Время придет, кн2 ч3 гл13-15

16+


XIII


В квартире герцог неторопливо, с интересом огляделся.
-Прошу на кухню, - сухо сказал Александр.

Там, на холодильнике, стоял маленький ящик сейфа, в котором лежал пистолет. Напротив двери в кухню, в коридоре – телефон.

-Кофе? Чай?
-Твои друзья хотели предложить выпить чего-нибудь покрепче, - невесело усмехнулся герцог.

Трильи усмехнулся ему в тон:
-Хотите выпить за годовщину победы революции?
-А почему бы нет? В конце концов, надо признать, я был потрясен этой победой. Потрясен во всех смыслах. Так как?

-Есть коньяк, водка и сухое вино.

-Тогда коньяк. Его можно долго цедить. Если ты, конечно, позволишь мне дождаться Ирен. Выпьешь со мной?

-Нет, - Александр сделал усилие над собой, чтобы повернуться спиной к герцогу, – надо было достать бутылку и стакан из бара.

«Он сильнее меня – он не боится, ведет себя свободно, раскованно. Значит, ему нечего скрывать? Он сказал правду? Всю правду? А я? Что, жертва? Почему я теперь чувствую себя жертвой, если даже тогда…? - он вспомнил спокойно блестевшие сквозь прорези красного капюшона глаза палача, который бил его кнутом по приказу герцога.

«Интересно, все палачи спокойны, когда просто делают свое дело? Нет, я не чувствовал себя жертвой даже тогда. А теперь это вообще глупо. Он ведь даже со спины видит мое напряжение, скованность. И усмехается».

Трильи повернулся, поставил бутылку и стакан на стол перед Фьюссом, налил, боковым зрением ощущая, как герцог смотрит на его руки.

«Что, ждешь, будут трястись? – злорадно спросил он про себя. – Как же таким подонкам нравится, когда их боятся! А вот, на тебе! Не дождешься».

-Почему ты не спрашиваешь меня о Лоре? – герцог, отпив коньяку, испытующе посмотрел на Александра.

Трильи вскинул на него голову, непонимающие глаза.
-Причем здесь она? Что вы знаете о ней?

Фьюсс помрачнел и тяжело вздохнул.
-После войны мы снова встретились, переехали в Малайзию. Лора умерла год назад. Погибла в автокатастрофе. Признаться, я считаю себя отчасти виновным. Я подарил ей отличную новую машину. И она полюбила скорость, - он горько усмехнулся. – А я не сумел уберечь ее.

Трильи эта новость обожгла болью, но он с подозрением, исподлобья посмотрел на герцога. Как он ни сдерживался, ноздри его стали мелко вздрагивать.

-Вы лжете, ваша светлость. Это вы ее убили.

Фьюсс с глазами, блестевшими от внутренних слез, покачал головой.
-Какой мне смысл лгать теперь! Да, я долго мучил ее, ей было тяжело со мной, я знаю.
Но я любил ее. По-своему любил…

Александр, ты должен, наконец, это понять. Там Лора была единственным близким человеком, который хоть как-то связывал меня с Командорией.

Когда меня приговорили к пожизненной высылке из страны, я не сразу понял, что это самое жестокое наказание. Я не мог подумать, что этот разрыв с землей, на которой я родился и вырос, землей моей юности и больших надежд, - так мучителен для меня! – он почти всхлипнул, но сдержался.

Александр внимательно, но, всё еще не веря, теперь, скорее, собственным глазам, продолжал смотреть на герцога.

-Ты говоришь – я финансировал войну. Я не знаю, кто мог сказать тебе такое.
Я клянусь – нет, нет и еще раз нет, Александр! – он говорил с такой страстью, такой искренностью.

Трильи совсем смешался и только напряженно продолжал смотреть на взволнованного герцога, словно пытался прочитать на его лице – правду ли он говорит, или это только игра.

-Ты говоришь – я убил. Иногда я тоже думаю, что Лору погубил именно я. Потому что не могу простить себе этого проклятого подарка!
После нее у меня не осталось никого. Никого! Я совсем один, Александр, - в этот момент он показался Трильи по-настоящему жалким и старым, и крепнущее сомнение в собственном предыдущем мнении все более захватывало его снова часто бившееся сердце. – Поэтому меня так потянуло сюда. А ведь Лора давно хотела вернуться. Это я не позволял ей, - герцог сказал это, кажется, с искренней внутренней болью.

-Однажды Лора рассказала мне одну историю, - продолжал он. - Я думаю, для тебя будет важным услышать ее. О том, как вы с ней встретились после войны, в порту Эдимо.

Александр напряженно слушал.
-Ее тогда едва не увезли ваши спецслужбы. Этот, как его, капитан…
-Эннаби.

-Да-да, - герцог печально покачал седой головой. – Ты пошел ее провожать и оставил одну…

-Я должен был возвратиться на корабль.
-Ну да! Ты всегда отличался безупречным чувством долга и честью! – с горькой иронией кивнул герцог. – Вот только ничего хорошего это никому не принесло.

-Не ваше дело, судить об этом.

-Может быть. А, может, в данный момент – именно мое. Потому что теперь только я знаю, что твоя честь тогда была куплена ценой ее чести. Потому что после твоего ухода этот капитан приехал к Лоре и изнасиловал ее, - Фьюсс посмотрел на Александра таким мучительно-тоскливым взглядом, что Трильи на несколько мгновений замер, забыв, что надо дышать.

Сказать, что Александр был потрясен, значило бы ничего не сказать. Он смотрел мимо Фьюсса расширенными глазами, и уже многие мелкие мышцы на лице его непроизвольно дрожали.

-Это…не может быть. Вы лжете, - убежденно выговорил он.

Но душа его беспомощно заметалась в сомнениях и колебаниях – этого не может быть, но ведь это же произошло!

Герцог с болезненной презрительной усмешкой наблюдал, что делается с его лицом.
-Зачем мне теперь ложь? Может быть, я приехал сюда как раз затем, чтобы сказать, чтобы объяснить тебе, чтобы ты понял, наконец, Александр, как иногда чувство долга и сохранение нашей чести обходятся слишком дорого для других. В твоем случае – для женщины, которая любила тебя. Да, любила!

Александр зажмурился, стал тереть лицо и волосы руками, словно на него набросились тучи мелких кусающихся насекомых, которые впивались в его кожу тысячами своих микроскопических жал.

-Я не мог подумать, - едва слышно прошептал он.

-Она так боялась, что к ней явлюсь я, чтобы отомстить. А вышло по-другому, - мрачно изрек герцог. – Объясни мне, прошу, неужели ты ушел тогда только из чувства служебного долга?

-Нет, - в такую минуту Трильи не смог бы соврать. – Мне было жаль ее, я боялся за нее. Но еще я боялся, что не устою, не выдержу, если останусь, - продолжал он, не глядя на Фьюсса.

-И этой близостью замараешь свою честь – коммуниста, офицера, образцового семьянина, - торжественно договорил за него герцог.

-Да, - сознался Александр, раздавленный, как преступник, припертый к стенке убийственными показаниями свидетелей.

-И что же ты чувствуешь теперь, когда уже ничего не изменить?

-Всё. Вину, стыд, мне больно! – вскрикнул он. – Я не знаю, как буду жить с этим, - он все еще тёр свое, уже красное лицо руками, не поднимая глаз на вопрошавшего.

-Значит, ты понимаешь и признаешь, что был неправ, что честь и исполнение долга бывают не добродетелью, а пороком, потому что несут людям зло, препятствуя другим добродетелям – любви и состраданию к ближнему?

Трильи вспомнил свою жизнь, за которую ему столько раз приходилось выбирать между долгом, честью и обыкновенными телесными потребностями человека – самой жизнью, здоровьем себя и других людей, любовью и состраданием, о которых говорил теперь герцог, и хрипло, с усилием сказал:
-Да.

Фьюсс рассмеялся, но даже этот смех не подействовал на Александра, полностью провалившегося в яму самокопания и самобичевания.
В душе Трильи горел самый настоящий ад.

-Расслабься, Александр, - сказал Фьюсс, забавляясь, с прежним испытующим интересом следя за ним. – Как ты легковерен! Как я убедителен! – усмехнулся он, когда Трильи, наконец, снова поднял на него неверящие глаза.

-Я, действительно, соврал. Эннаби не приезжал к Лоре в тот вечер после тебя, она ночевала у соседей, как ты ей советовал. Он был у нее только на следующий день.

Александр не верил теперь и этому, и ад не угасал.
В душе, словно в выгоревшей металлической коробке, было пусто и жарко, а все его тело будто выскоблили, выскребли изнутри острым инструментом, и оно теперь кровоточило, заливая горячей, жгучей жидкостью оставшиеся органы и весь белый свет.

-Зачем…вы все это мне говорите? – еле выговорил он.

-Я же объяснил – чтобы ты осознал. Это такая игра с двумя неизвестными – добро и зло. Что есть что? Надо учиться решать подобные задачи без потерь.

Совесть Александра со стоном шевелилась где-то под сердцем – теперь не только из-за Лоры, но из-за слабости, которую он так явно проявил перед герцогом.

-Уходите, ваша светлость. Если вам это приятно – можете считать, что видели меня мертвым, это недалеко от истины.
Уходите, - как же тяжело поднять затуманенные от боли глаза, чтобы прямо посмотреть на обидчика, когда весь предыдущий разговор с ним держался на одном лишь сдерживании собственных эмоций, изнутри рвущих твое же тело на куски.

«Он солгал. Но, кто знает, в чем именно он солгал. Даже если я не виноват в бесчестии Лоры – а что было бы, если бы Эннаби, действительно, оказался у нее сразу после меня? Что? Неужели цена добродетели может вот так окупаться только пороком?! Неужели все мы виновны? Одинаково виновны?»


В двери квартиры щелкнул замок, и Трильи вспомнил, что не закрыл его.
-Сандро? – услышал он веселый голос жены.

Герцог вздрогнул и поднялся с места с лицом паломника, которому пообещали, что прямо сейчас он увидит чудное божественное видение.

Ирен шагнула через порог кухни, одергивая праздничное платье, и замерла, увидев и сразу же узнав Фьюсса.

-Здравствуй, Ирен, - скомкав звуки, проговорил он.

Тоска по навсегда утерянному, несбывшемуся, потоком струилась из его, ставших очень большими, глаз.

Она не ответила, прислонилась к стене, не спуская пронзительного взгляда с незваного гостя.

-Ваша светлость, вы сделали, что хотели – увидели Ирен, теперь вам лучше уйти, - пересилив себя, напомнил Александр.

-Нет, - усмехнулась Ирен. – Я не хочу, чтобы он уходил. Я так понимаю, он здесь якобы для того, чтобы выпросить прощения за свои грехи. Но мы не боги, чтобы прощать такое. Тем более, без искреннего раскаяния. А без него грехи, как известно, следует искупать. Так что…, - она быстро повернулась и подошла к телефону.

-Не надо, Ирен! Нет! – Трильи схватил ее за руку, уже занесенную над цифрами диска.

Во время этой очень короткой стычки они, конечно, не могли заметить слабой улыбки, мелькнувшей на лице герцога.

-Я прошу тебя, Ирен, не делай этого, - лихорадочно блестя на нее глазами, прошептал Александр.

Она посмотрела на него, как на помешанного, и обернулась к герцогу:
-Что вы с ним сделали?! Что вы ему наговорили?!

-Ничего. Но тебе, Александр, я скажу еще раз – все твое благородство не есть добродетель. Так что советую больше слушать жену. Иначе твое благородство тебя же погубит. Запомни это. А теперь – я ухожу, как ты просил, Александр.

Он вышел из-за стола и, не глядя уже на них, стоявших недвижимо, прошел к выходу и исчез за дверью.

Ирен снова бросилась к телефону.
-Нет, Ирен, нельзя! Не надо!

-Как ты можешь! Он государственный преступник! Он нарушил решение народного суда! Он должен ответить!

Трильи в сердцах рванул телефонный провод, и Ирен осеклась на полуслове.

-Ты… Ты простил его? – не веря, она в ужасе взглянула на мужа и сама же себе ответила. – Ты простил его!

-Нет, я только хочу забыть, - сказал он.

-Нет, ты простил его, ты простил его, ты простил его! – быстрой скороговоркой повторяла Ирен, нервно расхаживая по прихожей, держась за свои виски.

Трильи, наконец, поморщился и проговорил:
-Ты же видела его, Ирен. Он стар и слаб, несмотря на весь его внешний лоск.
Он жалкий, несчастный старик, Ирен! Неужели я буду думать о мести ему после всего, что мы пережили? Мы все виновны в чем-нибудь, ты сама это знаешь!

А, значит, надо простить и забыть навсегда, только это возможно и нужно.

Простить всем – убийце твоей матери, твоего ребенка, даже в нем узнавая человека, оставляя ему это право – быть человеком, быть любым – подлецом, подонком, убийцей! Мы с тобой – тоже убийцы, вспомни, Ирен!

Ты сама знаешь – иногда то, что кажется нам добром, в действительности, таковым не является. Но высшей добродетелью было и остается смирение. Только им можно остановить зло – просто обрубить его концы, усилием воли разбить порочный круг в самом себе, самому перестать плести эту веревку – творение зла! В себе – а не в других!

-Что ты говоришь, что, что?!

Александр отдышался, пытаясь успокоиться.
-В конце концов, если бы мы позвонили – это было бы просто подло, Ирен. Он пришел сюда с миром.

-Подло? Подлость против подлеца не может быть злом! Это справедливое возмездие!

-Для него – да. А для тебя? Что это для тебя? Для ТВОЕЙ совести, ТВОЕЙ души? Добро ли?
Ирен, представь и поверь, что он теперь просто больной, несчастный старик. Больше ничего. Ничего нет. Герцога Фьюсса больше нет, - Трильи сжал ее плечи руками, которые все еще подрагивали от пережитого напряжения.

-Ты простил его…, - шепотом выговорила Ирен и заплакала, уткнувшись лицом ему в грудь.


*     *     *


Весна 2079 года после сезона дождей выдалась нежаркой, теплой. Элис заканчивала второй класс, полная новых надежд и сил.

Ей хотелось длинных каникул, которые она мечтала провести, как и предыдущие, в деревне у Антонио и Стеллы, играя с Сильвией и малышом Алексиком. Хотя Элис уже заранее знала, что к осени, соскучившись по школе, будет каждый день рваться туда за знаниями и к старым друзьям.

В один из майских дней Элис пришла домой из школы заплаканная, надутая, как мыльный пузырь, вот-вот готовый лопнуть и рассыпаться на мельчайшие капельки-слезинки.

-Что, двойка? – попробовала улыбнуться Ирен, намекая на плохо выученные с вечера уроки. – Цыпленок, ну, поленилась, подумаешь, один раз. Это плохо, конечно, я тебе уже говорила. Но это не конец света. В следующий раз не ленись, и двоек не будет.

Но Элис мотала головой, сдерживая просившиеся слезы.
-Нет, не двойка, - пробурчала она, пряча глаза.

Устало, не по-детски, прошла в свою комнату, которая недавно заполнилась, наконец, всей необходимой мебелью – шкафом, столом, крутящимся стулом, - и рассеянно поставила в угол портфель.
Ирен изумленно следила глазами за дочерью, стоя у двери кухни в начале коридора.

Потом по-скорому отерла мокрые руки о расшитый передник и последовала в детскую.

Элис, не переодев школьной формы, лежала на тахте и мрачно смотрела в потолок.

-Дочка, что с тобой? – теперь Ирен испугалась за нее, взволнованно погладила белые кудри-косички. – Ты мне всегда все рассказываешь. Может, я тебе помогу?

Элис вдруг заплакала, бросилась к ней на шею. Мать ласково гладила ее, а девочка шептала, захлебываясь, задыхаясь:
-Мамочка! Это ужасно! Я не могу, не могу тебе этого рассказать! Это ужасно стыдно! Противные мальчишки! Что мне делать, мамочка?!

-Расскажи, и все пройдет, - так же тихо пошептала ей мать.

Все еще всхлипывая, не отпуская рук с шеи Ирен, чтобы не смотреть на нее, не видеть глаза, Элис сказала:
-Можно я не буду на тебя смотреть? Мне очень стыдно!

-Хорошо, не смотри, - серьезно согласилась Ирен. Она почти догадалась, о чем пойдет разговор.

Элис тяжело, прерывисто вздохнула.
-Наши мальчишки – дураки. Феодоро такое сегодня кричал про девчонок! Он всех оскорбил, а меня – лично оскорбил, – она снова всхлипнула. – Я ему тетрадь не дала, потому что до этого он порвал тетрадь у Эмили…

-Просто так порвал?
-Да, попросил переписать, она дала, а он засмеялся и порвал.
Она плакала, потому что учительница потом ругаться станет. Она и ругалась потом.

А на следующей перемене Феодоро у меня попросил, но я не дала и высказала ему, что он нехорошо поступает.
Тогда он стал кричать на меня, чтоб вообще молчала, потому что родилась оттого, что мои родители переспали, и при этом они…, - тут Ирен услышала такое, что пожалела о своем неумении хорошо управлять своей вегетатикой, потому что краска медленно стала заливать ее лицо.
Хотя, тут же подумалось Ирен, покраснение можно объяснить и гневом.

Впрочем, Элис не видела этого, потому что по-прежнему прятала лицо в пышных волосах матери. Вместе с тем, Ирен поразилась смелости дочери – все-таки сказала, нашла силы.

У нее сжалось сердце, когда она поняла, чего стоило бедной Элис высказать все это. Мать крепче прижала девочку к себе, словно в благодарность за ее честность и стойкость до конца.

Но Элис снова рыдала.
-Мамочка, милая моя! Это так грязно, ужасно! Но это же не так! Это неправда! Скажи! – она, наконец, вскинула красные, исплаканные, страдающие глаза на мать, полные безотчетной веры в лучшее. – Это неправда?

Ирен, поборов свою краску, с болью смотрела на дочь. Она не могла лгать Элис, этим неподкупным детским глазам. А та, словно чувствуя недоброе, замотала головенкой, всхлипывая:
-Нет, ну, скажи, неправда!

И Ирен, просветлевшим разумом осознав всю глубину и ответственность этого момента, твердо, не отрывая взгляда от лица девочки, сказала:
-Конечно, неправда, Элис.

Они крепко обнялись и посидели так несколько секунд.
-Спасибо, мамочка! – тихо сказала Элис, целуя ее в щеку. – Я помню, как ты мне рассказывала, что ребеночек появляется в животе матери, когда они с отцом договариваются об этом.

Ирен улыбнулась воспоминанию и сказала спокойно:
-Прости меня, цыпленок, я виновата, что не рассказала тебе подробно, откуда берутся детки, хотя давно хотела это сделать. Если бы я это сделала, тебе бы не пришлось сегодня пережить столько стыда и боли за себя и за нас.

Да, ваш Феодоро неправ. Тем более, что и он, и все ребята, все мы родились одинаково, каждый от своих родителей, по одной и той же причине, - Ирен говорила ласково, проникновенно, даже тоном своим успокаивая взбудораженную Элис. – Он сказал «переспали». Да, иногда это так и происходит…, - Элис, не веря, посмотрела на нее, но голос матери был по-прежнему ровен и спокоен, а взгляд – добрым и твердым. – Но совсем не так, как описал это он.

-А как? – удивилась девочка.

Ирен улыбнулась мягко, взяла похолодевшую руку дочери в свою, сухую, теплую.
-Красиво и хорошо. Когда мама и папа любят друг друга, они всегда поступают так – красиво и хорошо, - повторила она. – И тогда дети, рождение ребенка, становится удивительным событием, настоящим праздником.

-Когда любят?
-Да, только когда любят. А если это происходит без любви – это происходит так, как говорил Феодоро – грубо, некрасиво.

-Да? – Элис удивилась еще больше, но она уже успокоилась.

-Такие детки обычно несчастны.
-А я счастливая, - сквозь подсохшие слезы улыбнулась девочка. – Потому что вы с папой очень любите друг друга.

Ирен тихо засмеялась.
-Да, верно.
-И Сильви с Алексиком счастливые, потому что тетя Стелла и дядя Тони тоже друг друга любят!

-Ну, так что, теперь все в порядке? – Ирен подмигнула дочери. – Идем обедать?

Устраиваясь за столом перед тарелкой с аппетитно дымящимся супом, Элис с прежним удивлением слушала спокойный рассказ матери о строении и функциях органов человека.

-У мужчин и женщин внутри тела в специальных органах практически на протяжении всей жизни вырабатываются клетки, которые, если их вместе соединить, дадут одну.

Она будет расти и постепенно превратится в хорошенького малыша у мамы в животе. Через определенный срок он, подросший, выйдет наружу через специальное отверстие.
В организме все очень продумано, Элис. Мы не знаем, почему все устроено именно так. Но у нас, людей, нет ничего лишнего, есть только прекрасные приспособления, которые дал нам Тот, Кто нас создал…

-Бог?
-Да. Или природа. Называй, как хочешь. Приспособления есть для всего, что необходимо для жизни на земле.
Наше тело, весь организм – они совершенны, Элис. Их надо уважать. В нашем теле нет ничего грязного и ужасного, если только это не привносится самими людьми, в которых нет любви.
В нем все красиво и чисто, если воспринимать его как дар Творца во имя Его любви к нам. А дар нужно использовать бережно, именно как чудесный дар. Дар, который позволяет произойти на земле чуду – зарождению и рождению нового человека.

Чтобы он зародился нужно соединение клеток мужчины и женщины, и у мужчин тоже есть специальный орган, который переносит эти клетки в организм будущей мамы. Там клетки и встречаются, происходит зачатие ребеночка, а дальше – он растет и рождается! – Ирен улыбнулась дочери, которая замерла над остывающим супом.

-И всё? Так просто? Почему же он говорил об этом так грязно?

Ирен вздохнула:
-Наверное, так могут говорить те, кто еще не любил. Феодоро пока мал для этого, но, видимо, он услышал это от кого-то из взрослых.

Элис задумалась на секунду.
-Мама, а у меня сейчас могут быть дети с каким-нибудь мальчиком?

Ирен, не сдержав улыбки, покачала головой.
-Нет, Элис. Вы еще недостаточно выросли. И все те органы, о которых я тебе говорила, у вас недостаточно развиты для того, чтобы не только зачать, но и вырастить младенца. Это будет совсем нескоро.

Но когда девочка вырастает, становится девушкой, ее организм начинает ждать, когда появится дитя, он готовится к этому ответственному делу – как бы на всякий случай – каждый месяц, накапливая специальные вещества, ткани, чтобы в случае зачатия, образования той самой, совместной клеточки, ей было что кушать, отчего расти и крепнуть в мамином животе. Но если мужская клетка не попадет в организм девушки, женщины в этот месяц, то через некоторое время накопленные, но ставшие пока ненужными, вещества выводятся из ее тела в виде крови. Это называется месячным кровотечением. Оно совсем небольшое, и его не надо бояться.

-Это происходит у всех женщин? – испуганно спросила Элис.
-Да.
-А это не больно?
-Нет.
-А вдруг вся кровь так вытечет?

-Нет, Элис. Я же говорю тебе, в нашем организме все продумано для жизни. Даже поэтому вся кровь не имеет права вытечь, потому что тогда бы любой человек просто-напросто умер. А ведь он создан для собственной жизни и для рождения новой.

-И у меня так будет? – с сомнением переспросила Элис.
-Конечно, ведь ты – будущая женщина и мать. Вот и поэтому тоже надо следить за своим телом, за организмом, чтобы он был чистым и здоровым, чтобы потом твои детки родились и выросли такими же здоровыми.

А почему ты спросила про мальчиков? Тебе кто-то из них…нравится? – осторожно спросила мать.

-Да, - Элис, не сдержавшись, вспыхнула. – Вито Моранио. Он очень заботливый и умный. И…красивый. Но раз все не так скоро, придется подождать, - она задумчиво подперла голову рукой, так и не притронувшись еще к супу, – но Ирен не торопила ее, - продолжала:
-Я, пожалуй, расскажу завтра в классе этому Феодоро, откуда берутся дети, чтоб не воображал себе разной чепухи. Правда, мама?

-Как хочешь, реши это сама. Только не обижай своих сегодняшних обидчиков. Если будешь что-то объяснять, делай это, как я – спокойно, по-доброму. Не злись на них, Элис. Если они не знают или не понимают правды, их нужно пожалеть, несчастных, а не обижать наскоками. Вы же сами все – еще малыши!

-Нет, лучше не буду рассказывать, - вдруг решила Элис.
-Почему?
-Не поймут! Они, и правда, маленькие, им бы только за косички дергать, - она презрительно взмахнула рукой и важно принялась за остывший суп.

-Может, тебе горячего подлить? – повеселев, спросила мать.


XIV


-Я же обещала – значит, поедем! – убежденно сказала Ирен.
-На микроавтобусе? – уточнила Элис.
-Да.

-А я помню, как мы вместе с папой ездили туда верхом на лошадях. Так здорово было лететь по степи! – вырвалось у Элис. – На микроавтобусе так не получится, но все равно, это здорово, что мы едем!

В мыслях Ирен всплыл зловещий образ старухи, которая встретилась ей в тот раз на могиле отца, и ее мрачные предсказания по «Книге перемен».

«Я не выполняю того, что она мне говорила тогда, - я продолжаю жить не по тем законам, лезу не в свои дела, плохо слежу за дочерью. Хотя – стоп! – почему же не мои дела? Почему плохо слежу, если Элис так привязана ко мне и растет хорошим человечком? И потом – я же не могу, не умею жить по-другому!».

Ирен плотно сжала губы, нахмурилась, но дочь, обойдя журнальный столик, за которым они обе сидели в креслах, разбирая старые газеты, подошла к матери, опустилась на ковер, погладила Ирен по руке.
-Что ты, мама?

Она виновато уставилась в добрые детские глаза. В последнее время Ирен чувствовала тяжелую внутреннюю усталость и, не понимая, отчего она, уставала от этих мыслей и самокопания еще больше. Здесь смешалось все – и ранение, и падение режима Хоша и Берми, переезд Сайруса в Командон, визит герцога и новый рейс Александра.

-Элис, скажи, ты бы хотела от меня чего-нибудь, кроме того, что я даю тебе? Может быть, говорить о чем-то, что-то делать для тебя, чего я еще не делаю?

Девочка удивленно взглянула на мать снизу вверх.
-Нет, что ты! У меня все есть.

«Она не понимает пока…, - подумалось Ирен. – Может, это и к лучшему».

В ближайший выходной они с утра оделись по-походному, в брючные костюмы спортивного стиля, набрав с собой немного еды в дорожную сумку, вышли из дома. И мимо весенних цветущих садов, недавно покрашенных фасадов зданий, мимо строгого КПП с веселыми курсантами-часовыми, по длинным, широким, прямым улицам Туза быстро добрались до автостанции.

Микроавтобус легко понес дюжину своих пассажиров по степной дороге.

Ирен много раз ездила здесь. Не только в свой замок, курируя расположившийся в нем музей революции, но в командировки по селам и деревням в связи с работой в прокуратуре, в Морскую деревню – в гости к Грето и семейству Валле.

Однако почему-то именно сейчас она остро осознала, как все вокруг изменилось с тех незапамятных времен, когда ее почтительно и благоговейно величали «ваша светлость».

Не было и в помине тех заливных лугов и широких степных пустынь, где резвился когда-то ее вороной Орлик. Все почти было распахано. Тут росла пшеница, там – рожь, овес, ячмень, дальше – кукуруза, подсолнухи, гречиха. На бывших заливных лугах – рис. Там и сейчас, в послеобеденное время копошились крестьяне, по щиколотку в воде.

Ирен, подумав об антирисовой борьбе Грето, грустно качнула головой, вздохнула. Ее соседка справа, большая, средних лет дама в шляпе со слишком широкими полями, с избытком бижутерии на массивной шее, уловила это движение, печально поддакнула:
-Да, по-моему, это просто издевательство над крестьянством.

На ее тираду тут же откликнулся интеллигентный мужчина, сидевший напротив:
-Нет, сударыня, это не просто издевательство, а очередное издевательство! Вы только вспомните, что было при Хоше! – высоким голосом горячо воскликнул он.

В разговор вступила сухонькая старушка, как показалось Ирен, из старых закоснелых дворян, которые при любой власти страшатся лишней свободы.

Старушка приосанилась и хрипло, но настойчиво сказала:
-Что при Хоше? Ну, что при Хоше? При нем порядок был, как при Командоре. Все получали по заслугам. А теперь распустились – то им не так, это не эдак! Мужчины в деревнях горькую стали пить – видано ли! Вот, еду к сыну, невестка написала – совсем от рук отбился. А ведь учителем там работает! Бесстыдники! Свободу им, видите ли, подавай! К чему – свободу? К бесстыдству?

На нее со всех сторон зашумели. Даже удивленный шофер обернулся со своего места:
-А как же тысячи безвинно расстрелянных…?
-А как же голод? Вы что, не видели…?

-Видела, - упрямо сверкнув потухшим было взором, поправив седую прическу, ответила старушка. – И пережила вместе с другими. Но, как известно, наказаний без вины не бывает. Так что нечего тут на Хоша или другого кого пенять. Сами виноваты!

В автобусе поднялся гневный гвалт. Все пытались что-то доказать друг другу, кричали, требовали, колотили себя в грудь.

-При Хоше – голод, а теперь из-за этого риса хлеб по карточкам – этого хотели?! – пыталась перекричать всех старушка. – С ночи очереди занимаем!

-Зато никто не умирает!
-Погодите еще…

-При Хоше вы бы такого и думать не посмели!
-А если бы и подумали, оказались бы в застенках, с родными вместе!

-А донос написали бы вы?! – зло засмеялась старая женщина на сказавшего последние слова интеллигента.

-Почему вы меня оскорбляете?!

-Мама, зачем они так? – тихонько спросила Элис, приблизив губы к самому уху матери.
Она пыталась вникнуть в смысл взрослого разговора, удручавшего ее, но понимала лишь неприятную интонацию и отдельные долетавшие до нее из общей массы слова, знакомые либо по школе, либо услышанные дома: голод, революция, война, Хош, Берми, репрессии, съезд, «рисовая политика».

-Не знаю, - бездумно ответила Ирен и снова замолчала, вглядываясь в тонированное стекло.

Темы, которые подняли теперь пассажиры, смутив даже водителя, вводили Ирен в подобие ступора. Она не могла, не хотела об этом думать. И мозг отключался, отмежевывался от этих тем.

-Смотри, мама! Вон он! – воскликнула Элис, выводя ее из этого состояния, указывая на приблизившийся замок.

Микроавтобус свернул и остановился у самого рва, который теперь не был заполнен водой – ее отвели на луга, для риса. Тяжелый подвесной мост не поднимался ни днем, ни ночью, и его опоры уже вросли в землю, будто так было всегда.

Расплатившись с водителем, Ирен с дочкой вышли.

-Какой же он большой! Как его могли построить такие маленькие люди? Раньше ведь не было подъемных кранов.
-Не было, - согласилась Ирен. – Но раньше жили сильные люди. Они были умны не меньше нашего и придумывали другие приспособления для строительства. Ты их увидишь в музее.

-Давай и в папин замок как-нибудь съездим, а? Мы очень давно там не были, - от волнения Элис говорила и шла очень быстро, вертя головой. Ирен едва поспевала за ней.

-Замка, где раньше жил папа, больше нет, Элис.

Девочка остановилась, как вкопанная.

-Во время войны там стояла крупная военная часть. Спиридонцы разбомбили ее. Замок полностью разрушен.

-И все умерли? – не по-детски нахмурив лоб, шепотом спросила девочка.
-Да, была война, с этим ничего не поделать.

Они зашли на фамильное кладбище – тут ничего не менялось, - те же ухоженные могилы предков и родителей Ирен.

Элис тихонько, словно боясь потревожить чужой сон, ходила между плитами, читая таблички с высеченными на них именами и датами. Ирен постояла в нерешительности возле плиты, отделявшей ее от того, кто когда-то был ее отцом.

«Странно, прошлое уходит навсегда только из внешнего мира. А в нас оно продолжает жить».

Горечь сдавила ей сердце старым воспоминанием. «Прости меня, отец, прости! Сандро был прав, когда кричал, что все мы виноваты».

Элис осторожно и основательно положила к подножию памятника букет свежих черных роз, который они специально купили в киоске на входе в замок.

В музее, что разместился в главном здании всего массива бывшего замка князей де Кресси, посетители были – сюда часто привозили школьные, студенческие экскурсии, в одиночку ходили историки, лингвисты, художники – черпать вдохновение.

Едва Ирен с дочкой купили билеты на вход у автоматического кассира, как к ним почти подбежал их старый знакомый – директор музея.

-Зачем вы брали билеты! В собственный дом! – сокрушался он. - Я сам верну вам деньги.

-Я не возьму, - улыбнулась Ирен. – Это деньги на поддержание моего дома, - пошутила она, – пусть и бывшего.

Директор несколько успокоился, вздохнул.
-Да, здесь кое-что изменилось, - подтвердил он.

-Алмазная комната? – вырвалось у Элис, с надеждой глядевшей на него.
-Да, милая Элис, и она – тоже!
-Ура! Наконец-то!

Он вел их по гулким – знакомым и одновременно уже чужим для Ирен залам и коридорам и рассказывал Элис что-то увлекательное из истории Командории, объяснял принцип действия самых разнообразных по конструкции копалок, сох, первых двигателей, метательных машин, мирных орудий и военного оружия, когда-либо найденного и использованного на земле Командории.

-Видишь, Элис, как на свете все перемешано – почти как в нашем музее – и мирный труд, и война.

По селектору раздался приятный голос секретарши, сообщавшей, что директора вызывают на совещание в Управление культуры провинции Туза.
-Ах ты, черт! – расстроился он.

-Вас даже в выходные достают, - посочувствовала Ирен.
-Это у вас выходной, а у музейных работников он бывает только в понедельник.
-Да вы не волнуйтесь, мы не заблудимся, - Ирен улыбалась. – Я помню, где находится Алмазная комната.

Элис остановилась на несколько секунд перед лестницей, ведущей наверх, к входу в комнату.
-Здесь…так пахнет…

-Чем? Музеем? – засмеялась мать. – Здесь им везде пахнет, цыпленок.

-Нет…, - пытаясь подобрать нужные слова, сказала девочка. – Войной и любовью.

Ирен немного смутилась от неожиданности.

-Мама, каждый предмет и явление имеют свой запах, - с упором объяснила Элис. - Пахнет мамой, папой, домом, школой, больницей, грозой, солнцем. А здесь – войной и любовью.

-Но это такие несовместимые понятия, - Ирен развела руками.
-Не знаю, мне, кажется, наоборот.

-Ну, допустим, как пахнет война, ты знаешь – это порох, дым, ты все это видела. Но откуда ты знаешь, как может пахнуть любовь?

-Я не знаю, я чувствую, - Элис задумчиво улыбнулась чему-то своему. – От этого запаха щекочет вот здесь, - она показала на основание своей шеи.

Они поднялись по лестнице, двери у комнаты уже не было, и их глазам открылось чудо.
Нет, реставраторам не удалось полностью воссоздать всего былого великолепия Алмазной комнаты.

Но это была она! То же окно в золотой оправе с видом на степь и далекие горы. Те же шкафы, только теперь с муляжами книг, столик и кресла. То же зеркало на стене. Впрочем, нет, другое, но Ирен было все равно.

-Ой, это же мы! – шепотом, смущенно от ослепивших ее блеска и переливов, произнесла Элис, подняв глаза к зеркалу.

Ирен посмотрела в него от двери – поперек нее была натянута красная лента, вход в комнату был воспрещен, рядом висела табличка: «Просьба, ничего руками не трогать! Администрация».

«Боятся, что все это величие сотрут чьи-то любопытные пальцы. Ну и что? Кому это нужно? Разве что таким детям, как Элис. А вообще, какая разница?» - грустно подумалось Ирен.

Она пропустила Элис под красную ленту, нагнулась и пролезла сама, очутившись в комнате.
Вглядевшись в зеркало, увидела в нем юную девушку в белом платье, с устремленным в будущее порывистым лицом, и рядом – очень красивого молодого человека, смотревшего открыто, прямо, с едва уловимой тревожной грустью.

-Сандро! – прошептала она одними губами, и сжалось сердце от предчувствия опасности для него.


*     *     *


Крейсер «Первый» сопровождал в Сингапур дорогой груз, который шел на небольшом торговом судне, - несколько крупных алмазов из самого ценного месторождения в горах Командории.

Правительство приняло решение о военном сопровождении из-за пиратов Южно-Китайского моря, которые в последние месяцы ограбили уже три торговых судна, не имевших конвоя.

«Первый», конечно, мог бы доставить груз по назначению и самостоятельно.
Однако у крейсера не было просторного грузового трюма для большой партии семян японского риса, с которой торговое судно должно было возвращаться обратно в Командорию.
Рис уже прибыл в Сингапур за два дня до визита командорцев. Таковы были условия международного договора – обмен товаром будет осуществлен на нейтральной территории.

-Нелси, наверное, помешался на этом рисе, - негодовал Рафик, как старший помощник, живший в каюте вместе с командиром. – Если его есть в предлагаемых нам количествах, то, извините, в туалет нормально неделями не будешь ходить. Неужели эти жалкие семечки стоят целого алмазного состояния?

Александр невесело заправлял койку.
-Договор дороже денег, Рафик. А Нелси с японским министром договорились уже давно.

Селонсо все еще бормотал вполголоса что-то возмущенное, когда Трильи вышел из каюты и направился в рубку.

Корабли подходили к чужой столице. Александр по радио связался с торговым судном, на котором для контроля закупки плыли адмирал Читто и замминистра сельского хозяйства Командории Ареди.

По прибытии в порт все начальство и высший офицерский состав были приглашены на официальный прием в посольстве Командории.

Трильи не любил подобные светские мероприятия, организованные с шиком, роскошью только потому, ему казалось, что должны же посольства куда-то девать выделяемые на них деньги. Ну и, конечно же, престиж страны и прочие ненужные условности тоже вполне объясняли сам факт проведения таких приемов.

Если есть деловой разговор – почему бы не встретиться за круглым столом, за которым сидят только конкретно заинтересованные лица, и где вместо яств стоят только бутылки с минеральной водой, а стюарты по просьбе приносят хороший кофе.

Нет, обязательно надо, чтобы было много людей, в том числе лишних, посещающих такое мероприятие ради него как такового, а не ради дела, куча чьих-то жен-сплетниц, протеже, надеющихся при удачном представлении получить тепленькое местечко, журналистов, щелкающих фотоаппаратами и камерами, чтобы потом написать в своей газете или сказать в телепередаче – сегодня на таком-то приеме такая-то была в убийственном платье от кутюрье, а такой-то был замечен с таким-то, что может говорить в дальнейшем о полном изменении курса внешней политики его государства, а когда этот прогноз не оправдается – просто забыть о нем, и – нет проблем...


Зал приемов посольства блистал обилием света, дорогой посуды, обнаженных женских плеч, атласными лацканами смокингов и золочеными погонами морских кителей.

Здесь отлично работали кондиционеры, и в белых кителях с коротким рукавом морякам было прохладно – приятно, не как на душной, влажной улице, по которой гостям недолго пришлось пройтись – машины посольства ожидали их возле входа в порт.

Сингапур они увидели только из окон этих автомобилей – небоскребы, отражающие в матовых стеклах небо и город, зеленые насаждения, красочная реклама, блестящие вывески магазинов, казино, ресторанов, клубов, разномастный народ на тротуарах, множество ультрасовременных авто.

Все это пронеслось мимо них, как чужой сон, и сменилось тихой степенностью наружной территории посольства – стриженой травкой и кустарниками, раскидистыми, сочными экваториальными деревьями.

В зале играла легкая музыка – посольство содержало собственный небольшой эстрадный оркестр. Был организован прекрасный фуршет.

Рафик смотрел вокруг с изумлением и плохо скрываемой радостью – он-то еще никогда не присутствовал на подобном собрании, и ему всё было внове, необычно, удивительно и красиво.

Ему нравилось. Он бесхитростно признался в этом командиру, но Александр с едва заметным укором склонил свою красивую голову.

Для Трильи то, что он теперь видел здесь, отбрасывало его на десяток лет назад, в тот мир, который он не любил, которым тяготился и который в душе презирал.

Его бесили эти выхоленные лица, неспешно передающие друг другу политические и светские сплетни, эти изнеженные руки, вальяжно державшие тонкие ножки хрустальных фужеров, наполненных эксклюзивным вином, эти глаза, понимающе-томно взиравшие на соседа, словно посылая ему условный сигнал: «мы с тобой в одной упряжке, мы понимаем друг друга».

Это был тот же самый мир, который Александр когда-то с радостью оставлял другим, покидая свиту герцога Фьюсса, чуждый мир, в котором не было места нормальным человеческим чувствам, а всё было подчинено своим, выдуманным кем-то законам и условностям, которые все входящие в этот мир негласно договорились соблюдать, по-видимому, во имя спокойствия и самого существования этого мира.

И Трильи держался по давней привычке сдержанно и холодно, иногда насмешливо, однако, не позволяя себе переступать определенную законом этого мира критическую грань.

Когда всех многочисленных присутствующих собрали за столом, были провозглашены несколько приятных тостов. Говорили по-английски.

Японская сторона слишком уж явно восхищалась военным, промышленным и природным потенциалом Командории – стоимость алмазов они отлично поняли. Адмирал Читто и замминистра Ареди были более сдержанны, высказываясь лишь в плане благодарности старшим товарищам – государствам-партнерам, которые учат молодую республику искать новые пути развития, предлагают посильную помощь.

-Это он, что, про рис, что ли? – сделав глоток вина, Рафик чуть не поперхнулся и посмотрел на командира.

Трильи добродушно улыбнулся на его неумело скрываемый шепот, в сомнении качнул головой и, поставив на стол свой почти полный бокал, как все вокруг, как принято, зааплодировал оконченной речи замминистра.

-Дамы и господа! Разрешите считать официальную часть нашего мероприятия закрытой. Теперь у вас есть достаточно времени, чтобы просто повеселиться и отдохнуть, - посол Командории радушно обвел вокруг своими длинными руками.

«Они у него, действительно, очень длинные, непропорционально», - усмехнулся про себя Александр. Они с Рафиком стояли недалеко от стола, возле пальмы с широкими листьями, напоминавшими поля сомбреро, и допивали прекрасное сухое вино.

-Слушай, Сандро, ты всех, кого нам представляли, запомнил? – Рафик был взволнован.

-Нет, такую тьму народа запомнить невозможно.
-Зачем же тогда…их представляют? Так долго и нудно.

-На всякий случай. Просто так принято. Мало ли – кто-то кого-то заинтересовал, этих запоминают. Потом, во время вот такой неофициальной части, подходят снова, чтобы завязать более близкое знакомство.

Возле них негромко рассмеялось несколько человек – неподалеку стояла целая компания, включая адмирала Читто, капитана грузового судна, доставившего алмазы, пара сотрудников посольства и администрации Сингапура, организовавших эту встречу, несколько женщин, а также один из улыбчивых представителей японской стороны.

-Капитан Трильи, вы не подойдете к нам? – со смехом попросил его Читто. – У нас возник спор по поводу здешних женских туалетов. Одни высказались об их вопиющей откровенности, а другие – о том, что в свободной стране не может быть ничего «вопиющего», всего ровно столько, сколько нужно, чтобы страна считалась свободной.

-Считалась – или была ей на самом деле? – улыбнулся ему Александр.
-Да какая разница, - адмирал взмахнул рукой. – Спорящие стороны устроили голосование. Мы, те, кто говорили об откровенности, имеем меньшее количество голосов и проигрываем, капитан. Вы с нами? Товарищ Селонсо, а вы?

Рафик, покрывшись краской, с готовностью кивнул, но у него не хватило духу подойти. Трильи с улыбкой шагнул к адмиралу.

-Разумеется, товарищ Читто, мы с вами. И что, много голосов вам не хватает?
-Прилично, - усмехнулся капитан грузового судна.

-Господа, вы все равно проиграете, - сингапурский менеджер улыбался. – Вы прибыли из страны, где многое под запретом, а мы на своей свободной земле – и таких здесь больше. Поэтому, даже если обратиться ко всем присутствующим, силы будут слишком неравны. Сдавайтесь, господа! – шутливо предложил он.

-Мы – коммунисты, - с улыбкой заметил Александр. – Нам сдаваться не положено. Запрещено, - в тон менеджеру сказал он.

Женщины засмеялись.
-Даже – сдаваться нам? – живо воскликнула одна из них.

Трильи вспомнил – жена здешнего американского посланника, Безили Ленни, на приеме была вместе с мужем.

Как им объяснил сотрудник посольства, представлявший гостей, Безили была уроженкой Командории и до сих пор – ее гражданкой, но отец Безили – крупный феодал и революционер, возглавлявший одно из неудачных восстаний, задолго до Ирен, эмигрировал в Европу – то ли во Францию, то ли в Англию, где вступил в коммунистическую партию. Безили поступила и блестяще закончила известный университет, там же познакомилась с будущим мужем-дипломатом, работает в сфере журналистики.

Александр скользнул по ней взглядом – здесь не принято разглядывать собеседников с головы до ног. Тем более представительниц прекрасного пола.

Безили Ленни была красивой молодой женщиной, рыжеволосой, с персиковой кожей и ярко сияющими зелеными глазами – настоящая колдунья.

По откровенности наряда здесь она, пожалуй, затмила всех. Все обилие женского обнаженного тела – декольте и длинные вырезы по бокам и спинам, до самых их истоков и даже немного ниже, - меркло перед ее черным полупрозрачным платьем на тонких бретелях, облегавшим безупречную фигуру и большую приподнятую грудь, которая пикантно, в подробностях просвечивала сквозь невесомую материю, как и нижняя часть очень тонкого нижнего белья. По бокам узкого подола тянулись вырезы длиной от пола до основания ног.

-Даже вам, - парировал Трильи.
-Это смело! Браво, капитан! – поддержали его свои.

-По собственному желанию или опять же – по запрету? – усмехалась Безили.

-Все мне позволительно, но не все полезно. Все мне позволительно, но ничто не должно обладать мною (*I Коринф. 6:12), - спокойно сказал Трильи.

-О! Коммунисты цитируют Новый завет! Вы шокируете нас, капитан!

Трильи снисходительно усмехнулся:
-Не понимаю, что в этом шокирующего. По-моему, Книгу книг – Библию обязан прочитать каждый образованный человек.

-Господин Ареди, неужели в Командории коммунисты теперь так запросто читают Библию? – Безили продолжала искусно играть верх изумления.

-Свобода слова и вероисповедания была провозглашена еще Делошем, - отвечал чиновник. – При Хоше, да, были гонения. Но теперь мы не повторяем прежних ошибок.

-Считаете себя свободной страной? – колко спросил представитель Сингапура.

-Командория – свободная республика, - спокойно ответил за Ареди адмирал Читто.

-Господа, господа! Вас снова тянет в политику, - Безили замахала руками на мужчин. – Мы же говорили о женских нарядах. И кое-кто нам проспорил, даже с учетом голосов капитана Трильи и капитана Селонсо. Так что с вас, господа коммунисты, всем нам – по порции бордо, пожалуйте, - она изящно кивнула адмиралу, и Читто, посмеиваясь, пошел к столу:
-Желание дамы – это закон, который мы исполняем независимо от политических убеждений.

-А, в самом деле, почему вас так пугает эта откровенность в одежде? – Безили теперь, кажется, обращалась именно к Трильи. – Обнаженное тело – естественно. Разве это может быть отталкивающим?
Я прожила в Штатах четыре года и скажу, что американцы – очень открытый, откровенный народ. Они всегда говорят то, что думают, и одеваются только так, как того требует в этот момент их свободный дух, независимо от условностей времени.

Трильи поморщился на эту тираду, и Безили заметила.
-Что? Вы не согласны?

Он сделал уклончивое движение головой.

-Большинство из здесь присутствующих – выходцы из стран Востока, - продолжала она, слегка поклонившись японцу. – Простите, если буду слишком откровенна, но Восток, в отличие от открытого диалогу Запада, – олицетворение замкнутости и хитрости.

-И мудрости, - тонко заметил японец, дипломатично улыбаясь обезоруживающей улыбкой.

-Да! Но уж никак не свободы. Так что ваша мудрость не мешала вам, восточным народам, многие века держать женщину в повиновении мужчине наподобие рабыни.

-Простите, Безили, - Александр не выдержал. – Вам не кажется, что вы слишком обобщаете мировой опыт по этому вопросу? – в его словах ей послышалась издевка.

Это ее обрадовало – отлично, задела за живое, первый звонок успеха!
-Капитан Трильи, как! Вы тоже стоите за патриархат? – зеленые глаза смотрели на него с презрительной насмешкой. Только не из-за его слов. Они словно говорили: «Мой, мой, всё равно ты будешь мой!»

-Я – за внутреннюю свободу любого человека, которая не зависит ни от того, кто доминирует в отношениях полов, ни от степени откровенности наряда,-сказал Трильи и продолжал:

-Допустим, можно ходить голым, в том числе, на таком приеме, как сегодня. Кстати, возможно, скоро мир к этому придет. Сначала это будет считаться верхом оригинальности. А потом, как водится, станет банальным, как сейчас черный смокинг на светских раутах.
Но одежда – любая – не придает и не отнимает свободы. Это только миф. Один из мифов современного мира. Мифов, которые закабаляют этот мир.

Женщины негромко засмеялись. Мужчины сдержанно улыбнулись.
-Это, действительно, оригинально!


XV


Выпив по обещанной порции бордо, доставленной к месту самим адмиралом Читто, кое-кто из собеседников, чувствуя, что разговор постепенно превращается в бесконечный и бессмысленный светский спор, попросту потихоньку покинули компанию, отойдя к другим кружкам, где у них были более важные интересы.

-Господин Трильи, а лично вас чем, конкретно, не устраивают откровенные наряды дам? – этот сингапурец снова подлил масла в огонь, только было Александр хотел под шумок последовать за адмиралом и замминистра.

«Просто провокатор какой-то!»

-По-моему, когда слишком много обнаженного тела перед чужими людьми – это некрасиво. Потому что негармонично. И, кстати, вовсе не естественно. Потому что отдаляет от того, что кроется за понятием «человек».
Звери голы. А человек единственный познал стыд, чтобы прикрывать наготу. Следовательно, когда он или она безо всякого стыда пытается увеличить площадь обнаженной натуры – это автоматически отбрасывает его или ее к зверям, то есть на более низкую ступень развития.

-Однако, очень оригинальная точка зрения! И что же плохого в бедных зверушках? Чем они вам так не угодили? В конце концов, мы, люди, тоже относимся к царству животных, – насмешливо заметила Безили, поигрывая в красивых, ухоженных пальцах с длинными, острыми и словно окровавленными ногтями тонкой, длинной ножкой бокала с недопитым бордо.

Неподготовленному взгляду могло показаться, что она делает это автоматически, неосознанно. Но это была очень тонкая игра – Безили контролировала все свои движения.

Трильи, поняв, усмехнулся на этот ее жест, вспомнив психоаналитические теории, над которыми любила подшучивать Ирен.

-Я не сказал, что это плохо. Я сказал то, что сказал: степень откровенности наряда прямо пропорциональна степени отсутствия стыда и, чем она больше, тем дальше мы от человеческого и ближе к зверям.
Не понимаю, что в этом такого, что могло бы смутить вас, граждан СВОБОДНОЙ страны? – с едва скрываемой издевкой спросил он. – Но если вас не устраивает это сравнение, извольте другое.
У меня есть знакомый доктор. Он рассказывал мне об олигофренах с разной степенью атрофии мозга. Эти несчастные зациклены на том, что ниже пояса. Бывает, они почти непрерывно, в том числе, на людях, занимаются онанизмом.

-О боже, что вы такое говорите? – воскликнули собеседники.

-Правду, - спокойно ответил Трильи. – У них нет воли, чтобы остановить то, что делать стыдно и неестественно для здорового человека, а есть лишь проявление их болезни. Лично мне бы не хотелось быть похожим на олигофрена. Даже отдаленно.

-Господин Трильи, - вызывающе сказал сингапурец. – Вам не кажется, что вы сейчас оскорбили наших прекрасных дам? Их откровенные наряды – не онанизм, не бесстыдство, а демонстрация их красоты.

Александр политично улыбнулся.
-А вам не кажется, что будь их наряды чуть более целомудренны, их красоты это не убавило бы? Как не прибавило бы ее и то, если бы они все тут окончательно обнажились.

-Ну, знаете ли! – возмутился сингапурец.
Но Безили замахала на него руками:
-Да успокойтесь вы! Без обид. Мы же не переходим на личности. Мне вот, например, хотелось бы досконально понять точку зрения капитана Трильи. Прошу вас, Александр, - почти пропела она задушевно, продолжая гладить свой бокал, а глазами впиваясь в лицо Трильи, словно пыталась вытянуть из него что-то.

Александр понял, что она для чего-то хочет вывести его из себя, и сдерживаться ему становилось всё труднее. «Вот стерва. Ладно, погоди».

-Каждый выбирает для себя. Для меня красивая, но слишком оголенная женщина больше напоминает готовую к ближайшей вязке породистую собачью сучку, - вокруг него снова ахнули, некоторые зарделись то ли от собственного стыда, то ли от наглости Александра, с которой он сказал то, что думал.

-Я понимаю вашу реакцию, господа. Но здесь уважают американцев, которые, как говорит милая Безили, ВСЕГДА откровенны.
Вот и я всего лишь позволил себе быть откровенным до конца.
Вы же именно этого хотели, Безили, не так ли? Я лишь высказал свою точку зрения. Прошу не принимать мои слова по отношению к кому-либо конкретно.
Я уже говорил, что главное – это внутренняя свобода.
Поэтому мои слова не содержат ни осуждения, ни насмешки над кем-либо. Если нагота устраивает женщину – ради Бога, это ее дело – насколько она считает возможным оголиться в обществе.
Но, по-моему, унизительно человеку чувствовать себя собачьей сучкой, - он прямо взглянул в расширившиеся от восхищения и возбуждения глаза Безили.

«Ее восхитило то, что я сказал ТАКОЕ, - Трильи стало тошно. - Как это может привлекать?»

-Гм, весьма откровенно, – подытожил сингапурец. – И, что же, вас не привлекает такая женщина?

-Если именно это является целью ее обнажения, то – вы правы, - не привлекает. Скорее, отталкивает.

-Это странно, - Безили задумчиво покосилась в сторону и снова подняла на него свои волшебные зеленые глаза. – У вас внешность очень темпераментного человека.

-Не вижу связи между первым и вторым…
-И вас не возбуждает красивая обнаженная натура?

«Ну да, теперь она гладит меня взглядом вверх-вниз. Неужели она – такая умная, как о ней говорят, - не понимает, как это пОшло, как надоедает?»

-Мне неприятно об этом думать, - сделав скучное лицо, ответил Александр.
-Вы ханжа?

-Мне неприятно думать о скотоложстве.
-Господин Трильи, извините, но это уже слишком грубая шутка, - урезонил его сингапурец.

«Ишь ты, в один миг каким моралистом стал!»

-Это вы меня простите, господа. Я, видимо, действительно, зашел слишком далеко. Видите, Безили, - он добродушно улыбнулся ей. – Откровенность – в одежде ли, в словах – все же не всегда и не везде уместна. И вовсе не показатель свободы. При всем уважении к американцам. Иногда полезнее – и приятней – просто промолчать.

Они раскланялись с сингапурцем – тот присоединился к своим, женщины разошлись по мужьям. Только Безили осталась и предложила выпить за знакомство.

Трильи хотел отказаться, тем более что Рафик из соседнего кружка делал ему украдкой знаки, предлагая присоединиться к нему.

Однако что-то, какое-то неясное беспокойство, заставило Трильи против воли остаться рядом с зеленоглазой красавицей. «Зачем я это делаю? Надо уйти. Пока не поздно. Надо остановить это. Черт, она влечет меня. Я не должен об этом думать. Зачем мне это? Я должен…»

-Вы очень смелый человек, господин Трильи. Не каждый способен говорить в обществе столь откровенно, - она, казалось, сказала это искренне.

-Бросьте, Безили, - поморщился Александр. – В этом нет никакой заслуги. Эпатаж – все это наигранно, нарочно. Это – игры, а я, признаться, их не люблю.

-Но ведь это забавно, интересно, скрашивает скуку, особенно на таких чопорных раутах.

-Со скукой можно и нужно бороться другими способами, более приличествующими человеку, чем эпатаж.
-Какими же?

-Труд, молитва, созерцание, размышление...
-Молитва?! – еще больше удивилась Безили. – Для коммуниста?!

-Для всякого человека, - просто ответил Александр.

«Надо уйти. Уйти», - словно молоточком постукивало в его мозгу. А он – хотел и не хотел уходить. «Зачем я остаюсь, Господи? Я не хочу, она мне отвратительна. Укрепи меня! Дай разум и волю сделать верный шаг! Я хочу ее, но не хочу этого. Избавь от искушения, Господи! Помоги!»

Пока внутри его раздирали две чудовищные по своей силе силы, внешне он оставался вполне спокойным и продолжал вести тяжелый для него разговор.

-Гм. Значит, вы – законченный христианин, приверженец религии мучеников, - неутешительно подвела итог собеседница.

-Мучеников? Вы ошибаетесь, Безили.
-Да ладно вам. Почти все христианские святые – мученики, погибшие за веру. Мазохисты, получающие радость от собственных мучений.

Трильи несогласно покачал головой:
-Вы же с отличием закончили какой-то крупный университет в католической стране. Неужели вам так плохо преподавали Закон Божий, что вы ничего не поняли? Христианин испытывает радость не от собственных мук, а оттого, что идет путем Христа, вместе и рядом с Ним. Именно это дает ему радость. А мучения при этом имеют значение не больше, чем любое иное препятствие на этом пути, которое надо преодолеть. Не это главное.

-А что?
-Жертвенность. Готовность свободно отречься от себя во имя Бога, любви к Нему.

-Свободно? Отречься от себя, как от человека, свободной личности? – насмешливо подводила Безили.

-То, что каждый из нас – человек и личность, дано нам Богом, так что этого у нас уже никто не отнимет.
Речь об отречении от того наносного, гадкого, грязного, что мы сами вносим в свои души, в наши личности, от того, что им на самом деле глубоко чуждо и вредно.
От того, что противоестественно для человека как образа Божья.
Вот, мы здесь говорили о свободе. Очень жаль, что в мире за свободу обычно принимают потворство своим желаниям, возможность безграничного удовлетворения всевозможными удовольствиями.

Это однобоко, а, значит, уже не может быть свободой по определению.
Это – рабство, зависимость от желаний.

А свобода – это когда ты сам, своей волей можешь выбрать то или иное, в том числе, противоположное своему желанию в данный момент.

Святые мученики не были фанатиками, не способными свободно мыслить. Они были нормальными людьми, которым, как любому из нас, не хотелось умирать, было и страшно, и больно. Но они любили Христа так сильно, что не могли предать Его. И между жизнью без Него и смертью с Ним свободно выбирали – смерть. Что для них означало – жизнь с Ним. Это и был настоящий свободный выбор.

Безили с притворной завороженностью покачала головой, не сводя глаз с собеседника.
-Знаете, господин Трильи. Я как-то была в Париже, в главном католическом соборе, на проповеди одного широко известного епископа, про которого говорили, что он не имел себе равных в этом деле – в проповеди.
Так вот вы сейчас затмили и его, - она усмехалась жадно и призывно, но эти жадность и призыв сидели глубоко в ее глазах, так что их видел только сам Александр, но никто из окружающих.

«Какая чудовищная ложь: с виду она мирно беседует со мной на отвлеченные темы, а на самом деле…
И все, все здесь присутствующие – неужели они все, как тогда, много лет назад при дворе герцога, – все лгут, изображая добропорядочность, а по сути своей – всё те же хищные волки и волчицы, раздираемые своими дикими желаниями?

И я, я тоже, такой же, как они. Меня раздирает, разжигает изнутри желание к ней, а я говорю не то.

Что я говорю? Имею ли я право это говорить? Ведь я такой же, как она, гадкий, отвратительный. Может быть, еще хуже, потому что она не скрывает свою мерзость, а я…
Мне надо уйти от нее. Но почему, почему я не могу этого сделать?» - Трильи спрашивал себя вновь и вновь, но какая-то непреодолимая сила останавливала его, хотя он испытывал отвращение к этому продолжавшемуся разговору.

И, вместе с тем, было желание видеть рядом эту красивую женщину, к которой он одновременно чувствовал и физическое влечение, и неприязнь.

Тогда он решил, что останется, потому что ему нужно было научиться контролировать эту странную силу и самого себя.

-Кстати, вы сказали о созерцании, - снова донесся до него воркующий голос Безили. – Творения художников Возрождения – там много обнаженной натуры. Вы тоже считаете их близкими к несчастным зверушкам?

-Безили, вы передергиваете. Согласитесь, обнаженная красавица на полотне Леонардо и голая красавица с рекламы, которыми пестрят здешние улицы, – совершенно разные натуры. У них разные цели.
Леонардо славил красоту как таковую, божественную красоту, а рекламная девушка взывает к животным инстинктам.

-К основному инстинкту! Который позволяет человечеству размножаться, то есть выживать. И, кстати, если уж говорить в ваших категориях, он дан нам всё тем же Богом.

-Извините, но вы снова передергиваете. Человек размножается не потому, что, соблазняя друг друга обнаженной натурой, мужчины и женщины беспорядочно совокупляются. При этом, наоборот, как правило, используют средства, препятствующие продолжению рода, чтоб не нажить обузы – детей.

Но Бог сказал: «плодитесь и размножайтесь», Он не говорил: «соблазняйте друг друга и получайте от этого удовольствие». А размножаемся мы – как люди – как раз потому, что еще не превратились окончательно в скотов. И как раз потому, что Бог милостиво даровал нам эту возможность.

Кстати, насчет зверушек – они-то как раз не используют половой инстинкт для наслаждения, а только и именно – для продолжения рода.

Безили сделала глоток вина и осуждающе покачала головой.
-Своей откровенностью вы затмили даже меня, я славилась здесь тем, что вы назвали эпатажем.

-Простите, не собирался отнимать у вас это право…

-Хорошо, а как же любовь?

-Бог есть любовь, а не наоборот.

Она рассмеялась:
-Какая разница?

-Большая, я бы сказал, прямо противоположная. В нашем, современном обществе в ранг бога возвели любовь, причем, главным образом, именно эту – плотскую. А это очень грубая и подлая подмена любви настоящей.

-Ну, знаете, Бог допустил и плотскую любовь. Должны же мы все как-то размножаться. Ведь другого пути пока еще никто не придумал, - иронично усмехнулась Безили.

-Снова ошибка. Если говорить о живых существах вообще, то в мире гораздо более распространено неполовое размножение, а если говорить конкретно о млекопитающих – то давно есть и пробирки, и клонирование. И даже еще один путь, которым, правда, люди пока не овладели, и, видимо, к лучшему, - Трильи задумчиво улыбнулся.

-И какой же?

-«И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лицо его дыхание жизни, и стал человек душою живою» (*Быт.2:7).

Безили расхохоталась, подрагивая своей откровенной грудью.

-В этом нет ничего смешного, - спокойно сказал Александр. – По своему произволению Бог в любой момент может создать стольких людей и таким образом, каким сочтет нужным. Поэтому для размножения рода человеческого, о котором вы так печётесь, в действительности плотская любовь совсем необязательна.

-Нет, вы говорите совершенную дикость, неприемлемую для современного человека!

-Ай-ай, Безили, - теперь усмехнулся Трильи. – Вы же только что, несколько минут назад, так ратовали за свободу, осуждали любые запреты. А теперь вы осуждаете меня за то, что я якобы сказал дикость, устанавливаете некий запрет, рамки, в которых должен находиться «современный человек»? Куда подевалась ваша свобода?

Она вспыхнула, залпом допила свой бордо.
-Вы меня подловили, - призналась она. – Ладно. Но неужели вы, серьезно, в это верите?

-Я верю в логику. И один из любимых ее законов для меня: после этого не значит вследствие этого. Вам не кажется странным: если, как вы считаете, люди должны заниматься половой любовью, чтобы размножаться, то почему у кого-то после нее, без предохранения, рождаются дети, а у кого-то – нет?
А у других и никакие средства предохранения не действуют, и дети появляются?

Вам никогда не приходило в голову, что для того, чтобы появилось или не появилось дитя, как такового совокупления в определенный момент вовсе недостаточно?
Что необходимо вмешательство еще неких сил, которые человек не способен познать и вместить?

Безили передернула плечами.
-Да вы – циник похлеще меня.
-Я не циник, я правдолюб.

Оркестр заиграл танго.
-А вы танцуете танго? – зеленые глаза засасывали в себя, как омуты.

«Как у Ирен. Нет, у Ирен совсем другие глаза. Их темнота намного светлее и чище, чем эта зелень. Рай и ад».

-Немного, - уклончиво ответил Трильи.

Но когда он повел ее в танце по залу, среди расступившихся перед ними гостей, она взвизгнула от восторга:
-Боже! И это вы называете – «немного»?! Вы прекрасно ведете, Александр!

Он ничего не отвечал ей, пока не закончился танец.
Безили то ли искусно изображала, то ли вправду переживала бьющую через край страсть, прижимаясь к Трильи все теснее, но так, что со стороны, пожалуй, можно было и не понять, что это именно она хочет быть как можно ближе в этом танце.

Александр до времени не отталкивал ее, внешне держался спокойно, холодновато, убеждая себя, что дальше определенной границы он ее не пустит ни при каких обстоятельствах. Но на заключительных аккордах оркестра Безили закинула оголенную вырезом на платье ногу на талию партнера и словно приросла к нему.

Тогда Трильи, усилием воли продолжая сдерживаться,  насмешливо спросил:
-Ваш супруг не расстроится, видя, что мы с вами так близко друг к другу?

-А ваша жена расстроилась бы? – Безили колко посмотрела на него.

Танец закончился. Трильи отбросил партнершу от себя, придерживая за талию.

Безили выгнулась, грудь ее трепетала, по телу шла мелкая дрожь.

«Змея, что же ты со мной делаешь, гадина! Да-да, похожа на змею, скользкая, извивающаяся! Господи, позволь мне уйти! Но как же она хороша! Какая же я мразь…А-а…», - вдруг он всё понял.

Понял, разглядев там, внутри себя нечто, что не пускало его. Нечто мерзкое и гадкое.

«Хи-хи, - привычно сказало оно. – Никуда ты не уйдешь. Поздно, голубчик!»

«А-а, снова ты, мерзкая тварь! Я помню тебя. Все твои выходки. Помню, как ты издевался надо мной в ту памятную ночь в замке герцога, перед казнью. Несчастная Лора была тогда твоей игрушкой. Но уйти никогда не поздно. Думаешь, ты сильнее? Дурак! Бога победить невозможно. Так что если я буду с Ним, Он не оставит меня. Как не оставил тогда. И я буду с Ним! А ты, сука, отправишься в свой ад ни с чем. Так что я остаюсь, но это будет не твоя победа, потому что ты от меня своего не дождешься. И слава Богу!»

Видимый враг, действительно, уже не так страшен, как невидимый, и Трильи это успокоило и укрепило.

А гости вокруг рукоплескали красивой паре танцоров, муж – американский посланник Джордж Ленни – тоже. Он, весело улыбаясь, стоял в кружке сингапурцев и методично хлопал в ладоши.

В глазах его светилась гордость – смотрите, это же моя жена великолепно танцует! – детская гордость собственным достижением.

Джордж был намного старше Безили и держал себя так, словно понимал – что бы он ни сделал, окружающие всегда будут уважать и чтить его за ум, характер, манеры и т.д., и т.п. Как и его жену.

Своей наисвободнейшей американской душой он, пожалуй, еще больше возгордился бы, предстань его жена перед гостями совершенно голой, в своей естественной красоте, или – того больше – соверши она здесь же, перед всеми присутствующими, то, что делают в супружеской спальне, ведь она делала это так красиво! Так свободно! А он так обожал ее красоту и ее свободу!

-Я очень сомневаюсь, чтобы Ирен расстроилась от созерцания нас с вами, - подал запоздалый ответ Трильи.

-Она так уверена в себе и не ревнует вас, такого красавца, так долго отсутствующего дома? – Безили еще не отдышалась и обмахивалась тонким носовым платком, вынутым из маленького ридикюля на своем запястье.

-Чему же вы удивляетесь, если ваш супруг тоже чужд подобной ревности? – с ней все время надо было правдиво изображать некое подобие ухмылки.
Для нее победой было бы, будь такая ухмылка пошлой.

Но у Александра она выходила спокойной, ровной, снисходительной, и это, казалось, заводит Безили, выводя ее из равновесия, заставляя кипеть, гореть от своего бессилия что-либо изменить.

-Значит, наши семьи похожи. В обоих случаях – это союз двух свободных людей. Не так ли?

-Не совсем. Ирен не нравится запах миндаля. А вы, видимо, его предпочитаете, - от нее, действительно, сладко и одновременно ядовито-горько пахло миндалем – то ли духами, то ли молочком для кожи.

-Я предпочитаю цианистый калий. Это быстрее и эффективнее! – пошутила Безили. – А вы, кажется, используете новый аромат Leroni?

Александр снова усмехнулся.
-В материальном плане я пока не могу себе позволить постоянно им пользоваться. Это только подделка под него, Безили. Правда, очень хорошая подделка, - спокойно пояснил он.

-Понимаю. Однако вы достойны большего. Вы…, - она затаила дыхание, - очень необычный, - Трильи пропустил это мимо ушей. - Где вы научились так танцевать?

-В детстве нас всех учили…
-Ах, да, вы же дворянин. Но это были старинные танцы, а танго…

-В Морской Академии есть факультатив по современным танцам.
-И во времена реакции Хоша? – притворно удивилась она.

-Что вас удивляет?
-Это очень эротичный танец, ваши коммунисты должны были, просто обязаны были его запретить.

-Странное у вас представление о собственной родине, - усмехнулся Трильи. – Будто там живут какие-то зомби. Почему коммунисты должны были запрещать танцы?

-Потому что они отвлекают народ от борьбы за коммунистические идеалы. Тем более – такой эротичный танец, как танго.

-Ваше мнение однобоко. Танец – это красота, гармония, то, что духовно облагораживает тело, совершенствует его.

-А для чего, по-вашему, все это совершенство?

-По-моему, - сделал ударение Трильи, – тело человека – храм Святого Духа. Наш долг – его украшать, делать лучше, заботиться о нем. Правда, без фанатизма. Вы скажете, для коммунистов Святой Дух – пустой звук? Да, верно.
Но для борьбы за коммунистические идеалы, как вы выразились, тоже необходимы сильные, гармоничные люди. А танец может помочь им быть такими.

Безили хохотнула.
-Я говорила о конкретном танце – танго…

-А я – о танце как таковом, то есть любом, без акцентов на эпитетах: эротичный он или нет. Как говорится, каждый мыслит в меру своей испорченности, уж не обижайтесь.

-Ладно. Все это очень интересно. Наш с вами разговор напоминает дуэль. Мне это нравится. Я пытаюсь поразить вас, вы отвечаете на выпады не менее жестко, чем я, а иногда и более.

-Для дуэли – мелковато. Больше похоже на пинг-понг.

Она снова рассмеялась.
-Давайте сменим тему.
-Попробуем.

-Как вы относитесь к «рисовой политике» Нелси?
-Никак. Пришла новая эпоха, ее надо пережить.

Безили была снова шокирована:
-Вы так равнодушны к тому, чем живет и отчего страдает теперь ваш народ?!

-Почему же равнодушен? В меру сил пытаюсь помогать ближним.

-А-а… хотите все объяснить вашим христианским смирением. Но вы, военные моряки, высшая каста, вас, видимо, не коснулись ночные очереди за хлебом?

-Коснулись, наши жены стоят в них так же, как жены рабочих и инженеров.
-И вам их не жаль?
-Жаль.

-Тогда почему вы ничего не предпринимаете?
-Вы имеете в виду вооруженный захват власти и переворот? – она поняла, что Трильи грубо шутит.

-Ну, не совсем так радикально…
-Режим уйдет тогда, когда ему суждено уйти, и все изменится. Тем более, даже при радикальной смене правительства и его курса – никто не может сказать с полной уверенностью, что не будет хуже, чем сейчас.
После победы Делоша будущее виделось радужным, а пришел Хош с его репрессивным аппаратом. Ушел Хош, все вздохнули с надеждой на лучшее.
И вдруг – «рисовая политика». Думаете, Нелси виноват? – Александр говорил по-прежнему спокойно и ровно, радуясь в душе тому, что внутренний гад замолчал.

-А кто же? Здесь прямая причинно-следственная связь.

-Она такая же прямая, как связь между танго и логикой его запрета коммунистами, - с полуулыбкой закончил Трильи свою мысль. – Безили, вы все время словно берете у меня интервью. Вас представили как журналистку. Вы, действительно, пишете в своей Америке? О чем, если не секрет?

-О высшем свете, гламуре, об актерах. Вообще, об известных личностях, которые у всех на виду и на слуху. Это то, что у вас презрительно называют «желтой прессой». А, между тем, это как раз и есть то, что занимает мысли миллионов читателей. Кто с кем и как спит, сходится, расходится, судится, у кого сколько миллиардов, вилл, машин и любовниц…

-И вы об этом пишете? И эти люди потом не подают на вас в суд за то, что вы открываете тайны их частной жизни?

-Что вы! Они иногда сами платят – и немалые деньги – за то, чтобы о них написали лишнего, слишком скандального. Им нужно внимание, любой ценой…

-И вы обеспечиваете его им…

-Могу обеспечить и вам. Вы достойны многого, Александр. Вы очень необычный, - с придыханием повторила она. – Таких, как вы, мало. Может быть, вы – один на все человечество. Единственный…, - зеленые глаза стали похожи на две острые гибкие иглы, которые словно хотели пронзить Трильи насквозь.

Дыхание Безили прерывалось, на приоткрытых блестящих губах играла победная улыбка. Но Александр опустил глаза, сделав вид, будто усмехается над этой явной лестью.
В действительности же ему хотелось убежать в туалет, где его бы вырвало. Будто переел приторного десерта.

«Я ей очень нужен. Зачем? Неужели только за ЭТИМ? Или ей нужно что-то еще. Что-то гораздо больше и важнее, чем постель. Поэтому она хочет сыграть на тщеславии?…»

-Я бы написала о вас в нашем журнале, - продолжала Безили. – В виде интервью. Но мне незачем задавать вам вопросы, я и так могу рассказать о вас многое. Хотите?

Он загадочно улыбнулся, не дав понять – да или нет. Но Безили на самом деле и не ждала никакого ответа.

-Вы однолюб, но чисто физически другие женщины привлекают вас, хотя и против вашей воли, и вам доставляет удовольствие бороться со своими желаниями. В этом есть что-то от мазохизма.
Вы тонко чувствуете и себя, и их, а для любой женщины это очень важно. Поэтому они готовы отдаться вам уже при первой встрече.
Вы хотите этого, думаете об этом, но никогда не пользуетесь собственными преимуществами.
Даже сейчас вы думаете обо мне, как это было бы со мной, представляете мельчайшие подробности. Вы очень хотите этого.
Но, повторяю, просто боретесь с самим собой…

Она говорила почти без остановки, упиваясь собственными словами.
Говорила грязно, смакуя медицинские термины и прилагательные, говорила, словно знала всю подноготную о его юношеских грехах и желаниях.

Трильи всё больше тошнило, он чувствовал себя, будто попал в вонючую, склизкую, выгребную яму с теплыми помоями, и снова сдерживался, напрягая волю.

Мерзкая тварь ожила в душе и хохотала над ним так же грязно и бесстыдно, как всё, что она делала. Подзуживала его, разжигала, потоком лила на него свою мягкую грязную жижу.

Мучительно было сознавать, что в продолжение всего разговора он, Александр, словно проживает две одновременных параллельных жизни: наружную – спокойную и благопристойную, и внутреннюю, в которой в то же самое время идет страшная, кровавая бойня между его добродетелями и его же пороками.

Две отдельных жизни, которые каким-то невероятным образом неразрывно связаны, переплетены между собой в нем самом.

Трильи, наконец, поймал себя на мысли, что беспомощно твердит про себя только одно: «Господи! Господи!», не имея сил по-настоящему обратиться к Нему, своему главному Помощнику, потому что собственных сил сопротивляться мерзости у него всё меньше.

-…Вы предпочитаете брюнеток – они самые страстные. В вас тоже много страсти. Как вы вели меня в танце! О! Что вы делали со мной! Я не испытывала такого, пожалуй, со времени медового месяца! – она приторно закатила глаза. – Танец – это проекция секса. Я бы даже сказала: танец – это секс (*А.Макарский. Телепередача «Танцы со звездами»).

Тут Трильи не выдержал и коротко рассмеялся.
-Это только танец, Безили. Как вы можете так узко мыслить!
-Узко? – изумилась она. – Это вы не видите очевидного!

-Для меня каждое понятие имеет собственное значение, а вы смешиваете два разных понятия в одно, сужаете жизнь.

Безили иронично покачала головой.
-Оставим прения о языковых вопросах. Я продолжу о вас. Я говорила о танце, как проекции секса. Значит, в постели вы – такой же, как в танце, – бесподобный партнер, бесподобный любовник.
Но вы опять-таки все время сдерживаете себя, ради еще большего мазохистского удовольствия. Тренируете волю, - усмехнулась Безили.

Она приняла задумчивый вид и продолжала о его эстетических предпочтениях в позах и женском белье, о том, что, где, как и как долго он делает с женой, о том, какие альтернативные способы любви ему нравятся, обо всем, что так любят мусолить на страницах глянцевых журналов, делая вид и убеждая этим читателей, что именно это – главное в жизни.

Трильи теперь едва удерживался от действий. Он ясно видел, что Безили специально старается вывести его из себя, ковыряясь в подробностях интимной жизни, как хирург в болезненной ране на теле без использования анальгетика.

Ей это зачем-то было нужно. Она говорила, сладостно потягивая слова и жесты, медленно передавала из одной руки в другую свой бокал, или показывала замысловатые фигуры пальцами и кистями, манерно наклоняла голову, выгибалась для пущей выразительности сказанного.

С виду Трильи слушал ее, казалось, спокойно.
Но как же ему теперь хотелось вырвать этот грязный язык, чтобы кровь хлынула на ее подтянутую, полуголую грудь!

Он заставлял себя спокойно слушать этот тягучий, липкий словесный понос, от которого его все сильнее тошнило, заставлял себя не стискивать зубы от гнева, не раздувать ноздри, а по-прежнему изображать на губах тонкую, загадочную полуулыбку, будто все, о чем она говорит, лично его не касается.

«Давай! Давай! Дай ей пощечину! Или, лучше, уведи вон в ту комнату – там никого нет, и сделай уже с ней, наконец, то, что ты, действительно, хочешь! И всё будет о’кэй!» - визжал и орал внутри него всё тот же гад.

Но Трильи теперь даже не отвечал ему, а давил и давил в себе поднимавшуюся из глубины души злобу, ведь именно этого – проявления его чувства – добивалась Безили, чтобы зло пошло, словно цепная реакция атомов, размножаться, делиться, взрываться, крушить, уничтожать.

Этого нельзя было допустить. Трильи знал, покрасней он хоть одной щекой, моргни два раза чаще обычного, возмутись, заткни ее хищный, грязный рот какой-нибудь высокоморальной фразой, устыди ее, или просто молча, оскорбленно развернись и уйди, чтобы больше не слышать – и она победит.

Это будет ей поводом к еще большей открытой насмешке над тем, о чем между малознакомыми не принято говорить вслух.

Он не мог позволить ей такой легкой победы и просто молча, спокойно стоял, продолжая загадочно улыбаться, словно знал заранее, что она скажет дальше, и даже не удивлялся ее словесным потугам.

Теперь он не усмехался, не выказывал ни снисходительности, ни иронии. Эта была улыбка из тех, про которые можно сказать, что она означает «ни да, ни нет, ни может быть» - ничего из того, что хоть как-то могло говорить об истинных чувствах того, кто улыбался.

Трильи спокойно слушал так, будто говорилось о каком-то постороннем третьем лице, очень мало его интересовавшем.

-Что, не так? – бесстыдно усмехнулась Безили, наконец. – Я в чем-то ошиблась?

Трильи искренне, по-детски рассмеялся.
-Ошиблись? – с удивлением переспросил он. – Ошибаться может тот, кто ищет правду. А разве вам нужна правда? Вас интересует только сама тема интимных отношений, как таковая – больше ничего. Тогда какая вам разница, чего реально я хочу, и как люблю этим заниматься? Вы придумали это сами, так же, как в ваших статьях о знаменитостях, у которых, наверняка, вовсе нет времени и желания делиться с вами сокровенным.

-Вам снова не нравится моя откровенность? Что я говорю свободно об интимных вещах? Но это же естественные потребности человека. Эти вопросы волнуют всех.

Александр устало вздохнул. Он, действительно, устал от этой словесной грязи.
-Да, конечно, волнуют. Но зачем же говорить о них так навязчиво, так много к месту и не к месту? Знаете, Безили, вы напоминаете человека, переевшего некоей тяжелой пищи, которую не может вместить и переварить его организм. Ей в нем становится тесно. И тогда она в виде поноса или рвоты выходит из него. По-моему вы «переели» информации по данному вопросу.

-А вы, действительно, ханжа, – разочарованно протянула Безили. – Банальный ханжа, фу, как скучно!

-Если вы думаете, что этот эпитет как-то обидно задевает меня, вы ошибаетесь. Меня не волнует, ханжа я или нет.
Тем более что это очередной ярлык, и вы прикрываетесь им, чтобы хоть как-то защититься от очевидного. Банальный ярлык.

Думаю, я не ханжа, потому что могу быть и грубым, и непристойным, и бесстыдным, как всякий человек.

Только НЕ ХОЧУ этого. И потому не поступаю так.

А про вас, Безили, я тоже могу кое-что рассказать, не задавая лишних вопросов, - он устало оперся о стойку бара, возле которого они остановились, и, в ответ на ее заинтересованное «ну, ну?», заговорил так же устало.

Безили, манерно изогнувшись, сидела перед ним на высоком стуле, потягивая коктейль. Трильи удивился, поняв, что она не специально приняла эту вызывающе-сексуальную позу – она просто ПРИВЫКЛА так сидеть.

-Вы из того типа красивых женщин, которые фанатично уверены в собственной неотразимости, считаете всех мужчин самцами, готовыми броситься на вас в любую минуту, и ждете только этого, забывая или не зная вовсе, что, помимо самцов с подобными желаниями, на земле немало мужчин, думающих и о другом. Даже когда они видят вас.

Жизнь не замыкается на половой жизни – уж простите мне тавтологию! Она гораздо шире и интересней.

Вы бесстыдны, Безили, но именно поэтому вы – несчастны.

Я бы даже сказал, глубоко несчастны. Вам нестерпимо скучно даже в вашем бесстыдстве.

Эта узкая жизнь, которую вы почему-то считаете свободной, и в которую вы загнали саму себя, не может вас до конца удовлетворить.

Вам мало мужа, мало любовников – у вас ведь, наверняка, было больше чем один, - мало развлечений, вам постоянно все надоедает, не хватает, и вы начинаете искать спасения в излишествах и откровенных извращениях, уж не знаю, только с мужчинами или, может, и с женщинами, или того хуже.

Но спасения не приходит, скука продолжается, и вы продолжаете пребывать в этом аду, потому что по-другому никак не назвать эту постоянную боль, этот голод, нескончаемое неудовлетворение желания.

Мне искренне жаль вас, Безили, вы – раба любви, но не той, что создана Богом, а той, что опошлена, вывернута наизнанку сатаной. Вы – его раба…

-А вы – раб божий? – спросила Безили, подавляя чувство унижения, за которое она уже начала ненавидеть этого спокойного красавца, ненавидеть и – именно поэтому, как всё в ее перевернутом мире – еще сильнее хотеть.

-Да, тоже раб. Мы все – рабы чего-нибудь. Можно быть даже рабом свободы. Только мой господин добрый, как любящий отец, а ваш – злой, не знающий жалости, привыкший мучить своих рабов.
Поэтому мне живется гораздо лучше, чем вам. Во всех отношениях, - Александр смотрел на нее мягко и открыто.

-Так всегда говорят, когда хотят скрыть растерянность, услышав о себе правду! – она фыркнула.

-Именно так всегда говорят, когда хотят скрыть растерянность, услышав о себе правду, - дословно повторил Александр, имея в виду уже ее, а не себя, и согласно кивнул.

Безили вспыхнула.
-Вы что, не поняли? Я же шутила! Неужели вы возомнили, что я мечтаю затащить вас в постель?

-Конечно, нет, - снова улыбнулся Трильи. – Иначе, вы, действительно, здорово ошиблись во мне, потому что начали приступ не с того конца. А я не могу позволить себе думать, что вы так глупы.

-Вы оскорбляете меня, - ее голос непритворно задрожал, хотя она играла, очень тонко, но Александр понимал, или, скорее, чувствовал, что это – только игра.

-Простите, не хотел. Но я бы тоже высказал вам претензии в оскорблении, - Александр говорил негромко и спокойно, как будто речь шла не об оскорблении, а о погоде.

И вместе с этим чувствовал, что тварь внутри снова заткнулась, что означало его, Трильи, победу. «Слава Богу! Спасибо Тебе за всё!»

-Вы позволили себе говорить со мной об интимных вещах, которые вас не касаются, - спокойно продолжал он вслух. – Для меня это все равно, что обсуждать подробности того, кто как справляет свою естественную нужду. Половая жизнь, половой акт – такой же сокровенный акт организма, как эти два. И для меня разговор о нем, столь грубый и откровенный, тоже оскорбителен.

-Простите меня, - вспыхнув, почти взмолилась Безили. Она снова играла – собираясь предстать теперь раскаявшейся грешницей. – Вы правы, Александр, я перешла границу.

-Прощу. Если и вы простите мне все сказанные мной сегодня грубости. Которые я, честно, говорить вовсе не хотел, - он снова улыбнулся, на этот раз так же открыто и мягко, как улыбался дома, родным и друзьям, - у Безили перехватило в груди, и закружилась голова.

Трильи галантно поцеловал ей руку и отошел к кружку, где обосновался адмирал Читто.

Безили, не теряя его из виду среди гостей, приблизилась к мужу, выцепив его из пустого разговора с сингапурцами – они обсуждали мировые цены на нефть и газ и возможности новых электростанций побережья, берущих энергию океанских волн, – «боже мой, ваше какое дело? вы-то на это никак не повлияете!»

-Ты видел меня с ним? – она обняла плотного, коренастого Джорджа нарочито откровенно, так что даже свободные сингапурцы, поиграв бровями – вверх-вниз, отодвинулись от этой парочки подальше.

Джордж рассмеялся.
-Нет, Без, этот красавец тебе не по зубам, говорят, у него жена первая красавица Командории и главная героиня их революции.

-Я знаю об Ирен де Кресси. Но это ничего не меняет, дорогой. Хочешь пари? – томно засмеялась она, не выпуская его из объятий.

-И ты готова представить доказательства? - наклоняясь к ней, весело спросил американец.

-Конечно, дорогой! На что спорим?

Глаза его сделались масляными, он наклонился к самому уху жены и, ухмыляясь, что-то горячо и сладко зашептал, жарко обнимая ее намного ниже тонкой талии.

Безили в ответ запрокидывала свою красивую голову с каскадом колец золотых волос и тихонько смеялась, подрагивая их завитками, недвусмысленно двигала чувственными яркими губами, постанывала от удовольствия.

Словно невзначай, она прошлась взглядом по гостям, которые разбрелись по залу, оглядела все кучки разбившихся по интересам и снова остановилась на Александре.

Он разговаривал с послом Командории, сочувственно расспрашивал, как живется на чужбине. Посла, действительно, временами тянуло домой, он признался, что хочет на пенсию.

Почувствовав, что на него смотрят, Александр повернул голову, в упор, холодно и строго посмотрел на Безили и, как ни в чем не бывало, продолжил разговор.

К концу приема сингапурцы внесли предложение завтрашний день провести на пикнике. Обещали отвезти всех в такое место, которое запомнится на всю жизнь – экваториальный искусственно выращенный парк, напоминающий настоящие джунгли, собственность правительства Сингапура.

Направляясь к выходу, Трильи нашел Читто.
-Товарищ адмирал, вы позволите мне и моим офицерам не присутствовать на завтрашней встрече?

Тот вскинул на Александра непонимающие, серьезные глаза.
-Это еще почему?
-Это будет простая светская вечеринка, более светская, чем эта. Мы там ни к чему.

Читто усмехнулся, коротким рывком допил свой бокал.
-Ошибаетесь, капитан первого ранга Трильи. Вот это – уже политика…
-Политика? На пикнике? – Александр тоже не мог сдержать усмешки.

-Да, представьте себе. Настоящая политика делается именно на таких вот закулисных вечеринках и пикниках, а не за столом официальных переговоров. Так надо, Александр, - устало добавил он.

-Кому, товарищ адмирал?

Читто вдруг посмотрел на него сердито и сказал:
-Считайте, что это приказ. Ясно?

-Так точно, - Трильи козырнул вслед адмиралу, который, оставив подчиненного, решительно шагнул в сторону начальника охраны посольства, собираясь обсудить вопрос безопасности завтрашнего мероприятия.

Вернувшись на крейсер, в каюте Александр и Рафик долго молчали, каждый перерабатывая в себе то, что произошло за день, и то, что предстояло завтра.

-Не нравится мне всё это, - внезапно сказал Селонсо, стягивая с крепкого тела легкий китель, чтобы идти мыться.

Трильи устало сидел на кровати, нервно поигрывая в руках кортиком в ножнах, отстегнутых от ремня.
-Что?
-Всё, - заключил Рафик. – Очень слащаво, как-то приторно всё.

-Это ты верно подметил. Попахивает сладеньким. Приманкой для мух, - зло усмехнулся Александр.

-Как это?
-Провокацией, Рафик, вот чем попахивает, - Трильи вздохнул и тоже стал раздеваться.

-Ты о чем? Об этой рыжей красотке? Она, точно, на тебя глаз положила. Ох, смотри, Сандро. Держался бы ты от нее подальше. От такого можно век не отмыться.

-Нет, Рафик, она не дура, чтобы просто хотеть меня. Ей нужно еще что-то…, - Трильи будто спрашивал сам себя, или разговаривал с кортиком, лежавшим на койке. – Но что? И для чего? Вот это меня и беспокоит. Обычная торговая сделка двух государств. Какая может быть провокация?
Нет, адмирал прав, нам надо быть там, – он поднял голову, ища глазами Рафика. – Иди, мойся, а то мне еще…, - хотя Рафик, крепко задумавшись, уже исчез в узкой кабинке душа, где он еле умещался.

Александр, зажмурившись, для самого себя повторил:
-Какая может быть провокация?