради этого, а вовсе не для того, чтобы слушать стенания княгини по поводу пропажи драгоценностей. Особенно неприятно, что случилось это именно тогда, когда они приехали. В князе Голикове он был уверен. Оставался Эжен – непутёвый и жадный до денег, над которым висел большой карточный долг. Кроме него, больше некого было заподозрить в краже. Но заподозрит ли княгиня сына? Он понимал, что в число подозреваемых попадает в первую очередь именно он, малоизвестный граф, непонятно как оказавшийся в её доме и тоже большой любитель играть в карты. Причём, как правило, очень часто выигрывавший и даже подозреваемый напарниками в том, что он в рукаве всегда держит пятого туза! Правда, ему этого никто не говорил. При таких словах он мог бы и на дуэль вызвать. А многие знали, что он стреляет из пистолетов так же, как играет в карты, и всё это могло закончиться большими неприятностями.
                                                
Мысль эта промелькнула молнией в голове Георгия Николаевича. Отсюда следовал вывод: Эжен сорвал его замыслы. И не просто сорвал, а подставил под удар его самого. Но сделал ли он это по своей глупости, или умышленно? Если это была глупость, то её последствия можно будет каким-то образом преодолевать, заставить этого безмозглого глупца вернуть украденное и затем только возвратиться к выполнению поставленной задачи: убедить княгиню поехать в Сибирь… А если это была не глупость, если злой умысел и хитрый расчёт? Не служит ли этот Эжен контрразведчиком, намерившимся сорвать его планы, а пьянство и карты – лишь маска? Но ведь он глуп, а для того чтобы противостоять замыслам Британской короны, нужно быть очень умным!
Граф был склонен думать, что это просто глупость жадного и тупого проходимца.
Завтрак прошёл в натянутой обстановке. Княгиня сидела, словно ничего не произошло, но почти ничего не ела, в разговоре не участвовала и на вопросы отвечала коротко и неохотно. Княжна тщетно пыталась её утешить. Разумеется, ни о какой поездке в Сибирь речь не шла. Надо было срочно что-то предпринять. Но что? Словно бы в ответ на этот вопрос прозвучало предположение Эжена, что это мог сделать кто-то из прислуги.
– Матушка, – сказал он голосом, преисполненным сыновней учтивости. – Вы напрасно так убиваетесь. Это могла сделать тихоня Фрося или кто-то другой из дворовых. Нужно всё хорошенько проверить. Драгоценности не могли далеко унести, а если их спрятали в имении, мы их непременно найдём. 
Софья Григорьевна подняла на сына усталые от бессонницы глаза.
– Эжен, – сказала она слабым от душевного расстройства голосом, – что вы такое говорите? Фросю я знаю вот уже двадцать лет. Девочкой взяла её в наш дом. Да я скорее сама на себя подумаю, чем на неё!
– Не зарекайтесь, maman! – сказал Эжен. – Двадцать лет она была одна, но все меняются! Toutes et tous sont chang;s, – повторил он.
– Я ничего не брала, – сказала Фрося, стоящая тут же, за спиною у своей госпожи. – И вы, Евгений Андреевич, зря на меня напраслину возводите! Не заслужила я!
Георгий Николаевич только сейчас с изумлением сообразил, что Эжен всё это говорил в присутствии самой Фроси, которую он просто не считал за человека.
– А ты, девка, помалкивай! – прикрикнул на неё Эжен.
– Но помилуйте, Христа ради! – пролепетала Фрося и, не найдя что сказать, расплакалась.
Княгиня встала из-за стола и обняла её за плечи.
– Успокойся! –  сказала она. – Я ничего плохого про тебя не думаю. Эжен просто ничего не понимает!
– Матушка, уверяю вас, – не унимался Эжен, – я всё прекрасно понимаю. Эту девку нужно как следует допросить, и она во всём сознается.
– Мне не в чем сознаваться, – сквозь слёзы повторила Фрося.
– Так я тебе и поверил! – крикнул Эжен, вставая из-за стола. – Признавайся, куда дела матушкины драгоценности!
Но тут за Фросю вступилась и Александрина.
– Дядя Женя, – сказала она. – Как вы можете говорить такое?! Я тоже готова подтвердить, что она на такое не способна!
Эжен не стал настаивать и предложил другой вариант:
– Тогда это мог сделать кто-то другой! Истопник, например – разве он не заходит на вашу половину?
– Михалыч не мог! – уверенно заявила княгиня. – Это честнейший человек. Вы, Эжен, не там ищете!
– Ой, матушка, – рассмеялся Эжен зловещим и многозначительным смехом. – Послушать вас, так у вас тут все чистейшие души, а драгоценности-то, между тем, пропали! И куда же они, по-вашему, могли деться? Я, князь Голиков и граф Киселёв – благородные люди! Не можете же вы заподозрить нас?
– Что вы такое говорите! – ужаснулась княгиня. – Я не смею никого подозревать!
– Но тогда – кто бы это мог быть? – продолжал Эжен.
– Право слово… Даже и не знаю, – растерянно проговорила княгиня. – Я убеждена, что никто из домашних этого сделать не мог.
– Иными словами, получается, что это я или наши гости? Нет, уж увольте! Я утверждаю, что вор – кто-то из прислуги. Ищите преступника среди своих девок!
При этих словах Эжена княгиня с укором посмотрела на него и сухо повторила:
– Пусть разбирается полиция. Я ничего не могу понять!.. Нельзя подозревать не причастных к этому людей! Это их унижает!
Она отставила чашку с кофе, так его и не допив, встала, кивнула всем и в сопровождении внучки удалилась в свои покои.
Георгий Николаевич понимал: задание, которое он получил от Джексона, под угрозой и нужно что-то срочно предпринимать. Он подошёл к Эжену и тихо проговорил:
– Мой друг, мне нужно вам сказать нечто важное…
– Говорите, – ответил ему Эжен. – Я внимательно вас слушаю. 
– Вы не поняли, – тихо, но настойчиво сказал Георгий Николаевич. – Я хотел поговорить конфиденциально, и это очень важно, смею вас уверить. 
С этими словами он взял его за руку и повёл в соседнюю комнату.
– Куда вы меня тащите! – воскликнул Эжен так громко, что Сергей Михайлович на секунду прервал свои размышления и посмотрел в их сторону.
– Повторяю, я хотел бы поговорить с вами, – твёрдо и решительно заявил граф и посмотрел на него так, что в другой момент Эжен бы не посмел возражать. Но сейчас он упорно отказывался идти за графом.
– Я никуда не пойду! Когда на меня начинают давить, я начинаю нервничать. А как только начинаю нервничать, сразу теряю над собой контроль. Оставьте меня! – крикнул Эжен уже с вызовом.
– Вы пойдёте, – очень тихо проговорил Георгий Николаевич. – В противном случае я сейчас же вызову полицию, перекрою все выходы из имения и тогда вам непоздоровится.
Эжен проследовал за графом в соседнюю комнату. Он понял, что пойман и сейчас произойдёт самое страшное: все поймут, что именно он украл у матушки её драгоценности.
Как только они вошли в соседнюю комнату, Георгий Николаевич плотно прикрыл дверь и, изменившись в лице, страшным голосом спросил:
– Вам что же, так хочется попасть в Сибирь?
– Ни в какую Сибирь я не поеду! – решительно заявил Эжен.
– Да я вас и не собираюсь брать туда, – с презрением глядя на него, сказал граф. – Другое дело, что вы туда пойдёте по этапу, в кандалах. И я вам это обещаю, если вы сейчас же не признаетесь в содеянном? И поверьте, я нечасто кому-то что-то обещаю, но коль скоро делаю это – стараюсь исполнить обещанное.
– В чём я должен признаться? – возмутился Эжен, прекрасно понимая, что Георгий Николаевич всё знает. Он смотрел на него с ужасом, ожидая самого худшего.
– В том, что украли драгоценности у своей матери, а теперь пытаетесь свалить это преступление на других! Княгиня рано или поздно обратится в полицию, а та, начав расследование, заподозрит либо кого-то из прислуги, либо гостей. Мне совсем не хочется, чтобы моё честное имя трепали полицейские чиновники!..
– Да какое там оно у вас честное! – зловеще рассмеялся Эжен. – Не вы ли подбивали меня на неблаговидные поступки со всякими карточными делами?
– Не я, – не моргнув глазом, сказал граф. – А вот то, что вы украли драгоценности у своей матушки, – это для меня вполне очевидно. У вас большие денежные затруднения, и вы сознательно пошли на это преступление. Говорите: где драгоценности?
– Не знаю я никаких драгоценностей! – отпирался Эжен. – Может быть, это вы их и украли. Вот и будете доказывать полиции свою невиновность, а я у себя дома. Как это можно, что бы человек воровал сам у себя?
– Как это можно – будете объяснять в полиции, – сказал граф и угрожающе приблизился к Эжену. – Если вы сейчас же не откажетесь от своих гнусных планов, я иду к вашей матушке и всё сообщаю ей!
– Пустое! – рассмеялся Эжен. – Матушка вам не поверит! Она поверит мне! И вы будете в её глазах клеветником.
– Не буду!– возразил Георгий Николаевич. – Тем более что у меня есть веские аргументы. Потом я вызову полицию, она вас допросит с пристрастием и найдёт драгоценности. Можете мне поверить! Позора вам не избежать!
Эжен с ненавистью смотрел на графа и не знал, что предпринять, чтобы избежать скандала.
– Хорошо, – сказал он после некоторых раздумий. – Что вы хотите от меня?
– Хочу, чтобы вы вернули краденое на место, – твёрдо заявил граф. – Пока вы можете это сделать добровольно и тихо, чтобы никто не знал. Решайтесь!
– Но вам-то зачем это? Какое ваше дело, на месте эти драгоценности или нет? – удивился Эжен.
– Я хотел поехать в Сибирь с вашей матушкой. А теперь поездка расстраивается из-за ограбления княгини.
– Езжайте  куда хотите! – дерзко крикнул Эжен. – Возьмёте вы с собой матушку или не возьмёте – это меня совершенно не интересует. У меня свои жизненные планы, и они не совпадают с вашими.
Эжен говорил, с ненавистью глядя на графа.
– Я это уже понял, – спокойно ответил граф. – Значит, с этой минуты вы мой враг. Сейчас вызову полицию и не сомневаюсь, что вы свои дни закончите на каторге.
Эжен струсил. Он был загнан в угол и не видел выхода.
– Что вам от меня надо? Хотите, я вам отдам четверть всего? Уверяю вас: это совсем не мало! – произнёс он и вдруг понял, что фактически признался в том, что украл драгоценности матери. Эжен смотрел на графа и со страхом, и с мольбой, надеясь, что он согласится на его предложение.
– Не нужно мне от вас ничего! – твёрдо заявил Георгий Николаевич.
– Ну, тогда берите половину, только отстаньте от меня! – прокричал Эжен в отчаянии.
Граф с презрением посмотрел на Эжена и зло повторил:
– Или вы сейчас же возвращаете краденое, или отправляетесь на каторгу! Выбирайте!
На Эжена было жалко смотреть. Он опустил голову и некоторое время молчал, ища выход из создавшегося положения.
– Да вам-то что за интерес? – в полном отчаянии простонал Эжен.
– Люблю справедливость, – назидательно сказал Георгий Николаевич. – И борюсь за неё всегда и везде. Пока мир покоился на трёх китах, всё шло нормально. А потом появились вы, пьяница и картёжник, к тому же  вор, обокравший свою мать, и все поняли, что Земля круглая. И теперь сокрушаются: куда катится мир?
– Вы ничего не докажете! – прошипел Эжен. – Всё это ваши досужие домыслы, и вам никто не поверит.
Так шипят змеи, стараясь напугать противника и понимая, что уползти они никуда не могут. Эжен опустил голову, плечи, наконец, понял, что пойман с поличным. Потом снова взглянул на графа и тихо спросил:
– Зачем всё это вам? Вы же знаете, что у меня большой долг, а карточный долг не шутка! Что же мне делать? Есть ли у меня надежда, что вы меня не выдадите? 
Было странно смотреть на грузного князя, который умолял юношу-графа спасти его от позора. Он готов был расплакаться.
– Верните украденное, и я забуду вас как страшный сон, – ответил граф. – Не вернёте – окажетесь в остроге. Там тепло и уютно. Никто не будет мешать вам думать о бренности бытия и тому подобных проблемах.
Ещё на что-то надеясь, Эжен поднял голову, с ненавистью взглянул на графа и прошипел:
– Вам никто не поверит!
– Поверят! – ответил Георгий Николаевич и вышел из комнаты.
Первое, что он сделал, – рассказал обо всём Сергею Михайловичу.
Князь Голиков пришёл в ужас.
– Просто не укладывается в голове! Это немыслимо! – сказал он с сомнением в голосе.
Георгий Николаевич усмехнулся.
– Я не верил, что это мог сделать кто-то из прислуги. Они даже не знают истинной ценности этих драгоценностей, да и продать бы никому не смогли! В доме кроме прислуги были мы. На вас никто не подумает, потому что вы жених. На Эжена трудно подумать, потому что он сын княгини. Всё сходилось на мне! Но я-то знал, что не брал эти драгоценности! Я способен на многое, только не на воровство!
– Но подумать только – и это дядюшка моей невесты… – растерянно проговорил князь. – Это как-то неожиданно.
– Тем не менее, это именно он. Когда я его прижал, он признался, предлагая мне часть похищенного за моё молчание.
– Что же делать? – тихо спросил Сергей Михайлович.
– Это должна решать княгиня. Эжен – её сын. Захочет ли выносить сор из избы? Не может не понимать, что позор падёт на всех Матвеевых. Нужно всё рассказать ей.
– А если она не поверит? – задумчиво спросил Сергей Михайлович, – и ведь не поверит же! Шутка ли сказать: родной сын!
– Вы правы, может не поверить, – подтвердил Георгий Николаевич. – Она – мать! Но мы попросим её позвать Эжена и велеть ему вернуть краденое.
– Он ни в чём не сознается! – воскликнул Сергей Михайлович.
– Сознается! – уверенно сказал граф. – Я кое-что понимаю в людях.
Попасть к княгине было непросто. После случившегося она ушла на свою половину и никого не хотела видеть. Исключение составляла её любимая внучка. Именно её попросил Сергей Михайлович, чтобы она пригласила княгиню выйти к ним.
 Через некоторое время княгиня вышла к молодым людям. Лицо её было грустным, и она всем видом показывала, что делает это только из уважения к жениху внучки.
– Княгиня! – начал граф Киселёв. – Мне известно, где находятся ваши драгоценности!
Княгиня взглянула на графа, ни один мускул на её лице не дрогнул. Она не выказала радости, даже простой заинтересованности, словно была совершенно безразлична к сказанному, и Георгий Николаевич вдруг подумал, что княгиня с самого начала знала, кто был вором.
– Где же? – спросила она.
– Они у вашего сына!
– Я так и предполагала, – тихо сказала княгиня. – Зачем он их взял?
– У него большие карточные долги, – сказал Георгий Николаевич.
– Но откуда вам это стало известно, сударь?
– Я знал о его долгах, о его пристрастии к вину, к красивой жизни. К тому же он мне признался в этом…
– Какой ужас… – прошептала княгиня. – За что мне Господь послал такое испытание?
Внучка бросилась её утешать.
– Но что же теперь делать? – спросила княгиня. – Вызывать полицию и подавать на собственного сына в суд? Этого я не смогу!
– Я думаю, всё решится просто, – ответил Георгий Николаевич, – и довольно безболезненно, если вы выполните мой совет.
– Какой?
– Вызовите его сюда и потребуйте вернуть драгоценности.
– Вы думаете, он вернёт?
– Вернёт. И можно будет сказать всем, что вы сами переложили драгоценности, а потом забыли. Так можно избежать огласки и позора…
– Вы правы, граф. Я так и сделаю.
Княгиня распорядилась пригласить Эжена, но вскоре получила странное известие, что он прийти не может, потому что у него неожиданно случился приступ мигрени.
– Ну, вот и весь сказ! – воскликнула княгиня. – И что теперь?
– Вы мать, и вам многое дозволено из того, что не дозволено больше никому, – твёрдо произнёс граф. – Вызовите к себе дворовых из числа тех, кто покрепче, и прикажите доставить его сюда.
Княгиня растерялась.
– Но кому же приказать? Разве что конюху Трофиму и повару Антошке?
– Если вы считаете, что у них хватит сил притащить упирающегося человека, то именно им и прикажите.
– Да они у меня силачи, – ответила княгиня. – И одного было бы довольно.
– Двое будет вернее, – подсказал Сергей Михайлович.
Княгиня тотчас приказала Трофиму и Антошке явиться к ней. Это и в самом деле были крепкие мужики, способные ударом кулака уложить лошадь.
– Да глядите там, – сказала княгиня. – Не поломайте ему ничего. Понежнее с ним, понежнее!
– Ясное дело, – ответил бородатый Трофим. – Разве мы не понимаем? Князь не будет противиться, коли нас увидит. Знаю его совсем мальцом. Таскал на плечах…
Антошка подтвердил:
– Известное дело: барин. Доставим в лучшем виде.
О том, что Эжен уже где-то на подходе, – возвестили его отчаянные крики. Он был пьян и в руке держал недопитую бутылку вина. Эжен с недоумением посмотрел на всех, потом для храбрости сделал несколько глотков из горлышка и стал орать:
– Я не позволю!.. Как они смеют? Или я уже не князь? Не ваш сын?
Потом, увидев графа Киселёва, замолчал и плаксивым голосом стал жаловаться княгине:
– Матушка, почему эти холопы так со мной обращаются? Где это видано?! Что они себе позволяют?!
– Они выполняли мой приказ! – строго ответила княгиня.
Бледная, с совершенно застывшим лицом, она смотрела на сына и не знала, с чего начать разговор.
– Что вам от меня надо? – спросил Эжен и снова приложился к бутылке.
Княгиня попросила Трофима забрать у него бутылку с вином, что тот и сделал. Это привело Эжена в уныние. Он понял, что княгиня всё знает и что ему – конец!
– Евгений, куда вы дели мои драгоценности? – тихо спросила княгиня. – Только не отпирайтесь, не юлите. Мне всё было известно, как только я обнаружила пропажу. Думала, вы одумаетесь и вернёте их.
– Что? – оторопело переспросил Эжен.
– Я спрашиваю: куда вы дели драгоценности?
Эжен страшно побледнел и кинулся было бежать, но оба здоровяка, стоящие у дверей, не пустили его.
– Шалишь, князь, – строго проговорил Трофим. – Отвечай, коли барыня спрашивает!
– Какие драгоценности? – завопил Эжен. – Не знаю я никаких драгоценностей!
Княгиня встала и, топнув ногой, пригрозила:
– Если вы сейчас же не признаетесь, я вас прокляну и лишу наследства, а делом займётся полиция!
Эжен упал на колени перед матерью и во всём признался.
Это была тяжёлая сцена. Княгиня с болью смотрела на непутёвого сына. Княжна тихо плакала. 
Через десять минут Эжен принёс драгоценности, а вечером того же дня княгиня сообщила, что согласна ехать в Сибирь и тут же, вызвав конюха Трофима, приказала готовить карету в дорогу.
– Напарником себе возьмёшь Антошку. Только, одевайтесь потеплее. Вот деньги: купите тулупы, валенки… путешествие наше будет долгим, а вам поочерёдно придётся лошадьми управлять. И тройку подберите самую лучшую. Едем с княжной в Сибирь…
Решили с отъездом долго не затягивать, и отправиться на этой же неделе.

14.       А потом грянули сильные морозы и метели. Снег падал наискосок большими хлопьями под завывание ветра. Старожилы, однако, не унывали и по каким-то признакам определяли, что морозы продлятся недолго. Фёдор Кузьмич не знал, верить им или нет. Вслушивался в голос вьюги, которая гудела в печной трубе, смотрел на замёрзшие стёкла окон и понимал, что снегопад не шутейный. Время от времени Фёдор Кузьмич выходил на крыльцо с лопатой. Дух перехватывало от сильного ветра и мороза, но на душе становилось весело и вспоминалось какое-то озорство ещё из детской жизни.
Снег всё сыпал и сыпал, а Фёдор Кузьмич расчищал крыльцо, понимая, что делает бесполезное дело. Чистить ступени и дорожки должно после того, как снегопад прекратиться. А так – дело пустое.
«Да, Сибирь-матушка, – думал он, – не то место, где можно отдыхать. Но зато здесь можно размышлять! Здесь природа куёт народ особой прочности, способный выживать в этих страшных условиях. А сибиряки – они как раз такие и есть».
Почистив крыльцо, он вернулся в дом. Открыл дверь – и морозный воздух ворвался в сени, а по замёрзшему телу распространилось такое благостное тепло, что выходить снова на мороз не хотелось.
Фёдор Кузьмич пребывал в таком настроении, когда тянуло к покою и размышлениям. Там метель и снегопады, а здесь печка и молитва.
Собственно, все последние годы, живя в Сибири, он стремился именно к этому. Вот так бы жить и жить. Он поселился здесь для того, чтобы обрести покой и тишину, которые позволили бы ему теснее общаться с Богом. Но он также понимал, что его предназначение состоит в том, чтобы служить людям, а не только размышлять! Лишь изредка наступали счастливые денёчки, когда люди оставляли его в покое и его мысли были заняты исключительно общением с Богом.

Весть о том, что на Богдановском прииске произошли волнения среди поселенцев и каторжан, работавших там, не застигла его врасплох. Время от времени такие события происходили в Сибири, но, как правило, это были кратковременные вспышки гнева, не имевшие далеко идущих последствий. Тут же всё было иначе. Появились покалеченные и даже убитые… Из Томска выдвинули подкрепление. Полицейские приехали на прииск для разбирательства.
Конфликт упорно не затухал и вспыхивал то в одном бараке, то в другом. Даже после прибытия казаков брожение не прекращалось. Прииск гудел, негодовал, возмущённые люди требовали справедливости. С людьми что-то происходило, и не только на этом прииске, а по всей России. Одни были чем-то недовольны и требовали лучшей жизни. Других это не устраивало, потому что улучшить жизнь одним означало ухудшить другим. Извечное столкновение власть имущих с теми, кого эта власть задавила, между богатыми и бедными. И в этом не было ничего нового. Появились люди, которые возглавили эти протестные движения. Их называли непривычным словом – «революционеры», и власть понимала, что они могут поднять на дыбы Россию.
Власти не стеснялись в средствах, избивали протестующих, арестовывали или отправляли на каторгу. Их рассуждения были простыми: нам Богом дана власть. Потому и берём от жизни всё, что только можно. Безумие таких рассуждений умело использовали заводилы, подстрекая народ к бунту.
Фёдор Кузьмич считал, что увещевать тех и этих безумцев невозможно. Обе стороны изначально были нацелены на разрушение. Но считал, что нужно предостеречь людей от необдуманных действий. Ведь могли пострадать невинные.
Кончились его размышления тем, что он оделся и отправился к Латышеву. Метель и ветер стихли, но снега навалило столько, что Фёдор Кузьмич встал на лыжи. Он шёл по сельской улице мимо обветшалых покосившихся изб, стыдливо скрывающихся в снежных сугробах.

В доме у Латышева пахло щами и свежеиспечённым хлебом. Малышня кричала и носилась по комнате, а хозяин, не обращая на неё внимания, сосредоточенно чинил хомут. На полу перед ним лежали инструменты, куски кожи и мотки дратвы.
Когда в комнату вошёл Фёдор Кузьмич, Иван Прохорович отложил инструмент в сторону и встал навстречу, радостно улыбаясь. Нечасто старец  приходил к нему, и он был рад гостю.
– Ты и хомуты умеешь ладить? – с удивлением спросил старец.
– Я и сапожник, и шорник. Дом этот самолично поставил. Конечно, мужики помогли, но мастеровал я. Лодку в прошлом годе сделал… – ответил Иван Прохорович. – Нужда заставит – человек всему научится.
Между тем, семейство Латышева в полном составе пришло в горницу, чтобы поздороваться со старцем, которого все считали святым.
Какой-то малыш стоял перед Фёдором Кузьмичом и восторженно разглядывал его. Старец погладил его по голове и тут только спохватился: забыл прихватить из дому каких-нибудь гостинцев! Но Иван Прохорович относился к зрителям совершенно по-другому.
– Чего сбежались? А ну-ка марш все отседова! Меланья, Феклуша! Вы-то чего рты разинули? А ну-ка уводите детвору! У Фёдора Кузьмича ко мне разговор. Я же вижу! Расходитесь, расходитесь, говорю.
Когда горница опустела, Иван Прохорович сказал:
– Чует моё сердце, что у тебя беда стряслась. Иначе бы в такой мороз ко мне не пришёл.
– Беда и в самом деле стряслась, – согласился Фёдор Кузьмич. – И надобно что-то делать. Помоги, Иван Прохорович!
– А что требуется-то?
– Дай мне сани, поеду в Богдановку.
Иван Прохорович сразу понял, что задумал старец, оценил и то, какой мороз стоит на дворе, и попытался было схитрить:
– К сожалению, нет у меня саней! Рад бы, да только мои люди уехали с обозом и ещё не вернулись. Я так думаю, застряли где-то в пути из-за метели.
– Иван Прохорович, – сказал старец тихо, – я же тебя вижу насквозь. Чтобы ты без саней остался – никогда не поверю. О том, что сани у тебя есть, – на лице написано, потому как врать не умеешь. Дай сани, иначе на лыжах пойду.
Иван Прохорович замотал головой.
– Упаси Господь! Что ты? Пути – два дня. Где ночевать будешь? На снегу, что ли? Мороз-то нешуточный!
Фёдор Кузьмич утешил его:
– А ты не беспокойся за меня. Мир не без добрых людей. Кто-нибудь приютит на ночь. А Ильинишна говорила, что мороз скоро ослабеет. Она по каким-то признакам определила.
Латышев смутился и проговорил, глядя куда-то в сторону:
– Ежели по правде сказать, есть у меня, Фёдор Кузьмич, и лошади, и сани…
– Да я по твоим глазам видел, что есть, – сказал гость, рассмеявшись по-стариковски.
– Да ведь неспокойно в Богдановке. Не стоит туда ехать.
– Стоит! Может, смогу людям помочь, умиротворение внесу в чьи-то души!..
– Да никому ты не поможешь, – попытался возразить Иван Прохорович. – В такой мороз надобно дома сидеть.
Фёдор Кузьмич с жаром возразил:
– Да пойми ты! Как я могу сидеть, когда там такие события происходят? Только и слышу от людей: в Богдановке случилось то, в Богдановке это. До убийств дело дошло. А вести к нам доходят с опозданием на два дня. Так что, может, и поздно уже.
– А может, всё утихомирилось уже, – предположил Иван Прохорович. – Ты приедешь, а там – тишина и спокойствие.
– Ну, что ж, – охотно согласился Фёдор Кузьмич. – Тогда порадуюсь, что помощь моя не нужна. Может, с начальством тамошним, со служивыми поговорю. В том, что происходит, виноваты и они. К тому же в церковь их хочу сходить. 
– Сани дам и лошадей… – сказал Иван Прохорович
– Зачем же лошадей? – возразил Фёдор Кузьмич. – Мне и одной хватит.
– Одна лошадь – хорошо, а две лучше. Меньше будут уставать. Люди-то мои и в самом деле уехали с пушным обозом в Томск. Вернутся нескоро. Пока пушнину продадут, ещё несколько дней и пройдёт. Дам тебе и сани, и лошадей, но с одним условием!
– С каким?
– Поедешь с моим человеком. – Подумав, добавил: – С ружьём. Мало ли что? Может, зверь какой на вас полезет, а может, и человек лихой. Слух прошёл, из того прииска сбежали в леса несколько человек. Дурни, кто ж среди зимы бежит?! Они в лесу озверели, и от них можно ждать чего угодно. Так что, Фёдор Кузьмич, без своего надёжного человека тебя не отпущу.
Фёдор Кузьмич не стал возражать и сказал, что выехать хотел-бы завтра утром, а о том, какого именно человека выделит ему Иван Прохорович в попутчики, даже не спросил.
Ильинишна тоже проявила беспокойство, когда Фёдор Кузьмич попросил её приготовить его к завтрашнему отъезду:
– Куда ж в метель такую? Мороз, правда, завтра ослабнет и ветер угомонится…   
– Да ты-то откуда знаешь? – удивился Фёдор Кузьмич.
– А в трубе – слышишь, как гудит? – Она изобразила голосом это гудение. – Это к ослаблению мороза. Вот ежели бы дело шло к усилению, гудело бы иначе.
И она изобразила голосом другой звук.
Фёдор Кузьмич усмехнулся и сказал:
– Не возьму в толк, в чём разница. Остаётся только уповать на то, что ты права.

Утро следующего дня и в самом деле выдалось тихим и солнечным.
– Давненько мы не наблюдали солнышка, – сказал Фёдор Кузьмич, глядя в окно. – Видать, твои пожелания, Ильинишна, были услышаны Господом.
Парень, который приехал за Фёдором Кузьмичом в санях, запряжённых парой лошадей, был ему незнаком.
– Тебя звать-то как? – спросил его Фёдор Кузьмич.
– Фёдор Ковалёв, – представился он. – По наказу прибыл от Ивана Прохоровича.
– Тёзка, значит.
– Тёзка, – смутился парень.
– Что-то я тебя раньше не видел.
– Мы смоленские, – рассмеялся Фёдор, – приехали сюда, чтобы землю получить.
– А в Смоленской губернии – где жили?
– Село Воскресенское, что к северу от Вязьмы, вёрст пятьдесят будет.
Фёдор Кузьмич стал одеваться. Ильинишна уложила ему на дорогу узелок с едой, помогла опоясать кушаком шубу.
– И как же ты, Федя, собираешься вести нашего Фёдора Кузьмича, ежели не нашенский? – внезапно спросила она. – Ты ведь и дорог наших не знаешь. Так недолго и заплутать! Леса вокруг.
– Знаю, – ответил Фёдор. – С Иваном Прохоровичем ездил в Томск не один раз, а путь туда как раз через Богдановку идёт. Не заплутаю. Сначала Новоалексеевка. Там в трактире обогреемся. Потом деревня Догмаровка – это на горе, сразу как выедем из села, увидим. Так эта Догмаровка нам ни к чему. А опосля Громовка – такая же не нужная нам. А под вечер увидим Новотроицкое. Там и остановимся переночевать, потому как ночь, а ехать по темноте – оно нам ни к чему. Переночуем, а потом и ехать-то – всего-ничего: сначала Черниговка, сразу за нею Николаевка, а там и Богдановка наша.
– Ну, я вижу, с тобой не пропадёшь, – сказал Фёдор Кузьмич, усаживаясь в сани и потеплее закутываясь овчинами.
– А то! – подтвердил Фёдор. – Чай, не впервой.
Метель стихла, угомонился ветер, перед рассветом ночная чернота обмякла и стала размываться. Это было утро одного из бесчисленных дней, когда солнце, под¬нимаясь, будило к жизни теплом и светом землю. Долгая ночь прошла. Мороз сковал всё вокруг, а ночь постепенно таяла. Зимой дороги обледенели и, узкие, извилистые, присыпанные снегом, местами перегороженные огромными сугробами, терялись из виду, и было непонятно, куда следует ехать. Лошади в тех сугробах едва шли. Дорога предстояла неблизкая.
Фёдор Кузьмич спросил Фёдора:
– И как тебе Сибирь после Смоленской губернии?
– Нравится! – весело ответил Фёдор. – Чего же здесь не жить? Край здеся богатый. В реке рыбы всякой тьма-тьму¬щая, хошь руками лови. В лесах медведи, лисы, зайцы, дичь раз¬ная. И люди добрые к живности всякой, не зверствуют, берут, сколь нужно, а остальное живёт себе с ними бок-о-бок. И дома ставят большие, добротные, из лиственницы и ядрё¬ной сосны. По дереву резать здеся мастера! Раз¬украсят кружевами карниз, ставенки, крылечко – дом стоит, что невестушка в подвенечном. Глянешь – на душе радостно. У нас там тож леса дремучие и морозы зимой лютые. Даром что Москва рядышком или, скажем, Смоленск, а заблукать в лесу насмерть и у нас можно, как и здеся, так что я к лесам сызмальства привычный.
– Так и где ж тебе лучше-то? Здесь или там? – спросил Фёдор Кузьмич.
– Конечно, здеся. Там мы были крепостными, а здеся – сами себе хозяева. Земли дали. Охота здеся лучше супротив Смоленщины, да и рыбалка совсем не та. Одно плохо: коровы наши лучше здешних. Помещик наш, граф Осмоловский, привёз из Дании. Вот где коровы так коровы!
– А сюда привезти их никак нельзя? – спросил Фёдор Кузьмич.
– Как их привезёшь? Корову гнать надобно по дорогам. Пока пригонишь, сдохнет. Вот ежели бы железной дорогой, тогда бы другое дело. Да нет той дороги ещё.
Фёдор Кузьмич изумился. Он не слышал от крестьян таких рассуждений. Подумав, спросил:
– Так ты, стало быть, хотел бы здесь, в Сибири заняться животноводством?
– Хотел бы, да что толку от моего хотения? Я бы вот в купцы подался. Пушниной торговать – выгодное дело, но это непросто. Разрешение надобно особливое. Хлебом торговать, маслом, лесом легче. Только на пушнине можно заработать настоящие деньги! Вот обживусь, Бог даст, выхлопочу нужные бумаги да займусь этим делом. Иван Прохорович обещал помочь.
Фёдор Кузьмич опять подивился услышанному.
– А ты грамотный? – спросил он.
– А то как же! Наш граф школу на селе построил, учителя нанял. Выучился.
– Так если он такой хороший, не стоило от него и уезжать?
– Да что же в нём хорошего? – удивился Фёдор.
– Ну как же! Коров из Дании привёз, школу…
– А толку-то? Коровы у нас хорошие – спору нет. Таких по всей Расее не сыщешь, а сам граф – так себе, человек пустяковый. По пьяному делу плачет и себя душегубцем величает. А по трезвому делу велит высечь ни за что ни про что, а то и просто подойдёт и по роже двинет, а иной раз и рубль серебряный подарит. И никогда не поймёшь его. Хотя и то спасибо, что отпустил, не стал чинить препятствиев. Документы выправил какие надо и говорит: езжайте с Богом! Вот и приехали. Присматриваемся, думаем, что дале делать. Я на пушнину навострился – очень она мне полюбилась.
Фёдор Кузьмич спросил:
– А как же золотодобыча? Неужто ею хуже заниматься, чем пушниной?
Фёдор, оглядываясь через плечо, ответил:
– Золотодобыча – палка о двух концах. То ли ты на ней озолотишься, то ли тебя убьют. Много я всякого наслышался про эту самую золотодобычу. Вот и в Богдановке тоже ведь до смертоубийства дело дошло. Люди плохое рассказывают про эту самую Богдановку. Но ежели здраво рассуждать, так власть не для того дадена, чтобы её отдавать. Но и ею надлежит с толком пользоваться, а то часто она в руках дураков. И такой, дорвавшись до неё, – надрывается. Потому всё непотребное и происходит. А власть это что? Это всё! И ответственность перед людьми большая! Ноша тяжёлая… Рвутся к ней, словно она мёдом намазана, и ох как не любят, когда им правду в глаза говорят…
Фёдор Кузьмич подумал, что тёзка его – совсем не глуп и рассуждает здраво. Только продолжать с ним разговор расхотелось. Почувствовал усталость. Говорить на ходу с человеком, сидящим к тебе спиной, тяжело. Нужно кричать. Он закутался поплотнее в овчину и, не обращая внимания на проносящиеся мимо красивые лесные пейзажи, задремал.
О том, что они подъезжали к Новоалексеевке, говорили голубые силуэты домов.
Фёдор оглянулся на старца и сказал:
– Сейчас к Андрею заедем в трактир.
Фёдор Кузьмич возразил:
– Еда у меня своя. Мне Ильинишна в дорогу дала, а за еду в трактире платить нечем.
Парень успокоил его:
– Мне Иван Прохорович дал денег на дорогу, так что не беспокойсь.
Покосившаяся и потемневшая от времени избёнка стояла на краю села у самой реки. До неё было не более полуверсты, когда Фёдор остановил сани, желая поправить упряжь, а Фёдор Кузьмич стоял неподалёку, разминая ноги. Уж слишком они затекли. Неожиданно лошади тревожно заржали. Он обернулся и взглянул в сторону леса. Перед ними стоял волк. Чуть в стороне – ещё четверо. Фёдор онемел от страха. Внутри всё похолодело. Волк чуть присел на задние лапы, го¬товый в любой миг прыгнуть. Вперёд вышла волчица. Она не стала долго раздумывать и бросилась на старца. И когда волчица была уже в прыжке, раздался выстрел. Она упала на снег. Волки, встретив сопротивление, повернули в лес.
 Фёдор, бледный, поглядел на старца, положил ружьё в сани и молча пошёл к лошадям. Он не чувствовал тела, как человек, которому нужно перепрыгнуть ров, потому что на другой стороне жизнь.
Вскоре подъехали к трактиру.
– Трр, стой! Приехали, – сказал Фёдор, засыпанный снежной пылью.
       Семья трактирщика состояла из четырёх человек: Андрея, огромного молчаливого  мужика, Анфисы, – его жены, черноволосой энергичной красавицы, пятнадцатилетнего Ивана и старого, выжившего из ума Афанасия Прокопыча.
Во дворе их встретил пёс. Привязанный Ильин цепью к высокой сосне, он лениво поднялся и внимательно поглядел на гостей, потом на хозяина, возящегося у крыльца. Тот не обратил на него внимания, и пёс понял, что приехали свои. Он снова взглянул на гостей и, вернувшись в будку, стал наблюдать за происходящим. Пёс обычно не реагировал на людей, приходящих к хозяевам, на визгливый лай бесчисленных шавок за забором. Он, как и хозяин, был молчаливым. Никто не слышал, чтобы Андрей разговаривал с собакой. Понимали они друг друга без слов.
Увидав посетителей, хозяин поспешил навстречу.
– Фёдор! Радий, дуже радий. Проходьте до хати!
Он приехал из Малороссии, жил здесь много лет, но говорил только по-своему, справедливо считая, что коль его понимают, так к чему переучиваться.
Народу было мало – из-за вчерашней метели многие предпочли отсиживаться дома.
У жены Андрея Анфисы не складывалось с мужем. Он был хорошим человеком, добрым хозяином, но давно чувствовала его отчуждение к себе. Томилась, переживала, сама себе не могла объяснить, чего ему не хватает. Даже ходила в церковь на исповедь. Старик-священник что-то говорил о долге, о терпении. О том, что женщина православного воспитания должна не только следить за порядком в доме, но прежде всего уважительно относиться к старшим, чтить родителей... Главное для неё – семья, дети…
Анфиса старалась следовать советам священника, но это мало помогало.
Хозяйка накрыла стол, поставила дымящуюся кашу, принесла чаю. Фёдор Кузьмич с удовлетворением отметил, что его никто не узнал. Они сидели, оставаясь незамеченными, отдыхали перед новым выходом на мороз.
За большим самоваром, раскрасневшиеся с морозу, сидели обозники. Фёдор Кузьмич разомлел от чая, расслабился, стал прислушиваться к разговорам. Говорили всё больше о лошадях, о лихих людях, что подстерегают извозчиков на дорогах, о ценах на овёс, о многолюдности ярмарки. Фёдор Кузьмич ожидал узнать что-то о событиях на Богдановском прииске, но ничего не услышал. Спрашивать напрямую не хотел, чтобы не привлекать внимания.
Подкрепившись, встали из-за стола и вышли. Метель стихла. В небе между рваными облаками кружились снежинки. Ровный хруст снега под ногами успокаивал.
На крыльце услышали спор Анфисы с сыном.
– Чого раскричалася, – упрекнул её муж. – Люди кругом. У нас трактир, або божевільний будинок?
– Сынок твой всё время батю задирает. Уж я ему говорила, даже ремнём прошлась, так не понимает же, стервец, всё дразнит старика, того не понимая, что дед давно не в себе. Скажи ты ему!
Андрей строго взглянул на сына.
– Ти чого? Давно я тебе ременем не спочивав?
– А чего он? Уж труха сыпется, а он всё про бессмертие долдонит, про страш¬ный суд. Понесут вперёд ногами – вот и суд весь. Из ума выжил и меня дурнем делает!
– Добре! Не зараз. Поговоримо з тобою пізніше. Іди з моїх очей. А якщо ще раз батю обидешь, так ременем отстегаю, що сидіти не зможеш!
Андрей, улучив момент, когда остался со старцем наедине, спросил:
– Чув про тебе багато. Відповідай мені, що робити, якщо я полюбив іншу жінку?
Фёдор Кузьмич некоторое время молчал. Неловко было говорить ему на эту тему. Но от него ожидали ответа, и он задумчиво проговорил:
       – Любить – дар! Любящие опережают время, а разлюбившие отстают даже от прошлого. Но умение любить полагает и умение разлюбить. И о последнем тоже нельзя забывать.
– Може, ти в своєму житті не любив?
– Любил или не любил – этого я по прошествии лет не помню, но уметь разлюбить не менее важно, чем уметь любить!
Андрей помолчал, стараясь понять слова старца, потом сказал, будто прося благословения:
– Вирішив піти на кілька днів в ліс. Щось мені тяжко тут.
Он глядел на старца и в руках мял свой картуз. Мысленно подгонял себя, спеша в лесную глубь, где надеялся найти по¬кой, стряхнуть вцепившуюся в грудь ледяную тревогу. А Фёдор Кузьмич, перекрестив Андрея, задумчиво сказал:
– Для живых смерть значит много, а для мертвых жизнь ничего не значит. Смысл жизни старше смысла смерти. И за смысл жизни нужно нести ответственность и там и здесь. Только это обеспечивает равновесие бытия. Рай и ад на одном берегу Леты...
Андрей не всё разобрал в словах старца. Но одно точно понял: жизнь важнее смерти, и старец благословляет его…
Солнце ярко светило, и на сверкающий снежный покров было больно смотреть. Фёдор Кузьмич уселся в сани, укутался старыми овчинами, а молодой и крепкий Фёдор подстегнул лошадей, и они поехали дальше. Новоалексеевку покидали под аккомпанемент лающих собак.
Наступившая тишина возвестила о том, что они выехали за пределы собачьих владений и за ними больше никто не гонится.
Вскоре показалась деревня Догмаровка. Хорошие крепкие избы, некоторые даже совсем новые, но людей мало, а иные дома и вовсе стояли с заколоченными окнами. Видно, хозяева давно покинули эту деревеньку.
Весь день ехали по засыпанной снегом дороге. Перебравшись по замёрзшей реке на другой берег, сократили путь вёрст на сорок. Выехали на тракт, по которому лошади пошли веселее. Постепенно темень стёрла дорогу. Небо стало чёрным. Высоко над лесом завалился набок ярко го¬рящий месяц. Было уже совсем темно, когда они достигли, наконец, Новотроицкого. Оно светилось огоньками и в морозном ночном воздухе казалось таким гостеприимным. Село было большое, с трактиром, постоялым двором, церковью, с полицейским чином. С некоторым изумлением Фёдор Кузьмич заметил роскошный кирпичный дом.
– Это кто же здесь живёт? – спросил Фёдор Кузьмич.
– Купец, – ответил Фёдор. – Говорят, он здесь – хозяин. Ему дай волю, он и Богдановский прииск приберёт к рукам.
– А что в том плохого? Пусть бы и прибрал.
– Упаси Боже! – возразил Фёдор. – Больно лютый он. За деньги мать родную готов задушить. А дай ему прииск, он людей до смерти замучит. Ему всё мало. Жадный, говорят, очень.
На постоялом дворе Фёдор определил лошадей на постой. Проследил, чтобы им дали сено и овёс. Потом и сами поужинали горячими щами с чёрным хлебом.
За общим столом было шумно. Говорили о событиях на прииске. Оказывается, прииск был казённым и приносил казне большие доходы. Но там же работали и отдельные артели старателей, которые никому не подчинялись. Перекупщики навязывали грабительские цены, а старатели пытались обойти их стороной, полагая, что, если золото вывезти подальше, там его можно продать дороже. Но оказалось, что перекупщики есть и там. А в последнее время на людей, выезжавших с прииска с золотишком, совершались вооружённые нападения. Все понимали, что разбойники имеют покровителей среди перекупщиков или даже во власти…
Фёдор Кузьмич слушал и не понимал, отчего же произошла смута. По отрывочным репликам понять это было трудно.
– Креста на них нет, – говорил один мужик.
– Царя на них нет! – отвечал глухим голосом его сосед. – Тут царь нужен, а не крест!
Фёдора Кузьмича эти слова очень задели, но он сдержался и даже не повернулся в сторону говорящих, опасаясь встретиться с ними глазами.
На постоялом дворе расположились в небольшой комнатушке под лестницей. Было тесно, и пахло кислыми яблоками. Видимо, здесь раньше хранились бочки с солениями. Постелив овчину, старец лёг на скамью. Под голову по привычке положил руку. Парень же расположился на полу. В избе было жарко натоплено. Он погасил свечу, и они почти сразу же заснули. Кто-то ещё долго ходил по лестнице, и доски жалобно скрипели под ногами. Слышались шёпот, шарканье ног. Откуда-то просачивался вонючий табачный дым. Но это не мешало спать. Сказалась усталость длительной дороги.

15.         Изгнание Эжена было делом весьма неприятным и достаточно болезненным для княгини. Но она проявляла твёрдость. Говорила с сыном почти шёпотом, и гнев её был так силён, что ощущался даже в полной тишине. Напряжение нарастало. Горящие глаза княгини испепеляли сына, и в них не осталось ни уважения, ни любви. Эжен стоял перед матерью как нашкодивший мальчишка и понимал, что порки ему не избежать. Но он не ожидал такой суровости. Он стоял, боясь на неё взглянуть, потом вздохнул. На лице его отразилось не сожаление о поступке, а ярость пойманного вора, понимающего, что уже ничего исправить нельзя и нужно как можно быстрее исчезнуть с глаз долой. Он с ненавистью взглянул на графа, которого считал основным виновником своего позора, надел шубу, шапку и направился к выходу. Неожиданно поднял голову и зло посмотрел на Георгия Николаевича и Сергея Михайловича.
– Это из-за вас получилось! И вам это с рук не сойдёт, – пообещал он. – Вы ещё пожалеете! Как же я уеду? – воскликнул он, ни к кому не обращаясь.
– На почтовых… недалеко! – зло бросила княгиня. – И чтоб духу твоего у меня больше не было!
– За что вы так ко мне немилосердно относитесь? – мямлил в ответ Эжен. – Ведь я же раскаялся!
– Вижу! Раскаялся он! Столько лет прожил на свете, а семьи не завёл, делом никаким не занялся, только в карты играешь и пьянствуешь. Прочь с глаз моих, постылый!
Он спустился с мраморных лестниц, пошёл по аллее и скоро скрылся из виду. Со стороны Финского залива дул холодный ветер.
– Что он имел в виду? – спросил князь Сергей Михайлович.
– В запальчивости  чего не скажешь! – ответил Георгий Николаевич. – Не обращайте внимания!
При этом подумал: «Он может какую-нибудь гадость сделать. С него станется…».
Когда княгиня с княжной вышли, Сергей Михайлович задумчиво сказал:
– Не дай Бог никому такого горя, какое выпало на долю Софьи Григорьевны. Как-никак – сын! 
Графу судьба Эжена была безразлична, но, чтобы не выглядеть равнодушным, откликнулся:
– Пути Господни неисповедимы. Они ещё помирятся.
– Вы думаете? – с надеждой спросил Сергей Михайлович.
– Думаю… Чего мать не простит сыну?! К тому же в том, что Евгений Андреевич стал таким, есть и её вина. Этого она не может не понимать. Вспомните мои слова – обязательно помирятся. Может, не сразу… Правда, если он никаких других гадостей за это время не сделает. Сердце матери – не камень…
Когда страсти улеглись, все стали думать, как воплотить в жизнь идею поездки в Сибирь. Княгиня, ещё недавно равнодушная к ней, вдруг стала энергичной и деятельной.
Весь следующий день прошёл в сборах, а утром третьего дня выехали в карете княгини, украшенной гербами. На фоне сердца, окружённого дубовыми листьями, было написано «Во имя Бога – во имя России!», а ниже чуть мельче: «С верой, надеждой и любовью!».
На облучке сидел бородатый Трофим, который мог руками согнуть подкову. Рядом примостился повар Антошка, тоже обладающий огромной силой. В меховых шапках, тулупах, валенках и варежках, они сидели на облучке и внимательно смотрели на дорогу. Лошади бежали лёгкой рысью, и каждый их шаг сопровождался звоном колокольчиков. Сундук был пристёгнут сзади, а кое-что было прикреплено и сверху…
Княгиня полулежала на диване по ходу движения, облокотившись на мягкую подушку, княжна расположилась напротив. Рядом с  нею сидели Сергей Михайлович и Георгий Николаевич.
До Петербурга было недалеко, рассчитывали к вечеру быть на месте. Справа виднелись замёрзшие воды Финского залива.
– Потом у нас за окном будут лишь леса и поля, и никакого моря, – сказал Сергей Михайлович.
Георгий Николаевич равнодушно смотрел на воду. Безграничная белая равнина, свист ветра, монотонный звон колокольчиков на тройке, да редкие покрикивания Трофима. Все мысли князя были об Александрине.  Чтобы что-то сказать, откликнулся: 
– А я, признаться, люблю больше летнее море. На него смотреть приятнее.
– Мне приходилось путешествовать по Европе, – сказала княгиня. – Там некогда скучать: города близко друг от друга. И дороги прекрасные. Особенно понравилась Франция! Прекрасная страна!
– Всё в России происходит под её влиянием, – задумчиво сказал Сергей Михайлович, продолжая смотреть в окно. – Она играет ведущую роль в европейской истории.
– Не всё так плохо, – возразил Георгий Николаевич. – Войны Наполеона и его поражение от России привели, тем не менее, к существенным изменениям государственных устройств. Конституции, народные представители, законодатели…
– Но законы утверждает монарх, – добавила княгиня.
– В России огромные пространства. Здесь всё течёт не столь быстро, как в Европе, – продолжал Сергей Михайлович, словно оправдываясь. Этот спор был желанен Георгию Николаевичу. Здесь он чувствовал себя как рыба в воде, и можно было в присутствии княжны показать не только свою учёность, но и умение рассуждать, анализировать, прогнозировать, наконец.
– Закрепощение крестьян, – ринулся в бой граф, – сдерживает развитие промышленности и торговли. О конституционной монархии мы можем только мечтать...
– Тем не менее, вы не можете отрицать, что в России много нового. Развивается промышленность. Это ли не чудо, не показатель изменений?! 
Сергей Михайлович был оптимистом и верил в светлое будущее России. Георгий Николаевич ответил с улыбкой:
– Только жизнь народа как была, так и осталась тяжкой. Бедность и разгул беззакония. Такова, к сожалению, сегодняшняя Россия, и вы вряд ли убедите меня в обратном. В Европе, особенно в Англии, я видел совершенно другое!
Сергей Михайлович, хотя и получил прекрасное образование, учился в Царскосельском лицее, был далёк от всего, что происходило в стране и в мире, больше был увлечён планами обустройства своей будущей семейной жизни.
Его интересовала литература. Он много читал, стараясь в подлинниках знакомиться с новинками лучших французских, немецких, английских мастеров слова, внимательно следил за идейными баталиями. Выделял среди множества российских писателей Гончарова и Гоголя, восторгался Грибоедовым и Пушкиным, знал наизусть отрывки из «Горя от ума» и «Евгения Онегина». Любил посещать дома, где не столько увлекались салонными разговорами, сколько спорили о живописи, музыке или литературе. Даже сам пробовал писать, но держал это в строгой тайне и никому своё творчество не показывал.
Георгий Николаевич заговорил о пресловутом крестьянском вопросе, о котором не спорили только ленивые. Граф утверждал, что в России нередко крестьян идеализируют, тогда как они ненадёжны, склонны к воровству и бунту. Сергей же Михайлович считал, что благополучие России связано именно с крестьянством, а мятежников нужно безжалостно искоренять.
– Бунт толпы превращает людей в варваров, делает их безжалостными, – говорил он. – Революции уничтожают порядок, по которому живёт общество. Они не способны сделать жизнь людей лучше. Их плодами всегда пользуются ловкачи и бессовестные люди. Народ при этом нищает. Так было всегда и так будет…
И княгиня, и княжна внимательно следили за спором мужчин, но не вмешивались в разговор. Княжну радовали аргументы князя. Она разделяла его мнение, смотрела на него с любовью и гордостью, считая умным и правым во всём, что бы он ни говорил. Впрочем, разве могло быть иначе?! Сергей Михайлович был опытным спорщиком, приводил примеры из истории, жонглировал цифрами, подтверждающими его доводы. Часто цитировал известных мыслителей, писателей.
Георгий Николаевич был убеждён в том, что России следует идти в фарватере Англии. Откинувшись на спинку дивана, он заметил:
– Недавно читал, что в Лондоне в следующем году будет Всемирная промышленная выставка под лозунгом «Пусть все народы работают совместно над великим делом совершенствования человека!». Это ли не пример для подражания?! Королева Виктория обещала выставить знаменитый Кохинур, подаренный ей бриллиант размером с голубиное яйцо! Россия тоже будет участвовать – Демидовские заводы, Златоустовские оружейники, уральские мастера ковки, и, конечно, меха, особенно голубой песец, оренбургские платки…
– Не понимаю, – откликнулась княгиня. – Какая может быть выставка накануне войны? Когда Британия, Франция и Турция объединились против православных на Балканах, в Восточной Европы и даже Прибалтике. Не до выставок нам! – Чтобы изменить тему разговора, она взглянула в окно и сказала: – Солнце словно катится по горизонту, и кажется, что мы возвращаемся в детство и сброшены с плеч годы, ушли заботы, проблемы, разочарования. И времена пересекаются! Мы одновременно можем оказаться и в прошлом, и в будущем! – Потом, думая о чём-то своём, добавила: – Раньше честь человека была показателем его нравственности. На Руси, например, купцы никогда не подписывали договоров, просто ударяли по рукам. Офицер, не сдержавший слово или заподозренный в хищении, даже необоснованно, – стрелялся. А о воровстве и думать никто не мог. Честь для того и существует, чтобы хранить как зеницу ока, не ронять её.
Георгий Николаевич понимал, о ком сейчас думает княгиня, и, желая сгладить неприятный осадок от поступка её сына, стал говорить, что есть люди, у которых понятие чести находится в зачаточном состоянии, тем более если такой человек злоупотребляет Бахусом, на что Сергей Михайлович твёрдо заявил:
– Всем нужно иметь ограничители.
– Человек с убеждениями негибок, догматичен, зануден и, как правило, страдает идиотизмом, – улыбнулся граф. – Но вы, князь, правы: выпивка здесь ни при чём. И я – любитель хорошего вина. Но всегда чувствую, что можно и чего нельзя делать и когда нужно остановиться. 
На снежную дорогу, белые холмы и стоящие вдоль дороги  чёрные сосны спускались сумерки. Всё словно засыпало, и только звон колокольчиков лошадей да редкие покрикивание Трофима сопровождали этот однообразный бег. Княгиня задремала, но это не приносило ей отдыха. «Вот так, – думала она, – и пробежит моя жизнь, и я не замечу, как карета домчит меня до последней остановки. Тогда не будет слышно ни колокольчиков, ни окриков Трофима… Пусть бы это случилось там, в Томске, недалеко от Александра! Хотя не уверена, узнает ли меня, будет ли рад встрече, или сделает вид, что ничего не помнит…».
Через некоторое время молодые люди снова тихо заговорили, стараясь не тревожить княгиню и пытаясь в споре блеснуть перед княжной остроумием. Неожиданно поднялась метель и снег большими белыми хлопьями застучал в окно, заметая штрихами вид на Финский залив. Оранжевый шар сел на белую полоску залива и словно покатился по снежной равнине. Постепенно небо стало чёрным.
Сергей Михайлович взглянул в окно и с некоторым страхом сказал:
– А ветер всё крепчает. Это уже не метель, а настоящая буря. Нам только не хватает застрять посреди дороги…
– Не паникуйте, князь. В конце концов что за путешествие без приключений?! – сказала княгиня и прижала к себе пересевшую на её сторону внучку.
Пошёл снег. Крупные снежинки сделали пространство совершенно непрозрачным, не было видно ни дороги, ни чёрного соснового леса вдалеке. Так можно было заехать неизвестно куда, сорваться в пропасть, в обрыв, упасть в воду. Княгиня приказала Трофиму остановиться. 
– Вот это и называется «путешествие зимою», – глубокомысленно заметила она.
– А мне нравится, – стараясь казаться беспечным и весёлым, заявил Георгий Николаевич. – Вы только взгляните на это буйство природы!
– Прекрасно, – кивнула княжна. – Я думала, что мы скоро приедем.
– Осталось совсем недолго, – успокоила её княгиня. – Да не дрожите вы как осиновый лист!
Она дала сигнал Трофиму, и путешественники медленно продолжили путь.
Лошади едва шли, словно на ощупь определяя дорогу, но через пару часов путешественники въехали в Петербург. На въезде в город их ждали. Весьма учтивый полицейский остановил карету и вручил Софье Григорьевне предписание незамедлительно явиться на Дворцовую площадь к графу Нессельроде, канцлеру Российской империи. Путешественники пришли в состояние крайнего изумления, и лишь княгиня сохраняла спокойствие.
Поскольку такие приглашения не подразумевают ни обсуждений, ни возражений, а подлежат немедленному исполнению, карета направилась на Дворцовую площадь, на которой высился Александрийский столп, возведённый по проекту архитектора Огюста Ришара ещё в 1834 году. Их сопровождал эскорт конных полицейских, и было непонятно, то ли это торжественное сопровождение, чтобы придать им более высокий статус, то ли конвоирование.
Георгий Николаевич тихо сказал Сергею Михайловичу:
– Насколько я понимаю, это и есть месть Эжена.
– Вы сильно преувеличиваете возможности Евгения Андреевича, – заметила княгиня и снова стала смотреть в окно. Потом добавила: – Титул князя даётся, как правило, при рождении. Он ко многому обязывает. Евгений Андреевич давно растерял друзей, водится с такими же пьяницами и картёжниками. Да и какую цель он мог преследовать?
– Напакостить. Написал донос, что мы хотим встретиться с кем-то, кто сейчас отбывает каторгу в Сибири… Да мало ли что?!
– Нас бы везли в полицию, а не на Дворцовую площадь! – откликнулся Сергей Михайлович. – Тут что-то не то…
Вышедший им навстречу дежурный офицер пригласил следовать за ним.
– Что всё это означает? – шёпотом спросила Александрина.
– Ничего страшного не будет, – успокоила её княгиня. – С нами ничего плохого быть не может.
– Я никогда здесь не была, – прошептала Александрина, с восхищением оглядывая окружающее их великолепие.
– Я тоже здесь никогда раньше не был, – откликнулся Георгий Николаевич, – но в жизни всегда случается что-то впервые.
Канцлер встретил пришедших весьма доброжелательно, а с мужчинами поздоровался за руку. После нескольких ничего не значащих фраз перешёл к делу.
– Его величество обеспокоен вашими планами посетить Сибирь, – сказал он. – Ich sage? Verstehst du mich? (Я ясно говорю? Вы меня понимаете?)
– Могу ли я узнать, в чём причина беспокойства, проявляемого его величеством? – почтительно спросил Сергей Михайлович.
– Можете, – ответил Нессельроде и как-то странно усмехнулся. – Das Geheimnis! И по секрету.
Канцлер до конца жизни так и не научился правильно говорить по-русски. Он сделал эффектную паузу, задержал взгляд на княгине, отметив про себя, что и в своём возрасте она продолжает оставаться красивой. Подумал: «Сразу видна старая школа. Умеет держать себя в любых ситуациях».
Потом многозначительно усмехнулся, заметив горячность князя Голикова и его желание вступить с ним в спор.
– Какой вы горячий, молодой человек. От вас никто ничего не намерен скрывать.
Он замолчал, разглядывая гостей. Потом Нессельроде продолжил:
– Иногда молчание бывает красноречивее любых слов.
Сергей Михайлович ничего не понимал. Этот величественный, могущественный и знаменитый старик внушал ему такое почтение, что, казалось, даже молчание у него мудрое.
Канцлер, между тем, продолжил:
– Мне хотелось бы услышать от вас заверения в том, что вы не будете посещать в Сибири никаких сосланных туда бунтовщиков. То есть если с простыми каторжанами у вас возникнет желание общаться – общайтесь на здоровье. Но что касается тех господ, которые устроили безобразие на Сенатской площади… Вы – не последние люди в России. И государю небезразлично, с кем общаются господа такого ранга.
– Заверяем вас, что ничего подобного у нас и в мыслях не было, – сказала княгиня. 
Нессельроде опять усмехнулся чему-то своему и сказал:
– Я так и доложу государю. Но есть ещё один вопрос.
– Слушаем вас, – почтительно сказала княгиня, показывая, что здесь она старшая не только по возрасту, но и по положению. 
– Государя насторожило известие, что вы желаете посетить знаменитого сибирского старца. Не могли бы вы объяснить мне, зачем вам это нужно?
– На Руси с давних времён были в особом почёте святые старцы, – неторопливо и с достоинством стала объяснять княгиня. – Ещё во времена Сергия Радонежского люди шли к ним на поклон, чтобы соприкоснуться с чем-то величественным и божественным… Это приносило удачу в делах, облегчало душу…
– Я понял вашу мысль, – прервал её Нессельроде. – Мне сейчас будет достаточно одного вашего слова, что вы едете к этому старцу только за этим.
Княгиня не торопилась с ответом. Потом тихо, но твёрдо произнесла:
– Не только, – проговорила она после некоторых раздумий. – Княжна Александрина состоит в некотором, так сказать, родстве с Александром Павловичем.
– Ныне покойным, – уточнил Нессельроде.
– Возможно… Пожалуй…
Нессельроде резко и властно замотал головой:
– Никаких «возможно» и никаких «пожалуй». Александр Павлович умер в Таганроге в двадцать пятом году. Если желаете, я могу вам рассказать, как это случилось.
Канцлер взглянул на сидящих на диване гостей, и тихо начал свой рассказ.
– В Таганрог император прибыл в сентябре. Одноэтажный дом, в котором предстояло ему перезимовать с Елизаветой Алексеевной, был отремонтирован. Потолки низкие, небольшие окошки, печи, как в купеческих домах, покрыты изразцами. В одной из комнат помещалась походная церковь. В средней части здания находился зал, служивший одновременно столовой и приёмной. В противоположном крыле дома находились две комнаты для императора. Вскоре приехала и императрица. Их величества делали частые экскурсии в экипаже по окрестностям, восхищались видом моря и наслаждались уединением. 
Император, уступая просьбам генерал-губернатора графа Михаила Семёновича Воронцова, решил посетить южные губернии и Крым. В Севастополе он сильно простудился. Стоял тёплый осенний день. Государь ехал верхом в одном мундире. Палило солнце, но вскоре погода резко изменилась, подул свежий ветер, и, приехав на ночлег, император почувствовал жар и озноб. В Таганроге ему стало хуже. В середине ноября он попробовал встать, но силы оставили его и царь потерял сознание. Придя в себя, государь твердым голосом сообщил: «Я хочу исповедоваться и приобщиться Святых Тайн. Прошу исповедовать меня не как императора, но как простого мирянина. Извольте начинать, я готов приступить к Святому Таинству». После свершения Таинства он вскоре и скончался. Это случилось девятнадцатого ноября. Ему было всего сорок семь лет.
 Канцлер замолчал. Молчали и приглашённые к нему люди.
– А что случилось с императрицей? – тихо спросила княжна. Глаза её были влажными от слёз.
– После смерти супруга императрица долго молилась, потом отказалась от наследства. Беспорядки в Петербурге привели к тому, что гроб с телом покойного монарха оставался в Таганроге до конца декабря. Здоровье императрицы стало быстро ухудшаться. Весенняя распутица и состояние императрицы не позволяли надеяться, что она сможет добраться до Петербурга благополучно. По дороге императрица остановилась перед Калугой, в доме купцов Дорофеевых, где ночью и умерла тихо, как и жила. Похоронили Елизавету Алексеевну в Петропавловском соборе рядом с могилой её супруга Александра Павловича, а в доме, где она скончалась, устроили богадельню для вдовых женщин из всех сословий. Все искренне любили императрицу.
Канцлер замолчал. Потом вскинул глаза на княгиню, тихо произнёс:
– И это – всем известные факты. И оспаривать их никто не имеет права!
Первой очнулась от этого рассказа княгиня. В её глазах стояли слёзы, но она нашла в себе силы взглянуть на Нессельроде и ответить:
– Конечно! Никто и не думает иначе…
– Ну, вот и отлично! – Нессельроде вздохнул с явным облечением. – Вы едете к известному старцу по причинам божественного порядка. Вам хочется помолиться с ним о чём-то важном и прикоснуться с его помощью к чему-то возвышенному и духовному.
– Совершенно верно! – подтвердила княгиня.
– И кто бы вас ни спрашивал после вашей поездки о том, куда и зачем вы ездили, вы будете говорить только так!
– Совершенно верно! – подтвердила княгиня.
Нессельроде взглянул на остальных членов группы, и они тоже подтвердили, что всё так и есть.
– Ну что ж, – сказал Нессельроде, вставая и давая этим понять, что разговор завершён. – Государь ждёт вас! Следуйте за мной!

16.       Дорога в Богдановку для Фёдора Кузьмича была утомительна, но он знал, что скоро они приедут. Деревни Черниговка и Николаевка пронеслись довольно быстро, и уже через три часа вдалеке показалась Богдановка.
– Бают, будто здеся в церкви по ночам чудеса всякие, – сказал Фёдор. – Не то духи прилетают, не то на стенах какие-то картины появ¬ляются. Матвей Курбатов самолично видел. Со стены старец седовласый смотрел на него. Глаза добрые и улы¬баются. Правда это?
– Эту правду ведь как рассудить? – ответил Фёдор Кузьмич. – Не видал я лица того. А всё ж не совсем это сказка.
– Сумлеваюсь я! Разве может быть правдой то, чего нет? – Фёдор взглянул на старца, ожидая, что тот ответит.
– Бог не может говорить с неверующими – ответил Фёдор Кузьмич. – Никто, тёзка, не знает, когда и кем та церковь поставлена. Кажется, с начала начал там стоит. Может, вместе с людьми из земли выросла, кто знает. Невысокая, приземистая. Много раз перестраивалась. Горела и вновь из пепла возрождалась, становясь ещё красивее! Колокола из чистой меди. Нет, та церковь непростая. Потому и еду туда. Молитва в ней быстрее до Бога дойдёт!
 – Не знаю, давно ли церква та стоит, – задумчиво произнёс Фёдор, – только когда здеся мы бывали с Иваном Прохоровичем, в церкву ту обязательно ходили. Поп тогда на службу приезжал из Томска. Богдановка большая. Точно не скажу, но в ней поболе двух сотен дворов будет. Живут у самой реки, а бедных много. Того понять не могу! В реке рыбы полно, в лесу ягоды, грибы всякие, дичь. Живи – не хочу! А люди бедствуют. Аль лодыри, аль не умеют жить. Не крепостные же!
Лошади весело бежали, и ветер развевал их гривы. Вдруг на дороге Фёдор увидел беспомощного лосёнка. Как его не разорвали волки, понять было нельзя. Он остановил сани, взял немного сена и подошёл к нему. Лосёнок не испугался, не отскочил в сторону – потянулся гу¬бами к рукам и даже чуть двинулся навстречу. Гордый лесной великан пока плохо угадывался в нём. Он только начал крепнуть, и его лопатки, рёбра, колени высту¬пали угловато и нескладно. Лосёнок чувствовал ласку.
 Подошёл к лосёнку и Фёдор Кузьмич.
  – А рогам где тута расти? Ухи-то мешают, – удивился Фёдор, разглядывая его голову. 
 Фёдор Кузьмич, обращаясь к лосёнку, ласково спросил:
– Любишь, когда за ухом чешут?
– У Ивана Прохоровича поросёнок любит, – улыбнулся Фёдор.
Лосёнок не противился, когда Фёдор Кузьмич чесал ему за ушами, растопырил их, фыркал и тыкался губами в ладони.
– Что делать будем с ним? – спросил Фёдор. – Видно, мать волки задрали. Один пропадёт.
Фёдор Кузьмич предложил привязать его к саням и повести на привязи в Богдановку. Недалеко.
– Добро! – кивнул Фёдор. – Только ехать будем медленно.
– Куда торопиться? Чай не на свадьбу…
Фёдор привязал лосёнка к саням, и они двинулись в путь.
Когда подъезжали к Богдановке, солнце было в зените.
       На отрожистом мысу горы когда-то служилые люди возвели крепость. Под горою плавно и величаво несла свои воды Томь. Извиваясь, спешила к ней Ушайка. Вместо юрт со временем здесь вырос посёлок. Плотно пригнанные, зарытые в землю и отточенные сверху свежеошкуренные брёвна, будто неколебимый строй ратников, окружили подворье, на котором как грибы после дождя росли золотистые срубы. Крепились первые венцы в основании рукотворного чуда, которое ныне, удивляя и завораживая, раскинулось перед глазами Фёдора Кузьмича. Церковь на краю села под солнечным светом до самого своего белого купола была точно объята пламенем. На вершинке сверкал большой крест. Заворожённый этой красотой Фёдор Кузьмич неподвижно стоял, глядя на сверкающий купол её, и мысленно молился.
 «Господи Боже мой! Удостой меня быть орудием мира твоего: чтобы я вносил любовь туда, где ненависть, чтобы я прощал, где обижают, чтобы я соединял, где есть ссора, чтобы я говорил правду, где господствует заблуждение, чтобы я воздвигал веру, где давит сомнение, чтобы я возбуждал надежду, где мучает отчаяние, чтобы я вносил свет во тьму, чтобы я возбуждал радость, где горе живёт. Господи Боже мой, удостой: не чтобы меня утешали, но чтобы я утешал, не чтобы меня понимали, но чтобы я понимал, не чтобы меня любили, но чтобы я любил. Ибо кто даёт – тот получает, кто забывает себя – тот обретает, кто прощает – тому простится, кто умирает – тот просыпается в вечной жизни… Аминь!».
Он смотрел на церковь, и сердце его усиленно билось, словно он встретил любимую, которую давно ждал.
Лес с трёх сторон брал село в полукольцо и на обоих её концах выходил к реке.
На въезде их встретили казаки.
– Кто такие и куда путь держите? – спросил их молодой казачий офицер, гарцуя на лошади.
– Едем по собственной надобности, – ответил Фёдор Кузьмич.
– Это какая такая надобность? – с подозрением спросил подъехавший к ним на коне казак чином пониже, но возрастом постарше. – Здеся разбирательство происходит, порядок наводим, и нечего здеся шастать посторонним.
Фёдор хотел что-то возразить, но Фёдор Кузьмич опередил его:
– Мы не посторонние, вы не имеете права чинить нам препятствия и не пропускать без особых на то оснований.
Дружный хохот был ответом на эти слова Фёдора Кузьмича. Святого сибирского старца в нём никто не признал. Какой он старец? Старичок в простых санях и в простой одежде впечатления на них не произвёл.
Казак повертел нагайкой перед лицом Фёдора Кузьмича и сказал:
– Слушай, старик, ежели хочешь цел остаться, вертайся туда откудова пришёл.
Фёдор Кузьмич твёрдо произнёс: 
– Никуда я возвращаться не буду. Можете арестовать меня, но я хочу посетить Богдановку, потому что имею на это право.
– Послушайте, – миролюбиво сказал офицер. – Давайте решим вопрос разумно и мирно. Вы приехали сюда к кому-то в гости? Скажите к кому, и мы вас пропустим.
– Врать не умею, – ответил Фёдор Кузьмич. – Приехал не в гости. Хочу посмотреть, что происходит на прииске.
– Вот ты старый человек, навроде как почтенный даже, – сказал казак с нагайкой, – а таких простых вещей не понимаешь: идёт расследование волнений, ведётся следствие. Сам губернатор сегодня утром сюда приехал! Люди разберутся и без тебя.
– А может, у него какой умысел злой, – сказал другой казак. – Приехал сюда подстрекать смутьянов.
– Не похож он на подстрекателя, – возразил офицер, и повернувшись к Фёдору Кузьмичу, сказал вполне миролюбиво: – Давайте так: или вы сейчас поворачиваете назад и едете по-добру-по-здорову, или мы сопроводим вас в участок, и пусть командование думает, что с вами делать.
Фёдор Кузьмич согласился на второй вариант, и их повезли к двухэтажному деревянному зданию, которое стояло неподалёку.
– И что теперича будет? – со страхом спросил Фёдор.
– Никто нас не арестует, – успокоил его Фёдор Кузьмич. – Я уверен, что всё выяснится и нас отпустят.
Только они подъехали к зданию, как с ними поравнялась карета на полозьях, сопровождаемая охраной. Карета остановилась, и казаки отдали честь вышедшему оттуда господину с пышной чёрной бородой и в добротной соболиной шубе.
– Арестованных везёте? – спросил он у казаков.
– Господин губернатор, мы задержали подозрительных людей. Приехали в Богдановку, а зачем – не хотят объяснять. Ну, вот и подумали: пусть начальство с ними разбирается.
– Кто такие? – спросил губернатор, обращаясь к Фёдору. Его не интересовал старик, кутавшийся в овчину, накинутую поверх тулупа.
– Приехали по собственной надобности, – сказал тот, повторяя слова Фёдора Кузьмича.
– И что это за надобность такая, позволь полюбопытствовать? – спросил губернатор.
Внезапно Фёдор Кузьмич вылез из своего укрытия и сказал громко:
– Павел Петрович! Друг любезный! Не томи нас, прикажи своим людям, чтобы отпустили.
Губернатор, услыхав такое вольное обращение к себе, на секунду лишился дара речи. Изумились и казаки, свидетели такого непочтительного обращения к губернатору.
Павел Петрович подошёл поближе к саням, в которых сидел Фёдор Кузьмич, с изумлением всмотрелся в его лицо и затем растерянно пробормотал:
– Александр Павлович… Я слышал, но мне как-то всё не верилось…
– Ты меня, Павел Петрович, с кем-то путаешь, – ответил ему старик. – Меня зовут Фёдор Кузьмич, и никакого Александра Павловича я отродясь не знал.
Губернатор замахал руками:
– Да, да! Конечно! Само собой разумеется!.. Ваше ве… Фёдор Кузьмич! Я весь к вашим услугам! Давно слышал о вас… Но как-то не принимал всерьёз… У меня столько к вам вопросов, пожалуйста, я вас очень прошу, пройдёмте ко мне, отобедаем, поговорим.
– Благодарю, голубчик! Уж позволь мне, старику, тебя так называть.
       – Ради Бога. Для меня большая честь...
Фёдор Кузьмич попросил, чтобы и его помощника впустили погреться.
– Разумеется, разумеется! – согласился губернатор. – Хорунжий, распорядитесь! И лошадей накормите! И лосёнка отведите в сарай. Смотрите мне!..
– Один момент! – козырнул казак и бросился выполнять поручение.
Казаки с изумлением смотрели на происходящее, а Фёдор Кузьмич последовал за губернатором в дом.
– Как чувствуете себя, ваше… уважаемый Фёдор Кузьмич?
Старец не торопился с ответом, но тот смотрел на него с такой симпатией, с таким сочувствием, что он не мог не ответить. Симпатия – редкое свойство души,  необъяснимая человеческая притягательность. Разве можно научиться заражать своим настроением и светом других, как это делал Фёдор Кузьмич?
– В серые дни нездоровья, вынужденного ничегонеделания, – тихо ответил старец, – когда спешить некуда, молюсь или размышляю. Тогда многое вспоминается и это заставляет сжиматься сердце моё. Когда было нужно – не проявлял твёрдость, и в этом мой большой грех. Трусливый талант хуже, чем бездарность. Он боится занять своё место, позволяя обученной бездарности морочить людям голову.
– Что вы такое говорите! – воскликнул губернатор. – О какой бездарности? Ваше…
– Я уже стар, но жить хочу... Хочу увидеть процветание России нашей, чувствовать и дышать, радоваться свежему воздуху! Видеть день и ночь, свет и тьму... Хочу знать, что нужен кому-то... Смеяться и радоваться, плакать от счастья, встречать рассвет... Что было, то было. Времена изменились. Нет, это не выдумка. Это чистая  правда! Надо идти дальше! Главное – верить в Господа нашего!..
– Восхищаюсь вашим подвигом, – тихо проговорил губернатор, пропуская Фёдора Кузьмича вперёд. – Истинный мудрец проходит по жизни незамеченным.
Они стали подниматься по деревянной лестнице. Войдя в прихожую, сняли шубы и отдали подошедшей к ним женщине, продолжая беседовать. Губернатор открыл дверь и пригласил Фёдора Кузьмича. Они оказались в большой комнате, откуда вид из окон открывался сразу на три стороны света.
Вошедшей женщине коротко приказал:
– Катерина, мы с Фёдором Кузьмичом хотим пообедать. Организуй! Живо! И парня, что с ним приехал, накорми.
Женщина поклонилась и вышла, а Фёдор Кузьмич продолжал:
– Так и живу. Люди приходят за советом. Помогаю, чем могу. Богу молюсь… Вот и все мои заботы. И я не ожидал здесь тебя увидеть. Знаю, что науками увлекался, успехи имел. Неужто забросил?
– Сибирь – огромный край! Однако после того как Ермак его завоевал и преподнёс царю российскому, мало что изменилось. До недавнего времени все знания о ней ограничивались легендами и преданиями, рождёнными фантазией людей, здесь проживающих. Но не могу до сих пор понять, что делается в мире. Попираются мораль, право.
– В большой политике понятия морали не всегда приемлемы, – ответил Фёдор Кузьмич, с каким-то сожалением глядя на губернатора. – Карта земли меняется с годами. Исчезают старые и появляются новые государства. Кто-то приобретает самостоятельность. Кто-то попадает в зависимость от других. Пустое говорить, где и чья земля. Такие умствования хороши для наших философов да фрондирующих сосунков! Попытки строить на них реальную политику к добру не приводят.
Ныне тучи собираются на Кавказе, в Крыму. Овладеть Крымом мы хотели давно. Ещё князь Голицын в позапрошлом веке ходил походом на Крым. Потом фельдмаршал Миних то же попытался сделать. Спустя годы Стамбул при Екатерине Великой отрёкся от прав на полуостров, а ханство, оставшееся без поддержки и блокированное с моря и суши, согласилось без боя войти в состав России. Но турки с этим не смирились, собираются тучи на наших южных рубежах. Но до Томской губернии никакие турки не дойдут, так что живи спокойно. Народ свой береги. Это дороже всего золота, которое зарыто в земле! Так ты продолжаешь заниматься науками?
– Насколько позволяют обстоятельства.
– Археология?
– Моя страсть по-прежнему  металлургия, горное дело. Булатная сталь – главное дело жизни моей. Она ещё послужит России-матушке. Иной раз думаю: чего мы тёмные такие? Или от богатства нашего несметного? Иль от правителей наших, простите великодушно, уважаемый Фёдор Кузьмич. Стремимся всё походить на западные страны, того не понимая, что у нас свой путь. Да и страны наши по размеру своему, по культуре, – разные! Что в сравнении с нами та же Франция или Швеция, Дания или Англия? Условия другие, размеры несравнимые… Вот и получается: умных людей в России много, а живём – хуже некуда!
– Потому как в России все глупости от большого ума, – заметил Фёдор Кузьмич. – Во всех своих грехах не стоит искать виновных кроме себя. К тому же не забывай, Павел Петрович, Россия – страна православная! И это главное!
– Почему же так получается? – спросил губернатор, не смея возражать Фёдору Кузьмичу.
– Завидуя, ненавидя, проклиная – ты сокращаешь жизнь себе. России попенять каждый может. Правде твоей не хватает достоверности. У нас, чтобы обмануть, нужно говорить правду. Даже если её придётся выдумать.
Фёдор Кузьмич с грустью смотрел на Павла Петровича. В это время вошла Катерина, поставила на стол тарелки с горячей картошкой, приготовленным по особому рецепту зайцем, кислыми огурчиками и графином с водочкой.
Губернатор, даже не взглянув на стол, спросил Фёдора Кузьмича:
– Так можем ли мы сравниться с Европой?
– Пока не вижу такой возможности.
– Почему же? Мы богатая страна, и народ у нас хороший.
       – Действительно, народ у нас хороший, но вот людишки дрянь. А пока людишки дрянь, с хорошим народом ничего путного не сделаешь.
Они сели к столу, и принялись обедать. От водки Фёдор Кузьмич отказался, и губернатору пришлось выпить рюмку «для аппетита» одному.
 – Край наш богат, а люди живут бедно. Они даже не ведают, что есть другая жизнь… Как вам нравится заяц? Катерина у меня мастерица. Когда куда еду, обязательно беру её с собой. Грешен, люблю вкусно поесть.
– Ты, Павел Петрович, прав, – задумчиво сказал Фёдор Кузьмич. – Сибирь – интереснейшее поле для исследований, для освоения её богатств на пользу народу нашему. А легенды и мифы древних создавались на основе жизненного опыта многих поколений и обращены в прошлое, а не в будущее. Глядеть нужно вперёд! И народ здесь мастеровой, работящий, совестливый. Ехал сюда, по дороге такие дома видел – любо-дорого.
– Построить дом, выдолбить колоду из цельного ствола лиственницы, а тем более создать тончайшее произведение искусства из кедровой дощечки, – поддержал Фёдора Кузьмича губернатор, – способен мастер своего дела. Но нельзя быть просвещённой страной и не знать своей истории! 
– А не думал ли ты в Томске филиал Московского университета организовать, чтобы сибиряки не ездили в Москву или в Петербург ума-разума набираться, а здесь бы оставались жить и работать во славу края сибирского? – спросил Фёдор Кузьмич.
Губернатор подивился тому, как широко мыслит Фёдор Кузьмич. Об этом он мечтал давно, да только в Петербурге всегда находились дела поважнее, чем организация в Томске филиала университета. С сожалением произнёс, стараясь не касаться этой темы:
– Мечты  мечтами, а дел действительно невпроворот.
– Для дел у тебя целый штат бездельников, – откликнулся Фёдор Кузьмич.
Потом Катерина принесла самовар, ароматные булочки и они стали пить чай.
– Разные люди… – задумчиво сказал губернатор. – И бездельники, и помощники хорошие. Привели в порядок центр Томска, парк. Церковь отремонтировали. А главное, при церкви организовали школу. И учатся в ней дети разные, и купцов, и мастеровых с прииска, с механических мастерских. Школа – моя гордость! Этим преумножать славу России нашей. Нам уже недолго осталось…
– Что за мысли у тебя, Павел Петрович? Мир без тебя обойдётся, а ты – нет. Живи ещё! Побольше было бы у нас таких…
Фёдор Кузьмич с нескрываемым наслаждением пил чай, потом неожиданно спросил:
– А что с моим Фёдором? Проследи, Павел Петрович, чтобы его накормили. Пусть отдохнёт как следует. Нам завтра назад возвращаться. Душа болит за него. Парень, поди, замёрз порядком.
– Полноте беспокоиться об этом! – воскликнул губернатор, смущённый тем, что разговор с самого начала получается не таким, как ему хотелось. – Каждый в этом мире играет свою роль, исполняет своё предназначение, определённое ему Господом.
– Совершенно с тобой согласен, – кивнул Фёдор Кузьмич. – Вот скажи, какую роль выполнял Иисус Христос во время своего пребывания на Земле?
– Спасителя! – не задумываясь, ответил губернатор.
– А Иуда?
– Предателя.
Фёдор Кузьмич оживился:
– А теперь посуди сам. Что было бы, если бы Иуда отказался выполнять эту роль? Он бы мог выполнить роль героя, сподвижника Иисуса Христа, и тогда его значение для человечества было бы другим. Но он предпочёл роль предателя. То же самое можно сказать и о Понтии Пилате, и о римских солдатах, об Иоанне Крестителе – у каждого была своя роль. Плохая или хорошая, но роль была. Люди сами выбирают себе роль!
Губернатор осторожно спросил:
– А мог бы выбрать себе другую роль Иисус Христос?
– Конечно! – ответил Фёдор Кузьмич. – Он мог ничего не делать и никого не спасать.
Павел Петрович удивился:
– Да, но как же?.. Позвольте, однако… Ведь у него было, так сказать, божественное предназначение…
Фёдор Кузьмич кивнул.
– Совершенно верно! Было. Но божественное предназначение – это не приказ. Человек волен выполнять своё божественное предназначение, а волен и не выполнять! И миллионы людей не выполняют! Отсюда и случается всё зло на земле.
– А я верю в магию цифр, – вдруг сказал губернатор и взглянул на Фёдора Кузьмича, стараясь узнать, как он отнесётся к его признанию. – Да, да, не улыбайтесь! С их помощью предсказывали будущее и объясняли прошлое. Так считали великие учёные древности, и в частности Пифагор.
– Возможно ли с помощью чисел предсказать будущее? Есть ли в них скрытая закономерность? – спросил Фёдор Кузьмич, с любопытством разглядывая Павла Петровича, который дорос до губернаторства и не потерял интереса к наукам. – Для человека хорошо знающего прошлое будущее открыто.
– Я изучал прошлое, но грядущее упорно молчало, – ответил Павел Петрович. – Нужно было огромное количество цифр, дат систематизировать и попытаться вывести закономерность. Однажды ночью мне случилось видение, и я увидел то, о чём всё время думал. Понял, что в основе истории лежит число семьдесят шесть! Именно через такое количество лет повторяются основные события в мире, да и в нашей России. Это  период обращения вокруг Земли кометы, открытой англичанином Галлеем в тысяча шестьсот восемьдесят втором году. Я не могу объяснить природу такой закономерности, но она есть. Именно семьдесят шесть лет проходило между серьёзными событиями в мире. Я даже пытался составить таблицу, и вот что у меня получилось: тысяча пятьсот шестьдесят шестой – первая революция нового времени в Голландии. Тысяча шестьсот сорок второй – революция в Англии. Тысяча семьсот восемнадцатый – революция в Швеции. Тысяча семьсот девяносто четвёртый – Джордж Вашингтон и возникновение США. Между ними всё та же разница в семьдесят шесть лет. Перед этими событиями все вышеназванные страны переживали большие потрясения, часто сопровождаемые военными поражениями. При этом мировым трагедиям предшествовали землетрясения, наводнения, извержения вулканов. За ними следовали переселения народов, войны, революции… Голодные и озлобленные люди, как саранча, уничтожали всё живое. Люди убивали друг друга за хлеб и воду. Такое и будет…
– Невесёлый прогноз у тебя, уважаемый Павел Петрович. – Но где же место Богу в твоих рассуждениях? Не кажется ли тебе, что это жонглирование цифрами только отвлекает людей от Бога, от нравственных принципов, им продиктованных. Человек в твоих рассуждениях бессилен и никак не может влиять на предстоящие события, на историю, на свою жизнь. Всё решают эти магические цифры! А где же Божественное предназначение? Где свобода воли человека?
Губернатор был до глубины души потрясён словами старца. Почтительно склонившись, тихо спросил:
– Фёдор Кузьмич, уважаемый… дорогой… А скажите: как вы видите моё предназначение?
– Служить Отечеству! – тотчас же ответил Фёдор Кузьмич. – Господь вложил вам в душу любовь к наукам, к горной инженерии. Здесь, в Сибири, чтобы служить Отечеству, нужны не царедворцы, не болтуны, а такие люди. Вот и служите.
Губернатор хотел спросить, в чём тот видит своё предназначение, но не решился. Фёдор Кузьмич, как это часто бывало, понял его без слов.
– Прекрасно понимаю, – сказал он с улыбкой, – о чём вы хотели меня спросить: в чём вижу я своё предназначение?.. Ведь так?
Губернатор смущённо кивнул.
– Пытаюсь и я быть чем-то полезен, но не уверен, что у меня это получается.
– А я и половины не сделал, что мог и должен сделать! Руки не доходят. Никак управу не приведу в порядок. У нас народ какой? Чуть слабину дашь, на голову полезут.
Фёдор Кузьмич довольно бесцеремонно, хотя и мягко, прервал его:
– Павел Петрович! Да будет вам толковать о пустяках! Вы мне лучше скажите, что тут у вас происходит?
Губернатор устало махнул рукой и, прихлёбывая чай, проговорил:
– Да всё то же, что и всегда!
– А что происходит всегда? – допытывался Фёдор Кузьмич.
– Все бросились золото искать. Это бы всё хорошо. Чем богаче будут люди в России, тем богаче будет и страна наша. Если бы не эта извечная битва добра со злом и глупости с разумом. Друг с дружкой спорят, иной раз до драк доходит. Несколько дней тому мужик под циркулярную пилу попал. Руку ему отрезало. Будет ли жить, не ведаю. Слух есть, будто его на ту пилу мастер толкнул. Вот и разбираемся. Чаще всего смутьянами становятся не по убеждению, а по полному невежеству, некомпетентности, непреодолимому упорству и тугодумию. Да и чиновники небезгрешны…
Он умолк, видимо, подбирая правильные слова, Фёдор Кузьмич не торопил его и терпеливо ждал.
– На этом прииске, говорят, начальство слишком уж сильно свирепствует.
– А стычки между людьми из-за чего? – спросил Фёдор Кузьмич.
– Тут есть перекупщики золота. Между ними борьба не на жизнь, а на смерть. Ум теряют в погоне за богатством.
– Ну да. О Боге совсем забыли! – кивнул Фёдор Кузьмич.
– Находятся и такие, кто хочет пройти не только в обход государства.
– Стало быть, все неприятности происходят здесь только из-за золота?
– Нет, конечно, – ответил губернатор. – Работа тяжёлая. Люди живут в бараках. Начальство прииска о них заботится плохо. Перебои с продуктами… Иные и строги безмерно. Но и то сказать, безобразия происходят здесь регулярно.
– Хорошо! – согласился Фёдор Кузьмич. – Но что случилось, чем так взбудоражен народ?
– Это и пытаюсь выяснить. Губерния огромных размеров. Не везде даже бывал. Хорошо, этот прииск рядом с Томском. Нет надёжных помощников.  Где-то что-то творится, а я не знаю, и узнать нет никакой возможности!
– Много ещё пройдёт времени, – кивнул Фёдор Кузьмич, – пока мы научимся управлять своими территориями. А пока такое счастливое время не настанет, будут у нас медвежьи углы, куда с трудом доходит закон или не доходит вовсе; где бедно, голодно и холодно. И будут находиться люди, преодолевающие эти трудности.
– А эти гробокопатели ищут золото и серебро, того не понимая, что ценность тех вещей много дороже материала, из которого они сделаны. – Павел Петрович на минуту задумался, потом продолжал: – Большими партиями собираются, делят меж собой работу, чтобы за сезон больше вскрыть курганов. До убийства иной раз доходит. И не в том дело, что золото ищут. Пусть бы искали где положено. Но не могилы же разрывать, тревожить усопших. Слышал я, что Салтыков, красноярский воевода, велел отлить себе саблю из добытых в курганах изделий. У другого оказалось на несколько тысяч рублей могильного золота, пущенного на сплав. Теперь все эти уникальные вещи навсегда потеряны для истории.
– Я хотел бы сам глянуть, что там произошло, – сказал Фёдор Кузьмич. – А вечером в церковь здешнюю схожу. Старинная она. Иконы есть, каких в других церквах нет. Помолюсь, чтобы всё успокоилось. А тебе надобно разобраться во всём. Может, не только старатели виновны, но и хозяева. Поглядеть надобно, как живут люди. Есть ли у них время Богу молиться? Поверь, это очень важно для человека. Человек  не животное какое. Ему всё нужно: и богатство, и дом, жена, дети… Человек это ЧЕЛОВЕК!
– Так, может, вместе пойдём, поглядим, а то и правда Морозов, которого я послал, таких дел наворотит, что потом и не разгребёшь.
Губернатор встал, вытер руки и губы салфеткой и взглянул на Фёдора Кузьмича.
– Так чего мы ждём? – с готовностью сказал Фёдор Кузьмич. – Пошли!
– Я думаю, – сказал Павел Петрович, пропуская вперёд Фёдора Кузьмича и усаживая его в свою карету на мягкий диванчик, – что виноваты обе стороны.
– И ещё неизвестно, кто более виновен, – кивнул Фёдор Кузьмич.

17.            Нессельроде провёл их в огромный зал, увешанный картинами. Здесь уже ожидали приёма у императора несколько колоритных фигур во фраках, застёгнутых на все пуговицы, поблескивающих в свете многочисленных свечей и украшенных орденами и ленточками, в шёлковых галстуках. И лишь светлые однотонные панталоны оживляли эту цветовую гамму. 
Канцлер предложил дамам и графу Киселёву подождать и, смело открыв дверь, пригласил князя Голикова в просторную приёмную.
– Государь нас ждёт, – бросил канцлер секретарю, вставшему при виде канцлера. Он постучал в дверь, не дожидаясь разрешения, открыл её и представил императору молодого человека. Некоторое время они молча смотрели друг на друга, словно изучая. Сергей Михайлович вглядывался в императора, мучительно стараясь понять, что его ждёт и чем он заслужил такой приём.
Первое, что поражало при взгляде на императора, это его совершенно необыкновенный рост. Человека такого огромного роста можно было встретить на просторах необъятной России не так-то уж часто. На что Пётр Великий считался великаном, и то, случись обоим царям встретиться, Николай Первый смотрел бы на него свысока. Кроме того, он ещё отличался тем, что не пил, не курил, да вдобавок ко всему был подчёркнуто равнодушен к роскоши и всяческим удобствам. Репутация солдафона прочно удерживалась им, и именно таким ожидал увидеть его Сергей Михайлович. Раньше  ему доводилось видеть царя только на расстоянии.
И каково же было его удивление, когда Николай Павлович начал разговор не с резких приказов и окриков, а с шуток:
– Скажите, князь, что бы вы делали, окажись на моём месте?
– Даже не знаю, ваше величество, – удивлённо ответил Сергей Михайлович, не ожидавший такого вопроса.
– Что значит: «не знаю»! – воскликнул царь. – Вы князь или не князь?
– Князь, – подтвердил Голиков, приготовившись к тяжёлому разносу.
– На дворянстве держится Россия! – сказал царь.
– Так точно, ваше величество! – подтвердил Голиков.
– Я вам приказываю: соблаговолите немедленно сообщить, что бы вы делали, если прямо сейчас стали бы императором Российской империи!
Голиков только сейчас понял, что царь шутит, и стал думать, что бы такое сказать?
Николай Павлович, сидевший напротив него, пристально и не мигая смотрел ему в глаза. Но стоявший у него за спиной граф Нессельроде едва заметно улыбался. Голиков подумал, что это, должно быть, знак одобрения всесильного канцлера и, тщательно подбирая слова, проговорил:
– Я бы заботился об отечестве, думал о его безопасности…
Краем глаза Голиков заметил, что Нессельроде одобрительно кивнул.
Продолжая сурово смотреть в упор на Голикова, царь сказал:
– А у вас, Карл Васильевич, как я понимаю, что-то с памятью плохо. Забыли, что у меня глаза есть и на затылке! Зачем вы подсказываете князю, что ему отвечать? Пусть сам соображает – на то он и князь!
– Виноват, ваше величество, – пробормотал Нессельроде.
А царь продолжал распекать канцлера:
– Я советуюсь с князем о том, как нужно руководить государством, а вам почему-то весело! Что я смешного сказал?
Нессельроде тотчас же изменился в лице, выпрямился и доложил государю, что он внимательнейшим образом готов выслушать ответ князя и принять к сведению его мнение. При этом он снова одобрительно кивнул Голикову, будто хотел сказать: ну, что же ты? Говори, наконец, не робей!
– Я бы строго следил за выполнением своих указов и постоянно держал под неусыпным наблюдением империю, – выпалил Сергей Михайлович, – заботясь о её благополучии.
Царь рассмеялся:
– Какой вы прыткий, князь! Россия у нас большая! Вы знаете, что сейчас творится на Камчатке или на Чукотке?
– Никак нет, ваше величество, – смутился князь. – Не знаю.
– Вот и я не знаю, – сказал царь. – А кроме Чукотки, у меня есть ещё и устье Амура, где я хотел бы построить военный и торговый порт. Есть рудники на Урале, откуда трудно доставлять медь и железо по причине плохих дорог; у меня есть Таврические земли, которые мы недавно отбили у турок, и неизвестно ещё, удержим ли. У меня есть Архангельск – порт, через который мы можем выходить в Атлантический океан, не боясь, что нас запрут, но, по имеющимся у меня сведениям, этот порт у нас хотят отобрать англичане. У меня есть ненадёжные южные соседи – Турция и Персия, от которых только и жди какой-нибудь гадости… И много чего другого есть – плохого и хорошего. – Он устало махнул рукой. – Вчера лично разбирал дело извозчика Василия Андронова, который по пьянке избил жену. Приехал к нему домой, а он пьяный валяется на пороге. Дети плачут, жена причитает. И у меня при виде всего этого безобразия сердце разрывается, потому что я не только царь, но ещё и человек! А этот пьяница бормотал что-то вроде: «Она – глупая! Разве можно обижаться на мужа, ежели он учит? Он ведь добра ей желает!». И что бы вы на моём месте сделали, увидев это?
Голиков ответил честно и прямо:
– Приказал бы выпороть!
– А детей куда? – спросил царь.
– В приют? – неуверенно проговорил Голиков.
Николай Павлович замотал головой в знак несогласия.
– Побойтесь Бога! Детям отец нужен, а жене – муж! И ведь вся Россия у меня состоит из мужей, жён и детей. И не могу я ломать им семьи!
– Тогда приказал бы просто выпороть и всё на том, – сказал Голиков.
Царь рассмеялся.
– Вот то же самое и я приказал: велел выпороть мерзавца в ближайшем полицейском участке и пообещал, что в другой раз снова приеду и посмотрю, как он содержит семью.
Голиков робко возразил:
– Но если он продолжит пить, не в Сибирь же его ссылать?
Это было грубейшим нарушением этикета. К августейшим особам нельзя обращаться с вопросами. Лицо у Нессельроде сурово напряглось, одна бровь поползла вверх, выражая сомнение и озабоченность, но царь ничего не заметил и продолжал развивать свои мысли:
– Да и я бы, честно говоря, с удовольствием бы сослал этого подлеца в Сибирь! Но – не имею права! Первейшая обязанность императора не только следить за исполнением государственных законов, но и самому их соблюдать. – Подумав немного и словно что-то вспомнив, Николай Павлович сказал, оглядываясь через плечо в сторону Нессельроде:
– И что же вам удалось выяснить, Карл Васильевич, при вашем собеседовании с князем перед тем, как вы привели его ко мне?
– Sie, Herr, erwies sich als absolut richtig! Вы, государь, оказались совершенно правы! Они едут в Сибирь с самыми благонамеренными целями и прекрасно понимают ответственность предприятия, которое затеяли.
– Насколько я понял из доноса, вы, князь, едете туда не один?
– Совершенно верно, – подтвердил Сергей Михайлович.
– Вы не хотите спросить у меня, кто сделал на вас донос? И какой?– с усмешкой спросил царь.
Голиков понял, что и он имеет право в этом случае усмехнуться.
– Так ведь и без того ясно, – ответил он с улыбкой.
– Если бы не моё уважение к княгине Софье Григорьевне, – сказал царь, – я бы с этим человеком обошёлся весьма сурово за то, что он пишет на мать доносы! Это ли не низость и подлость?! – Подумав, добавил: – Тем более что у меня с ним нет никаких родственных связей…
В комнате на какое-то время воцарилась тишина. Царь сам же и нарушил её:
– Кто ещё едет с вами? – спросил он, делая вид, что не знает.
Голиков, прекрасно понимая, что царь осведомлён обо всех участниках поездки, тем не менее, обстоятельно ответил:
– Княгиня Матвеева Софья Григорьевна, её внучка и моя невеста княжна Александрина Владимировна Вольская, граф Георгий Николаевич Киселёв.
– Про этого ничего не знаю, – пробормотал Николай Павлович. – Карл Васильевич, не знаете ли кто это? Благонадёжен ли?
– Сын российского посланника в Англии, – ответил Нессельроде. – Отец и дед  были уважаемыми сынами Отчества.
– Киселёвы, потомственные дипломаты… Припоминаю, – сказал царь. – Но вы ведь знаете, Карл Васильевич, как оно бывает: родители – достойнейшие люди, а сыновья роняют честь рода. Нам и далеко ходить не надо – перед глазами печальный пример сына Софьи Григорьевны. – Царь обратился к Голикову: – А вы сами-то, князь, какое составили мнение о графе?
– У меня создалось о нём вполне благоприятное впечатление, – ответил Сергей Михайлович.
– Не хотелось об этом говорить, – неуверенно проговорил Нессельроде, – да, видать, придётся… – Он замялся.
– Говорите же! – резко произнёс царь.
Канцлер склонил голову в знак покорности тому, что его принуждают сделать.
– По имеющимся у меня сведениям, граф заметно отличается от своего почтенного батюшки. Картёжник, каких мало, и не все из его друзей отличаются благонравным поведением. К тому же, по моим сведениям, нередко посещал лорда Блумфилда до его отъезда. Всё это не может у нас не вызывать настороженности. Но пока ни в чём предоссудительном замечен не был. Наблюдаем-с.
– Вы очень длинно излагаете простейшие мысли, – рассмеялся царь. – Сказали бы просто, что он внушает вам подозрения.
– Виноват, ваше величество, но все дипломаты страдают многословием – такая у нас, с вашего позволения, привычка.
– Будем надеяться на лучшее, – сказал царь, – но вы, князь, пожалуйста, не раскрывайтесь слишком сильно перед этим графом и помните о витиеватых словах Карла Васильевича. Обещаете?
– Обещаю, – кивнул Сергей Михайлович.
– Ну, вот и отлично! – сказал Николай Павлович, переходя от шутливого тона к властному. – Помните: своё доверие я оказываю лично вам, княгине Софье, а равным образом и её внучке. Этот же человек пусть остаётся несколько в стороне от тех событий, в которых вы будете участвовать по приезде в Томск. Вы поняли меня, князь?
– Я вас понял, – ответил Сергей Михайлович.
– Кто ещё едет с вами? – спросил царь.
– Четверо мужиков, – пояснил князь. – Отобрали самых сильных и надёжных.
Царь усмехнулся:
– Надеюсь, непьющих? Ну, что же, я вполне удовлетворён вашими ответами. А теперь хотел бы видеть княгиню и её внучку. Софью-то Григорьевну я помню, а вот как выглядит внучка – мне было бы интересно посмотреть. Карл Васильевич! Распорядитесь!
Некоторое время спустя в комнату вошли княгиня Софья Григорьевна и княжна Александрина.
Николай Павлович встал им навстречу и с обычными приветственными словами галантно провёл к дивану и усадил напротив своего кресла.
О любви императора к молодёжи, особенно к детям, ходили легенды. Рассказывали, что, когда он, ещё будучи великим князем, организовал Главное инженерное училище, ежедневно посещал его и всячески благоволил к воспитанникам, привозил кадетов к вдовствующей императрице на обед, а придворные дамы и кавалеры, в том числе и члены императорской фамилии, обслуживали их. Обе императрицы за другим столом готовили кушанья, а великие князья и княгини подносили их к столу ребятишек. Лакеи же убирали тарелки и остатки блюд.
Чего только не рассказывали в столице об императоре?!
Однажды, гуляя в петергофском Нижнем Саду, он встретил маленьких кадетов, сняв сюртук, принялся играть с ними в догонялки. Детишки поймали его. Повалили на  траву. Всей гурьбой набросились на государя. Кто хватал его за рукава, кто за ноги. Были и такие, кто взбирался ему на плечи. После такой игры он угостил малышей конфетами и, довольный, возвратился во дворец.
И сейчас, при взгляде на княжну, в глазах его было столько нежности, что Александрина зардевшись, опустила голову. Император, оглянувшись на канцлера, приказал:
– Карл Васильевич, ступайте покамест и приготовьте нам те два письма, о которых я вам говорил.
– Они уже готовы, ваше величество, – почтительно проговорил Нессельроде.
– Проверьте их ещё раз, – сказал царь, – я вас вызову.
Нессельроде вышел, понимая, что государь хочет сказать княгине что-то тет-а-тет. Впрочем, о том, что хотел сказать государь, нетрудно было догадаться.
– Ну, что ж, дорогая племянница! – проговорил царь, обращаясь к Александрине, – рад вас видеть в добром здравии и, как мне представляется, в хорошем настроении. Не боитесь ли такого тяжёлого путешествия в столь дальние края?
Александрина тихо, но твёрдо ответила:
– Нет, ваше величество! Мне нечего бояться, когда рядом со мною бабушка и мой будущий муж.
– Я тоже так думаю, – сказал царь и надолго замолчал. Никто не смел нарушить его молчание. Потом, глядя на княгиню, тихо заговорил.
– Смерть царствующих особ всегда вызывает много слухов и домыслов, предположений и догадок. Не обошли они  и смерть Александра Павловича. Хочу вам сказать то, чего никому никогда не говорил. Впервые услышал я о сибирском старце лет тринадцать назад, когда в Пермской губернии его задержали за бродяжничество. Тогда он представлялся человеком неграмотным и не помнящим своего происхождения. Потом его отправили в Томск, распределили на Краснореченский винокуренный завод. Когда старцу срок запрета на передвижение по губернии истёк, он отправился  странствовать по сёлам, добывая пропитание обучением ребятишек грамоте, истории и Священному Писанию. Плату брал только едой, от денег отказывался. В глазах местных жителей превратился из ссыльного старика в праведного странника, который скрывает от всех своё прошлое. По описаниям старец – человек выше среднего  роста, с голубыми глазами, с необыкновенно чистым и белым лицом, вьющейся седой бородой. Ходит в опрятной одежде. Живёт сейчас он в селе Краснореченском, где ему построил келью крестьянин Иван Латышев. По нашим сведениям, у него побывал  иркутский епископ Афанасий, с которым будто бы неграмотный старец вёл долгую беседу на французском языке. Все, кто общался с ним, отмечали  его обширные познания, прекрасное знание России, её проблем, Святого Писания. Он добр, помогает людям, учит детей грамоте. В углу его кельи над изголовьем постели рядом с иконами висит маленький образок с изображением Александра Невского, которого очень высоко чтил и мой брат Александр Павлович. Местной часовне он подарил икону Богоматери, раскрашенную вензелем, изображающим букву «А» с короной над нею и летящим голубем.
Император на какое-то время замолчал, глядя, какое впечатление произвели его слова.
Княгиня не могла сдержать слёз, достав батистовый платочек, то и дело вытирала глаза. Княжна и Сергей Михайлович слушали государя, открыв рот от удивления и гордости, что они приобщены к сведениям, которые, несомненно, составляют государственную тайну. А государь, выдержав небольшую паузу и довольный произведенным эффектом, продолжил:
– Есть много фактов, свидетельствующих, что сибирский старец – никто иной, как Александр Павлович. Я перечислю лишь несколько: император неоднократно говорил о своём отречении и о желании начать иную жизнь, не обременённую заботами о государстве. При отъезде из Петербурга попрощался с матерью, зашёл на кладбище к дочерям, на выезде из города остановился, будто смотрел на столицу в последний раз. Мать, императрица Мария Фёдоровна, когда открыли гроб в Петербурге, не признала в нём сына. Ни она, ни его ближайший друг и сподвижник князь Петр Михайлович Волконский не сопровождали траурную процессию в Петербург. Но, чтобы быть справедливым, есть и иное мнение. Например, по свидетельству того же Волконского, именно одиннадцатого ноября утром император приказал позвать к себе Елизавету Алексеевну и она оставалась у него до самого обеда. Они прощались. Он давал ей указания, как поступать дальше, как ей жить без него. Самая жуткая роль по этому сценарию была у Елизаветы. Она должна была проливать слёзы над телом неизвестного человека и ночами молиться сидя рядом с ним. К тому же, если бы подлог был обнаружен, всем, кто лжесвидетельствовал о смерти государя, грозил суд. Наконец, эксперты признали, что не имеется ни малейшего сходства как в почерке старца с почерком императора, так и в отдельных буквах. Правда, тождество почерков признал занимавшийся этим вопросом юрист Кони. И, самое интересное, утверждают, что гроб Александра Павловича пуст. Кто, когда, зачем вскрывал гроб и забрал тело – на эти вопросы ответа пока нет. Предполагать же можно что угодно. Именно поэтому я благословляю ваше путешествие и прошу: когда вернётесь, непременно посетите меня и расскажите об итогах вашей поездки. – Обращаясь к княгине, царь продолжал: – Господин Нессельроде сейчас передаст вам два письма. Первое – моя охранная грамота, согласно которой представители власти на всём вашем пути обязаны будут оказывать вам всяческое содействие. Пусть все думают, что я послал князя Голикова с поручениями ревизорского свойства. – Царь оглянулся в сторону Голикова. – А вам, князь, я вменяю в обязанность и в самом деле присматривать за тем, что будет происходить у вас на глазах. По возвращении сделаете мне лично об этом доклад. Что касается второго письма, оно адресовано сибирскому старцу, и вы, княгиня, должны будете вручить его ему лично. Написано оно тайнописью, и его содержания никто не поймёт, но всё же не хотелось, чтобы оно попало в чужие руки.
Они поговорили ещё минут десять на различные житейские темы, и в ходе этого разговора выяснилась поразительная осведомлённость царя о бытовых подробностях жизни простых людей.

Киселёв огорчил тот факт, что его не пригласили к императору. Но хорошо уже было то, что происки Эжена не возымели успеха и теперь ехать дальше можно, не заботясь о помехах с его стороны. Впрочем, с некоторых пор он стал сомневаться, что вообще следует что-то делать во вред России, но решил, что до отъезда никто, ни Джексон, ни новый посол Англии не должны догадываться о его сомнениях.
Выйдя из дворца и оказавшись на площади, договорились, что каждый едет к себе. Утром за Георгием Николаевичем заедет Сергей Михайлович, и ровно в одиннадцать утра на выезде из Петербурга они встретятся с каретой княгини и княжны.
Георгий Николаевич сразу же отправился к Джексону и доложил ему о встрече княгини с императором.
Тот выслушал донесение и задумчиво сказал:
– Иными словами, вы всё это время просидели в приёмной, а о том, что было у государя, вам так и не сказали?
– Именно так, – подтвердил граф.
– Не очень-то любезно со стороны императора вести себя подобным образом по отношению к дворянину столь высокого ранга, – заметил Джексон. – Но мы должны сделать два вывода: во-первых, царь в очередной раз подтвердил свою репутацию грубого солдафона, а во-вторых, ему есть, что скрывать от вас.
– Последнее и меня настораживает, – согласился Георгий Николаевич.
– Это означает, что княгиня и её внучка, а также князь Голиков знают нечто такое, чего не знаете вы. Вам предстоит это выяснить и поступать сообразно тому, что вы узнаете. Помощи у вас не будет ниоткуда, поэтому поступайте по своему усмотрению. Совсем не исключено, что они вас подозревают.
Обсудив ещё некоторые детали предстоящей поездки, они расстались. Киселёв вышел на улицу и, убедившись, что никакой слежки за ним нет, взял извозчика и поехал домой.
Дома, прогнав с глаз долой прислугу и оставшись один, он задумался.
Английская империя – это то, на что он делал ставку, уверенный в том, что  нет страны более могущественной, чем Британия. Россия, думал он, обречена быть второстепенной, зависимой от сильных европейских государств, державой. Но с другой стороны, всё ведь может сложиться и иначе: Россия – огромная страна. Одна только Сибирь чего стоит! И это его страна!
Он собирался недолго: взял тёплые вещи, гитару для весёлого времяпрепровождения в пути и игральные карты – исключительно для того, чтобы развлекать фокусами дамское общество. Сибирь – не самое весёлое место на земле.
С этими мыслями он заснул.

И Сергей Михайлович долго не собирался. Приказал подготовить карету, тройку лучших лошадей и кавказскую овчарку Рекса. Выбрал тех, кто должен будет их сопровождать в путешествии. Взял кое-что из тёплых вещей и отправился в баню. Всё больше думал о невесте. Княжна Александрина станет его женой, и у них будут дети. Но о родстве с домом Романовых он никогда не забудет. Если династия Романовых принесёт России новую славу, то это родство станет предметом его гордости, а если царская династия не выдержит бремени, возложенного на неё, о таком родстве будут вспоминать со стыдом.
Слухи о том, что династия Романовых с самого начала своего восшествия на российский престол была проклята, всегда ползли по России. Князь смутно помнил рассказ о  том, что  один из первых Романовых за какой-то проступок велел закопать женщину в землю. Та, мучительно умирая, и прокляла весь род Романовых, но…
Во-первых, цари всегда ошибались и совершали несправедливые поступки. Такая у них судьба. Малейшее неправильное слово, сказанное царём, могло привести к ужасным последствиям. Скажет то же самое простой человек – и ничего не будет. А скажет царь – и быть беде. И, во-вторых, женщина, которую живьём закопали в землю, могла в порыве безумия прокричать всё что угодно и вовсе не обязательно это должно сбыться.
Хотя…
Проклянёт русская баба простого мужика, и тому ничего не будет, а проклянёт царя, и её проклятие услышит Бог! Он вообще лучше слышит несчастных, бедных и страдающих.
«То, что мать Александрины – незаконнорожденная дочь русского царя, – думал Сергей Михайлович, – это имеет значение только для людей с предрассудками. А для Господа Бога это совершенно не имеет значения. Я женюсь на царской внучке и принимаю на себя ответственность за все деяния рода Романовых. Но разве не такова судьба всего русского дворянства? Особенно княжеских кровей. Все русские дворяне и без того давным-давно породнились между собою, и все несут ответственность за судьбу страны и её народа. Не нужно бояться этого».
С этими мыслями он и заснул.

18.      В скором времени Фёдор Кузьмич и губернатор ехали в карете, сопровождаемые небольшим отрядом казаков, скачущих, стараясь не нарушать строй, по бокам, полицейским чином и хозяином прииска. Тройка лошадей бежала рысью.
– Куда мы едем? – спросил Фёдор Кузьмич. – На прииск?
– Не совсем, – ответил губернатор. – В зимнее время золота не добывают. Если бы разработки велись шахтным способом, можно было бы и зимою работать, а поскольку мы тут просто ковыряем землю шурфами да промываем песок. Все работы ведут только в тёплое время года.
– И чем сейчас люди занимаются? – спросил Фёдор Кузьмич.
– Пилят брёвна на доски. Тут у нас лесопилка. Тот рыжий великан, Глеб Борисович, которого вы видели, и есть  её хозяин. Люди зимою здесь работают. Доски дороже, чем кругляк. Продавать доски, брус для строительства – дело прибыльное.
– И все, стало быть, пилят?
– Кто-то лес возит, кто-то ветки обрубает, кто-то кругляк пилит на доски, а кто-то отвозит в Томск на продажу. Без дела никто не сидит.
Барак, который они посетили, поразил унылым видом. Длинный, почерневший от времени деревянный дом со скрипучими полами, общей кухней, туалет и сараи во дворе. Коридор и комнаты по обе стороны. У дверей навалены вещи, какие-то ящики. Стоило им зайти в жилище, как в нос ударили резкие запахи пригоревшей каши, махорки, грязного белья… Детвора бегала по коридору. Взрослые бранились, обсуждая дела на лесопилке. Малышня плакала. Бабы проклинали мужиков и жизнь свою страшную. Кто-то громко кашлял, кто-то горланил под гармошку песню…
Появление хозяина лесопилки и сопровождающих его людей было воспринято с удивлением и страхом. Все притихли. Из комнат вышли люди и насторожённо смотрели на явившееся Бог весть откуда начальство.
Какой-то пьяненький старик с манерами бывшего солдата сразу понял, кто тут главный, лихо вытянулся в струнку и, держа свою воняющую махоркой самокрутку в стороне, доложил губернатору:
– Ваше высокоблагородие, как изволите видеть, мы здеся и живём!
– Кто такой? – загородил губернатора полицейский чиновник, опасаясь, что пьяный старик позволит себе лишнего.
– Кто я такой? – удивился старик. – Я – Лёха Алексеев. Вот уже десять годков здеся корячусь. – Увидев злые глаза полицейского, стушевался и попятился за спину бабы, бесстрашно вышедшей вперёд. – Я что? Я – ничего!..
Баба, подбоченившись, стала ругать матерными словами хозяина лесопилки, не стесняясь ни высокого начальства, ни детей, с удивлением глядящих на происходящее.
– Да чтоб у тебя, мать твою, повылазило, проклятого! – кричала она, отстраняя старика, который, придя в себя, снова хотел выйти вперёд. – До какого сраму довел нас, козёл рогатый! Мало, что к бабам под юбки лазишь без стыда и совести, так до чего нас довёл, и сказать не можно!
– А в чём ваши претензии? – спросил губернатор, растерявшись от такого бурного натиска. Он понимал, что здесь в коридоре при таком стечении народа понять что-нибудь будет трудно.
Отставной солдат уже освоился, и не желая сдавать позиции, крикнул мужику, тихо стоявшему у двери своей комнаты:
– Семён, чего уставился? Тащи свою отседова! Курица не птица, баба не человек! Гони, я тебе говорю! Она только портит весь коленкор! 
– Штрафами замучили! – кричала скандальная баба.
Семён, едва стоящий на ногах, пытался загнать жену в комнату, но та бесстрашно лезла вперёд. 
– Ты что на меня вылупился? – продолжала она атаковать хозяина лесопилки. – Аль оштрафуешь? Так я не на работе! Чихать на тебя хотела! До чего довёл людей?! Погляди на моих детей! Кожа и кости! Жрать нечего…
– Цыц! Давно я тебя, Анфиска, не учил уму-разуму. И чего раскричалась? Они как пришли, так и уйдут. Аль думаешь, что изменится? Дура ты, Анфиска! Ей-богу – дура!
Старик тем временем рапортовал:
– Так что, ваши высокоблагородия, живём мы туточки хорошо и всем довольны! Не извольте беспокоиться.
Губернатор усмехнулся.
– А та женщина – она врёт?
– Известное дело: баба завсегда глупое создание. Никакого соображения не имеет. У нас, ваше благородие, всё хорошо, и мы ни в чём нужды не имеем акромя водки.
– Ежели всё хорошо, чего воду мутите? – подхватил полицейский.
– Так ведь известное дело: обижают, – ответил старик. – Опять же штрафы. А кому это понравится? Вот люди и обиделись маненько. Те, что буйные или пьяные, – те в драку полезли, а тверёзый – он разве полезет? Тверёзый знает порядок и во всём соблюдает фасон. Ну а так-то у нас всё хорошо и мы всем довольны. – Потом, взглянув на хозяина лесопилки, матерно выругался и продолжал: – А ты, Глеб Борисович, мать твою, хотя бы приказал, чтобы в лавку хлеба привезли. Жрать детишкам нечего. Насчёт водки сказать ничего не могу. Водка в лавке есть, только получку считай месяца два не видели. Как её купишь, водку? И хлеба нету. Непорядок!
Фёдор Кузьмич успел заглянуть на кухню, куда ушла крикливая Анфиса.
– Жрать нечего, – жаловалась она ему. – Скажи, чем мне кормить моих оглоедов? Их у меня трое, и каждый жрать хочет. А мастер штрафует, и в лавке ни хрена нет! Да и что купишь, когда и денег нету!
Услышав слова Анфисы, старик подтвердил:
– Есть, конечно, маненько нуждишка. Ноне зимой бывало ни хрена в лавке не было. Известное дело: детишки малые плачут. Некоторые болеют даже. Но они-то глупые – что с них взять?
Губернатор оглянулся к кому-то из своих сопровождающих и спросил:
– Алексей Филиппович! Томск рядом. Неужели трудно обеспечить поставки провианта? И ты, Глеб Борисович, куда смотришь?! И как тут не бунтовать? Ты когда здесь был? Неужто не понятно, что как люди живут, так и работают! Вот пришлю я к тебе ревизию. Проверим, куда деньги тратишь. Шутка ли – в лавке даже купить нечего. Да и на что купишь, если денег не платишь? Нет, рыльце у тебя в пуху!
Хозяин лесопилки не понял, о чём говорит губернатор, и стал что-то бормотать. Это лишь разозлило губернатора.
– Всё норовишь больше урвать, – строго сказал он. – Жадность тебя погубит! Сколько тебе ни говори, ты, как тот кот, только слушаешь да ешь!
Кто-то из толпы, услышав эти слова, крикнул:
– Проворовались, тудыть его в качель…
А Фёдор Кузьмич тихо проговорил, обращаясь к Павлу Петровичу:
– В народе говорят: «В стране, где неразумна власть, богатство можно лишь украсть». Вот и крадут, кто сколько может. Так не только бунта, можно и революции дождаться.

В коридоре стало тихо. Слышно было, как в дальней комнате плачет ребёнок.
Лицо губернатора выражало страдание. Он помолчал, потом круто повернулся и пошёл к выходу. За ним потянулись сопровождающие его люди.
Выйдя во двор, спохватился, что оставил без внимания Фёдора Кузьмича, подошёл и, взяв его под руку, повёл к лесопилке. Не доходя до неё, вдруг остановился и осмотрелся. Глядел на искрящийся снег, и ему казалось, что он не белый, а окрасился в красный цвет крови. Серое застиранное небо придавило его, и стало трудно дышать. Ощущение чего-то безысходного захлёстывало, пронзало болью. Неведомая сила сжимала сердце. Оно забилось, как стреноженное. Фёдор Кузьмич, увидев это, тихо спросил:
– Ты как чувствуешь себя? Побледнел сильно…
– Что я могу сделать? – тихо ответил губернатор. – Из барака вышел, словно в аду побывал.
Потом вдохнул свежего воздуха и, перекрестившись, пошёл к лесопилке. На ней работали люди и не обращали никакого внимания на высокую комиссию.
– Так чего вы бузу-то затеяли? – спросил он пожилого мужика, стоящего у циркулярной пилы.
Мужик вроде не слышал вопроса продолжал работать.
– Отвечай, коль тебя спрашивают! – гаркнул полицейский.
Мужик остановил пилу, и стало тихо.
– Чего кричишь-то? Чай, не глухой! Как же нам не бузить? Три дня тому мастер-изверг толкнул Петрова на станок, а тот попал под циркулярку. Ему руку и отрезало! Кровища хлещет, а тому хоть бы хны! Чего Афанасию теперича без руки делать? А у него трое пацанов, мал-мала. Кто их кормить будет? А мастеру тому – как с гуся вода! Афанасия в Томск повезли. Выживет ли, Бог его знает.
Вокруг загудел народ. Прекратили работу, побросали топоры. Со всех сторон раздавались крики: «Изверги! Нет на них креста! Нас за людей не считают! Сволочи! Пустили по миру семью!».
– Чего болтаешь? Аль не Петров к станку приходил, еле на ногах держась? Пьянь поганая! – бросил хозяин лесопилки. –  Супостаты! Ежели тебе нужно к станку, чего же водку хлестать?! Ежели так и дале пойдёт, не только руки, можешь и головы лишиться!
– Ты попервости обустрой жильё, – строго произнёс  Павел Петрович. – Разве там можно жить?
– Известное дело, не княжеские хоромы...
– Человек, он всяк – человек. И если хочешь от них пользу получить – создай условия! И уж совсем недопустимо руки распускать!
Губернатор взглянул на полицейского. Коротко бросил:
– Мастера в участок. Допросите. Пусть семье выплатит пособие. – Потом хозяину лесопилки: – Что за порядки у тебя? Так, чего доброго, и до серьёзного взрыва недалеко. Времена сложные наступили. Не откладывая дела в долгий ящик, прими меры. Проверю лично.
– Всё сделаю. И семье пособие назначу, – лепетал тот, видя, что губернатор намерен не раздувать дело, и был этому рад. – У меня есть и винокуренный заводишко, и суконная фабрика. Помогу семье.
– Хорошо бы, только слово своё сдержи! – подвёл итог губернатор.
Поговорив с рабочими, Павел Петрович пошёл дальше.
– Вот так, – сказал он тихо Фёдору Кузьмичу. – Изобретал что-то, внедрял, плавил сталь, добывал медь, получал за это награды, а теперь всё разбивается о нерадивость чиновников, казнокрадство.
– В губернии ты – главный, – тихо сказал Фёдор Кузьмич. – Принимай решение!

По дороге назад Павел Петрович сказал Фёдору Кузьмичу:
– Мне хотелось обсудить с вами личную проблему.
– Буду рад помочь…
Губернатор вздохнул с облегчением.
– Дочь у меня, – сказал он, – единственное сокровище, так сказать, Лизочка.
– Случилось что? – спросил Фёдор Кузьмич.
– К сожалению.
Голос у губернатора срывался от волнения.
– Сколько ей лет?
– Уже двадцать. Пока не замужем.
– Понятно. Решила, что взрослая, проявила самостоятельность, и теперь возникли проблемы?
– Пока ничего не случилось, – сказал Павел Петрович,– но может случиться.
– И что же она натворила? – спросил Фёдор Кузьмич.
– Пока ничего. Возможно, это я натворил, а не она. Она обучается в Москве, в Институте благородных девиц, там нахваталась всяких идей, и я бессилен что-либо сделать! Не понимаю, что творится в мире? Я всю жизнь занимался наукой. Мне было не до праздных размышлений, не до сумасбродных идей. Откуда это у нашей молодёжи?!
Фёдор Кузьмич некоторое время молчал, раздумывая, что сказать.
– Да, только ты забыл, что после смутьянов, выступивших на Сенатской площади в двадцать пятом, остались их сторонники. Появились разные кружки… Ты слышал что-нибудь о Белинском? Герцене? Станкевиче? Они попали под влияние европейских идей. Это как снежный ком.
– Господи! За что ты меня так наказываешь? – простонал Павел Петрович.
– Естественное развитие России должно протекать постепенно, – продолжал Фёдор Кузьмич, – без социальных конфликтов. Между государством и народом исконно существовала гармония.
– О какой гармонии вы говорите?! – воскликнул губернатор. – Не с вами ли мы были только что в том бараке? Не с вами ли слышали, как живут и работают люди? И водку пьют они не от радости, а от жизни своей горемычной. Нет, нужно что-то менять. Но что? Как? И что я могу?!
Фёдор Кузьмич посмотрел на Павла Петровича с сочувствием.
– Никто не говорит, что Россия не должна меняться. Только изменения должны проводиться принятием либеральных реформ. Но этого не хотят люди, которые называют себя революционерами. Их идеи притягательны. Они не понимают, что Россия – не Франция. Это огромная православная страна. Развернуть её не так просто. Можно и зашибиться. Революционный путь не годится для России. А далеко ли твоя дочь зашла в своём вольнодумстве?
– Боюсь даже себе представить! В голове одни глупости. Не понимает, что играет с огнём! Но ведь я же её не этому учил! Всегда призывал к благонамеренности, к добропорядочности! И что же делать мне?
– Зачем нужно, чтобы она училась в институте?
– Но как же! Без образования – куда в наше время?
– А что она будет делать с этим образованием? Разве ей не нужно выйти замуж? Она нахватается революционных идей, и какая, скажи на милость, после этого может быть семья? Если появятся дети, из них сделают революционеров. Могут и в приют сдать, чтобы не мешали. 
– Что же делать?
– Забери её оттуда, привези в Томск.
– Уже вызвал. Через неделю будет дома.
– Не всем людям образование идёт впрок, Павел Петрович! Пусть выходит замуж и рожает тебе внуков.
Некоторое время оба молчали, думая о чём-то своём.
Потом стали говорить о том, что увидели на руднике. Губернатор заверил Фёдора Кузьмича, что у него отличная память и ни единого из тех безобразий, что обнаружили, он не оставит без внимания, проведёт надлежащее расследование.
Фёдор Кузьмич сказал, что нисколько не сомневался в этом, но теперь хотел бы посетить здешнюю церковь и помолиться за этих несчастных людей.
– Завтра утром поеду в Краснореченское. Путь предстоит неблизкий. Если у тебя будут время и желание – приезжай к нам. Поглядишь, как народ живёт. У нас есть на что поглядеть. И места красивые…
– Непременно приеду! – заверил его губернатор. – Но, поскольку это будет нескоро, вы мне скажите, какого рода вмешательство с моей стороны было бы для вас желательно? Может, у вас в чём есть нужда?
– Церковь у нас старенькая. Требует ремонта. А на подаяния таких денег не собрать. Хотелось бы церковно-приходскую школу открыть, чтобы детишки грамоте учились. Может, новый Михайло Ломоносов появится. Село большое, более двухсот дворов. Хорошо бы…

19.      Как и условились, утром Сергей Михайлович подъехал к дому Георгия Николаевича. Князя удивило, что в дорогу граф взял гитару и небольшой баул, который приказал пристроить к багажу.
– С гитарой будет веселее, – сказал граф, открывая дверцу кареты. На него зарычала огромная овчарка, предупреждая, что территория занята. Шерсть её поднялась, и она готова была уже броситься на непрошеного гостя, но тут услышала окрик хозяина:
– Свой! Рекс, свой!
Рекс рычать прекратил, но по-прежнему смотрел на Георгия Николаевича зло и недоверчиво. Он демонстративно лёг к ногам князя и отвернулся, всем видом показывая, что гость ему безразличен и даже неприятен, но он вынужден подчиняться хозяину.
– Ну и зверь у вас! – с восторгом сказал Георгий Николаевич. – И ошейник у него знатный. С таким и правда ничего не страшно, если только он нас самих не сожрёт, когда будет голоден. – Потом, обращаясь к собаке, доброжелательно заметил: – Всё правильно! Но я надеюсь, что мы с тобой станем друзьями. Я тебе для знакомства гостинца дам. Коньяк ты не пьёшь, а от этого не сможешь отказаться! – Он предложил собаке кусок колбасы, на что та снова зарычала.
– От чужого не возьмёт, – сказал князь, придерживая пса за ошейник. – Вы ему ещё чужой. Не стоит дразнить, а то может и укусить.
Георгий Николаевич спрятал колбасу и расположился на диване, недовольно ворча.
– Ну и псина! Так я всю дорогу буду дрожать. Впрочем, надеюсь, мы с ним подружимся. Нам, пожалуй, пора.
И они поехали в сторону московской дороги.

Как только выехали за пределы Санкт-Петербурга, началась настоящая Россия, не парадная, а болотистая и лесная.
Александрина с удивлением оглядывала открывающиеся заснеженные пейзажи и пыталась понять, чем они отличались от того, что она видела в самом начале пути. Местность имела какие-то неуловимые отличия, но понять какие, княжна не могла.
– Не понимаю, чем отличается дорога от нашего имения в Петербург от этой дороги в Москву? – сказала задумчиво княжна.
–Там – Финский залив, а здесь – леса и поля! Там скалы, утёсы, а здесь снежная равнина, которой ни конца, ни края. Россия!
– Ах! Ничего вы не понимаете! Я совсем про другое толкую! – сказала Александрина и отвернулась к окну.
– Вы опять вредничаете? Слишком взрослой стали. Выйдете замуж, во всём будете слушаться супруга, не перечить ему ни в чём! И не посмеете ему заявить, что он ничего не понимает!
– Простите, – примирительно сказала Александрина.
– А то как узнает князь, какая вы на самом деле привередливая, так ещё, не приведи Господь, откажется брать вас в жены.
Княгиня при этих словах улыбнулась насмешливо, а княжна, отвернувшись в сторону окна, по-прежнему пыталась понять, в чём же всё-таки заключается отличие…

А у князя Голикова и графа Киселёва тем временем был совсем другой разговор.
Сергей Михайлович спросил Георгия Николаевича с некоторым сомнением в голосе:
– Вы уверены, что гитара так уж пригодится нам в пути?
Граф рассмеялся.
– Гитара – это настроение! Я, конечно, не профессиональный  музыкант. Игре меня обучал испанец Хуан. Он был виртуоз, и мы даже играли с ним дуэтом. Вы только представьте, уважаемый Сергей Михайлович: мы будем сидеть на постоялом дворе, за окном бушует метель, и мы должны будем пережидать её. Может, несколько дней она будет бушевать. Красивая картина? Застрять на постоялом дворе –ещё куда ни шло! – весело продолжал Георгий Николаевич. – Вот если мы застрянем посреди снежной степи или на лесной дороге, это будет совсем плохо, и тогда, я вам честно признаюсь, Сергей Михайлович: никакая гитара не спасёт, нам останется только молиться.

– Я поняла, в чём различие! – радостно воскликнула Александрина.
– Что же вы поняли? – спросила княгиня, усмехаясь.
– У каждой земли есть своя душа!
– Это как? – оторопела Софья Григорьевна.
– Если земля родная, – это означает, что часть моей души находится в ней, а часть её души – во мне! Пока мы ехали по берегу Финского залива, я сердцем чувствовала родину, на которой прошла моя жизнь. А теперь мы едем по земле, и она для меня новая. Не скажу, что чужая, но не совсем моя!
– Вздор у вас какой-то в голове, – проворчала княгиня. – И в Сибири – русская земля! И нечего фантазировать!
– Вечно вы смеётесь над моими мыслями! – обиделась Александрина.
– А вы бы больно-то не воспаряли ввысь в своих мечтаниях. А то высоко взлетите, а потом больно будет падать, можно и расшибиться. Замуж выходите, а у вас на уме хи-хи да ха-ха. Сам государь на вас смотрел с уважением. Вот как увидите своего деда, если, конечно, это он, тогда уж точно за ум возьмётесь, потому что всё в этой жизни очень серьёзно!
Александрина не нашлась, чем возразить бабушке, и промолчала. Так они и ехали, не проронив и слова, до постоялого двора, где остановились, чтобы пообедать.
Сергей Михайлович выпустил погулять овчарку. Рекс весело бегал между каретами, а когда Софья Григорьевна стала спускаться по ступенькам с помощью Трофима и Антошки, пёс кинулся ей под ноги, радостно признавая в ней своего человека.
Княгиня не поняла этой собачьей радости и запричитала:
– Батюшки святы! Сергей Михайлович! Этот зверь меня сейчас растерзает!
– Никак этого не может быть, ваше сиятельство, – заверил её Антошка. – Потому как пёс оченно уж расположен к вам, видать по всему, вы ему любы.
– Да полно тебе, Антон! Мне страшно, а ты смеёшься! И не совестно?
Александрина тоже смеялась и, выйдя из кареты, взяла Рекса за ошейник и погладила по голове.
– Удивляюсь вам, – беспокоилась княгиня, – как вы только не боитесь этого зверя?
На постоялом дворе они отобедали наваристыми щами с хлебом, ароматной, только с печки, кашей. Потом пили чай.
Сергей Михайлович распорядился, чтобы накормили лошадей и принесли еды для Рекса. Потом двинулись дальше.
Княгиня после обеда всегда ложилась подремать, почувствовала и в этот раз сонливость. Обложившись подушками на просторном мягком сиденье, она откинулась поудобнее и сделала попытку заснуть. Подумала: «Этот князь Голиков и правда любит Александрину. Постелил на пол кареты шкуру рыси, которую застрелил на охоте». Она прикрыла веки, но сон к ней не шёл. При езде трудно заснуть. Софья Григорьевна недовольно посмотрела в окно: пейзажи проносились, и ничто в них не менялось. Всё тот же снег, поля, леса... Она с ужасом подумала: «Вот так и будет всю дорогу. А ведь мы только отъехали от Питера». Ей в голову закралась мысль: «А не повернуть ли назад? Пусть молодые едут. Разве мне такое под силу в мои-то годы?».
Александрина почувствовала её настроение и спросила:
– О чём вы думаете?
– Вам и знать не надобно про то, о чём я думаю! – недовольно пробурчала Софья Григорьевна.
– Мне кажется, что вы чем-то огорчены, – не унималась Александрина.
– Когда кажется – крестятся, – ворчала в ответ княгиня.
Некоторое время ехали молча, потом княгиня призналась:
– Вы не серчайте на меня! Я подумала: не вернуться ли мне домой?
– Да вы что! Мы и императору слово дали… – запротестовала Александрина.
– Не бойтесь! Это я по слабости душевной допустила такие мысли. Потом подумала: кто ж тогда опознает сибирского старца, если не я? Надобно ехать! Но очень уж тяжело мне даётся путешествие.
Александрина была растрогана этим признанием княгини и, подсев к ней, обняла бабушку.
– Вы у меня сильная и смелая! Я восхищаюсь вами!
– Даже и не знаю, можно ли мною восхищаться! – ответила Софья Григорьевна. – Вот вас я люблю.  Грешно в этом признаваться, но даже сильнее, чем вашу мать, и счастлива, что вы у меня есть. Эжен – моя боль и позор, от которого мне уже никогда не отмыться. Но с другой-то стороны, посудите самаи, с чего всё началось… – Софья Григорьевна запнулась и долго не могла собраться с мыслями, чтобы сказать что-то главное.
– С чего? – спросила Александрина, не понимая, что хочет ей рассказать княгиня.
– С греха, внученька, – глухим голосом проговорила Софья Григорьевна и, перекрестившись, зашептала какую-то молитву.
– С какого греха? – не поняла Александрина.
– А с такого, – тихо проговорила Софья Григорьевна, словно боясь, что их кто-то подслушает. – Закон неписанный издавна есть при государевом дворе, но всем известный… – Княгиня опять запнулась.
– Какой закон?
– Какой, какой!.. Много будете знать – скоро состаритесь! – Софья Григорьевна опять замолчала, о чём-то думая.
Александрина в тишине ждала продолжения.
– Я как вспомнила про тот закон, – негромко продолжала княгиня, – так прямо самой дурно стало.
– Да какой же закон?
– Вы уже взрослая, скоро замуж выйдете, и теперь вам можно рассказать всё и объяснить. Я, по правде сказать, никогда такого никому не говорила. Даже вашей маменьке. И вы ей не сказывайте, что я сейчас объясню.
– Обещаю!
– А закон, внученька, вот какой: царям не отказывают!
– В чём не отказывают? Это вы о чём? – удивилась Александрина.
– А вот в том самом! Если царю приглянулась какая-нибудь девица или даже замужняя женщина, стало быть, так тому и быть!
– Как это? – изумилась Александрина.
– А так!
– Но ведь это же безнравственно!
– А то я не знаю! Но если от царя поступило женщине предложение, отказать – нельзя.
– Ужас! – прошептала Александрина. – И что же – все русские цари такие?
– Все, – уверенно ответила княгиня. – А пуще всех грешил этим Пётр Алексеевич.
– Какой ужас! – прошептала княжна и перекрестилась.
– Только с чего вы взяли, что я говорю про русских царей? Все монархи такие. А Ветхий завет вы читали?
– Читала!
– И что же вы запамятовали про Соломона или про Давида? Все они одинаковы!
– Когда это было!
– В Библии сказано: что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем.
Александрина долго думала над словами бабушки, а потом ужаснулась от мысли, которая ей пришла в голову.
– И что же, у вас с Александром Павловичем была любовь… по принуждению?
– У меня – по любви! – решительно сказала княгиня и взглянула на внучку. 
– Ну, слава Богу, что хотя бы вас это миновало, – сказала Александрина, перекрестившись.
– Не так всё просто, – вздохнула княгиня. – Поначалу и у меня с ним было не очень всё хорошо. Он стал оказывать мне знаки внимания, все подружки завидовали.
– А вы что?
– Молода была, растерялась и не знала, что делать. Не хотела становиться любовницей, пусть даже и самого царя!
– А потом  что?
– Потом пришла любовь, я узнала его не как царя, а как мыслящего человека, как мужчину, у которого не всё сложилось в личной жизни.
– И как я должна буду относиться к нему, когда увижу?
– Ещё неизвестно, он ли это. Если увижу, что не он, – обидно будет. Столько проехала, и всё зря! Но про того старца говорят, что святой человек.

В первую же ночёвку на постоялом дворе они все крепко уснули. В тёплой комнате на мягкой постели после долгого перехода с непривычки спалось хорошо. Утром, приведя себя в порядок и позавтракав, поехали дальше, имея в виду, что ближайшая остановка на обед будет часов через шесть, после чего они будут ехать до самой темноты.
И понеслось всё в их новой жизни, закрутилось по каким-то новым законам: подъём ранним утром, завтрак, многочасовая езда, потом остановка на обед и снова – в дорогу! Вторая половина пути всегда была труднее первой, и к вечеру, после ужина на очередном постоялом дворе, они просто падали с ног от усталости и сразу засыпали.
Особенно тяжкими были первые дни путешествия. Всё переговорено. Вспоминать о том, что непосредственно перед путешествием произошло в имении княгини, никто не хотел. Настроение у всех было тягостным. Сергей Михайлович начал было что-то говорить о политике, о том, что Россия стоит перед выбором: или потерять лицо, или вступиться за православных, угнетаемых турками. Георгий Николаевич не стал ввязываться в опасный спор, знал, что князь во всём, что касается политики, был не просто осведомлён, но имел сведения, что называется, из первых рук. Его дядюшка служил в Министерстве иностранных дел.
Их карета плавно следовала по снежному морю сразу за каретой княгини и княжны. После отдыха лошади бежали легко. За мутным от снега окном проплывали унылые пейзажи – холмы, деревья, бескрайние поля и чёрные леса. Домишки с соломенными крышами и трубами, из которых валил белый дым. Княгиня дремала, а Александрина не знала, куда себя деть от скуки. «Им весело, – подумала княжна. – Этот граф – весёлый человек. Прекрасно знает поэзию, играет и поёт. Хорошо бы к ним пойти в гости! А бабуля отлично бы выспалась здесь без меня».
– Тоска… – сказала княжна, – и спать хочется.
–  Не в Париж едем, – коротко откликнулась княгиня. – Скоро остановка. Тогда, даст Бог, отдохнём немного.
– Хорошо бы, – произнесла Александрина, зевнула и закрыла глаза. – Подремлю, пожалуй.
Вот уже пятый день они медленно плелись по снежной дороге в сторону Москвы. За это время всем успели надоесть холод и однообразие  пейзажа за окном.
 – Я ещё никогда не ездила так далеко, да ещё зимой, – сказала княжна.
Княгиня промолчала. Она закрыла глаза, отбросив голову на мягкую спинку дивана, задумалась.
– Вы его любили?
– И сейчас его люблю! 
Дальше они ехали молча. Каждый думал о своём. Княгиня вспоминала нежность и теплоту Александра, а княжна пыталась представить себе, что это такое – любовь? Не понимала, почему так устроена жизнь, что два человека, любящие друг друга, не могут быть вместе. Вспоминала, что года три назад ей нравился молодой граф Лопухин. Он был красив как Аполлон, говорил всякие умности, и она его даже не всегда понимала. Но потом он с родителями уехал, и постепенно она его забыла. Ещё ей нравился Петенька – сын дальнего родственника отца. Когда они летом приехали в их имение, он сопровождал её всюду, был таким милым… Но через месяц и они уехали, и его она вскоре забыла. А ещё через полгода ей понравился молодой поручик, который приходил со своими родителями в их дом. Они о чём-то беседовали с отцом, а потом вместе отобедали. Она вспоминала, как тот поручик на неё смотрел. Под его взглядом ей становилось не по себе. Но вскоре и это чувство исчезло, а она подумала, что нехорошо быть такой влюбчивой. Дала себе зарок любить только того, кто станет её мужем. Но потом оказалось, что выполнить это не так-то просто. Княжна продолжала увлекаться, чувствовала, как учащалось сердцебиение, ухудшался аппетит и исчезал сон.
Александрина удобнее села, откинувшись на спинку дивана и укутавшись в меха, и закрыла глаза. Наконец, она – невеста. И не кого-нибудь, а князя Голикова, красавца, которому все прочили прекрасное будущее. И вдруг этот граф. Она обратила внимание  на то, как он на неё смотрел. От его взгляда ей становилось неприятно, словно он раздевал её, и она стояла перед ним голая! В его взгляде не было нежности. Было лишь животное желание собственника. Ему хотелось ею овладеть, это она чувствовала, и ей становилось не по себе. Но, может быть, это всё – её фантазии. Граф – умный человек. Это он распознал в Эжене вора. Впрочем, чего это она всё время думает о нём! Нужно больше думать о женихе! Она же дала себе слово любить его до конца жизни!..
Через полчаса Александрина открыла глаза и поёжилась.
– Холодно…
– Нужно было ехать хотя бы в мае! – откликнулась княгиня.
– Как вы, ch;re maman, не понимаете моё нетерпение! Мне очень важно получить благословение!
– Понимаю и разделяю ваше желание, – ответил княгиня, – но мы не знаем точно, кто этот старец и его ли благословение нам нужно…
– Даже если он и не тот, о ком мы думаем, он всё равно святой, и будет совсем нелишне получить его благословение.
Княгиня глубже закуталась в мех.
– Но я чувствую, что он – тот, о ком мы думаем, – продолжала она. – Мне так много рассказывали о нём, что не сомневаюсь: мы всё делаем правильно. Только, конечно, тяжко будет нам в нашем путешествие. Но, может, это и есть испытание Божье? Пора бы уже сделать остановку, – произнесла княгиня, желая изменить тему. – Интересно, что там делают молодые люди? Поди, пьют вино, чтобы согреться. Я бы тоже сейчас выпила бокал красного вина!
Холодное солнце пробивалось сквозь деревья, освещая равнину. Порывы ветра несли снежную пыль, заметая путь. То и дело дорогу перебегали пугливые зайцы, слышался вой волков, и только чёрные вороны равнодушно взирали на путешественников с вершин деревьев.
Княгиня, укутавшись в меховую шубу, дремала. Решение посетить старца, узнать в нём императора исключало сомнения. Впервые за долгую, тёмную ночь не было снов. Как любила княгиня свои сны, исполненные фантазий, сокровенных желаний, тайн и необъяснимых страхов. Они долго были предметом её размышлений, гаданий, предположений. Вспоминала встречи с императором, и её охватывало волнение. Сколько лет прошло, но успокоиться не могла. Ей казалось, что только к Александру и испытывала чувства! Но всё оборвалось внезапно вскоре после рождения дочери. Он-то и дочь видел, когда ей исполнился, кажется, годик.
   Княгиня что-то пробормотала, отбросив голову на небольшую подушечку. Взглянув в окошко, заметила проникающие сквозь ветви деревьев солнечные блики. Сердце её сжалось, и она подумала: «Неужели и в самом деле тот старец и есть император? Узнает ли? Будет ли рад? Отчего придумал такой способ ухода от власти? Неужели, находясь на вершине славы, чувствовал, что и его может настигнуть судьба отца? Как же несправедливо устроен мир! Я же его любила! И кто эти люди, готовые пролить кровь Государя, победителя Наполеона? Чего им не хватало?». Потом сама же ответила себе: «А разве те, кто распял Христа, думали о том, кого они распинают?!».
Ей показалось, что ангелы отвернулись от императора и не осталось у них терпения поддерживать смирение этих людей. Она взглянула на внучку. Двадцатилетняя красавица с увлечением смотрела в окошко. Княгиня подумала, что именно Александрина настояла на путешествии к старцу. Но кто мог достоверно свидетельствовать, что старец и есть император, как могла сделать это она?! Она знала его привычки, помнила выражение глаз, голос, который не могла ни с кем спутать!
Её возмущало, что вокруг так много самодовольных и равнодушных людей, живущих по своим законам, не желающих перемен, о которых мечтал Александр? Почему их сердца более волнует грязь под ногами, нежели свет небесный? Мир стал холодным и чужим…
– Давайте, пригласим к нам в карету Сергея Михайловича и Георгия Николаевича, – вдруг сказала княжна, отрываясь от окна. – Уж слишком утомительно это однообразное движение и звон колокольчиков на лошадях. Всё веселее будет!
– Пригласите. Пусть приходят! – откликнулась княгиня.
Княжна потянула за шёлковый шнурок, и у возницы раздался сигнал об остановке.
– Пригласи князя и графа к нам, – приказала ему княгиня.
Через несколько минут к ним пришли молодые люди. Они кутались  в шубы, прикрывая лица от ветра. 
– Князь, – сказала ему княгиня, – княжна уж совсем извелась от скуки.
Граф взял в руки гитару и стал перебирать струны. Делал он это мастерски. Потом, отложив её в сторону, произнёс:
– Вам, князь, очень повезло. Ваша невеста удачно сочетает в себе и женские прелести, и ум, и воспитание, и родовитость, наконец. Это не часто можно встретить. Нет, нет! Вам, князь, невероятно повезло, – повторил граф. – Однако мороз усиливается и от холода мне хочется пить, а после того как выпью – хочется спать, где во сне я могу увидеть, что греюсь у камина и ем жареных перепелов! Кстати, я захватил бутылку бургундского. Мне кажется, вино может и согреть, и поднять настроение.
Он достал заветную бутылку вина и огляделся по сторонам, нет ли у дам посуды. Княгиня достала из небольшого сундучка хрустальные бокалы, предусмотрительно захваченные ею в дорогу. Граф разлил вино и произнёс тост за прекрасных женщин, которые украшают жизнь. Весной они расцветают, летом дают прохладу, осенью навевают воспоминания, а зимой согревают!
– Всегда от жизни ждёшь больше, чем она может тебе дать, – глубокомысленно произнёс Сергей Михайлович.
– Вы совершенно правы, – согласился граф и снова взял в руки гитару. – Только от смерти не хочется ничего, зато она хочет от нас всего! Такова жизнь.
Он стал перебирать пальцами струны и потом тихо напел модный романс, глядя на княжну. Под его взглядом ей стало неловко, но она не могла спрятаться от его взгляда. Александрина покраснела и, потупив глаза, старалась на него не смотреть. Ей было стыдно, и она подумала: «Что скажет Сергей Михайлович обо мне? Ведь я не давала никакого повода!».
А Георгий Николаевич, между тем, пел:
                Не для меня придёт весна,
                Не для меня песнь разольётся,
                И сердце радостно забьётся
                В восторге чувств не для меня…
Сергей Михайлович допил вино и, слушая романс, подумал: «Какой всё-таки этот граф сердцеед! Чего он хочет? Неужели не понимает, что ставит Александрину в неловкое положение. Да и я выгляжу не лучшим образом. Нет, он совсем не прост, этот граф! Впрочем, простыми бывают лишь дураки, а он уж точно – не дурак!».
А Георгий Николаевич  продолжал:
                Не для меня река, шумя,
                Брега родные омывает,
                Плеск кротких волн душу ласкает:
                Она течёт не для меня…
Гитара звучала то тихо и лирично, то громко и торжественно.
                …Но для меня придёт весна,
                Я поплыву к брегам абхазским,
                Сражусь с народом закавказским,
                Там пуля ждёт давно меня.
            Георгий Николаевич прекратил петь, отставил в сторону гитару и почему-то, глядя на князя, грустно произнёс:
– Мне всю жизнь не везёт. Живу не там, где хочется. Занимаюсь не тем к чему имею склонности. Но думаю,  у меня всё ещё впереди! Должно же когда-нибудь повезти! Это как в картах: иногда чувствую, что сильно проигрываю, но потом вдруг начинает идти карта, и я выигрываю! Это ли не счастье?!
– О чём это вы? Вам ли не везёт?! Стоит лишь только пожелать…
– Да, да! Достаточно загадать желание. С исполнением дело обстоит несколько трудней, но первый шаг уже сделан, а значит, и остальное приложится как бы само собой. Вот так и на скачках: бывает, самая неказистая лошадка приходит к финишу первой и берёт приз! Жизнь, она всё ставит на место. – Потом, сменив тон, спросил, обращаясь к княгине: – Так, может, в карты сыграем? А то действительно, укутались в шубы и скучаем.
– В карты, – оживилась княгиня. – Это прекрасно, хотя знаю, что картами искушает нас Дьявол. – Софья Григорьевна взглянула на внучку. – Поиграйте им вы с нами в карты?
– С удовольствием, только играю плохо.
– Мы же не на деньги, – начал было князь Голиков, но княгиня воскликнула:
– Почему же? На деньги! Так интереснее! 
Тасуя карты, Георгий Николаевич говорил о том, что все его неприятности в жизни от женщин.
– Они принимают любые образы и делают всё, чтобы завладеть нашим сердцем, душой, получить желаемые блага и удовольствия! Именно они с благословения Дьявола управляют миром! Мы, как безумные, дарим им себя, а они нами играют и смеются! Все грехи мы совершаем из-за них! Это я знаю из собственного опыта.
– Кто же вас так обидел, граф? – с улыбкой спросила княгиня.
– Есть такая. Сколько надежд я, глупец, испытывал! Но стоило мне оступиться, как она бессовестно бросила меня и ушла! Уползла, как змея, к другому. И как после этого жить? Зачем? Потому и еду с вами. Может, старец что подскажет?
– Видимо, граф, жизнь вас изрядно испытывала, – заметила княгиня, с улыбкой глядя на него.
– Вы правы. Но мои покаяния и молитвы не дошли до Бога, – грустно произнёс Георгий Николаевич. – К тому же должен признать, я завистлив. Например, искренне радуюсь счастью княжны и Сергея Михайловича, но при этом не буду скрывать – завидую им. – Увидев осуждающий взгляд княгини, воскликнул: – Нет, нет! Вы меня неправильно поняли! Искренне радуюсь за них, желаю им счастья и… завидую…
– Так чем же вы так провинились? Расскажите, освободите душу свою, и вам станет легче.
– Моя история незатейлива и проста, – начал свой рассказ граф. –   Помню далёкое детство, наш особняк в Лондоне. Я ношусь по его лестницам, по двору. Сбил с ног горничную и расхохотался. Играл с детьми прислуги, не слушая увещевания няньки. А потом наш дом стал холодным и страшным. Отец играл в карты и проиграл всё. Он не смог расплатиться и… застрелился. Матушка, не прошло и года, вышла замуж, и я, потомок старинного рода, вынужден был переехать в Россию, в наш старый дом. Видимо, я унаследовал от батюшки все его дурные наклонности. Тоже стал играть в карты. Обычно мне везло и я был в выигрыше. Правда, случались и проигрыши. Но я старался не терять головы и вовремя останавливаться. К сожалению, однажды проигрался в пух и прах и готов был уже последовать примеру батюшки, но, видимо, Богу не было угодно, чтобы я застрелился. Помощь пришла ко мне совершенно неожиданно и от того, от кого не ждал. Выплачиваю долг понемногу. И вот я – должник карточного долга, живу в подвешенном состоянии. В голове проносятся обрывки воспоминаний. Я должен забыть всё. Забыть, чтобы жить. Хотел всё бросить и уехать, но понимаю, что от себя не убежишь!
 Перетасовав колоду, Георгий Николаевич раздал карты играющим.
– Хватит о грустном! Я думаю, вы ещё будете счастливы, – сказала княгиня.
Князь Голиков достал из кармана часы, открыл крышку и сказал:
– Через час, пожалуй, мы будем в Москве. Там можно будет пообедать, да и лошади нуждаются в отдыхе.
В начале пути мечтали доехать до Москвы за четыре дня, но доехали только за пять.
Остановились в гостинице на окраине города, стараясь избежать встреч  с друзьями и родственниками. Сделано это было по настоянию княгини.
– Слишком много соблазнов, – сказала она. – Можно разомлеть, и нам не захочется ехать дальше. Переночуем и утром поедем в сторону Казани. 

20.      У церкви стояли нищие, убогие, больные. Фёдор Кузьмич прошёл по ступеням к храму, впервые пожалев, что дал зарок не прикасаться к деньгам. Он не мог что-то подать этим людям.
На ступенях сидел седой бородатый старик без обеих ног. На его старой шинели был приколот орден Святого Георгия четвёртой степени. Старик размахивал руками, стараясь согреться. Старая высокая сосна, свидетельница прошедшей жизни, сочувственно защищала его от холодного ветра. Седой, с лицом, на котором сквозь годы проглядывала былая удаль, вовсе не просил милостыню.
– Ты не смотри, что без ног! – задиристо и весело сказал он Фёдору Кузьмичу. – И без них могу многое делать! И не милостыню прошу. Пришёл в церковь помолиться. На войне грешил сильно.
Фёдор Кузьмич подивился силе духа старого солдата. Ему захотелось сказать что-то приятное. Ответил такой же поговоркой:
– Как говорится, глупец жизнь меряет годами. Мудрец – полезными делами. Чего ж ты один в церковь-то пришёл? Или нет никого, кто бы помог?
– Кому я нужон? – ответил солдат. – Мы и сами с усами!
– Неужели некому за тебя похлопотать? Говорят, что власть позаботилась о своих героях.
– Говорят, что кур доят! Царский приказ тутошние власти зачирикали, как соловьи-разбойники!
– Но ты, солдат, не отчаивайся! Это хорошо, что в церковь пришёл. Прощенье и забвенье – от всех обид спасенье. Давай я тебе помогу. В церкви должно быть теплее. Бог поможет!
Брюки у него были прошиты снизу кожей, а в руках он держал чурки, на которых и подтягивался, бросая тело вперёд. Солдат подполз ко входу, Фёдор Кузьмич открыл дверь и помог ему войти.
Внутри и вправду было тепло. Царил полумрак, и иконы тускло поблёскивали позолоченными окладами. Фёдор Кузьмич, перекрестившись, медленно прошёл, с удивлением глядя по сторонам. Обычно в сибирских церквах такого уровня – намного беднее. «Хороший, должно быть, здесь хозяин!» – подумал он. В храме действовала остроумная система печного отопления. Самой печки вроде бы и нет нигде, но тепло сюда передавалось из стоящего по соседству свечного заводика. Гораздые на выдумку печники изобретали много всяких способов отапливать церкви в лютые морозы, но большинство из этих способов держалиось в тайне.
Впрочем, ему было сейчас не до размышлений о здешнем отоплении. Другие мысли занимали его гораздо больше, и ему хотелось сосредоточиться на них. У него ведь тоже были свои церковные тайны, но отнюдь не по печным делам, а по иконным.
В церкви собралась очередь к священнику. Высокий чернобородый батюшка лет пятидесяти с большим крестом на груди зашёл за деревянную ширму, где обычно происходило таинство исповеди. Служба ещё не началась. Прихожане старались не нарушать тишину разговорами. Из-за ширмы неразборчиво доносились  приглушённые голоса.
Мужчина лет сорока, явно не местный, поставил горящую свечу у иконы Спасителя и что-то шептал, крестясь. Рядом стоял старик и с интересом следил за ним.
– Кого-то близкого потеряли? – спросил старик.
От неожиданности мужчина вздрогнул, обернулся и взглянул на старика, нарушившего его уединение.
– Нет. Принимаю серьёзное решение, вот и пришёл помолиться, чтобы Господь благословил меня на дело, которое затеял.
– Ну, что ж, верное решение. Не буду мешать.
– Вы мне не мешаете.
– Что-то я вас раньше не видел, – сказал старик, разглядывая мужчину.
       – Я приехал издалека, и вообще редко в церковь хожу.
– Что так?
– Да так, всё недосуг.
– Зря. Чаще надо заходить в дом Господа, молиться, прощения попросить. Глядишь, душа очистится, и совести спокойнее будет.
Фёдор Кузьмич некоторое время стоял, пытаясь сориентироваться, разглядеть, где какие иконы.
Неподалёку от него сухонькая старушка строго наказывала парнишке лет двенадцати:
– Иван, как батюшка освободится, так сразу и иди! Во время исповеди не крутись, стой спокойно и головой не верти!  Руками не размахивай. И не забудь ему баить «вы», а не «ты».
       – А вот Богу можно «ты» баить, – удивился Иван.
– Потому как Бог – отец всем. А как же нужно к отцу обращаться? Слушай батюшку с почтением, не перечь, не перебивай. Кайся усердно, что ватажишься с отрепьем всяким, лихими людьми. Покаешься, и Бог простит. И не смейся. А то горазд зубоскалить! Расскажи, как давеча жбан разбил, клюку мою сломал, когда ею кочета хотел пришибить. И чаще осеняй себя крестом.
– Будет тебе! Ты бы, наместо того, чтобы меня бранить, сказала что доброе, а то пеняешь без меры.
– И так радею за тебя. Кажись, батюшка освободился.
Парнишка зашёл за перегородку, и Фёдор Кузьмич услышал:
        – Дитя мое! Христос невидимо стоит перед тобою, принимая исповедь твою. Не стыдись и не бойся, не скрывая ничего от меня, но скажи, в чём согрешил, не смущаясь, чтобы принять оставление грехов от Господа нашего Иисуса Христа. Ежели же что-нибудь скроешь, будешь иметь двойной грех.
– А я не знаю, в чём каяться, – послышался голос парня.
        – Может, ты украл что или врал, обижал кого?
Фёдору Кузьмичу стало неинтересно всё это слушать. Ни на кого не обращая внимания, стал молиться, но мысли его были о другом. «Живут здесь люди тяжко в трудах своих беспрестанных, впроголодь, под властью злой воли. То начальники зверствуют, то звери хищные начальствуют. И куда бедным деться? А может, это Господь посылает им эти испытания?». Но что он мог сделать, чтобы помочь этим людям? Вопросов было много, и на них нужно было найти ответы…
Фёдор Кузьмич молился, не задумываясь, как выглядит со стороны.
И, оказывается, зря!
Помолившись, Фёдор Кузьмич вышел из церкви. За ним последовал отец Прокопий. Он знал, что этот человек пользуется покровительством губернатора, но правда – она для всех одна, и для губернатора, и для священника сельской церкви, а ежели кто-то думает, что ему всё дозволено только потому, что усердно молится, то он ошибается!
Священник подошёл к Фёдору Кузьмичу и проговорил насмешливо:
– Это же сколько надобно нагрешить, чтобы теперь так молиться? Что? Страшен гнев Божий?
Фёдор Кузьмич оглянулся в сторону грозного голоса и ответил:
– Гнев Божий  страшен, а твой нет! Отойди и не мешай мне.
Отец Прокопий усмехнулся, но уходить и не подумал.
– И чего ты хочешь вымолить? Прощения у нашего Спасителя? Так не будет тебе его никогда!
– Да ты почём знаешь? – удивился   Фёдор Кузьмич. – Ты к нему стоишь ближе, чем я?
– Я – священнослужитель, а ты кто такой по сравнению со мной? Тьфу на тебя, нечестивец! Ходишь здесь, воду мутишь, вместо того чтобы творить благостыню. Почто ты взял на себя дерзость учить меня уму-разуму?
– Никак не возьму в толк, – спросил Фёдор Кузьмич, –  что я тебе плохого сделал, что ты так взъелся против меня?
– А то и сделал, что ты – нечестивец и срамной каторжник, а туда же лезешь, куда и все! Со свиным рылом – да в калашный ряд! Благородного из себя вообразил? Да вот из-за таких христопродавцев, как ты, и бывают всякие обиды на земле.
Он кричал всё громче, и прохожие с изумлением смотрели на этот скандал.
Фёдор Кузьмич некоторое время пытался ему возражать, а потом не выдержал:
– Ты – одержимый человек! – сказал он.
– Это я-то? – возопил отец Прокопий, багровея и меняясь в лице. – Да как ты смеешь, супостат, перечить мне?
– И как только ты можешь считаться священником? Пусть падёт позор на твою голову за такое твоё непотребное поведение!
Фёдор Кузьмич спустился со ступенек, даже не оглянувшись на отца Прокопия, который стоял как громом поражённый при этих словах старца.

Отъезд планировался на завтрашнее утро. Фёдор доложил Фёдору Кузьмичу, что лошади накормлены, хорошо отдохнули и завтра можно возвращаться домой. Он предложил выехать пораньше, чтобы в полночь быть уже в Краснореченском. Но Фёдор Кузьмич сказал, что спешить им некуда и лучше бы отдохнуть как следует, а уж завтра утром без особой спешки двинуться в путь.
– Сибирь – большая страна, – сказал он. – И с её пространствами лучше не шутить. Положено проделать это путь за два дня, так и сделаем!
Вечером того же дня у Фёдора Кузьмича была ещё одна встреча с губернатором. Тот рассказывал о своих замыслах усовершенствовать добычу золота.
– Золото у нас добывают уже четверть века, – говорил Павел Петрович. – Попервости в Сибири был известный старатель, бывший ссыльный старообрядец Егор Лесной. Он мыл золото на реке Сухой Берикуль, но место добычи держал в тайне. Позже здесь началось такое, что трудно себе вообразить! Все бросились искать золото!
Лет пятнадцать назад у нас жил один золотодобытчик. В тайге поставил дом со стеклянными галереями, крытыми переходами, оранжереей с ананасами. Рядом построил фабрику по производству венецианского бархата.
Многие хитрецы стараются не платить горной подати. Жалко им отдавать тридцать процентов от валовой добычи. Из-за таких у меня голова и болит! А уж от пофунтового налога и подавно стараются уйти. А ведь и полицию надо содержать, горную стражу, разные другие траты. Да и государству нашему средства нужны! Того не понимают, что не себе требую. Снижаются объёмы добычи и падают доходы государства нашего.
– Добыча может возрасти, если больше уделять внимание людям, – задумчиво сказал Фёдор Кузьмич. – Ты недооцениваешь того. Вспомни! Суворов всегда проявлял заботу о солдате, а ведь труд старателя не легче, чем солдата!
– Я большие надежды возлагаю на паровые двигатели, – ответил Павел Петрович. – Если с помощью парового двигателя можно тянуть целые составы с вагонами, передвигаться по морю, если возможна паровая мельница, то можно ведь и землю раскапывать с помощью такого же двигателя, большие глыбы камней сдвигать или дробить, можно воду качать для промывки золота… Технические изобретения предоставляют нам большое поле деятельности. Если бы не губернаторство, я бы этим всем и занимался.
– Жалеешь, что стал губернатором? – спросил Фёдор Кузьмич.
– Иногда жалею, – признался Павел Петрович, – в минуты слабости, когда что-нибудь не получается. Потом-то, когда прихожу в себя, начинаю понимать, что надо служить Отечеству там, где тебя поставили. А с изобретениями и техническими нововведениями, которые у меня постоянно крутятся в голове, пусть другие разбираются.
– Думаешь, другие найдутся?
– Найдутся! – уверенно ответил губернатор. – Молодёжь нынче пошла не та, что прежде. Раньше у неё на уме были только балы, карты, дуэли… Нынче больше появляется людей, склонных к труду созидательному. В Сибирь едет народ. Им нужно помочь, и мы станем жить лучше, и позиции России укрепятся на востоке.
– Верно думаешь, Павел Петрович! – с удовлетворением заметил Фёдор Кузьмич. – Много ли переселенцев?
– Много. Из-за чрезмерной перегруженности Сибирского тракта, нехватки продовольствия и корма для скота, удалённости переселенцы сегодня идут по югу, через Поволжье, Южный Урал, Уфу, Челябинск, Оренбург. В день делают до двадцати пяти вёрст. В пути не менее четырёх месяцев. Но люди идут, в надежде получить землю, поселиться здесь навсегда! И я этому рад!
– Нужно помогать переселенцам! – сказал Фёдор Кузьмич.
– Помогаем, как можем, – кивнул Павел Петрович. – Переселенцы более энергичны и предприимчивы, чем местные. Учат старожилов земледелию. Польза от этого большая. В Сибири лучше стало с продовольствием.
Фёдор Кузьмич с некоторой завистью подумал, что Павел Петрович весь в делах, а он… Потом сам себя оборвал: «У него одни дела, у меня  другие! Я должен за всех них Богу молиться!».
– Ну, мне, пожалуй, пора. Завтра рано выезжать. Дорога неблизкая.
Фёдор Кузьмич собирался уже уходить, когда в комнату вошла чем-то озабоченная Катерина.
– Павел Петрович, прошу прощения, дозвольте обратиться.
– Что у тебя? – недовольно спросил губернатор. Он не любил, когда кто-нибудь нарушал его уединение с гостем.
– Здешний священник – отец Прокопий или Порфирий, точно не помню, как его зовут, нежданно-негаданно заболел. Пришла тутошняя знахарка. Говорит, помрёт скоро. Просит помощи.
– Чем я-то могу ему помочь? – удивился Павел Петрович. – Разве что отвезти в Томск к лекарям? Что от меня-то требуется?
– Я толком и не разобрала. Может, послушаете её. Уж просит очень.
– Нет у меня времени на то, да и не лекарь я. Пусть везёт его в Томск. И проследи, чтобы нам никто не мешал, – сказал губернатор, давая понять, что решение его окончательное. Катерина вышла, а Фёдор Кузьмич заметил:
– Странно. Пару часов назад был в церкви. Священник был жив и здоров. Уж очень груб для своего сана. На всех смотрит свысока, не сопереживает, не успокаивает людей, а беспричинно осуждает их.
– Да Бог с ним, со священником этим, – махнул с досадой рукой Павел Петрович. – Может, задержитесь на несколько дней? Поедем в Томск. Я вам покажу, что сделал.
Павел Петрович признался, что страшно устал и тоскует по наукам. Всё думает, как бы совместить дела губернатора со своей научной работой.
– Чем же ты занимаешься?
– Выстроил, оснастил лабораторию. Да времени мало. И вы совершенно правы – нет хороших помощников. Но эта беда, я думаю, у всех.
– Верно! Люди – самая большая ценность. Только мало кто это понимает. Однако мне и в самом деле пора. Буду рад ещё раз увидеть тебя, если найдёшь время и приедешь ко мне в Краснореченское.

На следующее утро Фёдор Кузьмич и Фёдор отправились в обратный путь. Ветра не было, и Фёдор Кузьмич, расположившись поудобнее, задумался, как вдруг услышал какие-то вопли. Кричала женщина, махала руками, бежала, стараясь догнать сани. Фёдор Кузьмич приказал остановиться.
– Батюшка, святой отец! – взмолилась она. – Воротись ради всего святого! Христом-Богом прошу!
– Куда вернуться, зачем? – удивился Фёдор Кузьмич. – Кто ты, и что случилось? 
Женщина только и делала, что кланялась, и повторяла:
– Воротись! Не оставляй его помирать. У меня детки малые.
– Да кто ты будешь, и кто помирает?
– Помирает муж мой Прокопий Петрович, священник в этом селе! При смерти лежит!
Фёдор Кузьмич перекрестился.
– Что я-то должен сделать?
– Спаси его! Спаси, дурака!
– И что же ты хочешь, чтобы я сделал?
– Прости ты его, неразумного! Он и сам не понимал, зачем на тебя накричал в церкви, а теперь вот и заболел от огорчения.
– Передай ему, что я его прощаю, – сказал Фёдор Кузьмич, собираясь дать команду Фёдору ехать дальше, но попадья снова заголосила:
– Прости его, старого! Прошу тебя! Ты это сам ему скажи! А пуще того – рукою до него прикоснись!
Фёдор Кузьмич был не рад этой задержке, но делать нечего, и он приказал Фёдору возвращаться.
Изба стояла рядом с церковью и небольшим свечным заводиком. По-видимому, местный священник совмещал служение в церкви с делами совсем не божескими. Хотя, подумал Фёдор Кузьмич, почему эти дела не божеские. Всё, что делается для людей, всё – божеское! В комнате было жарко. Фёдор Кузьмич, снял шубу, шапку, перекрестился на образа и прошёл к постели больного.
– Как ты себя чувствуешь? – спросил он.
– Помираю, – слабым голосом простонал отец Прокопий. – Сними с меня проклятье! У меня детушки малые, на кого я их оставлю?
– Да я тебя и не проклинал, – удивился Фёдор Кузьмич. – Я на тебя осерчал маленько.
– А мне и того довольно, – простонал отец Прокопий. – Прости, Христом-Богом молю тебя! Не знал, не ведал, что ты и есть святой сибирский старец! Прости! Помру ведь! Грешен я и виноват пред тобою. Позволь покаяться! Много раз я брался за батог иль за ремень и гнал нечестивцев.
– Батогами не спасти души, а только словом и прилежанием в беседах.
– Должно быть, служил разумом, не предаваясь святости обряда всем сердцем.
– Ступив во храм, следует отринуть земное, о вечном мыслить, о Боге. А что шумят в церквах, шалят, смеются и грешат, то всё от радости духовной. Народ наш чист и свят и в храм приходит не молиться. Он там живёт. А ты – молись.
Собравшись с силами, отец Прокопий превозмог себя и вскинул взгляд.
– Сие мне лепо слышать! – прошептал он. – Позволь мне тебя отблагодарить. Вот, возьми!
Он достал завёрнутые в тряпочку деньги, но Фёдор Кузьмич с негодованием встал и хотел уйти.
– Молитвами да волей Господа душа твоя прозреть должна. Раздай деньги просящим, им нужнее. А я тебя прощаю! – сказал Фёдор Кузьмич. – Только чтобы ты впредь людей безвинных бесстыдно не поносил!
– Обещаю, – прошептал священник. – Дай прикоснуться устами к руке твоей, дозволь облобызать её!
Фёдор Кузьмич наклонился к больному и, избегая давать ему руку для поцелуя, возложил ладонь на лоб.
– Можешь встать, – сказал он. – Ты здоров.
Отец Прокопий приподнялся на своём ложе и сел, спустив босые ноги на пол.
Жена и дети при виде этой картины заревели в голос от счастья, а Фёдор Кузьмич, перекрестив выздоровевшего, оделся и вышел на двор.
– Едем! – скомандовал он. – Какие там у нас деревни сейчас будут?
– Спервоначала Николаевка, а только потом уж Черниговка. А в Новотроицкой будем к вечеру, там и заночуем.

21.      Шла вторая неделя пути. По расчётам Сергея Михайловича, до Нижнего Новгорода осталось не более ста вёрст. Предстояла последняя перед Нижним ночёвка. Княгиня как могла, развлекала внучку, рассказывала разные истории, стараясь её отвлечь от мрачных мыслей. Подумала, что прав был поэт горящими глазами и в ментике лейб-гвардии гусарского полка. Лермонтов, кажется. Впрочем, в последнее время столько писак развелось! Это он написал, что «были люди в наше время, не то, что нынешнее племя…». Прав был гусар! Раскисла внучка, совсем раскисла…
Неожиданно налетел ветер. В воздух поднялись тучи снега. Завертело, закружило, и исчезла дорога. Некоторое время кареты ещё двигались, словно на ощупь, но через полчаса Трофим натянул вожжи и лошади остановились.
– В чём дело? – удивилась княгиня, не понимая, почему сделали незапланированную остановку. Колокольчиком вызвала Трофима. Великан приоткрыл дверцу кареты, и вихрь со снегом объяснили причину остановки.
– Метель, ваше сиятельство, – виновато произнёс Трофим. – Дороги не видать. Заплутать недолго…
– И что, ночевать будем здесь, в степи? Далеко ли село? – спросила княгиня.
– Не могу знать. Ежели метель, лучше её переждать.
– И долго мы так будем стоять? – недовольно продолжала допрашивать княгиня.
– Почём я знаю? Могёт продолжаться и сутки, и поболе. Дороги не знаем, далеко ли до жилья – не ведаем. А местность, сами видите, какая! То – овраг, то лес. Метёт же так, что и деревьев не видать!
– Болтлив ты стал, Трофим, – недовольно сказала княгиня. – Позови князя и графа. Хочу узнать их мнение.
Трофим, прикрывая лицо от ветра, с трудом прошёл ко второй карете.
Собака лежала у ног князя, прикрыв морду лапами. Но стоило Трофиму приоткрыть дверцу, как она вскочила и была готова защищать хозяина. Сергей Михайлович едва успел её придержать за ошейник.
Через несколько минут состоялся совет. Было решено, пока ещё не стемнело, осторожно продвигаться вперёд. Если же никакого жилья не встретят, придётся ночевать в степи.
– Какой ужас! – проговорила Софья Григорьевна. – И почему всё так внезапно началось? Я просто не представляю, что испытывают наши кучера на козлах – снег бьёт им в лицо.
– Мужики – полбеды, – заметил граф, – а вот что сейчас ощущают лошади!
– Возницы каждую лошадь укрыли попоной, – заметил Сергей Михайлович. – Но от такого ветра и метели они не сильно-то спасают. Да и устали, бедные. Шутка ли, сколько дней в пути. Хорошо хоть ночью удаётся их покормить и спрятать от ветра и снега.
Княгиня решительным движением дёрнула за шнур колокольчика. Трофим открыл дверцу, и в этот маленький мирок ворвался снежный вихрь.
– Как вы там поживаете, мои родные? – спросила княгиня у Трофима.
– Худо, матушка! – ответил Трофим. – Лошади совсем не могут идти. До постоялого двора, ваше сиятельство, добраться бы. Метель шибко разбушевалась.
– И что же будем делать? Остановимся и будем пережидать?
– Так ведь неизвестно, сколько это всё безобразие протянется, – сказал Трофим. – Скоро темнеть начнёт, а за ночь снег может нас замести с головой! 
– Мне страшно! – тихо сказала Александрина, прижимаясь к плечу княгини.
– Да не зудите вы под ухом, – прикрикнула на внучку Софья Григорьевна. – Думаете, вам одной страшно? Всем страшно! Трофим: говори, что делать? – потребовала княгиня. – Не помирать же здесь?!
– Так ведь вестимо: помирать никому нет охоты. Статочное ли это дело: ещё до Сибири не успели доехать, а уже – помирать! Спасаться надобно, матушка!
– Да говори же ты – как? – воскликнула княгиня.
– Так ведь известно как, – сказал Трофим. – Тут, пока ещё не стемнело, мы с Антошкой разглядели сквозь метель какую-то деревеньку в стороне от дороги – вот туда бы нам сейчас.
– Что за деревенька? – озабоченно спросила княгиня.– Может, померещилось? Что тут можно разглядеть в такую метель? От страха тебе и не такое увидится!
Трофим ответил:
– Так ведь померещиться никак не могло, потому как мы люди непьющие-с. Эй, Антон, ходь сюды!
Появился Антон. Лицо залеплено снегом, и только большие карие глаза, как всегда, смотрели преданно на хозяйку.
– Говори, Антоха, видел ты деревеньку по левую руку от нас, али нет? – спросил Трофим, несколько даже обидевшись, что ему не поверили.
– Видел, истинный крест видел! – подтвердил Антон и перекрестился, – И совсем близко! Но сейчас уже, как на грех, не видно ничего.
– Вот те на! – всплеснула руками княгиня. – И как же мы туда проедем, если ничего не видно?
Антон только развёл руками.
Георгий Николаевич предложил:
– Может, пошлём Антона – он помоложе будет. Пусть сходит и посмотрит!
– Никак нельзя-с, – замотал головой Трофим.
– Это почему же? – удивился граф.
– Потому как он тогда не возвернётся. Лучше сразу пристрелите его, чем посылать на верную погибель! Шутейное ли дело идти в такую метель одному, да ещё незнамо куда!
– И как же быть? – спросила княгиня.
– Я могу с Рексом Антону компанию составить, – сказал Сергей Михайлович. – А то он засиделся. С ним не потеряемся!
– Тогда уж возьмите с собой и Трофима, – предложила княгиня.
Трофим уверенно ответил:
– В такую метель идти даже с собакой – пустое дело. Туда нужно ехать всем. Я буду вести лошадей под уздцы, а второй возок пусть за нами идёт. Ежели доберёмся, будет великое счастье, но другого выхода нет! А вы, ваше сиятельство, и сами пока отдохните, и собачку приберегите, она нам ещё сослужит службу. Главное теперича, чтобы мы друг дружку не потеряли. Ежели набредём на ту деревеньку, то все вместе и спасёмся. А ежели нет, то…
– То что тогда будет с нами? – с беспокойством спросила Александрина.
– Тогда – вестимо что, – ответил Трофим.
Княгиня перекрестилась и приказала:
– Будь по-твоему! Трофим, давай-ка сворачивай к той деревеньке!
Через полчаса они действительно увидели несколько затерявшихся в снежной степи покосившихся приземистых домов. Сугробы почти скрывали осевшие избы. Деревенька была небольшой, но сам факт, что там жили люди, успокаивал. В окне ближайшего дома из трубы валил дым. Но лошади едва шли, проваливаясь в снег. Наконец, они остановились.
– Вот те на! Застряли! – воскликнула княгиня. – Да чем же это мы так Бога прогневили?
– Всё не так уж и страшно, – возразил Сергей Михайлович, стараясь успокоить княжну. – Самое главное, что мы деревню эту уже видим.
– И то хорошо, – подтвердил граф.
Решено было так: Сергей Михайлович с собакой и Трофим пойдут пешком в деревню и попросят тамошних жителей выйти им на подмогу, а Антошка и другие возницы лопатами пусть расчищают дорогу, сколько смогут.
Ещё через полчаса князь Голиков и Трофим, наконец, добрались до крайней избы. Везде громоздились сугробы, а ступеньки на крыльце были очищены от снега. На небольших окошках, разрисованных морозом, – белые занавески.
– Люди добрые! – закричал Трофим, барабаня в дверь кулачищами. – Отворите!
Дверь тотчас же открылась, словно бы их только и ждали, и, к своему изумлению, Сергей Михайлович и Трофим увидели перед собою старую живописную цыганку, курившую трубку. На ней была цветная шаль и меховая безрукавка, надетая поверх ярко-красного платья. На лбу поблескивали связанные в ожерелье золотые монеты.
– Чего кричишь? – недовольно встретила она. – Я знала ещё загодя, что вы придёте. Могли бы не колотить в дверь. И так бы отворила.
– Это как же ты узнала, матушка? – спросил Сергей Михайлович, удивлённый её словами. – Мы и сами час назад не знали, не гадали, что окажемся здесь.
– Как-как! Не твоего ума дело. – Цыганка ласково погладила ткнувшегося ей под ноги Рекса и сказала: – Добрый у тебя пёс… Значит, и хозяин – добрый человек! Узнала – и всё тут! Вам вытащить из снега нужно сани, так мужиков у меня в доме нету, одна живу. Ступайте вон туда, – она показала рукой. – Там мужиков полный дом, они помогут. Ежели, конечно, заплатите.
– Это цыганская слобода? – спросил Сергей Михайлович.
– Какая слобода?! Деревенька! – поправила старуха. – Знаю, что ты подумал, князь! Но всё это чепуха. Никто тут вас грабить не будет, у нас кузнецы и мастеровые люди, а конокрадов и разбойников отродясь не было.
Сергей Михайлович удивился, откуда старуха узнала, что он – князь?!
– Идите, – продолжала она, пыхтя трубкой, – зовите мужиков. Это мои сыновья. А когда приедете, я вас у себя приму погреться, а то у них очень уж тесно.
– А много ли там мужиков? Или баб больше? – спросил князь.
– Ясное дело – баб поболе будет. Как называть мужиком того, кто под бабьим каблуком ходит?! Потому баб и больше! Мужиков в нашей деревне немного. Кого забили плетьми, кого спровадили на каторгу. Того не понимают, что жить по-другому мы не умеем. Цыган что? Цыган без свободы задыхается! Лучше нет, чем конь в поле, в кибитке да в дороге. Что может быть прекраснее дороги, когда всё перед тобой и всё – твоё! Хошь – остановись, сделай привал, отдыхай! Надоело – запрягай и вперёд! Но идите. Там хватит вам и мужиков.         
И в самом деле: в следующей избе, куда они постучались за помощью, было жарко натоплено, стоял несмолкаемый шум от плача детей и ругани женщин, которые призывали их к спокойствию. Не обращая внимание на шум, парень в ярко-синей рубахе играл на гитаре, а рядом стояла совсем молоденькая девочка и пела:
Я весела всегда бываю,
Когда со мною ты, мой свет,
Когда ж я деньги получаю,
Тебя милей на свете нет!
Ты не поверишь, ты не поверишь, ты не поверишь,
Как ты мне мил!
Я по тебе день-ночь страдаю,
Не будь же ты ко мне жесток,
И за любовь я ожидаю,
Что ты очистишь кошелёк.
Увидев входящих, парень прекратил игру, смолкла и девочка. В комнате неожиданно стало тихо и все с удивлением смотрели на пришедших. Князь объяснил, какая с ними приключилась беда, и попросил мужиков помочь вызволить кареты из снежного плена. Трое рослых парней  тотчас же согласились помочь, но, разумеется, не бесплатно.
Ещё час после этого ушёл на то, чтобы совместными усилиями вывезти обе кареты из снежного заноса, после чего путники расположились у старухи.
В избёнке было тесновато, и княгиня сомневалась, стоит ли здесь останавливаться на ночлег и не перейти ли им в другую избу, но старуха сказала:
– А ты, княгиня, не хлопочи зря! Я ночлег вам и не предлагала! У меня места мало, спать негде. Даже ежели на полу ляжете, и тогда не поместитесь! Разве ты сама не видишь?
– Вот те раз! – удивилась княгиня. – А зачем тогда звала к себе? Эй, Трофим, Антон! А ну-ка пройдитесь по деревне, спросите людей, кто нас сможет принять к себе на ночлег. Скажите, что хорошо заплатим.
Трофим и Антон двинулись к двери, но старуха остановила их. Голос у неё был низкий, с хрипотцой, но сейчас он прозвучал властно:
– Никуда не ходите!
– А ты чего это распоряжаешься моими людьми? – возмутилась княгиня.
– Какие же они твои? – удивилась цыганка, выпуская облако табачного дыма.
– А чьи же они?
– Божии. И ты никакая не княгиня, а лишь раба Божия. И помрёшь, как и все помирают, когда срок придёт! Что им в земле лежать, что тебе. А я пустила вас потому, что захотела, а не потому, что ты княжеского роду. Эка невидаль! Пожалела, потому как сердце у меня доброе.
– Да у нас, неразумная, есть грамота самого царя!
Княгиня гневно сверкнула глазами на дерзкую цыганку, а та только рассмеялась и спокойно продолжала:
– Мне на то наплевать! Пустила, потому что захотела. А захочу  – никто в нашей деревне не впустит вас, потому как меня здесь все слушаются.
– Да за что ж ты нас так сразу невзлюбила? – изумилась Софья Григорьевна.
– А ты слушай, что тебе говорят, и не перебивай! – приказала ей старуха. – Царская грамота у неё! Даром что княгиня, а простых вещей не понимаешь. До твоего царя далеко, а здеся моё царство, я тут царица!
Княгиня изумилась такой дерзости, но всё же, набрав в грудь воздуха, спросила:
– Да ты, цыганка, откуда знаешь, что я – княгиня?
– А я всё про тебя знаю, – насмешливо ответила цыганка. – Позолоти ручку – всё тебе расскажу и про тебя, и про спутников твоих погадаю.
Она бесцеремонно протянула ладонь, и все с изумлением увидели, что у неё на пальцах золотые кольца и перстни.
– И чего ж ты столько золота напялила на себя? – недовольно поинтересовалась княгиня.
– Заслужила!
Она не убирала руку до тех пор, пока в ней не оказалась золотая денежка. Цыганка недоверчиво посмотрела на монету, попробовала её зачем-то на зуб и спрятала, да так ловко, что никто не заметил, куда она делась.
– Вот это совсем другое дело, по-княжески! – сказала старуха, неторопливо пыхтя трубкой, и только после этого разложила перед собой на столе карты.
Все уселись на стулья вокруг большого стола, сбитого из досок. Пёс, которого старуха до этого ласково поглаживала по голове, почему-то жалобно заскулил, а цыганка оттолкнула его и велела молчать. Тот поджал хвост и отошёл в сторону.
– Мы, цыгане, всех понимаем. Обычно к гостям обращаемся с добрым приветствием: бахт, зор, састыпэ;н! то есть – счастья вам, сил и здоровья! Я тебе погадаю. Расскажу о твоём прошлом и настоящем, загляну далеко в будущее.
 – А где научилась гадать?
– Бабушка научила. С детства наблюдала за тем, как та раскидывала карты. Со временем и научилась. Будет вам дальняя дорога! – продолжала цыганка, раскладывая карты на три кучки и потом открывая их поочерёдно и даже не глядя на княгиню. 
– Да уж про дальнюю дорогу мы и сами без тебя знаем, – перебила её Софья Григорьевна. – Ты сказывай, что ждёт нас в пути!
– Не перебивай, когда я говорю, – небрежно ответила старуха, даже и не взглянув на княгиню, продолжая раскладывать карты, и снова собирая их, и раскладывая опять и опять.
– Доедете благополучно, куда хотели. Там, куда приедете, узнаете то, чего не ждали.
– А что узнаем? – спросила Александрина.
Цыганка глянула на неё с таким изумлением, словно только что увидела и не поняла, откуда та взялась.
– Что узнаете – про то говорить не могу, потому как не всё ясно. Вижу туман, смотрю через него и не могу понять. У тебя, детка, всё будет хорошо.
Княгиня с волнением в голосе крикнула:
– Да ты, скажи, цыганка, долго ли внучке жить на свете!
– Скажу, скажу… – она снова разложила карты. – Жить тебе, девочка, ещё шестьдесят семь лет. Но ты не бойся смерти! Человек не умирает. Смерть берёт только тело.  После смерти ты будешь жить в других людях, в их памяти, в их делах… Когда умирать будешь, настанет в России такой год, что лучше будет помереть, чем жить и смотреть на то. Но тебя это не коснётся, не бойся.
– Да что ж такое будет? – с ужасом спросила Александрина.
– Худое будет, – ответила цыганка. – Смута. Супостаты будут шастать и вытворять всякие безобразия. В России всё перевернётся с ног на голову.
– Господи, – ахнула княгиня. – А с внучкой-то что будет?
– А всё, что я сказала, – то и будет. Помрёт вовремя и ничего этого не увидит, а больше про тебя, девочка, ничего не знаю. И рада бы сказать, потому как ты мне по сердцу пришлась, но – не могу. Плохо видно.
– А про меня, цыганка, можешь что-нибудь сказать? – нетерпеливо спросил Георгий Николаевич.
– Могу и про тебя, – ответила цыганка, – но мало. Задуманное тобою не исполнится. Справиться с грехом твоим не сможет ни закон внешний, ни закон внутренний, а лишь закон Божий. Ты должен будешь круто изменить жизнь свою. Сначала тебя ждут встречи, но они не принесут тебе счастья. После одной такой  встречи ты и должен изменить жизнь свою. Откажешься от задуманного. Душа твоя не найдёт покоя, пока не изменишь свои намерения. Но найдёшь успокоение своё в конце пути. Изменить жизнь непросто, но это единственное, что принесёт тебе счастье. Думаешь одно, а будет совсем другое.
– Плохое или хорошее? – спросил граф, стараясь сдерживаться. Он не был суеверным, но словам старухи поверил.
– Это как посмотреть, – ответила цыганка, снова раскидывая карты. – Кому-то покажется, что это плохо, а тебе самому будет казаться, что это хорошо.
– А что ждёт меня?– спросил Сергей Михайлович, совершенно не веря гаданию цыганки.
Она снова и снова раскладывала карты, покуривая трубку, всматривалась в них так, словно бы видела перед собою какие-то картины.
– В пути вас ждут опасности. Твоя собака спасёт тебя. Карта твоя мне плохо видна из-за тумана. В общем так: всё, что уже сказала, то и вижу, ничего больше. И вот ещё что: вас сейчас восемь человек едет, а домой вернётся семь.
Княгиня перекрестилась от ужаса.
– Нешто кто-то умрёт? – спросила она.
– Того не ведаю, – проговорила цыганка. – Вот я на карты смотрю, а мне их кто-то закрывает, и я их плохо вижу. Видно, не хочет, чтобы я вам гадала. Вернётся вас семеро, это всё, что могу сказать.
Она снова разбросала карты ловкими движениями и уже приготовилась было что-то рассказать, как вдруг осеклась и, прикрыв рот ладонью, испуганно взглянула то на карты, то на княгиню. От сильного волнения, охватившего её, не могла вымолвить ни слова.
Княгиня забеспокоилась:
– Да что же ты там увидела, старуха? – спросила она.
Цыганка не удостоила её ответом и бросила карты снова. И снова, судя по её испуганному лицу, увидела то же самое.
– Да что там такое? Говори же! – испуганно закричала Софья Григорьевна.
Цыганка снова зажала трубку в зубах и одним махом сгребла карты в кучу.
– Вот что, – сказала она, наконец. – Вот твоя монета, забирай её назад!
С этими словами она откуда-то достала золотую монету.
– Зачем же? – удивилась княгиня. – Ведь я тебе за твою работу заплатила! Да я тебе ещё дам такую же, лишь бы ты нам всё рассказала.
– Не нужно мне ничего, – торопливо сказала цыганка. – И сыновьям скажу, чтобы деньги вернули.
– Да что случилось? – в один голос закричали все.
– Ничего не случилось, – прохрипела старуха. – Просто я так захотела.
Все в недоумении молчали.
– Нешто ты увидела что-то плохое? – с беспокойством спросила княгиня.
– Что я увидела, скоро сама увидишь, – ответила цыганка. – А что поняла, и ты поймёшь.
– Чудны твои слова, старуха, – проговорила княгиня.
– Вы сидите здеся, грейтесь пока, – сказала цыганка, набрасывая на себя меховую накидку. – Метель скоро стихнет, и вы поедете снова. Тут-то и ехать всего-ничего – две версты до постоялого двора Никиты Боголюбова в селе Ивантеевке. Там и заночуете.
– Да куда ж мы поедем на ночь глядя? – спросил Сергей Михайлович.
– Я провожатого дам, – сказала цыганка. – Сыну скажу, он верхом с вами доедет до постоялого двора Никиты Боголюбова.
В скором времени метель и в самом деле стихла и цыганка вернулась с сыном. Тот возвратил деньги князю Голикову, но объяснить свой поступок отказался.
Затем все оделись и вышли из избы на лютый мороз.
– Ой, как здесь неуютно! – воскликнула Александрина.
– А вы терпите, – посоветовала ей княгиня. – В жизни ещё и не такое будет!
Было уже темно, но метель угомонилась. Провожатый засветил фонарь, и, сев на лошадь, повёл за собою поезд из двух карет, указывая, куда надобно ехать.
Две версты, о которых говорила цыганка, оказались довольно тяжёлыми, и на их преодоление ушло больше часа. В Ивантеевке они остановились у дома, стоящего на окраине. Цыган попрощался и вскоре исчез в темноте.
Изба высилась на пригорке. Добротный, большой по местным меркам дом, с длинным навесом и лошадиным загоном. Запахи домашних пирогов предвещали хороший ужин. Работники постоялого двора, вышедшие навстречу, завели коней в конюшни, а путники расположились за большим столом, на котором уже стоял сверкающий медью самовар.
– Что кушать изволите? – спросила хозяйка, торопливо накрывая стол скатертью. – У нас по-простому: говядинка, щи, лапша куриная. Есть ещё творог со сливками, каша да пироги с капустой.
– Давай, давай, всё неси: и говядину, и щи, и пироги, – приказал граф Киселёв. – Творога не надо, лучше чаю прикажи.
То ли метель и тяжкая дорога сказались, то ли ещё что, но все ели молча и почти не разговаривали.
Гостеприимная хозяйка разлила чай, на тарелку выложила свежеиспечённые пирожки. Чай был на редкость вкусным, а пирожки казались просто чудом.
Княгиня разомлела от чая и сдобных угощений и на какое-то время пришла в хорошее настроение, которое у неё до этого было испорчено странным поведением цыганки.
– А что, – спросила она хозяйку. – Добрая ли молва идёт или плохая о тех цыганах, которые неподалёку от вас живут?
– Цыганах? – удивилась хозяйка. – Так ведь никаких цыган в наших краях никогда и не было.
– Но как же так? – удивился Сергей Михайлович и стал объяснять хозяйке, где они только что были.
Хозяйка лишь недоумённо плечами пожала, а затем обратилась к мужу:
– Филя, тут господа про цыган каких-то толкуют!
Тот как раз вошёл в горницу с охапкой дров и стал их раскладывать перед печкой, но, услышав про цыган, сказал:
– Так, может, про тех, что живут в Степном, что в стороне от дороги? Только как вы туда попали? Аль заплутали? Ежели о них, то те – добрые люди, православные, мастеровые, и никаких подлостей от них никогда не слыхал. Никого не трогают. Старуха там живёт. Зорой кличут. Говорят, колдунья. Слыхал, что наши бабы ездили к ней, гадали. И не было случая, чтобы кого обманула аль неправду какую наворожила. Ежели о них говорите, вам повезло. Они – люди честные, не воры какие, не разбойники. Только уж очень в стороне от дороги их деревенька.
Хозяин перекрестился и, пожелав гостям приятного аппетита, удалился. А гости, поужинав, отправились спать. Комнаты, которые им отвела хозяйка, на удивление были просторными и светлыми. Кровати с горкой подушек и разноцветными одеялами, небольшой стол у окна. Было жарко натоплено, и после сытного ужина все вскоре крепко уснули.

22.       Вернувшись в Краснореченское, утром, как обычно, Фёдор Кузьмич вышел на крыльцо и огляделся, всё ли в порядке.
– Сегодня ко мне должен приехать епископ Афанасий из Томска, – сказал он Ильинишне. – Подготовь самовар. Беседа с ним будет долгой.
Часов в восемь подъехала карета на полозьях. Послушник живо открыл дверцу. Из кареты бодро вышел Афанасий Соколов – епископ Томский и Енисейский, сорокадевятилетний коренастый мужчина в чёрных одеждах с тяжёлым крестом на Ильин цепи. Поверх рясы на плечи его была наброшена шуба, подбитая соболем. По тщательно очищенной от снега дорожке епископ прошёл во двор и направился к крыльцу, на котором уже стоял старец. Было раненее утро, и свет из окна освещал двор и пышные ветки сосны у дома. Густая чёрная борода почти закрывала лицо Афанасия, и только нос картошкой да живые пытливые глаза выражали неподдельное любопытство. Это был ревностный и просвещённый архипастырь. Жажда знаний была его отличительной чертой. Владелец большой библиотеки, он много читал, занимался науками. Особенно много трудился преосвященный Афанасий на ниве искоренения раскола и обращения в православие коренных жителей сибирского края. Неутомимый проповедник слова Божия, он часто объезжал огромные пространства Сибири со своей походной церковью, неся свет христианского учения в самые отдалённые уголки Сибири.
К Фёдору Кузьмичу пришёл после предварительного предупреждения. Того требовали этикет и обыкновенная вежливость. 
– Мир дому вашему, уважаемый Фёдор Кузьмич, – сказал епископ, с интересом разглядывая высокого крепкого старца, стоящего на крыльце в фуфайке и без шапки. – Слава о вас давно идёт по Сибири, и я проделал этот неближний путь, чтобы засвидетельствовать своё почтение, познакомиться и посоветоваться о делах наших.
– Рад встрече, – коротко ответил Фёдор Кузьмич. – Обычно люди ждут от меня не совета. Советчиков на свете немало.
– Познанием Воли Божией, – ответил епископ, – вы отличаетесь от остальных людей. Даже от прославленных мудрецов, богословов, опытных священников. Своими трудами заслужили добрую славу. Господь наш благословил ваш подвиг во имя народа нашего.
Он волновался, видя перед собою живую легенду Сибири. Во внешности и в поведении Фёдора Кузьмича было что-то, заставляющее благоговеть перед ним.
Фёдор Кузьмич в ответ лишь улыбнулся.
– Я ценю человеческую свободу, никогда не диктую и не навязываю свою волю. Готов уговаривать, увещевать, даже умолять об исполнении того, что необходимо для обратившегося ко мне человека. Нам дана от Господа заповедь любви к ближним. Но любят ли они нас или нет – нам нечего беспокоиться! Надо лишь о том заботиться, чтобы их полюбить!
– Вы совершенно правы! – кивнул епископ. – Но нужно помнить, что Истина на земле пребывает лишь в Церкви. Именно здесь мы боремся со злом! Жизнь христианина на земле и жизнь Церкви Небесной связаны нерасторжимыми духовными нитями.
– Мне думается, что бороться нужно не с внешним злом, а со злом внутри себя! – заметил Фёдор Кузьмич. Потом, улыбаясь, воскликнул: – Да что же мы беседуем на крыльце!
Он открыл дверь и пропустил гостя в дом.
Епископ снял шубу и передал её в руки подошедшей Ильиничны.
– Я всё размышляю о том, что сегодня творится, и становится горько от этих мыслей, – сказал епископ, заходя в комнату и садясь на скамейку у стола. – Что творится в нашем мире?!
Фёдор Кузьмич прошёл в комнату вслед за гостем. Он, как правило, беседовал с посетителями, стоя или прохаживаясь по комнате.
– Вопрос непростой, но я постараюсь на него ответить… Каждый из нас, отец Афанасий, является в этот мир голым, но далеко не пустым. Кто-то с ветвью мира, кто-то со злобой на всех. Те, что родились со злобой в сердце, они и есть смутьяны. Им всё не так, кто бы ни царствовал. Им кажется, что всё знают и всё умеют и только они владеют Истиной!
– Почему вы так решили?
       – Я ничего не решаю. Я вижу. Плоды размышлений редко бывают сладкими.
– Верно заметили, – кивнул епископ, дивясь острой реакции старца. Подумал: «Интересно, сколько ему лет? По подсчётам моим должно быть больше семидесяти. На вид же и шестидесяти не дашь». Он будто всё не решался перейти к чему-то главному, ради чего приехал столь ранним утром. Сначала произносил какие-то приличествующие случаю приветствия и пожелания. Старец отвечал спокойно и доброжелательно. Подарки, привезённые епископом, принял с благодарностью, но отметил, как и всегда в таких случаях, что ему ничего не нужно, а полученное отдаст нуждающимся.
Епископ осторожно возразил:
– Вы должны как-то поддерживать своё существование.
Фёдор Кузьмич усмехнулся.
– Настоящий Судный День – это Апокалипсис! Изнурительное испытание духа, сжигание в пепел плоти – условия перерождения.
– Ну, а ежели, там, починка чего-то, шитьё или, допустим, стирка – ведь вам нужна помощь, а это стоит денег.
– Человек может быть ближе или дальше к заповедям Иисуса Христа. Всё зависит от отношения к богатству. Когда поглощает душу, это пагубно. А когда человек правильно относится к деньгам, они ему не страшны. Увлечение материальной стороной чревато потерей духовности. Дело не в материальных атрибутах, окружающих христианина. И церковь, и верховная власть хотят сильной, умеющей защищать свои интересы России. Царь и патриарх – сильные личности. На наше счастье, между ними нет разногласий в том, что сильное государство могут построить только духовно и нравственно сильные граждане. Вера в Бога даёт человеку силы. Всем известна христианская формула «вера без дел мертва». Так вот, настоящий христианин – это человек дела. Здесь есть такой человек, – заверил епископа Фёдор Кузьмич. – Соседка помогает по хозяйству и за это получает плату. Но не от меня, а от моего попечителя местного. И без этого я мог бы прожить, но, когда помощь оказывают от чистого сердца и она умеренная, отчего не принять? За гостинцы спасибо.
Епископ достал из корзины, которую внёс в дом послушник, небольшой свёрток, осторожно развернул его и передал Фёдору Кузьмичу икону.
– От этого вы не сможете отказаться. Это копия чудотворной иконы «Знамение Божьей Матери Богородицы». Написана в тысяча шестьсот тридцать седьмом  году при Тобольском архиепископе Нектарии протодиаконом кафедрального собора Матфием. Мне её подарили, когда побывал в Абалакском монастыре.  Поверьте, это самая почитаемая икона Богоматери в Сибири. Она уберегает людей от хвори и душевной тоски.
– Вот за это благодарен особо!
Фёдор Кузьмич перекрестился, взял в руки икону и стал её внимательно рассматривать. Потом аккуратно положил на столик у кровати и с воодушевлением произнёс:
– Давай чай пить! Ты ведь пришёл ко мне, чтобы что-то узнать, а за чаем разговоры вести – самое милое дело!
Ильинишна поставила на стол кипящий самовар, мёд, гостинцы, привезённые гостем, и они приступили к чаепитию. Фёдор Кузьмич воздавал должное угощениям.
– Вкусные у тебя в монастыре коврижки пекут, – сказал он. – Уж на что меня трудно удивить всякими кулинарными чудесами, и то, должен признать: приятно пробовать такие вкусности.
Епископ ожидал от Фёдора Кузьмича строгих наставлений по поводу воздержания от чревоугодия, удивился словам старца, но и обрадовался им. Решив, что у Фёдора Кузьмича сегодня хорошее настроение, сразу же задал главный вопрос: что делать с растущим неверием в обществе, и к чему оно может привести?
– А ты каких слов ждёшь – утешительных или грустных?
– Правдивых!
– А так ли нужна людям правда? – продолжал беседу Фёдор Кузьмич. – Ведь непонятно, что с нею делать, если знать её. Поэт Лермонтов, например, говорят, любил правдой всех обличать, и что с ним стало, помните?
Епископ робко возразил:
– Николай Павлович в своё время сказал, что поэт этот просто сумасшедший…
Фёдор Кузьмич возразил:
– Да мало ли что сказал Николай Павлович! И царь, и полководцы, и архиереи – такие же люди, как и мы, только Богу угодно было одних наделить властью великой, а других предназначить жить под их постоянным покровительством.
«Ого! – удивился епископ. – Такое у нас не каждый может позволить себе сказать!».
А Фёдор Кузьмич продолжал:
– Николая Павловича окружают разные люди, и тебе ли не знать, что тех, кто громче других кричат о своей преданности, –следует опасаться в первую очередь! Нельзя попадаться в эту ловушку! Так что сказать Николай Павлович мог всякое, особенно если ему придворные льстецы неправильно суть дела доложили! Проще всего пророка провозгласить безумцем. А если уж человека нарекли спятившим, то поди потом отмойся от этого обвинения. Все пророки во все времена считались при жизни или безумцами, или преступниками. Господа нашего Иисуса Христа за что распяли? Не за то ли, что он был пророком?
Епископ покачал головой в знак несогласия, но возразить не осмелился, а только опустил глаза.
Фёдор Кузьмич на лету прочёл его мысли и сказал:
– Хочешь сказать, что нельзя сравнивать Христа и Лермонтова?
Тот кивнул в ответ.
– Да Спаситель нам для того и даден, чтобы свою жизнь с ним сравнивали! С ним должны сверять поступки и помыслы. Христа распяли на кресте за то, что он нёс людям правду. Не нужна людям правда – вот в чём весь ужас!
Епископ робко спросил:
– Но разве Лермонтов… он не погиб на дуэли?
Фёдор Кузьмич оживился и с горячностью, которая была ему не свойственна, заметил:
– Погиб-то он погиб, да только кто сделал смертельный выстрел – этого мы никогда не узнаем. Заказчики во все времена так и остаются неизвестными. Так было, и так будет…
– Но кто это мог быть? – удивился отец Афанасий.
– Уверяю тебя: уж во всяком случае, не его противник на дуэли! Как там его? Запамятовал…
Епископ ответил совсем тихо:
– Офицер Николай Мартынов. Формально именно Мартынов вызвал Лермонтова на дуэль из-за постоянных насмешек его. Он много раз просил прекратить вести себя так, тем более при дамах, но поручик Лермонтов так и не унимался. Кто же тогда повинен в смерти поэта?
– Не знаю, – ответил Фёдор Кузьмич и развёл руками. – Видение мне такое было однажды, что не Мартынов это. А видения – они хороши только для личного пользования. Сам точно знаю, что Лермонтова убил не Мартынов. Его руку поднял кто-то другой. Но убедить в этом не смогу никого! Так во мне, стало быть, это знание и останется.
– Но теперь уже и во мне, – тихо проговорил отец Афанасий. – Я вам верю. – Но за что его могли убить?
– А вот за то самое, о чём у нас с тобой душа болит. – ответил Фёдор Кузьмич. – Он точно так же, как и мы, опасался, что безверие приведёт Россию к гибели. За то и поплатился. – Потом с волнением взглянув на епископа, спросил:
– Ты как себя чувствуешь? Молод ещё, а в глазах тревога.
– Чем старше становлюсь, тем чаще заглядываю в прошлое, потому что в настоящем радости мало. Я не говорю о болезнях всяких. Скриплю ещё, как плохо смазанная телега. Ощущаю себя никому не нужным. Будущее выглядит в виде креста на кладбище. 
– Рано тебе ещё об этом думать. Хотя и я часто обращаюсь к прошлому. Душа хочет освободиться от сомнений. Мне бы исповедоваться, обратиться к Господу.
– А в церковь ходите?
– Хожу. С детства привык. Только понимаю, что она – рукотворное сооружение, в котором нередко священник – мошенник в рясе. Иисус Христос учил, что общаться с Богом можно и в своей комнате за плотно закрытой дверью.
Епископ слушал старца, удивляясь смелости его слов.
– Ежели безверие восторжествует, – спросил он, – и все наши усилия не увенчаются успехом, что же получится в итоге?
– Что получится? – повторил Фёдор Кузьмич. – Крах! Ты то пророческое стихотворение этого самого Михаила Лермонтова помнишь?
– Какое? – не понял епископ. – Я, признаться, не большой любитель поэзии, всё больше литературу духовного содержания читаю. Светская меня не увлекает. Давно открыл для себя творения святых отцов. Они ошеломили меня. Обиднее всего казалось, что мы, обладая таким несравненным сокровищем, ничего не знаем о них. Предо мной открылись авторы, которые столетиями копили опыт иного познания жизни, нежели то, что давали лучшие умы философской мысли и гении классической литературы: Исаак Сирин, Иоанн Лествичник, Иоанн Златоуст, Тихон Задонский… У себя в библиотеке я как-то нашёл огромную, старинную, на церковнославянском языке книгу под названием «Пролог». В ней оказались собраны множество поучений и историй из жизни христиан, начиная с евангельских времён. Привык, знаете ли, к литературе духовной!
– Ну как же! – с неожиданным жаром воскликнул Фёдор Кузьмич. – Ведь это стихотворение пророческое. Его нельзя не знать! Вот послушай:
Настанет год, России чёрный год,
Когда царей корона упадёт…
Отец Афанасий впервые в жизни слушал эти стихи и живо представил себе описываемую поэтом картину: Россия, залитая кровью, и по ней шагает некий хладнокровный убийца, считающийся новым вождём, беспощадно обрекающий на гибель всё живое.
– Неужели такое и в самом деле возможно? – прошептал он.
– Всё у нас идёт именно к этому, – ответил глухо Фёдор Кузьмич.
Епископ оглянулся по сторонам, словно боясь, что их подслушают и, наклонившись к старцу, тихо спросил:
– Полный крах – это как? Он что – непременно настанет и нам от этого никуда не деться?  Может, всё же удастся избежать гибели страны?
Фёдор Кузьмич, сделав глоток чаю, ответил:
– Мне страшно думать об этом, но я представляю себе будущее России именно таким, каким его описал мятежный Лермонтов. К сожалению, историки и политики часто навязывают нам свои грубые и нелепые трактовки. Но я считаю, что, имея за спиной нашу историю, можно надеяться, что у России есть светлое будущее. Нет и быть не может всем угодного  доброго царя! Если же верх возьмут чёрные силы и сбудется прогноз этого поэта, прольётся много крови, но всё будет по-прежнему, только у власти будет другой царь и другие чиновники. Ничего не изменится! Чтобы что-то изменилось, нужно, чтобы народ наш к этим переменам был готов. Но готов ли он?!
– К сожалению, мы не доживём до этого времени, – грустно проговорил епископ. – Вера наша православная – основная надежда на сохранение мира в душах наших. Пусть даже грядущее пугает и удручает, у нас есть надежда, и, как мне кажется, это главное.
– Я тоже надеюсь на благополучный исход, – согласился Фёдор Кузьмич, – и верю в светлое будущее России нашей. Мне хочется видеть людей наших свободными и великодушными, с горящими глазами и горячими сердцами. Хочу думать о России нашей с гордостью и радостью.
Он замолчал и о чём-то задумался.         
– Мне вспомнился рассказ апостола Матфея, – сказал епископ Афанасий, – о том, как шли по тропинке между пшеничными полями ученики за Учителем. В пути проголодались и тогда на ходу принялись срывать колосья, растирать их между ладонями и есть спелые зёрна. Но тут как на грех на их пути оказались законники-фарисеи. Они с бранью накинулись на изголодавшихся людей. В их глазах те совершали преступление: день был субботний, и даже самый необходимый труд запрещён, чтобы мысли не отвлекались от размышлений о Творце. Но ведь они нарушали не Божью заповедь, а её нелепое толкование. Важно и сегодня уметь правильно толковать законы, но… – Епископ придвинулся к старцу поближе и тихо спросил: – Не перейти ли нам… – он почему-то запнулся, а потом спросил не совсем решительно: – Вы ведь знаете французский?
– Владею им так же, как и русским, – ответил Фёдор Кузьмич, улыбаясь, и перешёл на французский язык. – Вы боитесь, что нас кто-то услышит?
– Да, мне страшно представить, что наш разговор станет достоянием других людей, – ответил епископ по-французски. – Ведь это будет означать, что всё напрасно. Я езжу по Сибири, встречаюсь с людьми, мне они верят. И для чего я всё это делаю? Ежели нас и впрямь всё это ожидает, тогда всё это лишено смысла!
Фёдор Кузьмич возразил:
– Напротив! Всё приобретает особый смысл! Кто знает, может, те предсказания или видения, которые изредка посещают меня, – всего лишь грозные предупреждения, которые шлёт нам Господь: «Внемлите, люди, и будет вам спасение!». Помните историю о том, как Мария Магдалина обратилась к императору Тиберию, чтобы он простил Иисуса. Император воскликнул: «Его же казнили!», на что Мария ответила: «Христос воскрес!». Император подумал, что женщина спятила, и сказал: «Скорее яйцо, что ты мне подарила, поменяет свой цвет с белого на красный, чем я поверю в то, что казнённый воскрес!». Но свершилось чудо: яйцо в руке Тиберия стало красного цвета, и он в растерянности воскликнул: «Воистину воскрес!». Потому я и говорю, что нужно просто принять всерьёз мысль о том, что то, что предсказал этот Лермонтов, возможно. Как бы мы ни ругали недостатки в российском обществе, но ещё можно много успеть сделать. От нас Господь ждёт верности в смирении. Если же её мы не соблюдём, то жизнь наша окажется лищённой смысла. Ничего страшнее этого нет! – И тут он высказал мысль, от которой Афанасию чуть не стало дурно: – Я знаю, что Николая Павловича сейчас многие ругают. И я имею в виду совсем не революционеров. Эти – пусть! В его ближайшем окружении многие осуждают царя. Это всё – люди верою и правдою исполняющие свой долг, не смутьяны, поверьте мне.
– Отчего же в таком случае они осмеливаются на такую дерзость? – в изумлении спросил отец Афанасий.
Фёдор Кузьмич усмехнулся.
– Мода, – сказал он. – Нынче считается хорошим тоном уличить в чём-то царя (разговор всё ещё шёл на французском). И ничего бы этого не было, если бы не воля самого Николая Павловича. Он своим бесконечным либерализмом допускает это! А у людей должна быть незыблемая вера в Бога и царя. Бог на небе, царь на земле – вот и весь разговор! И какие могут быть сомнения? От недоверия к царю до неверия в Бога – один шаг!
– Его дело – наказывать, наше – миловать! – сказал епископ, на что старец, окинув его холодным взглядом, заметил:
– В том-то и дело, что, по мнению многих, наказывать должен не царь, а закон. На Западе говорят о конституционной монархии. И миловать должен не ты, а Господь. Главное в жизни – содержать сердце чистым перед Богом!
– Вы  богослов больший, чем я думал, – улыбнулся епископ. – Чего же забились в такую глушь? Сибирь – гиблое место для такого человека, как вы.
– Сибирь есть Сибирь, – ответил Фёдор Кузьмич. – Михайло Ломоносов говорил, что Россия ею прирастать будет! А он никогда не ошибался.
– Да чем славна эта Сибирь?! – воскликнул епископ. – Морозами? Бездорожьем? Нищетою людей, здесь живущих? 
       – Здоровьем. Ты не можешь отрицать, что климат здесь для здоровья полезный.
– Хорошо! Сибирь славится крепостью тела и духа людей, здесь живущих, долголетием их. А чем ещё?
– Лесами необъятными, просторами бескрайними, кедрами могучими, высоченными елями и пихтами, белоствольными березами. Это ль не наша гордость?! Реками огромными, полными рыбы всякой.
Епископ не ожидал от Фёдора Кузьмича такой горячности и любви к этим гнилым по его мнению местам. Он всегда мечтал перебраться в европейскую часть России, но пока сделать это ему не удавалось. А Фёдор Кузьмич никак не мог успокоиться и продолжал:
– А сколько здесь зверья всякого, рыбы, леса, серебра да злата! Мало ли что ещё прячет наша Сибирь?! Прав был Ломоносов. Только у нас всё руки не доходят взять эти богатства, да с пользой для России, для людей наших использовать! 
Епископ был уже не рад, что начал разговор об этом, и постарался вернуться к более близкой для себя теме. Почувствовав это, Фёдор Кузьмич сказал, грустно взглянув на епископа:
– Если человек уединяется в молитве и при этом ограничивает себя в еде, сне и общении с людьми, если не допускает в ум праздных мыслей, а в сердце страстных чувств, очень скоро обнаруживает, что в мире, кроме него и других людей, присутствует ещё кто-то. Перед его духовным взором открывается Спаситель. Открывается воля Божия. Чтобы быть богословом, совершенно не обязательно носить рясу и заканчивать духовные академии. «Дух дышит, где хочет!» – говорил апостол Иоанн.
 Епископ задумался, да и Фёдор Кузьмич тоже не спешил делать новых заявлений. Наконец отец Афанасий произнёс уже по-русски:
– Врач и священник нередко присутствуют при последних минутах земной жизни христианина. Но священник – единственный свидетель последней исповеди. Любовь есть высшая молитва. Если молитва – царица добродетелей, то христианская любовь – Бог, ибо Бог и есть Любовь. Иисус Христос говорил: «Всё, что сделали вы людям, то сделали Мне». Французский религиозный философ, писатель, математик и физик Блез Паскаль как-то заметил, что Бог является тому, кто его ищет. Он регулирует человеческое знание о себе, даёт знаки, видимые для ищущих его и невидимые для равнодушных к нему.
– Ну что ж, ты прав! Есть грехи, которые врачуются покаянием, – согласно кивнул Фёдор Кузьмич.
– А недавно, – продолжал епископ, – в Германии появился так называемый манифест коммунистов. Главный их принцип: «от каждого по способностям, каждому по потребностям». Но того в толк не возьмут, что «способности» и «потребности», как всегда, определяет комиссия. Вызовут меня и скажут: «Какие у тебя способности? Нарубить воз дров за день сможешь? А какие потребности? Чечевичная похлебка!..». Вот он и главный принцип! А может, всему виною наше отставание от Европы? Там хотя и нет православия, но больше порядку, в большем почёте, чем у нас, науки и искусства. Наконец, там просто грамотных больше! Ежели бы им – да наше православие внедрить, вместо папы римского и безумия протестантизма с лютеранством, вот это были бы процветающие, справедливые общества!
Фёдор Кузьмич промолчал в ответ, и епископ, не выдержав затянувшейся паузы, робко спросил:
– Разве нет?
– Нет, конечно, – задумчиво проговорил Фёдор Кузьмич. – Это они отстали от нас в развитии! – Видя, в какое изумление пришёл от этих слов Афанасий, Фёдор Кузьмич добавил: – Не веришь?
– Верю каждому вашему слову, – нерешительно проговорил отец Афанасий, – но всё же нужны, так сказать, доводы.
– Какие тебе нужны доводы, если они пришли на нашу землю как вандалы или гунны и спалили Москву? Мы-то их побили, и честь нам и хвала за это, но когда мы к ним пришли, их Париж не сожгли! Впрочем, этот довод всем хорошо известен. Кутузов наш – полководец, который останется в памяти народа российского. Когда французы подходили к Москве, император припал к мощам преподобного Сергия Радонежского и долго молился этому угоднику. Бог подсказал ему, чтобы он дал полную волю Кутузову.
 А вот возьми нашего Ивана Грозного и его современницу – английскую королеву Елизавету Первую. Не зря Иван Грозный прозвал её пошлой девицей! Отрубила голову родственнице своей Марии Стюарт. А десятки тысяч других казней, которые она провела за время своего правления – это тебе как? Мы ругаем нашего Ивана Грозного за жестокость, так ведь он каялся постоянно молился и слезами обливался за убиенных, да ещё и монастырям платил изрядные деньги, чтобы те совершали вечное поминовение. А Елизавета собственную мать обезглавила. Каялась ли сия пошлая девица? Не каялся и любой другой изверг во Франции, в Италии, в Германии или в Швеции… Нет там такого понятия, как покаяние. Не доросли они ещё до него. И я не сомневаюсь, что если российские смутьяны начнут сеять неверие и вседозволенность, они этому будут учиться у европейцев! Оттуда вся зараза. Дикая и жестокая страна Турция, дикие нравы свирепствуют в Китае, однако нам не приходит в голову учиться у них нравственности. А вот у кровожадной Европы мы учимся и считаем, что от них исходит истина, а мы лишь плетёмся в хвосте их победного шествия к вершинам цивилизации.
Войны всегда от кризиса веры, от умников и безбожников, когда человек ничего не решал. При смуте всё решает толпа. В толпе личность теряется. Исчезают понятия справедливости и права на жизнь. Они, эти смутьяны, разрушают основы, и в этом я вижу большую опасность для России, которой горжусь и за счастье которой готов жизнь свою положить.
– Да они же фарисеи! Христа распяли! Лжецы!.. Господь узрит – аукнется обман! Геенна огненная ждёт их!
– Должно, так и случится.
– Вы – святой человек! Я верю вам. Хотел бы поблагодарить родителей ваших, благословивших вас на подвиг ваш.
– Святая Церковь о них молится. А на подвиг мой благословил меня святитель Филарет, митрополит Московский. Но тебе не следует вместо дел духовных лезть в державные, где ты ничего не смыслишь.
– Согласен. Вы – пророк! Воистину пророк! Но ежели ведомо вам, что с Россиею станет, – скажите, грядёт ли горе? Видит Бог, считаю вас истинно святым! Скажите мне. Мой слух открыт. Авось услышу.
– И я за Россию нашу радею, – ответил Фёдор Кузьмич. – Коль есть на шее крест, коль взяли Истину от Рима, то Русь ему – супруга. Одна навек, до Страшного Суда.
– Но что делать нам? Душа горит! Смутьяны и раскольники могут погубить Россию. О, Господи, прости… То татарва, то шведы и поляки. И сами меж собой!.. Те, от кого зависит будущее, дерутся за золото, за власть. Богатые богатеют. Бедные нищают. Иные приходят со своим собственным «символом веры», с набором готовых предписаний. Их намерения устремлены к тому, чтобы перестроить церковь в соответствии со своим душевным складом. Россию нашу может спасти лишь духовность. А что есть духовность? Это: сочувствие, сострадание, сопереживание, умение делиться последним, искренность, совесть! А ежели погибнет Россия – погибнет мир! Всё погибнет!
– Люди всегда грешили. Но греха стыдились, каялись, – задумчиво проговорил Фёдор Кузьмич. Понимал: епископу нужно выговориться перед человеком, который его мог бы понять.
Потом отец Афанасий поднял на старца испуганные глаза и со страхом спросил:
– А ежели антихрист давно уже к нам пришёл? Отсюда всё – попы-отступники, народ без веры в Бога. Но разум мой, душа противятся сему и вопрошают: почто Господь-то допустил? Сколь храмов каменных под небо вознеслось, а сколь монастырей! В единый миг в колокола ударят – зазвенит земля из края в край, молитвенным покровом укроется Россия – не подступиться дьяволу! Ужель нас Бог оставил? Ох, нынешнее время! Да ежели бы верили, случился бы раскол? Вот дьявол и пришёл. Я повторить могу – вы святой. Способны мыслить и истину искать. Сие не всякий может! Не мне учить вас, но святость обязывает к подвигу. Кто в трудный час сбирал народ и рати поднимал?
 – Тому в истории много примеров, – сказал Фёдор Кузьмич. – Юродивый преподобный Симеон за несколько дней до великого землетрясения в Антиохии бегал по городу и ударял плетёным ремнём по каменным столбам, приговаривая: «Господь повелел тебе стоять крепко». Именно эти столбы и уцелели во время землетрясения. Юродивые принимали на себя подвиг быть безумными не только для того, чтобы скрыть свою святость, избежать поклонения, но чтобы сделаться гонимыми, презренными и отверженными, – такими, каким был в глазах мира Христос во время своей земной жизни. И праведники есть! Их множество, познавших путь страданий, крепких в вере!
– Благослови на труд сей, отче!

Они проговорили до вечера, потом Фёдор Кузьмич сказал:
– Ты, отец Афанасий, выполняй свой долг и дальше. Благословляю тебя на твои дальнейшие подвиги. Совершай их до последнего своего дыхания. А уж что получится из того – то пусть Господь решает. Что заслужили, то и получим!
– Спаси вас Господи, отец, за жизнь вашу многотрудную и дела Божеские, – ответил епископ и стал собираться в обратный путь.
Когда епископ ушёл, Фёдор Кузьмич ещё раз взглянул на икону, подаренную им. Там в небесах вокруг головы Богоматери и её младенца летали птицы, радуясь солнцу и Рождеству. Он почему-то вспомнил птиц, которых ему приходилось видеть, начиная от ласточек, журавлей и синичек и заканчивая пёстрыми попугаями. Они ему напомнили прошлое, которое он так хотел забыть. Бежал от него. Птицы летели на разных высотах. Но вслед за этими картинами возникало  плохое предчувствие, и он снова встал на колени перед образами, начал молиться. 

23.    Следующая большая остановка ожидалась в живописном пригороде Нижнего Новгорода, где у князя Голикова было большое поместье. По своим размерам и богатству оно не только не уступало поместью княгини Матвеевой, но и превосходило его. Это означало, что все участники путешествия там смогут основательно отдохнуть и затем, не заезжая в Нижний Новгород, двинуться дальше, лишь ненадолго остановившись в Казани.
Задержаться в имении Голикова планировали на два дня.
– Отоспимся, тогда и поедем! – сказала княгиня, которая более других нуждалась в отдыхе. – Я так думаю, что лежать буду и днём – до того косточки мои измучились и намёрзлись.
Между тем Георгию Николаевичу эта остановка в имении князя Голикова не очень нравилась. Он и так ехал в его карете, словно бедный родственник. Понимал, что самым главным человеком в пути является княгиня, самым богатым – князь Голиков, самым прекрасным – княжна. Ну, а самым умным и всё понимающим был, конечно же, он! Знал, чего хочет, умеет анализировать ситуации, в которых они оказываются. Эти размышления приводили его к новым открытиям.
Поначалу он не придавал значения тому, что происходило в пути. Но события, словно снежный ком нарастали, и он чувствовал, что княжна ему всё больше нравится. Женственная, как расцветающий бутон ароматного цветка, она волновала его всё больше и больше. Но она – невеста, а жених её здесь и всё видит. А тут ещё  княгиня, женщина с сильным и властным характером, достаточно умная и прозорливая. Нет! Нужно держать себя в рамках приличия! Он – благородный человек!

Село Петровское, куда они после долгого и трудного пути прибыли, и было имением князя Голикова. Уж на что княгиня Софья Григорьевна жила не бедно в своей усадьбе, что на берегу Финского залива, и то удивилась: «Ай да жених достался внученьке! Ничего не скажешь!». Вышколенные лакеи встречали их у входа, приветливо улыбаясь. Специальные люди распрягли лошадей и отвели их в конюшни. Другие помогли занести в дом вещи. Князь распорядился, чтобы накормили и устроили на отдых возниц. Рекс, оказавшийся, наконец, на воле, бегал, обнюхивая всех, и весело лаял. Потом, пометив свою территорию, пристроился к хозяину и больше от него не отходил.
В залах горели свечи, а в каминах потрескивали, объятые пламенем, сухие берёзовые дрова. Было тепло и торжественно, точно все знали о времени приезда хозяина.
В первый же вечер, после небольшого отдыха и прекрасного ужина, Сергей Михайлович устроил музыкальный вечер. Княгиня, которая всю дорогу обещала, что будет спать, спать и спать, вдруг взбодрилась бокалом красного вина и пришла в прекрасном настроении.
– Это ж надобно было придумать такое! – восхищалась она. – В лесной глуши устроить такое великолепие!
Сергей Михайлович удивился:
– Не такая уж это и глушь! До Нижнего каких-нибудь тридцать вёрст. К тому же здесь изумительная природа. Речка, хвойный лес. Летом – ягоды, грибы! Зимой – прекрасная охота…
– А Нижний – это разве не глушь? – настаивала княгиня. – Я, если бы такое великолепие увидела в вашем Новгороде, так же удивилась. Но полно болтать! Пусть лучше ваши музыканты покажут, на что они способны!
– Кое-что могут,– весело ответил Сергей Михайлович. – Маэстро!
Оркестр грянул вальс, но танцевать никто не стал. Все устали и, сидя на мягких венских диванах, с удовольствием слушали музыку.
Георгий Николаевич смотрел на всё это с восторгом и с сожалением подумал, что ему приходится вести тайную борьбу против этих людей, этой страны. «А стоит ли так жить? – думал он. – Служил бы России и чувствовал бы сейчас здесь своим. А так – мне только и остаётся, что притворяться, играть какую-то роль. Ещё не поздно, впрочем, всё переиначит. Или уже поздно? И что там эта цыганка говорила, что вернутся не все? Погибнет кто?.. Или…»
Музыканты, уставшие от длительного безделья, радовались, что им выпала редкая удача блеснуть мастерством, а Сергей Михайлович, чуть наклонившись к невесте, тихо сказал: 
– После свадьбы переедем сюда. Здесь изумительная природа.
Александрина вспыхнула от радости при таком предложении, но потом с грустью в голосе спросила:
– А как же бабушка? Мне будет её недоставать.
– Мы будем приезжать к ней в гости, – ответил князь, с любовью взглянув на невесту. Ему понравилось, что она так относится к своей бабушке.
Разошлись по своим комнатам довольно поздно – часу в десятом.
Георгий Николаевич долго ещё лежал с открытыми глазами и смотрел на потолок, где в темноте угадывались лепные карнизы и какие-то нимфы, утопающие в цветах волшебного райского сада.

Когда через два дня они снова отправились в дорогу, у молодых людей состоялся неприятный разговор.
– Вы забываете, граф, – сказал Сергей Михайлович, – что княжна обручена и является моей невестой! Ваше излишнее внимание к ней её смущает.
– Вы, князь, напрасно беспокоитесь. Если бы на свете не было женщин, мир стал бы скучным до зевоты. Я, как могу, делаю наше путешествие не таким унылым, – спокойно возразил граф, даже не взглянув на обиженного жениха. – Женщины так выразительно реагируют на шутки, что просто невозможно удержаться... Они  необычные создания, удивляющие даже самих себя.
– Но вы, по-моему, уж очень сильно стараетесь её развлечь! Не кажется ли вам, что это неприлично?! Было бы лучше, чтобы вы умерили свой пыл.
– Напрасно вы, князь, обижаетесь, – улыбнулся Георгий Николаевич примирительно, взглянув на Сергея Михайловича. – Я просто стараюсь интересно жить! По этому поводу могу вам напомнить старую притчу. Когда после французской революции однажды спросили аббата Сийеса: «А что вы делали в то время?». Аббат невозмутимо ответил: «Я жил». Вот и я просто живу. Я такой! Как и вы, тоже хочу увидеть сибирского старца и убедиться, что слухи бывают ложными. На земле много мест, которые скрывают свои тайны, и не просто приоткрыть их, если не будет на то воля Господа.
– Вы – мастер переводить разговор на другую тему. Я говорил совсем не о том, и, надеюсь, вы меня услышали. А сейчас, с вашего позволения, я хотел бы подремать.
– Меня пленяет любопытство, – продолжал Георгий Николаевич, будто не слышал князя. – Оно ведёт меня по жизни! Мне многое интересно, и жизнь пока меня жалует. Более всего меня интересуют необычные люди. Правильность – это почти всегда скучно. А от скуки до жестокости, как известно, всего только шаг. Вас огорчает, что княжна проиграла во время игры в карты? Так я ведь простил ей этот проигрыш? Это же была не игра, а времяпрепровождение от скуки. И играли мы по мелочи.
– Напрасно вы простили долг, – тихо проговорил Сергей Михайлович. – Я вам возмещу её долг! Только не заигрались бы вы, граф! Есть вещи, которых, к сожалению, вы не понимаете. Слушаете и не слышите, смотрите – и не видите!
– Бог сделал нас разными! – ответил граф. – Жизнь протекает по своим законам. Мечтаешь, думаешь об одном, но сбывается далеко не всё. Происходит всё иначе. Бывает, в непогоду кажется небо чистым и солнечным. А в ясный день – темно и ветрено, и в дрожь бросает.
Сергей Михайлович долго не отвечал, сидел, зарывшись в соболиную шубу и закрыв глаза. Потом тихо произнёс:
– Но вы должны понимать, что так вести себя с княжной по меньшей мере некомильфо… и мне неприятно на это смотреть.
Граф Киселёв сначала не хотел отвечать на этот упрёк. Потом глубокомысленно сказал:
– Иногда человеку приходится сильно страдать. Но страдания помогают нам приблизиться к Богу.
Всегда, когда ему трудно было найти достойный ответ, он обращался к божественным темам, и этому его тоже когда-то обучил Джексон.
Георгий Николаевич совсем не хотел обострять отношения с князем Голиковым. Это не входило в его планы. Понимал, что иначе выполнить задание Джексона будет трудно. Чтобы как-то сгладить впечатление от последнего разговора, вроде его и не было, стал рассказывать, как недавно он посетил в Петербурге старое кладбище, когда ходил к отцу на могилу.
– Вы только представьте, – говорил граф. – Сиреневые сумерки на гранитных плитах, железных крестах и мраморных ангелах. История человеческого тщеславия проходила предо мною в камне, золотых надписях, искусных насечках и цветах в мраморных урнах. Тщеславие разделяло людей при жизни, разделяет и после смерти. Могилы бедняков украшали покосившиеся от времени деревянные кресты, почти засыпанные снегом. Видно было, что сюда давно никто не приходил.
Люблю бродить по старому кладбищу. Как правило, меня сопровождает дед Никифор, кладбищенский сторож, который помнит историю почти каждого обитателя этого города мертвецов. Дед Никифор – грузный мужик, привыкший к своей работе, живёт в небольшом деревянном сарайчике здесь же на кладбище. Как-то довелось мне даже побывать у него в гостях. Мы в поминальный день долго бродили, и потом он пригласил меня зайти к нему. Толкнул невысокую дверь, и мы оказались в полумраке скромного жилища. В правом углу от двери – рукомойник с небольшим зеркальцем. Дощатый стол, покрытый клеёнкой. Кровать. В углу против окна – икона. Всё было тихим, чистым и сирым. Дед сказал, что никогда никого к себе не приглашал, привык к одиночеству. Говорить отучился. Его даже прозвали молчальником. Да и в самом деле, с кем там говорить?! С покойниками? Хотя у них есть одно завидное качество. Они никогда не перебивают. 
Дед Никифор достал посуду, нарезал солёный огурец – всё, что у него было. Молча поднял стакан с какой-то мутной жидкостью и произнёс тост. Наверно когда-то и он был образованным человеком.
– Царствие небесное вашему батюшке! Жизнь под горку катится быстро, а здесь останавливается, замирает. Смирение есть благодать в душе. Это – богатство. Чем больше добродетелей приобретает душа, тем она чище становится. Душа жаждет общения с Богом, скорбит, что грехи её отдаляют от Господа, и стремится к исправлению покаянием, пока, наконец, не приобретёт мира и успокоения.
– Не в церкви ли, Никифор, раньше служил? – спросил я.
– Угадали, – ответил он. – Пономарём в нашей кладбищенской церкви и служил, а как старым стал, определили меня кладбищенским сторожем. Так и живу… и всё помню. Ежели бы вы только знали, сколько горя на земле! А я всё помню! Иногда будто живу в том времени, вроде бы как в другом мире.
Когда я вышел из сторожки и пошёл по едва заметной тропке, холодный ветер обжигал моё лицо, припорашивал снегом голову и глаза болели от блестящего на солнце снега. Это было как раз незадолго до решения ехать в Сибирь, чтобы догнать графа Ильина и отговорить от необдуманных решений. Но теперь и сам вижу, что никого мне не догнать, да и ехать в Сибирь – совершенно бессмысленная была затея.
Граф замолчал. Он не очень заботился о том, слушает ли его князь, который продолжал сидеть с закрытыми глазами на своём диване, уткнувшись носом в воротник шубы. Ему нужно было успокоиться, решить, как вести себя дальше. Лучше всего это у него получалось, когда он о чём-то говорит. Этому когда-то его тоже обучил Джексон.
Умолкнув, Георгий Николаевич погрузился в глубокие раздумья, уклонившись от той роли, которую сам же на себя взял.
Сергей Михайлович заметил изменение настроения графа и через некоторое время с некоторым беспокойством спросил, не болен ли он?
Тот улыбался в ответ, пошутил привычно, но потом снова погрузился в глубокие раздумья.
Перемену в его поведении заметили и княгиня, и княжна. Однажды, когда они делали обычную дневную остановку на обед в каком-то придорожном трактире, Александрина спросила:
– И что это вы, Георгий Николаевич, как будто загрустили?
– Да так, – неопределённо ответил он. – Однообразная дорога, мигрень…
Княжна продолжала допытываться:
– И отчего это вы не заходите к нам больше в карету? Мы сегодня утром вспоминали про вас и жалели, что вас рядом нет!
Сергей Михайлович был неприятно удивлён этими словами невесты, но ничего не сказал, а Софья Григорьевна поняла, какую бестактность по отношению к жениху допустила внучка,  и произнесла тоном, не допускающим возражений:
– Да не так уж мы и скучали! Что вы такое выдумываете? Нешто вам не весело ехать в карете со мною и слушать мои рассказы про наше время? Когда я у императрицы была фрейлиной…
Александрина попыталась было возразить, но встретила грозный и многозначительный взгляд княгини и сразу же осеклась.
Уже потом, когда они вновь двинулись в путь, княгиня выговорила ей:
– Вы что ж такое говорите, бесстыдница? Да как у вас язык только повернулся ляпнуть такую бестактность?
Александрина уже и так поняла, что глупо себя вела.
– Запомните, – продолжала княгиня, – скучать должны вы только по своему жениху!
– Вы правы, – пролепетала Александрина. Она очень расстроилась и даже расплакалась.
– Не ревите, дурочка! Вы же княжна! – утешала её княгиня.
Она достала платочек и стала утирать внучке глаза.
– Я так виновата, так виновата! – плакала княжна.
– Да не ревите! Сколько можно?!
– Что же мне делать? – спросила Александрина. – Может, приглашать одного Сергея Михайловича?
– Этого нам ещё недоставало!
– А что?
– Ну, что вы такое городите?! – изумилась Софья Григорьевна. – Разве Георгий Николаевич нам враг? Пусть оба приходят, когда нам будет скучно. Кавалеры всегда должны развлекать дам – так заведено!
– Но как же вы не понимаете?! – с жаром возразила Александрина. – Ведь развлекает нас только граф, а князь всё больше молчит. Я люблю его одного, но получается, что в центре внимания оказывается не он, а граф!
– Это вы меня же ещё и поучаете? – усмехнулась княгиня. – Не я ли вас только что ругала за легкомыслие?
– Я всё осознала и теперь вижу, что поступила дурно! Но понимаю и другое: князь остаётся в тени, а всё внимание мы уделяем графу. Разве так можно?
– Можно! Ещё как можно! Вы представьте: выйдете за Сергея Михайловича замуж…
– Поскорей бы! – с тоской воскликнула Александрина.
– Да не перебивайте меня! Что за моду взяли перебивать!
– Простите!
– Из-за вас, негодница, уже забыла, что хотела сказать, – пробурчала княгиня. – Память совсем дырявая стала… Ага! Вот и вспомнила! Когда вы выйдете за Сергея Михайловича замуж… – она сделала в этом месте паузу и строго посмотрела на внучку, но та терпеливо промолчала, – вы однажды пойдёте в театр. А там будут выступать актёры и изображать всякое такое – ну, как это они обычно делают! Не люблю я, по правде сказать, всех этих актёришек. Шуты они – да и только. А актрисы – все срамные девки! Но вы будете с интересом смотреть на представление. И что же плохого в том, что вы на какое-то время забудете друг о друге и всецело будете принадлежать действию, которое развернётся перед вами на сцене? Ведь если искусство, то ему можно и уделить внимание.
– Так ведь то ж театр! – воскликнула Александрина. – Там же всё не по-настоящему!
– А здесь вам что? Разве это не театр? Граф сам себя назначил на роль шута и развлекает нас. А мы смотрим на него, как в театре!
– Но в нашем случае всё не так!
– Что? Опять перечить мне вздумали, негодница? – разозлилась княгиня. – Никакого ко мне почтения нет!
– Можно я скажу? – взмолилась Александрина.
– Ну, говорите, говорите, – смягчилась княгиня, облокотившись на подушки и плотнее повязав на голове пуховый платок. – Что там вы ещё надумали?
– Я давно заметила, но только сейчас стала понимать…
Александрина запнулась.
– Да что там такое? Говорите же!
– Мне кажется, – робко сказала княжна, – что граф смотрит на меня как-то по-особенному…
– Вздор! Вечно вам что-то кажется! – пробурчала Софья Григорьевна. – Всем девицам такое кажется. Каждая думает, что кавалеры смотрят только на неё! – Княгиня рассмеялась. – Не вы одна такая. И я была такой же дурочкой когда-то…
– Да нет же! Я совсем не то имела в виду! Я заметила кое-что другое!
Софья Григорьевна поморщилась.
– Ну, так что ж вы заметили? Говорите уже, не томите!
– Я же и говорю: он смотрит на меня по-особенному!
– Пустое!
– Нет! Я теперь понимаю, что означает его взгляд! Да я это и раньше замечала и даже вам сказывала, а вы отмахнулись тогда. Сергей Михайлович так на меня никогда не смотрел. Граф смотрит с какой-то жадностью, и мне под его взглядом становится…
Княгиня прервала её и на этот раз.
– Говорю вам: пустое!

Георгий Николаевич всё молчал и о чём-то думал. Сергей Михайлович, сидящий напротив, с удивлением посмотрел на него и даже хотел что-то спросить, но потом, видя, что его попутчик улыбается своим мыслям, предпочёл промолчать.
А граф размышлял уже совсем о другом.
«Положение в Европе взрывоопасное. В сорок восьмом году в Вене  произошла революция, Меттерних был лишён своих полномочий, а император пообещал австрийцам конституцию и гражданские свободы. Страна превратилась в конституционную монархию.
А в прошлом году парламент провозгласил независимость Венгрии и низложил Габсбургов. Все усилия революционеров добиться поддержки со стороны западных держав не увенчались успехом. Европа высказалась за сохранение Австрийской монархии как гаранта стабильности. Летом в Венгрию вступила русская армия, и вскоре та объявила о своей капитуляции.
И, самое главное: всеми этими событиями дирижировала Англия!».
Потом его мысли снова вернулись к личным проблемам. В ходе размышлений неожиданно возникла мысль, что один из них может и не вернуться домой. Мало ли что может произойти в дороге! Могут напасть разбойники, дикие звери. Они могут провалиться под лёд, замёрзнуть, сгинуть в зимнем лесу… Пути Господни неисповедимы!
Граф улыбнулся, вспоминая, как он всегда выигрывал, когда спорил на меткость в стрельбе. И этому когда-то его обучил Джексон! С десяти шагов попадал в игральную карту, делая дырку прямо в центре. Это называлось: попасть в туза! Если подумать хорошенько, всё можно будет устроить и так, и этак…
После этих мыслей Георгий Николаевич заметно повеселел. Сергей Михайлович заметил это и сказал, что рад его хорошему настроению.
– Мне думается, – сказал князь, – что это наша бесконечная дорога так утомляюще подействовала на нас. Удивляюсь тому, как моряки переносят длительные путешествия по океанам. У нас хотя бы есть на что посмотреть, а у них даже этого нет. Всё море да море!
– У всякого путешествия всегда бывает конец, – ответил миролюбиво Георгий Николаевич. – Вот мы сейчас мчимся по этим бесконечным снежным просторам, но ведь когда-нибудь наша дорога закончится. Каждая пройденная верста приближает нас к заветной цели.
Сергей Михайлович не понял, что хотел этим сказать граф, так как не умел читать чужие мысли. Граф же умел хорошо их скрывать. И этому тоже научил его наставник Джексон.

24.      Стоял тихий вечер. По белому небу плыл ковчег луны, и в её свете снег казался голубым. Иван Латышев по субботам присылал к Фёдору Кузьмичу работника, немого парня, который топил ему баньку, таскал из колодца воду и наливал её в большой чугунный котёл. Ильинишна не смогла бы справиться с этим. Слишком стара. А Митяй был рад, что и ему давали услужить старцу. Приходил обычно с огромным, похожим на волка псом, длинный поводок которого привязывал к калитке.
Фёдор Кузьмич стоял на крыльце, любуясь окружающей природой. Лицо его было бледным, а волосы, казалось, излучали белое сияние. Глаза блестели и при лунном свете, отражённом на снегу, меняли окраску. Они были то серые, то голубые, а то и вовсе казались карими. Но рассмотреть их  не было возможности. Через секунду хотелось отвести взор. Глядя на него, человек испытывал радость, благодарил Господа, что дал ему увидеть святого старца. 
Взглянув на собаку Митяя, удивился, как она похожа на волка старика Александра, которую видел во сне. Привыкшая к старцу, она внимательно слушала, когда тот с нею разговаривал, совершенно не заботясь, понимает ли пёс его.
– Зима нынче – благодать. Снега много. И морозец знатный.   
Волкодав внимательно слушал его, наклоняя голову то в одну то в другую сторону.
– Вот и сиди, наслаждайся свежим воздухом, тишиной, красотой и свободой. И мне не мешай думу думать! Сегодня почему-то тревожно на душе. Покаяние – вот что важно, – продолжал беседовать с собакой Фёдор Кузьмич. – Идеал Христов так высок и совершенен, что мы всегда будем недовольны своим несовершенством. Так чуткий музыкант мучается от малейшей фальши звучания, а иному и большие ошибки незаметны. Святые люди всегда считали себя великими грешниками.
Фёдор Кузьмич посмотрел в глаза пса, и тот, словно понял, о чём говорит этот человек, приблизился и ткнул морду в его ладонь. Хозяин его, Митяй, не разговаривал с ним, общался только жестами. Собака привыкла к таким редким беседам и с удовольствием слушала Фёдора Кузьмича, а тому казалось, что она его понимает.
– В этом духе и воспитывалась православная Русь. И это покаянное восприятие христианства вкоренилось в души наши. Потому и просим: «Господи, помилуй! Будь милосерд!». Ты понимаешь меня, волчара? Чувствую себя виноватым в том, что происходит. Я – большой грешник. Потому и каюсь. Верю в милосердие отца небесного, обращаюсь к нему с покаянием, с надеждой на спасение моё и многострадальной земли нашей! 
Фёдор Кузьмич замолчал, глядя на голубой в лунном свете снег, задумался об отшельническом житье-бытье в лесной избушке. Ему представлялся маленький сруб, какие встречаются в дремучих сибирских лесах и называются зимовьями. Там проводят суровые зимы охотники, которым только и надобно для полного счастья, что обогреться после охоты, переночевать на звериных шкурах да наутро снова идти и смотреть, что попало в капканы.
В самом деле: много ли человеку нужно? Кому и дворца мало, а кому хватает и избушки. Ведь известно: какими бы ты богатствами ни владел, в другой мир с собой ничего не возьмёшь, кроме души своей. И если брать нечего, легче будет перебираться туда, чтобы предстать перед Господом. Если же окружил себя излишествами, как с ними расстаться?
Но когда Фёдор Кузьмич думал о том, как бы он сам жил в такой избушке, понимал, что кроме печки там должны стоять стол, лавка. И небольшой простор перед иконами в углу, чтобы встать на колени перед образами. И полочка для книг, чернила, перья, бумага… Стало быть, нужен шкафчик. Шубу можно, конечно, повесить на гвоздик. Но одёжку без корыта не постираешь. И много ещё всяких мелочей. Без всего этого можно легко потерять человеческий облик. А нужен ли Господу такой, что и на человека-то не похож?
Он знал, что Господу всякие нужны, и он всех любит. Но ведь одно дело, когда человек попал в беду и дошёл до нищеты, а совсем другое дело создавать всё это искусственно, чтобы вызывать его жалость. Честно ли это? И зачем так уж угнетать свою плоть страданиями? Святость приходит через просветление души, а не через измученное тело! Поспишь на жёсткой скамейке, подложив под голову ладонь, намучаешься за ночь. Как вставать после? Все кости болят. Нет уж! Лучше на печи спать, подстелив овчину. Вокруг дремучий лес, вьюга, а то, может, и волки воют рядом, а ты лежишь под потолком и спишь.
Но опять же: дрова нужны, запас провианта, вода… А ружьё? Как можно в лесу без ружья? Волков как отгонять? Может и медведь-шатун припереться. И получалось: думаешь о маленьком домике и даже представляешь его себе, а он начинает увеличиваться, точно тесто на закваске. А ещё нужны сарай, где можно хранить дрова, хлев, собачья конура, отхожее место. И банька – нужное дело. Не получалось жить в пещере или в бочке, как Диоген. Это там, на юге, где-нибудь в Синайской пустыне или в Палестине, святые отшельники могли так жить. А что бы они делали в Сибири?
Митяй, наконец, истопил баньку, наносил воды, и можно было идти мыться. Он отвязал пса и, поклонившись старцу, ушёл. Фёдор Кузьмич взял узелок с чистым бельём, полотенце, приготовленные Ильинишной, и направился в баньку, предвкушая удовольствие, когда будет париться и хлестать себя заготовленным загодя берёзовым веничком. Восковые свечи, потрескивая, едва освещали помещение. Пламя колыхалось, тени прыгали по стене.
Раздеваясь, взглянул в большой чугунный чан, наполненный горячей водой, и вдруг увидел в чёрном зеркале лицо старца Александра. Подумал: «Неужто он и есть моё зеркальное отражение?». А старик сказал скрипучим голосом, глядя ему в глаза:
– Тебе нечего тревожиться! Ты на правильном пути. Только в покаянии твоё спасение!
Фёдор Кузьмич не удивился. Он готов был к таким встречам. Понимал, что старик – его второе «Я». Ответил:
– Я перед народом своим согрешил. Мне нужно открыто перед ним и исповедоваться. Да смелости не хватает!
Потом подумал, что покаяние невозможно без встречи с Богом. Заболевшему нужен исцелитель. Покаяние – не жалость к себе, а понимание, что потеряно общение с Господом, сожаление о своей греховности и возвращение к жизни по Божеским законам.
Раздевшись и аккуратно положив вещи на лавку, Фёдор Кузьмич принялся мыться, хлестать себя берёзовым веничком. Банька стояла у колодца, и когда стало совсем уж  жарко, выбежал и вылил на себя ведро студёной воды. Делал это всегда.
Напарившись, Фёдор Кузьмич оделся и быстро пошёл к дому, где было хорошо натоплено и  Ильинишна поджидала уже с самоваром и блинами. В вечернем небе мерцали звёзды, висел диск луны, а вдалеке виднелась старая сельская церковь, брошенная на растерзание ветрам и колючим морозам.
Масленица! Сейчас чашечка чая, и весь ужас холодной ночи как рукой снимет. Мороз на дворе стоял знатный.
Он толкнул дверь и вошёл в прихожую.
– Ильинишна! – весело крикнул он, – я пришёл!
К его удивлению, Ильинишна ему не ответила. «Должно быть, ушла, – подумал Фёдор Кузьмич. – Не дождалась. Ну и правильно, не барин какой».
Он снял шубу, валенки, положил котомку с вещами в угол и вошёл в комнату – и в тот же миг, получив страшный удар по голове, осел на пол. Удар дубинкой наполнил рот вкусом крови. Он хрястнулся затылком о пол и уже не чувствовал, как какие-то люди бьют его ногами. В кромешной мгле, которая заволокла его сознание, мелькали изумрудно-золотые и огненные искры…   
 Очнувшись, обнаружил себя лежащим на полу. Пошевелился и почувствовал боль в руках. Они были связаны. Попытался встать, но сделать это ему не удалось. Какой-то мужик с бородой и огромными горящими глазами придавил его к полу. При попытке Фёдора Кузьмича встать послышался смех. Странные то были существа. Какие-то дьяволы с чёрными лицами. Один лысый, другой с изуродованным лицом. Удар ногой в живот заставил его согнуться, и он снова потерял сознание. Его били, потом брызгали водой. Он снова приходил в сознание. И снова удары ногой в лицо, рёбра, пах…
Наконец, эти изверги прекратили избиение. Было зябко, несмотря на то, что в комнате было тепло. Фёдор Кузьмич посмотрел на своих мучителей, стараясь понять, кто они такие.
Бородач, который прижимал его к полу, наклонившись, приводя в чувство, брызгал водой и хлестал по щекам.
– Оставь, Чалый! Торопиться некуда, – сказал огромного роста лысый мужик, но тот продолжал.
– Что, ваше величество, хорошо ли в баньке париться? – спросил он с насмешкой.
Фёдор Кузьмич застонал  и окончательно пришёл в себя. Перед ним стоял мужик и что-то говорил, но что – он не сразу понял. Болела голова, а верёвка при малейшем движении сильнее врезалась в тело. Невероятная гамма ощущений захлестнула его, не позволяя осознать, что случилось. Он чувствовал только боль.
Некоторое время молчал, думая, кто бы это могли быть. Потом спросил:
– Ты кто?
– Смерть твоя! – сказал Чалый и сунул в лицо топор, который всегда стоял у печки. – После смерти ты, ваше величество, обретёшь бессмертие.
Мужики рассмеялись.
Фёдор Кузьмич прошептал в ответ:
– Господи, на всё воля твоя! Стало быть, пришёл мой час. – Потом, взглянув на своего мучителя, произнёс: – Кто не с Богом, тот с дьяволом.
Он прикрыл глаза и вдруг увидел старика Александра. Тот был в белом одеянии. Фёдор Кузьмич обрадовался встрече.
– Боже правый! Защити меня и потомков моих! Один ты сделать это можешь! Я жить хочу! А сатана сказал, что скоро смерть моя придёт!
– Ты ж книгочей, – спокойно ответил ему старик Александр, – и Истину изведал. Так, верно, знаешь, как Рюриковичи утверждали трон. Святой Владимир Перуна отринул, попрал тысячелетний ряд и свой срядил. Огнём крестил, мечом, и посему пять сотен лет владел престолом род его. Вот и помысли: удержатся ли на престоле твои потомки? Бог знает. Не моего уровня эти знания. Но токмо существует иная Истина: род на престоле утвердится лишь в случае, если помазан будет не токмо миром, но и кровью.
– А кровью кто помажет? Дьявол?
Старик Александр помолчал и горько вздохнул:
– Ох, дивна жизнь земная… Бог спасёт тебя! 
– А супостаты?
– Пускай умрут свободными…
Фёдор Кузьмич очнулся, и в глубине его сознания тлела неугасимая надежда, что он сумеет выбраться, что этот кошмар кончится и радость жизни вновь наполнит его своим теплом и светом.
– Пришёл, пришёл твой конец, старик! Как Бог свят – пришёл, – многообещающе проговорил Чалый. – Вот я тебя сейчас!..
– Топором не надо, – сказал лысый. – Мы его так!
Фёдор Кузьмич получил пинки ногой по животу. Один, второй, третий… При каждом ударе ухал от боли, повторяя слова молитвы.
– Побойтесь Бога! – прошептал он. – Лежачего не бьют!
– Что-то я не слыхал, что лежачего не бьют! Это где-то в других краях, не у нас!
С этими словами мужик ещё раз ударил его ногой.
– Да ты, Чалый, погодь убивать-то, – рявкнул лысый. – Нам он живой нужон!
На вид ему было не больше тридцати пяти. Его кожа казалась натянутой на череп и готовой вот-вот порваться. Неопрятная бородка, зелёные глаза, словно вышедшие из орбит, и рот, неуклюже приоткрытый в ехидной улыбке, сразу выдавали в нём человека злого и властного. У Косого же был большой дефект. Со стороны правого глаза в верхней челюсти зияла дыра примерно в два пальца, через которую мог вывалиться язык. Три верхних зуба вместе с кожей там были выбиты. Страшный по виду ободок кожи над этой дырой уже давно засох и не доставлял ему никаких неудобств. Подобный дефект пугал тех, кого он встречал на пути. Эта особенность физиономии и послужили причиной его клички. Впрочем, к ней он привык и не обижался.
– Не боись, Князь, не убью! Я, можно сказать, с нежностью глажу его, – сказал Чалый.
– Да ему много и не надо. Ещё один удар, и помрёт! Не трогай больше! Убить мы завсегда успеем. И дай сюда топор! Дай, тебе говорю! А то ты шибко размахался. Неровён час, зашибёшь насмерть. Подними его с полу и развяжи!
– А ну как убежит? – засомневался Чалый. Огромные чёрные глаза его блестели. Он снова и снова вглядывался в лицо старца, словно желая его получше рассмотреть.
– Косой! Подними, говорю, и развяжи! Никуда он от нас не уйдёт.
Косой подчинился приказу. Он развязал верёвки и с трудом усадил старца на лавку.
Фёдор Кузьмич огляделся. В комнате все вещи разбросаны. Лысый, огромного роста мужик, которого назвали Князем, был за главного. Это он понял сразу. Взглянул на того, которого звали Косым. Глаза его блестели. Расширенные зрачки свидетельствовали о том, что он не в себе. То ли выпил лишнего, то ли белены объелся. Знал, как опасны бывают такие люди. Они не отдают себе отчёта в своих действиях и могут спокойно убить человека.
– Где Ильинишна? – простонал Фёдор Кузьмич.
– Какая ещё Ильинишна? – подозрительно спросил Косой.
– Куда вы дели мою Ильинишну, ироды?
Князь, предостерегая его, зарычал:
– Молчи, старик! Не знаем мы никакой Ильинишны, а ежели бы она здесь была, ты бы уже её увидел.
Он выразительно взмахнул топором.
Видимо, это считалось шуткой, и его дружки заржали.
Князь взял Фёдора Кузьмича за грудки и, приблизив к нему своё лицо, от которого воняло смрадом гнилых зубов, прорычал:
– А ну говори, царь-батюшка, куда золотишко своё припрятал? Неужто в Сибирь удрал, с собой ничего не прихватив?
– Какое золото? – удивился Фёдор Кузьмич. – Истинно говорю: нет у меня никакого золота. И зря вы меня так величаете! Не был я никогда царём, и нет у меня ни копейки. Денег в руки не беру. И нечего брать у меня.
– Казна и истина не пара! – заметил Князь.
– И я сие твержу! – добавил Чалый. – Однако истина, кою ищу, в казне была, у государя. И было имя ей – золото Расеи нашей.
– Нет у меня никакого золота!
– Врёшь! – крикнул ему Косой. – Вот этот крест серебряный – он немало стоит! Да и икону твою в серебряном окладе можно продать. А ежели хорошо поискать, мы и ещё что-нибудь сыщем. Торопиться нам некуда. Ночь длинная!
Он повертел перед лицом несчастного крестом, который ему подарил Александр, а Фёдор Кузьмич подумал, не об этой ли беде предупреждал его старец?
– Ну, разве что крест, – кивнул Фёдор Кузьмич и перекрестился, глядя на него и мысленно прося у него заступничества.
Косой, распаляясь всё больше, зашипел: 
– Вот я тебя сейчас ножичком пощекочу! Святой, мать твою! Поглядим, поможет ли твой Бог, али нет!
Он достал нож и приблизился к Фёдору Кузьмичу.
– Отойди! – прикрикнул Князь. – То, что здесь ничего нет, – это мы уже поняли, хотя, конечно, доски пола ещё не отрывали… Такие кренделя наловчились прятать своё добро. Но и мы не лыком шиты!
– Да это мы сейчас запросто! – сказал Косой, отходя. – Дай топор, я отковырну доски.
Князь топора ему не дал. Сказал:
– Он дурак, что ли, держать золото в доме? Спрятал его во дворе аль в лесу.
– Ежели в земле, – рассудил Чалый, – то по мерзлоте нонче ничего не откопаешь. Теперича до весны ждать придётся.
– Я без золота не уйду! – зло прорычал Косой. – Мы не затем сюда вертались. Где бы уже были! Нельзя нам без золота! – Потом повернулся к Фёдору Кузьмичу, и, играя ножом перед его лицом, прошипел: – Говори, царь-батюшка, куда спрятал золотишко?
Фёдор Кузьмич усмехнулся:
– Вы меня принимаете за кого-то другого.
Князь покачал головой и внимательно взглянул на Чалого. Получив какой-то подтверждающий знак, сказал:
– Неужто не знаем мы, что ты царь Алексашка? Сбежал от грехов своих тяжких. Думал, в Сибири не сыщут? Ан нет! Давай золотишко. Оно тебе зачем? А нам ох как нужно! О том, что ты прячешься здеся, вся Сибирь знает! 
– Все знают, – эхом повторил его слова Косой.
Фёдор Кузьмич глухо ответил, глядя на Князя и понимая, что без его согласия его подельники делать ничего не будут:
– Мало что про меня говорят! Вздор!
Чалый посмотрел на него, почесал бороду и сиплым голосом сказал:
– Старик, послушай меня! То, что ты – беглый, оставивший свой народ царь, я знаю! Но не о том речь! Бога твоего больше нет! Он покинул нас, каторжан. Наступит день, когда он и тебя бросит! Вот мы с каторги сбежали. Когда нас поймают, повесят или запорют до смерти...
– Типун тебе на язык, дурень! – прикрикнул на него Князь. – Что мелешь?
– Туда нам и дорога, – не обращая внимания на него, продолжал Чалый. – Потому как мы есть мерзость, но ты-то сам – разве не мерзость? Расею зачем оставил, когда отрекался от царства своего? Имел ли на то право? Тебе велено было править, а ты… 
Фёдор Кузьмич холодно покачал головой.
– Вы меня путаете с кем-то, – сказал он. – Какой я вам царь?!
– Не путаю, потому как видел тебя много раз. Кучером служил у графа генерала-майора Апраксина Петра Иваныча!
Фёдор Кузьмич внимательно посмотрел на Чалого и насмешливо проговорил:
– Вот Петра Ивановича хорошо помню, и даже камердинера его Василия – и того помню, а тебя, разбойник, что-то не признаю. А у меня память на лица хорошая – можешь мне поверить!
– Да как же не помнишь! А в Ораниенбауме, когда мы на Пасху приезжали – Пётр Иваныч и его супружница с детками, а ты ещё тогда отшлёпал ихнего сынка за то, что он кривлялся.
– Отшлёпал? Я? – удивился Фёдор Кузьмич. – Путаешь ты меня с кем-то.
Чалый с ненавистью посмотрел на Фёдора Кузьмича и прохрипел:
– Нет уж, ваше величество! Не путаю! – Потом вдруг грозно закричал хриплым голосом: – Говори, куда денежки припрятал? Нам терять нечего. Убьём тебя и уйдём в тайгу, и нас никто не сыщет. Расея велика, сибирские леса не выдадут!
– От суда Божьего далеко не уйдёте! – заметил Фёдор Кузьмич.
– Тебе ли о суде Божьем толковать, аспид? – усмехнулся Чалый. – Сам предал всех, сбежал с награбленным, а ещё чирикаешь?! Господь простит нас, потому как мы убьём предателя Расеи.
– Точно! Ещё и крестом наградит, – усмехнулся Косой.
Во время разговора Чалого со стариком Князь внимательно следил за лицом Фёдора Кузьмича, стараясь уловить в нём ложь, но так ничего и не понял: правду говорит он или нет.
– Никакой я не предатель. Не за того вы меня принимаете, – возразил Фёдор Кузьмич, мысленно готовясь к смерти. Вот сейчас топором ударят по голове, и – всему конец.
Чалый погрозил ему пальцем.
– Э, нет! Шалишь брат, не проведёшь! Предатель ты самый и есть. Сам рассуди: до Парижу до самого дошёл? Дошёл! Супостатов побил? Побил! Скольких людишек в землю уложил. Неужто нельзя было взять что у французов да народу своему раздать? Заслужили, чай.
Фёдор Кузьмич усмехнулся:
– А что нужно было взять?
– Мзду! За то, что они сотворили! А ты их пожалел! Нас не жалеешь, а их зачем милуешь?!
– Известно зачем, – заметил Князь. – Ворон ворону глаз не выклюет. Они-то ему свои, вот и пожалел!
– Да лучше бы ты Расею пожалел, – продолжал Чалый. – Жалельщик чёртов! А ты отрёкся от престолу и сказал: живите без меня как хотите, я теперича святой. И подался в бега со своим золотишком-то награбленным.
Князь почувствовал, что уж очень долго они возятся с этим стариком, прорычал, прерывая Чалого и обращаясь к старцу:
– Ежели ты нам сей же час не скажешь, где деньги спрятал, мы тебя тут же и порешим! Признавайся! Ночь скоро закончится, надобно уходить, так что времени у нас не так много осталось. Говори, не дразни!
Фёдор Кузьмич усмехнулся и дерзко спросил:
– А если скажу, куда золото спрятал, и отдам его, тогда что?
– А мы тебя и тогда порешим! – крикнул Косой.
– Чего тявкаешь, дурень?! – зарычал на него Князь.
Фёдор Кузьмич успокоил его:
– Он лишнего не сказал. Сам понимаю. Порешите меня – хоть так, хоть этак. Но если бы у меня и было то золото, отдал бы его. Нет у меня ничего!
– Вот же волк поганый! – подивился Косой и оглянулся на Чалого, словно ища у него ответа на вопрос, откуда такие злодеи берутся. – Ты что же, значит, царь хренов, ни себе, ни людям? Тебе один чёрт не жить, так ты хоть бы нас пожалел!
Фёдор Кузьмич искренне удивился:
– За что же мне тебя жалеть? За то, что разбойник? За то, что убить хочешь?
– Так ты же вроде бы как святой, – усмехнулся Князь, – стало быть, всех должен жалеть. Вот мы тебя сейчас убивать станем, а ты нас жалей, да ещё и Богу за нас помолись. Отдай нам золото! Зачем оно тебе? Ты уже свою жизнь прожил. На краю могилы стоишь! Отдай, а коли не отдашь, порешу тебя не сразу, а с мучениями!
 Фёдор Кузьмич попытался встать, но кто-то крепко держал его ноги.
– Не брыкайся, старик! Ничего тебе не поможет. Пришёл твой конец. Молись!

25.          В Казани задержались на сутки, отоспались в приличной гостинице, попарились в бане. Приезд в город столь высоких гостей привлёк внимание общественности, об этом даже написали в колонке светской хроники местной газеты, но путешественники решительно уклонились от контактов с официальными лицами. Накануне отъезда, собравшись в номере княгини, уселись за стол и стали прокладывать маршрут на карте. Слишком уж были противоречивы указания местных жителей, как дальше ехать: одни говорили, что лучше всего подойдёт тракт, который идёт вдоль реки. На пути много сёл, деревень и ежели что – всегда можно обратиться за помощью. Другие утверждали, что ехать нужно по льду рек.
– Не лучше ли самим разобраться с маршрутом? Карта у нас есть, – сказал Сергей Михайлович.
Стали разбираться. Как оказалось, действительно, большую часть пути до Екатеринбурга можно пройти по льду рек Камы, Белой и Уфимки. Это обещало дорогу без ям, подъёмов и спусков, крутых поворотов, без опасности сбиться с пути в случае сильной метели. Все принялись с жаром обсуждать вариант маршрута по льду.
– Дорога и водный путь издревле сближали людей в этих краях, – сказал Сергей Михайлович, намечая путь карандашом.
– Но как можно спокойно ехать и ничего не бояться, когда под тобой бездна, – сомневалась княжна. – А если лёд проломится?
– Что вы такое говорите? – воскликнула Софья Григорьевна и торопливо перекрестилась. – Какая ещё бездна? С нами Бог, и он не допустит этого!
– Не лучше ли ехать по суше? По льду страшновато.
– Лёд сейчас толстый, – успокоил её Сергей Михайлович. – Морозы. По льду всегда ездят.
– Да ведь ещё он и скользкий, – с сомнением проговорила Александрина. – А ну как лошади на своих подковах начнут скользить, как на полозьях? Или, того хуже, разобьют лёд и провалятся в полынью?
Княгиня рассмеялась:
– Лёд – скользкий, вода – мокрая, снег – холодный, а летняя дорога – пыльная и грязная. Не может так быть, чтобы всё хорошо было!
– А опасности, что лошади начнут скользить, тоже нет, – уверенно сказал князь. – Поверх льда лежит снег, укатанный другими санями. Не мы одни такие умные! Там – дорога!
– К тому же откуда прорубь возьмётся? – удивилась княгиня. Ей нравился вариант маршрута по льду рек.
– Рыбачат мужики и зимой, – сказал Георгий Николаевич, всем своим видом изображая рассудительность.
– Ну, что ж, прикажем кучерам смотреть получше, – сказал князь Голиков.
– Трофим у меня и умный, и осторожный, – поддержала Сергея Михайловича княгиня. – Давайте-ка позовём его и спросим, что он на это скажет. И по его слову и сделаем!
Вызвали Трофима, объяснили ему суть дела, рассказали о своих опасениях и спросили, что он думает по поводу дальнейшего маршрута.
– Что тут думать, ваше сиятельство? – удивился Трофим. – По льду завсегда легче, чем по обычной дороге. – Он почесал затылок и уточнил: – Ежели, конечно, лёд крепок. А ежели тонок, тогда – конечно…
– Вот то-то ж и оно! – недовольная нерешительностью Трофима, сказала княгиня. – Этого мы и опасаемся.
– Нешто не помните, как мы с вами, ваше сиятельство, однажды ехали по льду Финского залива от Сестрорецка до Питера. И ничего. Бог миловал! А теперича посмотрите, какой мороз на дворе. И чем дальше едем, тем холоднее. Стало быть, и лёд будет крепким! А окромя того, – продолжал Трофим, – и лошадки меньше уставать будут. Сани-то по гладкой дороге понесутся, как по воздуху.
Георгий Николаевич повторил свои опасения насчёт проруби, куда может по неосторожности ступить лошадь, но Трофим покачал головой.
– Мужики, которые рыболовством занимаются, нешто не видят, что на реке санный путь? Не мы одни ездим по реке. Какой же дурак ловит рыбу на дороге?
Решение Трофима развеяло сомнения.
Ранним утром выехав из Казани, путешественники подыскали подходящее место на берегу, где можно было безопасно съехать с высокого берега к реке, и стали скользить по льду Камы, как по широкой дороге. Молодые люди ехали в карете княгини и старались, как могли, сгладить тяготы пути.
Лошади бежали легко и быстро. За окном мелькали не привычные сельские пейзажи и берега реки, вверх по течению которой они мчались. Слева виднелся высокий правый берег, а справа – низкий левый. И поплыли от них назад  скалы и какие-то строения. Побежала вспять санная дорожка, блестя от следа полозьев. Заторопилось на покой прильнувшее к горизонту бледное солнце. Убегающее зрелище утомляло. Монотонный звон колокольчиков и покрикивание возниц  усыпляли, стоило лишь прикрыть веки. Холод не унимался, пробрался в валенки, начал щекотать пальцы ног, все сильнее сжимая свои холодные объятия.
Езда по льду реки напоминала о железной дороге, где паровоз мчится по стальным рельсам и вагоны гуськом тянутся за ним.
– Едем быстро, точно на поезде, – сказала княжна, – всё мелькает, убегает куда-то назад.
– Поезд это, конечно, хорошо, – задумчиво произнесла княгиня, – но там дым от паровоза, шум, толчея и бесконечные гудки. Зачем так гудеть – не представляю.
– Чтобы ушли с дороги! – пояснила Александрина.
– И без тебя знаю! – фыркнула княгиня. – А всё равно карета на полозьях лучше.
– Вот именно! – поддержал её граф. – Там такой стук колёс, словно кто-то стучит тебе по голове, и так качает, будто не по земле едешь, а по воде плывёшь. Ни поговорить, ни подумать из-за этого шума нельзя.
– Точно-точно! – кивнула княгиня. – Там всё стучит и дымит. Помнится, я села в вагон поезда в Питере и ехала в Царское Село. Прошлым летом дело было. В вагоне занавески на окнах! Накрахмаленные, свежие! И что же вы думаете! – княгиня обвела взором присутствующих, словно бы хотела сообщить им сенсационную новость: – Ехали всего-ничего, а приезжаем – занавески стали серыми, с чёрными крапинками. И я, ну просто оглохла от этих бесконечных гудков! Одним словом, карета – самое удобное для поездки. – Она устало вздохнула и продолжала: – Жаль только, что зима у нас не круглый год и реки не везде текут, а то можно было бы ездить, как по дорогам Европы!
Все рассмеялись. Лишь княжна сказала с тревогой в голосе, что ей делается не по себе при мысли, что под ними большая глубина и они могут провалиться под лёд.
Георгий Николаевич, демонстрируя свою учёность, сказал, что и на земле мы живём в опасности.
– Под нами раскалённая магма, которая может вырваться и сжечь всё вокруг. Может, это и есть тот самый ад, где бы нам не хотелось оказаться. Вы, дорогая Александрина, видели картину Брюллова «Последний день Помпеи»? Вот где ужас!
Александрина с удивлением и страхом взглянула сначала на Сергея Михайловича, словно ожидая его защиты, потом на Георгия Николаевича. Спросила:
– Неужели в любой момент земля может разверзнуться и из неё вырвется огонь? Это же страшно!
– Огненная магма не часто вырывается  из-под земли, – успокоил невесту князь. – И лёд в такие морозы крепок. – Потом, взглянув на графа, добавил: – Не стоит пугать княжну.
На какое-то время в карете воцарилась тишина, от которой Сергей Михайлович почувствовал облегчение: понимал, что его Александрина выше каких бы то ни было подозрений, но смотреть, как граф пытается заигрывать с нею, ему было невмоготу.
После долгого молчания Александрина вдруг обратилась к графу томным голосом:
– Граф, почему вы сегодня такой скучный?
– Скучный? – искренне удивился Георгий Николаевич. – Что вы такое говорите, милая Александрина?
Но княжна продолжала в том же духе:
– Хоть бы спели что-нибудь… Нельзя же так: молчите и молчите.
– Я даже и не думал… – проговорил граф, искусно изображая робость и смущение. – Да и неловко как-то.
– Ну, что вы такое говорите, в самом деле! Вы же взяли с собой гитару! Так спойте нам что-нибудь – я вам приказываю!
Георгий Николаевич развёл руками.
– Повеление дамы для меня – закон!
Он взял в руки гитару, чуть настроил её, сделал небольшой проигрыш и запел, глядя на княжну, словно пел только для неё. Голос у него был низким, и пел он негромко, стараясь слова произносить с большим  чувством.
                Что я прельщён тобой,
                Чему тому дивиться, –
                Тебе красой родиться
                Назначено судьбой…
Закончив один романс, тут же начинал следующий:
                Всяк в своих желаньях волен –
                Лавры! Вас я не ищу;
                Я и мирточкой доволен,
                Коль от милой получу…
– А вот прекрасный романс Давыдова. Я его очень люблю:
                Я люблю тебя, без ума люблю!
                О тебе одной думы думаю,
                При тебе одной сердце чувствую
                Моя милая, моя душечка…
Георгий Николаевич всё пел и пел. Для него существовала только одна слушательница – княжна. Он не замечал или не хотел замечать, как хмурится Сергей Михайлович, с каким укором на него смотрит княгиня.
– А вот известный романс Пушкина. Что может быть прекраснее!
                Я помню чудное мгновенье:
                Передо мной явилась ты,
                Как мимолётное виденье,
                Как гений чистой красоты…
Рексу, который сидел всё это время у ног у князя, что-то не понравилось. Собака чутко уловила настроение хозяина и, зарычав, уткнулась мордой в его колени. А тот придержал Рекса за ошейник, погладил его и дал команду успокоиться. Пёс подчинился, а князь подумал, что граф его нарочно провоцирует. От этой мысли его охватила такая злость, что он едва сдержал себя, чтобы не сказать ему всё, что он думает о его поведении.
– Что-то у меня голова разболелась. Пойду-ка лучше подремлю, – сказал князь.
Княгиня нахмурилась, но ничего не сказала, а Александрина не обратила на слова жениха внимания.
Сергей Михайлович дёрнул шнур звонка. Карета остановилась, князь выпустил Рекса, дав ему немного побегать по снегу, потом решительно перешёл в свою карету, размышляя о том, что впереди длинный путь и, если граф будет вести себя подобным образом и дальше, поездка с ним станет невозможной!
Он прилёг на диван и вскоре действительно задремал.

За ужином в очередном трактире Александрина посмотрела на Сергея Михайловича с некоторым удивлением и спросила капризным тоном:
– Князь, почему вы столь внезапно ушли от нас? Истинный кавалер должен развлекать дам, даже если у него болит голова! А вы взвалили эту тяжёлую ответственность на графа. Разве так можно делать?
Сергей Михайлович ничего не ответил, но, повернувшись к графу, спросил небрежно:
– Вы, граф, не слишком ли утомились? Концерт, который с таким успехом исполнили, как я вижу, княжне очень понравился.
За минуту до этого шутивший и смеявшийся Георгий Николаевич сразу же почувствовал напряжение и холод, исходящие от князя. Но на его замечание не ответил. Лишь смущённо улыбнулся и пожал плечами. Тем всё и кончилось. Никаких последствий эта маленькая перепалка не возымела.
Переночевали. Утром позавтракали и после короткой прогулки по свежему морозному воздуху собрались ехать дальше. Женщины направились в сторону своей кареты, а мужчины замешкались, не зная, в какой им ехать.
Сергей Михайлович с Рексом направились в сторону своей кареты, но граф предложил ехать с дамами:
– Всё веселее…
Князь не ответил на это предложение и продолжал идти к своей карете. Потом с укором произнёс:
– Зачем я-то вам нужен? Вы и без меня прекрасно развлекаете дам.
– Но позвольте… Возникает какая-то неловкая ситуация…– смущённо проговорил Георгий Николаевич.
– Я не усматриваю в этом ничего неловкого, – возразил князь. – Вам хочется ехать там? Езжайте! Я вам не мешаю, а мне позвольте ехать в своей карете.
Этот разговор слышали и княгиня, и княжна.
Георгий Николаевич не решился отправиться к женщинам, сказав, что поедет в карете князя.
Софья Григорьевна нахмурилась, а Александрина хотела что-то возразить, но княгиня строго посмотрела на неё, и та промолчала.
В пути Георгий Николаевич несколько раз делал попытки заговорить о каких-то пустяках, и это можно было бы истолковать как извинения, но князь и не думал с ним мириться.
План дальнейших действий стал созревать у него в голове незаметно. Он знал, что следующая ночёвка будет в небольшом селе, расположенном на высоком берегу реки у самого леса. Там, по его мысли, всё и должно было решиться.   
Потом была остановка на обед. Никто не шутил, не смеялся, никто никого и ни о чём не спрашивал. Казалось, все всё понимают, но вслух говорить не хотят.
Сергей Михайлович украдкой смотрел на невесту. Софья Григорьевна старалась изображать, что ничего не произошло, что, впрочем, плохо ей удавалось. Было видно, что она чем-то озабочена.
На постоялом дворе, где они сделали остановку на ночлег, за ужином все избегали встречаться взглядом друг с другом и вскоре разошлись по своим комнатам.
Постоялый двор был приличным. Комната, где разместились княгиня и её внучка, была во втором этаже этого большого деревянного здания, мужчинам достались комнаты на первом этаже. На какой-то момент Сергей Михайлович и Георгий Николаевич оказались одни в тесном полутёмном коридоре.
Сергей Михайлович резко повернулся в сторону графа и глухим голосом проговорил:
– Завтра утром я жду вас ниже по течению от причала. Там глухое место и никого не будет.
– Позвольте… Но зачем? – спросил заметно побледневший Георгий Николаевич.
– Секунданты и прочие формальности нам не нужны, – продолжал князь. – Мы уже взрослые люди и можем обойтись без этих условностей. У нас есть пистолеты.  Я вас буду ждать!
С этими словами он решительно вошёл в свою комнату и закрыл за собой дверь.
Некоторое время Георгий Николаевич стоял как вкопанный и от изумления не мог пошевелиться. Он был обескуражен, не боялся быть убитым, так как знал о своём несомненном преимуществе в стрельбе. В его душе вдруг закрались сомнения в правильности того, что делает. Эти сомнения и раньше возникали у него, но всякий раз он отгонял от себя эти мысли. Неужели всё, о чём он так долго и мучительно размышлял, – была обыкновенная ложь? Нет, и никогда не было той Англии, в которую он влюбился в детстве. Были лишь высокомерие и пренебрежение, жадность и безмерное стремление к власти над миром. Но чтобы всего этого достичь, и нужно было подкупать и убивать, стравливать и принуждать. Неужели всё, о чём он думал мучительными ночами, – ошибочно и русские люди да и Россия совсем не такие, какими он их представлял прежде!? Он вдруг стал понимать, что всё, что делал раньше, – не просто ошибочно, но даже преступно, потому что, оказывается, и жил неверно, и грешил безмерно, но оставались вопросы, на которые он не мог найти ответов: зачем жил? Для чего? К какой цели стремился, и так ли благородна эта цель? Всё вокруг – ложь… и того божественного чувства, о котором все говорят, той самой любви ему не довелось испытать. Были увлечения симпатичными красотками. Но Бог ещё не позволил ему почувствовать любовь, которая, как утверждают, никогда и никуда не уходит, не растворяется, не исчезает, а остаётся в душе навсегда. Такого чувства ему ещё не довелось узнать.
Мысли стали какими-то вязкими, они медленно текли, цепляясь друг за друга. «Темнота вокруг, холод… Как, чёрт возьми, холодно! Неужели я так и замёрзну по дороге в эту Сибирь? Одно утешает: на морозе смердеть трупным запахом не буду. И обидно, что слепым был, с детства отравлен ложью. Батюшка был неудачником, так и остался поверенным в делах, не стал полноправным послом. Потому, наверное, и запил. Да и женщин любил безмерно, а они стоят дорого. Когда же проигрался – ушёл из жизни. А потом и я последовал по его стопам…».
Он вошёл в свою комнату, разделся и лёг в постель.
За окном в ближайшем лесу было слышно, как выли голодные волки. Их протяжные голоса он научился отличать от любого другого воя. Подумал, что звери от голода чужую жизнь отнимают, чтобы самим не сдохнуть, деток своих накормить. Джексон же замыслил такое, потому как привык душить и убивать. Он, как волк, в этом находит кураж, наслаждается силой своей и видом крови…
Георгий Николаевич на какое-то время забылся, и ему казалось, что он засыпает. В голове слышал колокольный звон. Вдруг появилась небольшая кладбищенская церквушка и деревянный покосившийся крест, возле которого он лежал. Звон колоколов то утихал, то звучал громче, и он понял, что Господь милостив и простил его и возврата к прежнему нет. Эти мысли были для него столь неожиданными, что какое-то время он не мог ни о чём другом думать. Понимал, что убить князя не может, тем более сейчас, когда готов изменить жизнь. Был уверен, что князь от волнения просто промахнётся, а он выстрелит в воздух! Это и будет знаком примирения! Он, конечно, передаст пакет тем двум в Екатеринбурге, о которых ему говорил Джексон. И это будет его последняя ему услуга! После этого Джексон для него перестанет существовать! Он, наконец, освободится от него! Теперь жизнь свою он должен потратить, чтобы искупить вину перед Россией. Другого пути у него нет…
Сознание мерцало, колокола вдруг участили свой бой, и он провалился в сон.

Долго не спал и Сергей Михайлович. Он никак не мог успокоиться. Понимал, что, скорее всего, завтра будет убит. Этот граф как-то в Солнечной Поляне хвастался своим умением стрелять и с десяти шагов легко попадал в карточного туза. Но понимал и другое: иначе поступить не может! Он совершенно не думал о невесте. В его душе осталась лишь обида, что княжна так легко увлекается всякой мишурой. Не хотел сравнивать себя с этим клоуном! Не понимал, с чего это так легко и быстро с ним сблизился! Странно, ведь он его давно раздражал стремлением обращать на себя внимание, всегда быть в центре. «Впрочем, – подумал он, – ведь нагадала же та цыганка, что вернутся домой не все. Наверное, она была права. Я останусь, а они вернутся. Этот  фигляр, плут, скоморох, фокусник, кривляка женится на Александрине! Мне жаль её, но я желаю ей счастья…».

Непогода разгулялась. Ветер подметал снег, образуя сугробы. Буря длилась всю ночь и только к утру, вволю натешившись, успокоилась. Трескучий мороз разрисовал узорами окна. Поля белые до горизонта, озябший лес… В такую погоду, конечно, лучше было бы сидеть в тёплом доме у печи, пить чай да вести беседу с другом. Но…
Первым вышел из комнаты князь Голиков. Граф, который к этому времени тоже проснулся, услышал хлопанье двери в соседней комнате. Выходить тотчас же ему не хотелось, и он вышел на пять минут позже.
Было холодно. Утренние сумерки начали рассеиваться, и было хорошо видно, что из труб домов дым идёт столбом, обещая усиление мороза.
Ниже по течению от причала и в самом деле место было совершенно пустынным. Оба кивнули друг другу в знак приветствия и с некоторым изумлением достали пистолеты, как бы ещё не понимая, что с ними следует делать.
– Где вам угодно будет начинать? – спросил Георгий Николаевич.
Сергей Михайлович осмотрелся по сторонам и сказал:
– Давайте станем так, чтобы никому из нас солнце не било в глаза. Я здесь, а вы там, согласны?
– Согласен, – ответил граф и перешёл на то место, которое ему указал князь.
Между тем, Рекс путался под ногами у хозяина, скулил, словно чувствовал неладное. Князь грубо оттолкнул его ударом ноги, чего никогда не делал прежде. Овчарка с обидой посмотрела на него, жалобно взвизгнула и куда-то убежала.
– Но помилуйте, князь, – заговорил вдруг Георгий Николаевич. – Ведь то, что мы сейчас делаем, – глупо! Может, нам стоит объясниться?
– Я предлагаю начать, – ответил Сергей Михайлович и, скинув на снег шубу, стал медленно наводить пистолет на противника.
– По сколько раз стреляем? – спросил граф насмешливо и одновременно удивлённо.
– Как обычно – до трёх! – отрывисто бросил ему князь.
– И кто будет подавать команды для стрельбы? – не унимался Георгий Николаевич.
– Никто! Сами будем перезаряжать пистолеты и стрелять! Разве не понятно?
– Но помилуйте, князь! Так не бывает! Нужны секунданты, которые бы подавали команды и распоряжались, так сказать, всем процессом, – нервно рассмеялся граф.
– А у нас нынче секундантов нет!
– Но это невозможно!
– Я настаиваю! – закричал Сергей Михайлович. – Вы что – боитесь? В таком случае, сударь, вы трус!
– Я не боюсь. Но зачем нам это нужно? Подумайте ещё раз!
– Уже подумал, – сказал князь, и глаза его потемнели от ненависти. – Один из нас должен умереть!
– Понимаю, – торопливо проговорил Георгий Николаевич. – Если вызов брошен, я его обязан принять. Но я  готов принести вам извинения за своё глупое поведение. Сожалею, что вёл себя так. Что вам ещё надобно от меня? Разве недостаточно моего покаяния?!
Князь только покачал головой.
– В таком случае я принимаю вызов!
Граф пожал плечами, поднял руку и выстрелил в воздух.
В эту же секунду раздался ответный выстрел князя.
Оба выстрела раздались как-то очень уж гулко и неуместно. Вороны с громкими криками взметнулись в воздух и, улетая в утреннее морозное небо, хлопали крыльями. Недовольный собачий лай тоже на какое-то время огласил тишину, но затем и он стих. Протекавшая мимо река, простиравшаяся, как бескрайняя ледяная пустыня, была совершенно равнодушна к тому, что происходило на её берегах.
– Вы, кажется, ранили меня, – с удивлением сказал граф, щупая рукой правое плечо, откуда стекала тонкая струйка крови. Он с изумлением посмотрел на окровавленные пальцы левой руки и, подержав их перед глазами, словно бы читая какой-то важный текст, написанный на пальцах, снова стал зачем-то щупать своё плечо.
Князь с неудовольствием отметил, что плечо было правым. Это означало, что граф не убит, но дуэль продолжаться не может. При раненой правой руке – как можно стрелять? Некоторое время он стоял в растерянности и смотрел на него.
– Чёрт знает что… – с досадой прошептал он, с ненавистью глядя на графа.
Георгий Николаевич сказал насмешливо:
– Что же вы смотрите? У вас есть возможность стрелять в меня ещё дважды. Подойдите и добейте окончательно, чтобы я больше не мучился.
– Вы ранены? – тихо спросил князь.
– А вы не видите?! – ответил граф. 
– И что я должен делать? – пробормотал в полной растерянности Сергей Михайлович.
Граф рассмеялся:
– Вы же сами выдумываете правила! Вот и выдумайте по этому случаю новое правило: что нужно делать, когда противник ранен. Я вам уже один выход подсказал: добейте меня!
– Но я же не зверь.
В это время раздался лай, и князь понял, что это Рекс, которого он столь бесцеремонно оттолкнул ногой.
Сначала подскочила овчарка и с громким лаем стала прыгать вокруг хозяина, а следом за нею бежали к ним княгиня и Александрина. За ними какие-то люди, но Сергею Михайловичу достаточно было и этих женщин, чтобы уже ни на что другое не смотреть.
– Господи помилуй! – воскликнула Софья Григорьевна. – Что здесь творится? Вы что такое устроили? Князь! Я не ожидала от вас такого мальчишества! В конце-то концов, вы жених моей внучки или нет?
– Жених! – убитым голосом повторил Сергей Михайлович и опустил голову.
– На вас лежат обязательства, и вы не можете делать всё, что взбредёт вам в голову!
Кричала что-то и Александрина, но князь плохо понимал происходящее. Какое-то время он ничего не слышал, отвернулся и стал смотреть на неподвижную реку, и ему стало казаться, что и время остановилось.
Очнулся он от слов княгини:
– Пойдёмте же на постоялый двор! Что же вы стоите? Холодно. Мы едва одеты!
– Что там с раненым? – безучастно спросил князь.
– С ним ничего серьёзного, царапина, – ответила Софья Григорьевна. – Я перевязала ему рану. Идёмте же скорее!

Хозяин постоялого двора рассказал, что увидел их собаку, которая громко лаяла и будто хотела сообщить о чём-то.
– Да я бы и не обратил на неё внимания, – говорил он. – Мало ли собак лают, но у этой-то ошейник какой! Шутка ли сказать: серебряные чеканные бляшки с гербами! Признал вашу собаку, кинулся сообщить княгине, что, мол, случилось что-то. А собака всё тянула нас, звала за собой. Прибегаем, а тут такое дело, прости Господи! А ну как полиция узнает?
Придя в себя, Сергей Михайлович с удивлением обнаружил себя сидящим вместе со всеми за столом, словно бы ничего не случилось.
Неужели это был сон?
Он взглянул на графа.
– Как вы себя чувствуете? – спросил он, внимательно вглядываясь в его правую руку.
– Отлично! – бодро ответил тот.
– И как же вы теперь?
Георгий Николаевич рассмеялся:
– Чувствую себя превосходно, князь. У меня отличный аппетит, и всё, что стоит на столе, я нахожу очень вкусным и полезным. Ешьте и вы! Софья Григорьевна перевязала рану мягкой холстиной. Говорит, что этому их обучали ещё в Институте благородных девиц. Так что – жить буду!
– Надобно всё же показать вас лекарю, – сказал князь.
– Не нужно! – решительно возразил Георгий Николаевич. – Начнутся расспросы, разбирательства…
– Господа! – прервала их княгиня. – Давайте договоримся: с этой минуты именно я исполняю обязанности командира нашей экспедиции. Я, конечно, женщина, но женщины могут командовать и империями! Хочу услышать от вас, что вы с этой минуты согласны подчиняться мне! Вы, княжна, согласны?
– Я и так всегда вас слушаюсь!
– А вы, князь?
– Согласен! – ответил Сергей Михайлович.
– А вы, граф?
– Согласен, – кивнул, улыбаясь, Георгий Николаевич.
– Ну, вот и отлично! – сказала Софья Григорьевна. – А для чего мы едем в такую даль?
– Нам с князем хотелось бы получить благословение сибирского старца... кем бы он ни был, – ответила Александрина.
– А что скажете вы, князь?
– Александрина – моя невеста! Я тоже хотел бы получить его благословение.
Княгиня повернулась к Георгию Николаевичу.
– А теперь вы, граф!
Тот охотно ответил:
– Я собирался ехать в Томск, чтобы встретить там графа Ильина. К тому же делать в Петербурге нечего. Давно хотел увидеть Сибирь, о которой столько разговоров. А тут ещё знакомый, – вы его не знаете! – попросил передать пакет людям, проживающим в Екатеринбурге. И я подумал: почему бы и не передать, если мы будем проезжать этот город?
– Что за люди? – удивилась Софья Григорьевна. – Вы о них ничего раньше не сказывали.
Георгий Николаевич только рукою махнул:
– Точно и не знаю. И знать не хочу. Передам, и поедем дальше. Их я никогда не видел, но и отказать в этой просьбе приятелю не мог.
Софья Григорьевна внимательно посмотрела на графа и сурово сказала ему:
– Вы бы всё-таки определились для себя – зачем едете с нами? За тем ли, чтобы передать кому-то пакет? За тем ли, чтобы повидать вашего легкомысленного графа? Или за тем, чтобы ухлёстывать всю дорогу за моей внучкой, невестой вашего друга?
Георгий Николаевич смущённо развёл руками и, потупив глаза, проговорил:
– Прошу великодушно меня простить. Мне жаль, что так получилось. Я, право же, не хотел…
Но Софья Григорьевна уже не слушала его и весь свой гнев перенесла на князя:
– Постыдились бы! Я, а со мною князь и княгиня Вольские доверили вам нашу Александрину! А вы!..
Сергей Михайлович, краснея, пытался оправдываться, но княгиня уже не слушала его и грозно посмотрела на Александрину:
– А всё из-за вас! Запомните: во всём всегда виноваты только женщины! Если мужчина несчастен, стало быть, корень зла таится в его жене, которая недостаточно любит его, а если жених делает глупости, стало быть, невеста чего-то недоглядела! Но и я покаяться должна, – грустно сказала княгиня. –  В том, что случилось, и моя вина. Должна была, старая дура, это предусмотреть. А сейчас велю в знак примирения пожать друг другу руки!
Сергей Михайлович и Георгий Николаевич, не смея ослушаться княгиню, вышли из-за стола и пожали друг другу руки.
– Я сейчас распоряжусь, чтобы к нам пригласили  лекаря. Пусть посмотрит вашу рану, граф.
– Уверяю вас, – сказал тот, – там нет ничего страшного.
Пришёл лекарь, маленький, щупленький немец. Достал пенсне и, сразу же став солидным, сурово нахмурил брови, когда снял повязку и взглянул на рану. Убедившись, что кровотечения нет, снова наложил повязку, дал какую-то микстуру, сказав, что её следует принимать по ложке за полчаса перед сном, и, получив плату за труды, ушёл.
После завтрака все сели в кареты и отправились в дорогу, уточнив у хозяина постоялого двора, сколько вёрст до ближайшего села, где можно было бы пообедать. Оказалось, что оно находится в семидесяти верстах отсюда и чтобы к обеду до него добраться, следует поторопиться.

26.           Фёдор Кузьмич испугался, потому как грехов на нём было много. И увиделась ему бездна страшная, и не мог он ей противиться. В надежде заслужить прощение, избежать близкого ужаса или хотя бы отсрочить его, готов был сделать что угодно, но дверь в избу вдруг с грохотом распахнулась, и, обдавая всех морозом, в комнату ворвались мужики.
Князь, получив удар дубиной по голове, роняя топор на пол, упал как подкошенный. Косой, отпрянув в сторону, сам грохнулся на колени и с громким воем стал просить о пощаде, а Чалый бросился было на мужика, что стоял у двери, да куда там! Силы были неравны, и уже через несколько минут все трое стояли на коленях со связанными за спиной руками, а Ильинишна, которая и привела мужиков, бросилась к Фёдору Кузьмичу со словами:
– Батюшки! Покалечили, нехристи!
Она принялась вытирать кровь с его лба.
 – Люди добрые, отпустите вы их! – едва слышно проговорил Фёдор Кузьмич, понимая, что спасён, что Бог его не оставил. – Зачем понадобилась им моя кровь? Несчастные! Они не ведают, что творят.
– А ты награди их! – насмешливо заметил Латышев.
Фёдор Кузьмич лишь взглянул на своего спасителя и повторил:
– Бог велел прощать! Забыл, что ли, что Богом предписано примирение с ближними!
– Так то – с ближними!
– Со всеми! – упрямо повторил Фёдор Кузьмич. – Иль забыл, что нынче Прощёное воскресенье. Вступать в Великий пост надобно с молитвой и покаянием, попросив прощение за свои прегрешения и простив других.         
Вид у разбойников был испуганным. Они склонили головы, боясь поднять глаза на недавнего пленника. Бормотали:
– Бес попутал. Простите, мужики, Христа ради!
– Вы, сукины дети, на кого руку подняли? – грозно спросил Латышев. – Вот спровадим вас в Томск, и будет вам… – Подойдя к Фёдору Кузьмичу, весело сказал: – Погляди, Фёдор Кузьмич, на своих обидчиков! Тебя часто просят о заступничестве! Сегодня я спрашиваю: что делать нам с этими иродами? Неужто и правда везти в Томск? А может, сами их и порешим? Что с ними делать?
– Мне бы свою душу отмолить. Куда уж чужими распоряжаться. – Фёдор Кузьмич был слаб и говорил тихо, превозмогая боль. Его уложили в постель. Увидев в руках Косого крест, он попросил, чтобы забрали у него.
– Говори, какую казнь им устроить?
– Бог велел нам прощать, и я не могу его ослушаться, – ответил Фёдор Кузьмич. – Вы, мужики, остудите свои головы! Не о том печётесь! Не наше это дело – судить. Наше дело – прощать! Господи, помилуй нас, грешных.
  – Да как же можно их простить?! – воскликнули мужики. – В Томск их, в участок! Пусть там замаливают грехи свои!
  – Православные! Да разве се по-христиански – так человека мучить? – завопил Косой. – Ведь запорют насмерть. Простите, Христа ради! – Потом, видя грозные взгляды мужиков, обратился к Фёдору Кузьмичу: – Великодушный! Премудрый! Святой человек! Спаси Христос тебя! Молиться за тебя будем! Прости, Христа ради! 
Видя намерение мужиков отправить разбойников в полицейский участок, Фёдор Кузьмич, собрав последние силы, строго сказал:
– Успокойтесь! Неужто у вас других дел нет? Столько забот и печалей! Или только и осталось, что везти их в Томск. Повторяю: Бог велел прощать. Я их прощаю!
Не все были согласны со старцем, но Латышев решил:
– Фёдор Кузьмич сказал, значит, так тому и быть. Семён! Развяжи их, и пусть проваливают из села!
Мужики развязали разбойников, позволили им надеть тулупы и, надавав тумаков, прогнали прочь.

Фёдор Кузьмич лежал на своём ложе и никак не мог заснуть. К вечеру поднялся ветер и близко растущая к дому сосна то и дело била веткой по окну. «Облюбовала себе место, – подумал он. – Нужно срубить. Спать не даёт!». Потом глубоко вздохнул и закрыл глаза, но как ни старался увидеть старика – на этот раз ему не удалось. Перед глазами всё время стоял чернобородый Чалый с топором в руках, с горящими глазами, а в ушах звучал его голос с хрипотцой.
Ильинишна, решившая присмотреть за старцем, вдруг встала с лежанки, набросила на плечи тулуп и бросилась к двери. Фёдор Кузьмич подумал: «Куда это она? Ночь на дворе!». А Ильинишна, шагнув в зимнюю темень, тихонько затворила за собою дверь, чтобы, не дай Бог, не разбудить его. Торопилась же домой, чтобы взять настой трав для успокоения и хорошего сна, который ей дала как-то Ниловна, сельская знахарка.
Торопилась, обжигаясь морозным воздухом. В темноте ночи увидела тень своего дома, бревенчатый угол, покосившуюся дверь. Остановилась,  перевела дыхание, оглянулась. К ней весело подбежал Шарик, виляя хвостом.
– Нету у меня времени с тобою играть, – сказала она и вошла в дом.
Возвращаясь, забежала к Ниловне, договорилась, что та утром придёт к Фёдору Кузьмичу, поглядит, чем можно помочь.

       Рано утром лай собак в соседнем дворе возвестил о приходе знахарки. Ильинишна встала с лавки, на которой спала, подкинула в печку дровишек, и пошла её встречать.
– Ночь, слова Богу, спал хорошо. – сказала она, приглашая в дом. – Но страшно мне, немолодой уже, а те аспиды его били так, что упал без чувств.
– Кончай причитать, – решительно сказала Соркина, знахарка, крепкая женщина средних лет. – Он-то уже проснулся?
Она скинула с себя шубейку, размотала платок, стала энергично растирать руки, чтобы согреть их. Потом поднесла ладони к печке.
– Проснулся, – ответила Ильинишна и пропустила знахарку в комнату.
Когда в комнату вошла Соркина, Фёдор Кузьмич с трудом повернул к ней голову, и стал ждать, что та будет делать. Соркина бесцеремонно скинула одеяло и стала осматривать его. В комнате было жарко и душно, и знахарка приказала приоткрыть дверь, да проветрить комнату. Потом взяла бутылку с каким-то зельем, плеснула немного в кружку, долила в неё воды и приказала Фёдору Кузьмичу выпить. Тот молча исполнил её приказ.
Соркина провела рукой по его влажному лбу.
– Может, доктора привезти? – спросила она.
– Пока не стоит. Полежу день-два, отойду, – тихо сказал Фёдор Кузьмич.
Замолчал, прислушиваясь к тишине. Она всегда ему была желанна. Казалось, что слышит своё сердце и сердце рядом сидящей знахарки. Смотрел на неё, не моргая. Страха за свою жизнь у него не было. Вскоре очертания комнаты, Ильиничны, знахарки сделались нечёткими, словно всё вокруг окутал туман. Ему даже показалось, что перед ним снова возникло видение, которого он так ждал. В расширенных зрачках знахарки он увидел своё лицо. Потом оно стало постепенно меняться, появился старик Александр, которого он так хотел видеть. Почувствовал, что кто-то осторожно обмывает его голову. Тёплая вода струйками затекала ему куда-то за шиворот, попала и в рот, и он почувствовал вкус крови.
– Осторожнее, осторожнее! Покалечили, нехристи, человека. Места живого не оставили... – слышал он причитания Ильиничны. А знахарка всё делала своё дело.
– Ты не бранись, Ильинишна, – пробормотал Фёдор Кузьмич. – Я простил их, и ты прости…
Он не расслышал, что она ответила ему, не был уверен, что она услышала его. Вокруг него сгустилась темнота, потом вдруг расступилась. Старцы, возникшие вдруг со всех сторон, были чем-то взволнованы, спорили между собою. Один из них наклонился к нему и спросил суровым голосом:
– Ты пошто отпустил их?
– Так ведь прощать надобно, – ответил он. – Господь велел прощать.
– Воистину так, – сказал другой старец и перекрестился.
Тут поднялся шум, все закричали, что любить людей надобно и что в этом и есть высший смысл того, что проповедовал Иисус.
– А ежели они совершат новые преступления – ещё кого ограбят или даже убьют?
– Не ограбят и не убьют! – уверенно заявил он. – Им теперь совесть этого сделать не позволит.
– Совесть им, может, и не позволит, да только для этого нужно эту совесть иметь. А коли её нет, то и ограничений у них никаких нет. Ты их отпустил, а они новые злодеяния совершат, и ты к тому будешь причастен!
Старцы заспорили пуще прежнего, но вмешался старик Александр, сказал твёрдым, не допускающим возражений голосом:
– Пошто шумите? Господь мудрее нас, и ему лучше знать, как с ними поступить. Ежели в ком-то из них затаился свет Божьего дыхания, он его обнаружит и заставит проявиться, а ежели увидит, что у нечестивцев душа полностью истлела, – покарает…
Фёдор Кузьмич провалился в сон. Зелье Ниловны начало действовать.
– Пусть поспит, – сказала она, вставая. – Не буди его. Вечером приду погляжу. Проснётся – покорми. В сне всё его лечение! Через неделю-другую будет здоров. 

       Ночью ему снились сны, смысл которых оставался за гранью понимания. Однако в этот раз его терзали сомнения. Фёдор Кузьмич снова и снова вспоминал, как его били разбойники, кричал во сне, плакал, тёр глаза кулаками, успокаивал взбесившееся сердце. Молился, повторяя: «Прости меня, Боже!». Перед ним снова и снова появлялось бородатое лицо Чалого.
Знахарка, пришедшая вечером, смазала какими-то мазями места ушибов, приговаривая:
– Успокойся! Всё пройдёт. Это ушибы. Ежели хочешь, свезём тебя в Томск. Там доктора. Всё будет хорошо!
Она снова напоила его каким-то отваром, наказала Ильинишне давать его три раза в день и ушла, когда он стал засыпать.
Утром ветер утих. Ильинишна убрала седую прядь со лба, надела фартук и принялась готовить.
– Весна нонче будет дружная, – говорила она. – Снега много. Потает – поплывём. Хотела к своим в Подгорное весною поехать, так после того что произошло, боязно. Зимою хорошо. Через речку по льду – дорогу вдвое сократить можно. Так все тропы снегом замело. Да и напарница моя, Татьяна Мельникова, что со мною завсегда ездила, – не может. А одной в такую дорогу не пойдёшь. Мало что случиться может.
Проведать Фёдора Кузьмича пришёл Иван Латышев. Принёс гостинцев, посидел, чаю выпил. Послал людей за лекарем. В пятидесяти верстах отсюда, в селе Артемьевском, жил старый лекарь, отбывавший когда-то в их местах ссылку да так и поселившийся навсегда в Сибири.

Фёдор Кузьмич всё больше спал. Иногда, просыпаясь, узнавал людей вокруг себя, говорил с ними. Приехавшему лекарю дал себя осмотреть и ответил на его вопросы. Знахарка Соркина помогала ему. Заключение лекаря, грузного старика с тараканьими усами, было благоприятным. Кости целы, потеря крови незначительная, опасность представляет душевная встряска, которая произошла с больным. Годы уже не те, чтобы предаваться таким волнениям, и ему нужен покой.
Он оставил лекарства, объяснил знахарке и Латышеву, как их нужно давать, и уехал, пожелав больному скорейшего выздоровления.
– Ты, Фёдор Кузьмич, того… хм… не уходи от нас – вот что, – ласково говорил Иван Прохорович. – Рано тебе...
– Постараюсь, – тихо ответил Фёдор Кузьмич.
– Люди за тебя молятся, – продолжал он. – Мы их к тебе не пущаем, чтобы не шумели, не причиняли  беспокойства. Отдыхай!..
Фёдор Кузьмич не замечал, чтобы ему давали лекарства, прописанные врачом (хотя, может, и давали!). Мёд и варенье старика Александра были для него лучшим лекарством. Знахарка растирала его медвежьим салом, давала пить какие-то травы. И вот чудо! С каждым днём ему становилось всё лучше и лучше.
Фёдора Кузьмича всё тревожил вопрос: правильно ли сделал, что простил разбойников, не дал их арестовать? Ведь на свободе они могли ещё немало бед натворить. Всё время об этом думал. Но, вспоминая спор святых старцев, твёрдо решил: всё сделал правильно! Нужно прощать! В Новом Завете записано: прощать! «А сколько раз прощать? – подумал он и сам себе же ответил: – До семижды семи раз!».
Ильинишна к нему никого не пускала. Заходили лишь знахарка и Иван Прохорович. Люди, стоя у крыльца, справлялись о здоровье, приносили продукты и, пожелав скорого выздоровления, уходили.
Фёдор Кузьмич лежал, вспоминая, как в молодости любил лошадей. Мог проскакать много вёрст, не слезая с коня, мчался навстречу ветру. «Прошла жизнь, – подумал он без сожаления, – здесь, слава Богу, могу молиться, замаливая грехи свои тяжкие…».
Всё время хотелось, чтобы во сне к нему снова пришёл старик Александр, да тот всё не приходил. В комнате было жарко, и он скидывал с себя одеяло, лежал, пока не ощущал холод, и снова кутался, закрывал глаза, пытаясь думать о своём покаянии. Мысли его путались. Почему-то снова перед ним возникало лицо бандита, размахивающего топором. Позже вспомнил, что не испытал особого страха, когда разбойники пригрозили его убить. Не почувствовал его и когда грозился лысый Князь.
Вскоре ему стало лучше. Он начал выходить на крыльцо, дышать морозным воздухом, снова начал радоваться жизни. Когда же из глубин памяти возвращались те страшные картины, он молился. Молитвы помогали, избавляли его от воспоминаний.
Как-то, стоя на крыльце, прикрыл глаза и вдруг увидел путников на двух каретах, которые ехали к нему. Кто эти люди? На дверцах гербы. На облучке по двое возниц. Непростые люди к нему спешат. Кто они и зачем едут? Ах, как бы сейчас нужен был старик Александр! Спросил бы у него. Он всё знает! И вдруг увидел его. Это было так неожиданно!
– Где же ты пропадал? Я хотел с тобою посоветоваться. Мне было так плохо… Кто едет ко мне? Что хотят узнать?
Старик поглядел ему в глаза и едва слышно проговорил:
       – Я помогу тебе. И нет здесь никакого колдовства. Никаких волшебных палочек. Правильно, что ты их простил. Твоё дело – прощать. Молитвы твои услышит Бог… А едут...
Старик так и не успел сказать, кто же едет к нему. Он открыл глаза, и старик исчез. Снова закрыл, но его уже не было.
– Дай мне, Ильинишна, поесть.
– Слава Господу! Сам есть просишь. Значит, на поправку пошёл. Сильно же ты, Фёдор Кузьмич, меня напугал.
Она поставила перед ним тарелку с кашей и, счастливо улыбаясь, пошла к печке, где на сковороде жарилась рыбёшка.
Удивительное ощущение переполнило  Фёдора Кузьмича. Он почувствовал себя здоровым. Голова не болела, головокружение не тревожило.
На следующее утро, проснувшись, подошёл к иконе и, встав на колени, начал молиться. Это делал он уже много лет, и оттого что вновь может жить привычной жизнью, ему стало хорошо на душе. Помолившись, спросил Ильинишну:
– Есть ли люди, которые хотели меня видеть?
– Нет. Сказала, чтобы приходили на следующей неделе.
– Ну и хорошо. Будет время заняться своими делами.
Ильинишна подумала: «Что у него за дела? Неужто беседы с Богом называет своим делом?».
Но вскоре Фёдор Кузьмич заскучал. Ему не хватало общения. Он был бы рад поговорить с кем-нибудь, да Иван Латышев не хотел его лишний раз беспокоить, и он всё чаще думал, что, наверное, никогда бы не смог удалиться от людей и жить в пещере, как делали это отшельники.
Фёдор Кузьмич любил это время года, когда снег хрустит под ногами, блестит на солнце, морозец потрескивает в ветках деревьев, а тишина  увлекает всё в новые и новые размышления о прошлом, о будущем…

Неделю спустя, когда он почувствовал себя значительно легче, когда к нему вернулся крепкий и здоровый сон, новое видение предстало его взору. Это были те самые Князь, Чалый и Косой, которых отпустили по его приказу. Он видел и слышал всё, что с ними происходило, будто был рядом.

Оказавшись за селом, они решали, куда им идти. Светало, и Князь предложил идти к речке, по льду перебраться на другой берег и идти в село Подгорное. Там у него жила знакомая, у которой он думал отдохнуть, подготовиться к дальнейшим скитаниям. Понимал, что долго ни в каком селе быть им не позволят.
– Жаль, у этого святоши пожрать было нечего. Жратва нам ноне важнее, чем золото. – Потом, взглянув на Чалого, добавил:
– И не в жисть не поверю, что этот старикашка – царь расейский. Уж больно прост в обращении. К тому же воспитанные в неге слабы духом. И мужики его любят. Будут ли так царя, хоть и бывшего, любить?!
Спорить с ним никто не стал. Они медленно пробирались к речке, стараясь не попадаться никому на глаза.
– А я тебе вот что скажу, – возразил Чалый. – Он – царь! Я его, как тебя сейчас, видел! Царь! Но, видать, и правда святой, коль и французов сумел побить, и к мужикам относится хорошо.
– Да будет тебе. Теперь у нас другие заботы. Хорошо бы, пока ещё не рассвело, речку перейти! Хоть топориком у твоего святоши разжились бы! Но делать нечего.
 Они шли по снегу против ветра, и им казалась дорога та самой длинной. Ноги в иных местах по колено проваливались в снег, руки онемели на морозе, глаза слезились.
Косой шёл за Князем молча, отчаянно борясь с холодом. Беспомощный, он водил руками по воздуху и ловил посиневшими губами снежинки. Дрожал, пробовал прыгать, растирать лицо. Ветер и холод напугали его больше, чем возможность оказаться в полицейском участке.
Они с опаской подошли к кромке льда, проверили, крепок ли, и несмело пошли вперёд. Лёд был припорошен снегом, который ветром несло прямо на них.
–  Чудо, что мужики послушали этого старика, – говорил Князь, идя по льду, прикрыв лицо от ветра рукой. – Это ли не чудо, что мы на воле?!
–  Чудо не чудо, не знаю, а вот то, что никакой он не император, это точно, – ответил Косой, стараясь перекричать вой ветра, прячась за его спиной.
– В Подгорном первым делом нужно достать топоры.
– Ежели повезёт, там можно и ружьишком разжиться, – прокричал Косой.
Чернобородый шёл несколько поодаль и о чём-то напряжённо думал. «Куда мы идём? Князь – зверь. Ежели прижмёт, может и ножом пырнуть, а потом и сожрать. И с ним, и с этим Косым нужно быть настороже. От них всего можно ожидать…».
– До Подгорного, ежели идти по тракту, вёрст двести, никак не меньше, – прохрипел сквозь ветер Князь. – А ежели напрямки, по льду, к завтрашнему вечеру можем и дойти.
– Так и так ночевать в лесу, – откликнулся Косой. – Ветрище-то какой! Айда скорее, Князь! Ишь, ветер разгулялся!
 А ветер с ног валил, в воздух поднимал тучи снега, словно  не мог простить того, что учинили они со старцем. Князь что-то кричал, но его слов разобрать было нельзя.
– В лесу нет такого ветра. Наломаем веток, разведём костёр, – наконец он услышал слова Князя. – Снег метёт. Ни хрена не видать.
Пройдя половину пути по льду реки, Князь и Косой вдруг провалились в полынью. Здесь, видимо, местные мужики прорубили лёд и ловили рыбу.
Князь стал яростно бить руками по воде, но что-то тянуло его в глубину. Несколько секунд борьбы показались ему часами. Плавать он не умел и старался опереться на Косого. Но тот, как поплавок, то уходил под воду, то выныривал и что-то кричал, хватаясь за край льда.
– Чалый, руку дай. Руку дай!
Косой тянул руку, но Чалый и не думал их спасать.
Князь не кричал. Плавать он не умел, руки скользили по льду, и тяжёлое тело тянуло вниз. Вскоре Косой перестал выныривать, и опереться ему было уже не на кого. Он матерно выругался, вспомнив слова старца о Божьем суде.
– Вот и конец мой пришёл. Чалый, мать твою… Неужто, конец мой пришёл?!
 – Хрен его знает! Может, это и есть Божий промысел, – пробормотал Чалый. Он понимал, что стоит ему подать руку, как сам окажется в воде.
Через несколько минут всё было кончено.
Стараясь не смотреть на то место, где только что утонули Князь и Косой, Чалый перекрестился, постоял немного и повернул назад.

Он шёл в Краснореченское, понимая, что иного пути у него нет, что попал в ловушку. Понял – и испугался. Ежели не дойдёт, тут и сгинет. Здесь его никто не найдёт. Да и искать не будут. А снег всё сыпал и сыпал, попадал в рукава, за шиворот, набивался в валенки. Устав, осмотрелся. Надеялся увидеть село, не зная, спасение это его, или погибель. Лёг на снег, чтобы хоть немного отдышаться. Более всего он страдал от холода. Потом снова встал и, подгоняемый ветром, пошёл дальше. Свернул с большака, пробираясь по бездорожью, по выпасам и нивам, через лес, а там просёлком. А буря все сильней. Подумал: «Не переждать ли? Но в лес опасно соваться. Уж лучше зарыться в снег… Да недолго и замёрзнуть».
Ноги сами несли по большаку, покуда впереди из предрассветной мглы вдалеке не показалось село. Сомненья больше не терзали его. «Не убил, а токмо оглушил… Уж больно на царя похож. Дьявол попутал… Ежели жив останусь, буду жить по-божески…». 
Начинало светать. Где-то вдалеке залаяли собаки. Чалый не знал, куда ему идти, что делать. Сначала думал день переждать в лесу. Вдоль дороги леса сгустились, потемнели, не стало ни полей, ни рубленых прогалков. Решил вернуться к старцу и вымолить у него прощение. Был уверен, что и его ждёт та же Божья кара.
Оказавшись на вершине горного кряжа, рассмеялся, когда увидел за пройденным лесом и почти лишенным растительности снежным полем в утренней дымке Краснореченское. Сбросил с себя рюкзак, достал сухарь и стал его жевать. Подкрепившись, встал и, подгоняемый ветром, пошёл в сторону села. Нужно было пройти вдоль обрыва. Когда они шли к речке, он заглянул в него, но дна так и не увидел. Подумал: «Свалюсь, и мне конец. Тропа скользкая». Наконец, миновав его, увидел огромную ель. Она росла у пасеки, где стоял дом святого старца.

Первым, кого он встретил, был Иван Латышев.
– Я же сказал, чтобы убирались из села, – сказал тот Чалому.
– Вернулся по своей охоте! Чуть не замёрз, зверями дикими едва не съеден был. Чудом токмо спасся.
– Где сподручники твои?
– Нету их боле, – ответил Чалый. – Сгинули в реке. Провалились в прорубь.
– Да ты чего?! Свершился скорый суд Божий! Знать, правду сказывал святой старец. Святым можно стать двумя путями: или молиться день и ночь, себя в посту содержать и чудотворствовать, иль подвиги свершать на поле брани и кровь проливать.
    Вскоре ветер унялся, тишь наступила, благодать. 
   – Красота-то какая! – с восторгом произнёс Латышев. Должно, в раю бывает так, и то не каждый день. Так что с твоими дружками-то стало? А ну, ходь за мною! Расскажешь...
Они пошли в дом Латышева. Тот дал Чалому переодеться в сухое. Накормил.
– Не пойму никак, чего вы к святому старцу-то пошли? – спросил его Иван Прохорович.
– Так я же его знаю. Он – царь Алексашка. Видел его, как тебя, когда служил у графа генерал-майора Апраксина Петра Иваныча! Хотели золотом у него разжиться. Чёрт попутал…
– Это уж точно, – Латышев выругался. – И вот что: Фёдор Кузьмич – никакой не царь. Помалкивай, ежели не хочешь оказаться снова в остроге. А теперь иди во двор, принеси дровишек и растопи печь в доме. Уж больно холодно нонче.

Через неделю, когда Фёдор Кузьмич выздоровел, Латышев повёл Чалого к старцу.
– Се Божий человек, не вздумай забежать.  Смотри, лиходей, за него шкуру спущу!
Фёдор Кузьмич удивился, увидев своего недавнего мучителя, а когда узнал о гибели Князя и Косого, перекрестился и принялся шептать молитву.
– А с этим-то что делать? – спросил Иван Прохорович.
Фёдор Кузьмич внимательно посмотрел на Чалого и спросил:
– Как звать-то тебя?
– Григорий я, – ответил тот, с надеждой глядя на старца. Понимал, что от него зависит его судьба.
– Григорий – это хорошо. А то «Чалый», на собачью кличку похоже. Всяк покаявшийся ближе к Богу. Человек, сын Божий!
– У тебя, Фёдор Кузьмич, – пожал плечами Латышев, – куда ни глянь – повсюду святые.
– А ты, Иван, научись прощать! Главная христианская задача. Вот возьми его к себе. Я думаю, будет он хорошим работником. Если Господь его помиловал, пусть живёт!
– Иди за мною, басурман, – повинуясь старцу, сказал Латышев и вышел из дому.

27.        Далее маршрут пролегал через Уфу. Дорога всё так же шла по льду реки. Княгиня и княжна пребывали в печали, мужчины вроде бы и помирились, но напряжение между ними оставалось.
Путь до Уфы был долгим и тягостным. Когда же они, наконец, приехали в этот захолустный городок, к удивлению, нашли вполне приличную гостиницу, увидели богатые магазины, яркие афиши на тумбах, в киосках продавалась губернская газета. В центре на площади расположились дом губернатора, здание присутственных мест, мужская гимназия, духовная семинария и Воскресенский кафедральный Собор. Но стоило отойти от центра, как перед ними возникло мрачное здание губернской тюрьмы с зарешёченными окнами и сторожевыми вышками. 
 К тюрьме примыкали одноэтажные деревянные домики с резными ставнями. За заборами лаяли собаки, и казалось, что вот-вот замычат ещё и коровы. Здесь нередко случались пожары, в которых из-за плотности застроек сгорали сотни домов.
– Что-то не по нраву мне этот город, – сказала Софья Григорьевна. – Хотя кормят прилично, не правда ли, князь?
– Сёмга и в самом деле  великолепная, – подтвердил Сергей Михайлович. – Жаль, что не оказалось осетра. Город окружён речками. Весной и летом сюда можно попасть лишь на лодке. А осетра в трактире нет!
– Я подозреваю, что о ней в этом захолустном городе и не слыхивали никогда! – заметил Георгий Николаевич. – А впрочем, можно спросить. 
Он обратился к официанту, стоящему у их стола:
– Скажи-ка, любезный, осетрина у вас бывает?
– Отчего же-с? – ответил тот. – Бывает! Но сегодня её нет. Не завезли-с. Обещали через пару дней.
– Мы на обратном пути посетим ваш трактир, – пообещал Сергей Михайлович. – Тогда и попробуем.
– Милости просим! – величественно проговорил официант, забирая со стола пустые тарелки.
– Какое мрачное место, однако, – тихо сказала княгиня. – Надеюсь, Екатеринбург-то уж будет повеселее.
– Чем дальше от Европы, тем беднее и скучнее, – откликнулся Георгий Николаевич. – Но, может, это и к лучшему?
– Батюшки! Да что ж хорошего в том? – удивилась княгиня.
– В Англии все эти чистенькие домики и правильные улицы на меня наводили тоску, и тогда я думал: «А всё-таки в России веселее!» – сказал задумчиво граф. – Россия поражает меня размерами. Едешь, едешь, а ей нет ни конца ни края!
– Да полноте вам, ей-богу, смеяться! – воскликнула Софья Григорьевна. – Что это вам так уж нравится?
– А я не смеюсь! – ответил граф.
– Как не смеётесь? – не унималась княгиня. – Что же вы тогда делаете?
– Хвалю Россию, – ответил Георгий Николаевич. – Видимо, Бог действительно охраняет её. То, что она такая огромная и холодная, ведь это же хорошо!
– Вы, граф, шутите? – воскликнула Александрина.
– Ничуть! – серьёзно ответил Георгий Николаевич. – Я к тому клоню, что ежели будет, не приведи Господи, война и какой-нибудь новый Наполеон двинет на нас своё войско…
Княгиня при этих словах графа, перекрестилась.
– …то оно пропадёт на наших просторах от холода зимой, от грязи и бездорожья осенью и весной, а все его военные действия продлятся недолго.
Все при этих словах рассмеялись, а стоявший неподалёку официант, проявляя полную невозмутимость, спросил, не желают ли господа заказать что-нибудь ещё? Недавно к ним подвезли дивных куропаток…
Уже в номере гостиницы Сергей Михайлович долго думал  над словами графа. Они ему понравились.

На следующий день они покинули этот угрюмый город, зажатый между реками, и поехали теперь уж по льду Уфимки. Местность становилась всё безлюднее. Вокруг стояли бесконечные хвойные леса. Редкие деревни и сёла радовали просто фактом своего существования.
Однажды им пришлось заночевать даже не в деревенской избе, а в охотничьем домике. Их приютил на ночлег охотник. Скромно поужинав, женщины взобрались на русскую печь, а мужчины: хозяин, четыре кучера и господа – легли на пол, куда хозяин кинул медвежьи шкуры. Рекса же охотник выставил за дверь, заявив, что не собачье это дело ночевать с людьми и ежели его собаки на дворе, пусть и этот там ночует, а заодно и лошадей постережёт. Впрочем, Рекс не сильно и возражал. Его вполне устраивало общество новых знакомых.
Сергей Михайлович долго крутился, не мог заснуть. Было непривычно жёстко, и он, глядя в тёмный потолок, думал о превратностях судьбы. Где-то наверху похрапывала княгиня, ворочалась княжна. Видимо, и ей не спалось. В комнате пахло сыростью. В углу у окна висела потемневшая от времени иконка, на которой было изображено непонятно что. Рядом догорала свеча.
– О чём думаете, князь? – тихо спросил его лежащий рядом Георгий Николаевич.
– Да вот удивляюсь, – ответил тот. – Ещё вчера спал в приличной гостинице, а сегодня – в охотничьем домике. А вы о чём думаете?
– О лошадях, – ответил Георгий Николаевич. – Каково им на морозе, да ещё слышать вой волков?
Трофим откликнулся на барский разговор:
– Вот и у меня душа за них болит. Одно утешает: собаки рядом – в обиду не дадут.
– Вестимо, не дадут! – заметил охотник.
– В крайнем случае, мы и с ружьями можем выскочить, – сказал граф. – Как вы считаете, князь?
– Я всегда готов, – тихо ответил Сергей Михайлович.
– Нам ещё пальбы среди ночи не хватало! – проворчал охотник. – Давайте спать!
Вскоре стало тихо. Люди, утомлённые дорогой, наконец, заснули.
Георгий Николаевич долго не мог уснуть. Ему виделось, будто он бредёт по лесу в метель. Темнота, ничего не видно. Всё точно застыло, и время остановилось. Он замёрз и за деревьями прятался от пронзительного ветра. Казалось, что зима никогда не кончится. «Это мне за грехи мои…» – подумал он. Тропа внезапно свернула влево. Дышать стало легче. Морозный воздух обжигал, вырывался клубками пара.  «Боже, в чём моя вина? Если провинился, прости меня! Я лишь хотел жить в счастливой стране… Разве в этом мой грех?». Мороз все жёстче сжимал объятия. Он брёл, но силы его иссякли. Под ногами хрустел снег. Он задыхался, а ноги в негнущихся валенках вязли в рыхлом снегу. Деревья слились в одну сплошную тёмную массу и двинулись на него. Жуткий страх стал заползать под кожу. Луну скрыла чёрная туча. Тьма обступила лес, но где-то вдалеке он увидел свет, а с ним вернулась надежда. Было холодно, но теперь он верил, что дойдёт, не заблудится… Наконец, выйдя на поляну, огляделся. По земле стелился густой белый туман, какой поднимается в крепкие морозы. Он поднял ворот шубы и смело снова вошёл в темноту, в самую глубь сибирской тайги. Но теперь он знал, что выберется отсюда, дойдёт!.. Вспомнил Екклесиаста: «Суета сует – всё суета и томление духа. И ничего нет нового под солнцем». Ничего, кроме божественного творения: красоты и любви этого мира. Подумал, насколько труден и долог путь к Истине! Как неизменны и вечны человеческие пороки на пути к их постижению. Как незаметно и бестолково уходит время, иногда длиною в жизнь, чтобы совершать ошибки, и как мало отпущено, чтобы их осознать и исправить.
Он поднял глаза и увидел сверкающий золотом в лунном свете крест церкви, стоящей на краю села. Понял, что спасся. Спокойно ему стало на душе, и он заснул.       
А Сергею Михайловичу снился какой-то большой праздник. Благовест разносил окрест праздничный звон, и на сердце было светло. Он ждал чуда. В церкви, куда он пришёл, было много народа. Иконостас золотился пламенем лампад, хор сливался с запахом ладана и свечами, и голос священника возносился к голубому куполу. Он читал молитву. Потом князь услышал колокольный звон. Когда вышел из церкви, на высоком берегу за рекой увидел белые стены монастыря, маковки церкви и белоснежную колокольню на фоне чистого голубого неба. Он побрёл наугад вдоль реки, и вскоре монастырь скрылся из виду за излучиной реки. «Какая благодать, – подумал он, вдохнул морозный воздух и почувствовал его запах. – Наверное, так пахнет любовь». Понял, что не замечал раньше этой красоты и любви, переполнявшей и воздух, и землю, и воду, и его самого.   

На следующий день случилось то, что неизбежно должно было произойти: русло реки стало узким, извилистым. Путь преграждали огромные валуны. Да и свернула она куда-то не в ту сторону.  Поднявшись на высокий берег, поехали по суше. Ни дороги, ни следов от саней здесь не было. Теперь придётся искать тракт. Местность, между тем, всё чаще изобиловала спусками и подъёмами, изредка виднелись и высокие горы. И чем дальше они ехали, тем труднее делалось их путешествие.
Вскоре поняли, что заблудились и без проводника им не найти тракта. Пришлось даже заночевать на полянке в лесу. Мужики развели костёр, договорились об охране. Господа спали в каретах. Но никто не терял присутствия духа. Все были уверены, что найдут дорогу. На следующий день им повезло. Они встретили охотника, который ехал на лошади по лесу со своей собакой. Это был местный житель по имени Егор, огромного роста мужик сорока пяти лет с охотничьим ружьём на плече. Он и согласился вывести их к тракту за небольшую плату.
– Успеем ли сегодня добраться до Прохоровки? – спросил его Сергей Михайлович.
– К ночи должны, ежели, конечно, лошадки вас не подведут, – ответил Егор.
– А почему они могут нас подвести? – удивился Сергей Михайлович.
– Так ведь устали, отощали. Их бы поменять.
– Менять – не хочу! – вмешалась княгиня.
– Не той они породы, однако, – сказал проводник, – чтобы по нашим местам ездить. Тут надобны лошадёнки покрепче, башкирские али сибирские.
– Так что же нам делать? – спросила княгиня.
– А вот как будете в Екатеринбурге, оставьте их кому-нибудь на сохранение, ежели они вам уж так дороги, а себе купите местных и на них езжайте. Смотрю на них, и ей-богу, жалко: замучили вы их. Однако ехать пора, а то и к утру не поспеем.
И усевшись на коня, он поехал впереди, показывая дорогу.
В сумерках Сергей Михайлович из окна кареты заметил, как по глубокому снегу в сторону леса шарахнулись кабаны. Егорова собака отчаянно залаяла, и все остановились. Сергей Михайлович выскочил из кареты с ружьём, а следом за ним ринулся и Георгий Николаевич. Кабаны, между тем, не могли бежать быстро, потому что оказались в глубоком снегу.
– Да пусть себе бегут, куда им охота, – проговорил лениво Егор. – Не стоят они, чтобы время на них тратить.
Но граф не слышал его слов и, увлечённый охотой, полез в снег. Грянул выстрел, но кабан не упал. Остановился, взглянул на обидчика и направился в его сторону. Раненый кабан страшен. С каждым мгновеньем расстояние между ними сокращалось. И когда оставалось не более трёх-четырёх саженей, вдруг раздался выстрел и дикий кабан рухнул на снег. Он лежал на правом боку, и из его головы текла кровь.
– Что это было? – не понял Георгий Николаевич.
– Подранок нёсся на вас. Пришлось его убить, – сказал Сергей Михайлович, вышедший из-за заснеженной ели.
Бледный граф смотрел на кабана и не знал, что сказать, а подоспевший Егор заметил:
– Повезло вам, барин. Я стрелять не мог, потому как сквозь деревья не больно-то выстрелишь, а вот ваш друг выстрелил точно и вовремя.
Егор взял у Трофима топор и разделал тушу, без сожаления отрубив голову, передние ноги. Снег окрасился кровью. Большие куски мяса бросили собакам. Рекс при виде этого угощения зарычал, но набрасываться на еду без разрешения хозяина не посмел.
Целый час ушёл на то, чтобы управиться с добытым мясом. Сергей Михайлович предложил тут же разжечь костёр и поджарить его на вертелах, но Егор возразил:
– Это займёт много времени. Лучше возьмём мясо с собой. А там, на месте, приготовим, заодно и хозяев угостим.
И они поехали дальше. Нужно было спешить, лошадей приходилось немилосердно подгонять.
Уже в карете граф сказал, глядя на Сергея Михайловича:
– Вы спасли мне жизнь…
– Не стоит об этом, – ответил тот. – Разве вы бы поступили не так? 
За окном кареты было видно, как лес тонет в надвигающихся сумерках. За ними неизбежно наступила ночь. По бокам от карет светились фонари, бросая красные блики и причудливые тени на деревья. Ехавший впереди всех Егор тоже освещал путь фонарём.

В Прохоровке постоялого двора не было. Остановились в небольшом доме, в котором жили старик со старухой. Дамам они уступили свою кровать. Сами вместе с мужиками расположились на полу. Ночь провели примерно так же, как и в охотничьем домике. Встали рано, умылись, позавтракали и снова отправились в путь. 
Когда, наконец, добрались до Екатеринбурга, радости их не было конца.
– До чего же тяжёлым был этот переход, – сказала княгиня. – Неужели дальше будет ещё тяжелее?
– Может, повернём назад и никуда не поедем? – пошутил Сергей Михайлович.
– Нет уж! – сказала Софья Григорьевна. – Мне и помереть не жалко после всего. Даром, что ли, ехала в такую даль? А вы – молодые, у вас хватит сил вернуться.
– Ну, что вы такое говорите! – возмутилась Александрина. – Вам рано помирать. Вы ещё должны на нашей свадьбе погулять, правнуков своих увидеть!
В первый день пребывания в Екатеринбурге все отдыхали и приходили в себя. А на второй день, за завтраком, Софья Григорьевна спросила Георгия Николаевича:
– Если мне память не изменяет, вы хотели кому-то передать пакет. Возьмите карету да поезжайте, куда вам надобно.
– Пожалуй, сегодня же и займусь этим делом, – ответил Георгий Николаевич. – Города я не знаю, поэтому найму извозчика. А наши лошадки пусть отдыхают да отъедаются после такого тяжёлого перехода.
После завтрака граф обратился к хозяину гостиницы с просьбой найти ему извозчика, который бы смог отвезти его по нужному адресу.
– Чего его искать? – ответил хозяин гостиницы, желающий заработать на любых услугах своим постояльцам. – Берите мой возок. Он, конечно, не такой, как ваши, но мой Филя вас быстро куда надо доставит.
– Но моя встреча там затянется, – возразил Георгий Николаевич.
– Филя подождёт, – сказал хозяин. – На то он и кучер, чтобы возить и ждать. А то, ежели вы его отпустите, как назад будете добираться?
Георгий Николаевич подумал, что, поскольку встреча у него будет со своими людьми, они его назад и доставят. Взяв гостиничную карету, он отправился по адресу, написанному на пакете. Это оказалось далеко от центра, на окраине. Там он расплатился с кучером и пошёл к дому, стоявшему в стороне от дороги.
Кучер доложил хозяину, что доставил господина по указанному адресу, а вернулся потому, что тот отпустил его.
К вечеру княгиня стала беспокоиться.
– Что-то нашего графа очень уж долго нет, – сказала она князю. – Вы не знаете, надолго ли он ушёл? А то ведь завтра ехать, а его всё нет.
Сергей Михайлович ответил, что не знает, и спросил у хозяина гостиницы. Тот рассказал, что граф отпустил карету.
– Может, заявить в полицию? – спросил Сергей Михайлович.
– Вы предаётесь панике, – рассмеялась Софья Григорьевна. – Как он мог пропасть, если гостиничный кучер знает место, где высадил Георгия Николаевича? Не проще ли самим нам съездить туда?
– Это хорошая идея, – сказал Сергей Михайлович.
– Возьмите Антошку и Трофима и поезжайте. Может, наш граф загулял? В этом случае грузите его в карету и везите, в каком бы состоянии он ни был.
Сергей Михайлович так и поступил: нанял гостиничную карету с тем же кучером, взял с собою Рекса, а к нему в придачу обоих силачей княгини. На всякий случай прихватил и пистолет. Мало ли что могло случиться с графом!
Не задерживаясь, карета поехала за город.

Оттеснив лакея, открывшего им дверь, князь Голиков бесцеремонно вошёл в дом. Для такой глухомани, как Екатеринбург, здесь всё было очень даже неплохо: паркет, полированная мебель, мягкие диваны, хрустальная люстра. На стенах картины.
– Где граф Киселёв? – спросил Сергей Михайлович, оглядываясь на идущего сзади лакея. – Ведите меня к нему!
– Простите, сударь, но я не знаю никакого графа Киселёва, – ответил лакей.
В это время послышался шум за дверью.
– А там у вас кто? – спросил князь и, не дожидаясь ответа, открыл дверь и вошёл в зал, где за столом пировала компания из трёх человек.
– За мной! – скомандовал князь двум своим помощникам.
То, что они увидели, оказалось именно тем, что предполагала княгиня. Граф был сильно пьян, как, впрочем, и двое его друзей. Один из них спал, положив голову на стол. Другой, не понимая, кто к ним пришёл, с удивлением смотрел на решительные действия Сергея Михайловича. Граф большой деревянной ложкой ел из тарелки чёрную икру, запивая её водкой.
– Разве так можно есть икру? – ужаснулся Сергей Михайлович.
Георгий Николаевич оглянулся на вошедшего князя и, стараясь сохранить трезвость в голосе, ответил:
– Можно и нужно! Эти мерзавцы решили во что бы то ни стало меня напоить, и я бы уже давно лежал под столом, если бы не осетровая икра. Прекрасное, я вам скажу,  средство от опьянения.
Между тем, один из сидящих за столом что-то прокричал вошедшим, но понять было невозможно, потому что Сергей Михайлович не знал английского языка.
– Пойдёмте в гостиницу, граф, – сказал князь.
Георгий Николаевич замотал головой.
– Я ещё не всё сказал этим господам! Впрочем, сейчас они меня вряд ли поймут. 
– На обратном пути, когда будете возвращаться из Томска, заедете сюда и тогда беседуйте с ними сколько вам будет угодно. А сейчас, если вы не передумали ехать с нами в Томск, немедленно вставайте и мы уходим. – Оглянувшись на своих помощников, Сергей Михайлович скомандовал: – Берём!
Оба силача подхватили графа под руки и вытащили из-за стола.
Иностранец, сидевший за столом, опять что-то закричал на английском, а его друг, вдруг проснувшись, стал что-то говорить по-русски, но Георгий Николаевич, поддерживаемый Трофимом и Антоном с обеих сторон, оглянулся в их сторону и крикнул на прощанье:
– Господа! Позвольте засвидетельствовать вам моё почтение. Но мне пора… Bye!
– Но ведь мы ещё не всё обговорили! – в отчаянии крикнул проснувшийся мужчина, безуспешно пытаясь встать.
– Мне больше вам сказать нечего. Я в такие игры не играю.
В прихожей Сергей Михайлович потребовал у лакея шубу и шапку графа. Одев его, повели на улицу. Втащить Георгия Николаевича в карету было непросто, но Трофиму удалось расположить его на сиденье. Граф что-то говорил, усиленно жестикулируя. Пытался спеть что-то на английском языке. Потом успокоился и задремал.
По дороге он проснулся и долго не мог понять, как оказался в карете рядом с князем и силачами княгини.
– Что у вас там случилось? – спросил Сергей Михайлович. – Вы должны были передать им какие-то бумаги, а они вас в благодарность напоили – так я понимаю?
– Это долго рассказывать, – проговорил Георгий Николаевич. – Они хотели, чтобы я участвовал в той гадости, которую задумали. Откуда ж я знал, что было написано в том письме?
– А что там было написано?
– Да так, всякая чепуха… Но я им не помощник! Damn it! чёрт побери! Кажется, им действительно удалось меня подпоить! Такое со мною случилось впервые. Обычно чёрная икра меня спасала. Но я всё же отказался. В конце концов я граф, а не…
Сергей Михайлович пожал плечами.
– Ничего не понял, но может, имеет смысл доложить об этом местным властям?
– Оно того не стоит. Ботрайт – обыкновенный горный добытчик, пытается что-то добывать на Урале, а тот второй – его переводчик и помощник. У них ничего не выйдет, вот и всё!
– Ну, не выйдет – так не выйдет, – не настаивал Сергей Михайлович. – Это ведь хорошо, я так думаю?
– Хорошо! – подтвердил граф. – И благородно…
В гостинице Георгия Николаевича проводили в его комнату, где он прилёг на диван и сразу же заснул.
Между тем, совет, который по пути из Уфы в Екатеринбург дал им охотник-проводник, был весьма разумным. Ехать далее на лошадях, которые сильно устали от долгой и трудной дороги, было невозможно. Нужно было где-то найти других лошадей.
Не долго думая Софья Григорьевна решительно велела  кучеру гостиницы доставить её к губернатору. Тот удивился такому приказу, но не выполнить его не мог.
Губернатор, полный лысый мужчина с румяным лицом, с некоторым изумлением ознакомился с документом, на котором стояли подпись и печать самого государя императора, и сказал:
– Я вам удивляюсь, княгиня!
– Что вас так удивило? – спросила Софья Григорьевна. – Нам нужна ваша помощь, о которой и говорится в этом письме Николая Павловича.   
– Стоило ли вам ради таких пустяков беспокоить царя? Лошадей я вам дам и подорожную напишу такую, что вам никто не откажет и вы домчитесь до Томска – стрелой. Хотя… – Губернатор задумался и, возвращая Софье Григорьевне драгоценную бумагу, сказал: – Может быть, вам понадобится в дороге что-то ещё и у вас возникнут трудности с тамошним начальством. Тогда конечно – грамота царя будет действенным средством. Дам вам и сопровождение. Четверо казаков вас проводят до тракта, а там уж, никуда не сворачивая, попадёте в Томск. Местность здесь непростая, да и метель в дороге может застать. А они эти места знают хорошо.
Софья Григорьевна обрадовалась такому решению. Сказала, что, отправляясь в путь, ни о чём таком даже и не думала. Всё казалось, что грамота императора им и не понадобится. Рысаков своих орловской породы она оставит при гостинице и со спокойным сердцем поедет дальше.
– Ну, зачем же оставлять таких прекрасных лошадок в гостинице, где их заморят голодом? – воскликнул губернатор. – У меня конюшня, слава Богу, не самая плохая! Конечно, у господина Демидова лучше, но куда уж мне тягаться с ним! Но худо ли, бедно, а в конюшне овёс и ячмень у меня никогда не переводился. На обратном пути, когда будете забирать своих рысаков, получите откормленных лошадок. – Он рассмеялся своей шутке, а потом сказал серьёзно: – А поторапливаться вам всё же нужно. Потому как, ежели застрянете в Томске надолго, дождётесь весенней распутицы.

28.         Во дворе послышался лай. Ильинишна встала с печи, перекрестилась и поглядела в окно.
– Господи помилуй, кого там лешак несёт? – Ей показалось, что на крыльцо кто-то лезет! – Господи Иисусе! – встревоженно произнесла она, всматриваясь в темноту, но видела лишь своё отражение.
– Ильинишна! Чего спишь-то так долго? – услышала она голос сельской знахарки.
Ильинишна перекрестилась и пошла отворять. В комнате спали сын со своей женой и внучок.
– Ты всю жись трусихой была! Аль твой Иван до сих пор дрыхнет? Так он – мужик. Ему можно, а что его Алёнка-то? Скоро шесть. Давно пора вставать!
– Тише ты! Научена уж, – тихо ответила Ильинишна, пропуская раннюю гостю в дом. – И не трусливей тебя!
– А чего у тебя так темно? Аль свечку жалко?
– Спала ещё. Вчерась у Кузьмича засиделась.
– Как он? Вот, принесла ему отвар. – Соркина достала из сумки небольшой графин с коричневой жидкостью, плотно закрытый пробкой, и поставила на стол. – Хороший старик. Пусть пьёт понемногу, опосля как поест. Досталось ему. Здеся и пустырник, и душица, и корень валерианы, шишки хмеля. Спать будет хорошо. Сама забежать не могу, еду с Марфой в Подгорное. У ней батя захворал. Уж очень просила. А ты не забудь: давай отвар, как поест.
– Так он ничего не ест. Пост соблюдает. Чай хлебает с сухарями да молится.
– Святой и должон молиться. Пусть пьёт. Но и ест, конечно, а то, не дай Господи, помрёт. В Писании сказано, что хворым в пост можно, потому как для здоровья. А ты как? Живём рядышком, а времени нет поговорить.
– Грех жаловаться. Кузьмич не забижает. Благодетель, Иван Прохорович, сильно его уважает. Приказал ухаживать за ним, как за дитём малым. А он и вправду как дитё. Стар, а весь день в молитвах. А как скажет чего, так и слов таких не знаю. Умный шибко.
Знахарка встала, собираясь уходить. 
– Пошла я. В церкву-то не ходишь, поди? – спросила она.
– Когда ходить-то? Я у Кузьмича – как в церкви. Уж и молитвы всякие выучила.
– Не забудь давать ему отвар, – напомнила знахарка и ушла.
Вскоре и Ильинишна засобиралась. Подумала: «Верно Ниловна сказала. Нужно в церкву сходить, свечку зажечь. Иван пить стал меньше да и не буянит».
Придя к старцу, попервости растопила печь.
Фёдор Кузьмич просыпался рано. С трудом поднялся. Кружилась голова, болела спина. Помолившись перед образами, выпил с Ильинишной чаю, потом надел тулуп, валенки и вышел на крыльцо. Любил глядеть, как всходит солнце и просыпается лес, слушать звон колоколов сельской церкви, приглашающей к заутрене.
Дом стоял у пасеки. На бугре село венчала церковь, за которой внизу причудливо извивалась Ушайка. Фёдор Кузьмич поглядел, что у калитки собрались односельчане, и вышел к ним. Поздоровавшись, спросил, что привело их к нему в такую рань да в мороз. Видел, что они были чем-то возбуждены.
– Что деется, Фёдор Кузьмич? Может, ты скажешь, разъяснишь нам, глупым. Приехали люди из города, лес рубят. С ними из губернии важный чин. Бают, дорога здеся пройдёт и мост будут строить. Но как рубят-то! Глаза бы не глядели! Вот ты – святой человек, учёный шибко, Писание знаешь.  Скажи, что у нас деется?
Фёдор Кузьмич не сразу понял, чем возбуждены односельчане. Наконец, ответил:
– Михалыч! Дорога селу нужна, как жизнь! Помолись! Молитва вразумит и успокоит. Что мы с тобой можем, коль решено тут дорогу вести?
– Да нет, Фёдор Кузьмич, я не о том. Неужто я такой дурень, что не понимаю – дорога нам нужна. Только трудно ли было собрать народ, растолковать всё. Да разве же мы супротив? Там пасека моя, хозяйство всякое. Почему же они так нежданно? Не успел прибрать. Хозяйство какое ни есть, а жалко. Сколько труда поклал. И так у всех. Вот и бурлит народ.
Из толпы выступила Василиса, женщина лет сорока, вдова, воспитывающая трёх малолетних детей.
– А я не то хочу спросить, Фёдор Кузьмич. Что деется? Страшно в церкву ходить. Священник то пьяный, на ногах не стоит, такое плетёт, что хоть уши затыкай. Надысь учудил: вместо молитвы песню затянул. Баит, Михайло Глика опору написал. Наместо молитвы! И куда Бог смотрит?!
– Вот только этого не надо, – поморщился Михалыч, защищая старца от бабских разговоров. – Ты, Василиса, Бога не приплетай всуе. У тебя то Бог, то священник! А Бог в людские дела не вмешивается.
 Непонятно, чем их успокоил Фёдор Кузьмич, только возбуждённые люди разошлись, а он направился было к крыльцу, но остановился. Прислушался. Неподалёку раздавался стук топоров. Огромный кедр, которым он всегда любовался, с треском повалился на землю, руша всё вокруг. Несколько дюжих мужиков рубили рядом растущие сосны. «Вот и им, как и мне, приходит конец», – подумал с грустью Фёдор Кузьмич.
– Я, чай, с таким же аспидом, царствие ему небесное, сорок годов прожила! – сказала Ильинишна, слышавшая жалобу Василисы, когда выходила на крыльцо. – Их породу за версту чую! И церква наша на ладан дышит. Только никак в толк взять не могу, чего это нашего пьянчужку до сих пор держат? Какой у него афторытет? Про попадью не скажу. Забот у неё хватает:  пятеро сорванцов.
Ильинишна гордилась, что смогла вставить новое слово «афторытет», которое ей очень нравилось. Она сидела у окна, сложив на коленях тяжёлые широкие ладони. В глубоких складках морщин лица её пряталась тихая и печальная улыбка.
В этом году зима навалила сугробов, наглухо запечатала село снегами, и казалось, что никто уж нынче не приедет. Ан нет! Ранним субботним утром в дверь к Фёдору Кузьмичу постучали. Ильинишна отворила калитку. На пороге стоял рослый молодой человек, видимо, из городских.
– Тебе, барин, кого? – спросила она.
– Мне бы со святым старцем поговорить, – вежливо попросил молодой человек. – Издалека я. Уж простите, что рано так.
Услышав незнакомый голос, Фёдор Кузьмич вышел навстречу и пригласил в дом, пытливо разглядывая и стараясь узнать, какая беда привела этого молодого человека. К нему нечасто приходили молодые. Всё больше – пожилые, с жизненным опытом и заслугами, со своими трагедиями или просто переживаниями, с сомнениями и метаниями, а тут явился юнец.
– Никакой я не святой, – сказал он, вглядываясь в лицо раннего гостя. – Старик, это верно. До святости мне далеко как до неба! Заходи. Кто ты и откуда приехал? Зачем я тебе понадобился?
– Граф Владимир Львович Ильин, – отрекомендовался молодой человек. – Приехал познакомиться с вами. Слава бежит впереди вас. Слышал много… Не откажите. Я вас не задержу.
– Отчего же мне отказываться от общения? Здесь им не избалован. Проходи, граф, располагайся. Угощать мне тебя нечем – нынче пост Великий. А чаем горячим из трав наших сибирских попотчую.
Пока Ильинишна заваривала чай, Фёдор Кузьмич с интересом разглядывал молодого человека, пытаясь вспомнить его отца. Спросил:
– Отца твоего, граф, не Николаем ли Ильичом кличут?
Молодой человек удивился. Эти знания старца ещё больше убедили в правильности предположений. В самом деле, откуда он мог знать его отца? Неужто списки дворянских родов Российской империи изучал? Не проще ли предположить, что он действительно император Александр?
– Именно так, святой отец, – ответил молодой человек, с удивлением глядя на старца.
– Сказал же, не святой я. Просто старик. Как поживает батюшка?
– Умер. Тому двенадцать лет.
– А матушка жива ли?
– Матушки не стало и того раньше. Мне и трёх не было, когда она покинула нас.
Фёдор Кузьмич глядел на молодого графа, и казалось, был рад хотя бы такой встрече с прошлым. Некоторое время молчал, потом, словно очнувшись, переспросил:
– Так ты о чём меня хотел спросить? О жизни моей, иль что другое тебя интересует? Что тебе сказать, граф? Живу! Богу молюсь, чтобы простил мои прегрешения, сохранил Россию. Радости у меня скромные и совсем не редки печали. Силы на исходе. Во дворе не могу навести порядок.
Граф огляделся. Чисто выбеленные стены. На небольших окошках занавески. В красном углу – иконы. Лампада горит. Он перекрестился, глубоко веря, что на белом свете добрых людей больше, чем плохих, и этот старец – один из них.
Ильинишна поставила на стол самовар, чашки. Принесла казанок с вареньем старика Александра. Фёдор Кузьмич предложил гостю самому налить себе чаю.
– Не стесняйся, граф. Вот варенье. Угостил один старик. Не могу понять, из каких ягод сварено. Может, ты скажешь? И вот чудо какое: сколько ни едим, а его меньше не становится!  Буду рад, если понравится тебе. Я же в еде умерен. А в пост и того паче. Но чаю с тобой попью. 
Он налил себе из самовара кипяток, из заварного чайничка – заварку и стал пить небольшими глотками, получая удовольствие и глядя на гостя. Его примеру последовал граф.
– Премного благодарен, – сказал он, накладывая в блюдце варенье.
Молодой граф заинтересовал старца. Разговор с ним очень скоро странным образом стал протекать не совсем так, как он привык. Обычно всё начиналось с того, что у него просили благословения, спрашивали о том, что делать дальше и как относиться к тому или иному вопросу. Поначалу граф заинтересованно спрашивал, а Фёдор Кузьмич отвечал. Но скоро ему самому захотелось спрашивать что-то у молодого человека: кто он и что думает о делах в России.
Граф рассказал о детстве своём, о том, какое получил воспитание и образование. Особенно поразило Фёдора Кузьмича утверждение, что тот помнит себя с самого рождения. Это вызвало поначалу недоверие. Но молодой человек сумел в таких подробностях всё описать: что чувствовал он, когда его пеленали, под какие песни засыпал на руках у кормилицы, – что невольно поверил ему.
– Ты так складно излагаешь. Тебе бы книги писать с таким-то даром красноречия, – заметил Фёдор Кузьмич. – В Библии сказано, что вначале сотворил Бог небо и землю. В греческом тексте здесь стоит слово poieo. Оно означает не только «творить, создавать», но и «сочинять, изображать». Творец неба и земли звучит как «поэт неба и земли». И ветхозаветные тексты называют Творца «художником».
– Нынче кто только за перо не берётся, – возразил молодой человек.
– Тебе дан творческий дар, роднящий человека с творцом. В этом есть Божественный замысел, и главным твоим предназначением остаётся творение собственной жизни в соответствии с Божественным промыслом. Тебе даны силы, разум и свобода для осуществления Божественного замысла. Не горячись. Может, как раз на этом поприще и принесёшь наибольшую пользу отечеству нашему.
– Я подумаю над вашими словами, – заверил Фёдора Кузьмича граф. 
Старцу был симпатичен этот молодой человек. Он никак не мог понять, что хотел он услышать от него, чего хочет от жизни своей и зачем приехал в такую несусветную даль из Подмосковья. Граф не создавал впечатления легкомысленного болтуна и самонадеянного прожектёра. Фёдор Кузьмич многого не понимал в нём, но в одном был уверен: перед ним сидит незаурядная личность. Понял он также, что тот, лишившись в раннем детстве родителей, ищет в нём наставника.
– Свобода воли не есть плод твоего свободного выбора, – сказал Фёдор Кузьмич, вглядываясь в графа. – Ты получил её как данность и принял как послушание. То же относится и к дару творчества. Единственное, что необходимо человеку, принявшему дар творчества, для его приумножения, – это смирение. В своём высшем проявлении творчество и есть пребывание со Христом. Ты волен закопать свой талант, но тебе не дана власть освободиться от него.
– Я думал о писательстве, но о чём только не мечтал…
– Бывает, что талантливый человек, уклонившийся от своего предназначения, растрачивает свои достоинства и дарования. И кем же ты хочешь стать?
Фёдор Кузьмич обращался к нему, давая понять, что воспринимает его всерьёз.
Граф посмотрел куда-то вдаль и ответил:
– Точно ещё не решил. Меня, например, Сибирь увлекает.
– А позволь спросить: почему? Что тебя с нею связывает?
– Будущее России будет с нею связано, – ответил граф. – О том говорили умные люди, и мне кажется, – они не ошибались! 
– Но случится это нескоро, – заметил Фёдор Кузьмич. 
– Конечно!
– А ты, судя по твоему рассказу, нигде толком не учился. То в одном университете, то в другом…
– У меня домашнее образование, – возразил граф. – Я знаком с трудами французских просветителей – Вольтер, Дидро... Неплохо знаю математику,  иностранные языки.
– Знанием иностранных языков кого нынче удивишь?! Страсть нашего общества ко всему французскому, доходящая до глупости, часто связана с распутством. Я же против западничества. Небось на французском и думаешь?
 Фёдор Кузьмич горько усмехнулся.
– Oui qui aujourd'hui ne pense plus en fran;ais! Да кто нынче не думает по-французски! – рассмеялся граф.
– Думал бы лучше по-русски! –  усмехнулся Фёдор Кузьмич. – Душа была бы чиста перед Господом нашим. Помнишь ли, как Крылов, наш баснописец, писал:
              В породе и в чинах высокость хороша;
              Но что в ней прибыли, когда низка душа?
Надеюсь, граф, душу свою в чистоте держишь. Поверь мне, старому человеку: это должно быть твоей основной заботой. Один грех тянет за собой и другие. Они лишают возможности осуществления замысла Божия. Ты утратишь способность к осуществлению своего призвания, состоящего в любви, свободе и творчестве. Сохранить чистоту души своей не всем удаётся. А что ещё? Важно послужить народу нашему и не сильно надеяться на положение своё. Истинное положение в обществе добивается трудом тяжким. Уж коль вспомнил я Крылова, продолжу. Умный был поэт и патриот настоящий. Так вот, он говорил:
                Мне хочется, невеждам не во гнев,
                Весьма старинное напомнить мненье:
                Что если голова пуста,
                То голове ума не придадут места. 
А знания твои, граф, языкам всяким здесь вряд ли пригодятся. Хотя, может, пойдёшь по части просветительской? – задумчиво проговорил Фёдор Кузьмич.
– Возможно… – пожал плечами граф. – Впрочем, я об этом не думал. К тому же, занимаясь писательством, легко впасть в грех, а вот этого я уж точно не хочу!
– Творчество не свободно от греха, но оно не свободно именно в той мере, в какой не свободно от него любое человеческое бытие, будь то любовь, молитва и даже самопожертвование. Безгрешен лишь Господь. Впрочем, можно работать в артели старателей, добывающих золото, иль охотником…
Фёдор Кузьмич словно дразнил молодого графа. 
– Я работы не боюсь!
– Мог бы инженером стать, строить дома или мосты через реки. Хорошо бы здесь построить заводы, проложить железную дорогу. Ты же, граф, говорил, что Сибирь нужно осваивать. Как освоить её без дорог? А если враг придёт, как отчизну защищать, когда летом грязь непролазная, глухомань? И что ты будешь делать?   
– Защищать Россию, конечно! – согласился граф.
Фёдору Кузьмичу явно нравился этот молодой человек.
– Военное ремесло – дело серьёзное. Ему надобно учиться. А ты, как мне представляется, учиться не любишь.
– Люблю! – с жаром возразил граф. – Но многое, чему учат в университетах, – никому не нужно! Жалко тратить время на то, что не пригодится в жизни. Да и неспокойно нынче в мире.
– Неспокойно, – кивнул Фёдор Кузьмич.
– В Европе революции, в Польше, в Малороссии волнения…
– А ты вспомни, граф, Францию. Закончился революционный всплеск, кто поумнее, отправились в изгнание, других послали на гильотину. Потом власть взяли временщики, но и те властвовали недолго. Им на смену пришёл император! Так было, и так будет, потому что общество должно управляться единой волей и любые шатания и споры только мешают его развитию. И хорошо, если его окружают не лизоблюды, подхалимы, не имеющие своего мнения и безоговорочно принимающие мнение монарха. С такими каши не сваришь. С ними скучно. Хорошо, когда окружающие спорят, отстаивают своё мнение, доказывают. Ничто на свете вечным не бывает. Что прекращает рост, то умирает.
– Всё вы правильно говорите. Но посмотрите, что творится на наших рубежах! В Польше беспокойно. То и дело вспыхивают волнения. Требуют вернуть им конституцию. И в Малороссии неспокойно. Бурлит мир. Недалеко и до смуты. Создают тайные общества. Говорят, что, когда объединились с Россией, мечтали о свободной жизни, о том, что в нашем лице приобретут защитника и доброго старшего брата. А на деле…
– Не знаю, о чём они мечтали, но история объединения Малороссии с Россией известна. Ещё царь Алексей Михайлович заключил договор с гетманом Запорожской Сечи Богданом Хмельницким о том, что тот переходит «под руку» московского престола. До этого они были под контролем Речи Посполитой, польско-литовского государства. Но очень скоро возникли волнения крестьян, которые уже не могли менять себе хозяина в Юрьев день. Усилился гнёт землевладельцев. К тому же процветало ростовщичество. Налоги увеличились, что не могло не вызвать у простых людей гнев и неудовольствие. Крестьяне восстали против этих порядков или уходили в леса и степи. Казаки совершали набеги на крымских татар, на польских шляхтичей.
Богдан Хмельницкий контролировал всю левобережную Украину. Потом двинулся на Киевщину, Полесье. Тогда же и произошли его переговоры с Москвой. Он боялся, что Россия включится в борьбу с восставшими украинцами. Москва тогда не вмешивалась.
Казаки сжигали панские имения, убивали поляков и евреев. Не щадили ни стариков, ни женщин, ни детей. А потом был заключен Зборовский мир между польским королем и гетманом Хмельницким. По нему в реестр казаков входило сорок тысяч сабель, все участники восстания амнистировались, а евреи с территории изгонялись. Однако через несколько лет полякам удалось принудить Хмельницкого к подписанию невыгодного для него Белоцерковского мира. Вот тогда-то он и обратился к Москве.
Началась война с Польшей, которая продолжалась тринадцать лет. В результате Россия не только получила Смоленск, но и контроль над левобережной Украиной. Киев вошел в состав России. Это снизило опасность набегов на наши земли.
Считалось, что великороссы, малороссы и белороссы суть ветви одного большого русского народа, и, наконец, произошло их воссоединение.
– Ну да… Ну да…– Граф был удивлён не только глубоким знанием истории, но и ясностью её изложения. – Только к чему вы всё это говорите?
– И сегодня Россия стоит на пороге войны, – задумчиво проговорил Фёдор Кузьмич. – А военному делу учиться надобно. Да вот беда, учиться ты не любишь.
– Если нужно, учиться буду. Но воевать-то с кем на этот раз? – спросил граф, теперь совершенно не сомневающийся в том, что перед ним ушедший от дел император.
Фёдор Кузьмич неспешно ответил:
– С Турцией. Нельзя допустить, чтобы там страдали православные люди. К тому же на Кавказе не прекращаются набеги на нашу землю. Мы так и не смогли умиротворить Кавказ! Воинственные кавказские племена оказывают сопротивление продвижению наших войск, мешают нам общаться с Закавказским краем, нападают на пограничные поселения казаков на Тереке и на Кубани. Угоняют людей в рабство, грабят и убивают. Это ль не причина?! Боле терпеть нельзя. К тому же католики оспаривают наше право на  святые места в Палестине. – Старец помолчал, потом добавил: – Был такой мудрец Гилель Вавилонянин. Он говорил, что принцип справедливого общества прост и понятен: нужно делать усилия над собой, а не над другими.
Помолчали. Видно было, что Фёдор Кузьмич сожалел, что незаметно для себя втянулся в обсуждение политики. Давно отвык, да и слово дал себе не думать и не говорить ни с кем об этом. К чему? Он ни на что влиять не может. Нужно было сохранить единство тела и души. Ведь равновесие продлевает жизнь. А молодой граф, словно подслушав его, тихо произнёс:
  – Вы правы: делай, что должно, и будь, что будет! Это мой принцип. Меня кузен давно уговаривает военному делу обучаться. Видимо, настало время.
– К тому же, – тихо добавил Фёдор Кузьмич, – Россия наша на вершине европейской славы! И горестно сознавать, что есть люди, которые этому не рады, готовые всё разрушить, сжечь и на обломках, на пепелище, по трупам ползти к власти. Думают, трон мёдом намазан. Глупцы! Я так понимаю: кому дано много власти, с того и спрос большой.
– Чей спрос? – не понял граф.
– Божий!
Граф был покорён глубиной знаний старца, нашёл его выдающейся личностью. О себе думал, что представляет собой пёстрый клубок всевозможных влияний, на который наматывают свои разноцветные нитки все кому не лень – братья, тётушки, учителя, гувёрнеры, дворовые люди. При этом, обладая низкой самооценкой, он испытывал огромную потребность во внимании, сравнивал себя с другими и был счастлив, что старец, о котором слава идёт по всей Сибири, относится к нему серьёзно и даже обсуждает с ним дела страны!
И снова в комнате стало тихо. Слышно было, как Ильинишна, до того сидящая у печки, встала и принялась что-то делать. За окном где-то вдалеке раздался лай собаки.
Граф с любопытством разглядывал комнату.
– Икона у вас старинная, – заметил он. – Видел  такую в Москве в моей любимой церквушке.
Фёдора Кузьмича всегда интересовали рассказы о старых церквах. Он старательно записывал истории, связанные с ними, считая, что они могут многому научить русского человека. «История церквей – это история России нашей», – говорил он. Потому с таким интересом отнёсся к упоминанию графа о церквушке, в которой тот побывал.
– Расскажи, граф! Что за церковь?  Когда строилась? Кем? Что в ней интересного?
– Обыкновенный православный храм. Древний, из почерневших от времени брёвен. Поставили ещё при  царе Алексее Михайловиче. И вот чудо – уцелел при пожаре, когда Наполеон Москву спалил! Не поверите, всегда, когда бываю там, трепещу от радости. Немного покосившийся, краска на стенах облупилась, сыплется. Окна потемнели, двери покосились, и даже крест над звонницей повалился от ветра. Но там чувствую себя как-то по-особенному.
– Ты рассказал, а я будто там побывал, – сказал Фёдор Кузьмич. 
Граф некоторое время молчал, стараясь угадать, из чего приготовлено варенье, потом, отхлебнув чаю, продолжил:
– Мне там легко прежде в ней дышалось, после проповеди звонят колокола, наполняя воздух благоговением и трепетным дрожанием. Да с некоторых пор не могу туда больше ходить.
– Ты прав, граф. И я испытываю те же чувства, когда удается молиться в старинных храмах. Но что произошло в той церкви, что так запало в душу твою? Расскажи!
– В тот день стоял я и слушал священника. Голос его звучал, точно колокол: «Господу нашему помолимся…». После молитвы стал он вести беседу с прихожанами, да говорил такие глупости, что я удивился, как такое может говорить пастырь?! Людей интересовали вопросы житейские, а он говорил непонятные простым людям вещи, любуясь своею образованностью. Люди не понимали его. Знания эти были им бесполезны. Он утверждал, что в мире вся опора и надежда на человека! Меня удивили его слова. А куда делся Бог? Разве не на него вся наша надежда?! В церкви той было холодно. Звонарь поведал ему, что на крыше у купола образовалась дыра и весною, когда пойдёт дождь, зальёт иконостас. Священник поспешил проверить его слова. Вскоре вернулся кем-то сильно раздосадованный. Едва сдерживал себя: «Им важно брюхо набить да удовольствия получать от выпивки, – жаловался священник. – Ещё говорят, что в России хотят дать свободу крепостным. Невероятная глупость! Поймут, когда выпустят их на волю…». А причиной раздражения была плохая работа мужиков, которые крышу чинили. Тогда я и не выдержал и высказал ему.
– И что же ты, граф, сказал ему? – улыбнулся Фёдор Кузьмич.
– Сказал, что ему не священником быть, а тюремщиком. Что не верю его проповедям.
– Ты не прав. Бог велел нам прощать. Прощать! Это одна из основных его заповедей! 
Граф взглянул на Фёдора Кузьмича, отставил чашку и, замявшись, произнёс:
– Позволь, святой отец, спросить тебя об одном важном деле.
– Спрашивай, – улыбнулся Фёдор Кузьмич.
– Молва по России, что ты некто иной, как Александр Благословенный. Правда ли это?
Услышав эти слова, Фёдор Кузьмич перекрестился, сказав:
– Все об одном и том же... И чего это вас так тревожит? Неужто других забот мало? Выдумщик ты, граф, большой. Тебе бы романы писать! Ей-Богу, из тебя в этом деле толк будет! А если к судьбе России нашей неравнодушен, помоги ей справиться с турками, что на юге православных людей угнетают. Неужто дел мало, кроме как чужие тайны разгадывать?! Ведь это ничего не меняет – царь я бывший или не царь. Тебе царь нужен? Езжай в Петербург. А я просто старый человек. Ну, допустим, имеющий большой жизненный опыт и получивший когда-то хорошее образование. Тебе этого мало? Или ты можешь удостаивать собеседника своим вниманием только при условии, что он аристократ по крови?
– Отчего же! – смутился молодой человек. – Я веду разговоры и с простыми людьми.
– Вот то-то же! – воскликнул Фёдор Кузьмич, многозначительно поднимая палец вверх, словно бы указывая на что-то важное. – Перед тобою, уважаемый Владимир Львович, человек, пребывающий в преклонных летах и имеющий некоторый жизненный опыт и авторитет. Почему-то люди идут ко мне за советом, и не потому, что думают, будто я бывший царь, а потому что видят, с каким усердием служу Господу нашему, с каким тщанием молюсь за процветание страны нашей и чад её. К царю люди идут не так, как ко мне. К нему и попасть простому человеку нелегко, а если попал кто, разговор ведут не о том, как надобно жить, а как не надобно. Там царь приказывает! И с него спрос за тот приказ! Ответственность большая. Многие думают: «Был бы царём, сделал бы не так!». Но царь – человек подневольный. Им руководят обстоятельства, интересы отчизны и воля Божия. Вот скажи мне, хотел бы ты быть царём?
– Нет, – не задумываясь, ответил граф. Рассуждения старца его ещё больше убедили, что перед ним император.
– А почему, позволь спросить?
Граф призадумался, потом ответил:
– По той причине, что вы сказали. Хочу быть свободным в своих поступках. А царь не свободен. Я, например, захотел поехать в Сибирь, чтобы вас увидеть, и приехал. А царь, если б даже и захотел, не смог бы. Нельзя ему уклоняться от своих обязанностей. К примеру, сказать, нынешний государь, насколько я знаю, желал бы отменить крепостное право, а вот поди ж ты, не может! Одного желания мало. Царю нужна поддержка дворянства, всего народа.
Фёдор Кузьмич пристально взглянул на молодого человека и спросил:
– Ты думаешь, поддержки царю в этом деле не будет?
– Не будет, – уверенно ответил граф. – И не только от помещиков, но и, как ни странно, от крестьян. Не захотят помещики даром землю им давать, а у тех откуда деньги, чтобы выкупить её? А без земли – куда крестьянину деться? Разве что к тому же помещику в кабалу или в город.
– А если царь прикажет отдать землю крестьянам без выкупа?
– Царь не способен этого сделать. Если отпустить без земли – взбунтуются и, чего доброго, появится новый Пугачёв!
– Бунт возможен в нынешней России? – с интересом глядя на графа, спросил Фёдор Кузьмич.
– Возможен, если неразумно управлять народом, – уверенно ответил тот. – Но я думаю, до этого не дойдёт.
Фёдор Кузьмич помолчал некоторое время, с грустью размышляя о словах графа. Потом, вернувшись к его рассказу о священнике, сказал:
– Такие священники, как тот, о котором ты мне рассказал, продолжают бороться за чистоту духа. Но за чистоту невозможно бороться. В ней можно только пребывать. Их утверждения не просто спорны. Они извращают учение Иисуса Христа, а проповеди их могут стать угрозой для России. 
Молодой граф был удивлён прозорливостью старца, что тот прочитал его мысли.
– Ты, граф, уж прости меня, грешного. В стариках природа усиливает недостатки. Мне жаль, что каждый мой день не был прожит, как последний. Что в молодости грешил, не думая о последствиях. Говоришь болит душа? Так у нормального человека она и должна болеть! Важно усмирять свою гордыню, не обижать, а коль невольно обидел, не стесняться просить прощения. Слушать и слышать людей, жить с ними в согласии.
Фёдор Кузьмич замолчал. Молчал и Владимир Львович. Потом вдруг старец спросил:
– А ты, граф, верующий человек?
– Верующий. Но религия – это не вера. Религия – это способ выражения веры. Высший разум существует, я в этом убеждён абсолютно. Можно называть его Богом, Высшей силой, суть от этого не меняется. Но в чём смысл жизни? И есть ли он вообще?
– А счастлив ли ты?
– Скорее да, чем нет. Абсолютного счастья, мне кажется, не существует. Я обычный человек, у меня есть свои беды, неприятности, – всё, что у всех. Я хочу быть нужным людям.
– Ясно, – удовлетворённо ответил Фёдор Кузьмич. – Что же касается смысла жизни, то ясность и понимание придут, когда перестанешь его искать и ждать. Ожидание – ненужная суета.
– Может, я хочу получить от жизни невозможное? – с сомнением произнёс Владимир Львович. – Не понимаю. Бог требует высочайшей, на грани возможного, работы души! Но как же трудно любить своих врагов! А в Библии написано: «Не судите, да не судимы будете. Прощайте и прощены будете».
– А ты, граф, подумай на досуге. Не горячись. В этом есть глубочайший смысл!
– Но разве путь к истине лежит через огонь и пустыню, через самоотречение и смерть, а к Любви нужно идти через эшафот?!
– Сколько тебе лет, граф? – спросил Фёдор Кузьмич, глядя в глаза.
– Двадцать два года, – ответил Владимир Львович. – Но иногда чувствую, что мне уже девяносто, в зависимости от состояния. Главное – уловить гармонию. Жизнь – не театр. В жизни, как известно из истории, все благие идеи заканчивались катастрофами и приводили в ад! И где равенство, братство, свобода? Не дьявольская ли это насмешка?! Нет, не приживаются Христовы откровения и истины на земле. Остаётся лишь верить в загробную жизнь! Грустно…
Фёдор Кузьмич смотрел на молодого человека с большой симпатией. Помолчав, произнёс:
– Наши предки до принятия христианства воздавали хвальбу Вездесущему, отождествляя его с множественностью проявлений природных стихий. В те далёкие времена преобладала гармония. И этот лес несёт в себе остатки той гармонии и равновесия. Важно, чтобы и в твоей душе была эта самая гармония. Трудно об этом говорить. Всегда возникает опасность или ограничиться многозначительной недосказанностью, или допустить упрощение. Обобщения здесь очень опасны. Но и не говорить нельзя. Вопрос очень важен, да не все понимают этого. Достижение гармонии в отношениях между людьми – вопрос социальный. Для того чтобы её достичь, нужно многое знать и уметь!
– Мне никогда не приходилось слышать подобное.
– В своё время Сенека утверждал, что всё у нас чужое, и лишь время наше! Только его, ускользающее и текущее, дал нам Бог, и надо с ним поступить с пользой для себя и для людей. Не упустить ни часу. Сделаешь что-то сегодня, меньше нужно будет делать завтра. Его всегда не хватает. Поэтому нельзя его тратить попусту. Тебе, граф, уже двадцать два! Много времени потратил. Подумай, с пользой ли провёл его? Молодость, она и есть молодость! У тебя должна быть цель, к которой ты должен стремиться, смысл жизни! А стремился ли ты, Владимир Львович, быть особенным? Знакомо ли тебе унизительное, но непреодолимое желание вернуться в прошлое, вновь добиваться успеха, растрачивая бесценные секунды, часы и дни, а за ними и годы на достижение ложного чувства собственной значимости?
 – Увы! Я живу бездумно.
 – Пройдут  годы, и ты даже не заметишь, как их потратил, и будет стыдно за себя. Я это знаю точно!
 – Вам-то о чём жалеть?! К вам со всей Сибири люди едут, просят совета. Вы многим помогаете. Это ли не счастье?
– Счастье, – кивнул Фёдор Кузьмич. – Привилегия старости – просматривать жизнь страницу за страницей, хорошо понимая, чем всё закончится. Воспринимая собственную жизнь как историю, живу точно в сновидениях.  В юности не задумывался, что рано или поздно мы станем землёй нашей, основанием для растущего дерева. К Богу устремляется лишь душа! И ты, граф, запомни: неудачники те, кто не хотел быть первым, не желал управлять другими, кто не влюблялся в красоту, кто не раскрывал свой талант. А у тебя несомненный талант. Постарайся его не растерять! С годами дар твой будет крепнуть, становиться ярче. Только не сворачивай с пути. Тебя ждёт слава! Несомненно, ты  человек неглупый и весьма способный. Не стоит тратить жизнь на то, чтобы рубить лес или намывать золото. Отечеству ты послужишь на ином поприще: твоё истинное призвание – писательство.
– Но ведь это просто болтовня! – удивился граф.
– «Илиада» и «Одиссея» у Гомера – болтовня?
– Нет, конечно, это великие произведения!
Он вспомнил, как несколько лет назад начал вести дневник, подражая Бенджаминну Франклину, где анализировал свои недостатки, мысли, мотивы поступков. Старался быть ближе к простым людям, тщательно запоминая и записывая их речь, уверенный в том, что это ему пригодится. Сформулировал множество правил, которым хотел следовать, задачи, которые хотел решить. Изучал английский, юриспруденцию. Занялся педагогикой и благотворительностью. А потом переехал в Москву, остановился в доме Ивановой в Никополесковском переулке. Вскоре его подхватила и завертела светская жизнь. Увлёкся картами. Играл азартно, не обдумывал ходы и часто проигрывал. Потом переехал в Петербург, проводил время в кутежах, вернулся в Москву, продолжал кутить, пить вино и играть в карты. Отвлекала его лишь музыка. Он восторгался Бахом и Шопеном, Моцартом и Мендельсоном, сам неплохо играл на фортепиано и даже сочинял вальсы…
– Литература – твоё предназначение, – услышал он тихий голос старца. – А ты ведь можешь стать российским Гомером. Недостатка в великих исторических событиях у нас нет. Кто это всё опишет?! Писатели нужны России. Они просвещают людей, учат молодых. Недооценивать роль их – ошибка большая. А ты на этой стезе сможешь оставить след и принесёшь славу Отечеству. Но ничего нам не даётся без труда! Чтобы добиться успеха – нужен интерес к своему делу. Важно не тратить время на пустяки, сосредоточиться, организоваться, уметь анализировать ошибки и исправлять их. И не тратить время на пустые разговоры, вино, карты… Это лишь отвлекает от цели. Впрочем, всё это ты, граф, уже слышал от своих наставников.
Старец надолго замолчал. Вспомнил свою молодость. Он любил прогулки в лес. Помнил, как узенькая тропинка змейкой вилась и исчезала в темноте. Было слышно, как издалека куковала кукушка, и сопровождающий его егерь громко считал, сколько ему осталось жить. Где-то вблизи дятел отстукивал дробь. Юркая белочка резвилась на высокой ели, пробегала по длинной пушистой ветви, срывала еловую шишку и, придерживая двумя лапками, грызла её.
Много времени спустя он всё хотел отыскать ту узенькую тропинку, ведущую к озеру. Помнил, что так и не выстрелил в ту первую свою охоту. Ему было жалко стрелять в Божию тварь. А неподалёку сопровождавшие его люди стреляли, и он слышал, как утки, громко стуча крыльями, испугавшись, улетели в голубое небо. Затем наступила тишина.
У этого озера стоял огромный дуб, в тени которого они прятались от жары. И где-то стучал дятел и отсчитывала года кукушка.
Каким же липким бывает прошлое! Он попадал в него и замирал от воспоминаний. Они плелись, плелись, и он словно вновь переживал детство, юность… Нити былого крепко держали и не хотели отпускать. Ушедшее он собирал по крупицам памяти, но изменить его не мог. Ему казалось, что такие воспоминания нужны, чтобы попытаться понять и не повторять ошибок.
Потом вспомнился дом с огромными окнами и лепниной, с паркетом и картинами на стенах. Но в доме том не было так тепло, как здесь. Там всё время нужно было ровно держать спину, не сутулиться и смотреть на всех, словно делал одолжение. Его окружали разные люди, которые улыбались любой его глупости. Вокруг порхали молоденькие красотки, и их аромат нет-нет да снова вдруг вспоминался, рождая давно забытые желания. Но с каждым днём, с каждым годом эти воспоминания становились всё реже, стирались из памяти, будто их и не было никогда. Правда, эти воспоминания иногда приходили к нему во сне. Он с кем-то спорил, что-то приказывал, от чего-то бежал, прятался. Потом просыпался в ужасе от увиденного, но что это было, он определить не мог. Даже лиц не запоминал. Долго боялся закрыть глаза, чтобы эти ужасы не увидеть снова. «Интересно, как живут ныне те, с кем я некогда так близко общался? – подумал Фёдор Кузьмич. – Каким они меня помнят? Добром ли, злом вспоминают? И долго ли я буду в их памяти? Всё рано или поздно превращается в труху. Время неумолимо. И память людей стирается им, как ветром стираются снежные наносы на дорогах. Прав был сын Давыдов, царь иерусалимский: «Всё – суета! Что было, то и будет… и нет ничего нового под солнцем». Что мог я, когда у меня не было свободы? Даже Юлий Цезарь – последний диктатор Римской республики, не был свободен в своих поступках. Он так и не успел республику превратить в империю. Это сделал его приёмный сын Октавиан. А власти у Цезаря было больше! Но память о нём ещё живёт, и все знают, что именно его имя превратилось в немецкое «кайзер» и русское «царь». Впрочем, зачем обо всём этом думать? Думать следует о душе. Только она бессмертна!..».
Задумался и молодой граф. Он всегда искал человека, с которым можно было бы просто поговорить. Был уверен, что именно сибирский старец сможет его понять. Всегда мечтал о духовном отце, которого никогда у него не было. Он хотел встретить его и задать несколько вопросов, которые не давали ему покоя. Понимал, что старец – человек занятой и у него нет времени на долгую беседу. Но верил, что сможет с ним поговорить, спросить его о том, что не даёт спать, тревожит. Его поступками руководила страсть узнать, какой выбор он должен сделать, чему посвятить жизнь? Он пытался спросить у Бога, молился, прислушивался, но так и не услышал ответа. Может, он просто не умеет слушать?! Старался определить, как изменилась жизнь, мысли после молитвы, но уловить эти изменения не мог. Разве только то, что на душе становилось умиротворённее.
 Перед ним всё время стоял вопрос, который не давал покоя. Он хотел знать, для чего живёт на белом свете. В чём смысл его жизни? Один умник говорил ему, чтобы он шёл своим путём. Но где тот путь?! Нельзя же всё время жить в метаниях! А может, смысл жизни в любви, в милосердии?
  Ему говорили, что вера есть опора пути. Миротворчество… Если мира нет, есть неопределённость или война. Тогда зачем искать смысл жизни?! Нет, война – это самый плохой путь!
 Сибирский старец оказался с виду  обычным человеком. Помогает людям, чем может. Не живёт только для себя. Творит вокруг себя мир и благодать. Может, в этом и есть его святость? Он всегда в делах, всем нужен. Это ли не счастье?!
«Всё же счастье, – подумал граф, – что я его увидел. И, странное дело, он определил моё предназначение, помог найти мне мой путь».
А Фёдор Кузьмич поднял глаза и устало проговорил:
– А теперь, граф, иди. Устал я...

Солнце садилось, скрываясь за сопкой, освещая часть неба, даря людям душевный покой и гармонию. И ничто не могло нарушить единения Фёдора Кузьмича с природой. Лучи заходящего солнца создавали небольшие островки света на ветках сосны, растущей у его дома, на стене, на снеге. Осветили они и одинокую фигуру старца, стоящего на крыльце и провожающего своего гостя.

29.         Две недели пути до Томска пролетели без особых трудностей и задержек. Постоянно сменяемые лошади позволяли двигаться быстро, хотя, конечно, с ночлегом стало тяжелее – ни постоялых дворов, ни, тем более, гостиниц им уже на пути не попадалось. Когда же Томск вот-вот должен был показаться на горизонте, Александрина сказала:
– С ужасом представляю, что нам придётся весь этот путь проделывать в обратном направлении! – Подумав, добавила: – Хотя, конечно, я рада, что мы почти у цели. Неужели сибирский старец – не мой дедушка?! Но даже если это и так, всё равно хочу, чтобы он нас благословил. Благословение святого старца многое значит!
– И я надеюсь, что мы поехали не напрасно, – согласно кивнула княгиня. – Если старец даст вам своё благословение, можно и повенчаться в местной церкви, и вы, наконец, станете княгиней Голиковой!
– Вы думаете? – радостно улыбнулась Александрина. Она хотела ещё что-то спросить у княгини, но потом застеснялась и потупив глаза промолчала.
– Не думаю, а знаю! – весело ответила Софья Григорьевна.

К Томску подъезжали в вечерних сумерках. Зимой темнеет рано, и всё вокруг стало неожиданно чёрным. Тучи заволокли небо и спрятали луну. Трофим едва угадывал дорогу. Вдруг куда-то в сторону от тракта, по которому они ехали, отходила такая же накатанная дорога, и было совершенно неясно, по какой им добираться до Томска. Трофим натянул вожжи и остановил тройку. 
– Что случилось? – спросила Софья Григорьевна, открывая дверцу.
– Дороги, ваша светлость, разбегаются. Одна идёт прямо, а другая куда-то в сторону, – ответил Трофим.
Невдалеке за ними неторопливо двигались чем-то гружённые сани, на них сидел мужик. Когда они поравнялись с каретой княгини, Трофим крикнул:
– Мил человек, далеко ли до Томска, и по какой дороге нам ехать?
Тот остановил лошадей и, с любопытством разглядывая кареты с гербами на дверцах, ответил:
– Так ведь обе туда ведут! Та, на которой стоишь, будет короче, а та, что вправо идёт, – заходит в город со стороны татарской слободы. Там у нас вся жисть: харчевня, лавки, кузницы, рынок… Мне туда. Но та – подлиньше будет. А по той, на которой стоишь, – продолжал мужик, – прямо к центру и попадёшь. А тамочки всё рядышком: Управа и полицейский участок, гостиница, ресторация, пристань… Прямёхонько к берегу и спускайся. Речка наша – Томь.
– Погодь, мил человек, – продолжал расспрашивать его Трофим. – Расскажи, что за город этот Томск?
– Да что  говорить? – ответил мужик, довольный, что к нему обратились с вопросами. – Летом пароходы ходют. Зимою по тракту обозы товар возят. Торгуют всем что ни попади…
– Неужто только торговлей и занимаются?
– Разное у нас есть. Кто шкуры выделывает, кто обувку шьёт, кто повозки или, там, сани мастерит… Иные золотишко моют, другие – лес рубят. Всё у нас есть. А дорога, что вправо идёт, та подлиньше будет…
– Подлиньше нам без надобности, – деловито проговорил Трофим, поблагодарил мужика, и кареты двинулись дальше.
Вскоре они прибыли в Томск, старейший губернский город Сибири. Проезжая по улицам, увидели добротные приземистые деревянные срубы с маленькими окошками и заносчивые, тянущиеся к небу кирпичные двухэтажные дома. Светились окна, из труб валил дым.
Вскоре улица круто спустилась к реке. Здесь была площадь, где разместились Управа, торговые лавки, полицейский участок.
Гостиница, в которой они остановились, была выстроена из кирпича. Сергей Михайлович распорядился отвести лошадей на конюшни и проследить, чтобы их хорошо накормили. Выдал Трофиму, назначенному княгиней старшим конюхом, деньги на еду и ночлег, и лишь потом все направились в холл гостиницы. Войдя, они встретили старика с пышной седой бородой и в синей ливрее, с яркими жёлтыми лампасами на брюках. Он взглянул на входящих, легко определил в них состоятельных клиентов, улыбнулся, поправив седые усы, и пригласил гостей присесть на диван. Потом позвал хозяина.
К ним вышел огненно-рыжий мужчина лет сорока-сорока пяти.
– Милости просим, – сказал он, улыбаясь. – Мы завсегда рады гостям.
– Нам нужны номера, милейший, да поужинать бы, – сказал князь Голиков.
– И номера хорошие, любезный, – добавила княгиня. – Мы очень устали…
Хозяин тут же вызвал полную женщину и распорядился устроить гостей в двух свободных комнатах, что на втором этаже.
– Прошу покорнейше простить, но остались только два номера, которые я могу предложить таким господам, как вы. Номера большие, светлые. Не извольте беспокоиться!
Устроившись в отведённых им комнатах, путешественники думали лишь об одном: поскорее поужинать и лечь спать. Всё остальное можно было отложить на завтра.
Когда через полчаса они сидели за столом, им прислуживала полная женщина. Тут же находился и рыжий хозяин, то и дело отдающий какие-то распоряжения то толстухе, то парнишке лет четырнадцати.
Ставя на стол самовар и легко определив, кто из приехавших в этой компании главный, тихо спросил у княгини: 
– Вы, должно быть, сударыня, изволили приехать к Фёдору Кузьмичу-с?
Княгиня удивилась не только вопросу, но и такому бесцеремонному обращению этого рыжего мужика. Взглянув на него с неудовольствием, небрежно ответила:
– Да. Интересно, как ты догадался?
Хозяин развёл руками и многозначительно проговорил:
– Так ведь как не догадаться, однако? Все к нему едут-с. Потому как он на всю Россию – один такой.
– Что значит «все едут»?! – спросила Софья Григорьевна.
– Разные людишки едут: аль совета спросить, аль благословения какого испросить. Разные… Которые попроще, однако, останавливаются на постоялом дворе у Мишки Безродного. А господа, которые из благородных, те, однако, приезжают ко мне. Так что, мы тут, с вашего позволения, уже привыкшие-с.
– А скажи-ка, любезный, – спросила Софья Григорьевна. –Далеко ли старец от гостиницы живёт?
– Очень далеко, – ответил хозяин. – Потому как даже и не в Томске.
– Не в Томске?! А где же? – воскликнула княгиня.
– Ехать к нему надобно с провожатыми, а иначе не доберётесь и заплутаете. Тайга-с.
– И долго ехать? – спросил Георгий Николаевич, понимая, что этот рыжий раздражает княгиню.
– Я-то сам туда не ездил, но люди, однако, бывавшие там, бают, что дня два-с. А ежели метель, так и поболе будет. Ежели вам потребуется проводник – у меня есть такой… А народу к нему много ездит. По многу дней, бают, иные ждут, когда он сможет принять.
– Нас он примет! – самоуверенно произнесла княгиня.
– Этого вы знать не можете, – возразил хозяин. – Он не смотрит на титулы… принимает первого, кто пришёл, нищий аль граф какой – ему разницы нет. Все мы – люди! Святой старец – должность у него, стало быть, такая.
Когда он отошёл, Софья Григорьевна сказала:
– Ничего страшного. У нас государева грамота. Завтра пойду к губернатору и попрошу у него содействия.

Когда Павлу Петровичу Аносову доложили о прибытии высокопоставленных особ, он попросил пригласить приехавших к нему в кабинет. Выйдя из-за стола, губернатор приветливо поздоровался с пришедшими, пригласил присесть и поинтересовался, что им угодно и чем он может помочь.
Софья Григорьевна назвала себя, представила своих спутников и подала ему охранную грамоту царя.
Павел Петрович неторопливо надел пенсне, прочёл содержимое бумаги. С удивлением посмотрел на пришедших к нему людей, снова принялся читать бумагу царя.
– Насколько понимаю, – сказал он после некоторых размышлений, – я должен оказать вам содействие. Но в каком содействии вы, милостивые господа, нуждаетесь?
– Мы хотели бы встретиться с сибирским старцем, проживающим в вашей губернии, – ответила княгиня. 
– С Фёдором Кузьмичом?
– Именно так, – подтвердила княгиня.
Губернатор призадумался, а потом сказал, больше адресуя свои слова княгине:
– Государь, конечно, мудро поступил, выдав вам такую бумагу, – Аносов выразительно приподнял драгоценный документ и потряс им в воздухе. – Но я помог бы вам со всем своим удовольствием и без неё. – Он вернул княгине бумагу и продолжал: – Не так давно я встречался с Фёдором Кузьмичом. Но дел было много, и мы даже поговорить толком не смогли. Правда, он приглашал меня к себе. Теперь уж и я с вами поеду, навещу старика, как обещал… Тут ехать-то к нему всего-ничего. На второй день будем на месте. Давайте поступим так, – продолжал он. – Пусть ваши люди отправятся в гостиницу и заберут вещи. Для меня большая честь принять вас у себя. Отдохнёте с дороги, а послезавтра поедем к Фёдору Кузьмичу. Он живёт в селе Краснореченском. А ваши люди пусть пока поживут там, где и устроились. 
– Мы готовы ехать и завтра, – сказала княгиня, но губернатор достаточно твёрдо произнёс:
– Тогда без меня. Завтра буду занят по службе.
Княгиня поняла, что здесь не поспоришь, и согласилась.
Павел Петрович позвонил в колокольчик и явившемуся на зов слуге приказал позвать Евдокию Афанасьевну и Лизавету. Когда слуга ушёл, губернатор взглянул на гостей, улыбнулся и сказал:
– Евдокия Афанасьевна – супруга моя. Вот уже более двадцати лет с нею живём. Я рос сиротой. Воспитывался у деда, механика на Камских заводах. Потом окончил Петербургский горный кадетский корпус, работал в Златоустовском округе. Там и встретил свою благоверную. У нас дочь Лизавета. Недавно вернулась из столицы. Учится в Институте благородных девиц. Дом наш рядом с Управой. Сейчас я представлю их вам. Посмотрите, как мы живём. У меня хорошая библиотека. Есть изумительные образцы каслинского литья. Являясь большим поклонником этого искусства, грешен, по молодости собирал. А я поработаю ещё, если позволите. Завтра важная встреча. Вы уж простите меня великодушно. Губерния большая. Забот много…
В скором времени появилась губернаторша, располневшая женщина с седой прядью волос и встревоженными глазами. Она скромно вошла в кабинет и встала у двери. Следом за ней вошла стройная румяная девица с русыми волосами.
– Господа! Имею честь представить вам мою супругу Евдокию Афанасьевну и нашу дочь Елизавету Павловну, – громко произнёс губернатор. –  В нашем доме они – хозяева. – Павел Петрович, представив супруге и дочери гостей, попросил их уделить им внимание и оказать гостеприимство.
– К обеду буду дома. А пока прошу меня извинить. Дела…
Георгий Николаевич, увидев Лизавету, сразу же отметил, что она красива, стройна, а огромные голубые глаза её совсем не такие дерзкие, какие бывают у столичных девиц. И голос приятный. Она не была похожа на тех девиц, которых он встречал прежде. Граф стоял, сражённый её красотой, и не мог сказать и слова. Между тем, прекрасно помнил, как глупо вёл себя с невестой князя Голикова. А вдруг и эта Лизавета чья-то невеста?

Переселение произошло достаточно быстро, за ужином в доме губернатора разговор зашёл о местных достопримечательностях, о климате… О чём ещё они могли говорить? На столе были яства, от которых за эти полтора месяца дороги они успели отвыкнуть. Жареный поросёнок, соленья, красная рыба, чёрная икра, маринованные грибы, прекрасное вино и, конечно же, водка.
Княгиня рассказывала, как они ехали, какие приключения с ними происходили, что видели в дороге.
– Надолго ли к нам? – спросила Евдокия Афанасьевна.
– Хотела бы отдохнуть. Уж очень тяжкой была дорога, устала, – призналась Софья Григорьевна.
– Ежели не успеете уехать до наступления весны, задержитесь здесь надолго, – продолжала Евдокия Афанасьевна. – В распутицу далеко не уедешь. Ежели возвращаться думаете, то времени у вас не так уж много.
Павел Петрович с укором взглянул на супругу. Её замечание прозвучало так, словно она торопила гостей возвращаться в Петербург. Поэтому добавил:
– Это всё так. Сейчас на дворе начало февраля. Март у нас ещё месяц зимний. Так что, если вы всё же решите ехать, у вас есть не более недели, чтобы успеть вернуться в зиму. Но, уверяю вас, если захотите остаться, не пожалеете. Весной всё цветёт, в лесу ягоды, грибы… Не пожалеете, поверьте мне! А уж как снова наступит зима, можно будет собираться в обратную дорогу.
Но все сошлись на том, что лучше вернуться в Питер ещё в эту зиму. Правда, граф Киселёв особой решимости в этом вопросе не проявил.
– А скажите, Павел Петрович, – спросил он у губернатора. – Возможно ли такое чудо, что проложат железную дорогу до Томска? Как было бы хорошо: сесть в вагон и ехать, что зимой, что летом. Не страшны ни грязь, ни разливы рек! В Европе уже много таких дорог.
Все рассмеялись его словам, точно удачной шутке.
– Возможно, – серьёзно взглянув на графа, ответил Аносов. – Об этом многие думают, и я даже писал государю докладную записку. По моим прогнозам, такая дорога появится лет через пятьдесят. – Подумав, добавил: – Разумеется, дорога пойдёт не до Томска, а дальше – до самого океана. Россия большая. Дело такое – дорогое удовольствие. К тому же у нас сейчас другие заботы. – Потом Павел Петрович добавил, что им как никогда прежде нужны дельные и энергичные люди с хорошим образованием, с предпринимательскими способностями. – Недели две тому, – продолжал губернатор, – об этом же беседовал с графом Владимиром Львовичем Ильиным, приехавшим к Фёдору Кузьмичу.
– Ильин? – изумился Георгий Николаевич. – И где он теперь?
– Уехал. И мне жаль. Человек он умный, с хорошим образованием. Нам такие край как нужны. Так вот мы с ним, помнится, о многом тогда говорили: и про будущую железную дорогу, которая неизбежно появится у нас, и про новые предприятия, промыслы. Он говорил, что хорошо бы у нас открыть филиал Московского университета. Кстати, о том же говорил и Фёдор Кузьмич. Обидно, что у нас такая молодёжь не задерживается. Мы здесь живём в ожидании грядущих перемен, но ускорить их приближение ничем не можем. Вот и наша Лизавета выйдет замуж и уедет куда-нибудь в Петербург или в Москву, а мы с Евдокией Афанасьевной будем доживать свои дни в Сибири.
Софья Григорьевна спросила:
– А что – уже и жених есть?
Павел Петрович только рукой махнул.
– Пока достойного не было. Но, думаю, и женихи будут. Ей только двадцать исполнилось. – Павел Петрович замолчал, потом снова махнул рукой. – Пока достойного не было, – повторил он. 

Весь следующий день Павел Петрович был на службе и появился только под вечер, поэтому гости общались более всего с его супругой и дочерью. Георгий Николаевич что-то играл на гитаре, а Лизавета на фортепиано исполнила фантазию Моцарта до-минор. Александрина спела романс Глинки, а Сергей Михайлович, с любовью глядя на невесту, пел своим бархатным баритоном: 
Не искушай меня без нужды
Возвратом нежности твоей;
Разочарованному чужды
Все обольщенья прежних дней!..
Княгиня и Евдокия Афанасьевна сидели на диване и получали удовольствие, глядя на молодых людей.
Вечером вернулся со службы Павел Петрович. Он был чем-то озабочен и молчалив. Напомнив, что завтра пораньше они отправляются в село Краснореченское, послал слугу предупредить кучеров, чтобы в семь утра были у их дома.

Георгий Николаевич был убеждён, что, наконец, к нему пришла любовь, не мог забыть эту голубоглазую красотку с застенчивой улыбкой, которая смущалась и краснела всякий раз, когда говорили о ней. Она словно магнитом притягивала его. Ни в Англии, ни в Петербурге он никогда не встречал такую девушку. Подумал, что до сих пор жил неверно. Какие-то глупые мысли, карты и гулянки, а пуще всего Джексон. Сейчас ему было стыдно. «Боже, – шептал он перед сном. – Каких непутёвых друзей я имел, каким глупым предприятиям служил и на что тратил себя! Что я успел сделать? Кому принёс счастье? Ни достойной цели, ни настоящих друзей…».
Он пытался найти оправдания, но неизменно приходил к мысли, что так не может продолжаться, что нужно покаяться, и, слава Богу, он ещё ничего не успел натворить! А здесь, в Сибири, он мог бы приносить пользу. Здесь люди нужны. Об этом говорил отец Лизаветы. Это бы сразу решило все проблемы. Лизавета – прекрасна. Чем не жена?! 
Он вдруг почувствовал огромное облегчение, понял, что может быть счастлив! Теперь у него была цель – Лизавета! Воспитана, образованна и вполне достойна стать графиней Киселёвой! Она говорила, что хотела бы сделать жизнь в России счастливой для всех! Наивная! Все быть счастливыми не могут! Но сделать жизнь чуть лучше, может, не во всей России, но хотя бы в Сибири или даже только в Томске – вполне возможно! Разве это – недостойная цель?!
С этими мыслями Георгий Николаевич и заснул.

На следующее утро они выехали на трёх каретах. В первой ехал губернатор. Во второй – княгиня и княжна. В третьей – Сергей Михайлович, Георгий Николаевич и Рекс. Их сопровождали трое всадников-казаков из охраны губернатора.
В Богдановке задержались ненадолго. Павел Петрович хотел проверить, выполнил ли хозяин приисков его указания. Потом ехали уже без остановок. Хорошо отдохнувшие лошади быстро бежали по снежной дороге. Разве что в Николаевке остановились на обед у знакомого Павла Петровича, местного купца, занимающегося пушниной. Тот был рад приезду губернатора, и обед бы затянулся, но княгиня напомнила, что им нужно ехать, и вскоре все снова отправились в дорогу. В Новотроицком заночевали, но остановились не на постоялом дворе, а также у знакомого Павла Петровича. Губернатора уважали и каждый был рад чем-то ему услужить.
 Утром, позавтракав, снова отправились в путь. Когда осталось проехать ещё две деревни – Громовку и Догмаровку, Георгий Николаевич спросил у Сергея Михайловича:
– Скажите, князь, как вам показалась Лизавета Павловна?
– Прекрасная девушка. Скромная, вежливая, образованная, – ответил князь, прекрасно понимая причину такой заинтересованности.
– И мне она нравится!
– Ну, что ж: я вам не соперник! Приступайте к боевым действиям!
– Но как?! – воскликнул Георгий Николаевич. – Мы едва знакомы. К тому же я ещё не знаю, как она относится ко мне.
– Для начала вы должны побеседовал с батюшкой Лизаветы Павловны. Если ему придётся по душе ваше предложение, лучшего союзника вам не сыскать. Потом можно говорить и с Лизаветой. Девушка она скромная, непременно захочет посоветоваться с папенькой. Правда, Павел Петрович может не захотеть расставаться с дочерью. Ведь она – единственная у него. В этом случае, конечно, могут возникнуть затруднения.
– Никаких затруднений не будет! – воскликнул Киселёв. – Если я не буду отвергнут – останусь здесь!
– Но тогда чего вы ждёте? Обращайтесь к отцу!
– Когда вернёмся в Томск, я это и сделаю, – сказал Георгий Николаевич.
– Да зачем же долго ждать? – удивился Сергей Михайлович. – Павел Петрович едет в карете один, а вы напроситесь к нему в попутчики, скажите, что есть у вас важное дело. Там всё и скажете.
В Громовке после обеда Георгий Николаевич подошёл к Павлу Петровичу и сказал, что хотел бы с ним побеседовать по одному важному делу.
– Так в чём проблема? Садитесь ко мне и расскажите о своём деле. Чем смогу – обязательно помогу.
Когда они отправились в путь, Георгий Николаевич никак не мог начать разговор.
– Вас волнует предстоящая встреча с Фёдором Кузьмичом? – улыбнулся Павел Петрович. – Он прост в обхождении, и общаться с ним – одно удовольствие.
– Это тоже… Тревожусь встречи Софьи Григорьевны с человеком, которого она когда-то любила. Княгиня уверена, что это тот самый человек.
– Тот самый? Позвольте, вы кого имеете в виду? Я вас не понимаю.
– Я имею в виду  императора Александра Павловича. Княгиня была фрейлиной императрицы Елизаветы Алексеевны, и… любовницей царя. Они любили друг друга.  А её внучка, княжна Александрина, доводится внучкой и Александру Павловичу.
Павел Петрович был в полном изумлении от этих слов. Помолчав и глядя на волнующегося графа, спросил:
– Это и есть то, что вы мне хотели сообщить?
– Нет. У меня до вас есть ещё одно дело, – смущаясь, сказал Георгий Николаевич.
– Говорите же! Я вас слушаю!

30.         Приехав в Краснореченское, княгиня ощутила облегчение. Она очень устала от долгой зимней дороги и мечтала выспаться в тёплой постели. Боялась предстоящей встречи и думала, узнает ли в старце Александра? Теперь, проделав этот огромный путь, стала сомневаться, правильно ли сделала, что согласилась ехать. К чему? Зачем ворошить прошлое? Даже если всё окажется правдой, вспомнит ли? И всё же надеялась, что вспомнит. Более всего ей хотелось именно этого.
Был поздний вечер. В небе висела луна, освещая всё холодным светом. Добротные срубы домов светились окнами. Изредка нарушали эту тишину раздающиеся вдалеке лай собак. Село готовилось ко сну. Вдруг Софья Григорьевна ощутила в своей душе покой. Это было так непривычно, что она некоторое время прислушивалась к своим ощущениям и не могла понять, что случилось. Знала, что в жизни её мало что изменится. Но отчаяние, уныние – не лучшие советчики. Боялась и ждала этой встречи, к которой хотела подготовиться, собраться с духом.
Они расположились на постоялом дворе. Это был двухэтажный деревянный дом с большим подворьем, конюшнями, хозяйственными постройками. Обычно здесь останавливалось много народа, но в тот вечер были свободные места и они заняли весь второй этаж. Хозяин, крепкий мужик с пышной бородой и большими чёрными глазами, представился Алексеем Михайловым. Узнав, что к нему приехал сам губернатор с господами, приказал срочно истопить баньку, приготовить хороший ужин и устроить на ночлег их сопровождающих.
И забурлила жизнь на уже было заснувшем постоялом дворе, забегали повариха и конюхи… Супруга Алексея Михайлова Мария Андреевна торопливо меняла бельё, проветривала комнаты, готовила ужин столь знатным постояльцам. Ей помогала дочь, такая же толстушка-пампушка Маланья.
Через час, умывшись и переодевшись, все собрались в просторной комнате с камином. На столе громоздились графины, бутылки с разными напитками и всякие яства.
Сергей Михайлович и Александрина сидели рядом. Они не сомневались, что получат благословение старца, кем бы он ни оказался. Оно обеспечит им счастье, и отказываться от него они не хотели.
О том, что произошло у него с графом Киселёвым князь забыл, памятуя, что ничто так не осложняет жизнь и не разрушает человека, как не прощённые обиды.
 И Георгий Николаевич предчувствовал перемены в своей жизни и верил, что поступает правильно, что действительно страстно полюбил Лизавету и обретёт с нею счастье, навсегда забудет Джексона и свою двойную жизнь. Не каждому дано прожить земную жизнь так, чтобы оставить о себе добрую память. А он хотел именно этого. Ему казалось, что он впервые по-настоящему полюбил, и был уверен, что всё делает правильно. Только бы этот сибирский старец ничего не испортил, не сказал отцу Лизаветы что-то такое, отчего тот откажет ему в руке дочери. Но покончить с прошлым граф решил твёрдо, и потому был готов и на такое испытание. У него не было сомнений. Это было его искреннее желание. Себя-то не обманешь! А Бога – тем более… Подумал, что, когда сюда ехал, даже не знал о существовании Лизаветы, но так получилось, что встретил её! Значит, Богу так было угодно! Он не верил в случайности!

Рано утром, когда путешественники ещё спали, Георгий Николаевич  вышел во двор и услышал заунывный голос Трофима, к которому успел привыкнуть за время путешествия. Лохматый и опьянённый бездельем, он сидел на лавочке возле конюшни вместе с Антоном и тихо пел. Тексты его песен не отличались разнообразием. Напрочь лишённый музыкального слуха, сам придумывал мелодии к словам, отчего те были похожи на песни акына.
– Когда ж ты, черт непутёвый, заткнёшься-то? Тудыть твою налево! – услышал Георгий Николаевич голос конюха Сергея Михайловича.
       Трофим запел ещё громче. Решив не нарушать обычая, ему вторил повар Антон.
Маланья с удовольствием слушала певцов, а потом обратилась к стоящей рядом девке:
– Певец-то наш, Дуся, – жених завидный, да только крепостной. Здеся у нас свобода. А у них такого мужика на цепи, как пса, держат!
– Они к своей несвободе привычные, – грустно откликнулась Дуся.
Вскоре девушки ушли.
– Гляжу, Антон, тебе Маланья приглянулась, – сказал Трофим, вставая. – Чё молчишь?
– Приглянулась, да мне-то что? У неё свой мужик есть. Ни в жисть не поверю, чтобы у такой бабы мужика не было.
Увидев графа, они прекратили петь и направились в конюшню взглянуть на лошадей. Почистив и напоив их, поддали им овса и подошли к деду Михаю, старику, сидящему у входа и наблюдающему за происходящим. Какой-то парнишка сидел с ним рядом, а старик рассказывал ему о своих подвигах в молодости. Малой слушал его, открыв рот.
– А боязно было? – спросил парень, глядя на старого вояку.
– А то! – ответил старик. – Чего уж теперича скрывать. Моя трусливая душонка всё норовила последним встать в атаку. Боялся – убьют. Теперича кажное воскресенье в церкву хожу, грехи замаливаю.
– Ты, дед, расскажи, как воевал. Не зазря же тебе Георгиевский крест был даден!
– Не зазря… Помню, шли мы на француза. Он закрепился на холме. А холмик тот – тьфу. Горбик на грешной земле. Только на нём столько нашего народу полегло – страшно сказать. Дорога просёлочная. Чуть в лес зайдёшь – в болоте увязнешь. И штоб вперёд идти, так и так высотку брать надо. Там меня и завалил француз проклятый. Мы тот холмик две недели одолеть не могли. Я у тамошнего знахаря маненько отлежался. Он меня травами отпаивал. А посля из пушки как шарахнуло, так и не стало моего спасителя. А я вот живой! Значица, ещё не настал мой черёд. А посля нас снова в атаку погнали. Схлестнулся я с французом в рукопашной и прикончил басурмана. За то и получил своего Георгия. Я тогда молодой был, крепкий.
– Горазд ты, дед Михай, сказки рассказывать. Послушать тебя, так и поверить можно. А вот скажи мне как на духу: страшно было? – подходя к ним, спросил Антон.
– Жуть страшная. Землю разрывами так встряхивало, што меня в траншее подбрасывало. Гарь, дым. Песок и земля сыплются отовсюду. Кто живой, выползали из щелей и укрытий. Не дай Бог, ежели такое вам придётся увидать.
– И чево, дед, этим французам было от нас надо? – спросил парень, глядя на старика с уважением.
– Чего разбойники на большой дороге творят мерзость всякую? – ответил старик. – Всё оттого, что мы шибко богатые. Ты только подумай дурьей своей башкой, сколько у нас земли, лесов, полей! В лесах живность всякая, в реках – рыба. Завистников много. И все хотят наше добро прибрать к рукам, да мы не лыком шиты. Фиг им, наше добро! Народ наш терпеливый. Но как станет невмоготу, так отлупит басурманов, что запомнят надолго!
Зайдя в дом, Георгий Николаевич увидел губернатора, который давно встал и всё время поглядывал на часы.
– Доброе утро, – поздоровался Георгий Николаевич. – Тоже не спится?
– Фёдор Кузьмич встаёт рано. Покамест княгиня с внучкою и её женихом приходят в себя, – сказал Павел Петрович, – мы с вами пойдём к Фёдору Кузьмичу. Тут недалеко. Я вчера посылал к нему казака, предупредил, что придём. А они пусть поспят. Я думаю, к завтраку вернёмся.
– Но что мы ему скажем? – спросил Георгий Николаевич.
– Не буду скрывать. Я доверяю святому старцу и попрошу высказать своё мнение о вашем предложении. Вы, граф, производите на меня благоприятное впечатление, но, уж простите великодушно, вас я не знаю, и отдать единственную дочь малознакомому человеку, – боязно.
– Поверьте, – робко пробормотал Георгий Николаевич, – моё предложение сделано от чистого сердца.
Они подошли к дому старца в сопровождении мужика, которого послал Алексей Михайлов, чтобы тот показал дорогу.
В сенях их встретила Ильинишна.
– Заходите! – сказала она, предупреждённая Фёдором Кузьмичом, приглашая гостей пройти в дом.
– Мне хотелось бы сначала переговорить с Фёдором Кузьмичом наедине, – сказал Павел Петрович Георгию Николаевичу. – У меня к нему приватный разговор. Потом зайдёте и вы, граф. А пока можете подождать на крыльце. Погода нынче хорошая. Ни ветерка, ни сильного мороза. Вы уж извините меня, но так будет лучше.
И с этими словами он вошёл в комнату, плотно закрыв за собою дверь.
Георгий Николаевич даже не успел что-то ответить Павлу Петровичу, но делать было нечего, и он остался на крыльце, пробормотав:
– Пусть будет так. На крыльце так на крыльце…
Граф Киселёв стоял на крыльце, стараясь разгадать, о чём сейчас говорит Павел Петрович со старцем. И кто этот старец? Безродный деревенский мужик и бродяга, перед которым он, граф, должен будет сейчас трепетать? Или совесть России и святой, бывший император, сделавший вид, что отошёл от дел?
Через полчаса вышел Павел Петрович и, улыбаясь, сказал:
– Бога ради, простите меня, что заставил мёрзнуть. Проходите! Вас ждёт Фёдор Кузьмич.
– Как мне его величать? – тихо спросил Георгий Николаевич.
– Фёдором Кузьмичом и называйте? Я ему в двух словах рассказал о вашем предложении, и он хотел бы с вами поговорить.
Они вошли в дом. Георгий Николаевич передал шубу и шапку Ильинишне, и они прошли в комнату. Старец с любопытством взглянул на вошедшего. С первой же минуты Георгий Николаевич понял, что перед ним – император Александр Первый. Об этом говорили его осанка, взгляд, внешность, спокойствие и уверенность в том, что он делает. Этому нельзя научиться. Это приобретено с рождением, воспитанием с раннего детства. Георгий Николаевич даже оробел и понял, что именно этот человек сейчас будет решать его судьбу.
Как и о чём он говорил со святым старцем – он не помнил. Всё было как в полусне. Фёдор Кузьмич задавал ему вопросы и при этом пытливо смотрел в глаза. Совершенно невозможно было что-то утаить.
Георгий Николаевич отвечал на его вопросы. Павел Петрович сидел рядом и молча наблюдал за происходящим.
Старец что-то говорил о нравственности, о долге. В голове звучал его голос:
– Жизнь – это непрерывная цепь событий и испытаний, потерь и преображений, взлётов и падений, радости и печали. Бесцельная жизнь ничего не стоит. И происходящее надо принимать не с сомнением и сожалением, а с оптимизмом и упованием на лучшее. Если вы будете думать, что у вас в жизни ничего хорошего нет, это так и будет. От возникающих проблем нельзя спастись бегством. Изменитесь к лучшему, и изменится мир вокруг вас. Не печальтесь о том, чего нет, а радуйтесь даже тому малому, что имеете, не обольщаясь, что ваша «персона» заслуживает большего и лучшего. Поверьте: не мы диктуем правила жизни, а она нам предъявляет свои требования.
Фёдор Кузьмич прошёлся по комнате, потом остановился напротив Георгия Николаевича и продолжал:
– Ваша жизнь – в ваших руках, найдите средство против пустоты существования. Научитесь радоваться жизни. Неопределённость и отсутствие желания что-то изменить, заняться чем-то полезным приводит к унынию. Бог не любит бездуховных и ленивых. Делайте добро, забудьте о зависти, и всё заиграет другими красками. Счастье – это чувство гармонии и удовлетворённости, полученное в результате конкретных действий. Всё зависит от вас! И нет большей силы, чем сила любви. – Он  замолчал, о чём-то думая, потом повторил: – Для того чтобы преуспеть, надо стремиться к переменам в жизни. Вы действительно хотели бы остаться здесь навсегда?
Георгий Николаевич кивнул. Что-то произошло с его горлом, язык стал сухим и губы – чужими, и он не мог вымолвить ни слова. А Фёдор Кузьмич, взглянув на губернатора, сказал, улыбаясь и поглаживая бороду:
– В какой-то момент человек должен взять свой крест и нести его. А идея хороша. Сибирь нуждается в людях. Ты бы, Павел Петрович, взял графа к себе. Он  толковый человек. У тебя будет дельный помощник. Без таких людей, которым ты можешь доверять, дело своё сделать не сможешь. А то, что он породнится с тобою, так это делу не помеха. – Фёдор Кузьмич на минуту о чём-то задумался, потом добавил: – Бывают минуты, когда ощущаешь, что настоящее и есть самое главное. Прошлое имеет значение лишь в той мере, в какой оно влилось в настоящее, а будущее вообще не имеет отношения к делу, поскольку может настать, а может и не настать. Я думаю, ты, Павел Петрович, всё правильно решил.
– Стало быть, вы считаете Георгия Николаевича достойным руки моей дочери? 
– Ты правильно понимаешь, – повторил Фёдор Кузьмич.– Я думаю, всё у вас будет хорошо.

На постоялый двор они возвращались в приподнятом настроении. Придя к себе, Георгий Николаевич с удивлением заметил, что путешественники, с которыми он ехал сюда, ещё спят. Было тихо, и обученный персонал старался не шуметь. Граф был под большим впечатлением от посещения святого старца, который, как он думал, мог читать мысли и понимал людей. Но был ли он императором Александром Павловичем или никакого к нему отношения не имел, Георгий Николаевич так твёрдо и не решил. «Сибирский старец – загадка! – думал он. – И нам её никогда не разгадать. Одна надежда – на княгиню, но она пока спит. Всё-таки дорога утомила её. К тому же – немолода уже. Пусть поспит. Они и не поверят, что мы с губернатором уже были у святого старца. Надеюсь, что и их встреча с ним пройдёт так же хорошо, как и моя. Я своё благословение получил! Странное дело: вроде бы ничего особенного не произошло, а на душе стало спокойно и светло. Он воистину – святой старец!».
Георгий Николаевич прилёг на кровать, продолжая размышлять: «Во все времена люди стремились к власти и деньгам. Именно они были причинами преступлений, предательств и всякой низости. Конечно, были и такие, которые искренне верили в идеалы, в любовь и не стремились к власти. Такие были исключением из правил. По обыкновению, имеющие богатство делали всё, чтобы его приумножить, так и не понимая, для чего это делают. Того не понимали, что на тот свет взять ничего не смогут! И так было во все времена.
А этот сибирский старец пытается показать, как жить нужно по законам Бога! Неужели и в самом деле это бывший император?! Отказался и от власти, и от денег?! И говорит старец спокойно и уверенно, убеждённый в том, что именно он знает ответы на все вопросы, владеет Истиной. Впрочем, может, так оно и есть?! А с каким почтением к нему относится Павел Петрович! А он, между прочим, – губернатор, высшая власть в губернии! И тем не менее, испрашивал позволения прийти, побеседовать. А у старца ни денег, ни формальной власти! Так что в этом вопросе не всё понятно. Да и в обществе нашем, к сожалению, нынче ни по какому вопросу не существует единого мнения. Каждый убеждён, что только он владеет истиной, и не считает необходимым выслушать другую сторону. Не хватает объединяющей идеи. Но когда найдётся тот, кто эту идею даст, тогда жди беды! Таким был Кромвель в Англии, Наполеон во Франции… Да и революционеры всякие, правдоискатели, социалисты… да мало ли кто?!
Кричат о равенстве, братстве, свободе, того не понимая, что всё это – обман. Разве в Англии существуют равенство и свобода?! А где они существуют? Наверно и на том свете их нет! В любом обществе должны быть старшие, отдающие приказы, и младшие – их исполняющие. Иначе быть не может! Тому, кто дал ту самую объединяющую идею, достанется власть, и он первый начнёт бороться с теми, кто уж очень рьяно будет претворять его лозунги в жизнь. И очень скоро все поймут, что те лозунги – сказка. Но сказка с плохим концом. Их первых и уничтожат. Они не способны сделать жизнь лучше и страну процветающей и счастливой. Вместо этого снова будут слёзы и кровь. Так было, и так будет.
Но на этом история не заканчивается. И снова появятся умники, кто подаст другую заманчивую идею. И всё повторится, но уже на другом уровне. Жизнь наша движется по спирали, и каждый новый виток соответствует новым условиям, становится ещё ужаснее! Поэтому нужно делать своё дело и по мере сил стараться приносить людям добро. Иначе есть риск, что мы снова окажемся в пещере с набедренными повязками и всё повторится с начала. Это сибирский старец хорошо понял и заслуженно считается святым, потому как, не имея ни власти, ни денег, жизнь свою проживает по законам Божеским, помогает людям. Больше отдаёт, чем берёт…».
Георгий Николаевич закрыл глаза, некоторое время ещё размышляя о превратностях судьбы, о том, что ещё несколько дней назад даже не предполагал того, что произошло в Томске. Перед ним возникла Лизавета, прекрасная, желанная, и он понял, что никого не любил в жизни кроме неё. Он хотел ей дать счастье. Интересно, как она отнесётся к его предложению?

Было уже около одиннадцати, когда в его комнату вошёл Сергей Михайлович.
– Доброе утро! Вы уже одеты? – удивился он.
– Встал рано. Спать не мог. Мы с Павлом Петровичем уже успели побывать у старца!
– Да ну?! – воскликнул Сергей Михайлович и сел на стул, ожидая подробностей. – Интересно, как он вам показался? Действительно – святой старец? И о чём же вы с ним беседовали?
Георгий Николаевич, помолчав, ответил:
– Губернатор испрашивал совета у него. Какого именно – этого я не слышал. Он просил меня подождать. Хотел с ним переговорить наедине. Вот я и стоял на крыльце, ждал, когда они поговорят. Когда же зашёл в комнату старца, удивился. Действительно – келья. Обстановка аскетическая, иконы… Ничего лишнего. Но стоило мне поговорить с ним, и я понял, что передо мной действительно святой! Восьмой десяток разменял, а бодрый, держит спину ровно и голову высоко. Глаза внимательные, всё понимающие. Вот я и говорю, что удивился и виду его, и остроте ума, глубине знаний, эрудиции. Совершенно убеждён, что он не мог получить такого образования в тайге. Образование имеет европейское, знает несколько языков. В истории сведущ, в политике… Но более всего знает законы Божеские и, что самое удивительно, строжайшим образом блюдёт их, ведёт праведную жизнь. Именно это и делает его в глазах людей святым старцем.
– Святые могут пророчествовать, предсказывать будущее, творить чудеса, – сказал в задумчивости Сергей Михайлович. – Вы не заметили ничего такого?
– Не знаю, что считать чудом? Шли мы с Павлом Петровичем к нему, и на душе у меня была тревожно. После же беседы с ним стало легко и светло. Исчезли сомнения, и я, наконец, понял, что должен делать! Мало того, всё стало предо мною ясным. До того я блуждал по жизни, как по лесу, потеряв тропу и не зная, куда и зачем идти. И вдруг появился проводник! Это ли не чудо?!
– А как отнёсся Павел Петрович к тому, что вы мне рассказали по дороге сюда?
– Это вы о чём?
– Вы хотели поговорить с ним о Лизавете. Хотели просить её руки.
Георгий Николаевич взглянул на князя и улыбнулся.
– Павел Петрович и по этому вопросу посоветовался со старцем.
Сергей Михайлович уже понял всё: если бы ответ Павла Петровича был отрицательным, вряд ли бы граф выглядел столь счастливым. Но значит ли это, что он останется здесь, или всё же увезёт Лизавету в Петербург?
– И что сказал старец? – спросил он.
– Благословил меня!
Сергей Михайлович улыбнулся:
– Поздравляю! Теперь бы нам с княжной получить его благословение! – Он встал со стула и спросил: – Вы завтракать будете?
– Конечно! С хорошим настроением ко мне всегда приходит прекрасный аппетит. А что княгиня?
– Пока отдыхает. Устала. Она может спать и до двенадцати.
– А княжна?
– Наверное, тоже. Устали. Шутка ли сказать, полтора месяца в пути. Да на холоде… Пусть отдыхают. А вы вставайте, и пойдёмте завтракать. Кстати, Павел Петрович уже давно там пьёт вино. Видимо, тоже доволен беседой со старцем.
Они пошли в зал, где стоял большой стол, накрытый белой скатертью, за которым сидел Павел Петрович и беседовал с хозяином постоялого двора и огромным мужиком, похожим на Трофима.

31.         Она приняла решение посетить знаменитого старца самостоятельно, велела Трофиму и Антошке заложить карету, оделась потеплее и, никем не замеченная, села в карету. Коротко бросила:
– К старцу!
– Будет исполнено, – ответил Трофим и хотел закрыть дверцу, но она с удивлением спросила:
– Да откуда ты знаешь, куда надобно ехать?
– Не извольте беспокоиться, матушка, – ответил Трофим. – Не заплутаем.
И решительным движением захлопнул дверцу. Она только плечами пожала.
– Вот ведь какие усердные! Не успели приехать, а уже всё выяснили.
Из окошка были видны высокие кирпичные дома, лавки, скверики. На площади стояла церковь, чем-то напоминающая Петербургский Исаакиевский собор.
«Не зря, – подумала она, – Александр выбрал это село…».
Карета свернула на широкую улицу, проехала по красивому мосту, украшенному скульптурами коней, и сразу же оказалась на окраине. Где-то далеко в лучах восходящего солнца белели вершины гор и совсем рядом чернел хвойный лес, извивалась гладкая поверхность реки, покрытая снегом, словно белой скатертью.
– Трр…
Трофим остановил тройку, соскочил с козел и открыл дверцу.
– Приехали? – с изумлением спросила она.
– Приехали! – весело возвестил Трофим. – Вот и дом, который вам нужон! – и он указал рукою вперёд.
Она посмотрела в ту сторону и чуть не ахнула. Перед нею стоял маленький аккуратный теремок. Среди высоких сосен и елей он казался нарисованным. В сопровождении Трофима она проследовала по пустынному дворику. У входа на цепи – огромный пёс. Он лениво взглянул на них, зевнул и отвернулся.
«Тоже мне – сторож! И чего такого держать?» – подумала она.
Трофим ввёл её на крыльцо дома. Навстречу вышел седой высокий старец, в котором она сразу же узнал того, кого помнила и любила всю жизнь.
– Ну вот, стало быть, привёл я к вам Софью Григорьевну,– сказал Трофим, поклонившись старцу.
– Спасибо! Ты пока ступай, дружок, подожди возле кареты, а я побеседую с Софьей Григорьевной.
Трофим вернулся к карете, а она от изумления не сразу нашлась что сказать, но потом промолвила:
– Откуда вы знаете моего Трофима?
– Проходите в дом, – предложил старец, открывая дверь.
Он помог ей снять шубу и усадил за стол.
– Вы не ответили на мой вопрос.
– К чему лишние вопросы?
Она узнала этот тихий бархатный голос и властные нотки его речи. Конечно, это он! Больше сомнений не было: это никто иной, как император Александр Первый, которого она так любила!
– Александр Павлович! Алекс…– тихо проговорила она, глядя на старца. – Я так долго ждала этой встречи!
– Я тоже, – ответил старец.
– Стало быть, вы тоже ждали меня?
– Тоже.
– И вы знали, что я приеду?
– Знал.
– Но откуда вы могли знать?
– Мой возраст и жизненный опыт позволяет мне многое предвидеть. – Сказал старец с улыбкой.
Глаза у неё наполнились слезами.
– Вы меня помните?
– Всё, что было с нами – и называется счастьем, – ответил старец.
– Наша внучка уже подросла и тоже здесь. Она придёт к вам.
– Знаю…
– Всё вы знаете!
– Что поделаешь, – ответил старец, разводя руками. – Так мир устроен, что не всё в нём можно объяснить.
– Но почему так несправедлив этот мир?!
– В чём несправедливость? – тихо спросил старец.
– Ну а как же это ещё можно назвать?! Я вас так любила! И вы меня любили – я же помню! Сердце женское не обманешь!
– Так всё и было, – тихо улыбаясь, ответил старец. – Но вы должны понимать одну простую вещь: монарх себе не принадлежит. Любой крестьянин имеет больше свободы, чем император.
– Но почему же? – изумилась она.
– А хотя бы потому, что может не жениться на той, кого любит. Император не может себе позволить такой роскоши. Он должен делать только то, что ему положено по закону, по обычаям, по государственной необходимости. Быть императором – очень тяжёлая ноша.
– И поэтому вы решили сбросить её с себя?
– В том числе и поэтому. Это гораздо лучше, чем нести тяжкий крест высоких обязанностей и не соответствовать своей ноше.
– А вы считаете, что не соответствовали?
– И не соответствовал в полной мере. Въехать на белом коне в Париж – это, конечно, прекрасно и выглядит по-царски, но вот, например, разврат не украшает монарха. Никакая женщина, как известно, не смеет отказать царю в его прихоти. Похоть – это стыдно и грешно.
– Но ведь у нас была любовь! Или тоже похоть?
– С вами – любовь, но сколько таких, с кем мои отношения были далеко не так чисты, как с вами! И это мой большой грех. А вы говорите, что мне не в чем каяться. Простите меня за то, что я так грубо ворвался когда-то в вашу жизнь.
Она хотела что-то возразить, но старец вдруг встал из-за стола и тихо проронил:
– Нам пора… Меня ждут… Прощайте!
Она хотела что-то ему сказать, задержать, упрекнуть, что он снова куда-то уходит от неё, но император уже её не слушал. Дверь громко хлопнула, и… она проснулась.
            
Софья Григорьевна спала в своей комнатушке на постоялом дворе. И тут этот сон! Она долго лежала, вспоминая его и пытаясь понять, что в нём: предсказание или предупреждение? О чём он? Неужели этот сибирский старец действительно царь, которого она так любила?!
Взглянула на часы. Было около двенадцати. Пора вставать. Она быстро привела себя в порядок, умылась, оделась.
В дверь комнаты постучали. Софья Григорьевна взглянула на себя в зеркало и громко произнесла:
– Войдите!
На пороге стоял губернатор Павел Петрович Аносов.
Княгиня извинилась за свой помятый вид, посетовала, что не успела привести себя в надлежащий вид. Но губернатор успокоил её и сказал, что пришёл пригласить её поехать к старцу.
– Мы с графом уже у него были, – сообщил ей губернатор. – Должен признаться – он действительно святой человек. Мудрый, добрый… Я обещал и вас к нему привезти.
Княгиня удивилась, что они уже успели побывать у старца, но спрашивать подробности посчитала для себя неудобным.
– В общем, надо ехать, – продолжал Павел Петрович. – Да тут совсем рядом.
– Рядом? – удивилась княгиня. – А я приготовилась к долгой поездке. Сейчас скажу Александрине и князю Голикову, чтобы они собирались.
– Молодых пока оставьте, – возразил губернатор. – Успеется. Поверьте: в этом есть смысл! То, что вы хотели бы сказать Фёдору Кузьмичу, молодым людям вовсе не обязательно слышать. Они поедут к нему чуть позже. Я думаю, так будет лучше.
– Вы правы. Я готова! – кивнула княгиня.
– Мы поедем на санях хозяина постоялого двора. Я вас представлю Фёдору Кузьмичу.
Через несколько минут губернатор помог княгине сесть в сани, сам расположился рядом, кучер хлестнул лошадь и сани лихо помчались вверх по улице, на которой теснились деревянные домишки. «Странно, мне снились каменные дома, площадь…».
Вскоре они оказались на окраине села. Вдалеке чернел лес, а у небольшой избушки стояли пчелиные ульи. С другой стороны на фоне белого неба высились снежные горы. 
– Вот мы и приехали! – сказал Павел Петрович и улыбнулся.
У Софьи Григорьевны перехватило дух, когда она поняла, что именно эта небольшая избушка и есть жилище того, кого она когда-то любила, к кому так стремилась!
– Чего вы ждёте от этой встречи? – тихо спросил Софью Григорьевну Павел Петрович.
– Не знаю, – ответила та, – но мне почему-то кажется, что вся моя жизнь разделилась на две части: до этой встречи и после неё. Я очень волнуюсь.
Они подошли к домику, и сердце у Софьи Григорьевны застучало так сильно, словно готово было выпрыгнуть из груди. Она на мгновение остановилась и постояла, прислонившись к высокой сосне, растущей у входа.
К ним вышла пожилая женщина. Павел Петрович что-то ей сказал. Она кивнула. Софья Григорьевна слов не услышала, хотя они и произносились достаточно громко. После чего дверь открылась и они вступили в тесное помещение с бревенчатыми стенами. Здесь было тепло. На печи что-то булькало в казанке. На сколоченном из досок столе, покрытом белой скатертью, стоял начищенный до блеска медный самовар. На окнах белые занавески. Скамейки, ведро с водой на табуретке…
Открылась дверь, и из соседней комнаты к ним вышел высокий и худой старец с седой бородой и большими голубыми глазами, и Софья Григорьевна сразу же поняла: он!
– Прошу прощения, Фёдор Кузьмич, – сказал Павел Петрович, – что потревожил вас сегодня ещё раз, но княгиня приехала из Петербурга и очень хотела видеть вас. – Почему-то на этих словах губернатор замялся. – Впрочем, познакомьтесь, пожалуйста! Это княгиня Софья Григорьевна Матвеева.
Старец в длинной белой рубашке из деревенского холста, подпоясанной тонким ремешком, в шароварах и длинном тёмно-синем халате, едва заметно кивнул, а губернатор продолжал:
– Софья Григорьевна: перед вами Фёдор Кузьмич, тот самый человек, к которому вы так долго добирались.
– Здравствуйте, – проговорила Софья Григорьевна, обращаясь к старцу. – Рада, что вижу вас в добром здравии.
– Я, пожалуй, не буду вам мешать, – сказал губернатор, почему-то смутившись. – Пойду, так сказать… Сани, княгиня, будут вас ожидать.
Губернатор вышел, а Софья Григорьевна взглянула на комнату, в которой оказалась. Простой стол и несколько скамеек для посетителей. В переднем углу – иконы, по стенам – картины с видами святых мест, – подарки многочисленных почитателей. Услышав, как захлопнулась дверь, и видя, что они остались одни, с дрожью в голосе сказала:
– Александр Павлович! Я так рада, что, наконец, увидела вас!..
Старец жестом пригласил её сесть. Сам же продолжал стоять, засунув левую руку за пояс, а правую приложив к сердцу. Суровые и неулыбчивые глаза внимательно смотрели на княгиню из-под нависших седых бровей.
– Я не Александр Павлович, а Фёдор Кузьмич!
– Но как же! Ведь я же помню!.. – попробовала было возразить княгиня, но под строгим взглядом старца вдруг смутилась и совершенно оробела. – Стало быть, я должна называть вас Фёдором Кузьмичом?
Старец чуть заметно усмехнулся и ответил:
– Меня все так называют. Называйте и вы.
Она посмотрела ему в глаза и поняла: это он, ошибки быть не может! Но он никогда в этом не признается. Того, что было, – уже не вернуть.
– Помните ли вы меня? Я понимаю, что давно уже не та, что была когда-то.
– До тридцати лет красота женщины та, которую ей дал Бог, а после тридцати – та, которую она заслужила. Вы – красивая женщина.
– Спасибо, но мне всегда казалось, что не так важна внешность человека, как красота его души, – ответила Софья Григорьевна и, смутившись, замолчала. Молчал и Фёдор Кузьмич. Было слышно, как за дверью у печки возится работница, как маятник ходиков отбивает секунды. Софья Григорьевна не знала, что говорить. Фёдор Кузьмич молчал, думая о чём-то своём и внимательно разглядывая княгиню, словно хотел вспомнить её.
– У меня к вам письмо от императора Николая Павловича, – сказала Софья Григорьевна, вспомнив о поручении царя и обрадовавшись, что может что-то сказать и прервать это тягостное для неё молчание. Она протянула старцу небольшой конверт.
Фёдор Кузьмич взял его в руки, с удивлением взглянув на княгиню, вскрыл конверт и достал листок, на котором была зашифрована короткая записка императора. Потом взял с полки Библию, и, листая её и заглядывая в листок, прочитал письмо. Отложил его в сторону и молча посмотрел на княгиню.
Софья Григорьевна тоже молча наблюдала за старцем, снова и снова убеждаясь, что перед ней бывший император России Александр Первый. Душа княгини металась и грустила по ушедшей любви. Она удивилась тому, как он изменился. Куда делись его уверенность в суждениях, его к ней любовь?!
– Понимаю, что моё признание ничего не изменит, – сказала она тихо, – но хочу, чтобы вы это знали! Через два-три дня мы уедем, но до последнего своего вздоха я буду вас любить… вспоминать те счастливые мгновения, которые Бог позволил мне испытать. Живите долго и знайте, что есть люди, которые вас любят!
       Фёдор Кузьмич молчал. Он был поражён её верностью, любовью. Но… он её никак не мог вспомнить!
Потом едва слышно проговорил:
– Спасибо вам за всё. Всё живое, что населяет этот мир, рождено для радости. Только человек бывает глубоко несчастен. Но не испытав несчастья, нельзя понять счастья. Почему вы, княгиня, думаете, что моё положение теперь хуже, чем прежнее? Я свободен, независим, а главное – покоен. Прежде моё спокойствие и счастье зависело от множества условий. Теперь ничего этого нет. Есть лишь любовь к Спасителю моему. Нет горя и разочарований. Если бы меня сделали хранителем всего земного богатства, я был бы несчастным человеком.
Софья Григорьевна смотрела на старца, и в её глазах появились слёзы.
– Что вы хотели услышать от меня? – спросил он.
– Я просто хотела вас увидеть. Не знаю, как жить дальше, – тихо произнесла она. – Устала. Господи, кто бы знал, как я устала! Сколько можно бежать за своей молодостью, за воспоминаниями, за прошлым?! Разве догонишь, вернёшь?! 
– Не одна вы такая! И я не знаю, – сказал задумчиво Фёдор Кузьмич.
– Вы тоже не знаете? – удивилась княгиня. – Шутите?
Старец покачал головой.
– Я давно разучился шутить. Мне представляется, что жизненный путь, который я для себя избрал, – правилен, но так ли это на самом деле, знает только Господь, и он скажет мне об этом не сейчас, а когда предстану перед ним и будет поздно что-либо изменить. Только тот, кто сам прошёл узким путём духовного совершенствования, может привести к спасению и других. Вот вы спрашиваете: как жить? Чтобы ответить, нужно быть Богом, а я – человек.
– Да, но как же тогда учителя дают советы своим ученикам? Как же их дают священники? – удивилась княгиня.
– Давать советы – все мастера, но сомнения в их правильности всегда остаются. Живите по совести, и это главное, – ответил Фёдор Кузьмич.
– Да я вроде бы стараюсь, – ответила княгиня. – Хожу в церковь, молюсь, соблюдаю посты, подаю нищим… Не хитрю, стараюсь делать добро людям. Что ещё?
– Это всё хорошо, – перебил её Фёдор Кузьмич. – Но вот у меня вопрос…
Он вдруг надолго замолчал.
– Спрашивайте! – воскликнула Софья Григорьевна. – Я готова ответить на любой ваш вопрос!
– Готовы ли отпустить на волю своих крепостных?
Княгиня так и обомлела от этих слов.
– С землёй, разумеется, – пояснил Фёдор Кузьмич.
Софья Григорьевна со страхом и удивлением посмотрела на старца. Отвела взгляд, чтобы избежать ощущения сильного головокружения. Спросила:
– Но как же тогда я буду жить? На какие средства?
И вдруг услышала незнакомый старческий голос:
– Купите избушку – такую же, как эта. И живите в ней…
Софья Григорьевна с изумлением увидела, что за столом рядом со старцем сидит незнакомый старик, похожий на Фёдора Кузьмича, но всё же сходство было неполным. Да и одежда на них была разная! Старик в белых одеждах сидел за столом и как ни в чём не бывало пил чай из блюдца.
– Господи! Кто вы? – с изумлением спросила княгиня.
– Это Александр, мой друг и советчик, – ответил за старика Фёдор Кузьмич.
– Но я думала, что мы здесь одни, – возразила княгиня. – Я и вы… Хотела вас о многом спросить, то, чего не спросишь при посторонних.
– Александр не посторонний, – ответил Фёдор Кузьмич. – Он – моё второе «Я». Если у вас есть какие-то вопросы, задавайте.
– Александр? – спросила с изумлением Софья Григорьевна. – И как же я вас должна величать: просто – Александр?
– Да, – подтвердил старик.
– Но на Руси повелось человека, если ему оказывают почтение, называть по имени и отчеству. Нельзя ли узнать ваше отчество?
Оба старца переглянулись и покачали головами. Старик Александр сказал:
– Называйте меня по имени. Привык, знаете ли. К тому же в России в старину не было принято давать человеку кроме имени ещё и отчество. Называйте меня просто Александром.
Софья Григорьевна удивилась. Откуда он взялся?
– Я догадываюсь, какое у вас отчество, – тихо сказала она.
Старик Александр, усмехнувшись, ответил:
– Вовсе не обязательно высказывать вслух то, о чём догадываешься. Тем более что это – не знания, а лишь ваши предположения.
Софья Григорьевна побледнела.
– Хорошо, но в таком случае ответьте, как мне жить по-божески?
– Я повторю то, что вам сказал Фёдор Кузьмич: отпустите крестьян на волю, творите добро, довольствуйтесь немногим и живите скромно.
Софья Григорьевна всплеснула руками.
– О чём вы говорите?! Как же я буду жить? На какие средства? Или мне на паперти церкви милостыню просить? Отпустить крестьян я не могу!
– В России нынче нет важнее заботы, – сказал старик. – Что сделали вы для своих крепостных? Можно отпустить крестьян с землёй за небольшой выкуп. Этих денег хватит вам, чтобы домик купить. Жить, конечно, будете скромно, но вспомните, как жили святые на Руси.
– Да разве же это наша главная беда? – удивилась княгиня. – Сколько безобразий творится, сколько разбойников! Наши крестьяне вам не нравятся?! По мне, те, кто не пьют, не буянят, живут хорошо. В поле работают. Детей рожают. Что ещё нужно?!
– Многое ещё нужно, – спокойно ответил старик Александр. – Живут впроголодь, сплошь безграмотны. Иные и расписаться не могут. Бога забыли: в церковь не ходят, заповедей Христовых не исполняют, жён бьют. Разве это жизнь?
– А что есть праведная жизнь? – спросила Софья Григорьевна и посмотрела на Фёдора Кузьмича, который сидел отстранённо и молчал.
– Настоящая жизнь, – ответил старик Александр – это труды и страдания ради других. Ради России. А наше дворянство – чем оно занимается? Живёт в своё удовольствие и ничего полезного не делает.
– Так ли это? – возразила Софья Григорьевна. – А сколько среди дворян замечательных врачей и литераторов, учёных и дипломатов, военных и инженеров?! Дворянство – цвет народа нашего, опора престола. В каждом сословии есть хорошие и плохие люди, но среди дворян плохих меньше. 
Княгиня была возмущена словами этого старика.
– А сколько бы их было, ежели бы дали свободу крестьянам, дали образование?! – воскликнул обычно спокойный старик Александр. – Тому много примеров.
Княгиня взглянула на Фёдора Кузьмича и сказала:
– Но ведь для чего-то же Господь сотворил богатых и бедных? Стало быть, в этом есть какой-то его замысел? К тому же бедным есть к чему стремиться.
– Конечно, – ответил Александр. – Богатство всегда являлось испытанием для человека, которому оно досталось.
Софья Григорьевна смутилась и не знала, что сказать: она ехала сюда совсем не за этим, хотела услышать и узнать что-то намного более важное для себя, чем эти пустые рассуждения о богатстве, о крестьянах. Взглянула на Фёдора Кузьмича, словно искала у него поддержку. Но когда вновь посмотрела в сторону старика Александра, того в комнате не было.
Софья Григорьевна побледнела. А может, это снова сон? Ведь бывают же сны, которые могут показать всю жизнь за мгновенье! Она вновь посмотрела на Фёдора Кузьмича. Он также сидел в задумчивости и внимательно смотрел на неё. Как она любила, когда он в их молодые годы смотрел на неё! Сколько в его взгляде было нежности! Нет, сейчас он смотрел иначе.
Наконец, он, словно очнувшись, спросил:
– Княгиня, могли бы вы передать Николаю Павловичу моё письмо. Буду вам признателен.
– Конечно. Буду рада что-нибудь сделать для вас. Но я хотела, чтобы моя внучка и её жених также встретились с вами, – проговорила она почтительным голосом. – Они хотели получить ваше благословение.
– Буду ждать их. Очень интересно взглянуть на вашу внучку и её жениха. Если она похожа на свою бабушку, её ждёт счастье! С ними я и передам письмо царю.
Софья Григорьевна смотрела на старца, в глазах её стояли слёзы. Тихо сказала:
– Хорошо. – Потом добавила: – Я не была уверена, что сибирский святой старец – это вы. Надеялась. Хотела увидеть и попросить прощения за то, что так и не смогла дать вам счастья! Очень хотела, но не смогла! Я благодарна вам за всё, что когда-то случилось, за нашу любовь... За радость воспоминаний. За мои мечты, за вдохновение… За то, что вы были в моей жизни… Но самое главное: благодарна вам за дочь!
– Царь, к сожалению, не принадлежит себе, – глухо повторил Фёдор Кузьмич.
– Да, да. Я это уже слышала. Но как это несправедливо!
– Царям многое дано, но и многое с них спрашивается. Ответственность за судьбу России, за жизнь людей, здесь живущих…
– Да, но любовь дана Богом!
– Вы правы, княгиня.
Фёдор Кузьмич встал и подошёл к иконе, подаренной епископом Томским Афанасием. Перекрестился и через минуту уже спокойным голосом продолжил:
– Кому на Руси жить хорошо? Может, дуракам? Но хорошо ли быть дураком? Я хочу понять, почему так живём и что сделать нужно, чтобы жизнь в России нашей стала лучше. Чувствую ответственность за землю русскую. Мы не хотим и не можем жить так, как живут иные народы. Их культура, их нравы чужды нам. Мы родились в России и здесь должны искать счастье! Делать всё, чтобы народу нашему жилось хорошо! Иногда мне кажется, что всё потому, что народ наш отходит от Бога, теряет свою духовность. Вот и молюсь за него, каюсь и себя считаю в том виноватым.
Фёдор Кузьмич прошёлся по комнате и, остановившись напротив гостьи, сказал:
– Спасибо, что посетили меня. Мне было приятно с вами побеседовать. Время неумолимо, и хорошо, что вы сохранили в памяти и своё чувство, и доброту. Но самое главное, что вы сумели сохранить Бога в своей душе! К сожалению, во дворе меня ждут люди. Многие из них приехали так же, как и вы, издалека.
Княгиня поняла, что аудиенция окончена. Встала и почтительно поклонилась Фёдору Кузьмичу так, будто он был императором всея Руси. Вышла совершенно обескураженная и расстроенная. 

После ухода княгини Фёдор Кузьмич сел на то место, где сидела она, вдруг почувствовав, что постарел. Он – высохший, костлявый и прямой, с выцветшими глазами, обросший по шею седыми волосами, морщинистый и колючий, сидел, подперев рукой голову, и смотрел на дверь, куда вышла Софья Григорьевна. На дворе выл ветер и дубил холод, и на душе его было муторно и зябко. Он давно привык к беседам с самим собой, и от таких разговоров на душе становилось легче. Но сегодня облегчения не наступило. Всё время  пытался вспомнить княгиню, представить себе её молодой фрейлиной, но никак не мог. Не помнил ни её, ни дочь. Это ли не грех? А сколько их было? Потому и оказался здесь, в Сибири, чтобы покаяться, да только всех своих грехов вспомнить не мог. Подумал, что уж там, на Божьем Суде, ему каждый грех припомнят.
Он подошёл к старинной, потемневшей от времени иконе. На него смотрел апостол Павел. Святой сидел в белых одеждах, излучающих тёплое свечение. Его руки свободно лежали на коленях, на плечи ниспадали волнистые волосы, переливаясь мягким голубым светом, словно волны в океане. Лицо сияло, и он с любовью смотрел на него. От иконы исходило что-то доброе, прекрасное, умиротворяющее.
Фёдор Кузьмич молился. Входить в комнату без разрешения не смел никто, чтобы не мешать его общению с Богом. Старец любил тишину, свечи не зажигал. Когда молился в церкви, старался не привлекать к себе внимания. Если замечал, что кто-то проявляет излишнее любопытство и разглядывает его, сразу же прекращал молитву и покидал церковь.
Его отшельничество называли чудом, а его – святым. Но он не считал себя святым и всё объяснял стечением обстоятельств. Беседуя с людьми, которые к нему приходили, нередко спрашивал, хотят ли они, чтобы их жизнь изменилась. И если получал положительный ответ, советовал молиться Богу, ходить в церковь и чаще помогать бедным. Многим после его советов становилось лучше. Всё изменялось в их жизни. С их душой что-то происходило. И это было действительно чудом! Но сколько он ни молился, ни просил Господа простить за грехи его, не был уверен, что прощён. 
И княгине не всё было понятно. Ясно лишь, что это действительно бывший император России, её возлюбленный, отец её дочери и дед Александрины. Но он даже не спросил о ней! Как же он был не похож на того, кого она любила! Стоило ли ехать в такую даль, чтобы услышать, что время неумолимо?! Одно хорошо – пусть он увидит Александрину, благословит её и князя. Время изменило его до неузнаваемости! Когда-то он часто повторял, что нужно уметь себя преодолеть, чтобы быть собою. Видимо, он сумел это сделать. Но неужели тогда он просто играл роль влюблённого и только здесь, в Сибири, сбросив маску, обрёл своё лицо?! Как всё же трудно это принять!
Софья Григорьевна вдруг поняла, что все эти годы жила в придуманном ею мире, но ей не хочется что-то менять в нём. Она всегда будет верить в свою любовь, в того нежного и заботливого Александра, которого знала. Эта поездка в Сибирь не принесла ей ничего, кроме разочарования.
Судя по всему – он действительно святой. Немногие на такое искупление способны. Он всегда говорил о своих грехах и о том, что тяготится царствованием. Вот и осуществил то, что задумал: отошёл от дел и живёт отшельником. И люди его почитают как святого. Вон сколько его ждут!
Пора возвращаться домой. На что ещё надеяться? Молодость не вернуть, да и Александр, которого она любила, уже давно не тот. Боже, как же это всё-таки больно!

– Вы чем-то расстроены? – спросила княгиню Александрина.
Софья Григорьевна грустно улыбнулась, о чём-то задумалась, а потом негромко ответила:
– Молодость прошла, и вернуть её нельзя. Чему же радоваться? Когда-то был прекрасный молодой человек – высокий, стройный, сильный, а нынче – старик. Так ведь и он, глядючи на меня, думает то же самое: была, мол, красивая, молодая девица, а теперь – старуха. Поди и не узнаешь теперь во мне той красавицы. Вы думаете, мне приятно это сознавать? Давайте-ка лучше, чем болтать зря, собирайтесь да идите с князем к старцу. На санях быстро доедете. Здесь недалеко.
– Да мы и пешком дойдём!
– Ну, пешком так пешком, – согласилась княгиня. – Ноги поразмять – тоже пользительно. А то, небось, засиделись в карете-то. Ступайте, ступайте, чего возитесь? Через день уезжаем! Я повидалась с прошлым, вы получите благословение, и делать здесь нам более нечего!
Улочка поднималась круто вверх, и очень скоро их проводник с гордостью сказал, словно это он был сибирским старцем:
– Туточки и живёт наш Фёдор Кузьмич!
Он показал им в сторону двора, в глубине которого стояла избушка в окружении высоких сосен. У крыльца ожидали люди, но парень провёл знатных гостей в дом и вышедшей ему навстречу женщине сказал, чтобы та доложила Фёдору Кузьмичу об их приходе. Фёдор Кузьмич, увидев, как Ильинишна принимает шубы у молодых людей, сразу понял, кто к нему пришёл. Он с живым интересом взглянул на княжну, потом на князя и, улыбаясь, пригласил в комнату.
– Рад, что навестили старика. Меня предупреждала княгиня, что вы придёте! Простите великодушно, я не расслышал, как вас звать-величать, – спросил он у молодого человека.
– Князь Сергей Михайлович Голиков, – почтительно ответил тот, взглянув на старца и тут же отведя взгляд.
Фёдор Кузьмич стал расспрашивать их о жизни, о планах, о родителях. Гости сидели на лавке перед ним, а он стоял. Как правило, во время бесед старец не любил сидеть. Говорил тихо, но каждое его слово они хорошо слышали. В его голосе не ощущалось никакой торжественности.
Александрина удивилась: ни взглядом, ни жестом он не показал, что  относится к ним иначе, чем ко всем остальным посетителям. А она так хотела увидеть, что небезразлична своему деду. Потом подумала: «Почему ко мне он должен относиться, как к родной внучке, если и о дочери своей не вспоминал?!».
Сергей Михайлович с величайшим вниманием вслушивался в наставления о том, как надобно жить и каких поступков не следует совершать. Старец говорил о необходимости смолоду думать о предстоящем Суде Божием, о том, что жить нужно по совести, беречь честь смолоду, чтобы потом не приходилось горько раскаиваться за грехи свои тяжкие. Говорил он и о том, что у них есть счастливая возможность послужить России нашей, которую ждут тяжкие испытания.
– Дворянин, а особливо молодой, – сказал старец, – это человек, чьё высшее предназначение служить Богу и Отечеству.
Александрина не чувствовала в нём родного деда! Это был мудрец, император, победитель Наполеона, но никак не дедушка! Она испытывала разочарование. Поняла, что потому и бабка её расстроилась и хочет поскорее уехать.
После недолгого разговора Фёдор Кузьмич сказал, что княгиня просила его благословить их союз, что он с удовольствием сделает, так как считает их замечательной парой.
Он благословил их с иконой в руках, и Александрина ощутила, как её обволакивает невидимое облако святости. Это было сильное чувство, и слова, которые при этом произносились, особого значения не имели. Казалось, что благословение нисходит на них прямо с небес! И вдруг прочла в его глазах какую-то скрытую душевную боль и нежность. Этого ей было достаточно!
– И когда же вы желаете сочетаться законным браком? – спросил Фёдор Кузьмич.
– Летом. Должны вернуться из Италии родители княжны. Да и подготовиться к этому событию надобно, – ответил князь Голиков.
– И зачем же так долго тянуть? – удивился Фёдор Кузьмич. – У нас в селе Краснореченском есть церковь. Она маленькая, простенькая и, конечно, не чета столичному собору, но назначение у неё то же.  Сегодня же и обвенчайтесь!
– Мы не готовы, – попыталась возразить Александрина, но вдруг осеклась и опустила голову.
– А к чему вы не готовы? – удивился старец. – У вас нет нарядов? Или вам кажется, что таинство венчания непременно должно сопровождаться большим количеством гостей, оркестром, балом, танцами? Может быть, это и поднимает настроение, но никак не возвышает душу, поверьте мне.
– Мы вам верим, – кротко сказал Сергей Михайлович.
– Обвенчаться здесь, поверьте, не менее почётно, чем в Петербурге. Важно, чтобы все знали, что Сибирь не только место, куда высылают каторжан и смутьянов, но где живут люди, работают во славу нашей отчизны, растят детей, где можно заключать счастливые браки. Да и вам этот факт запомнится на всю жизнь! И дети ваши, и внуки будут говорить об этом с гордостью! Если можно, и я приду в церковь на ваше венчание.
Когда аудиенция подходила к концу, Фёдор Кузьмич передал молодым людям письмо, говоря:
– Княгиня знает, кому его следует отдать. Надеюсь, что оно дойдёт до адресата.
Сергей Михайлович взял письмо, на конверте которого не было адреса.
– Уверяю вас, уважаемый Фёдор Кузьмич, что передам письмо княгине, и она сделает всё, чтобы доставить его кому следует.
– На всякий случай сообщаю вам, что письмо это, окажись в чужих руках, не приведёт ни к каким дурным последствиям, потому что оно зашифровано. Тем не менее, содержание письма очень важно для Отечества нашего.
На прощание Фёдор Кузьмич перекрестил их, пожелал долгих лет жизни, чтобы их дети и внуки жили в могущественной и процветающей России. Он пристально посмотрел на Александрину, словно искал в ней родные черты. Неожиданно спросил:
– Как зовут вашу почтенную матушку?
Александрина с удивлением взглянула на Фёдора Кузьмича и тихо ответила:
– Ольгой…
Во взгляде Фёдора Кузьмича появилась нежность и тепло, которых так ждала княжна. «Нет, конечно, это мой дед. Но по каким-то причинам он должен это скрывать?!».
– Матушке вашей – также передайте привет от меня и скажите ей, что я буду молиться за неё.

– Благословил? – спросила Софья Григорьевна, как только они вернулись на постоялый двор.
– Конечно, благословил! – воскликнула Александрина.
– Ну, слава Богу! – вздохнула княгиня и перекрестилась.
Потом долго расспрашивала, как их принял Фёдор Кузьмич, о чём они говорили. Слушала и кивала, словно бы соглашаясь с чем-то понятным только ей. Но когда они рассказали о настойчивой рекомендации обвенчаться в церкви этого села, удивилась.
– Вот те на! И что же, так и поступим: без гостей, без бала?
Александрина возразила:
–  Торжественность не так важна. Главное, чтобы торжественно была в душе!
– Да я и не спорю, – в полном смятении проговорила Софья Григорьевна. – Просто это как-то неожиданно. А вы как думаете, Сергей Михайлович?
– Я думаю, что Фёдор Кузьмич плохого бы нам не посоветовал, – ответил князь. – Тем более что и он обещал прийти в церковь на наше венчание.
Софья Григорьевна задумалась, а потом решительно сказала:
– Так и сделаем!

Обряд венчания был совершён в маленькой церквушке села Краснореченского Томской губернии. На венчании присутствовали сибирский старец Фёдор Кузьмич, княгиня Софья Григорьевна Матвеева, Томский губернатор Павел Петрович Аносов, граф Георгий Николаевич Киселёв, Иван Прохорович Латышев… Никогда в той сельской церквушке не собиралось столько народа.
После торжественного ужина княгиня приказала Трофиму готовиться к отъезду.
А утром сюрприз преподнёс граф Киселёв.
– Друзья мои,– заявил он. – Я остаюсь! Павел Петрович принял моё предложение, и я очень этому рад .
– Какое предложение? – удивилась Софья Григорьевна.
– По поводу его дочери, руки которой я у него попросил.
– И вы женитесь? – спросил Сергей Михайлович.
– Конечно! – с радостью ответил Георгий Николаевич. – Мне надоела моя бесцельная и разгульная жизнь. Пора и России послужить. Образованных людей, как говорил Павел Петрович, здесь, в Сибири, очень не хватает.
– И вы что же – никогда не вернётесь в Санкт-Петербург? – с ужасом спросила Софья Григорьевна.
– Вернусь в следующую зиму, – ответил Георгий Николаевич. – Но лишь для того, чтобы полностью освободиться от помещичьего бремени.
– То есть как это? – не понял Сергей Михайлович.
– Наделю своих крестьян землёю и дам им вольную. Так поступил когда-то святой Георгий Победоносец, в честь которого я был назван. Так рекомендовал мне и святой старец.
Софья Григорьевна не поверила своим ушам.
– Как – вольную? – удивилась княгиня.
– Просто... – улыбнулся Георгий Николаевич. – Всё движимое и недвижимое имущество обращу в деньги и вернусь в Сибирь, буду здесь строить новую жизнь.
И Софья Григорьевна, и Сергей Михайлович были поражены этим решением графа, но спорить не стали. В конце концов, это  его выбор и он на него имеет право.
Отъезд из Краснореченского получился немного грустным, похожим на бегство. Суровый сибирский край – одновременно и пугал, и восхищал. Эта смесь потрясения и восторга долго ещё преследовала наших героев по пути домой.



В тексте использованы произведения Е. Баратынского, И. Богданова, П. Вяземского, А. Гадалина, Е. Гребёнки, Д. Давыдова, И. Дмитриева,  И. Крылова,  М. Лермонтова,  А. Пушкина,  Н. Рындина, М. Хераскова.   





Прочитать другие произведения А.К.Мацанова, послушать музыку можно на его сайте www.matsanov.ru  или на сайте www.proza.ru