Жди меня, Родина, кн3 ч1 гл1-3

16+

Жди меня, Родина.

Часть I

I

Эдвин родился через восемь месяцев после возвращения Николая и Ольги в Россию. Вообще-то его назвали Эдиком – Эдуардом, а откуда взялась такая странная метаморфоза – об этом чуть позже.

Из Владивостока молодая пара самолетом добралась до Петербурга, к родителям Ольги. Москва милостиво дала Николаю короткий отпуск для устройства личной жизни.

Бремович понравился будущим теще и тестю – основательный, серьезный молодой человек. Сами Мориновы были интеллигентами «старой закваски», как потом в разговорах с женой ласково стал называть их Николай.

Они были немного моралисты, порой доходя до откровенного ханжества, интеллигенты до мозга костей, оба преподавали в институтах: один – в медицинском, вторая – в педагогическом.

Николай про себя не зло подсмеивался над ними, их наивной верой, честностью, открытостью.

Мать Ольги, Татьяна Ивановна, красивая пятидесятилетняя женщина, любила рассказывать, каким странным выросло ее поколение после того, что было на душераздирающей границе между двадцатым и двадцать первый веком.

-Это удивительно, Коленька! Тогда царил такой разврат, такой обман, такое хамство, что совершенно непонятно, как мы выросли нормальными людьми и своих детей воспитали. Вы знаете, у всех наших ровесников дети – такие же, как Оленька, попросишь – последнее отдадут.

Он прощал теще эту невинную похвальбу – Татьяна Ивановна хорошо говорила и рассказывала, тихо, спокойно, так светло и ясно, будто тонкое кружево вязала или венок плела из солнечных цветов. А всему виной голос – ласковый, теплый, душевный, искренний. И руки – постоянно в работе – то тарелки моют, то вытирают их полотенцем, то пыль чистой тряпочкой с мебели смахивают, то продукты к борщу остро наточенным, безупречным ножом режут.

-Ах, Танюша! – с укором воскликнул входящий в их просторную кухню тесть, Николай Васильевич. – Ну, что же ты так хвалишься! Коля нас не поймет, верно, тезка? – он, посмеиваясь, застегнул запонки на рукавах.
Свои и домашние, и выходные рубашки и брюки он всегда стирал и гладил сам, и они тоже выглядели безупречно. Потом похлопал зятя по плечу.

-Женщины – народ, конечно, хороший. Но иногда их стоит не послушать, - продолжал он, садясь за обеденный стол.

-Это почему? – весело улыбнулся Бремович, не поверив ушам – хоть и тактично, но в этом интеллигентном доме только что было уязвлено женское самолюбие.

Николай Васильевич усмехнулся.
-А вот послушай. Ты, Танюша, говоришь – как ужасно было на границе века двадцатого и нынешнего? Да так ли уж сильно отличаемся мы от нашей, например, прабабки, которая тогда на старости лет бросила свой партбилет коммуниста и ударилась в демократические игры, а потом разочаровалась и – повернула назад?

Непоследовательность свойственна людям вообще. Ты – педагог, тем более, должна это знать. Мы все – как несовершеннолетние. Всю жизнь, до самой смерти мы учимся жить, но, умирая, так и не понимаем смысла всего этого.

-Отчего же? Не все. Кто-то говорит, что понимает, - Бремович пожал плечами.
-Кто? – почти в один голос воскликнули теща и тесть.

Николай засмеялся.
-Я. Просто каждый знает про какой-то свой смысл. У вашей бабушки, Николай Васильевич, был один, у вас теперь – другой.

-Дудки! – фыркнул тот. – Как медик, как патологоанатом, свидетельствую вам – смысл у всех – один. Танюша? – он оборотился к жене у плиты, протянул к ней руку, приглашая сказать.

Она мягко улыбнулась и, подмигивая заинтересованному зятю, раздельно сказала:
-Семья, дети, работа, спокойствие и уверенность в завтрашнем дне.
-Почему же тогда некоторые бегут всего этого? - повышая тон, весело спросил Бремович.

Николай Васильевич пропел себе под нос, в усы что-то короткое, но внушительное из классики, кажется, припев из арии тореадора оперы Бизе, стрельнул в зятя блеском быстрых серых глаз из-под густых бровей:
-Это опять же, в природе человека. Чувство противоречия.

-Получается, вы одинаковы со своей прабабушкой? Что же вы такого сделали, одинакового? – не унимался Николай.

-Браво, так его! – подзадорила Татьяна Ивановна.

-Одинаковость тоже всегда относительна, - Николай Васильевич отбивался со спокойствием и упрямством. – В пропорции. В принципе, трудно сравнивать разные времена и судьбы, это обычно некорректно. То, тогда, было неизмеримо больше, выше, трагичнее. А наша непоследовательность – бытовая.
Мы измотали нервы нашей Оле – сначала, по нашей молодости, воспитывали ее чересчур строго, потом не давали ей поступить в тот институт, куда она хотела – ну, в этот ваш… Потом – наоборот, сами помогли ей поступить туда. Потом – снова не хотели, чтоб она ехала в Командорию…

-Мы так постарели, пока Оленька была там, - Татьяна Ивановна с грустью вздохнула. – Знаешь, Коля-большой, - улыбаясь, обратилась она к мужу, - может, наоборот, это наша ситуация по значению много выше, больше, чем у прабабушки.

-Нет, - Николай Васильевич покачал головой. – Дела государства, Родины – это выше.

Бремович смущенно поймал его на слове:
-Николай Васильевич, а ведь до этого вы, по сути, соглашались с Татьяной Ивановной, что главное – это семья, дети, то есть – личное, а не какое-то там государство.

-Милый вы мой! – рассмеялся Николай Васильевич. – Без государства не будет семьи.
-А семьи – без государства! – вставила Татьяна Ивановна.

-Танюша! – с укором воскликнул тесть. – Пожалуйста, помолчи.
-Ну, так как же со смыслом, с его одинаковостью у всех нас? – снова улыбчиво спросил Бремович.

Николай Васильевич вдруг стал серьезным, припомнив вчерашний случай – последний за эту рабочую неделю – он показывал студентам вскрытие умершей новорожденной, глубоко недоношенной девочки.

Она прожила лишь семь часов – мать была больна, соответственно, и дитя – тоже. Отца не было, ребенок был оставлен в роддоме сразу же после рождения. На вскрытии – множественные кровоизлияния в мозг, тяжелый порок сердца и разорвавшаяся подкапсульная гематома печени.

Николай Васильевич вспомнил расширившиеся глаза студентов, когда они увидели ее на столе – совсем крошечную, с прозрачной и оттого коричневатой кожей, обтягивающей грудную клетку, и хорошо различимые внутренние органы.

Вспомнил, как студенты одновременно вздрогнули и отшатнулись, когда после вскрытия брюшной полости, оттуда ему на руки, заливая маленькое тельце и стол, выплеснулась густая темная кровь.

-Иногда я думаю, - тяжело сказал Николай Васильевич, так что Татьяна Ивановна с беспокойством всмотрелась в него, - что нет никакого смысла. Ничего нет. Поэтому людей не надо ни любить, ни ненавидеть.
Их даже презирать не надо за то, что они бывают так порочны.
К ним надо относиться снисходительно – и только.
И это – заметьте, - лучший выход для всех, поскольку тогда те, кто по уровню духовного развития ниже вас, будут думать, что вы их уважаете; те, кто выше – что вы к ним прислушиваетесь.
Ну, а те, кто наравне с вами, будут уверены, что вы всегда к ним дружески расположены.

Все, неприятно пораженные, замолчали, пока Татьяна Ивановна, наконец, не сказала:
-Ох, и страшные вещи говоришь ты, Коля-большой. Да еще при муже нашей дочери. Как можно жить с такой тяжестью в душе?..

-Можно, Танюша, можно, - ни на кого не глядя, очень тихо ответил Николай Васильевич, словно сам с собой разговаривал. – Жить, видя вокруг и смерть, и боль, и подлость…

-Извините, я, пожалуй, пойду к Оле, - Бремович почувствовал себя неловко, мешковато пожал плечами и ушел в спальню.

Они с Ольгой жили у ее родителей уже больше года в громадной четырехкомнатной благоустроенной квартире – и отцу, и матери большая жилая площадь полагалась за ученые степени.

Рожала Ольга тоже здесь, в Питере, но особо долго оставаться у родных не хотела – хотела жить самостоятельно, сама обустроить свой дом, которого пока еще не было.

Николай ездил в Москву несколько раз – в свой институт, получил большие командировочные за длительную поездку в Командорию, однако, теперь корил себя за то, что не успел за все это время хотя бы раз побывать на могиле бабушки.

В институте ему предлагали аспирантуру, но в связи с рождением ребенка и отсутствием приличного жилья в Москве дали годовой отпуск и новое задание. И это было Николаю по душе – он с упоением принялся за него, за книгу обо всем, что видел и слышал там, в Командории.


В спальне Ольга возилась с малышом, гремела игрушками, симпатичный русоволосый мальчик заразительно смеялся и махал ручками, будто ниточками у запястий перетянутыми – до того толстенькими.

Николай вошел задумчивый, потемневший, в ушах еще звучали последние слова тестя.
-Ты что? – удивилась Ольга, повернув от детского манежа голову через плечо к мужу.

-Так…, - он удрученно прошел к рабочему столу – бывшему школьному Ольги, стал читать свои предыдущие записи.
Он все писал пока от руки – за время пребывания в Командории совсем отвык от современной техники и ее безграничных возможностей.

-Та-та-та! – пропел малыш, улыбаясь во весь рот, где уже появилось четыре
молочных зуба.

Ольга встала, подошла к мужу.
-Вы что, поссорились там, на кухне?
-Нет, - раздраженно проговорил Николай, не глядя на нее.

Видя, что муж не хочет разговаривать, она сама отправилась на кухню, разведать обстановку. Но там был полный мир. В довершение ко всему, ей же вправили мозги на тот счет, что она должна помогать матери готовить обед по выходным. В конце концов, ее мужу, Коленьке, может не понравиться, что она всё свое время возится с ребенком, а ему уделяет мало внимания.

-Что за забота! – с веселым сарказмом воскликнула Ольга. – Николай уже большой мальчик, потерпит!

Ночью Бремович никак не мог заснуть, и сам не понимал – отчего. Какая-то странная тоска навалилась в этот день на него. Словно асфальтовый каток, наехала. Перед глазами проходили одна за другой картины той невероятной, теперь сказочной, но когда-то реальной жизни его в Командории, знакомые, ставшие родными, лица. Временами из его груди вырывался тяжелый вздох. Бремович тупо смотрел в темный потолок.

В кроватке заворочался Эдик.
Николай с невыплеснутым за день раздражением вспомнил вдруг, как Ольга сказала ему тогда на корабле, при их возвращении:
-У нас будет ребенок, Коля, - сказала спокойным тоном, будто знала точно, что по-другому быть не может – ребенок будет, и именно у них обоих, как у единой семьи.

И Бремович тогда ужасно обрадовался, всё никак поверить не мог. А теперь – зачем это всё? Он раньше никогда не задумывался, что маленький ребенок – это такая обуза, нервотрепка и недосып.

Эдик внезапно заорал генеральским басом, Бремович даже вздрогнул. Ольга тоже проснулась.

-Ну, что ты лежишь, иди, успокой его! – полушепотом крикнул Николай.
-А ты не можешь? – спросила Ольга с несвойственной ей язвительностью, еще не в силах окончательно проснуться.
Все-таки поднялась, накинув поверх ночной сорочки халат – было прохладно. Хотя отопление работало, однако, зима в этом году выдалась морозной.

Муж что-то фыркнул в ответ, повернулся к Ольге и мальчику спиной, включил торшер, будильник показывал три часа ночи.

Ольга угомонила сына – тот просто захотел пить. Выдув половину двухсотграммовой бутылочки с водой, Эдик затих, засопел, улыбаясь во сне чему-то своему. Ольга с нежностью погладила его по мягким русым волосикам, прикрыла, раздрыгавшегося, теплым стеганым одеялом, вернулась в постель.

-Не спишь, Коля? – несмело, осторожно спросила.
-Нет. Тушу свет, - Бремович выключил торшер.

-Ты изменился, - без всякого выражения сказала Ольга, прислоняясь, полусидя, к спинке разложенного двухспального дивана.

-Слушай, давай оставим все выяснения до утра, - сдерживая злость то ли на нее, то ли на себя, не оборачиваясь, проговорил Николай. – Спокойной ночи.
-Спокойной, - Ольга пожала плечами.


*     *     *


-Ты обидел меня вчера, - сказала Ольга, вздохнув, когда Николай, чистый, бритый, свежий и подобревший, вышел утром из ванной и хотел ее поцеловать.

-Ну, извини! – передумав целоваться, с прилившей к лицу краской, резко ответил он.

Ольга сверкнула на него укоряющим взглядом, но спросила спокойно:
-Коля, неужели тебе не хватает терпения? Неужели ты вообще не можешь терпеть меня рядом с собой? Зачем тогда было жениться? Подумаешь, ребенок! Он же все равно тебе теперь не нужен! К чему тогда было это благородство?

Бремович поморщился.
-Что за гадости ты говоришь?
-Я? Я люблю тебя, Коля, даже такого. Но я тоже человек и тоже имею право требовать нормального к себе отношения, как к человеку, а не половой тряпке.

Николай кисло усмехнулся:
-В любви нельзя требовать. Иначе это будет уже не любовь, а хамство.

Ольга, разливая по чашкам кофе, в тон ему ответила:
-Тогда ты – хам, Коля.

-Я?? Разве я чего-нибудь требую от тебя?! Это ты постоянно требуешь!

Ольга с щемящей грустью отвернулась к плите, где стояли чайник и кофеварка.
-Да, особенно вставать по ночам к ребенку… Коля, я прекрасно знаю, что ты любишь Ирен. Ты всегда ее будешь любить. Но поэтому мне непонятно, зачем тебе нужна я. На безрыбье, что ли?

-Может, и на безрыбье, - мрачно буркнул Николай, глядя на свое суженное отражение в чашке. – Ты все равно ничего не поймешь.

Жена, проглотив обиду, с той же грустью присела напротив него за стол. Чтоб не заплакать, засмотрелась на клетчатую кухонную занавеску, через тюль, через стекло – на белый, валивший густыми, тяжелыми хлопьями снег.

-Знаешь, мне отец часто повторял, так что я даже наизусть заучила: «Есть просто умные, а есть – умные люди.
Первые только кичатся своей интеллектуальностью, сложностью характера. Они воображают себе, что знания, жизненный опыт возвышают их над остальными.

А вторые понимают, что главное – не в самих знаниях, как таковых, а в распространении, закреплении того опыта, что в них содержится, в передаче его тем, у кого его еще нет.
И они всеми силами стараются донести то, что накоплено их разумом, их душой до других людей. И радуются, когда на основе их знаний, порой, даже несколько устаревших, вырастает новое знание молодых.

Такой человек не отмахнется, не ответит на вопрос: «Да вы все равно ничего не поймете!». Он сумеет найти нужные, простые слова, чтобы понятно рассказать о самых сложных предметах этого мира другим – обычным, среднестатистическим индивидуумам нашего общества. Тем, кто не понимал, но хотел понять.
Вот такой человек и есть – по-настоящему умный человек».

-Ты это к чему? – рассеянно пробормотал Николай.

Ольга еще раз вздохнула, не ответив.
-Ладно. Пойду я по магазинам. Эдик накормлен. Ты, вроде, тоже…

-Давай я схожу, там сегодня очень холодно, - Бремович предложил это нерешительно, подсознательно чувствуя вину перед женой, но не желая в этом признаваться даже самому себе.

Она нервно рассмеялась.
-Нет уж! Ты всегда так занят – даже мусор не можешь вынести. Тем более – вдруг соседи это увидят – это же неприлично для ученого с мировым именем! Сиди, пиши свою книгу. Не надо мне одолжений, - тихо сказала Ольга, направляясь к двери. – Я уж как-нибудь сама. Я-то ведь – просто женщина. Среднестатистическая. Мне – что!

И ушла, тихо, спокойно притворив за собой входную дверь.

Николай так же тупо, как прошлой ночью на потолок, смотрел теперь на плиту.
«Ничего, это всё утрясется. Это всё – ничего», - бессмысленно повторял он про себя.


II


В скоростном поезде, в котором совсем не трясло – до такого дошла техника, – они ехали в Москву. Николай купил мягкие места – целое двухместное купе, деньги у него были.

Ехать предстояло всего два часа, но он решил, что стоит угодить жене, к тому же, с маленьким сыном. Совсем недавно им пришел официальный запрос из Москвы, из института Николая. Их с Ольгой работы по Командории были рассмотрены и получили высокую оценку на последнем международном симпозиуме историков и социологов.

И теперь молодую пару приглашали в институт на вакантные должности старших научных сотрудников, в перспективе – с защитой кандидатской и докторской диссертаций. По приезде обещали квартиру.

Они решились, поехали в столицу сразу же, всей семьей, и их ожидания не обманулись.

В купе Ольга с Эдиком на руках, немного отставив его от себя, чтоб не обжегся, пила маленькими глотками горячий чай.

Эдик суетился, говорил что-то, ему уже шел второй год. Наконец, мальчик соскочил на свои, еще не окрепшие ножки и притопал двумя шагами к отцу.

-Что, ко мне хочешь? – рассмеялся Николай его счастливой рожице.
-Да! – улыбаясь, крикнул сын.

Бремович усадил его на колени, вынул из дорожной сумки веселые машинки-погремушки, показал, как надо гонять их по столику, и Эдик с упоением занялся этим увлекательным делом.

-Всё еще сердишься на меня? – со сдержанным вздохом спросил Николай молчаливую Ольгу.

Та откинула с плеч свои красивые темные локоны.
-Нет. Мне не за что на тебя сердиться – я всё знала сама. Изначально знала.
-Что?

-Что ты всегда будешь любить Ирен. А я тебе нужна только как замена, хотя и не очень качественная.

Бремович побледнел, однако, снова сдержался.
-Зачем ты так…, - начал было он, но осекся под ее взглядом, помрачнев, спросил. – Зачем ты тогда пошла за меня? Хочешь развестись?

-Нет. Я любила тебя и люблю – такого. Но не это главное. У нас должен был родиться и родился ребенок, а ему нужен отец. Всегда нужен. И, несмотря на то, что ты так негативно отреагировал на это свершившееся событие, я думаю, со временем, ты все же сумеешь дать ему всё, в чем он нуждается. Я в это верю, Николай, - она слабо, устало улыбнулась.

-Я постараюсь, Оля, - он несмело протянул руку и накрыл своей большой ладонью ее, тонкую, вздрогнувшую.


...Москва поначалу показалась им чужой, холодной, хотя на дворе веселился июль, и от теплых дождей пахло зеленью и немного – пылью.

Квартира, которую им предоставили, была просторной, комфортабельной, расположена в спальном районе на западе столицы.

-А здесь ничего, - оглядываясь, переходя из комнаты в комнату, еще отдающие нежилым эхом, сказала Ольга. – Я думала, будет гораздо хуже.
-Видимо, они, как ты и предполагала, готовят нам «великое будущее», - с иронией сказал Бремович. – Нобелевскую премию или, на худой конец, нашу, государственную – за достижения в области науки и искусства.

Ольга коротко рассмеялась.
-Эдик, не мельтеши под ногами, я ж об тебя споткнусь. А бо-бо будет тебе.

Николай, засунув руки в карманы брюк, задумчиво стоял посреди большого холла, откуда двери вели в кухню, зал и спальню.

-Ну, вот и она, новая жизнь, - вздохнув, подвел он итог.
-А что? – с интересом откликнулась жена, разглядывая красивые, резные – под дерево, обои холла. – По-моему, это прекрасно. Что скажешь, Эдик? – она подмигнула сыну, и тот, уставившись ей в лицо большими голубыми глазами, смешно передразнил это подмигивание. – Отлично, он тоже согласен!

-Я серьезно, Оля, - грустно сказал Бремович.
-И я серьезно. Завтра придет контейнер с вещами первой необходимости. А когда ты получишь подъемные, купим мебель. Всё, всё-о, Николай! – она со смехом подошла и, ухватив его за уши, весело потрясла его голову. – Всё, родной, теперь будешь москвич, и никуда от этого не деться!

Николай не понимал, что за чувство так щемит его сердце. Все вокруг было хорошо. Всё устраивалось как нельзя лучше. Им обоим с Ольгой светило прекрасное будущее.

Но чего-то не хватало, какой-то важной составляющей, звена, без которого вся жизненная цепь рассыпалась.

-Татьяна Ивановна, кажется, была недовольна, что мы уезжаем, - полувопросительно сказал Бремович.

-Может быть, да, наверное, - рассеянно ответила Ольга, изучая вид из окна кухни – во двор, полный зеленых насаждений, с ярко выкрашенной детской площадкой. – Ну и что? – беспечно продолжала она. – У нас своя жизнь. Другая. Мне, кстати, в Москве никогда не нравилось, я старалась бывать тут как можно реже. Ну и что? – повторила она. – Раз жизнь занесла, значит, так тому и быть. Привыкнем. Тем более, тебе не привыкать, только вспомнить, - Ольга улыбнулась, пытаясь взбодрить то ли усталого, то ли просто приунывшего мужа. – Всё хорошо, Коля. Надеюсь, так будет и впредь.

Переспав на выделенных домкомом досках и собственной, привезенной с собой постели, утром Бремович чуть свет отправился в институт. По дороге в киоске периодической печати купил толстый, трехсотстраничный «Вестник науки» за этот месяц. В знакомой рубрике, которую никогда не пропускал, нашел статью о Командории.

Она пришла ОТТУДА, написал ее такой же, как он когда-то, студент-корреспондент, и прислал сюда.

В Командории свирепствовал голод. Николай жадно вчитывался в строки, полные сердечной боли, жалости к людям, живо представляя себе страшную картину, описываемую молодым ученым.

«Бог мой! Как же они там? Живы ли?» - внутри Бремовича всё задрожало, ладони и лоб покрылись горячей испариной.

-Смотреть же надо, господин читатель! – торопясь по тротуару, он нечаянно столкнулся с высоким мужчиной, тот раздраженно взмахнул своим кейсом.

-Из-звините, - пробормотал Николай.

Прохожий, что-то ворча под нос, обращая на себя и «обидчика» внимание других, неспеша двинулся дальше.

Бремович отвлекся от статьи, осмотрелся кругом. Улица, полная утренней, рабочей жизни – шума людей и машин – лежала перед ним. Глубокое летнее небо подпирали небоскребы, похожие на хрустальные вазы, из бетона и голубоватого матового стекла – последнего больше, - снизу, у своих оснований они были обсажены фигурно подрезанными деревьями и кустарниками.

«Жизнь. У нас – жизнь. А у них – снова смерть. Ирен, Сандро… Что же с вами теперь, друзья?! Антонио, Грето – что с вами?!...»

«Они закупают хлеб в Спиридонии. Почему не у нас? Далеко? Не может быть!» - он скрипнул зубами, решив прицельно поговорить с директором института.


-Еще возмужал! – директор Алексей Дмитриевич Конторов по-отцовски тепло потрепал его по плечу. – Хорош! Молодец! Прямо человеком стал!

-А кем же я был до того? – усмехнувшись, спросил Бремович.
-Студентом, - пробасил Конторов. – Подъемные получил?
-Только что. Спасибо, щедро.

-Да это не мне. Весь Ученый совет из бухгалтерии эти деньги выбивал. Так что наших дедушек надо благодарить, - засмеялся директор.
-Обязательно, на ближайшем заседании.
-Вот, кстати, ты ведь приступаешь к работе с завтрашнего дня?
-Да. А жена – как сынишку в детский сад устроит.
-Хорошо, - кивнул Конторов, машинально просматривая новости он-лайн на своем портативном компьютере.

-Алексей Дмитриевич, - Бремович замялся, видя, что директору, несмотря на все его радушие, недосуг говорить долго, но все же спросил. – Вы знаете…в Командории?...

Конторов снова повернулся к нему от монитора, свел на широком переносье седые брови.
-Да, читал. Люди умирают.
-И мы никак не можем помочь, чтобы остановить это?
-Никак, - коротко и жестко, разбивая до последней капли всякую надежду, ответил тот. – Они закрылись от остального мира, Николай. Хотя и вступили в Мировое сообщество. Впрочем, это Делош вступил. А его преемник теперь…, - Конторов вздохнул, отвернулся. – Да и Россия в данный момент не имеет средств для необходимой помощи. Мы бы сами, может, своими силами, института, но нам недавно отменили право на прямые договора, ты, видно, еще не слышал. Так что сделать ничего нельзя. Только ждать.

Бремович потух глазами и лицом, хотя сердце все еще сильно билось.
-Простите, Алексей Дмитриевич, а я могу как-нибудь узнать о тех, кто…?
-Об Ирен де Кресси? – быстро спросил Конторов, посветлел. – Мы пытались отслеживать ее судьбу. Но она перестала быть одним из первых лиц Командории. Видимо, живет где-то тихо, как обычный гражданин.

-А переписка…?
-Невозможна, Николай, - он снова стал жестким. – Пока. Всё из-за тех же проблем с их правительством. Поэтому еще раз говорю тебе – надо терпеть. Надо ждать, просто ждать, - директор устало поднялся из кресла и протянул Бремовичу руку, чтобы попрощаться. – А книгу заканчивай поскорей, я обязательно напишу рецензию. Надеюсь, ты порадуешь нас настоящим научным бестселлером, - и улыбнулся грустно, не в тон сказанным словам.

Бремович купил в цветочном магазинчике четыре алые розы, сел в метро.

До кладбища, расположенного на востоке, в нескольких километрах от границы Москвы, было добираться часа три – метро, электричка с Курского вокзала.

Старый, раздолбанный автобус – кляча для дачников, которого пришлось ждать минут тридцать, жутко подпрыгивая и дребезжа даже на ровном, гладком шоссе, кое-как довез его к нужному месту. Немногочисленные пассажиры, в этот час тоже, главным образом, ехавшие на кладбище, вышли вместе с Бремовичем.
Он специально немного поотстал от них.

«Странно. За три года тут выросло целое новое кладбище», - он присмотрелся к могилам за поломанной в разных местах оградой.

«Еврейское», - разглядел Николай шестиконечные звезды на памятниках. Бурьян заполонил могилы, высокие взрослые деревья, бывшие тут еще до соседства с покойниками, забрасывали их уже не первую осень старой, загнивающей на земле листвой. И ни одного цветка на могилах.

«Совсем, что ли, не ухаживают за могилами?» - с невесть откуда взявшейся неприязнью подумал он, но, вспомнив, что сам идет на могилу своей бабушки первый раз после возвращения из Командории – первый раз за три года, устыдился и ускорил шаг.

На русском кладбище так же торчали в небо кое-где покосившиеся кресты, плиты, некоторые – заброшенные, некрашенные уже несколько лет, тоже поросшие сорной травой, местами – в человеческий рост, скрывающей таблички с именами умерших.

Бремович испугался, что среди такого обилия старых и свежих, еще чистых, с мягкими холмиками земли могил он не найдет ту, которую ищет.

На кладбище – он помнил свои прошлые посещения, - его всегда охватывали странные чувства. Впрочем, ничего странного не было в том, что здесь, и только здесь, царил вселенский покой. Иногда зловещее карканье ворон на деревьях и тревожный шум ветра в кронах берез и ольхи нарушали его.

Но иногда даже они казались неотъемлемой частью этого мертвого мира. Здесь не было ни грустно, ни тоскливо, ни хорошо, ни плохо.

Здесь не было ничего. Поэтому Николай никак не мог определить для себя собственные чувства.

И думать здесь он ни о чем не мог, будто сам умирал или засыпал на тот отрезок времени, в течение которого соприкасался с миром мертвых. Правда, в этот раз воспоминания вдруг нахлынули на него, когда, положившись на память собственных ног, по едва заметной тропке он, наконец, добрел до бабушкиной могилы.

«Да, работы много – и памятник красить, и табличку подправить», - снова устыдившись самого себя, подумал Бремович, с опущенной головой вглядываясь в фотографию – в порядком подзабытое, доброе, молодое бабушкино лицо, выцветавшее под воздействием солнца и влаги.

«Как познать величие смерти? При жизни это не дано никому. Она – только суеверный ужас молодого человека, внезапно заболевшего смертельной болезнью, его неприятие приближающегося факта собственной смерти.

А старики, наверное, встречают ЕЕ спокойно. Они ЕЕ ждут очень долго и привыкают к этому ожиданию. Я помню, бабушка не боялась… А жаль потом всех. Жаль вдвойне, потому что знаешь, что смерть – неотвратима, что когда-нибудь ОНА обязательно должна прийти и за тобой. Почему же, стоя тут, видя то, что ОНА сделала с этими людьми, я теперь ее не боюсь?» - Бремович прислушался к себе – спокойно билось сердце, он спокойно, ровно дышал, и бабушка с фотографии ласково улыбалась ему.


«Как все-таки странно. Тогда я не знал, как себя вести. Она умерла, мне надо было бы плакать – я так любил ее, я остался совсем один. А слез – не было. Ничего не было. Будто было все равно – «пусть мертвые хоронят своих мертвецов».

А потом я все же заплакал – ночью, вспомнив, как она входила ко мне перед сном – перекрестить и пожелать спокойной ночи. Она ведь была верующим человеком. И очень добрым. А разве это не одно и то же?» - поймал он удивившую его мысль.

Николай повыдирал самые большие сорняки, поставил розы в старую, отколотую с одного бока банку, подлил воды из принесенной с собой бутылки. Постоял еще немного, прощаясь с фото бабушки одним взглядом, и пошел назад, к автобусной остановке.

Две пожилые женщины, приехавшие сюда на том же автобусе – нагоняя, он узнал их, - тихо переговаривались.
-Представьте себе – украли! Только неделю как привезла по букету искусственных цветов – дорогущие! – и матери, и отцу. Ну, вы знаете, такие цветы, пока не выцветут, год стоят красивыми, не то что живые – сразу вянут, - собеседница согласно кивала. – И вот, сейчас прихожу – букетов нет. Боже мой, какое кощунство! – она всхлипнула. Собеседница вздохнула.

-Да, ничего святого у народа не осталось. Даже мертвых обворовывают. Мародеры…

Николай задумчиво прислушался, но они замолчали, посторонились, и он обогнал их, не убавляя хода.

«Наверное, евреи не носят цветов на могилы родственников именно поэтому – потому что знают, как низко иногда поступают люди. А я-то думал, они судят по себе. Нет, все-таки чертовски умный народ», - он невесело усмехнулся, незаметно покачал головой.
Автобус, пыхтя, как старая казацкая трубка, подкатил на посадку.


III


Исполнилась его мечта – он пошел в школу.

Первое сентября, оставшееся Днем знаний, два года назад Мировое сообщество (бывшая ООН) признала также Днем мира и международного сотрудничества.

По всему микрорайону неслась веселая, радостная музыка. На площади перед школой, фасад которой по традиции был украшен яркими шарами, флагами, транспарантами, выстроились классы для торжественной линейки.

За ребятами и учителями теснились не менее взволнованные родители. Всё и вся утопало в цветах.

На высоком школьном крыльце собралось начальство: директор, его заместители, представители районного управления образования, почетные гости – известные люди района. Присутствующие в приподнятом настроении негромко шумели, пока директор – властная, молодая, энергичная женщина в элегантном деловом костюме, - не начала свою вступительную речь.

«Ничего не меняется, - подумалось Николаю. – Даже говорят всегда об одном и том же. Только большинство слушателей или не помнит с прошлого, с позапрошлого года, с позапозапрошлых лет, или попросту не задумывается об этом. Слова-то хорошие – о мире,  взаимопонимании, доброте. А сбудется ли все это в новом году? Или останется тем же, чем было в прошлом?»

Потом выступали гости. Школьники выпускных классов и маленькие первоклассницы в белых парадных платьицах читали стихи.

Эдика, который смотрел из первого ряда, прямо по центру, на крыльцо, потрясла одна красивая девочка с огромными глазами и такими же огромными белоснежными бантами – с собственную темноволосую головенку.

Она удивительно – или ему только так показалось – ясным и звонким, рвущимся от чувств голосом прочла стихотворение, которое очень запомнилось Эдику – и не ему одному. От него по коже слушателей бегали мурашки, и ком подкатывал к горлу. Это было старое стихотворение о забытой войне.

-Говорят: доверчивы, как дети.
Говорят: нет горя у детей.
А на фотографии в газете
У девчушки руки без кистей.

Девочка с открытыми глазами
Смотрит удивленно на людей –
Вы же это говорили сами:
«Не бывает горя у детей!»

…Били неразборчивые пушки,
Надвигались танки на Бейрут,
И валялись детские игрушки
В городе горящем там и тут.

Как они заманчиво сверкали!
Лишь кончался вражеский налет,
Из подвалов тесных выбегали
Дети – предоверчивый народ…

И кричала старая ливанка,
Над столами плакали врачи…
Разрывалась подлая приманка –
Куклы, самокаты и мячи…

Говорят: доверчивы, как дети…
Кто ж мы после этаких вестей,
Если преспокойно по планете
Шастает охотник на людей?!

Бродит он, как призрачная нечисть,
Душит, не жалея никого!
И не ночевала человечность
В человечьем облике его!

Лишь от одного ему не спится –
В пропасти, где кровью скрыто дно,
Страшно! Он грядущего боится –
Дети же с грядущим заодно!

И набьет он мячики тротилом,
Куклы динамитом он набьет,
И застонут Сабра и Шатима,
И в газету снимок попадет…

Вновь из Сальвадора или Чили
Дернутся к нам веточки культей:
«Вы же это сами говорили –
Не бывает горя у детей!»

…Говорят: «Доверчивы, как дети».
Говорят: «Нет горя у детей».
А на фотографии в газете
У девчушки руки без кистей…

(*А.Пшеничный)


Как она читала эти стихи! У многих взрослых с глаз смахнулась не одна слезинка, а ребята стояли и слушали – кто, открыв рты, кто, широко распахнув пока еще мало понимающие глазенки.

Прозвенел первый звонок в руках маленькой первоклассницы, которую по периметру всей площади бережно пронес на плече верзила-десятиклассник, улыбаясь своим товарищам.

И вот, Гимн России. Присутствующие вытянулись в струнку от торжественности момента. Николай с особым трепетом припомнил свое возвращение из Командории на Родину – он услышал Гимн, проснувшись в тесной каюте вместе с началом радиопередачи. Каким же потрясающим показался ему тогда этот нехитрый мотив, широкий и славный, как Русь, но, вместе с тем, торжественно-строгий, как встречавшие их с Ольгой тихоокеанские берега.

Эдик тоже что-то почувствовал – Бремович заметил это по сыновнему коротко стриженому затылку. Мальчик, задрав голову, пристально смотрел вверх, на первосентябрьское, еще по-летнему чистое, с пронзительной голубизной небо.

Над школой парила стайка белых голубей. Трепетали их крылья, отблескивая на солнце, и теплый, ласковый ветер, словно на качелях, носил их туда-сюда, вверх-вниз, не соотносясь с тем, куда им самим было надобно.

Когда смолк Гимн, родители, учителя, ученики под новую – ребячью музыку стали заходить в здание школы.

-Голуби! – улыбнувшись, только произнес Николай.
Он специально отпросился сегодня с работы – проводить Эдика в первый класс. Ольга срочно уехала к родителям – у отца – Николая Васильевича на днях случился инфаркт.

Бремович подмигнул все еще глядевшему в небо сыну.
-Ты бы под ноги смотрел, Эдик, - смешливо напомнил он, ведя его за руку на крыльцо.

Тот с чувством вздохнул, опуская глаза.
-А какие они красивые, пап! А почему они сегодня над нами летали?
-Ну… Наверное, потому что сегодня – день мира, а белый голубь раньше считался символом мира…
-Почему – раньше?
-Действительно! – удивленно рассмеялся отец. – И сейчас считается. А еще белых голубей считали душами людей, которые умерли и вознеслись на небо, - он говорил, поддерживая за локоть сына, который сам нес свой портфель.

Немного потолкавшись у входа, через широко раскрытые стеклянные двери они, наконец, вместе с общим потоком оказались в просторном холле.

Эдик задумчиво следил глазами за окружающими.
-Пап, а почему в Командории война идет? Там убивают? А вдруг это оттуда души погибших прилетели?

Николая полоснуло по сердцу. Эдик уставился на него вопросительно, и Бремович впервые заметил недетскую складку над переносьем сына, вздохнул.
-Может, и так, милый мой почемучка. Но война скоро закончится, бог даст. А почему идет? Потому что на земле еще очень много плохих, злых людей, которым мало того, что у них есть…

-Это про такого злого человека та девочка стих читала, про убийцу детей?
-Да.

Эдик вздохнул.
-Папа, какая эта девочка! Она на маленькую фею похожа, - прошептал он так, что отец едва расслышал его.

-Да, хорошая девочка, - согласился Бремович, потрепав сына по голове.
-А твои друзья в Командории – хорошие люди?
-Да, очень, - Николай грустно улыбнулся. – Ну, иди, вон ваша учительница всех собирает.

-А ты?
-Здесь подожду, вместе с другими родителями. Счастливо, сынок! – Эдик пожал протянутую ему крепкую отцовскую руку и, размахивая для важности совсем еще легким, худющим портфелем, торопливо подбежал к своим.

Николай с улыбкой следил, как общительный Эдик успел познакомиться с каким-то мальчишкой еще до входа в класс, потом – еще с одним. Наконец, весь класс всосался через двери предназначенной для него учебной комнаты.

 «Какой же дурак я был, - устало, щемяще подумалось Николаю. – До трех лет я совсем не знал своего сына, будто у меня его и не было. А ведь это такое счастье – быть с ним рядом, смотреть в эти открытые всему свету глаза, гонять с ним игрушечные машинки под столом, сидеть возле его горшка, отвечать на бесконечные почему. Быть отцом! Особенно такого, как мой Эдик. Нет, - поправил он себя. – Наш Эдик».

К удивлению и счастью, - да, именно к счастью, - хотя Эдик пока мало понимал всё глубокое значение этого слова, - та красивая девочка-чтица оказалась с ним в одном классе. Звали ее Надеждой. Надей Печалиной.


*     *     *


Ольга и Николай преподавали в институте. Он – на кафедре всемирной истории, она – социологии и статистики.

Эдик ходил в третий класс. Он не был похож на других мальчишек – спокойный, любивший подолгу читать, правда, больше – не по школьной программе, а про героев-путешественников самого разного ранга и качества. По ночам ему снились Оцеола, капитан Блад, Робинзон Крузо, Гулливер, Синдбад-мореход, Юрий Гагарин и Витус Беринг.

В этих снах с каждым из них он попадал в необыкновенные истории, громко разговаривал во сне, так что проснувшаяся мать с беспокойством вслушивалась, стоя у приоткрытой двери детской комнаты.

Несмотря на свое увлечение, учился он отлично. Родители радовались:
-В нас пошел!

Тяжело ему почему-то давалось заучивание стихов. Вот тут-то, когда долго не запоминались нужные строки, Эдик начинал нервничать, «рвать и метать», как выражалась Ольга.

Тогда, с присущим ей терпением, закрывая дверь детской и кабинета Николая, стыдившего сына за несдержанность, - мать помогала мальчику, разбирая с ним то, что казалось Эдику достаточно сложным.

Она использовала игру, ассоциации, перелагала стихи в прозу, раскрывала перед сыном их невидимый на первый взгляд, но в действительности простой логический строй. И высыхали на ресницах слезы, всё становилось простым и ясным.

-Спасибо, мам, – он обнимал ее за шею, зажмуривался, все еще твердя в уме врезавшиеся в память строчки.

-Всегда пожалуйста, сынок, – Ольга улыбалась. – А теперь сам попробуй так же спокойно разобраться. Ты можешь, я знаю. Только надо быть немного терпеливей и настойчивей.

-Ладно, – Эдик конфузливо махал рукой, утирал уже не хлюпавший нос и, оживляясь, говорил. – А знаешь, мам, у нас в классе есть одна девочка, отличница – Надя Печалина. Она очень умная, и стихи читает так, что с ума можно сойти! – глаза сына блестели от нескрываемого восхищения, но он быстро спохватывался от столь явного выражения своих чувств – парню же это не пристало – и корчил смешливую гримасу.

Ольга хитро прищуривалась.
-Конечно, знаю. И маму ее знаю, рядом на родительских собраниях сидим. Надя еще и очень красивая, аккуратная девочка. Ну, признавайся, Эдик, влюбился? – она тихонько, радостно, без насмешки, засмеялась, глядя, как сын неотвратимо краснеет.

-Нет, что ты, мама, куда мне до нее…

Тут распахнулась дверь, и успокоившийся, повеселевший Николай, видя семейную идиллию, на несколько секунд поднял на сильных руках красного, как рак, Эдика над полом и сказал:
-Получишь за этот многострадальный стих «пятерку» - в воскресенье пойдем с тобой играть в хоккей на стадионе.

И Эдик мужественно терпел всё – даже свое стеснение, когда с выражением читал перед всем классом злосчастное стихотворение и чувствовал на себе, не смея посмотреть сам, внимательный взгляд темных глаз Нади, сидевшей за первой партой.

Сюда ее посадила учительница – за одну парту с первым двоечником и хулиганом Димкой Бухриным, надеясь, что при таком соседстве тот хоть немного исправится.

Надя всегда была в чистом, отглаженном, школьном темном платье, с безупречными крахмальными воротничком и манжетами. Эдик ее ужасно робел, хотя видел, что она на редкость тихая, скромная девочка. Но от этого его робость, как будто в пику Наде, только усиливалась.

Однажды в столовой, во время завтрака, он вбежал в светлый, вкусно пахнущий свежими булочками зал последним, увидел, что все ребята младших классов уже шумно расселись за столиками.

В противоположном углу, в очереди в буфет гоготали старшеклассники, не получавшие регулярных завтраков.

Учительница класса Эдика, вместе с дежурными толкаясь в общей очереди, заказывала у поваров двадцать восемь наборов на завтрак – творожные сырки, булочка, стакан какао.

Рядом с одним из столиков Эдик заметил Надю: она, словно ища чего-то, озабоченно оглядывалась кругом прищуренными, чуть близорукими глазами.

-Что, Надя? – осмелился он спросить.

Девочка вздохнула:
-Стульев больше нет. Придется есть стоя.
-Сейчас, подожди! – спохватившись, Эдик, с часто бьющимся сердцем, тоже огляделся.
Узрел в самом дальнем, затемненном углу, где завтракали другие классы, освобождавшиеся стулья, тут же помчался и приволок один.

-Вот, садись, пожалуйста, - еще не отдышавшись, выпалил он.
-Спасибо, - Надя изумленно хлопала на него своими длинными ресницами. – А как же ты?

Эдик только теперь сообразил, что про себя он совсем позабыл. А тут еще с интересом наблюдавшие за ними одноклассники захихикали, и до него донеслось довольно громко и отчетливо:
-Тили-тили-тесто, жених и невеста!

Надя вспыхнула и потупилась, а уж Эдик и вовсе растерялся.
-Эй, Эдик, садись со мной, я не толстый, – его лучший друг, тоже отличник – Ромка Колобков, подвинулся на половину своего стула и, видя, что дежурные уже деловито несут к столикам подносы с завтраками, торопливо махал ему рукой.
Что оставалось делать? Он сел к Ромке.

В другой раз на уроке русского языка они писали диктант о детстве давно погибшей в автокатастрофе молодой и талантливой поэтессы Любови Полежаевской.

Учительница ходила вдоль рядов, с выражением выговаривала фразы, так что Эдику стало скучно – слишком уж откровенно замолкала она на тех местах, где требовались знаки препинания.

Ромка сегодня что-то особенно распоясался. Он хитро блеснул на соседа-Эдика миндальными цыганскими глазами, написал в тетради следующее продиктованное предложение и, когда учительница ушла к другому ряду парт, шепотом позвал:

-Надька! Печалина! – Надя сидела наискосок от них, на соседнем ряду, - оглянулась нахмуренная, сосредоточенная, вопросительно-недовольная, что ее отвлекли.
Ее сосед Бухрин немедленно же влез с головой в тетрадь своей ученой соседки и принялся оперативно списывать.

Ромка с разъехавшимся от удовольствия и радости ртом, отчего на его круглых щеках заиграли замечательные ямочки, поднял свою тетрадь над партой, развернул в сторону Нади и шепотом прочитал ей, указывая на слово:
-Лю-бовь! Лю-бовь!

Эдик, растерявшись проделке друга, протянул было руку, чтобы остановить непрошенного посредника. Но, с ужасом скользнув взглядом по Наде, увидел – она беззвучно смеется, прикрывая рот ладошкой, только бант слегка вздрагивает на голове.

Эдик не выдержал и тоже прыснул.
Какое же это было счастье – смеяться вместе с ней! Как вдруг – строгий голос над самым ухом:
-Колобков! Бремович! Не вижу ничего смешного! Встаньте оба! – учительница, рассердившись, по очереди оглядела каждого – безукоризненные белые рубашки и отглаженные мамами стрелочки на брюках – про себя она порадовалась за своих учеников, этих двух неразлучных друзей-отличников, гордости класса.

И снова вслух – строго, жестко:
-Так в чем дело? – на них оглянулись все. – Почему мешаем классу?
-Простите, пожалуйста, Светлана Игоревна, мы больше не будем, - серьезно ответил Ромка, покаянно вздыхая.

-Так-то! – погрозив пальцем, учительница продолжила свой путь вдоль рядов, однако, бросила через плечо. – Еще раз услышу – обоих выгоню за дверь.

Мальчишки присмирели. Эдик украдкой посмотрел на Надю – она что-то тихо доказывала извертевшемуся Бухрину, видимо, отчитывала за что-то, пряча под рукой половину своей тетради.

А Бухрин, не переставая вертеться, если не сказать паясничать, преспокойно, не слушая ее, списывал с той открытой половины, которая собственно, и была нужна в данный момент.

Эдик понял, что Надя специально, из жалости дает ему списывать, делая вид только для учительницы, что закрывает рукой тетрадь. И улыбнулся.