соло хором

                Юля оступилась: асфальт был характерен выбоиной.
— У, блин! — Остановилась, ухватилась за Дашу, подняла боком ступню, осматривая туфель. Отпустилась, напористо зацокала.
Девушка Юля рослая, с развитой грудью — статная. Смелоликая и вообще подверженная постороннему взгляду — никак, словом, не десятиклассница. Даша вот соответствовала.
Стояла небольшая осень. Ветерок удался вкусный и игривый, вяло шлялись по асфальту челночки листьев, рябил бурый глянец пруда, окаймленный ряской листопада, громоздкие, размазанные облака съедали постную синеву неба. Народ смотрелся загорело и молодо, задорно перемещался к концертному залу с целью обзавестись эмоциями от заезжих музыкальных фаворитов. Мороженое употреблялось нашими девочками.
Некая ладонь сзади мягко шлепнула Юлю по правому плечу. Был произведен большого достоинства поворот головы влево и сказано:
— А, Славка — привет.
Слава Лямин, соратник с заоблачного уже второго класса. Рядом с ним присутствовали Санька Епишев, нескладный верзила, худой и мосластый, и противоположный по размерам прыщеватый и симпатично кудрявый очкарик Лешка Поздин. Все — одноклассники.
— За привет мороженку, — плотоядно взирая отнюдь не на сам продукт, претендовал Слава.
Юля скривила щеку.
— Щаз! Облезешь и обрастешь неровно.
Лямин возмутился:
— Нет, что за дела! Классик-хор, на продвинутый музон — я же продам в легкую. Мороженку быстро!
Юля скрестила глаза на эскимо, вожделенно лизнула.
— Отдыхай, Слава.
— Ты чё такая курок, Юлька! Дай хоть откусить-то!
— Слав, а полаять?
Даша протянула Лямину огрызок.
— На, Славик. И думай уже о хорошем — когда-то надо начинать.
— Во Дашка — чел, — воодушевлено рассуждал Слава, глубоко хватив съестное. —  Я схаваю это за твое самое женственное. А тебя, Юдина, я буду иметь в виду.
— Вали, имеля — тебя ждут на бесплатных сайтах, — благорасположенно советовала Юлия.
Ребята загоготали, дурачились.
— Люди, а чего мы так рано премся? Еще час до начала, пошлите на Яму, — оборвал возникшую паузу темпераментный Слава.
Шатия вопросительно воззрилась в Юлю. Та соблаговолила, царственно тронувшись в обозначенные пределы. Ребята, пульсируя и держась чуть сзади, соблюдали темп, периодически выныривая за фронт степенно шествующих девочек. Вылупилось постепенное солнце, замечательные тени, освежающие архитектурного свойства пейзаж, поступательный и не так чтобы конкурентоспособный люд, да и сам город получились уместны.
Шел юноша навстречу, улыбкой обременился, увидев компанию.
— О, Димыч! — воскликнул Лямин.
Дима застопорился на подходе, тянул руку. Аналогично поступили парни — девчата шаг не замедлили. Впрочем, Даша повернула голову к встречному, на «Привет, Даша» кивнула с улыбкой. Юля молча сделала мазок взглядом, цепкий. Пока ребята занимались рукопожатиями, девчонки существенно прошли вперед.
— Чего это он с тобой поздоровался? — не воздержалась Юля.
— Димка, мы вместе в лагере были. Он в сто тридцатой учится, рядом со Славкой живет.
— Да я его видела… Симпон. Только маленький.
— В каком смысле? — повысила голос Даша. — Он тоже в десятом!
— А я о чем? Да и ростом не бойкий.
Ребята стронулись. Дима по приглашению Лямина присоединился.
Плюхнулись на одну из скамей населяющих Исторический сквер — ухоженную набережную, благородно оформленную гранитом, опущенную ниже рядом расположенной плотины — центр города. Лешка отделился и у кромки берега, сидя на корточках, что-то изучал в стремительном потоке воды. Лямин, опершись одной ногой о скамью, стоял, возвышаясь над остальными сидящими. Дима скромно держался на краю, девочки по другую сторону от Славы молчаливо хрустели чипсами.
— Ты чё, он сабвуферы бостоновские намедни поставил — шесть косарей штучка. Низкие — любезно по почкам, — пылил Лямин Саше.
Саша, лениво развалившись и хмуро уставившись в облака, курил.
— Во-первых, он гнида, во-вторых… он гнида.
— Это в третьих, — негодовал Лямин. — А бабок-то — умотаться! Димыч, скажи!
Дима был сосредоточен и интереса к беседе не обнаруживал.
— Что именно?
— Ну про бабки, у него же батя по землеотводам.
Дима согласился:
— В третьих.
Лямин сопротивлялся, но уже без отчаянья:
— По любому, шесть косарей — это конкретно.
Саша хлопал пальцами по крыльям носа — видно, щекотало в носу — гнусаво и равнодушно доводил до сведения:
— Я тебе давно говорю: пора банковским делом заниматься. Ты же у нас хакер круче Митника, у тебя призвание.
Это сообщение Лямина озадачило, он задумчиво окунул взор в дали. Нашел мысль, просветил, изобразив подобие улыбки:
— Между прочим, пацаны, у меня есть призвание — быть сыном олигарха. Как с утра встаю, так до вечера призваниваюсь.
Захихикал. Парни холодно его поддержали.
Юля нынче была серьезной. Не иначе по этой причине посмотрела на ребят туго. Бросила пустую пачку в урну, отряхнула ладони. Встала, стройно и деловито зашагала к скамье, что расположилась наискось впереди.
Здесь сидели две старушки. Одна имела претенциозный вид — хотелось подозревать почившего мужа, безусловно, выдержанного партийца, собственно, работника госаппарата. Вторая состоялась согбенная, низенькая, опрятная. Ну, что-нибудь проектировочное, либо библиотекарское. Они комками беседовали, периодически интимно клонясь друг к другу, за чем угадывалось тугое ухо. Никакого сомнения не возникало, что речь шла о нерадивости и даже не бескорыстии нынешней власти.
Юля уселась рядом. Бабули, не заподозрив покушения, судачили об актуальном. Лямин сделал замысловатый жест рукой, неимоверно выкрутив шею в сторону соученицы, посулил ликующе:
— Юлька прикалываться будет.
Тотчас развернулся и вкрадчивой походкой поспешил к месту действия. Осторожно подошел к скамье, остановился неподалеку сзади фигурантов. Обернулся к ребятам и призывно махнул рукой. Саша громоздко поднялся и последовал с невеликой улыбкой, Дима чуть задержался, особой заинтересованности физиономия не отобразила. Последней поступила Даша, предварительно обшлепав руки над урной.
Раздалась четкая речь Юли:
— Здравствуйте. Извините, можно я поинтересуюсь?
Первая бабуля нескладно и долго переустанавливала тело. Добилась своего.
— Да, разумеется.
Чист и преисполнен уважения был голос Юлии:
— Я иногородняя, мы с классом из Тугулыма приехали, а я… ну, не то что потерялась, а как-то не люблю массовку. Вот прошлась по центру — очень здесь понравилось. Грациозные ДеГеннин с Татищевым, эта набережная — лаконично и достойно. Осень — шуршание листвы под ногами, насыщенная прохлада, меланхолическое очарование. Вы не находите, что это чрезвычайно музыкально?
Бровь старушки участливо шевельнулась.
— Как вы чудесно подметили — именно очарование, и несомненно музыкально… Архитектура — застывшая музыка, так, кажется. Откуда вы, милочка? — простите, я не расслышала.
Юля до крайности вежливо склонила голову.
— Тугулым. Это на границе с Тюменской областью.
— Тугулым, ах да, что-то такое припоминаю, — охотно пропела бабушка. — Ну как же, мой внук ездил туда студентом на картошку.
В акцию внедрилась вторая, потрясала головой настоятельно.
— У нас замечательный мэр. Город просто на глазах расцветает.
Первая неожиданно живо крутанулась к ней, укоризна читалась на лице.
— Роза, ты опять за свое!.. — Обратный разворот совершился медленней. — Не слушайте, хорошая моя, администрация — вор на воре. Понастроили дач, а пенсии — слёзы… Нет, я не говорю — демократия, свобода. Но идеалы!.. Значит, Тугулым. Так о чем вы хотели спросить?
— Относительно музея изобразительных искусств. Он где-то здесь, в центре. Там выставка Дали.
— Дали? Что вы говорите! Знаете, я даже не в курсе. Музей неподалеку, я объясню…
Юля расстроилась:
— Ну как же, выставка скульптур Дали — я очень интересуюсь. Сюрреализм — это так созвучно Российской действительности… — В голосе обнаружился пафос. — В какое странное время мы живем, какой замысловатый конгломерат — прогресс и архаика массового сознания, глобальные тенденции и приоритет индивидуальности. Каверзы самореализации, наконец, обусловленные чудовищным расслоением и диссонансным спектром возможностей.
Глаза бабушки тускло вспыхнули.
— Ах, как любопытно!
— Подозреваю, живя в провинции мы получаем обостренный взгляд. Из мегаполиса, думается, многое не видно — лицом к лицу. А у нас. Так ноет сердце, так напрягаются мышцы, так просит душа! Двигаться, творить во имя.
Губы бабули зашевелились в умилении:
— Как отрадно видеть в юном создании такие интересы.
Юля придвинулась, звук приобрел нутряное.
— Вы задели власть, мне это близко. Я, знаете ли, активист очень популярной у нас партии. «Мы — вправим». Вы конечно знаете.
Саша и Лямин схватились друг за друга, беззвучно подпрыгивали. Даша улыбалась. Дима тоже — совсем слабо. В глазах бабушки затомились сполохи любопытства.
—  Как, простите? Мы в праве? Что-то незнакомо.
Юля, невозмутимо:
— Ну как же — мы вправим. Слоган: наш авангард горазд на передок — за ним в движении члены в напряжении. Сподвижники — сплошь путаны, последователи Путина. Да и тылы отменные — Моисеев, иже с ним.
Лямин бился головой о плечо Саши. Даша тряслась, закрыв глаза.
Старушка несколько отклонила голову, огонь в глазах потух. Смотрела недоверчиво, однако с остатками улыбки. Инициативу, воспользовавшись моментом, ухватила вторая:
— Моисеев, Игорь? Прекрасный человек.
Первая растерянно уронила:
— Послушайте, милочка, вы что-то не то говорите.
Юля придвинулась еще.
— Девочки, а что если по колёсику загрузить? Экстази, я угощаю. Улёт гарантирую стопудово. Квинтэссенция свободы, в натуре, концентрированное воплощение реальности. А? девчонки!
Первая отклонилась уже корпусом, улыбка медленно слезла с лица.
— Послушайте, почему вы себя так ведете?
Она отвернулась, наклонилась, принялась тяжело вставать. Потянула за рукав подругу.
— Роза, пойдем… — Чуть повернулась к Юле. — А вам, деточка, должно быть стыдно. Мы все-таки не в том возрасте, чтоб розыгрыши ваши терпеть.
Вторая тоже поднялась, кажется, не понимая. Подхваченная коллегой захромала мелко прочь.
Лямин вытирал глаза, Даша глянула на Юлю и отвела взгляд. Та продолжала сидеть, глядела бабушкам вслед. Встала, шевельнула покаянной губой:
— Черт, переборщила… — Ожила. — Славка, дрянь такой, с тебя кола за спектакль.
Слава сиял мокрыми глазницами.
— Деточка, какой вообще базар… — Мелькнул взглядом на часы. — Слушайте, время — пора двигать.

Классик-хор «Аврора» располагался в двухэтажном здании комнат на двадцать, бывшем детском садике, и был организацией созданной и существующей на почти патологическом энтузиазме ее руководителя Буланова Валерия Георгиевича. Хор — девичий. Приурочен был к общеобразовательной школе — это являлось вещью принципиальной, ибо идея Буланова состояла в том, что любой ребенок суть существо одаренное и способное при умной организации процесса на проявления. Хористками соответственно были в основном учащиеся этой школы (другое дело, что, например, Даша в «Аврору» попала учась в другой школе, а потом уже ради удобства перевелась). Заметим, что хор с течением времени обзавелся прикладными штуками: классом фортепьяно, баяна и прочим, что, по всей видимости, придавало затее более достойный статус и влияло на вещи бюджетно-бюрократического свойства.
Даша в заведение угодила после четвертого класса по просьбе мамы. Коллектив посещала соседская девочка, и родительница той рекламировала его беспощадно. Мама Даши по интеллигентности соорудить отпор не сумела и уговорила дочь попробовать, надеясь на охлаждение доброхота после выполненной задачи. Однако Даше катавасия пришлась по нутру: к звукоизвлечению разного рода она оказалась пылкой, и в итоге пошла, помимо вокала, осваивать фортепиано.
Представляется нелишним упомянуть такое. Дашин папа ударился играть в теннис, затащил домочадцев, а также своего друга со студенческой скамьи Евгения. На этих мероприятиях, имея манеру говорить много и на самые разные темы, друг семьи пустился донимать Дашу, чтоб она уселась за собственные музыкальные сочинения, чего и добился. Сказано к тому, что Даша состоялась девочкой, похоже, ведомой. Остается признать, Юля получилась противоположной.
Коля Юдин, отец Юли, служил шофером на оптовой базе. С механиком вась-вась, выходит, рейсы имел доходные. Уважением пользовался беспрекословно, в междусобойчиках был немногословен, но весок; а, скажем, в сопатку всякому молодому нахрапистому устроить — это с почтением. Родимой не гнушался, но умеренно — утренний врач, сами понимаете. Юльку шпынял.
Юля и хор. Тут все просто: Юля пела, танцевала, говорила, показывала. Она была везде и всегда. И жила рядом со школой. То есть хор девочку не употребить не имел возможности. Когда, после шестого, Даша перевелась в «сорок третью» и попала в Юлин класс, услышала со стороны той следующий вопрос:
— У тебя папа кто?
— Юра, — простодушно сообщила Даша.
— Ты чё, тормоз? Кем работает, я спрашиваю?
— Преподает в институте.
Губы Юли плотно сомкнулись и придвинулись к носу, что выдавало размышление. Уста разомкнулись:
— А мама?
— Архитектор.
Губы повторили действо, собственно и взгляд потух. Тем не менее вердикт был оглашен такой:
— Ну ладно, со мной сядешь.
Мама Юли работала в развлекательном комплексе «Водолей», и была внешне неимоверно похожа на дочь. Существовал еще брат, Миша — загадочная личность, двадцатидвухлетний парень ядреных проявлений: он никогда нигде не работал и всегда был при деньгах. Таких в российской действительности называют крутыми. Иными словами, сентябрь случился прозрачным и перспективным.
Таки хор. Сорок девиц двумя шеренгами заполняют класс, сосредоточив взгляды на Валерии Георгиевиче, изящными и предусмотрительными жестами отмеряющего поступь времени. Сумма голосов насыщает пространство. «Пение — это организованный крик», — сказано. Крик — действо, добытое сосредоточенным напряжением. В общем, получили систему звуков, выбранных из поступков природы и тщательно облагороженных человеческими усилиями с целью подтвердить тот факт, что жизнь случается положительным занятием. А возьмите, когда за окном уныло рядит дождь, и панкообразная собака стоит неподвижно, ожидая неизвестно каких приключений, и, периодически челночно винтя себя, стряхивает водяные нагромождения — ну дура же — чтоб сейчас же озаботиться подобными.
— Юлинька, напирай! Форсируй, милая! — самозабвенно машет рукой Буланов.
Выводит, завороженная пассами, центральная Юля, вонзилась, сведя брови и грозно не мигая, в руководителя. С края тащит низкую партию ответственно и усердно Даша, сомкнув на крестце руки и вытянув шею.

Юля и Даша неторопливо шли по улице, горбились рюкзаками. Сразу над крышами висела каша туч, настолько позорная, что было непонятно — чревата ли дрянь дождем. Впрочем, еще не опавший лист был тяжел и асфальт волгл, Юля по нему чавкала. Шумной, насыщенной рыком машин тишины она не выдержала:
— Валерий заманал… — Ядовито передразнивала: — Юлинька, дави бронхами! Откинь голову — расправь голосовые складки! Ты не работаешь!
Даша умиряла по возможности.
— Ты же солистка — естественно. Меня вообще на низкие поставили.
— С этими ломками — неизвестно еще у кого какой будет. Ты чувствуешь, что голос меняется?
— Не-а!
— А у меня что-то есть — незнакомые какие-то тембры…
Даша внимала, глядя на подругу, здесь опустила глаза, молчала. Юля продолжила:
— Я бы пошла на вторые — меньше надрываться. Такой хлам этот наш хор.
— Сашка Власова, Катя Шилова — уже в консерваторию поступили, а все равно участвуют.
— Господи, Дашка! Ты только вслушайся: классик-хор — это же отстой кромешный! Загранпоездки бесплатные, неужели не ясно? Я вообще не понимаю, как тебя еще и на фортепьяно угораздило. Я бы сдохла… Хотя… на экзамене ты Рахманинова выдала — прикольно.
— Ну да, мне нравится… и петь нравится. А ты что ли после школы участвовать не будешь? У тебя же данные.
 Юля закатила глаза.
— С какого перепуга!!.
После заявления Юля шествовала гордо и молча. Пришла мысль, обстоятельная: в голосе звучало вожделение.
— На «Фабрику» бы попасть!..
Вздохнула, тон пошел рабочий:
— Нет, светиться конечно пора — в тусу как-то надо просачиваться. — Юля искоса посмотрела на подругу. — Слушай, ты ведь умненькая, придумай ходы… — Разжилась страстью. — Давай в Областную газету статейки какие-нибудь крапанем! Там и на телевидение постепенно прорвемся — мне сведущие люди расклад давали! А?
Даша существовала где-то не здесь:
— Какие статейки?
— Да любую фигню. Ты же креативная.
Даша чуть ожила.
— Ой, Юль, я не знаю…
Шлепала та по асфальту звучно.
— Блин, интервью бы взять у звезды! — Остыла мгновенно, простонала: — Но Джессика Симпсон в последнем клипе — я в коме!

Убранство комнаты Даши состояло из дивана, который и эксплуатировали хозяйка и Юля, развалившись плечами ленно и удобно на подушках, прислоненных к стене. Из фортепьяно и гитары, приставленной к боковине громоздкого инструмента. Прочего, которое несущественно.
— Может в кино пойдем? — повернула голову Юля.
Даша наморщила нос.
— Да ну, я уже всё на дивиди пересмотрела.
— Фи, на дивиди — туфта.
— Мне папа качественные диски берет.
Юля неловко встала с лежанки, пустилась челночно ходить.
— У тебя вообще папик путевый… — В глазах мелькнул блик. — Не то что мой — плющит, блин. — Подумала. — Если б не мамка… я б его зарезала!
Даша подняла глаза.
— А брат?
Юля будто задумалась, что же такое брат, даже остановилась. Тронулась:
— Да ну, Мишка — ему до фонаря.
Даша согласилась:
— Он вообще какой-то отчаянный.
Юля тем временем совершала некие танцевальные движения.
— Приколись, чем я не Мисси Элиот.
Уголки рта Даши шевельнулись в подобие улыбки.
— Габаритами?
Юлька замерла, грозно вытаращила на подругу глаза, кинула в нее сорванный со стола бумажный комочек.
— Умри, подлая рожа!
Даша засмеялась. Юля бухнулась на кушетку рядом с ней, лезла с масляной улыбкой, щекотала.
— А что — нравится Мишка? Колись!
Даша сжала перед собой руки, не даваясь, хихикала:
— Да ну тебя!
Юля откинулась, бессмысленно смотрела в потолок. Затем перевалилась и достала гитару, сунула ее девочке.
— Спой свое что-нибудь.
Даша взяла гитару, сидела неподвижно, наконец сделала аккорд, следом переборы.  Сосредоточилась, запела голосом небольшим, точным:
— Воздух вздрогнул и споткнулся свет, ветка ивы наклонилась вдруг, шепот ласковый пополз вокруг — ветер. Рот открой и отвори глаза, ветер слепо залетит в ладонь и по телу пробежит огонь — видишь! Запахи даст, что живут не в твоих садах, чьей-то тоской прикоснется к твоей щеке, тайной чужой пробежит по твоей руке, сказку расскажет, споет о чужих мечтах…
Даша умолкла, видя, что подруга отвернулась равнодушно. Юля уныло подтвердила:
— Этой уже года два. Новенькое есть?
Даша смотрела в стену, молчала. Сделала аккорд, пошла песня.
— Было весело, прыгал луч, била музыка, тело четкое дергалось, ерзало. Мы с девчонками терлись кучкою небрежно. Ты прикинутый, ты крутой чувак, в голубых глазах и с басом, — ты подошел, процедил в напряг: «Танцанем на сто баксов»…
Даша усилила звук гитары, ритм стал насыщенней.
— А море сохло с криком «Аморе», смущая поступком таким аморальным. В такую же хворь ударялась флора, решали мы тоже вопрос кардинально. Сердечно то есть. А как иначе! Ведь даже звезда ронялась упорно, и листья валились с берез тем паче, и в озере плыли в мороке горы. Дорога в экстазе стезилась в дали, снежинка дождю изменяла — о горе! Мы выживем в этих страстях едва ли, а ветер припадочно выл: «Аморе!»
Даша оборвала песню, на подругу не глядела. Юля, лежащая сначала вяло, к последним словам села, круто повернувшись к исполнительнице и глядя пристально.
— Это всё? — в голосе звучал искренний интерес.
— Нет, первый куплет.
— Ничего себе. Когда сочинила?
— Ну… недавно.
— Ничего себе! — Сказано было напористо.

Перемена. В классе имел место гам, свойственная темпераменту десятиклассников суматоха. Юля стояла подле окна, смотрела в него — задумчивое утро занимало улицу. Подошел Лямин, смахнул с ее плеча соринку.
— Юдина, мусор бачу. Он на тебе неплохо смотрится.
Юля передернула плечами:
— Юноша, мойте руки — они в чупа-чупсах.
— Ладно, уговорила, женюсь. Только составим брачный контракт.
Юля напыщенно изобразила лицом презрение, добавила тоном:
— Вячеслав, пошли бы вы…
Слава не стушевался:
— Пока не уточнишь куда, не пойду.
Юля моргнула, сквозь узкие веки стрельнули зрачки.
— В туда.
— Заманчивое предложение, — пропел наигранно Лямин. — Прямо теперь и приступать?
Юля отвернулась.
— Гражданин, не лезьте с вашими тестостеронами.
Лямин завихлял телом.
— Гормонам хочется гармонии, а от тебя феррамонами воняет.
— Слушай, отвянь…
Даша сидела за партой, подперев рукой подбородок и вяло крутя ручку — бесцельно уставилась перед собой. Юля, подойдя, с размаху плюхнулась рядом, накренилась.
— Дашка, у меня идея. Мы твою последнюю песню профессионально запишем.
Даша распрямилась.
— Где? Ты в курсе, какие деньги нужны?
— Ну, не совсем профессионально — демозапись сделаем. У меня парень знакомый есть, аранжировками занимается. Нужно, чтоб он послушал.
— Что еще за парень?
— Мишкин друг… — Юля помялась. — Только это, душка-Дашка, песню я буду петь, а?
Даша недоуменно подняла плечи.
— О чем ты, Юлишна — ради бога.

Девочки вышли из подъезда, спускались с высокого крыльца. Юля застопорилась, подняла голову, рассматривая небо, поежилась. Снова, будто на велосипеде перебирая стройные ноги, павой поплыла вниз. Даша ждала на асфальте, уставилась куда-то равнодушно. Ухмыльнулась аккурат, когда сошла подруга. Юля полюбопытствовала:
— Чего?
— Уж года два надписи, ничего не делается.
По другую сторону тротуара располагался высокий парапет и дальше посреди двора ухоженная, асфальтированная детская площадка, окаймленная безупречным травяным газоном и стройной чередой яблонь и лип. Орнаментные, с фантазией выложенные декоративным камнем боковины парапета смотрелись весьма симпатично. Гармоничный диссонанс вносила надпись, крупно начертанная прямо напротив подъезда — «Юля».
Объект художества беззаботно вякнула:
— А, Славка, поди, нарисовал. Делать нечего дурачку.
— Слава славный парень, — наставляла Даша.
— Да ну — ниочемный. С него кроме анализов… Да и то в жидком виде. О, Мишка!
Навстречу мелким шагом быстро приближался Миша, брат Юли.
— Привет, Дашка.
Девица кивнула, глядя затаенно, исподлобья. Миша переместил взгляд на сестру.
— На дело не иначе?
— Ага, банк брать. Дай копейку, на кольт не хватает.
Миша привычно полез в карман, подал сотню.
— Рубль отдашь.
— Дашка отдаст, она тебя хочет.
Даша кулачком врезала Юле по плечу, пульнула:
— Дура, Юлька!
Миша отходил, от глаз побежали морщинки:
— Тогда два.

Комната Андрея — молодой человек немногим за двадцать с русыми жидкими волосами и прилежной темной щетинкой на подбородке — изобиловала музыкальной утварью: синтезатор, электрогитара, микрофон на стойке. За столом, глядя в дисплей, сидел хозяин, возил мышкой. Он «толкался» звукорежиссером в оснащенной, считающейся одной из лучших в городе музыкальной студии, принадлежавшей известному музыканту Дедыкину. Болванку (сырую минусовку для записи голосов) песни «Аморе» парень сделал дома: «В студии через порог ступишь — плати. Основные треки-то я здесь набросаю, у меня звуковая карта держит. А примочки, редакцию, сведение — на доброй аппаратуре, в тихушку». Соответственно перед микрофоном стояла Юля в наушниках, отрезками гоняла песню, Даша смиренно сидела в сторонке.
— Сегодня был хор? — качнул радужки в сторону Юли Андрей в одной из пауз.
— Ага.
— Я смотрю, голос теплый — на третьем дубле уже классно идет. — Он улыбнулся. — Профи…
Через некоторое время оттолкнул мышку.
— Достаточно, есть из чего выбрать. Кода вообще клёво получилась, на высоких у тебя смачный вибрат… Бэк одной Дашей сделаем, так фирменней. Я на три партии разложил — вполне хватит.
Повернулся к Даше.
— Одень наушники…
Девочка взяла приспособление у Юли. Андрей:
— Фа шестой октавы — она самая верхняя будет. Возьмешь?
Снова подъехал к столу, тронул мышь, клавиатуру. Даша негромко попробовала взять ноту, голос сбивался. Усилила голос, звук пошел чище. Кивнула, сняла наушники:
— Угу, возьму.
— Ну, все тогда.
Юля закапризничала:
— Ой, я еще разок послушаю, так здоровски с аранжировкой получается.
Забрала у Даши наушники, надела. Андрей тюкнул по клавише, Юля начала в такт мелодии подергивать плечом и рукой.

Вечеринки случаются в нашей кучерявой жизни. В гостиной при вялом свете ночников раскованно танцевала горсть ребят. Даша в блестящем откровенном платье, с прической, в макияже выглядела не слабо — телодвижения были достойны. Партнер был Саша. Присутствовали, безусловно, Лямин, Дима, еще девчонки и парни. Юля, несомненно, отплясывала круче остальных.
Потанцевали и будя — за стол. Имело место поедание: гул, звяк, реплики. Юля встала.
— Люди, люди, заткнулись все быстро!
Подняла бокал, на киношный манер звякнула по нему вилкой. Лямин на другом конце стола, не обращая внимания, что-то наговаривал Ире, долговязой девочке. Та заливалась. Юля посмотрела на ослушников повелительно, в голосе очутилась хрипотца:
— Славка, нечестивец, я русским языком говорю, щат ап!!.
Слава умолк и шутливо вытаращил на предводительницу глаза. Юля повернулась к Леше — веселились, к слову, по случаю его дня рождения.
— Короче, Леша, я тут подумала. — Резко мотнула голову в сторону Лямина, повысила голос. — Я умею, не надо, Вячеслав, на меня мыльными глазами смотреть и пытаться всякие напрасные шуточки произносить. (Возвратилась) Так вот. Шестнадцать лет тебе, Леша, очень вовремя ударило. Потому что одна особа к тебе кое-какое питает. Продавать особу я пока не стану, но терпение мое, как известно, недолгое… Нет, оно понятно, что мы все тебя любим, но эта особа довольно странным образом — не иначе, неймется. Короче, с шестнадцати якобы можно.
— А мне уже ударило, я созрел! — возроптал Лямин.
— И совершенно напрасно трудился, — остудила Юля. — К вам, молодой юноша, особы как-то индифферентны… А если серьезно, Лешик, ты у нас самый начитанный, все мы тобой гордимся, и вообще на тебя всегда любо смотреть. Словом, поднять бокал за тебя одна приятность, этим мы теперь и воспользуемся…
Шел медленный танец, высокая Юля внушала Леше, что ему непременно надо есть морковку, поступать в юридический, поскольку ей, Юлии, это наверняка рано или поздно пригодится, и давно созрела необходимость ущипнуть, например, Катьку за какое-либо пресловутое место. Тот сосредоточенно выслушивал, невразумительно поваживая корпусом и несколько неуклюже присоединив руки к телу напарницы. С Дашей танцевал Саша, увещевал:
— Дашка, вот посмотри — ты же далеко не последняя, у тебя все есть. Но какая-то… недоделанная. Давит на тебя Юлька.
Даша без обиды глядела в сторону.
— Сам ты недоделанный… И вообще, какая тебе разница? — Вскинула на парня глаза. — Вы все в Юльку влюблены, и мстите ей по всякому.
Саша подпустил:
— И ты не завидуешь.
— Нисколечко.
— Ну и дура!
Девочка обречёно и с иронией вздохнула:
— Да.
Оба засмеялись.
Вдруг зажегся полный свет. Юля несколько раз хлопнула в ладоши, привлекая внимание. Громко объявила:
— Сейчас будет премьера! Все умерли! Лешик!
Леша взял пульт музыкального центра. Юля, вытянув вперед руку, вращала указательным пальцем, направленным вниз.
— Послушайте наше с Дашкой произведение. Леша, погнали.
Юноша направил на музыкальный центр пульт, из колонок полилась «Аморе», записанная в добротном формате. Юля, закрыв глаза, пустилась толково двигаться.
После окончания процедуры Саша стоял внимательный, даже напряженный, в руке содержалась бутылка пива. Горячо изъяснился:
— Слушайте, достойная песенка.
Присовокупился Лямин, искренне:
— Конечно лучшая музыка — это звук расстегиваемой молнии платья, но в данном случае йес. Я бы даже сказал ит из… А что значит наше? Поет, понятно, Юлька, а кто само вещество соорудил?
— Мы с Дашкой! — поспешно бухнула Юля, голубые глаза были у девочки. Кинула быстрый, несколько нервный взгляд на Дашу. Та без эмоций взглянула на подругу, медленно улыбнулась. Юля добавила сурово: — Да, мы такие, на всяки бяки ушлые. Слушайте, харэ уже, чего вы с кислыми рожами сидите!
Закружилась, повлекла за собой Лямина. Курлыкала:
— Танцы, танцы — это приказ! Лешка, дави!
Возвратился тусклый свет, запульсировали колонки, народ пустился в пляс.
Даша тихонько, бочком пробралась на кухню. Здесь достала сигарету из пачки на столе, закурила. Пускала дым в темное окно. Вошел Дима, улестил:
— Я и не знал, что ты музицируешь.
Даша чуть повернула корпус, больше голову.
— Да как же, еще в лагере говорила, что в хоре пою.
— А, ну да. Нет, я имею в виду сочиняешь… Отличная песня. Признайся, ты сочинила.
Девочка убрала взгляд:
— Мы с Юлькой, сказано же.
Дима помолчал.
— Я ведь тоже песенки пишу. Впрочем, сейчас кто не пишет.
— Знаю, ты в лагере пел свои. Мне понравилось… Всем нравилось.
— А где вы запись сделали? Качественно, блин.
— Это Юлькин друг аранжировал и записывал. Вернее, друг ее брата.
В кухню стремительно внедрилась Юля.
— Э, вы чего тут? Что за дела! Ну ты, партнер, ты же получишь сейчас, — шутливо потрясла кулачком перед носом Димы. Подпихивала его из кухни. — Резво, резво отсюда. Танцевать.
Вытолкнула парня, быстро развернулась, виновато морщилась, гладила руку подруги.
— Даш, ты на меня не злись. Такой день сегодня. Я потом все объясню. А? — душка-Дашка!
Девочка тихо клекотала смехом:
— Да не злюсь, конечно. Действуй.

Они полулежали на знакомой кушетке, Юля ластилась к Даше, гладила плечо.
— Ну зая, так захотелось поцарствовать, просто невмоготу. Этот урод дома прижимает, достал уже — где мне еще оторваться… Даш, ну да, я врушка-хвастушка, так не убыло же. Мы с тобой знаем, Андрей — чего еще? И вообще, я же запись организовала. И вообще — Дима…
Почти негодующе отлипла, крутила в руках мягкую игрушку. Сопела. Даша молчала, с теплым лицом смотрела на игрушку. Юля быстро растаяла, обратно приникла к соседке.
— Ну тренинг, Даш. Ты же на Диму не претендуешь!
— Нет, конечно.
— Ну вот… — Ополчилась. — Знаешь, в конце концов, пути господни неисповедимы — у Димы, я знаю, отец комерс крутой!.. — Увяла. — И вообще — если честно, я бы за тебя замуж вышла. — Крепко обняла Дашу, прижала к себе, захныкала: — Дашка, возьми меня замуж.
Та, смеясь, ненастойчиво выкарабкивалась из объятий:
— Да ну тебя…
Подруги вышли из подъезда, шли по тротуару. Было тухло и сумеречно. Юля поежилась:
— Конкретно непогода… Все равно дома сидеть не в жилу… Может, в беседку пойдем? — поди наши там кто.
— Пойдем.
Сзади застрекотал автомобиль. Девочки обернулись и отошли в сторону. Поравнявшись с ними, авто остановилось. Открылось окно, высунулась голова Миши:
— Эй, клюшки, садитесь, прокачу.
Юля округлила глаза:
— Ой, Миха! А что за тачка? Дашка, падаем.
Не размышляя, обогнула машину, открыла дверь. Даша неуверенно тронулась за ней. Усаживались — Даша на заднее сиденье. Авто рыкнуло, с нарастающей скоростью побежали навстречу деревья.
— Чья? — надавила Юля.
— Чья бы ты хотела? — внушительно ответствовал брат.
— Нет, ну правда!
— Приятеля.
— Врешь ведь, угнал!
Миша фальшиво вскипел:
— Что, кукушка пошла?.. — Заулыбался. — А хоть бы и угнал, на ходовые свойства это не влияет.
Юля возликовала:
— Мишка, ты дурак что ли? А поймают!
— Посижу лет десять, человеком стану…
— Суперская тачила, — с жутью резюмировала родственница.
Машина вежливо стрекотала, равномерно текли взъерошенные огни фонарей. Девица крутилась, всесторонне и жадно ревизовала агрегат, полезла в бардачок.
— Черт, — выпростал Миша досаду.
Юля вскинула голову, вдали завиднелись гаишники, Миша подобрался.
— Не елозь, сядь нормально.
Сравнялись со стражами порядка, угрюмый сержант сделал отмашку остановиться, Миша начал притормаживать.
— Бли-ин, влипли! — известила Юля.
Миша вдруг ударил в педаль, авто рвануло. Юля крутанулась назад, с азартом подняла кулачок с вытянутым средним пальцем: «Факу вам… после обеда заходите, на прошлой неделе!» Даша тоже на секунду обернулась, испуганно тут же возвратилась обратно, сжалась.
Умело, на виражах обошли вереницу машин, Юлька восторженно визжала. У Даши, перепуганной сначала, появился в глазах бравый блеск. Парень, тем временем, круто повернул во двор — свистела резина на поворотах. Въехали в массив металлических гаражей. Аккуратно остановились подле одного открытого — в чреве за импровизированным столиком из табуретов, грубо и опасно выглядя в тусклом свете боковой лампы, резались в карты несколько взрослых парней и мужиков. Миша вышел из авто, пошагал внутрь сооружения.
Что-то толковал толстому кавказцу, сидящему с картами. Тот грозно махал руками, лопотал громко, но непонятно, остальные сидели молча и неподвижно, уставились на собеседников. Один из игроков, облезлый, без возраста, добавил слова, неразличимые, но хрипло-тонкие — неприятные, наверняка. Миша повернулся к нему резко, физиономия стала жуткой, рука загуляла, достаточно четко зазвенело:
— Ты вообще заткнись, пес! В собесе будешь разговаривать по записи!
Ханурик сразу уронил голову, уткнулся в карты. Даша вжала голову в плечи, глаза от сцены оторваться не могли. Кавказец заговорил громче и злей. Миша опустил голову, смотрел в пол, обострился нос. Поднял голову, пренебрежительно отмахнулся, развернулся и двинулся к автомобилю. Все в гараже, кроме толстяка, смотрели вслед — казалось, что-то должно произойти. Нет. Миша, красный, с узкими глазами, сел. Отъехали, признаем, немного дергано. Уже когда выбрались из массива на асфальт, Юля, напряженная до того, откинула голову на сиденье, протянула с приблатненной интонацией:
— Чё там Резо вайдосит?
Брат поделился с задержкой:
— А… пошел он…
Машина потекла ровно и быстро. Водитель включил радио, улыбнулся сестре — лицо было совершенно нормальным — беспрекословно известил:
— Едем в «Три пескаря»», я вас коктейлем угощу.
Юля радостно заерзала, разжилась мыслью:
— Миш, а соточку параллельно на чипсы. Нет, две.
Брат посмотрел, ласковая хитринка содержалась в поступке.
— Сто двадцать.
— Сто восемьдесят!..
Народу в заведении было не густо. Миша привычно прошел в мало освещенный угол зала, крепко сел, далее в отличие от девочек осмотром населения не затруднился, уткнулся в столешницу — гуляли мысли. Подошла тонконогая и густо накрашенная официантка с приятными зубами. Клонилась к человеку сверх должностных полномочий, доверительно докладывала, убирая предполагаемую соринку с чистого плеча парня:
— Сегодня тобой Кулема интересовался.
— Он подойдет? — без выражения спросил Михаил.
— Не знаю. Но что знаю — скажу. — Взмах ресниц.
Девочки сидели при коктейлях, пирожном — перед Мишей существовал графин с водкой, какая-то еда. Подошел развязный молодчик, бесцеремонно косился на девочек.
— Мишняк, тут цинканули — ты при лавэ. Пятихатку до когда-нибудь.
Миша достал деньги, подал. Тот не удовлетворился:
— А ляли справные, подгружусь не в кипешь?
Добряк соблаговолил:
— Быстренько отсюда ушел. Пока в чухло не ударил сильно.
Товарищ прокалился:
— Да о чем ты — я воспитанный!
Потопал прочь. Юля с театральной брезгливостью проводила персону взглядом.
— Чё за даун?..
Цепкий свет фар осветил высокое крыльцо перед домом Юли. Сестра водителя изложила претензию:
— Мишка, ты Дарью до дома доставишь?
Даша сопротивлялась:
— Ну зачем, я доберусь.
Миша лениво вякнул:
— Сиди, довезу… — Повернулся к ней. — Садись вперед.
Юля резво выскочила из машины, открыла заднюю дверь.
— Пересаживайся.
Даша неуверенно попеняла:
— Какая разница, мне и здесь удобно.
— Да чего ты, Дашка, садись вперед. Что ты как не своя!
Девочка нерасторопно пересаживалась, Юля участливо наблюдала. После окончания дела наклонилась в салон:
— Миха, только без борзоты, она целка. Я проверю.
Даша отчаянно, но слабо возопила:
— Юлька!
Та, смеясь, хлопнула дверью. Миша фыркнул мотором, тронулся.
Автомобиль стоял неподалеку от подъезда, где жила Даша. Искрились фонари, блестел мокрый асфальт. Ветерок теребил ощипанные ветви деревьев, на мокром стекле туго елозили змейки электрических отблесков. Миша задумчиво вперился в лобовое стекло. Из приемника шла лирическая английская песня. Молодой человек задумчиво произнес:
— Странно все-таки — осень. Грязь, прохладно и сыро. Тоскливо, уныло. А подкожно, щемяще… странно.
Даша смотрела на парня, похоже, с нее сошла скованность.
— Миш, а почему ты институт бросил?
— Закрутился, веселой жизни откусил. Да и зачем это — учеба. У меня цели нет.
— Это теперь нет. Потом будет — цель, говорят, дело наживное, отсюда драгоценное.
Миша повернулся к Даше.
— Чушь. Достигнуть цель — значит убить мечту, а мечта дороже, ибо всемогуща… — Отвернулся, подумал. — Впрочем, наоборот — дёшева… — Закашлялся больно, нехорошо. Отпустило. — Настоящая цель достается либо дуракам, либо гениям. Да и то, считается, что гений цель не видит. Я ни то, ни другое… Юлька вот дура, у нее есть цель.
— Но как же, построить дом, все такое…
— Это моменты самореализации.
Полежала тишина. Даша не выдержала:
— А какая у Юльки цель?
Миша снова повернулся, с мягкой улыбкой.
— Славная ты, Дашка… Дар я. Ощущаешь себя даром?
Девочка качнула  головой.
— Даром ощущаю… только это даром.
Оба коротко усмехнулись. Миша неотрывно смотрел на пассажирку. Она замигала, убрала взгляд, тут же снова устремила на парня. Он поднял руку, завел локоть за ее плечи. Ладонь оказалась над затылком, мало не касалась. Водил пальцы над волосами, затем ласково тронул, перебирал. Напряжена была девочка. Миша наклонился, потянулся губами. Даша чуть отклонила голову, но замерла, глаза закрылись. Водитель прикоснулся.

Юля распахнула глаза, тело плавало в уютной, ватной дреме. Рука чуждо мазнула скомканную рубашку. Тупо сидела на горшке, — душ, чистила зубы. Лицо в зеркале молчало, какой-то посторонний человек. Однако разлепились губы, побежала клейкая стрелка. Юля помигала, скорчила рожу — черт, как ни притворяйся, а прелесть девка. Я этих уродов… Кого? — Всех. Блин, хорошо жить… Зажурчала вода из чайника — замечательно. Ткнулась в стекло кухонного окна, привычно лежала лента улицы. Проскользнула матовая, игрушечная ауди — ведь сидит же какая-то мудёшка. Погоди у меня. Очаровательно пестрел павшим листом газон, из окна урчало, сочилась вялая свежесть. Подняла голову — ласково улыбалось хмурое небо. Не вытертая капелька просочилась меж ресниц, замешала. Юля сомкнула веки, нежно их тронула, ладонь затем опустилась, легла на щеку — кожа была нежной и доступной. Господи, какое волшебство. Кто-то будет пить это чудо, и вывернет тело, забыв о долге и остальном… Крякнул рядом попугай. Девочка прильнула к клетке, просунула палец. «Леша, Лешечка». Отщипнула от яблока, вставила ладошку, птица размашисто кивнула, судорожно мотнула головой. «Лешка, леший» — любовно укорила хозяйка. Взор, не видя, потек мимо… Черт, стрём в старой куртке идти — отец за несуразное поведение в новье отказал. Он, само собой, поплывет, но недельку придется терпеть. Еще Трипперная Венера наверняка спросит — неминуемо кол. Да и болт на нее. Зато есть Дашечкин-вкуснятка. Господи, сколько в жизни предстоит, и все мое! Чё-та как-то мало в ней, какая-то она не размашистая.
И вообще, Славку она правильно два года назад оприходовала. Нормально получилось, чувствительно. Это неплохо, когда ты, а не тебя. А как он потом горд был, как важен. До боли было восхитительно смотреть на мужскую глупость. «Ты, Лямин, забудь истекшую жизненную подробность», — за такие слова можно пожертвовать. Как корчился, как сладко и мучительно было смотреть на погибающего человека. Оправился, надо отдать должное, даже по чушке залепил разок. Как взрослый — это ли не чудо. Еще раз уступила по случаю. И обратно — отвали. Доставал, понятно, пришлось брату сказать. Миха кулаком тому сопатку курносил, суровым тоном вразумлял… А нефиг!.. Нда, в школу идти, трусы протирать — на кой. Ну да так устроено.

В комнате находились: родители Даши, чуть сивый, худой, стильно одетый и суетливый дядя Женя, противоположный Олег Иванович, Даша и Юля. Стол был уставлен. Мама Тоня мельтешила в кухню и обратно, меняя блюда и посуду. Традиционно вел посиделку дядя Женя:
— Бизнес, политика — это организация, по гамбургскому счету, спекуляция. Даже писательство… Музыка, ну, может, еще поэзия — вот творчество. Ибо они телесны, бездумны. Полагаю, тебе это трудно понять. По крайней мере, мне. Это я для вящей убедительности.
Обращался к Даше, а говорил, вне сомненья, папе Юре. Потому добавлял:
— Проблема в свободе, а сие мечта и выбор. Выбор именно предопределен умением мечтать. Но не каждый разберет разницу между мечтой и целью. Отсюда возникает феномен овладения. Власть. Музыка — то из вещей, что решает проблему, ибо только здесь можно создавать, а не выбирать.
Дядя Женя стоял подле открытой двери на балкон, курил в нее трубку, излагал:
— На живот я рэпистую трескотню не приемлю, но разумением снисхожу. Я, Дашка, нахожу в хипхопах некий знак. Примат слова. Тут именно та поэзия, где физиологическая составляющая, а навязчивый ритм не что иное, доведена до обнаженного состояния.
Возник Олег Иванович:
— Спорно, однако. Боюсь, что физиология как раз обесцвечивает смысловую ткань. Заметь, в англизированной легкой музыке слово побочно. Это часть аранжировки. Вникни-ка в тексты тех же битлз — как теперь говорят, дрова… Русская же языковая конструкция на современные ритмы вообще не ложится.
Дядя Женя возражал:
— Насчет русского — имею поразговаривать. И относительно запада не скажи, я послушал тексты… — Посмотрел на Дашу. — Снуп-дог, так кажется? Озорно, подкорочно.
Втемяшилась Юля:
— Ой, дядь Женя, вы такой продвинутый!
Продвинутый ответствовал:
— Я, Юлик, в свое время очень даже интересовался. Собственно… — Легла замысловатая пауза. — И потом, продвинутость — она здесь (потюкал себя пальцем по голове), а не на эмтиви.
Уронила терпкое слово мама:
— Вы в курсе, что дети сварганили запись? Фабрика, на мой пристрастный взгляд, отдыхает. Дашуля, поставь.
Дочь расстроилась:
— Ой, мама, ну зачем это!
Дядя Женя рявкнул:
— Молчать, отрочьё! — Ткнул пальцем в музыкальный центр. — Немедля!
Когда отзвучали последние ноты и мама выключила звукосниматель, папа Юра принялся напряженно исследовать лица присутствующих. Олег Иванович деликатно крутил в зубах палочку. Дядя Женя медленно и задумчиво ступал по комнате. Оповестил:
— На мой слух более чем вполне.
Откликнулся Олег Иванович:
— А что, Даша — стезя.
Та, сидевшая несколько скомкано, испуганно расправилась.
— Да прямо! Ребенок знает, без денег нынче близко не подпустят.
Дядя Женя набивал трубку.
— Не всегда — есть удача. В нужное время, в нужном месте — американцы в этом толк понимают. — Он остановился, внимательно смотрел на девочек. — А вы что же, сразу в звезды намылились?
Разогрето вступил папа Юра:
— Несомненно, удача. Только надо понимать, что она такое. А удача — суть высокая вероятность. Аксиома — чем больше затрат, тем выше вероятность. Так что трудиться надо, дорогуша.
Мама обиделась:
— Ну чего вы, ей бог. Дашечка у нас совсем не лодырь.
Папа Юра сконфузился:
— Да я так — теоретизирую.
Олег Иванович запальчиво изрек:
— Жизнь — борьба!
Дядя Женя подобрался, в глазах юркнули нервные сполохи:
— Вы, чадушки, намертво втемяшьте в башку вот что — мир несправедлив. Какой бы потенциал в вас не содержался, как бы вы не пластались, успеха можете не добиться… Их успешных-то — на десятки тыщ один, популярность я имею в виду, а желает — каждый пятый… Но. Если гуляет кровь, если томится нерв, дуйте на искру. Здесь и лежит вероятность… — Он задумался, печально заключил: — И вообще… успех — штука эфемерная. Стремление дороже.
Даша виновато открестилась:
— Какой успех, о чем вы, дядь Женя. Так, для себя.
Юля вдруг расправилась, на щеках образовались пятна.
— И ничего не для себя! Именно популярность!
Сникла тут же, кучерявый локон качнулся. Взрослые улыбались. Папа Юра пустился есть неловкую паузу — не  без игры:
— Надеюсь, после шампанского это не покажется банальным. Ну успех, в чем цимес — почести, восхищение? Понимаю, очень приятно. Либо все-таки смак деяния, возбудить в человеке эмоцию. Реализация… Вот оно! В таком разе много приложить надобно. Кроме таланта ибо — мастерство потребно. Таковое нарабатывается. А то мелькают на экране пушинки, не то что в части обладания талантами непогрешимые, но и мастерством унылые.
Все молчали, негустые улыбки держались на лицах. Дядя Женя, однако, посуровел, поднял голову. Впрочем, взгляд так и остался безадресный. Закручинился:
— Знаете, а ведь я мечтал в свое время. Именно об успехе на эстраде… У меня даже идея имелась — группа под названием «Детки и папы»…
Пыхнул трубкой, сморгнул туман в глазах, возникла дикция:
— Концепция следующая. Известно, что подросток чутка не валовый потребитель музпродукции. При этом — маргинал, во всяком случае, конфликт со старшими — дело известное. Отсюда и пляшем!.. Вообразите: на сцене шесть человек, три девочки лет этак пятнадцати-шестнадцати, и мужички — папы. Детки на авансцене, папы — бэквокал, задний план… Поведение первых, пластический, игровой ряд нагловатые, слегка эпатирующие, с подчеркнутым пренебрежением к бэку. На полную демонстрация самостоятельности, даже превалирующей роли «деток» — вэри, я полагал, психотропная для подростка весч… Мускулистый саунд, плотная энергетика. Дерзкие тексты — когда при папах, это было бы фишкой!.. — Поник. — Нда… — Поднял голову. — Сбацай-ка нам, Дашьё, Шопена этюд. Третьего дня изрядно ты ввинтила…

Улица была чревата передвижениями, погодой, прочими излишествами, Юля и Даша бесшабашно брели. Неучтиво шипели автомобили, народ состоялся уныл от досадливой необходимости донашивать демисезонное, сорочье, обсадившее лысые деревья, докучливыми жалобами озвучивало скверный натюрморт. Даша вправила под шапочку волосы, взор приобрела рассеянный, тон ударил сухонький:
— Знаешь, а я ведь правда статью написала… Помнишь, летом на вокзале работала в магазине? — мне нравилось за людьми наблюдать. Столько впечатлений накопилось — я выложила. Не знаю, пойдет ли… Только чур ты сама понесешь, я в редакцию не сунусь.
Юля не очень слушала, взгляд держался строго перед ней, был непрост. У Даши загуляла рука, поднятая кисть постоянно виляла.
— Знаешь, можно еще статью о художниках сделать. У папы много знакомых, я часто с ними разговариваю. Там один есть, Аникей — такой забавный. Он все загадками да афоризмами изъясняется. Индус, созерцающий лотос, не видит перед собой крокодила!.. Мне кажется, может получиться… Вообще говоря, и о нашем хоре не грех написать. В Калифорнию поездка какая сильная вышла.
Юля вдруг остановилась. Даша, мало пройдя, тоже, обернулась на подругу. Та уперла в дали страстный взгляд, саданула:
— Дашка, а ведь это идея!
— О хоре или о художниках? Можно будет иллюстрации их картин добавить.
Юля недоуменно свела брови:
— Какие иллюстрации? — Лицо разгладилось. — Дура — папы и детки! Команда! Это феноменальная идея!
У Даши мелькнула гримаса раздражения.
— Господи, Юлька. Ты повернутая… Ну какая идея, опустись на землю! Еще и папы — где ты их возьмешь?
Юля сорвалась с места, крупно зашагала, Даша тронулась следом, квохтала в спину лидера:
— Во-первых, у дяди Жени надо спросить.
— Да спросим… — Юля остановилась задумчиво. — Едем к Андрею, он наверняка сейчас дома. — Мутно посмотрела на подругу. — Впрочем, нет, я одна поеду… Значит так, сколько у тебя песен написано?
— С текстами — восемь. А так… мелодий у меня много, их я легко делаю.
— Всё отшлифуй, тексты отпечатай. Завтра будем показывать.
Даша сморщила щеку — неверие и нежелание изобразил жест. Сопроводила:
— Юль, перестань дурака валять. Ну очнись, мы же в Кировском районе живем, в ебурге.
Та сощурила глаза:
— Именно. Ты даже не представляешь, насколько все реально.
Развернулась, стремительно почапала. Даша осталась на месте, пусто склонив голову.

Давненько Юдины ремонт не делали: вон тлеет полинявшая прогалина от висевшей когда-то картины. А прокисшая паутинка в углу? Впрочем, кошак все одно обои дерет. Прелесть же, когда Лешку из клетки выпустишь — война. Изрядная забава наблюдать, как крылатое шныряет перед топорщащимися усами закадычного друга, замершего с поднятой лапой и сверкающего судорожно вертикалью глаз. Собственно, раньше еще и собака имелась — Чак, горячо любимый всей семьей тигровый боксер. Другое дело, что после пяти прожитых лет парень начал дерзить и людишек покусывать. Начал он с соседей, а потом и до домашних добрался. Когда цапнул Юлю, папа Коля не выдержал, и псину со двора свел. От души порыдала женская составляющая семейства.
Не погрешим против истины — в детстве Юля произошла толстяком и всеобщей любимицей. Папа Коля глазами искрился и купать девчушку в ванной никого не допускал. Когда, к примеру, году на пятом дитя схватила сильнейшее воспаление легких и на несколько дней окунулась в больницу, папаша сутками от дочери не отлучался. Правда, вследствие выздоровления обзавелся усами. Это лет с тринадцати чадо озаботилось характером, затеяло поперешничать и нервы у взрослых утруждать.
Юля сидела в домашнем халатике и разглядывала телевизор. Грызла семечки — они и шелуха лежали на газетке рядом с ней. Вошла мама.
— Уроки сделала?
— Сделала.
Мать подошла к шкафу, хрустнула пакетом, вынула деталь одежды.
— Юлинька, у нас на работе женщина кофточку торговала. Новая, ей мала. Недорого, я взяла. Прохладно становится, у тебя теплой нет.
Юля отвлекла взгляд от экрана, движение головы демонстрировало скепсис. Мать подала добычу. Дочь приняла, бегло оглядела, помяла, исполнила вздох безнадежности, потрясла вещью.
— Мам, ну сколько я просила — не надо самодеятельности. Неужели ты хочешь, чтоб я таскала это!
— Чистая шерсть, Юля, — испуганно повинилась мама.
Юля с патетическим огорчением откинула голову, рука с предметом упала.
— Ма-ма-а!
В комнату стремительно внедрился отец, вырвал у дочери безобразие, всучил жене.
— На, сама будешь носить! Вот ей… — Смачно организовал фигу.
Мать подавлено изъяснилась:
— Она мне мала, Коля.
Отец гневно шуровал рукой воздух.
— А ничего, шерстяная!
Юля огрызнулась:
— Да не надо мне ваших… подарков!
Николай замер, сообщение его обеспокоило.
— Ах, не надо? — Голос выдался сдавленный и сулящий. — Я вот тебе покажу не надо! Я т-тебе покажу. Выдеру как сидорову козу… Русским языком просил, помой пол. Нет, разлеглась тут… — пошло сквозь зубы, с особенной злобой, — семечки лузгает… Мать на работе крутится как музгарка, сюда приходит — опять. А эта — разлеглась!
Юля подалась вперед, в глазах горел пожар.
—  Что тебе — сейчас приспичило? Вымою!
Отец громогласно пояснил ситуацию:
— Да вымыли уже за госпожой!! — Угрожающим жестом тряс перед своим лицом указательным пальцем, бурлил с ненавистью: — Я тебе устрою похохотать, ни в какую Италию не поедешь.
У Юльки скривилось лицо, брызнули слезы. Сорвалась с дивана, кинулась в ванную. Газета плавно спорхнула, семечки и шелуха широко разлетелись. Мать сходу, автоматически наклонилась убирать. Дверь совмещенного санузла рьяно хлопнула.
Сидела на унитазе Юля, спустя время, ползли безостановочно слезы. Ладонями вытирала щеки, сосредоточен был горестный взгляд, всхлипывала. В дверь раздался слабый стук матери. Вяло отпала ладонь девочки, замерцал в глазах унылый блик. Следом издалека, отчетливо и негромко прибежал голос отца:
— Не жалей ее, нечего. Ишь, цаца — сидит на шее, расфуфырится вся. Учится шаляй-валяй, а это ей не так, то не этак. Распустили, с-собака.
Юля обрушила лицо в ладони, конвульсии рыдания сотрясали тело, скулила.

В теннис играли в спортивном зале одной из школ. Заправлял местный физрук Гена. К окончанию баталии он периодически разогревал миниатюрную сауну, в такие дни использовалось пиво, нередко и терпкое. Понято, что итоговым веществом случались разговоры, другой раз и пылкие лекции, назидания Даше, которые исполнял велеречивый дядя Женя. Образец:
— Мы живем в пору шоу-бизнеса, дорогуша. Стало быть, музыка — товар. И слушателя отсюда обзываем потребителем… Каков сей зверь? А известно: на семьдесят процентов — недоросль. Оного, таким образом, и зачнем щупать… Подросток есть штука невеликая и на характеристики подробная. Во-первых строках, склонен к стереотипам, зависим от вкусов и потребностей однородного коллектива — так называемый комплекс подросткового конформизма… Второе. Более чем прочий требует изменения внешней среды… — Евгений переставал ходить и делал страшные глаза. — И внимание. То, что построено на изменении и способно формировать вкусы массы, называется модой… Третье, основополагающее. Половое созревание опережает умственное ; творческая жизнь для него трудней доступна из-за отсутствия базы: знания, индивидуальности ; отсюда подросток гедонист физиологический… — Обратно равномерно передвигался по «отдохновенной комнате». — Отступление. В первооснове мода имеет сексуальную подоплеку. Истоки отыщем в первобытных родовых тенденциях — страстен был до детей народишко. Одна из причин войн получалась до безобразия матримониальна — добыча наложниц и средств для покупки жен, дабы существами себя обложить. Многоженство, прочим между ; отсюда. Однако войны дело щекотливое и даже чреватое, пришлось моногамничать. Ушлые женщины освоились хитро — ввели моду: меняя облик, дамы суетились насчет потенции. Сейчас мода приобрела широкое понятие, но чуйственная составляющая, сволочь, под кожей. И посему мы вынуждены окунуть по маленькой.
После восприятия дядя Женя вздымал голову, очевидно, вспоминая, о чем вообще шли витийства.
; Значится, механизм очерчен. Следуя ему, западная идеология, втюхиваемая хотя бы через кино, проповедует примитивный, отвечающий запросам именно подростка образ жизни. Отсюда вообще все западное становится устойчиво модным. Цэ е физиологический аспект… Изменчивость, она же новизна. В одежде, к примеру, спираль фасонов, и всякие новые ткани до кучи. И не смотрите Антонина Викторовна, на меня зверем.
; Странный ты, Женька… ; изумлялась мама Тоня. ; А как еще на тебя можно смотреть?
— Именно потому возникает законный вопрос: отчего генерация вообще так восприимчива к музыке?.. А получите! Подросток тянется к коллективу. Да-с. Ему необходим код, пароль социума. Естественно, это музыка. Никто, конечно, как Эвтерпа до такой степени не воспаляет голопупых в общности, нет ничего более адекватного усредненному активу молодого организма… (Взгляд утыкался в потолок, искрилась трубка.) Но какая именно музыка наиболее востребована? — А берем механизм! Устойчиво модной остается музыка с выраженной ритмической составляющей, именно она придает насыщенную энергетику, создает мускульный тонус, если хотите, вводит в танцевальный раж. В деле физиологические приоритеты… Потребность к изменениям ; аналогично с модой на одежду. Спиральный характер с одной стороны: рэп ; тоже самое, что тяжелый металл в свое время, в принципе здесь отказ от мелодичности. С другой, изобретение качественно нового: живой звук вытесняется электронным, далее синтезированным… ; Тон Евгения приобретал вкрадчивость, очи дымились. ; Впрочем, это так — общие наброски. Вот какая существует штука. Ученые обнаружили: легкая музыка популярна оттого, что есть эффект угадывания ; мы получаем удовольствие, предугадывая мелодию. В основе хита лежит принцип доступности, даже безыскусности. Вещь должна быть понятна, близка, она должна волновать, но не удивлять. Говоря проще ; узнаваема, как бы уже где-то слышана. Иногда произносят более настоятельно ; как бы изготовлена тобой. Сечешь?
Далее Евгений впадал в окончательную ажитацию, нависал над Дашей и свирепо шипел: 
; Итак. Если чувствуешь музыку, можешь сама. Ты равен тому, кого понимаешь, сказал Гете. Раскупорить эмоциональные сусеки оппонента ; это вполне доступно… расковыряв себя. Музыка ; выбор тела! ; Откидывал голову, стонал: ; Господи, какое наслаждение извлекать звуки. Шевелятся обертоны, ритмические нюансы, элементарная синкопа мацает нерв ; «в садах утробы резвятся ангелы».
Ходил, не умея успокоиться, озарялся:
— Да вот же, отчего теннис на музыку не положить. Какой укороченный бэкхенд ты сегодня исполнила — сплошной Вивальди!
— Нормальному человеку разглядеть за толпой звуков визуальную штукенцию? — противоречил папа Юра, нарочно распаляя друга. — Сомневаюсь.
— Нет, нет, выковыривать из себя образы и строить из них ноты — это не зряшное дело, тут что-то есть. Вялая дымка тумана над смолистым лугом — разве не музыкальный чертеж? Так и просится какой-нибудь диез. А беспринципный полет летучей мыши — это же голимая колоратура. Слепая девочка, вдыхающая аромат умирающей зари, законно присосавшийся к спящей чаровнице комар — да вы что! — Становился грозен. ; Короче, дерзай. Мой респект. Иначе получишь.
— Да ну, дядь Женя, у вас сегодня первой подачи на сорок процентов не наскрести. Безобразие!
— Нет, Дашка, ноты — они имеют свойство! Си — ну скотина же как вкусна!
Загадочно вот что — после этих внушений во сне буйствовала музыка. До боли отменно. Вспомнить по утрам сочинения Даша не могла, потому они получались великолепны.
Но что верно, испытывала она энергетические нагромождения, выдыхая ядреные, ладные звуки, ввергали ритмы, тона, ноты в дивную сокровенность, клокотала в теле странная сила, чудодействовал контрапункт, когда творчески вплетались сольные пассажи в полифонию хора.
***
Кропотов Евгений Владимирович, он же дядя Женя, с детства случился глубокомысленным товарищем. И чего ждать от гражданина, который, будучи отроком дебелого свойства, с вечно слюнявыми губами, пунцом в щеках и настороженной повадкой, пользовался во дворе прозвищем «балерина».
— Сыночек (иное обращение звучало редко, разве «сынок» в минуты душевной невзгоды), — так в развороте преамбулы воспроизведем речь родительницы, — не тревожь мамочку, докушай этот кусочек. Ей богу, я специально старалась.
Отец, человек начальственного образа жизни в миру, в семье громадный попуститель, безоговорочно отдавал редкие минуты пребывания дома дочери — таким образом, «балериной» парня здесь не досаждали. И понятно, что в юность Женя вошел стремительно и преобразовываясь, воплотив в кость детскую пухлость, приобретя подозрительный завиток на челке и вполне пристойный очерк лица. Неизбежно это не могло не вызвать в юноше испуг, ибо вошедши не прежней поступью в класс, он обнаружил иное отношение (в том числе, со стороны девочек), неумение должно ответить самому, и более ужасное — странный и стыдный трепет.
Вот эпизод того периода.
— Ты чё, флюй, — обращается к Жене лютый хулиган Коля Юдин, — родину забыл? Гони рупь на благоустройство территорий…
Подобные сентенции испытывает отрок давненько — влечет Колю к Евгению. Вообще практикует Николка резвые наклонности на Жене с размахом, где пиком являлись манипуляции производимые два года назад (уточним: Жене тогда двенадцать, Николаю — тринадцать) — на лице Коли гниет липкая улыбка, руки ласково обихаживают загнанного в укромное место двора мальчугана. И вот апофеоз, цепко стискивая подопытного, Николай начинает грамотно и интенсивно жевать его ухо. Вопль, овчинка неба, другой раз струйки мочи. Смятый Женя обморочно валится из верных объятий в пресный, безобидный снег.
— Ну ты чё, флюй, — обижается друг, — шуток не понимаешь!
Итак:
— Забыл, — отвечает два года спустя на поставленный вопрос Женя. И дерзко.
Вот такие финтифлюшки. Страх сотрясает тело Евгения — великолепный, отъявленный, родной. Он разрушает Евгения, он его превращает — ненависть.
— Ты чё, флюй?.. — слова Коли не завершаются, съедаются возмущенным глотком воздуха.
И в ответ в его безмолвное лицо — лицо полное удивленных глаз — несется кулак. Дэнц! Еще раз — с правой, с левой. Драка, сплетение тел, брызги крови… И эпилог: уничтоженная обескураженностью, несогласием с жизнью физиономия Коли и ликующая, вдребезги, в торжество разбитая рожа Евгения.

В университет Женя пошел из нигилистических побуждений. Электричество, уголь — нет, не соответствовало мышечной интенсивности. А вот люди обладали загадочной зыбкостью, суетились. Исторический факультет — вдруг здесь что-либо?
Там, вроде бы на третьем курсе, выпал блистательный период. Он состоял их ора, потрясания кулаками, ночных, восторженных и творческих бдений, претворения. Прибой упоения собственной мудростью обратился резолюцией. Она содержала несколько пунктов, в которых были заданы основные направления перестройки школы в частности и общества вообще.
Резолюция, разумеется, была блистательна, это была панацея. Постановили доводить открытие до масс. Первым этапом решили приобщить Слепцова Владимира Герасимовича, «классную даму», куратора группы. Вынести благодеяние народу было поручено Женьке. Зашли в пустую аудиторию, сели рядышком, Слепцов благодушно сверкал очками, Евгений начал в неконтролируемом возбуждении:
— Владимир Герасимович, тут нас с ребятами разные мысли посещают…
Через несколько фраз вошел в раж и даже устроился брызгать слюной. Слепцов был внимателен и серьезен. Когда Женя закончил, куратор помолчал и заметил:
— А в чем, собственно, идея?
Ожидать такого Евгений был не готов. Он недужно крякнул и заерзал. Слепцов спохватился и, положив руку на плечо молодого человека, сказал возможно мягче:
— Милый юноша…
Замешкался, снял руку. Мгновение сидел уткнувшись в стену, начал:
— Первым дидактом считается Квинтилиан. Это век до нашей эры. Об индивидуальных особенностях подростков или профориентации можете найти у него. Однако уже Платон — три столетия прежде — говорил настойчиво. Сен-Симон и Фурье, значительно позже, тоже здесь копали. — Пальцы Слепцова терзали невинную поверхность парты. — Я думаю, нужно упомянуть исследователей типов личности. Теофраст, древние Афины, тридцать типов, якобы первый. После — масса версий и авторов. Самый, я бы сказал, борзый — Жан Лабрюйер, семнадцатый век, тысяча с лишним типов. Ну, и так далее… Теперь о возрастной периодизации. Аристотель, безусловно — природосообразность, психологическое обоснование методов обучения. Четвертый век до нашей эры. Руссо — весьма фундаментально. Лично мне импонирует Гербарт. Хотя позиции не те.
Слепцову было хорошо.
— А об учителях, батенька, уж куда ни кинь. — С улыбкой повернулся к Кропотову. — Да и понятно: что болит, о том и говорят. Было, кстати, и на деле — в императорском Риме учителя очень котировались. Весьма акцентировали предмет Коменский, Дидро. У Дистервега неплохо. Разумеется Ушинский.
Евгению стало скучно, хотелось домой. И еще — никого не видеть.
— Школа-интернат? — издевался Слепцов. — Так Гельвеций, пожалуйста, весьма подробно. А Оуэн? Вообще практик!
Слепцов неожиданно сник, сложил руки на парте и повернулся ласково к Кропотову:
— Я вот что хочу сказать. Друг мой, все, о чем вы думаете — прекрасно. Но сделать…
Куратор говорил о трудности внедрения идей, косности, бедности, идеологических шорах, коварности предмета. Завершил виновато:
— Лично я за ваши идеи — всеми конечностями. Дерзайте!
Идя домой, Евгений ненавидел себя смертельно. Когда же на следующий день никто из друзей не потрудился вспомнить о миссии Кропотова, он начал мысленно биться головой о стенку (было не больно) и вопрошать: «Неужели я один такой дурак?» Еще через день о приключении забыл.
Не забыл, именно из этой истории вытащил Евгений метод эмоционального нокдауна, которого добился Слепцов перечислением патетических имен. Впоследствии, громоздя ученикам всяческие схоластические кулебяки, Кропотов уговаривал себя: «Идеализация низменного создает эмоциональные напряжения, повышающие эффективность освоения».
К концу учебы интерес к научной истории Евгений окончательно потерял, и когда однажды в разговоре с друзьями на требовательный вопрос ответил не смыслом движимый, а так, на язык пощупать: «Да я, пожалуй, учительствовать пойду», — успокоилась некая беспризорная душевная принадлежность.
***
Что забавно — изгалялся дядя Женя над девочкой не зря, случился оборот. Вот он:
«В тиши, в молчанье, в легкий час возникнет нечто, и для нас померкнет безразличный мир, и грудь, как пекло черных дыр, ознобом сумрачным взорвется, и шар земной туда ворвется, и грудь обратно запахнется, и взор, как петля, оборвется… Нет, взор не лопнет, как петля, — он, сомневаясь и любя, шагнет за кромку, и в ответ случится нестерпимый свет, какого ленный зрак не зрит. И этот странный монолит из тысяч линий явит знак. И плоть моя познает смак природной, вожделенной боли. Пойму в сей час, что мало доли, поскольку этот дивный знак — о, немощь — я не знаю как оборотить в тугое слово. Вмиг догадаюсь я сурово, что бог в меня играет пьесу, — так, жадная, приду к диезу. А взор-петля, найдя начало, грудь-мир тревожно раскачала, и, вот — в Эдеме зреет драма: там мозг проник в ребро Адама — мужчины перестали петь, и стало трудно разглядеть в округе безотказных пчел. Иное б мудрый предпочел, — однако мудрым плохо спится, и это значит, состоится тревожный шелест ив прибрежных, глядящих в омут безутешно. И снова заелозит боль — здесь очутилась нота соль… Я удивлюсь, я буду нежной, а может зла, или мятежна. Во мне, поверженное ветром, застонет дерево, при этом роняя листья в сонный пах. А на измученных зубах прибой раздавит ярым шквалом рыбачью лодку, и шакалы под солнцем знойной Антарктиды затеют выть на свадьбе Жида, того, что Вечный. И в купели заплачет мальчик. Параллели возникнут в печени и… судьбы. Там грешниками станут судьи; там, ввергнута в гламур порока и подчиняясь воле рока, наполнится до дна аорта, и профанацией аборта прольется мимо лона семя. Но тут… совокупится время с пространством и родится мысль. И в ритме сердца робкий смысл непредсказуемо забьется, и мир огромный обольется кристальной, чистою слезой. И этой влагою пропитан, сомкнувшись в гармоничный строй, мир станет маленьким, как птица. И руку в грудь втолкнув сердито, возьмешь птенца и наши лица, когда ты вынесешь на свет ту птаху, посетит ответ. В нем тащит хлебом и арбузами, — это и есть рожденье музыки».

К Андрею девчата приходили уже запросто. Юля овладела тапками, Андрей ткнул в тумбочку в прихожей: «Даша, там еще есть». Юля бесцеремонно рванула в туалет.
После третьей спетой Дашей песни Андрей встал, хулахупно покрутил бедрами, разминался.
— Ладно, чего впустую петь, будем сразу записывать — вещички толковые. — Потер подбородок, начал вышагивать по комнате. — Ты мелодист — бесспорно… Тут вот что. Тексты, понимаешь… Грамотно конечно, поэтично даже по-настоящему. Но… Если хотите реализовать идею с папами и детками, надо бы посовременней, поскабрезней… — Остановился, упер взгляд в Дашу. — Ну, признавайтесь наконец, чья мысль?
Юля поспешно слукавила:
— Наша с Дашкой, я же говорила!
Даша вздрогнула, глаза метнулись в сторону Юли. Однако смолчала. Взгляд возвратился к Андрею, но лицо осталось несколько окаменевшее. Андрей пожалел:
— Ладно, не суть. Скоро Дедыкин подъедет, я поговорю. У него есть связи с московскими продюсерами — здесь, понятно, такую штуку не поднять… — Осклабился. — Черт, но идея любопытная — даже удивительно. Главное, что песни ваши ложатся.
Юлька, не сдерживая радости, затеребила Дашу. Та тоже растягивала губы, правда, едва понурив голову. Андрей продолжил:
— В общем, тексты надо переделывать. Вы пытайтесь, и я тоже подумаю. Если серьезно подходить, сюда многих привлекать придется.
Андрей сел в кресло, повернулся к дисплею, завозил мышью.
— Короче, загоняем черновик, я потихоньку начну аранжировать. Юля установи микрофон.
Даша напела с десяток новых песен, Юлька постоянно встревала: вносила поправки в мелодии, наводила беспощадную критику текстам — корежилась Даша, освежалось лицо багрянцем. Работалось творчески, до ругани. Сразу принята была только «Я не хочу взрослеть». С нее и решено было начать, — болванку и партитуру для бэквокала Андрей обещал изготовить через неделю («свои дела… да и вообще, оно пуще, когда медленно»). В общем, домой возвращались под полночь.
Юля была одухотворена, руками интенсивно двигала.
— Я знала, я чувствовала — выстрелит! Я с детства верила, мне выпадет… — Разорялась: — Я этого дебила! Я их разведу. Мамку с собой заберу, Мишку тоже, иначе посадят. Я!.. Блин, я вообще не знаю что сделаю!
Даша смеялась, глядя на подругу.
— Ой, Юлька, я не могу — ты, ей богу, как ребенок. Ну еще же ничего не известно.
Юля пригнулась, трясла перед собой кулачками — боксерской получилась стойка.
— Дура, ты дура отчетливая!
Пустилась пританцовывать, пела что-то из хоровых номеров. Резко посерьезнела.
— Слушай, ты завтра же садись за слова. И еще бы надо песенок — прилипал-то навалом будет, Андрей понимает.
— Какие слова, Юль! Тебе ли не знать, отчетный концерт на носу, репетиции сплошные. Дальше к Италии новую программу готовим… У меня же еще фортепьяно — тебе-то проще.
Юля — шипя и вцепившись в Дашу:
— На фиг тебе это фортепьяно далось — завяжи.
Даша отпрянула.
— Ты что, совсем что ли?
Шли молча, Даша несколько понурая была, Юля — высокоглавая, неуступчивая. Наконец осунулась, просунула руку подмышку подруги.
— Ну ладно, Дашенский, я же пошутила. Ты, кстати, статью-то давай, я отнесу… И это… моего имени не вписывай — что-то я совсем обнаглела.
— А кем ты тогда представишься?
— Твоим агентом. Мадам, дескать, не имеет времени заниматься промежуточными вопросами.
Прыснули. Успокоились, шли тесные. Даша повернула голову.
— А как с дядей Женей быть? Нехорошо же.
Юля широко выпучила глаза:
— Да, нехорошо — безобразно даже! Но жизнь такая, Дарья Юрьевна! Смотрите передачи центрального телевидения!
Остановилась, подняла проказливую голову, сделала надменный взгляд, подбоченилась.
— И вообще, я его шофером сделаю. Тыщу баксов буду платить… Нет, евро. — Тронулась, смеялась. Покладисто вразумляла: — Ты же сама говоришь: ничего не известно. Зачем дергаться раньше времени, утрясем как-нибудь.
— Ох, Юлька, ну ты даешь.
— Пока не так чтобы. Но почему нет.
Захихикали, прижались друг к другу.

Даша гоняла гаммы. «Доча, к тебе Юля пришла!» — прибежало из другой комнаты. 
— Ну так чего не проходит!
Посетительница привычно упала на кушетку, оперлась спиной на стену. Даша не торопясь встала, захватила в пучок распавшиеся волосы, прилаживала резинку. Подруга снизу внимательно смотрела, полезла в карман, достала листок, подала. Реакция:
— Что это?
— Читай.
Шевелила губами беззвучно Дарья, всползли брови удивленно. Кинула взгляд, возвратила, снова артикулировала. Образовались слова:
— Это что, текст песни?
Юля кивнула. Даша ступила читать вслух, углы рта невелико расползлись.
— Пришла пора, и влага по утрам — болезненно сочится кровь в тугих лабиринтах низа… — Отняла листок. — Юль, об этом петь — я как-то не знаю… — Возвратился листок, унялась улыбка, моргала сумбурно, ревниво. — И глумливая невинность напрягает и смердит… Слушай, а кто это написал? Ведь неплохо.
Юля молча подала другой листок, Даша взяла теперь жадно.
— Едет фраер, девок парит — на охоте. Он в прикиде, на тойоте, он крутой. Тырься пеший, он в ударе…
Даша села на диван, читала дальше уже молча. Закончив, повернулась.
— Юль, чье это?
Та достала еще пару листков, подала, встала и направилась к выходу. Даша засеменила за ней, листки веяли в руке у плеча.
— Нет, правда, чье?
Юля поведала через плечо:
— Димино.
Дашка резко остановилась, замерла. Уперла в спину подруги неизмеримый взгляд. Юля набросила куртку, открыла дверь. Сделала хозяйке ручкой, изобразила улыбочку.
— Работай, подруга.
Дверь закрылась. Даша продолжила столбенеть — прибежал из подъезда гулкий хлопок. Опустилась рука с листами, взгляд, упертый в пол, остался неподвижен.
Бахнул звонок — нестерпимый, нужный. Даша дернулась к двери, открыла не настежь, проемом овладела фигура Юли.
— Чуть не забыла… — Подала газету. — Опубликовали твою статью. Там есть номера телефонов, в редакции ждут звонка.
Развернулась, гулкий стук каблуков начал порционно отсекать время. Даша недоуменно вытянула голову за порог, следя за девицей, затем восстановилась, смотрела на газету долго, тупо.

В одной из комнат профессиональной музыкальной студии расположился Андрей за большим микшерским пультом, руководил рычажками. За стеклом перед микрофоном на высоком табурете сидела девушка в наушниках, допевала песню. Песня исчерпалась.
— По-моему, достаточно, — предложил Андрей. — Ты сама как думаешь?
Девушка пожала плечами:
— Ты начальник, тебе видней.
Андрей тихо поразился:
— Хм, я начальник… — Согласился громче: — Ну все тогда.
Девушка встала, исчезла. Андрей надел наушники, занимался пультом. В комнату вступил Дедыкин, колоритный дядя под пятьдесят в круглых очках, с длинным пучком волос сзади, перехваченным резинкой.
— Андрюха, привет.
Парень торопливо сдернул наушники, пожал протянутую руку.
— Здравствуй, Саша.
Дедыкин грузно повалился на диван позади Андрея, тот развернулся.
— Ну что, я послушал. Занятный материал, есть крючки. Но я не совсем усвоил, какого рода хлопоты? Меценатством, как ты знаешь, мы не занимаемся.
— Саш, ну…
Дедыкин мысль продолжить не дал, подался вперед и ткнул Андрея пальцем под ребро, ехидно улыбаясь.
— На вшивость девочек решил проверить, а?
Молодой человек ощерился:
— На спид… — Умерил гримасу. — Саш, разве не идея?
Дедыкин пошлепал губами, убрал взгляд, тер мочку уха. Говорил в сторону:
— Вообще-то у нас я подобного не припоминаю… Собственно, и за рубежом. Мамэс энд папэс было, а вот так… — Установил взгляд на Андрее. — Это и настораживает. Не могу поверить, что в России может пройти что-то оригинальное, суггестия безбожная. — Помолчал. — Там парочка вещей — не твои ли?
Андрей смущенно скривил щеку, кивнул: «Еще пару добавь». Дедыкин недолго смотрел с добрым лицом, задумчиво опустил голову.
— С Жорой Гельфандом можно перетереть, он любит дорогие кастинговые проекты.
— А причем здесь кастинговые? А, ну да…
Дедыкин мутно возил взгляд.
— Между прочим, если и состоится — что, разумеется, невероятно — все это созреет только года через два. Девочек твоих к тому времени на пенсию. Ты поясни… Кстати, откуда они? Неплохие голоса.
— Хор Аврора.
— А-а, Булановская богадельня. Писались у Новикова, помню… — Сморщился. — Слышь, Андрюха, однако аранжировочки… м-м… я бы синтетики побольше вляпал — что-нибудь под Шугабэйбс. И ритм-группа… Кстати, сэмплы фирменные привез от Окинфолда… Нда, есть материал, есть, чего там. По шестнадцать лет, говоришь? — Качнул головой. — Прет молодежь. Короче, диск оставь.

Даша постояла перед табличкой с обозначением редакции, глубоко вздохнула, потянула дверь. Вступила в ярко освещенную прихожую на несколько дверей с табличками. Одна из них была открыта и предваряла небольшую комнату на два стола. За одним сидела, уткнувшись в компьютер, женщина лет двадцати пяти в очках, несколько растрепанная, другой стол был пуст. Даша подошла к проему, скромно стукнула о косяк, хозяйка подняла голову.
— Мне бы Ольгу, мы разговаривали по телефону, — вполне независимо произнесла девочка.
За очками блеснули равнодушные глаза.
— Я — она.
— Мы разговаривали по телефону, — настаивала Дарья.
— Ты Даша?
Девочка угрожающе кивнула.
— Проходи, садись. Кофе будешь?
Даша пожала плечами, прошла, села. Ольга встала, начала возиться с чайником.
— Растворимый, конечно — ну да не баре. Честно сказать, я не очень отличаю. Вот коньячок, другое дело, здесь я понимаю. Ты как коньячок? —  Говорила она равномерно. Села обратно. — Сейчас взойдет, как говорит мой любимый, но куда-то пропавший. Слушай, а у тебя рука! Ты принесла еще статью?
Даша полезла в сумку.
— Да. Вот.
Ольга сообщила:
— Вот и кипяток, подлец, поспел. Стало быть, девица, будем сотрудничать. Ты вот что, Дашка, поступай-ка на журналистику. У тебя, естественно, ступорок присутствует, ну да мы отскоблим.
Даша заерзала на стуле.
— Вообще-то я не думала. Я еще в десятом.
Ольга подивилась:
— Ну, дорогуша, если думать, так и до проруби недалеко. Ты не обращай внимание — понимаешь, кавалер бросил, так я грублю. Куришь?
Даша неуверенно пожала плечами, Ольга соболезновала:
— Не тушуйся, мать. Журналисты — племя оторванное. Знаешь что, пойдем-ка посидим где-нибудь — я тебя попользую на обидной горечи души.
Даша и Ольга шли рядом, озорно сиял молодой снег, легкий периодический парок из губ был прелестен. Даша внимательно слушала.
— Зима прет, терпеть не могу зиму — на меня нападает спячка. Не иначе в прошлый раз я была медведем. Во мне есть что-то медвежье, правда?
Даша отрицательно мотнула головой, разомкнула губы, но слово изготовить не успела.
— А почему не змеей? Хочу быть змеей. Грациозно, коварно, всеядно. Малыми средствами. Змей в библейских притчах недаром. А то возишься со всеми этими мэйкапами, ради чего? Употребить мужскую особь? Впрочем, в основном употребляют тебя. Надо выпить.
Даша восторженно огласила мнение:
— Оля, вы такая…
Та утихомирила:
— Ты, дева, не обзывайся, я на вы зверею.
Уютная кафешка. На столике стояла хорошо початая бутылка сухого вина, мороженое, фигуры были вольны, глаза Даши светились влюбленностью. Ольга, кутаясь в облаке дыма, щурила глаза:
— Ты мне песни ваши принеси. По мне медведь, конечно, погулял, но громкое я люблю. Черт, точно медведицей была.
— Ой, у меня с собой диск есть. — Даша затеребила сумку. — Мне как раз Юлька вчера дала.
— Идея, надо признать, подкожная, с социальным изюмом. Кто автор?
Даша стушевалась, уронила взгляд. Мрачинка мелькнула в лице. Подняла глаза блеском характерные.
— Мы с Юлей.
— Хм, вполне взросло. Знаешь что, я со своей стороны, пожалуй, порою. У меня, как ты догадываешься, в среде знакомые имеются. Полагаю, все это маловероятно, ибо неолигархичны вы, но черт, известно, товарищ с юмором.
Даша размашисто моргнула. Ольга вперилась:
— Так чья все-таки идея?
На лицо Даши поползло алое. Она сделала прямой немигающий взгляд.
— Понимаешь, у Юльки отношения с отцом… нервные. Ругаются. Вообще она его любит, но… странною любовью. Только о нем и говорит. И ты бы видела ее, когда они поют вместе. У Юли голос от отца, там изумительный тенор. Ну вот, в общем.
Даша опустила взгляд, моргала часто, лицо неподвижное было. Ольга скупо оскалилась:
— Нравишься ты мне, девонька.

— Павловское царствование, как никакое другое в истории российского самодержавия, долгое время было окутано завесой молчания… — рассуждала учительница, тупо и челночно проминаясь перед доской.
Даша наклонилась к Юле, прошептала:
— Юлишна, Лешка родителей укатал, на Новый год у него собираемся.
Отклонилась. Юля бросила на Дашу беглый взгляд, уставилась в учительницу. Вскоре повернулась к подруге, придвинулась.
— Дашуля, ты понимаешь, я не смогу придти… В общем, меня в одну компанию пригласили…
Даша отпрянула:
— Ты что, серьезно?
Отвернулась, гневно смотрела перед собой. Обратно наклонилась, но уже не касаясь.
— С кем идешь?
Смотрела въедливо. Юля покорно уведомила:
— Ну… с Андреем.
Даша убрала взгляд. После недолгой задержки уверила:
— Да и фиг с тобой.
Юля прислонилась к ней, строго внушала:
— Я, похоже, вообще на каникулы из города уеду. Зая, так надо — это называется работа. Тридцатого на крутую корпоративную вечеринку попадаем, там весь верхний ёбург будет… — Озарила взглядом. — Даш-не-дашь, ну ты же знаешь, как я тебя люблю.

Странный случай все-таки Новый год. Канул еще один отрезок жизни, как, вообще говоря, и к дню рождения — радость? Впрочем, потерял, а еще жив — чем не праздник! Иной, правда, вякнет: дед Мороз что-то там припер, сублимация неких детских величин. А проще — всеобщая выпивка без причины, это ли не по-человечьи?
 Горела елка в Лешкиной квартире, стол был полон свечей и кушанья. Шампанское. Сидели ребят человек десять — гвалт.
— Леха, ты третий бутер с икрой хаваешь. Что за дела! — роптал Саша.
Леша размышлял:
— А потому что вкусно. Кто не успел, тот не съел.
Солидаризировался с Сашей Лямин:
— Э, действительно, гоните сюда — мы тоже хотим!
Лямин взял один бутерброд, подал Саше, потянулся за последним для себя, но изделие перехватила Катя, крупная, откровенно полная девочка с веселыми, очаровательными глазами и живым от непоседливых, непонятно откуда берущихся морщинок лбом. Лямин разочарованно уселся. Саша резюмировал с набитым ртом:
— Кто тожет, тот кое-что гложет. Ты понимаешь, о чем я?
Лямин подыгрывал:
— И тебе спасибо, дорогая.
Катя протянула добытый бутерброд Леше.
— На, Лешка, лопай, тебе надо. Мне вот из сорок четвертого размера выходить что-то не хочется.
Захихикала звонко, трясясь. Следом залились другие. Голос подала Ира, долговязая, костистая:
— Даша, а Юлька что ли совсем не придет?
Та отрицательно мотнула головой. Ира проворчала:
— Ёлки, без нее скучновато будет.
Раздался звонок телефона, Леша сорвался.
— Во, Юлька звонит — точно. Она обещала… — Взял трубку. — Да… Тебя тоже, мам… Да все нормально… Конечно поздравлю… Ну пока… — Разочарованно положил трубку. — Матушка.
Вставил слово Дима:
— Кстати, родители когда придут?
— Могут и часа в три. И не одни. А что, с ними веселей, в прошлый раз клёво погуляли. Ну, скажите кто-нибудь тост!
Даша посмотрела на Лешу. Встала, подняла бокал, звякнула о него вилкой.
— Ребята, а я хочу предложить тост за родителей. Знаете… — Умолкла, смотрела куда-то вниз. Присутствовала скованность.
Помог Лямин:
— Дашка, не на ночь же глядя! И без того утомили.
Ира погрозила вилкой:
— Славка, замолкни, она никогда тосты не произносила.
Даша подняла глаза, голова была чуть склонена набок.
— Я вот почему. Юлька однажды сказала: мне бы таких как у тебя — душу бы вынула… Вы ведь ее знаете, она на чувства непростая. А вот… — Лоб напрягся.
Вмонтировал Лямин.
— Теперь понял. За Юдину, иными словами.
Ира усовестила:
— Не будь занудой.
Лямин поразился:
— Не быть занудой? Роскошное предложение. Надо его хорошенько обсосать.
Ира прошипела:
— Заткнись.
Даша откинула голову, глаза блестели.
— Я к чему говорю. Мы ведь родителей не знаем. Собственно, нам и нет надобности их знать — зачем? Мы же не собираемся их исправлять, что-то с ними делать. Мы их всего лишь потребляем… Но понимаете какая штука, психологи в один голос твердят, что дети стремятся быть похожими на родителей. А мы равнодушны. Как-то все это неправильно… В общем… папы и дети. Я Юльку не понимала, а она умная.
Лямин не сумел воздержаться:
— А причем тут Юлька?
Даша села.
— Ну и не надо, а я выпью.
Лямин задумчиво, как бы реабилитируясь, произнес:
— Быть как родители? Что за ботва.
Даша взъерошилась:
— Потому что ты их как раз не знаешь! Но до определенной поры они составляли весь наш мир!
Дима:
— Черт. Ты, Даша, загнула — но как-то лихо. Я присоединяюсь.
Вкрапила Ира:
— Молодец, Дашка!
Неожиданно и приятно засмеялась Катя, глаза ее оказались наполненными влагой, она бесхитростно ее сморгнула и залихватски сделала большой глоток шампанского. Остальные сердечно и дружно, точно по команде, наклонили бокалы, следом зазвякали вилки. Минутами позже Леша рассудил:
— Люди, пора!
Нажал кнопку пульта, загремела музыка, вскочили танцевать.
Выбежали из подъезда. Луна нежно и свойски освоила двор, снег дымчато мерцал. Визг, кутерьма. Лямин запустил снежком в Иру, та кинулась на него. Слава не слишком рьяно побежал, девушка догнала — повалились, барахтались. Рядом с Дашей постоянно оказывался Дима. Лохматое, звездное, симпатичное небо было до крайности дружелюбным.

Днем прежде — тридцатое декабря. Местный телеканал проводил корпоратив.
— Ну что, мандраж присутствует? — вскинул глаза на Юлю Андрей. Они сидели за столиком в клубе. Помещение европейского порядка было разукрашено новогодними украшениями, сияла елка, известные личности вне экрана выглядели мирными и даже миниатюрными. Только что закончил речь директор канала, участники возились с бокалами и приятно шумели. Мандраж отсутствовал — это было видно по ровной и глубокой освещенности щек Юли, послушной прядке, что косо пересекала лоб, взгляду, наполненному четко поставленной задачей.
— Не знаю, — возник ответ, и глаза цепко прошлись по представителям, беззаботно расположившимся окрест. Представители возбуждали. — Когда наш номер?
— Не скоро, по-моему.
— Там говорить что-то надо будет?
— Нет, я думаю… Впрочем, тут без регламента — это же пати. — Андрей забеспокоился. — А чего это ты сказать надумала? Зачем это?
— Да нет — я так…
Дедыкин на дружбе с каналом договорился о том, что Юля споет — так водилось с восходящими.
Номер прошел удивительно гладко. Этому способствовал ведущий, который был знаком с Андреем тесно и на профессиональном обаянии загодя расположил Юльку. Вот и теперь: «А сейчас, друзья, одну из своих песен исполнит наша юная и прелестная Юля. Неумолимая и тем самым радостная традиция канала — обращать внимание на таланты. Собственно, содействовать. Господин Венин, вы бы отвлеклись от супруги, ваш трепет относительно предмета обожания достаточно известен. А ты, Юлинька, в отместку за такую досаду прямо в уши товарищу и пой. Усердными овациями, мистера и сеньориты, попросил бы…» Присутствующие умеренно поусердствовали. Юля вышла к микрофону, махнула головой — отлетела и обратно вернулась косая прядка. Нашла обидчика, вперилась грозно, следом дрогнули в чарующей улыбке губы. Успела уже при музыке: «Ну, господин Венин, берегитесь!» Расплылся тот в улыбке.
По истечении часа было совсем хорошо и народ этому радовался. Юля светилась. Беседовала с одной из редакторш, улыбалась безмерно, та, напротив, серьезно наущала ловить момент: ротация, толстосумы повсеместно озабочены вложением денег. Бегунов из Чайфа, походя, бросил слова: «Мы всё шершим относительно ля фам, а они вот…» Андрей укромно указал на некоего дядю, вальяжного, с бодрыми глазами — подбородок холеный, грамотный тонул в галстуке диковинного узора. «Смирнов Николай Семеныч — индивидуй». Юля внимательно обозрела данность. Мужчина встретился взглядом с Андреем, пошевелил пальцами приветственно, парень склонился глубоко.
Позже: Смирнов, Андрей, Юля стояли в сторонке с бокалами в руках. Товарищ респектабельно, но неравнодушно артикулировал — Юля заразительно смеялась. Артикулировал Андрей — Юля смеялась умеренно. Возила губами Юля — горячо. Дядя поднял бокал. Аналогично поступили Юля и Андрей. За свершения!
Имели место танцы. Юля перед Смирновым демонстрировала отменную пластику. Мужчина двигал телом, тоже, по всей вероятности, подразумевая танец. Взгляд вместе с тем прикован был к представительнице прекрасного, наблюдалась одобрительная улыбка.
Из здания выскочили кутилы. Звенел смех, стоял гомон, пар дыхания клубился. Орнаментально исходил искристыми бликами спекшийся снег, каленая мгла за равнодушным обилием искусственного огня была далекой и нужной. «Слушайте, а где звезды! Я требую звезд!» «Ой, посмотрите на Семенова — курит! Ой, я не могу!»  «Ванька, охламон, ты мне все прическу поломал!» Шипели фейерверки, лопались замысловатыми брызгами. Юля оказалась простоволосая, но в дубленке, ее пихнули в сугроб. Восторженно визжа, брякнулась. Следом нырнули иные. Кавардак, так, кажется, называется — ретиво, снегом облеплено, счастливо.

Переступим во времени и пространстве — Лешкины пенаты. Ребята вольготно обладали текущим моментом: кто танцевал, кто-то за столом насыщался. Ира взгромоздилась на барахтающегося на диване Лямина, шутейно лупцевала.
— Вот тебе фол за прошлое, вот за будущее.
Лямин наслаждался тиранией:
— Ну ты, спортсменка, я — душевный, со мной надо субтильно.
— Вот тебе от души.
Из коридора в комнату вошла Даша, за ней Дима. Леша вопил:
— Эй, народ! Все к столу быстро! Два часа подходит, московское время!
Музыку приглушили, Леша разливал шампанское, стрельнул глазами в Дашу:
— Командуй, Дашка, сегодня ты у нас ведущая.
Даша взяла бокал. Энергично прозвучало:
— И пожалуйста, мне как раз хочется… Я вот за что поднять собираюсь. У папы друг есть, дядя Женя, он однажды так сказал: дружба — штука удивительная. Нигде человек так свободен не бывает, кроме как здесь — ни в супружестве, ни с родителями, ни с детьми. Любовь сильней, говорил он, но не свободней. Дружба безгранична до предательства… И действительно, мы откровенны даже в мелких обманах… Знаете, я подумала, что мы теперь учимся. Во многом друг у друга. Заимствуем то, что каждому недостает… или наоборот, пытаемся избавиться, сравнивая. Мне кажется, это не может пройти бесследно. Лично я выпью за то, что постараюсь всегда это помнить.
Лямин поощрил:
— Ты, Дашка, сегодня какая-то… крутая.

Вернемся к Юле. В кармане-стоянке расположились авто сильных достоинств. Подле джипа стояли облаченный Смирнов, Юля, кутающаяся в накинутую дубленку, Андрей без пальто. Николай Семенович разговаривал:
— Нда, я неплохо провел время. Знаете ли, даже помолодел… Ну что, вчерне мы договорились, увидимся еще. Вы, Юлечка, умеете создать настроение — это само по себе много стоит. Да и вообще, наслышан… Поглядим в общем, пора снова двигать людей обладающих. А то разные фитюльки, пустышки заполонили. Хватит.
Юля заныла:
— Жалко, что вы уезжаете. Я ведь в таком собрании впервые, чувствовала себя зажато. Пока с вами не пообщалась. Как вы умеете людей расположить!
Дядя развел руки.
— Обещал супруге, святое дело — семья. Ну да в одном городе живем… Да, Андрюша, ты от Вадика не отставай, а то он со своими закидонами…  И не миндальничай — он тебя слушает. — Юле. — Отпрыск фортелит, такое наказание… Ну что, не прощаюсь, а до свиданья.
Товарищ неуклюже впихнулся справа от шофера. Джип отъехал, Андрей и Юля махали руками. Оставшиеся спешно засеменили в помещение, здесь девушка скинула дубленку на руки приятелю.
— А ты откуда сына его знаешь?
— В школе учились вместе, Николай Семеныч его отец.
— А что с ним?
Андрей равнодушно доложил:
—  В блудную угодил по мелкому. Наркотье, всего понемногу.
Глазенки Юли зашныряли:
— Вытащить можно?
— Лично я нянчиться не собираюсь.
— И ты не прав. Сострадание, понимаешь ли.
Андрей искоса посмотрел на Юлю, улыбка ехидная состоялась, качнул головой.
— Ох и ушлятина ты, Юлька. Прохиндейша!
— Знаешь, один товарищ хороший сказал: успеха добивается на десятки тысяч один. Я никогда об этом не задумывалась. И ужаснулась.

По улице неторопливо, с чувством передвигались Даша и Дима. Сонмы искр тонули в ночи, кряхтя, погибал под ногами свежий снежок. Дышалось. Дима помечтал:
— Почему не бывает, чтоб всегда вот так? Остановись мгновенье — ты прекрасно.
Даша опустила:
— Физиология, мне папа объяснял. Привыкание — это уничтожение… Ты знаешь, оказывается, нельзя привыкнуть к снам. И оказывается, можно возбуждать определенные сны. Проблема только, как поймать тот, который хочешь повторять… Я люблю сны. Интересно, может присниться будущее?
— По-моему, было бы дурно. Впрочем, странно — снится сон и написано: ваше будущее… — О чем-то подумал, покусился: — Слушай, мне твоя песенка про сон здорово понравилась, такой классный текст. Тебе, конечно, этим надо заниматься. Я и статьи твои читал. Отменно.
Даша посочувствовала:
— Да ведь твои тексты нисколько не хуже. Мне когда Юлька дала почитать, я даже немного расстроилась.
— Юлька? Тексты? Не понял о чем ты…
— Как о чем? Разве ты для нее не писал?
Дима отрицательно мотнул головой:
— Она мне показала один, просила подправить. Но я почти ничего не нашел неверного.
Даша приостановилась, Дима тоже, развернулся к ней. Голос Даши случился сердечен:
— Ты серьезно?
— Вполне.
Даша тронулась, спазматически гульнул кадык. Дима шагнул следом. Смотрели вперед, молчали. Снег умирал с оптимистическим хрустом…
— А что это ты вдруг?
Не сразу раскрылись девичьи губы.
— Нет, ничего.
Димина душа просила слов.
— Кстати, о снах. Мне, знаешь, клипы снятся. Ей богу. Буквально сегодня ночью очередной… вчера уже. Хочешь, расскажу?
— Конечно, — соблаговолила девица, но явно с натугой.
— Значит, комната, полумрак. Посредине стоит стол, уставленный яствами и за ним — обедающий человек. Собственно, весь клип — этот жующий человек…
Дима говорил внутренне, широко. Так много было глаз, плоти, такой мальчишка был великолепный. Даша не произносила ни слова. Но оказалось, что Диму слушала. Ибо:
— Вот это — ухо облизывают. У Ю-ту есть в каком-то клипе.
— Точно, я потом вспомнил. Ну так я сон рассказал, ко мне какие претензии.

Опять пати. Юля стояла в туалете, поправляла прическу перед зеркалом. Рядом оказалась редакторша Ольга, выглядела чрезвычайно ухоженной, пригожей.
— Юля, верно? — Такие слова прозвучали в заведении.
— Да, — ответила обладатель имени.
— Я видела тебя на фото, мне Даша показывала.
— Постойте, вы Ольга.
Та посмотрела на себя в зеркало.
— Я выгляжу на вы? Даша, скажу тебе, так не считает.
— Я тебя немного другой представляла.
— Немного — это лахудрой. Я — она и есть… Сегодня этикет обязывает. Не выношу платья, впрочем, и зеркала… — Достала сигарету. — Будешь? Если скажешь, почему нет — зареву. Терпеть не могу.
Юля засмеялась, взяла сигарету.
— Почему не да.
Смеялись обе. Юля обкорнала:
— Дашка мне тобой все уши намозолила.
— Ревнуешь?
Юля пожала плечами.
— Да нет.
Оля ухмыльнулась:
— Да или нет?.. — Сняла гримаску. — Зря, я Дашу к рукам приберу.
— Ну, если в дело… А что обо мне говорила?
— А как ты думаешь?
— Плохого, во всяком случае, не скажет. Собственно, ни о ком.
Ольга молчала, пристально глядела в Юлю, пустила дым. Озарилась улыбкой.
— Слушай, мать, а если по коньячку?
Юля задиристо отжала:
— А почему нет?
Ольга и Юля сидели за стойкой, бокалы с коньяком приладились перед ними. Ольга доказывала:
— Я за тобой наблюдала. Уважаю — наглючая, самостийная. Пока получается, но… и получишь, больно будет. Это непременно. Потому что все прут и правил нет. Я людей вижу множество и теряюсь чем дальше — какие выстреливают!
Мимо проходило известное лицо, походя, прислонилось к Ольге щекой.
— Лёлечка, солнце, я слепну. И это зимой, ночью!
Оля головой кивнула на его пиджак:
— Убойные пуговицы, Шурик! — Снова повернулась к Юле. — Тебя, Юля, успех влечет, а не способности — и это видно. Надо думать, тебе сложней, ибо пользоваться тобой трудно. Не знаю, девочка. Я вот талантливая, а на коньяк перешла. К тридцати сопьюсь, даст бог.
Юля едва сощурилась, Ольга потрогала бокал.
— Это я так, мелю что-ни-попадя. Потому что весело сегодня. И потом, на тебя смотрю и себя вижу. Я многого хотела.
— Ты же меня совсем не знаешь!
— Думаешь, что в журналистике самое дрянное? Людей начинаешь видеть. Я тебе, конечно, завидую. Впрочем, я всем завидую.
— Лечить меня напрасно, я — дура.
— Это отлично. Даша вот слушает. И зря.
***
Коля Юдин родился. Соответственно, пришлось действовать. Если навскидку, то первым поступком был побег из садика, когда воспитательница взялась принуждать кушать грибной суп. Причем со сметаной. Так и было сказано неумолимо: «Дети! Грибницу следует есть со сметаной». Именно этот нонсенс не выдержал Коля: сметана уничтожала отличную, военного колорита прозрачность пищи. Петь, то есть, он наладился позже. Собственно, в школе.
Способности к музыке у Николая проявились резко, и главное, сложилась великая к ней тяга. Лет в двенадцать случайно заполучив в дом гитару, в два дня овладел он пресловутыми тремя аккордами и сумел пристойно ими распоряжаться. Но первое — голос. «Слушая тебя, Юдин, — говаривала пожилая учительница по химии (речь шла о самодеятельных концертах), — я вспоминаю Робертино Лоретти».
Женя Кропотов Николку раздражал. Эти вечно розовые щеки, этот непереносимый завиток на чубчике, этот футляр со скрипочкой, колотящийся о колени — херувимчик, с-собака. А матушка вся в шубах и с томным безразличным взглядом, а папаша с трубкой — веселый, щедрый, на волге. Ну, терзал парня, соответственно. Когда Женя неожиданно на очередную муштру сдал сдачи, Колька расстроился, пацана основательно побил и полюбил, ибо нутром почувствовал, что тут кость, это от батиной щедрости и трубки. И естественно именно его практически силком приобщил к дворовому музицированию — тогда музыка заполнила все улицы, в воздухе плавали насморки творчества. Женя скрипку уже бросил, но все еще ненавидел, однако общее настроение и, главное, личная грамотность резво дали о себе знать.
Вы как хотите, а именно Женька поломал Николаю жизнь… Парень сидел дома, на коленях пристроилась гитара, уже как пару дней пальцы набрели на свежий перебор. Таким способом никто из знакомых не играл, и уже это теребило фибры. Подладил несколько произвольных аккордов, звуки заработали — под кожей задышало наитие. Требовались слова — там, в кущах организма топталось что-то замысловатое, девственное, бочком, словно в щель забора, протискивалось совершенство… Возникла фраза. Сама. Не возникла — ударила, сжала ребра. Скорей записать — Коля ринулся. Черт, где же ручка!.. Нервно драл тетрадку, расписывая канцелярию. Зафиксировал, смотрел на кривые буквы ошарашено — они сверкали. Кто там — Пушкин, Высоцкий? Отдыхайте.
Ночью не мог заснуть, глаза были плотно раскрыты, в сомнамбулическом шастанье потолочных пятен, движимых вялым колыханием оконной кисеи, зыбились глубины. Вскакивал, втискивал в бумагу новые образы — жгучие, единственно верные. На другой же день притащил домой Женьку. Изладил.
— Неплохой мотивчик («мотивчик» — !)… — постно мигая, потрафил Женя. — Текст, правда… несколько корявый.
Что характерно — смотрел на приятеля благодушно. Дескать, уж куда поощрительней сказать. Что характерно — Коля улыбался, тонкая стрела смеженных губ чертила эмоцию.
Через день Женя принес коррекцию. Слова были умелыми, фразы сцементированными. То что наваял Николай, на этом фоне получалось не только по форме невкусным, но и по смыслу наивным. И скандально собственным… Больше не сочинял. До тюрьмы.

Солнце упало навзничь, оно в нокауте, его не видно. Оно дышит. И ползет, что чернила в промокашке, громадная тень. Парк, скамья, четверо.
— Последний бурцефаль оставляем, — говорит студент по имени Алик, — допьем у девчонок.
— Возражаю, — возражает будущий папа Юра, — приходить с одним флаконом — безобразие. Делаем до упора, а там ориентируемся.
— Приходить нажратыми — не безобразие.
— Лично я — огурец. Жека, твое слово.
— Вообще, вопрос серьезный, — лениво говорит Евгений, безраздельно развалившись на скамейке и туманно глядя в верхушку дерева. — Если уж мы действительно собрались по девочкам, то хоть облик соблюсти желательно. С другой стороны, общаться с ними без тонуса совсем не впрок. Я так полагаю, на фиг они вообще нужны.
— Началось, — кипятится Алик, — но ведь решили уже.
— Я и говорю, — радуется Юра, — без бутылки не разобраться.
Четвертый — Николай. Он, главным образом, молчит и улыбается. А чего скажешь?.. «Бурцефаль». Как выяснилось, тут производное от великого коня Буцефала. Какое отношение имеет это к спиртосодержащему, так лучше и не спрашивать, здесь грамотней кивнуть улыбчиво и промычать какое-либо «а, ну да…» — как-де сам не догнал?.. И заметьте, как вольно, несуматошно прекословит Женька относительно девочек (этот завиток, сволочь, эти хлещущие здоровьем и уверенностью щеки), в то время как Николка измучен насилием ночных плотоядных нагромождений и неумением реализоваться молодым актуальным способом: хладен отчего-то к товарищу каверзный пол.
После школы приятели друг к другу остыли — разные компании, другие интересы (Коля устроился работать на завод). Вдобавок, Евгений переехал, и соседство перестало быть причиной обоюдного убийства времени. Встречались все реже, по поводам чаще случайным. Как нынче, например.
Расплавилась, оплыла под сумерками тень. Неряшливый шелест зелени гибнет в далеких шорохах города. Скамейка обретает одиночество.
— Нет, но как гениально мы съели третий фуфырь, — вяло топая по улице, философски пытается унять уныние по поводу неудавшегося рандеву Юра (к одной из девочек в общежитие Архитектурного неожиданно нагрянули родители), — мы выкроили у жизни целый час.
— Стоп, — негодует Алик, — я балбес, я — стоеросовый... («А я всегда говорил», ; спешит вставить Юра) У Лёнчика же сегодня день рождения.
Парни, прикупив должного — Коля отстегивает, да и у ребят стипендия была недавно — запальчиво торопятся в общежитие университета.
Тесный параллелепипед комнаты не вмещает гвалт, хохот. Коля вдохновенно посвящает одного из соучастников в высоты токарного искусства. «Считается, что коммунизм и западный либерализм — антитезы. Но это — близнецы-братья, поскольку ставят на первое место производительные силы», — снисходительно парирует тот.
На улицу вываливается поющая, спорящая, бесноватая ватага. Уж веселится фонарь, прорезая ночь радужными искристыми иглами. Уж плетут вечный узор шаловливые звезды. Никто не вспомнит, как произошла драка с какими-то посторонними ребятами. В зыбкой панораме, пропитанной переменчивым, исчезающим светом, возникают дерзкие, стремительные движения,  хриплые, ирреальные возгласы. В тело Николая врывается ледяной жар. Вдруг бешено, конвульсивно заколотились мышцы бедра. Навалилась необычайная острота зрения.
Вот тело. Это чужое тело. Оно обладает контуром и диким, с оскаленными зубами лицом. И оно пробито насквозь двумя глазами, наполненными ненавидящим взглядом. Хрясть в это лицо. Хрясть в него нервом, кровью, последней каплей жизни.
Тело падает. За ним торопится Коля. Потому что не может жить без этого тела, потому что иначе другое существование.
Николая отрывает Женя.
— Ты что, сдурел? Ты же его убьешь!
Коля подымается. Его колотит. Это восхитительно. Подъезжает наряд милиции.
Николаю дали год. За год он сочинил порядка двух десятков песен.
***
Зима сходила, подкоптился снег в газонах, опустел асфальт. Воздух тепла еще не набрал, но потяжелел. Непросто было на небе: облака линяли, ползали хмурые, чужие. Впрочем, к полудню продиралась синева, в ней плавала птица. И надо отдать должное, не обремененные нательным девицы на повсеместных рекламных щитах в глазу умещались. Словом, Юля стройно вышагивала, за ней чуть поодаль плелся Лямин. Преследуемая остановилась, гнев управлял звуками:
— Ты что — вообще что ли больной!! Чего ты за мной прешься?
Лямин уныло роптал:
— Я не прусь.
— Ну и вали домой!
— А что за чмошник с тобой был?
Юля чихвостила:
— А тебе какое дело! Ты-то — вообще… Дёргай, я сказала.
— Ну и дергаю.
Юля развернулась и резво зацокала каблуками. Лямин секунду постоял, затем тронулся следом.
Через некоторое время Юля резко застопорилась, размашисто развернулась. Сделала злой вдох. Лямин тормознул на небольшом расстоянии, с невеселой улыбкой смотрел. Юля процедила сквозь зубы, негромко:
— Слушай, ты…
Вдруг тело ее обмякло. Просителен очутился тон:
— Слав, ну отстань. Какого ты привязался?
Лямин угрюмо канючил:
— Иду, никого не трогаю. Я тебе мешаю что ли?
Юля закатила глаза, красочно развернулась и напористо зашагала. Не мешкая, тронулся преследователь. Пройдя немного, девушка повторила предыдущий акт. Чуть наклонилась теперь к другу, трясла перед собой ладонью.
— Сла-ва-а! Я тебя умоля-яю!
Юноша качнулся:
— Ты меня всегда умаляла.
Юля вдруг распрямилась, глаза пристально вглядывались в индивида. Лоб в удивлении сморщился.
— Славка, да ты пьяный. Точно, ты же кривой в зигзаг! — Задорно засмеялась, подошла к Лямину сбоку, обняла его за плечи. Ласково пропела: — Киса моя, нажрался как свинья… — Подхватила парня под руку, развернула, потянула за собой. — Славочка, пойдем, маленький, я тебя домой отведу.
Шли мирно, Юля, прижавшись к Лямину, что-то ему толковала. Поздоровалась с дородной и низкой теткой, отягощенной двумя пакетами с припасами. Тетя, пройдя враскачку немного, остановилась, грузно развернулась и вожделенно разглядывала неровно удаляющуюся пару.

Город Болонья расположен на реке Рено у подножий Северных Апеннин. Потрясающе живописные античные деревянные портики и аркады периода барокко, старинные университеты и современная дребедень. Город плоти: длинная лапша Тальятелле напомнит светлые волосы возлюбленной, а пельмени Тортелла женский пупок. Болонья — город здоровых и счастливых людей. Вы понимаете, почему таковой посетил благословенный хор Аврора.
Обустроены были по частникам. Нашим — Даша, Юля, Света — досталась просторная почивальня в пятикомнатной квартире пенсионной пары, которая закармливала их шоколадом и прочей вкуснятиной — считалось, что в России голодают.
Имел место досуг: только что закончилась экскурсия в музей Феррари («Представляете, рассекаю на ломбардини, в шляпке от Гуччи», — претендовала Юля), Буланов дозволил свободное времяпрепровождение.
Угадали на Палаццо дель Подеста. Юля еще вчера намозолила новыми босоножками (итальянскими, купленными дома) ноги и изнывала. Света предлагала свои запасные — она была полновата — но заработала естественную выволочку: «Ты чё, не таскала я такой отстой!» Журчал, как водится, фонтан, слонялись праздные парочки, обильно представлены были семейства с неугомонной малышней. Здесь и приспособились. Рядом насупившийся художник увековечивал поклонную башню, и девчонки недоверчиво наблюдали. Вскоре отвлеклись, по скептическому распоряжению Юли — «фигня» — пустились бросать крошки голубям. Небо казалось лысым и фарфоровым. Солнце лупило, было золотисто и безмятежно.
Юля попеняла умильно:
— Смотрите, какой нагляк… Смотрите, смотрите, просто из клюва рвет. Кыш, гад такой!
Неподалеку, на бордюре фонтана сидели парень и девушка. Парень внимательно наблюдал за Юлей. Это имело воплощение в очень плохого качества словах:
— Гад такий? Цо то значи-ит?
Юля кинула косой взгляд и незамедлительно пояснила:
— Урод, значит… — Корпус шевельнулся и голова повернулась к домогающемуся, на лицо вылезла улыбка. — А вы откуда?
— Поляк… Урода — то красиво.
Юля разочарованно промямлила (улыбку ни на миг не умерила):
— Пся крев. — Громко поведала: — Ну да, красивый, какой еще. Туристы?
Парень кивнул:
— Штудента, каникулы-ы. Вы тоже каникулы-ы?
— Мы по части искусства. Хор, как бы гастроли. Приглашаем послушать.
Столики располагались под открытым небом на краю площади. Девочки и поляки разместились за одним из них — кола, пирожное. Поляки тянули пиво.
Ежи, так звали молодого человека (девица отрекомендовалась Евой) внушал:
— Социализм — это канава. Польша первая покинула социализм — Солидарность. Мы всегда были Европой.
Юля с лукавым смирением соглашалась:
— Мы как раз по истории Польшу проходим. Марина Мнишек, все дела… Вообще, польское кино у нас уважают. Занусси, кто там еще…
Даша довесила:
— Вайда, Кесьлевский…
Ежи и Ева кивали часто. Ежи поддакнул:
— Ваш Михалков с Вайдой дружба.
Возникла патриотическая Света:
— А про Ивана Сусанина знаете?
Ежи отрицательно мотнул головой. Юля, тихо:
— Кто бы сомневался… — Соорудила улыбку. — У меня дед в Польше четыре года жил, давно еще. Наши войска стояли — он летчик. (Ежи и Ева умеренно и неизменчиво улыбались.) Между прочим, отец мой в Польше и родился (истине не соответствовало).
Здесь поляки заулыбались шире, подняли стаканы, наши последовали. Юля подалась к Еве:
— Ева, а ты что, по-русски вообще не шаришь?
Ева смеялась.
— Очень плохо. Но я понимаю.
Юля бухнула негромко:
— Как собака. — Подлатала тотчас: — Это у нас так говорят. Глупая поговорка. — Восхитилась. — Слушай, у тебя браслет какой классный!
Ева покрутила руку, недоверчиво разглядывала вещь. Сняла браслет, подала.
— Дарю.
Юля в ужасе вытаращила глаза.
— Нет, ты серьезно!? — Взяла штуковину, простонала восторженно: — Нормальсон! — Прянула корпусом к подругам. — Девчонки, надо отомстить.
Быстро окинула себя взглядом, затем Дашу, перешла к Свете.
— Светка, снимай кулон.
Та возмутилась:
— Ты чего? Это подарок сестры.
Юля пропела сквозь щель губ:
— Ты чё такая трудная… не дергайся, бижутерия же — я тебе дома возмещу.
Света замерла, хлопала веками, взывая сочувствия у Даши. Не найдя, растерянно полезла снимать кулон, отдала Юле. Та передала Еве.
— Это от нас. Дружба там, то се…
Подле здания старинной архитектуры стоял автобус, в него шумной струйкой ныряли девицы из хора, каждая отставила руку с пакетом для костюма — недавно закончилось выступление. Рядом с дверкой строго расположился Валерий Георгиевич. В сторонке стояли Юля, Даша, Света, Ежи, Ева и еще двое парней, Лех и Кшиштоф. Мостил Лех — он изъяснялся довольно чисто:
— Мы в восторге, наши хоры не поют вибратными голосами. Аве-Мария а капелла — это сильно.
Кшиштоф до русского не снизошел, дополнил по-польски:
— Так, так. Мам враженье. — Поклонился галантно Юле. — Маш чудовни глос.
Лех толмачил:
— Ваше исполнение, Юля, Кшиштофу особенно понравилось. Впрочем, я присоединяюсь.
От автобуса махал рукой Валерий Георгиевич:
— Девочки, все ждут!
Юля кивнула ему, отвернулась к полякам:
— Нас ждут.
Лех не согласился:
— Послушайте, почему нам не пройтись? Расставаться сейчас — это неправильно.
Юля с солидарностью была знакома:
— Ну, мы не знаем… Девчонки, действительно, попросим Валерия…
Не дожидаясь согласия, быстро отошла к руководителю. Талдычила напористо и вместе, прося:
— Валерий Георгиевич, можно мы немного погуляем? Это наши знакомые, поляки, очень приличные ребята. Им так понравилось. Пару часиков.
Выслушивая миссионера, Буланов свирепо сверкал очками то на поляков, то на Юлю.
— Ну хорошо, чтоб не позже двенадцати домой. Я проверю… И сложите в автобус костюмы — не таскать же с собой.
За двумя соединенными столиками сидела компания. Обильные уличные огни сладко озаряли лица. На столе содержались бутылки с пивом. Лех азартно баритонил:
— Ты права, Юля, забудем этих чудаков. Авторитет — не более чем способ заработать деньги. Власти на самом деле он не имеет, потому как власть делает толпа, а толпа — стихийна. У нас есть молодость и задор, это единственное, что не купишь, и потому самое дорогое.
Юля опротестовала:
— Чем же дорогое? Если молодость не купишь, получается, ее и не продашь.
Кшиштоф что-то излагал по-польски, все внимательно его слушали. Юля повернулась к Леху с хитрой улыбкой:
— Я правильно поняла? Кшиштоф собирается за нас заплатить.
Лех и Ежи душевно засмеялись. Первый транслировал смех:
— Ты правильно поняла. Кшиштоф приглашает всех в один клуб, там отличная музыка.
Горячо тревожилась Света:
— Вы что — нет, нет! Нам надо домой, время к полуночи.
Юля сокрушалась:
— Девчонки, а может правда поколбасим? Наши дома с ума сойдут!
Даша забеспокоилась:
— Юлька, остановись. Валерий не иначе проверит — потом не оберешься.
Юля решительно постановила:
— Вы как хотите, а я еду…
Гремела музыка. В отсеке вокруг стола, уставленном пивом и стаканами, на мягких скамьях, идущих вдоль невысоких перегородок, сидел тот же коллектив, помимо Светы и Даши. Кшиштоф и Ежи о чем-то азартно беседовали по-своему. Ева курила, пуская дым вверх и равнодушно глядя на танцующую толпу. Лех нашептывал Юле на ухо, что она очаровательна, он считал полек самыми красивыми и ошибся, и даже готов полюбить Россию вообще. Девица иронично жеманничала:
— Да что вы говорите! — Плечиком томно водила. — Ах, какой вы бяка. Вы, право, несносный.
Разноцветные лучи ползали по пульсирующему месиву танцующих. Смачно отделывали Юля с Кшиштофом.
Отсек, ребята в составе. Ева хозяйски расположилась на коленях у Ежи, курила, смеялась, изображала нечто вроде танца. Кшиштоф что-то доказывал молоденькой негритянке — та хохотала, явно не понимая ни слова. Лех обнимал Юлю, целовал в шею, она смеялась, не отталкивала, но игриво убирала лицо.
— Лёха, отвали. Лёшка, мне щекотно…
Комната на три кровати была освещена холодным туманом рассвета. В дверь крадучись, проникла Юля. Даша повернула голову, щурясь, смотрела на подругу. Проворчала дремотно:
— Живая, и то вперед.
Юля шепотом поинтересовалась:
— Валерий проверял?
— Ы-кы.
Зашевелилась Света, приподнялась, скрипуче осведомилась:
— Который час?
Юля соболезновала шепотом:
— Рано еще, спи.
Света, рухнув обратно, капризно застонала.
***
Вообще-то идея пап и деток была Колина. В глубокой юности: «Оно бы группу забубенить… что-нибудь совместное — старички, молодежь… есть в этом нечто сермяжное». Сказано было эфемерно — сказано и забыто. Потом всплыло у Евгения.
Женя, надо сказать, по музыке и в годы студенчества подвизался. Но без гена — здесь больше властвовала актуальность. Музыканты из архитектурного как раз поперли стремительно и навязчиво (Настя Полева, Бутусов), их идеи били в нерв. И человек растерялся, поскольку там было талантливо, а у него, похоже, продуманно. Со своими не срослось — «универ» жил перестройкой, политикой. Да и традиционно альма-мама на музыку была утлой. Потусовывался Евгений там-сям: в ресторане, в ДК «Урал» что-то пытался стряпать. В общем, бросил.

— Так какой, говоришь, Еремин, у нас нынче год? — спрашивает Кропотов, заполнив классный журнал и аккуратно положив ручку.
— А что опять Еремин! — ерепенится славный и озорной девятиклассник. — Ну, девяносто пятый.
— Таким образом расскажи, какое деликатное событие произошло двести восемнадцать лет тому в нашей родимой истории.
— Ах, так!? Тогда вам вопрос на засыпку. Какое выдающееся событие случилось шестнадцать лет назад?
Кропотов отчаянно скребет в затылке. Вдруг изумленно догадывается:
— Неуж ты родился, Шурик?
— Правильно, Евгений Владимирович, — снисходит Шурик, — садитесь.
— Ну, братцы, это надо отметить, — восторженно откликается Кропотов. — По такому случаю сегодня поиграем. (Радостный шум в классе.) Сделаем так, каждый берет лист и под своей фамилией сходу пишет, кем бы он хотел себя в данный момент представить. Итак, поехали.
Возня, шебаршение.
— Так, написали? А теперь задание следующее. Дается пятнадцать минут, и за это время вы должны решить, как проведете сутки в соответствии с выбором и… (Кропотов наставительно поднимает указательный палец) зная, что через сутки умрете. Подписи можете не ставить, чтоб быть откровенными. Вперед!
Сладострастные физиономии, тишина. Нарастающий шорох.
Пятнадцать минут пройдены.
— Ну что, давайте ваши заветности... Секундочку, сделаем так. Поднимите руки те, кто возжелал посуществовать олигархом.
Трое взметнули разом. Иные открываются не сразу — смущаются. Реплики, насмешки.
— Раз, два... шесть… — Кропотов встает. — Сначала соберем листки этой группы… Ну а что, вполне искусительно. Воображение — величайшая вещь, им можно проделывать самые любезные штуки, совершенно не затрачиваясь.
Шелест бумажек.
— Теперь остальные.
Собрав листки, Евгений идет на свое место. На ходу читает, комментирует:
— Так, прекрасно. Один молодой человек, будучи кинорежиссером, в свой последний день бьет морду... э-э… что-то не разберу, Кочерге, что ли?.. А, Кочаре. Ясно. То есть, полные сутки, без перерыва на обед и прочее. Бедный Кочара.
Смешок, возбуждение, шум.
— Вот замечательно. Есть желание провести день с любимым мужчиной... еще такое пожелание. Что-то не вижу подобных посягательств со стороны мужчин. А? Граждане! — в чем дело?
Реплики типа «курица не птица…». Ответные язвы девочек.
— Ну ладно, ладно. В последний день отношения выяснять — это из анекдота… — Кропотов, продолжая исследовать листки, оживляется. — Занимательно, не могу найти желания провести день профессионально. Большинство хотят встретиться с друзьями, родными.
В классе постоянный гул, ребята перечат, ерничают — в основном властвует отношение несерьезное.
— Знаете, а любопытно, — все еще разбирая бумаги, внушает учитель. — Практически все наши богачи в последний день раздавали деньги. Уважаю. — Оторвался от бумаг, откидывается на спинку стула. — Но вот что меня задело. Преимущественно имеем модные профессии — бизнесмены, киношники, шоу, писатели, спортсмены. Ученых, между прочим, не густо. За учителя уже и не говорю. Понимаю, зарплата. — Кропотов трогает листки. — Однако. Никто не захотел в последний день поставить рекорд, написать бессмертное стихотворение, создать великую песню. Никто не захотел сотворить. Но ведь и славы посмертной не захотел. Так чего вы желали, когда выбирали профессию? Как человек выбирает профессию? Что он от нее, вернее, от себя хочет?
И пошел разговор.
«Ловка, все-таки, головой Таня Гейт, — наблюдает за страстно спорящими учениками Кропотов. — Но Перевалова-то так за что? Тут, деточка, явное неравнодушие… Господи, Шистерев, откуда такой снобизм? Да, парень, тяжело от тебя людям достанется. Впрочем…»
— А вы знаете, что выдал один товарищ? — чувствуя, что прилегли страсти, вмешивается Евгений в спор. — Он возжелал побыть лидером России. А? Каково!.. Но дальше-то что идет! В свои последние будни наш с вами глава вызывает на тетатетный разговор аж самого президента США. И вот что докладывает невинным голосом. Вот тебе, мужик, ультиматум: либо перестаешь всякие козни нам строить, либо я начинаю атомную войну. А?
Взрыв эмоций.
— Здоровый-нет, парень-то?
— Понтуется!
— Это же чушь!..
— Секундочку, — поднимает руку Кропотов.; Во-первых, я просто поздравляю изобретателя, ибо вхождение в роль налицо… А теперь. Вспомните Македонского, Тамерлана, Наполеона, Гитлера. То же самое. Человеческие амбиции имеют разнообразные формы.
— Так ведь весь мир кокнуться может! —  атакует Женя Постовалов.
— Ты о количестве жертв? М-м… есть такая философская задачка, — ковыряет Кропотов, — предлагается определить, с какого числа в кучке зерен их становится… много. Наивно предположить, что Наполеон, загубив чуть не два миллиона жизней, остановился бы, решив, что именно эта цифра крайняя.
— Да причем здесь это, — урезонивает Катя Доманская, — Бонапарт хотели власти, а этот завтра умрет.
— Так что же, Герострат? — настырничает Кропотов.
— Нафиг тогда лясы точить, нажал кнопку и аля-улю, — догадывается смекалистый Мерзликин.
— Во! — ликует Кропотов. — Так, значит, идея?
— За идею можно ставить свою жизнь, но не чужую, — горячится Перевалов.
Тут же возникает Таня Гейт:
— А тот же Наполеон, своей, что ли, жизнью распоряжался? Нагородил, а потом на курорте отдыхал.
Кропотов подает голос.
— Ну хорошо. Больше половины ваших пожеланий — стать бизнесменами дефис богатыми. Однако многие в последний день деньги раздавали. Действительно, с собой не унесешь. Так зачем они нужны — деньги? Мы не раз говорили: деньги — это средство. Но средство для чего? Самореализация, достижение власти? А власть что дает?
Опять дебаты.
Кропотов не вмешивается, разглядывает ребят. Спорят полкласса. Смотрится в зеркало Запасская, копает в носу Чупахин, вынимает прыщики Копылов, кажется, пристает к Белошейкиной Зарубин. Все идет отлично.
И снова отлив: уж два-три человека препираются, ползут, да и то по второму кругу — Кропотова черед. Блеснул взором на часы — есть время. Встает, указку мнет. Распрямились плечи, пошло:
— Думать, друзья мои, вот что должно быть вашей главной заботой. Втемяшьте в башку завет Сократа: «Познай самого себя». (Славно: сердечно, патетически.) Знать себя — первая заповедь полезно действующего человека. Это начало творчества, нравственности, поведения наконец… Действие — воплощение индивидуальности, и диктуется оно чувством и разумом. Чувство, в конечном счете, то, что определяет человека как потребителя, оно — корень эгоизма. Разум — первый шаг к общению высокоорганизованному. Старайтесь понимать свои эмоции. Не пугайтесь их, как неприглядны бы они порой не выглядели. В человеке заложен весь комплекс ощущений, и неизбежно парень их проживает. Из семидесяти основных чувств около сорока — отрицательные, и только чуть больше двадцати — положительные... Первое невнушенное, чистосердечное слово, произнесенное ребенком — хочу. Отношения полов, любовь к ребенку — эгоизм самой высокой пробы. Вы только вдумайтесь, каким безоговорочным эгоизмом пропитаны слова «я тебя люблю». Чувство это — мое! И, тем не менее, фраза всегда звучит как подарок. Все оттого, что любовь в принципе не направлена на зло. Вот корень! Вы должны видеть свои чувства, чтоб не делать дурно ближним. Жан-Жак Руссо говорил: все страсти хороши, когда мы владеем ими; все дурны, когда им подчиняемся. Тут нужны и честность, и воля, но они вторичны. Способность анализировать, обобщать — главное, тот инструмент, которым должен обладать прогрессивно мыслящий человек. И основной тренинг здесь — сопоставление с внешним миром, исследование его. Это, собственно, и есть учеба.
Кропотову хочется помолчать. Ему симпатично, но руку тянет Мерзликин и без разрешения спрашивает:
— Не согласиться можно?
— Всенепременно, — не без досады говорит Кропотов.
— Я на перемене у Синициной (это полноватая, тихая девочка) полкоржика попросил. Не дает. Спрашиваю: ты знаешь, что жадной быть нехорошо? Она молчит, значит, знает. Раз Синицина упитанная, выходит, добрая… по литературе недавно за монолог от Наташки Ростовой пятерку схлопотала — стало быть, чувствительная. Знание есть, чувство есть, коржика нет. Не вяжется, воли как раз и не хватает.
Кропотов щупает нос, шмыгает, одобрительно гнет уголки рта милостивая улыбка.
— Ирония такого рода, позволительно заметить — от ущербности. Поэтому, друг мой, я отнесусь серьезно… Во-первых, без коржика ты вполне перебьешься — Таня не делает тебе плохо. А вот ты, может, и обидел. Произошло оное оттого, что ты занят мной. В моих словах ты хочешь увидеть неубедительность, потому что любезную тебе волю я отодвинул на второй план. Ты начал думать, как рассуждаю я, и забыл, как рассуждаешь ты. Достаточный пример отсутствия самоанализа… А о воле? Ну, надо понимать, что воля — это не преодоление, а оптимизация. Не насилие над психикой, а напротив — свободное, вольное, но разумное ее использование, с участием зачастую компромисса, достигается которое точным видением оптимума.
— Вообще-то, Евгений Владимирович, я не о том.
— О чем же ты, Мерзликин? — снисходительно щурит глаза Евгений.
— Вы вот всё о власти. Как насчет сила есть, ума не надо?
Звенит звонок, дернулась щека преподавателя. Мелькнуло: «Черт!»
— Обсудим это. Обязательно… А теперь задание на дом, — доброкачественным тоном говорит Кропотов. — Любопытно, что, когда мы рассуждали о власти, идее, жизни и смерти, никто не вспомнил Пугачева, которого мы сейчас проходим. Рекомендую почитать «Емельян Пугачев» Вячеслава Шишкова. Эта тема в книге проходит четко.
На днях. Кропотов чинно бредет в осевшем, плотном воздухе — недавний циклонический ветер угомонился, дает подышать — свежачок снега внятно хрупает под ногами, решительно тявкает бездомный пес. Подле одного из киосков лихо взвизгнула, тормозя, иномарка. Из нее выбрался амбал с лысой крапленой головой в строгом, нелепо присутствующем костюме, тупо и надменно прошествовал к окошку, бесцеремонно отодвинул, будто занавеску, клюющую туда аккуратную тетю, сунул купюру, что-то бормотнул, на градус не согнувшись. Продавщица суматошно заплясала. Замешкалась с нераскрытым блоком сигарет — парень матерно, зло укорил. Смахнул с прилавка выданную пачку, резко и точно сдернул, идя к машине, отворяющую полоску. Не шелохнулся на судорожный окрик относительно сдачи.
«Нда», — подумал Евгений.
Коротко сказать, через год Кропотов с преподаванием завязал.
***
Юля стояла у отворенного настежь окна — колыхалась шторка — смотрела в него. Даша полулежала на диване. Юля постановила:
— Обожаю весну. — Глубоко вдохнула. — Адреналином пахнет. — Начала двигать бедрами, имитируя танец. Напевала: — В области таза смутный  звон, точит бремя вялых и вязких токов…
Развернулась, подошла, уронилась на диван рядом с Дашей, исподлобья смотрела. Комментировала с театральной проникновенностью:
— У тебя есть смутный звон в области таза?
Даша вяло улыбнулась:
— Да ну тебя!
Юля продолжила постановку, отвернув голову, но не убрав взгляд:
— Нет, мадам, меня ничуть не да ну. Относительно звона мне быстренько… — Уже без театра: — Ну колись, что у вас с Димкой?
В Дашиной улыбке пошла хитринка.
— Дружба до гроба.
Юля навалилась на Дашу, щекотала.
— До чьего? Все по порядку мне, это приказ!..
Весна занялась бестолковой и настоянной. Помер соседский мальчик, белокурый пятилетний ангелок, хворавший напропалую какими-то экзотиками. Беспощадно лезли цены на жилье, и родители Даши загрустили, поскольку нацелились на трехкомнатную, но чухнулись и встряли в какую-то аферу. Купили, другое дело, девице плащ (специальные складочки, рюшечки, фурнитура, — очень ловко было приталено и Даша полюбила вставать перед зеркалом в профиль и отгибать спину), так в первый же день обляпал отвязок на иномарке. Опять же прочитала «Лолиту», которую давно мечтала освоить, но глаза не доходили. И затомилась. Всякие глупости посетили голову и, право, это нравилось. Понятная вещь, кино не раз смотрела и все бы ничего, но в облике Доминик Суэйн было что-то черепашье, — а вот играла, подлая, ловко. Стиль романа, заметим, Даша не приняла, хоть совершенно было понятно, что товарищ Набоков — гений. И вообще, некоторые шевелили пуще. Да, пубертатное присутствовало явно, но не до последней проникновенности — в настроениях шелушилась какая-то узорчатая хмарь, ненастная весна… У папы образовался остеохондроз — опять беспокойство.
Даша повизжала, покрутилась, выскользнула из объятий Юли, встала. Поправила прическу. Ходила, Юля ласково наблюдала. Даша остановилась.
— Хочешь, что-то покажу?
— Хочешь, потому что весна.
Даша вынула из стола диск, вставила в плеер, подала Юле наушники. Нажала кнопку, Юля вперилась в стену, ритмично дергалась ступня.
Сняла наушники, обратила к Даше удивленный, едва ли не растерянный взгляд.
— Козырно. Где записала?
— У Димы.
Брови Юли удивленно всползли.
— У Димы?
Даша оживилась:
— Димка профессиональную звуковую карту на компьютер поставил, редакторские программы освоил. Вот мы и попробовали — ничего страшного, я тебе скажу.
Юля одобрительно кивнула. Вдруг глаза ее расширились, на лице отобразился вызов, а в тоне, пожалуй, шелушился испуг:
— Даш, а ты что — хочешь без меня что ли?
Даша испугалась сильней:
— Бог с тобой, Юлишна! Мы просто… ну, чтоб посмотреть, сможем ли сами аранжировать.
Юля обмякла, вздохнула глубоко.
— Впрочем, всё равно, похоже, ничего из нашей затеи не выйдет. Все такие понторылые.
— Ну и пускай. Для себя будем писать, интересно же!
Юля помрачнела.
— Меня, наверное, из хора выпрут. Валерий такой позорный — какое ему дело, ночевала нет. Светка заложила, гадина, никто бы так и не узнал.
— Из-за кулона конечно.
— Да пошла она со своими цацками. Впрочем, и хор туда же — больно надо. — Задумалась. — Я, возможно, вообще из школы после десятого уйду.
— Ты с ума сошла! А институт?
Юля скривилась:
— Какой институт, разуй глаза! Кто оплачивать будет? Ты лучше других знаешь, что на бюджет мне не поступить… — Помолчала. — И потом, учиться ради корочек? Купить можно.
Даша болезненно буркнула:
— Ну, я не знаю.
Юля подняла голову, взгляд образовался прямой, суровый.
— Некогда мне учиться. — Вздохнула тяжко. — Господи, уехать бы куда. Так осточертело все.
— Юль, тебе семнадцать — не смеши людей.
— Именно… (Усмехнулась) Тот возраст нежный… (Сверкнул взгляд) Какая, к лешему, нежность. — Нерасторопно встала, подошла к окну, уставилась. Протиснула сквозь зубы: — Эти — достали. Прибила бы обоих.
Даша высказала недовольство:
— Ты уж совсем. Ну ладно, с отцом ругаетесь — а мама? Она чем не угодила?
— Много ты знаешь. Та тихушница… Я раз домой пришла не вовремя, а ее Ковалев… — Юля осеклась, смотрела зло. — Овца, блин… — Посветлела, отвернулась от окна. — Да и черт с ними, мы сами по себе.
Однако тут же взгляд снова потускнел, плотно сомкнулись губы. Юля взялась ходить. В окно поступал непритязательный свет, город монотонно ворчал. Девушка подняла голову, забелели зубы.
— Слушай, песенка-то прикольно получилась… — Улыбка погасла, но не до конца. — А это… на высоких у тебя… тоже вполне.

Юля вышла из подъезда, запах юных тополиных почек тянул так настырно, что одолевал автомобильные миазмы. Подле крыльца возился малыш, квелая мамаша, овеянная хлопьями сигаретного дыма, угрюмо наблюдала за чадом. Бутус бойко засеменил к парапету напротив подъезда, принялся воинственно стегать его подобранной веточкой. Юля экзекуцию не миновала взглядом — уронила, впрочем, вскоре под ноги. Да тот будто зацепился, вильнул и вклеился в начертанное «Юля». Тело приостановилось. «Юля» трансформировалось, палочка у буквы Ю была затерта, овал превратился в букву Б. Сузились у девицы глаза, вздрогнули ноздри. Лицо напряженно разгладилось, взор стал одержимым. Юля стремительно тронулась.

Нынешнее лето удалось ядреным. Свет сочился, звуки купались, запахи волочились. Дима и Даша отходили от лотка с мороженым, грызли вещество, неторопливо ступая. У бордюра остановилась далеко не последняя иномарка, из нее в открытое окно высунулась Юля.
— Эй, лица! Далеко ли? 
Даша обрадовалась:
— Ой, Юлька, привет!
— Куда идете?
— Да так, гуляем.
Юля пропала в пещере машины, что-то толковала водителю. Высунулась опять.
— Поехали с нами — мы купаться.
— Да я без купальника, — разоблачилась Даша.
— Падайте, заедем.
Парочка села в авто. К ним повернулся водитель, парень мало за двадцать, аттестовался равнодушно:
— Привет, я Вадик.
Дорога подле берега Визовского пруда случилась ущербной и жижистой. «Ну куда ты! — отвесно, напоказ ярилась Юля. — Вправо бери… Вот урюк, вправо же, я сказала!»
По пирсу Юля бухала сноровисто, по-домашнему.
— Петрович, привет! — крикнула пожилому в бандане дядьке с приятным животом. Дядя улыбчиво помахал рукой. — Шкипер с «Натали»… — Кинула руку на ухоженную, грациозную яхту, кивнула головой: — Вон и наш корабль.
Пруд замечательно кипел — рябь, стальная синева. Яхта сложилась уютной и ходкой, парус пух от ветра, по днищу весело и гулко хлопала вода, берега вдали изнывали зеленью. Сходу, словно оттянутая резинка, вляпывалась, усаживаясь на борт, чайка и незамедлительно затевала воровато стрелять дробью глаз. Ее сородичи, коротко вереща, стремительно и синусоидно носились. Даша, развалившись на сиденье, идущем вдоль борта и закрыв глаза, отдала лицо солнцу.
— Как хорошо, я ни разу на яхте не каталась.
Дима подтвердил:
— И я.
— Представляете, в прошлый раз отдыхали на Бараньем, — жаловалась Юля. — Все чин-чином, шашлыки, восьмое-пятое. Обратно идти — штиль и мотор накрылся. Три часа скреблись. Меня комары до коросты сожрали.
Даша не удержалась:
— А это чья?
— Вообще-то отца Вадика. Но он ей не пользуется… Нырнем?
Даша открыла глаза, привстала.
— Давай. Димка, ты с нами?
— Я еще вчера там.
Ребята с гиканьем сорвались, прыгнули. Дурачились в воде, яхта вразвалку ушла. Даша остепенилась:
— Ой, нам же не догнать!
— Да Вадька сейчас развернется, — успокоила Юля.
Фыркали, медленно возили руками по воде. Даша снова выявилась прекрасной половиной:
— Где ты его подцепила?
— Андрея друг. Я его подлечила малость, от дурных привычек избавила.
— А Андрей?
Юля бросила удивленный взгляд.
— Причем здесь Андрей? Он музыкой занимается.

Поразительно, как Даше везло — вот и Ольга оказалась на уроки щедра: она любила с присущей монотонностью наставлять (понятное дело, что склоняла Дашу на журналистику музыкальную).
— Читай рецензии, в них изгаляются. Иногда чрезвычайно изящно и творчески. Этим надо обязательно повосхищаться, но с одной целью — чтоб привыкнуть. Когда привыкнешь, когда не сильно трогают чужие измышления — ты что-то знаешь. Даже пробуй наиболее понравившееся переписать, мысли автора должны стать как бы твои… Вот еще упражнение, не дочитывай до конца абзац, а пытайся дописать сама. Потом сравнивай, это дает возможность уловить стиль…
Осторожней с новоязом — он тащит в дурной вкус…
Есть четыре феномена мировой попсовой музыки: Чайковский, Тухманов, Битлз, Аббовцы. И вообще, «По волне моей памяти» — лучшая пластинка мировой истории, ибо тексты и музыку такой высоты в гармоническом сопряжении можно достичь только при русском языке. Это априори спорно — тем более что пластинку порядочно забыли, — отсюда мало кому придет в голову; потом тут есть категоричность, а она нравиться… (Дядя Женя, между прочим, на данное построение так выразился: «Патриотический дилетантизм всегда обаятелен. Впрочем, здесь налицо здоровая провокация, стало, в сомнение заведомо внесен деловой аспект»).
Первое интервью с музыкантом, естественно, устроила Ольга. Угадали гастроли одного популярного товарища, с которым она была знакома. Знала кого-то из промоутеров и сговорилась на интервью Даше. Девушка извелась, утонула в Интернете (благо, помог Дима), роя о «подопытном» данные. Да и Ольга хмуро науськивала:
— Забудь о том, что я тебе сейчас скажу. Парень знает все вопросы, нет таких которые ему не задавали… Почему забудь? Потому что толковых ответов у него нет. Отсюда задавай вопрос так, будто только ты его придумала. И вообще, он подопытный… но уважай его, ибо этим ты уважишь себя. Кстати. Я ему сказала, что ты дурочка, но моя родственница. — Ольга густо вышагивала по узкому пространству, твердила: — Раздражай его попсой, причем из других областей. Допустим, Айвазовский — попса. Потому как Валерка сам — попса голимая. Затверди несколько постулатов и пробуй их вставить. Например: питерцы и свердловские конца восьмидесятых исчерпали самобытный русский рок, ибо сымитировать его в отсталой стране можно было только на дворовой музыке. Что и сделали, добыв чувство за счет интеллектуального — это компенсировало музыкальную убогость. Но поскольку основание музыкальное вообще, прием быстро перестал удивлять. Валера непременно скажет: назови хоть одну вещь, отроковица. И ты напой парочку… Или: «русский бардак» (сюда Ольга загружала и бардов и шансон) есть непревзойденное явление музыки мировой вот по какой причине — русские слова сподручно высказывать напевно… Ты буквально меня заманала.
Лето не сходило с места. Небо по этому случаю позиционировалось как бирюзовое, облака удались крепки, женщины состоялись загорелы и голенасты. Ольга и Даша сидели в открытом кафе. Перед Ольгой наблюдалось кофе, перед Дашей, напротив, сок. Ольга достала из сумки диктофон, по столу провезла Даше.
— Вот.
Даша взяла диктофон. Повертела, включила, выключила.
— Оля, я боюсь.
Женщина покрутила кисти:
— А ручки вот они… — Уронила ладони на стол. — Никого не бойся, купим пистолет.
Достала сигареты, закурила. Увидела кого-то вдалеке, смотрела на него безрадостно.
— Во, нарисовался… В общем так, мамуся, старайся смотреть плотно. Четко в глаза. Но не в оба, а в один. Как бы игра, где у тебя преимущество, ибо он о ней не знает. Опытных-то журналистов они побаиваются, потому как цена и тем и другим проставлена, а с молодыми, тем более девицами они начинают умничать, поскольку дурами вас считают. Ты ему угоди, пусть покочевряжится. Потом начинай доставать, и диктофон трогай будто невзначай. Все поняла?
Даша с очевидным неврозом кивнула. К столику подошел популярный музыкант. Дежурно улыбнулся.
— Приветствую.
Ольга и Даша милостиво кивнули, популярный сел. Уже спешила официантка, музыкант поднял лицо:
— Минералочки будьте добры. Без газа… — Повернулся к девушкам. — Уф, жарко. Не опоздал? Цепляются людишки, по обыкновению, пока из отеля шел. Ну что, Оль, выглядишь — и все такое. Как я понимаю, очаровательная девица и есть протеже. Ну-ну.
Даша колюченько вглядывалась.
— Я — Даша, на всякий случай.
Товарищ вальяжно отпал на спинку.
— Всякие случаи, надо признать, не предпочитаю, но Даша — имечко смелое.
Ольга поделилась:
— Чур, я отваливаю. У вас сложится, уверена… — Встала, сделала ручкой. — Пуки-пуки.
Популярный окинул взглядом вставшую.
— Купно… — Мизантропически оглядев тыл удаляющейся Ольги, повернулся к девушке. — Ну что, поехали. Минут двадцать, я полагаю, хватит — все-таки уезд, не сочти за… Впрочем, сочти.
Даша нагло взирала в визави. Нажала на кнопку лежащего на столе диктофона, пошло:
— Когда вас последний раз били?
Популярный вскинул глаза, закинул голову и безмятежно засмеялся.
— Это хорошо… — Ударился в воспоминания: — Э-э… да что-то давненько… А, вот… года два назад по ряшке получил. И от кого бы ты думала?
— От жены.
Мужчина обрадовался:
— Совершенно от нее… — Азартно отклонился от спинки стула. — Но не догадаешься, за что именно! Пари.
Даша была неумолима:
— За святое — деньги заначили.
Парень хлопнул тылом ладошки по другой открытой.
— Не купилась, я хотел ревность всучить! Погнали дальше…
Прошло время, позы собеседников были свободные. Популярный, говоря, интенсивно жестикулировал.
— Ты, безусловно, права. Но милая моя, а как насчет журналиста? Журналист — проститутка, поэтому популярен. Выражение Ольги. Или еще: для журналиста грязь — лакомый кусок. А? Как с этим? Стенания прессы относительно цинизма и прочего в шоу-бизнесе сами по себе циничны. Как говорится, рад бы помочь, да по ушам настучишь. — Помолчал. — Да и причем тут шоубиз — каков поп, знаешь ли, таков приход. — Посмотрел на часы. — Даша, у меня еще дела, так что будем заканчивать.
Даша выключила диктофон.
— Спасибо, Валера. Очень приятно было — и, как вы говорите, все такое.
Валера улыбнулся:
— А что, интервью без фото?
— В редакции найдется ваше фото.
Легкая ёра интонировала предложение:
— Лично тебе, я понимаю, обоюдный снимок не нужен.
— Нет, пожалуйста, если вам так хочется.
Смеялся представитель звезд.
— Ты далеко пойдешь.
— Зачем далеко — все под рукой.
И вот, Валерий:
— Знаешь что, сейчас некогда, но я бы поболтал так, не для глянца. Заходи после концерта в гримерку, может сходим куда, посидим. На твое усмотрение.
— Не побоитесь? Жара во мне возбуждает агрессию.
— Я заметил. Потому и приглашаю. Ты чистая — тебя, я думаю, Ольга муштрует, и выглядят эти экзерсисы симпатично.

Ольга сидела за столом в редакции, уставилась в компьютер. Обозначив явление неробким стуком каблуков, привычно открытый проем двери заполнила Даша. Ольга откинулась на спинку кресла.
— Ну что?
— Нормальный мужик… На рандеву пригласил.
Ольга кинула деловито:
— Пойдешь?
Даша неуверенно пожала плечами.
— Пойду.
Ольга вновь наклонилась к компьютеру, зрачки равномерно бегали. Благовестила:
— Если хочешь диск втюхать — бесполезно. Он слушал.
Даша напряглась:
— Ты уже давала? Когда!
— Не я. Юлька.
Даша оторопело повысила голос:
— Не поняла!
Наставница застрекотала клавишами.
— Месяца три назад. Он тут на презентации одной был.
— Но откуда ты знаешь Юлю?
Ольга отстранилась от компьютера, смотрела на Дашу в упор.
— Мы с ней очень даже знакомы.
Даша стояла не мигая, лицо проморозилось. Сникла, взгляд задумчиво уперся в пол. Подняла голову.
— Когда принести материал?
— Завтра, разумеется, в ближайшем номере пойдет.
Ольга вновь окунулась в компьютер. Даша развернулась, ступила. Остановилась, повернулась обратно.
— Ольга Владимировна… а Юля на рандеву ходила?
Ольга исподлобья кинула взгляд, кивнула. Даша плотно сжала губы, развернулась окончательно, ушла. Редактор глядела ей вслед, улыбалась.

Было далеко за полдень. Солнце опрометчиво уселось на крышу дома, что напротив Дашиного, сверху придавило хмурое, пузатое облако, и пыжилось отчаянными, путающимися в кронах деревьев лучами. Улицы мерно гудели, частые человеки, озабоченные предстоящим досугом, равнодушно вышагивали, одинокая собачонка озадаченно и вкопано рассматривала людские похождения. Дима и Даша стояли возле подъезда друг напротив друга, девочка щурилась, юноша издавал звуки:
— Ты когда работать приступаешь?
— Я не приступаю.
— Как это? Ты ж хотела до конца лета в Водолее с Юлькой поработать! Вроде как мать ее вас пристроила.
— Ага, станет тебе Юля работать — Юля в Испанию едет, — угрюмо противоречила девица. — Это её мать хотела пристроить, а та меня подсватала.
— Ну, и?
— Не хочу. Всю ночь там… не буду.
— А что, вообще, за работа?
— В боулинге. Да ну…
Даша взирала мимо парня, недобро. Дима скребнул:
— По-моему, у вас разлад какой-то.
Холоден был ответ:
— Никакой не разлад…
— Я же знаю, мне Юлька сама жаловалась… Зря ты, она неплохая. Мне кажется, ты ее не совсем понимаешь.
Даша подняла воспаленное лицо.
— Ну и понимай, если тебе так надо!
Круто развернулась, устремилась к подъезду. Дима кинулся следом.
— Даш, ну ты чего? Даш, я же ничего такого не сказал!
Озлобленно, через плечо было произнесено девочкой:
— Да пошел ты!
Замер Дима.
Тем же вечером Дарья располагалась на кушетке. Нудное ворчание телевизора из соседней комнаты клочковатой взвесью ползало по комнате. Девочка сидела прямо, строго, не мигая, бледная фотография окна была неприлична. Взор упал, тело надломилось, ладони прянули к лицу, голова утонула в них. Корпус медленно раскачивался.
Даша встала, взяла со стола сотовый, смотрела на него. Положила обратно. Ходила. Снова взяла. Решилась, набрала номер, казнилась:
— Алло, Дима… ты меня прости… что-то на меня нашло…
Слушала трубку, лицо озарила улыбка.

Осенью происходит сырость. Стекла авто искрились бегущими отблесками фонарей. За рулем существовал Вадик, Юля сидела рядом. Едущий впереди автомобиль затормозил, Вадик с задержкой топнул в педаль, машина с визгом остановилась перед самым бампером первого. Оря, Юля имела в виду происшедшее:
— Урод! Ты же чуть не въехал!
Вадик широко раскрытыми глазами безжизненно уставился вперед. Мигал тяжело, медленно.
— Я же умоляла! Ты же обещал сегодня без ширева! Никуда я с тобой не пойду, разворачивайся!
Вадик закачался, истерично рубил:
— Заткнись, сучка, заткнись!
Юля увесисто отчеканила:
— Пошел ты в жопу, козел.
Вымахнула из машины, захлопнула дверку страстно. Вадик откинулся на сиденье, устало закрыл глаза, шипяще дышал. Дверь открылась, ворвалась Юля, обрушилась на сиденье.
— Поехали, что встал-то! Ублюдок.
Вадим тронул автомобиль, но немного отъехав, прислонил его к обочине. Долго ковырялся в карманах, достал таблетки. Устало, скрипуче сопроводил:
— Мне надо закинуть.
Бросил в рот препарат, повернулся к Юле.
— Будешь?
Юля вырвала таблетки, кинула их в сумочку. Сидела, глядела перед собой. Опустила голову, открыла сумочку, протяжно смотрела в нее.

В Ираке происходило что-то настоящее, деловое. В школе совершалась перемена, насыщенная дежурной суетней. Ирка сегодня пришла в новых джинсах, которые симпатично оформляли тыл. Это было совсем не лишним, потому что ей предстояли важные, даже решающие соревнования, она вымоталась и снизила показатели учебы. Катя за последние пару месяцев набрала и по этому случаю с ненавистью грызла сладкий арахис. Даша сидела за партой, что-то калякала в тетради. Папа Юра вчера мелькнул в телевизоре с коротким интервью, был невозможно усерден, и Даша улыбнулась, вспомнив его близкий и отчужденный облик. Зазвенел звонок, ребята не спеша усаживались. В класс вбежала Ира, за ней вошла учительница. Все несноровисто и шумно встали. Ира споро подошла к Даше, наклонилась, взволнованно сказала:
— Даша, я только что узнала — Юлька в аварию попала, в больнице лежит.
Ира ушла на свое место, учительница повелевала:
— Садитесь.
Даша сидела неподвижно и строго, лицо было мертвое. Вдруг вскочила и стремительно выбежала из класса. Вслед полыхнул изумленный возглас учительницы:
— Кузнецова, ты куда?..
Юля лежала глубоко, надежно. Кровать обложили механизмы характерные при переломах. Мачта системы трубкой сочленилась с лежащей.
— Недолго, пять минут, — равнодушно сказала медсестра Даше.
Голова Юли была забинтована, оставляя лицу невеликий овал. Насыщенный фиолет левого виска через мерзкую желтизну переносья переползал в непотребную серость правой скулы. Пострадавшая тяжело повернула голову, глаза туго открылись. Что-то имитационно улыбчивое попытались изобразить губы. Отступили обратно под спудом боли. У Даши взмокли веки.
— Как ты? — и начала часто и размашисто глотать.
Юля, понимая, жалея, выковыряла — тесные губы зашевелились, голос произошел спокойным:
— Непривычно.
— Сильно больно?
— Больно.
Даша мощно смотрела в незнакомую и родную девчонку, железный прут из желудка с усилием давил в нёбо.
Юля тем временем зашевелилась, устроила голову, с Дашей связался довольно простой взгляд.
— Представляешь, два зуба сломала. Хорошо, не передние… Оказывается, у меня тридцать три зуба. Никогда не знала.
Даша улыбнулась.
— Запас не давит.
Помолчала, затем наклонилась ближе, пошла что-то говорить. Следом Юля.
Говорили замечательно, слова были пусты и нужны. В какой-то момент Юля голову отвернула, брови сморщились, опустились веки. Даша испугалась:
— Что? Врача позвать?
Юля слабо покачала головой — нет. В слабую щель глаз, однако, продралась слеза, с ускорением побежала. Кстати вошла сестра, зашумела предметами. Даша показала на Юлю, не без надрыва произнесла:
— Девушка.
Та взглянула через плечо, развернулась ровно, наклонилась. Не гнала, но Даша встала, хлопала виновато ресницами. Сестра что-то поделала, лицо Юли посветлело, девушка распрямилась, не глядя на Дашу, приказала:
— Все, ей надо отдохнуть.
Даша положила руку на безвольную кисть подруги, но тут же убрала, опасаясь причинить худое.
— Я пойду, Юль?
Та улыбнулась, кивнула. Торопливо и жадно спросила:
— Завтра придешь?
— Конечно, — пообещала Даша, ополоснуло горло сладкой горечью.
***
На отсидке Коля завис в городе, в промзоне. Жил не особенно, но все покрыл один кусочек, парень один. Только начал Никола — впечатляло все — когда прибыл персонаж.
Щегол был тщедушен, ошеломляюще красив и обладал отсутствием многих сколько-нибудь предусмотренных реакций. Он сразу начал вести себя, словно находился дома — притом первая ходка и ноль покровительства. Однажды после поверки пошло развлекалово. Ехидный Лямин (восьмера за разбой) прицелился первый:
— Ну что, турнепс, давай за жизнь разговаривать. Ответь для осведомления, пошто ты такой красивый. Знаешь ли, что красота грех?
— Красота, товарищ, не грех, — без запинки ответил подопытный, — она — назидание. Красота — слепок с бога. Предъявление всем — достоинство.
Упала веселая тишина, взгляды впаялись. Лямин радостно заерзал на шконе и начал сразу ; обычно человека ведут, потом ломают.
— Погоди, погоди, мил человек. Ты, есть маза, еще и умный. Поговорку-то, поди, выучил ; красивый да умный, он и сзади хорош. (Публика радостно хакнула.) Вот ты, прелесть моя, и предъяви достоинство.
— Достоинство — вещь трудно согласованная, общественная, — Щегол назидательно поднял подбородок. — До стоимости. Сначала стоимость желательно определить, а уж потом достоинство иметь.
Аргументы Лямина изощренностью не отличились:
— Так! Еще и бухгалтер. А расчет, ряба, невеликий. Коли ты красивый, да общественный, так надо общество и уважить.      
Возник Мамоня, женоподобная орясина с брыластой ряхой и мелкими белесыми глазами:
— А чего тереть, ставь жопу и разговор молчать.
Щегол с увлеченным и серьезным видом, словно на диспуте, возразил:
— Причем тут жопа, я еще раз подчеркиваю, красота суть общественное достояние, а жопа ; вещь персональная.
— Ты мне, курво, салазки не крути, поскольку ты член с холма и луку мешок. Снимай, козло, штаны.
Щегол с искренним удивлением повернул взгляд к Лямину:
— Я что-то не понимаю, причем здесь штаны?
Лямин в последнем проникновении посоветовал:
— А чего тут понимать, ты ему в лоб дай.
Комната кромешно гоготала. То, что начало происходить затем, даже и не приближалось к каким-либо рамкам. Щегол с предельно серьезным видом схватил попавшую под руку кастрюлю и чрезвычайно четко ребром вкатил ей в лоб Мамони. Хохот даже и не сник, никто в сделанное просто не поверил. Мамоня с прелестным взвизгом кинул ко лбу руки. Когда отвел их, выплеснулись очумевшие, соскочившие с орбит глаза. Далее грянул великолепный мат. Совершенно было очевидно, что сейчас состоится смерть. Действительно, удар, который он предпринял, был окончательным. Однако по случаю чрезвычайности настроения, удар достался Щеглу косо. Его жестоко отбросило, он устоял. Дальнейшее было великолепным абсолютно. Он выпрямился и сделал замечательный и спокойный взгляд на Лямина. Ничего, кроме ожидания инструкций, в нем не читалось. Лямин поступил исключительно корректно, с глубоким пониманием ситуации посоветовал Щеглу:
— Теперь его надо убивать. Так положено.
И тут началась коррида. По всей видимости, у Щегла четких представлений о способах убийства не имелось. Ибо он начал их перебирать. Сначала, словно обезьяна, взлетел на грудь Мамони и принялся его есть. Снедал нос, брови, всё сколько-нибудь выступающее. Мамоня пытался сорвать Щегла, однако безрезультатно. Щегол попросту игнорировал попытки. Мамоня визжал. Да!.. Это было громко и впечатляюще. Щегол же, вероятно, осознав, что предпринятый им способ неэффективен, как-то ловко перебрался за спину на плечи Мамони и пошел его душить. Тот хрипел. Это тоже было впечатляюще. Разумеется, никто не предпринял попыток вмешаться: такую сцену нарушать нельзя ни под каким резоном. Барак насыщенно гудел.
Допустимо предположить, что Щегол все-таки кончил бы антагониста, но на ажиотаж прибежали охранники… Осуществились забавные вещи. Мамоня, например, долгое время разводил руки, обращал к окружающим ошалелый взгляд, так и не понимая, что произошло, и мычал невнятное, разумея просьбу объяснения. И в самом деле, состоявшееся превзошло всякие приличия… Щегла определили в карцер.    
Дальше еще любопытней — парня все-таки опетушили и сделал это сам же Лямин. Причем просто, по обоюдному согласию.
— Добрейший же человек, — щерился Лямин, — подойди к нему с душой, он тебе сердце выложит.
Примечательно то, что на очередной сексуальный подкат Щегол Лямину отказал, пустившись при этом читать моралите (Лямин принял оказию с воодушевлением), ; как выяснилось, гражданин прознал, что его душевно-телесная щедрость благо совсем не есть.
Возникнет впечатление, что Щегол просто чокнутый? Не тут-то было. Во-первых, он совершенно изумительно рассказывал вообще, и, в частности, многое о жизни столичной элиты ; парень три года отмотал во ВГИКе, пока не угодил в какую-то замороченную секту. Конечно, он был артист несомненный и демонстрировать это любил, декламируя высокие монологи. Мало того, ударился учить сожителей разуму, проповедуя высокую мораль, и это еще более склонило бы подозревать его в сумасшествии, если б не блистательное владение иронией. Однако главное то, что его неподчинение порядкам носило, если так можно выразиться, творческий характер.
Однажды он не пожелал идти на смену. Бугор, Гера Бызов, кряж, справедливый и уважаемый мужик, некоторое время уговаривал, а затем, раздосадованный угрюмым и идиотским молчанием Щегла, просто закатил ему в голову. Сковырнувшись, тот незамедлительно ударился в падучую. Все знали, что он артист, но попробуйте изобразить глаза, пузырящуюся пену. Кто видел припадки эпилепсии, знает, какое это трудное и незабываемое зрелище… Щегла оставили в покое. А на другой же день Гера пустился помирать, получив сильнейшее отравление. Откачали, но по прибытии из лазарета он приобрел странноватый, как бы провинившийся вид.
Один начальник, мразь окончательная, постоянно доставал птицу. Именно его заботами Щегол в карцере был прописан. Принимал наказания он безропотно. Думается, это и бесило сатрапа, и однажды он просто плюнул в лицо заключенного. Щегол, само смирение, молча, виновато скосив глаза и не вытирая лица, стоял навытяжку. А через день подошел к нехорошему и в свою очередь харкнул ему в рожу. Но чем, — калом!.. Это же надо додуматься — таскать с собой испражнения, улучив момент, пихать оные в рот. В общем…
Изгваздали артиста, естественно, в ветошь. Однако странное дело, как только потом скот появлялся, возникал чуть уловимый запах дерьмеца. Кстати заметить, после того случая Щегла перевели на тюрьму.
Но предварительно Коля имел общение. Как тот прочуял способность парня к музыке? Николай сразу по прибытии пытался что-то предъявить, но его так грубо отодвинули, что поползновения этого рода исчезли. Именно Щегол внушил Колику обязанность сочинения песен. Говорил, блестя глазами:
— На сцене, Николя, сильно. Какая-то химия, очи не своими становятся. Это даже не власть, тут с небесами трёшь.
Прошло лет десять, Коля встретил Щегла. Тот представлял из себя непотребство, явно гнил в вине. Николай притащил вещь домой, три дня мыл, не допускал до хмельного, — знал притом, что бессмыслица. Жену раскалил, Юльку вроде бы напугал, во всяком случае, смотрела девочка на происходящее расширенно… Сердоболие? — нет: Коля уже знал цену деньгам и многому.

Не худо заметить: с малолетства Николай недолюбливал небо, море, лес. Безукоризненное естество неба вызывало в нем чувство противоречия и наделяло печалью и неодобрением. Между тем в тяжелую осень, характерную игом спекшихся туч, он часто ловил в высях свой взгляд, выискивающий плешины и проруби, томясь странными опасениями относительно безысходности происходящего. Море пугало затаенной мощью, обманчивой податливостью, однако гнилостный сквозняк запахов непременно будил нечто покойное, сожалеющее. Лес настораживал организованностью хаоса, отвратительным безразличием формы, и, вместе, будоражил ощущение предчувствия чего-то близкого, но неуловимого.
Собственно, всему этому Николай предпочитал кладбища. Здесь ему удавалось достичь проникновенной созерцательности. Не сам обряд упокоения занимал Юдина, а тихие, неторжественные возбуждения памяти продолжающихся людей. Упорядоченная, где-то вожделенная суета посетителей, за которыми по случаю норовил он наблюдать, и печаль обстоятельств оставляли привкус квинтэссенции. Силуэты великих абстракций зыбились в кущах погостов, и разглядывание их волновало ликующим чувством неординарности.
Еще давались ему электропоезда. Эти давались бескорыстно.
С электрички тогда все и началось. Они ехали в деревню Некрасово, к родне жены. Электричка размеренно стучала на стыках рельсов. Вымахнув из угодливой ряби лесного тоннеля, взор с маху падал в громады пространств, панорамы ликующие, купающиеся в свете, и узурпаторство этого великолепия вызывала изумительное сопротивление, клокочущую жажду жить.
Вояжи такие, не очень частые, Николай любил страшно. Вихрь восторга неизбежно набегал вместе с духом вспотевшей земли и навоза, рвал в клочья заматеревшие легкие. Работалось в охотку; баня, разумеется, стопка лихоградусной опосля. Горланили чудно, песня горячо язвила подспудные психологические глыбы. А тихие, лукаво-философские беседы с дедом Семеном?
Как обычно, на другой день после приезда пошли в лес. Мишка с матерью, неугомонные добытчики, шарили в траве глазами и ножом, и вскоре исчезли. Николая с Юлей грибные соблазны не насыщали. Они покорились ласковому ворчанию листьев и птиц, нежному щекоту ветра и терпкому аромату леса, квело перебрасывались словами о пустом и всяком. Юля, десятилетняя егоза была непривычно тиха. Окунувшись в заповедную сень рощи, наткнулись на две заброшенные, изрядно заросшие, но с современной оградой и памятниками могилы. Бросились в глаза невзрачные, запущенные лица двух мужчин, уныло мерцающие в овальных, старинных карточках, и показалось странным присутствие этих поселений здесь, среди сильной, звенящей палитры леса. А когда прочитал Николай надпись на табличке перед памятником — «Здесь покоятся герои гражданской войны, зверски замученные колчаковцами», — словно окно от ветра распахнулось, и ударило воспоминание о давнем рассказе бабки Валентины.
Было всего в рассказе, что случились в начале века времена мутные. Бродил народ: мужик уральский, который победней, подался в армию ту или иную, зажиточные выжидали, наседками нахлобучив себя на кровное, бабы, будто под конец света, оживотнели и смотрели на иногородних, в избытке образовавшихся, сурово. Пацаны дрались меж собой люто. Никто не знал где праведно, где грешно, и шибал в нос запах крови, таскаемый вихрем событий, вздыбилась подспудная, выпущенная взломанными устоями ненависть. Шатко было, валко — сатанински.
В двадцатом Валя, ровня тогда Юле, как и все ждала подлинного. От родительского надзора не надсаживалась, хлесталась целыми днями по деревне да лесам. В ночь однажды нагрянул малый колчаковский отряд по наущению местного владельца пимокатного заведения. С карательной целью прибыл, день отстоял, дело справил равнодушно и устало — любопытство баб да малых не потешил.
Утром забежали за Валюшкой две всполошенные подруги и, талдыча наперебой, поволокли девицу на улицу. Не могли решить, куда бежать, к сельсовету ли — смотреть порубанных комиссаров, либо к лесу, куда повели кончать двоих оставшихся. Решили, что в сельсовет успеется, и прыснули догонять осилившее уже опушку леса пестрое кодло.
Было в толпе больше баб. Мужики — старье. Позади на ладных конях тащились колчаковцы, периодически вяло щурившиеся на женщин. Пара представителей прекрасной половины да столь же стариков слали на пленных проклятия, потом, распалив себя, коротко и жестоко поколачивали комиссаров, немощных и безразличных. Остальные тянулись бездеятельно — кто молча, кто поохивая и боясь высказываться. Нашелся сердобольный всадник и малых от жуткого зрелища отогнал...
Стало вдруг Николаю от воспоминания терпко. На этом историю он Юле и поведал — наворотил своего довольно. Говорил хорошо, с интонациями. И сникла девочка, погрустнела. Колю отчего-то жалостью опалило — приобнял малую, ласково поглаживал плечо. А Юля объявила невпопад:
— Я врачом стану.
На кой возник в памяти этот рассказ, отчего так ловко всполошил существо? Замысловаты лабиринты психики.
Дальше шли тихие, а может — высокие. Вышли на кромку леса, к полю. Местность была незнакомая, Николай предложил:
— Пойдем-ка обратно, что-то мы заплутали.
— Давай здесь побудем, пап, — попросила Юля, — я васильков на венок наберу. — Указала на мигающие в золоте злака огоньки.
— Валяй, — согласился Николай, намереваясь унять чрезвычайность душевного, — я поблизости пошарю.
Сколько времени минуло, не считал, очнулся, как не жил. Крутанул головой, на Юлю не попал. Вышел из леса, опять вертелся. Нет. Хотел было крикнуть и не стал — произошло некое... Что там было, Николай так и не понял: он просто тронулся в поле. Шел точно, не петлял, не сомневался — знал.
Николай вышел на Юлю. Она лежала в густой щетине ржи и дремала. Било солнце, в небе шевелились ленивые медузы облаков, стояла гигантская, спекшаяся тишина, усиленная никелевой трелью кузнечиков и озорным лепетом птиц. Коля смотрел на дочь. Губы, мило потрескавшиеся, нежно расклеившиеся, с глубоко и отчужденно мерцающими зубами — интимный альянс живого и бесчувственного, какое чудо. Весеннее утро щек, волосы, дружные и разновеликие, устало путающиеся, секущие спокойный лоб — новелла лица. И бахромистая прореха для пуговицы на матовой равнине блузки, потраченной робким шрамом заблудившейся складки.
Николай обомлел от несметного очарования — исчезло пространство, вообще всякое измерение. По существу, было непонятно зачем жить. Он пробыл подле великой девочки не минуты, не время — торжество. Таким мужик себя даже и предположить не смел.
Как долго продолжалась эта петрушка, неведомо. Маленько начал очухиваться Николай, когда обнаружил себя плетущимся понуро за женой и Мишкой. Он был тих, скомкан, перепуган. Придя домой и выложив нажитое, человек тайком шмыгнул за ограду, сел на завалинку, и долго приходил в себя, глупо улыбаясь и возя соломинку в траве, отыскивая деловитых жуков и прочее животное.
***
Я вас приветствую, обратно Новый год… А? — казалось бы полчаса назад. Вот и поживите в таких фортификациях. Самое из рук вон — все те же там же.
Нынче Даша выделялась уже прочно. Волнительно светились оголенные плечи, замысловатая ткань доверительно льнула к оформившейся груди, плавно текла в талию, там и дальше что-то происходило — в общем, Создатель поработал. Вместе с тем и Лешка убрал прыщи. Ира вытянулась пуще, Санька набрал в мускулах и взгляде, Лямин напялил галстук (в кои веки), и — внимание! — Катя снизилась на два килограмма… Ах да, Дима. Дима был влюблен в Дашу. Причем до взаимности.
Черт возьми, финал юности!
Где-то после двух часов жизнь происходила в сугробах. Вопил Лямин, которого немилосердно зарывала Ира, кто-то кого-то обдавал снежной пылью — снег недавно нападал сухой, крупяной, — просто так сидела в сугробе Катя, глубоко вмявшись в сей славный ингредиент сущего, и умильно через сорящую искрами бенгальскую свечу рассматривала тощие купы деревьев. Вокруг мельтешил веселый народ, лопались фейерверки, находились пышные звуки. И вообще, кучи громоздились, поскольку зима случилась снежной, все происходило на детской площадке и накануне отличились дворники. И вообще, существовали градусы внешние и внутренние, и они были различны и соразмерны.
Даша пылала. Отряхивала спину Димы, развернула его, хозяйски чмокнула в губы. Смотрела внимательно в глаза парня.
— Димка, пойдем к Юле.
— А не поздно?
— Да ну — трех нет.
— А чего она не пришла?
— Будто не знаешь Юльку. С тростью, ущербная — разве она позволит себе?
Даша нажала на кнопку звонка, рядом стоял Дима с конфетами, шампанским и лицом малость настороженным. Дверь открыла мама Юли, пряненькая. Искренне обрадовалась:
— Ой, Даша, проходите!
За столом сидели человек шесть, вне его один дяденька сучил ногами, изображая танец. Мать вошла перед ребятами, дяденька схватил ее и увлек в пляску. Миши не было, но рядом с Юлей сидел крупный парень с узко поставленными глазами. Юля мутно, безразлично смотрела на вошедших. Николай, кривоватый весьма, гаркнул:
— Ха, Дашка! Садись, милая, здорово, что ты зашла. — Извещал присутствующих пока новые усаживались: — Даша, подруга дочуры! Дочку мою уважают, она, я вам скажу, в хоре солистка. По Америкам, по Италиям — это у нас запросто.
Юля скривилась:
— Пап, ты запарил.
Родственник опровергал:
— А ничего не запарил, факт есть факт.
— Пап, ну сколько можно об одном и том же!
Папаша перевел стрелки:
— Дашка, водовки хряпнешь?
— Не, мы шампанское.
Николай налил тщательно.
— Давай за дочь мою… она… — Потянулся, одновременно хлопнул себя в грудь. — Она… дочь моя.
Юля закатила зрачки к потолку.
Стояли на кухне Юля, Даша и Дима. Смолили. Даша порадовалась:
— Смотрю, ты уже без тросточки.
— Я сегодня даже отплясывала… Прихрамываю еще немного, а вообще, практически восстановилась. Через месяц носиться буду как… музгарка.
— А чего к Лешке не пришла?
— Да ну…
Укорил Дима:
— Хоть бы позвонила — все ждали.
Юля отмахнулась:
— У вас как?
Отчиталась Даша:
— Нормально. В марте в Германию и Чехию едем с хором. Если сейчас начнешь готовиться, вполне успеешь.
— Какая Германия, о чем ты! Работать надо. Сидеть на шее родителей — не хочу.
— Неужели достают?
— Да нет… — Юля выпустила дым. — Не хочу и все.
Вошел парень, что сидел рядом с Юлей, он уже представился Сережей.
— Ага, попались.
Юля кокетливо откликнулась:
— Мужчина, а вас не звали.
Сережа поддержал тон:
— Меня не надо звать — я сам на подножку сяду.
Юля посетовала:
— А по граммочке — тут без высшего никак?
— Пфу, это мы организуем в секунду.
Убежал и тут же возвратился с водкой, стопками и тарелкой с холодцом. Дима засомневался:
— Водка?
Сережа успокоил:
— Не ссы, чувак — все схвачено.
Дима и Даша переглянулись, взяли стопки. Сережа душевно отмахнул поднятую растопыренную ладонь:
— Короче. Там за новый год и прочее — это все херня… Предлагаю намахнуть за бабки. Чтоб были. Как говорится, не в деньгах счастье, а… счастье в них. Гы-гы-гы!
Кинул стопку в рот. Дима и Даша последовали с некоторой осторожностью. Сережа, хватив холодца, отдал вилку Диме, тот, мелькнув на партнера взглядом, полез в тарелку. Сережа привередничал:
— Вы ч-чё такие замороченные — праздник же! Это на, мы сейчас оторвемся под музьё. Я на горшок сгоняю и… сделаем.
Юля пьяненько захихикала, Сережа удалился. Даша впилась в подругу:
— Что за парень?
— Да так, с папкиной работы… На безрыбье и жопа соловей.
Даша и Дима вопросительно смотрели. Юля взвинчено увещевала:
— Чего уставились? Да никаких дел, напарник папкин! — Взъярилась вдруг: — Да какая вам разница, чего вы вообще приперлись!
Прихрамывая, интенсивно пошла из кухни.

Настырничала весна, женщины пересмотрели одежную политику, с чем мужчины безоговорочно согласились. Состоялось бурное цветение яблонь: происходило роскошное, ослепительное сияние. Листьев практически видно не было и каждое соцветие, казалось, грозно шевелясь и раздаваясь, словно пытаясь подавить соседние, издавало розовый крик. Без того день получился отчаянный, с острым солнцем, вкрадчивым веским ветерком, настойчивым спелым воздухом. И все это розовое марево туго волновалось от ветра, плыло и под ор озверевших на буйство цветения птиц наделяло радостным ожиданием. Дима и Даша неторопливо прогуливались.
— Уверена, что поступишь? — спросил Дима.
Даша неопределенно качнула головой.
— Процентов на семьдесят. Ольга вот уверена на девяносто — думаю, она похлопочет. Меня вообще-то уже в деканате знают. Разговор был: если не пройду нынче, возьмут на кафедру лаборанткой. На следующий поступлю.
— В конце концов, можно на платный.
— Нет, принципиально. Родители, конечно, потянут, но я сама не хочу.
— А меня батя в политехнический, сразу на платный пихает. Впечатление такое, что ему хочется платить, как бы оправдывается — он мной мало занимался… За это я его и люблю.
— У тебя папа вообще интересный.
— Независимый он, сильный. С ним вроде бы надежно, но другой раз почему-то охота слабину увидеть.
— Это нормально, хочется иметь родителей собственностью.
Вдруг Даша напряглась, выдавила тихо:
— Господи, неужели Мишка?
Из автомобиля, остановившегося неподалеку, с места пассажира вышел Миша. Страшно похудел, брюки сидели мешковато, лицо было пустое. Нехорошо тлели глаза. Он без колебания, топча широкий газон, двинулся к тротуару. Почти поравнявшись с Дашей, мельком глянув и, зацепив, вероятно, возвратился, смотрел мутно. Убрал голову, движение не замедлил. Даша поспешно отвернулась.
— Кто это? — спросил Дима.
— Юлин брат.
— Выглядит неважно.
Даша шла равномерно, плотно сомкнуты были губы, блуждал невидящий взгляд. Долго передвигались молча, положение нарушил Дима:
— Слушай, «Мечта», похоже, самая удачная песенка.
Даша рассеянно ответила:
— Что?
— Я про «Мечту» — классная песня получилась.
Очнулась:
— Да, пожалуй.
— Я подумал, вот бы ее с вашим хором сделать. Начиная с громкой части.
Девушка задумалась, покусывала губы. Объявила:
— Знаешь что, «Мечту» надо тебе петь… Точно, мужское соло и женский бэквокал.
— Да ты что, Даш. Мне не потянуть.
Даша вторила Ольге:
— А ручки вот они. — Весело крутила перед Димой ладони.
***
Как вы уже поняли, Кропотов любил резонерствовать, и Даша явилась объектом. Просится к изложению одно мероприятие, что устроил товарищ нашим подружкам с год назад. Умудрил Евгений посещение психдиспансера (там работала  его сестра).
— Надеюсь, получится занимательная экскурсия. Мне нравится здесь бывать, это дает чувство полноценности... — так предварял мужчина акцию, сидя за рулем автомобиля и периодически крутя голову к девочкам, сидящим сзади (папа Юра расположился рядом). — Вообще, психушка — заведение уникальное. Мы видим здесь человека в чистом виде, если хотите — абсолютно свободного. У психа тормозящие реакции, то бишь ставленники законов общежития, нарушены. Это человек — несоциальный… Я найду смелость утверждать, что от поездки вы поимеете удрученность. И одна из причин этого — подсознательное или осознанное мнение, что свободный человек суть весьма неприглядная вещь. Ибо. Самыми распространенными видами помешательства являются мания величия, что есть гипертрофированный эгоизм, мания преследования, что есть трусость и эгоизм, и агрессивность, что есть агрессивность.
Все внимательно слушали Кропотова.
— Здесь обязан возникнуть вопрос: так что — человек свободный существо мрачное? В общем, да. Некоторые, правда, считают, что гений интеллекта, творчества — сумасшедший. Спорно. Впрочем, я не уверен, что без Леонардо, Пушкина мир стал бы хуже. Но это так — заметки на полях. Собственно, отчего я предупреждаю — цель нашей поездки особая. Там есть один тип, мы попробуем пообщаться, и вы должны будете последить за собой. За собой, подчеркиваю!
Дело было в зимние каникулы, обильно выпавший ночью снег убрать не успели, и дорога изобиловала колеями и ухабами. Машина хлюпала и везла на великом самопожертвовании. Евгений сбивался, умолкал. Вскоре, однако, полотно выправилось, авто размякло и застрекотало ровно, в неплотно закрытое окно засвистал ветер, и Кропотов спросил:
— Как настроение, боевое?
Вопреки обычаю, первой откликнулась Даша. Пожала плечами:
— Пожалуй что не по себе...
Кропотов держал менторский тон:
— Это оттого, что ожидаешь встретить необычное поведение и боишься неправильно отреагировать. Не робей, освоитесь быстро. А знаешь отчего? Потому что отклонение — нормально. Оно присуще и нам, только мы себя — поправляем.
Внешне психушка от нормальной больницы не отличалась, впрочем, как и внутри. Обыкновенный вход, обыкновенный коридор и двери. Бабушка, промелькнувшая с ведром и шваброй, нянечка похоже. Тишина, непонятно обыкновенная или нет.
Вышли на второй этаж, появилась Инна, сестра Кропотова. Улыбчиво поздоровалась — все кроме Юли были ей знакомы. Что-то сказала брату и дальше шла впереди. Перешли в какой-то пристрой. Здесь уже сам воздух и полумрак наделяли помещение свойствами — властвовал признак производства. Перед неказистой дверью Инна остановилась, оглянулась, приглашая пройти следом. В просторной комнате сидел мужчина. На столе перед ним валялись плакаты, краски, обрезки бумаги. Вдоль одной из стен располагалась секция откидных кресел. Мужчина повернулся навстречу посетителям, встал, отложил книжку, внимательно, здорово посмотрел. Вряд ли он был горазд возрастом, но старила его неаккуратная седина, и, может быть, частые разводы морщин от глаз, имевших беглый зрачок и аморфный блеск. Инна представила:
— Минин Сергей Павлович.
Тот учтиво поклонился. Инна, указав на кресла, пригласила садиться. Кропотов поступил первый, за ним остальные. Женщина молча наблюдала за процедурой, мягко улыбнулась и сказала:
— Я вас оставлю ненадолго. — Ласково же улыбнувшись Минину, вышла.
Он тоже сел и пустился пристально разглядывать каждого по порядку. Раздалась назойливая тишина.
— Да-с, — грянуло звучно и неожиданно.
Это сказал Минин, Даша вздрогнула. Девочки уставились в человека. Папа Юра, укромно улыбаясь, тоже исподлобья вглядывался в него. Кропотов сидел, откинувшись на стену, безучастно. Вновь легла пауза, и опять прервал ее Сергей Павлович:
— Значит, вы тоже из ФСБ.
По тону было ясно, что он чувствует себя хозяином положения. Папа Юра скосился на ребят. И тут же прозвучали бодрые слова Юли:
— Да, как вы догадались?
— Я думаю, товарищу капитану, — махнув взглядом в сторону двери, доверительно, но веско сообщил Минин, — не пришло бы в голову знакомить меня с родственниками или друзьями.
Следующая фраза Юли была великолепна:
— Вы и звание ее знаете? Вообще-то, по инструкции это не положено.
— О-о, не надо вменять это в вину, — встревожился Минин. — Тактически ее работа безупречна… Вы, конечно, знаете, что я раскололся на Розенкранце. Блестящий с ее стороны ход... Вообще, в группе Гамлета всегда дело было поставлено четко. Кроме того, операция прикрытия была дублированная — я имею в виду Фортинбраса и театр — и достаточно успешно опробована в других акциях. Но вы же знаете, в нашем деле никто не застрахован от провала.
Раздался странный звук, это прыснула Даша. Она тут же уткнулась в колени и закашлялась, пытаясь скрыть смешок. Папа Юра трогал бровь, по-видимому, прикрывая лицо. Кропотова не было. А Юля блистала выдержкой.
— Должна признаться, мы разобрались не во всех деталях. Вас не затруднит лишний раз прояснить суть, — окаянно распорядилась она.
— Классический пример великолепно разработанной задачи и роковой зависимости от случайности, — услужливо разъяснял Минин. — В любых других условиях Гамлет — кстати, первоклассный агент, я искренне о нем сожалею — выполнил бы задачу безукоризненно. Убрать короля, безусловно, дело не простое, но наш отдел отработал такие ликвидации вполне. — Он гордо ощупал взглядом представителей органов. Цыкнул. — Как раз тот случай, когда постулаты выдающегося разведчика — я имею в виду холодную голову, горячее сердце и чистые руки — в действии оборачиваются проигрышем. Никаких горячих сердец, никаких сердец вообще!
Последнее было доложено страстно.
— А как насчет чистых рук? — находясь, несомненно, в восторге, ущипнула Юля.
— Что руки? — подозрительно вздрогнул на нее взглядом Минин. — Насчет рук неоспоримо, разведчик не должен оставлять следов. — На секунду замешкавшись, с глубокомысленным видом пригорюнился: — Мы считаем, что именно чрезмерное увлечение Офелией обернулось дизъюнктивой быть или не быть, а такая постановка вопроса для разведчика недопустима.
Эта ахинея выговаривалась с предельным уважением, что, возможно, спровоцировало вопрос уже Даши:
— Вы любите Шекспира?
— Противника любить нельзя, его можно уважать. Шекспир, безусловно, достойный соперник, некоторые его комбинации разработаны блестяще. У вас есть информация о деле Ромео и Джульетты? — Минин напрягся взглядом на Дашу. Та несколько озадачилась и после короткой заминки кивнула головой.
— Весьма основательная рокировка, не находите? — удовлетворенно отметил Минин и взмахнул бровями. — А Яго! Шекспировский же агент.
Папа Юра опустил голову, уставился в пол, чтоб не выдать себя, Кропотов по-прежнему отсутствовал. Даша выпукло смотрела на Минина, Юля продолжала существовать в азарте.
— А против кого, собственно, борется ваш отдел?
Минин ни мало не смутился:
— Наш отдел борется за идеалы. Вот они: правда, любовь, добро. Выходит, против тех,  кто порочит эти идеалы.
Юля обрадовалась ответу, тесанула пламенно:
— Значит, вы считаете, что Шекспир против этих идеалов? И потом, как вы совместите любовь с вашими недавними соображениями насчет Гамлета, которого погубила любовь?
Сергей Павлович развел руками:
— Ну, уважаемая, вы меня удивили. Это Шекспира, как я понимаю, вы считаете праведником! Он же столько народу положил… А относительно Гамлета? В том и состоит специфика нашей работы — за идеалы подчас приходится драться жёстко.
Минин сложил руки на животе и расслабленно, разве не снисходительно смотрел на Юлю. Та молчала, стул свирепо скрипел под ней.
И вдруг что-то произошло. Сергей Павлович конвульсивно дернулся, весь обмяк, руки безвольно сползли и обвисли. Дальше голова нелепо отвернулась в сторону, лицо жутковато сморщилось и больной заплакал кхекая.
Вскочил Кропотов и, бросив Даше, чтоб сбегала за Инной, которая находится в комнате напротив, подошел к больному и стоял рядом, держа руку на его плече. Через полминуты вошла Инна и принялась гладить человека по голове, а остальным махнула рукой, показывая, чтоб уходили. Все вышли, кажется, облегченно.
После беглой общей экскурсии уехали. В машине безмолвствовал Кропотов недолго и, наконец, быстро мелькнув взглядом на Дашу, спросил:
— Ну, как тебе пациент?
Девочка неуверенно проговорила:
— Н-не знаю, не разобрала.
— Я просил за собой следить. Состоялось?
— Нет, — отрывисто бросила Даша.
Юля впрыснула задиристо:
— А я следила.
— Отлично, — мирволил Кропотов. — И?
— Он что, помешан на Шекспире? Знаете, у меня было чувство, что нас дурачат, и если б не концовка…
Встрепенулась Даша:
— Я сперва тоже так подумала. — Тут же осунулась. — А вообще-то… жалко дяденьку, мне он симпатичным показался.
Даже папа Юра вставил:
— Я, во всяком случае, знаю теперь, как при надобности себя вести. — Повернулся к дочери. — Да, действительно симпатичный. (Вздохнул) Ну так болезнь неразборчива.
— К этому, я имею в виду, знаю как себя вести, еще вернемся, но пока скажу: он действительно болен. Это так называемый реактивный параноид, парафренный синдром. — Провозгласил это Кропотов безрадостно, но сейчас же налился бодростью. — Теперь вопрос тебе, Даша: Юля вела себя разумно?
Та ответила сразу:
— Да, очень даже. Я бы так не смогла.
— Это существенный момент. Юля сходу вошла в систему мышления Сергей Павловича. Она сразу сделала вид, что причастна к ФСБ, и, судя по всему, дальше чувствовала себя комфортно... Отчего Юля так четко и точно среагировала? Оттого что я вообще убрал элемент неожиданности, я предупредил о болезни. Вы помните, я говорил, что большинство осваиваются быстро, ненормальное поведение — нормально. Пожалуйста, ведь и Юля, по существу, действовала необычно. Со стороны могло показаться, что тут разговор двух сумасшедших. А теперь давайте попробуем разобраться, почему это кажется нам неправильным.
В машине по-прежнему скулил ветер, но внимание всех было явно сосредоточено.
— Итак, человек мнит себя представителем некоего учреждения, борющегося за идеалы. Прекрасно, не правда ли? Это ничуть не противоречит характеру цивилизованного человека. Так где нестыковки? Даша, давай начнем с тебя.
Это прозвучало так по школьному, что папа Юра удивленно и пристально взглянул на Кропотова. Тот соблюдал предельную серьезность. Даша поежилась и принялась думать. Думала недолго.
— Так я вообще не понимаю, причем здесь Гамлет и Сергей Павлович.
Кропотов поерзал на сиденье.
— Ну, а противоречие-то в чем? Почему Гамлет и Минин не могут быть взаимосвязаны?
— Как почему! Дело происходило несколько веков назад. И вообще, Гамлет — выдумка.
— Прекрасно. Первое — не стыкуются временные связи, герои не могли действовать в одно и то же время. Далее. Гамлет — вымышленное лицо и, получается, не мог сотрудничать с Сергеем Павловичем. Еще...
Не вытерпела Юля:
— Да ладно бы это, но дальше вообще абсурд. Гамлет — агент Сергея Павловича, а противник — Шекспир. Как же тогда понимать, что и Ромео, и Джульетта, и Яго — шекспировские агенты. Ни в какие ворота не лезет!
Евгений утихомирил:
— Отлично, еще одно противоречие. Перепутаны места героев... Теперь насчет твоего замечания «да ладно бы это». Следует понимать, ты считаешь, что первые противоречия менее солидны?
Юля откинула голову, подумала.
— Да нет... — Всплеснулась: — Впрочем, какая разница, всё абсурд!
— Не спеши, — охолодил Кропотов.
Въехали в город. Сыпал сухой, толченый снег, машина пошла вперевалку. Кропотов стал строже, ораторствовал внятно:
— Значит, какие-то бабки мы уже можем подбить. То, о чем говорил Сергей Павлович, представляется нам бредом, ибо это противоречит нашим знаниям, понятиям. Первое противоречие (Кропотов на мгновение улыбнулся) — распалась связь времен. Второе: Гамлет выдумка. Третье: перепутаны места героев... А теперь взглянем на них по отдельности, и начнем с двух последних. Я должен поправить, Гамлет — реальное лицо, и жил дядя в одиннадцатом веке. Отсылаю к Саксону Грамматику...
Кропотов достал трубку, уронил не глядя: «Ничего, если я покурю?» Возился с табаком, фукнул зажигалкой.
— Идем дальше, перепутывание мест. Допускаем, что Минин действительно имеет отношение к Гамлету и спецслужбам. Он попал к соперничающим организациям, и мы присутствуем на допросе. Поведение гражданина становится сугубо понятным, он, что называется, пудрит мозги. И характерно — Юля сходу вошла именно в эту игру. Кстати, и Даша. Помните ловушку относительно отношения Сергея Павловича к Шекспиру? Вы, девчата, вели себя, по сути, в поле реалистического акта... Но что происходит дальше? Имело место замечание Юли «да ладно бы это» — дескать, противоречия выявленные Дашей менее вески, нежели последнее. (Кропотов свинтил голову, бросил на Юлю беглый взгляд.) Это притом, что все получилось как раз органично — ты легко встала на место одного из героев бреда. Не находишь, что это само по себе алогично, ты уподобилась нашему больному?
Кропотов теперь размашисто всем телом повернулся к Юле. Девочки параллельно и пристально смотрели вперед. Евгений отвернулся.
— И наконец самое коварное, несовпадение во времени… Без сомнения все слышали о машине времени. Это тот случай, когда литература идет за научной гипотезой. Так вот, если довериться одной, то существуют частицы, которые называют тахионами. В тахионных процессах обычные связи нарушены, там можно запросто увидеть, что будет через год или было века назад. Как известно, частица — это элементарная составляющая нашего мира, мы живем по законам частиц. Я не стану вдаваться в существо вопроса, а просто скажу: десятки Нобелевских лауреатов, которых как-то неудобно числить психами, вполне серьезно разговаривают об относительности времени.
Тем временем подъехали к дому Кропотова, он заглушил автомобиль, но выходить не стал, а, полуобернувшись, продолжил:
— Так что же получается, по логике картина мира Минина как бы и неуязвима, его мироощущения имеют основания. Полюбуйтесь, здесь и идеалы, и приемы, и так далее. Моделирование ситуаций настолько адекватно нашему, что, как выяснилось, мы невольно становились порой на его место. А подозрение о том, что он нас дурачил?.. Писатель часто описывает с точностью чувство убийцы, отвязка и так далее. Значит ли это, что он способен на то же самое? Где кончается равенство, отождествление? — Евгений с методичностью метронома терзал девочек глазами. Откинулся, взгляд стал вольней. — Так что же, Минин нормален?.. Разумеется, нет. Потому хотя бы, что мы способны понять его, а он нас — нет. По каким-то причинам, обладая нормальным методологическим потенциалом, Сергей Павлович не может принять реальную жизнь. Как же лечить такие болезни? Что, вообще, с ним происходит?
Вслед за этими словами Кропотов выбрался из машины. Тему он продолжил уже в лифте:
— Я попытаюсь показать вам механизм его болезни. А для начала скажу, как надо лечить. Следует элементарно дать ему по мозгам. Да-да, в буквальном смысле... Вы слышали что-нибудь об электрошоковой терапии? Через голову человека пропускают электрический ток, мозг попросту встряхивают. Тем самым как бы укладывая его частички на место… Дальше я вам прочту небольшую лекцию, а пока призадумайтесь, что это за существо такое — человек, и что есть мысль, если с ней обращаются подобным образом.
Лекция состоялась после обеда.
— Значится, о человеке... — так усаживаясь в кресло, начал Кропотов, когда проследовали в гостиную. — Сравнительно недавно американский ученый Джордж Унгар проделал такой опыт. Он брал мозг крыс с воспитанными рефлексами — например, по сигналу они выполняли заданные движения — измельчал его и вместе с пищей давал необученным. И что же? Животные начинали вести себя, как обученные. Крыса приобретала рефлексы не путем тренировки, а скушав экстракт знания. Родилась гипотеза о химической природе памяти и вообще познания…
Дальше последовал довольно образный доклад о строении человеческого организма с особенным акцентом на том, как мы мыслим и чувствуем. Завершив повесть, Кропотов поднялся, стоял, расширив ноги и заложив руки за спину, глядел попеременно на девочек пронзительно.
— Теперь вы эскизно видите существо.
Бросил трубку на журнальный столик, со словом «минутку» вышел в соседнюю комнату и принялся там что-то ворошить. Вскоре вернулся, неся какие-то бумаги.
— Еще минут десять, — объявил, усаживаясь, — сейчас будет интересно. Мы проведем тест. Вполне доступный… Юля! — игриво воскликнул Евгений, подавшись к ней. — Поведай, кем бы ты хотела быть в жизни?
Последние интонации получились неожиданными, и Юля напряженно взглянула на Кропотова. Замялась.
— Да-э... — Отвела глаза и застучала пальцем по столу. Снова посмотрела. — Это обязательно нужно?
— О`кей, — потворствовал Кропотов, — берем расхожее: девчонки хотят стать звездами шоу-бизнеса. — Повернулся к Кузнецову. — Чтоб соблюсти отвлеченный характер, сделаем Юрку банкиром.
— Я тоже буду участвовать? — удивился папа Юра.
— Непременно.
Кропотов порылся в бумагах, вытащил три тоненькие книжечки и положил их перед каждым.
— Это австрийские тесты. Поверьте мне, очень продуктивные, ими пользуются во всем мире. Никаких специальных вопросов, вы сами увидите. Уровень знаний вполне расхожий... Восемьдесят вопросов. Вам дается десять минут, то есть соображать нужно быстро. Оценивается количество разрешенных вопросов и правильность ответов.
 Он полез в папку, достал карандаши, раздал.
— Значит, подчеркиваете нужный ответ или пишете свой. В зависимости от задания. Ну что, готовы? — Кропотов снял часы, положил перед собой. Оглядел всех. Снова посмотрел на часы. — Вперед…
— Все, — через десять минут сказал он.
Собрал книжечки, считал минут пять. Папа Юра, подперев голову руками, с любопытством наблюдал за другом. Юля с Дашей изредка переглядывались, сохраняя выдержанные физиономии. Наконец Кропотов объявил:
— Итак. Юра — восемьдесят шесть баллов. Даша — шестьдесят один, и Юля чуть меньше.
Кропотов сложил бумаги в папку. Аккуратно завязал ее. Встал и отнес папку в соседнюю комнату. Вернулся. Сел. Оглядел присутствующих. Смотрел на девочек, лукавый изгиб губ украсил звуки:
— Вот, собственно, и все. Поездка в дурдом и то, о чем я недавно толковал — попытка продемонстрировать, что человек это всего лишь химический продукт. Если хотите — биологический предмет. Я так произношу, чтоб вы менее эмоционально, значит, вдумчивей, недоверчивей относились к самому факту вашего пребывания в природе… И теперь главное. — Кропотов расширил глаза, смотрел мощно. Ткнул в девочек пальцем. — Вы — продукт зеленый. Не доспела эндокринная система, недоразвит гипофиз. Вы ненормальны, как и Минин. Я скажу больше: его-то еще можно вылечить, скажем, встряхнув мозги. Вам это не поможет. Тут единственный лекарь — время. Другое дело, сия ненормальность нормальна.
Кропотов откинулся на спинку кресла и, широко улыбнувшись, оглядел девочек.
— Так о чем бишь я? О том, что надо слушаться старших…
На другой день девочки вышли из кинотеатра. Было холодно, по заснеженным улицам змеилась поземка. «Блин, пакость», — досадливо констатировала Юля и, захватив рукой ворот, засеменила на остановку. Даша последовала, уткнувшись под ноги. Стояли молча, спрятавшись за стекло остановочного павильона — громоздко стрелял пар. Юля сердито повернулась к подруге:
— Ты во вчерашнем что-нибудь поняла?
— Знаешь, я всю ночь думала. Поняла одно — умный дядя Женя.
Юля посмотрела тягуче и колко.
— Дядя Женя, бесспорно, умный… Только дурак.
— Почему это дурак?
— Потому что жить надо.
***
Просторный зал ресторана. За обширным и обильным столом сидела разновозрастная компания. Шумок и блеск глаз говорил о недаром проведенном времени. Пристойного облика мужчина хорошо за тридцать лениво блуждал глазами по сотрапезникам и окрестностям. Звали его Егор. Рядом расположилась Юля, загорелая, женственная. К Егору склонился Франц, крепыш сходного возраста, что-то толковал, тот чуть подал голову, остальным телом не раскошелился.
Юля встала, потянула за рукав Егора, тот грузно поднялся, тронулись на танцпол. Юля извивалась, партнер что-то телом, в основном ногами, делал — танцем это назвать было б натянуто. Рядом возникла фигура, выписывала нечто несусветное. Фигуру звали Лямин. Юля бросила взгляд — он тут же взмыл вверх в безнадежном негодовании. Взяла Егора под руку, увела.
Музыка кончилась, инертный Лямин продолжал выкаблучиваться — был существо безнадежно нетрезв. К нему подошел парень, по видимому, соратник, повлек в свою вотчину на другом от Юли конце зала. Лямин вырвал руку, тем нарушив хрупкое равновесие, красочно повалился на один из столиков. Погром, называлась прелесть. На сцене появились охранники, сопротивляющегося гражданина неутонченно повели из зала.
В вестибюле охранник гремел маловменяемому Лямину (рядом изображала гнев метрдотель Жанна):
— Ты… окурок — плати быстро, я же тебе свидание глаза с гузкой устрой.
Лямин утло бузил:
— Ничего я не буду платить. Я нечаянно.
Жанна пеняла охраннику, обострив нос:
— Кто вообще его пустил? Малолеток тут развели, тебя зачем поставили?
Тот препирался:
— Да я не знаю — он с взрослыми парнями как-то прошел.
— Вот пусть они и платят!
— Отказываются.
Охранник категорически смотрел на Лямина, схватил, крутил руку. Тот кривился:
— Ой-ой-ой! Больно, гад.
Супостат цедил:
— Я тебя, щенок, сейчас прямо тут отымею.
Резко подлетела Юля, сходу влепила в плечо громиле.
— Отпусти!
— Да я его сейчас отымею, — поделился парень.
— Убери руки, сказала, с Егором будешь дело иметь!
Убрал, но смотрел на Лямина зверем. Юля приняла Жанну под локоть, отвела в сторонку.
— Жанночка, я за него заплачу, это мой сосед. Только завтра. Отпусти его, а?
Мадам хлопала глазами, мялась. Юля продолжила мысль:
— Жанна, ты же меня знаешь. Я его уведу сейчас… Только, солнышко, Егору ничего не говори.
— Ну смотри, Юлька, на твое слово… Витя, пусть идет.
Юля и дебошир извлеклись из ресторана. Девушка тянула друга юности за рукав к стоянке автомобилей, нервно оглядывалась, тот с неравномерным сопротивлением подавался.
— Славочка, я тебя умоляю, скройся. Мне и так влетит.
Юля отпустила парня, тот радостно упал. Девушка, углядев стоящего недалеко и мирно курившего подле автомобиля водителя, борзо рванула к нему. Горячо стенала:
— Шофер, отвези брата домой!
Мужик без энтузиазма смотрел на туго и рвано поднимавшегося Лямина. Засомневался:
— Бухой? Не, не повезу.
— Парень, ради всего святого! Он накосячил, мать инфаркт схватит. Отвези!
Юля спешно расстегнула и сняла цепочку с шеи.
— Два косаря цепочка, клянусь.
Товарищ взял предмет, вожделенно впился, осязал. Идиллию нарушил спешащий к месту действия Егор (немного сзади синхронно торопился Франц).
— Юля!
Девица испуганно обернулась, тихо сквозь зубы посетовала:
— Твою…
Егор стремительно приблизился. Полон угрозы случился мужчина, напирал на водителя:
— В чем дело?
Тот отступал, мямлил:
— Да ни в чем, попросила довезти (махнул рукой, указывая) вон деятеля. Я пьяных вообще не вожу.
Егор обернулся, всматривался.
— Это что еще за клоун?
Воинственно двинулся к нему. Лямин безвольно стоял с понуренной головой, отряхивал штанину. Перед Егором забежала Юля, тараторила назидательно:
— Егор, я тебе все объясню. Мы вместе учились с первого класса, на одной парте сидели. Он немного головой ушибленный, ему пить нельзя, но у него там горе какое-то. Не трогай его.
Егор грубо отодвинул Юлю, схватил Лямина за ворот, наворачивал на кулак. Слава вытягивался в струну, хрипел:
— Я все равно буду. Я не боюсь… Я буду.
Юля сзади скакнула на плечи грозного ухажера, охватила за шею, давила. Кричала визгом:
— Отпусти его!!
Егор отпустил Лямина, повело назад, но гражданин мужественно удержал груз. Франц в растерянности, растопырив руки, мелко и бессмысленно семенил на месте. Юля спешно спрыгнула, забежала перед кавалером, плаксиво отчаивалась, ломая кисти:
— Не бей его. У него менингит был в четвертом классе, думали, не выживет. Егорушка, он мне списывать давал.
Мужчина возмутился:
— Да кто его бить собирался? Я хотел спросить… — Смотрел на Юлю укоризненно. Повернулся к Лямину. — Куда тебя везти-то, харя?
Юля тотчас запричитала:
— Я скажу, я все скажу. Это около меня.
Егор опал, будто спущенный шарик, мелькнул стыдливо взглядом на Франца:
— Слышь, отвези его… — С усталым удивлением качнул головой. — Ой бля-я, ну цирк.

В повести обнаружилась очередная несильная осень. Детали мира были мокры, равномерны и пристойны. Впрочем, происходящее сулило насморки. Шла Даша — наличествовала напористая, деловая походка. Неподалеку остановился автомобиль. Выпорхнула Юля, стильная, отменная.
— Даша!
Пешеход повернулась, остановилась. Юля наклонилась в незакрытую дверцу:
— Вечером созвонимся.
Степенно шла навстречу старинной подруге. Образовались улыбки, но уже не те непосредственные, юношеские — даже осторожные едва. Поравнялись.
— Привет. Цветешь и веешь, — сказала Юля.
— Кто бы говорил. Ты куда?
— Домой ехала, тебя увидела. Ну рассказывай, тыщу лет не виделись.
— Все нормально, учусь.
Юля прозондировала:
— Я недавно Ирку встретила, ты будто бы в универ поступила, на журналистику.
Даша кивнула.
— А ты где?
— Так, кручусь в Водолее, — неохотно ответила Юля.
Умолкли. Даша отвела взгляд, разглядывала прохожих. Юля тоже пробежалась глазами окрест — некоторая скованность имела место. Наконец уперла взор в подругу, поинтересовалась где-то просительно:
— Торопишься куда? Пойдем, проводишь меня до дома.
— Пойдем.
Тронулись, немотствовали, некоторое расстояние наблюдалось между ними. Юля прервала молчание:
— С Димкой у вас все в порядке?
— Да… А у тебя? — Даша кивнула вслед ушедшей машины.
— Нормально… Он женатый, правда, но… — Улыбнулась чуть смущенно, непривычно. — Натуральный отбор.
Вновь молчали. Снова Юля запустила:
— А я курить бросила.
— В честь чего?
— Так, на спор… — Энергично повернулась. — И вообще, порядочная стала — до изжоги! Контроль.
Даша улыбнулась:
— Мать, ты не в космонавты ли собралась?
В ответе Юли всплеснулись сарказм и печаль:
— А нам уже без разницы, за какие пределы.
Обе засмеялись, но резко осеклись. Теперь поступила Даша:
— Юль, я недавно Мишку видела. Выглядит ужасно.
Юля помрачнела.
— На ширеве плотно. Мать с отцом извелись…
— Я так и не поняла, ты все-таки с родителями живешь? Слышала, что нет.
— Не с ними, так удобней. Сейчас взять кое-что надо.
— Как хоть они?
— Да ты что, мы теперь дружим… — Юля придвинулась к Даше. — А что у тебя с музыкой? В хор вроде тоже не ходишь.
— С хором закончила, некогда. А так — с Димкой записываем разное. Он у себя в институте команду организовал, я с ними пою, играю. Между прочим, одну вещичку вроде на радио запускают.
Юля радостно приникла:
— Слушай, мне папка песню изладил к дню рождения. Прикольная до ужасти, да еще в записи приличной — я просто офонарела. — Чутка отклонила голову, глядела с укором. — Кстати, ты-то хоть помнишь?.. В пятницу соберемся в Водолее — я хочу всех наших позвать, давно не виделись. Знаете что подарите, я тут видела в Евростиле…
Девчата шли тесные — рука Юли просунулась под Дашин локоть, та ее жадно прижала — обе вдохновенно жестикулировали, перебивали друг друга. Над твердым асфальтом стояла вкусная прохлада, выше в полыньях затейливого вороха облачья зияли жирные куски неба — и, приглядевшись, можно было обнаружить звонкую жизнь, что юркала в замысловатом плетении времени и пространства.