Старики

Как-то, в поисках сюжетов для очередной фотовыставки, бродил  я  по берегу Печоры в окрестностях села Мутный Материк. Была поздняя осень,которая в этих широтах приходится на конец сентября. Уже давно опали листья и улетели птицы. Кое-где, в ложбинках,  лежал не растаявший свежий  снежок и берег был тих и пустынен. И только тонкий, как паутинка, ледок, образовавшийся у самого берега за ночь, теперь, подтаяв на осеннем солнце, медленно кружась плыл по реке, издавая при столкновениях особенный, никогда не слышанный раньше звук:  что-то похожее и на тихий хрустальный  перезвон, и на шелест, и на шепот. Это шла шуга. Так называют местные жители осенний ледоход.
    Домики, срубленные из лиственницы, потемневшей от дождей и времени,беспорядочно  разбросанные  тут  и там  по высокому берегу,  покосившиеся заборы, поленницы дров у самого берега, вытащенные на прибрежную гальку моторные лодки, сама Печора, в своей сдержанной и суровой красоте, давали массу сюжетов. Я медленно шел вдоль берега, беспрерывно клацая  затвором камеры  и  уже собирался уходить, когда невдалеке, под берегом, увидел темную  бесформенную  массу.  Это были корни  подмытого когда-то водой дерева.  Вернее двух деревьев,  которые так переплелись корнями, что даже долгое  путешествие  по  воде,  песчаным  отмелям  и  камням,  не смогло их разъединить.  Они  лежали  рядом,  почерневшие от  невзгод, без сучков и веток,  но  в  их трогательной близости  и мертвом сплетении могучих корней было  что-то  почти  человеческое,  что заставило  меня вспомнить старую историю, свидетелем которой  я был  в детстве.
    Жили  мы  тогда  в Башкирии.  Сначала  в  маленькой  деревушке в пятнадцать  дворов,  а  потом  переехали  в  центральную усадьбу колхоза деревню Воздвиженка.  Соседями  нашими, или, как говорили в деревне, шабрами, оказалась  супружеская  чета  учителей-пенсионеров. Они  уже давно не преподавали,  но все – и  дети,  и  старики,  называли их  по имени-отчеству  и при случае  охотно  и  бескорыстно  помогали  им  чем могли.  Хозяйство,  по деревенским меркам, у них было мизерное:  небольшой  палисадник  с  парой яблонь  и  кустами  малины,  на задворках огород  с несколькими  грядками,  да десяток  кур  в  сарае.  Жили они на свою ничтожную пенсию,  да  благодаря помощи соседей  и  бывших  учеников,  в  которых значилось практически все взрослое население.
    Не думаю, что кто-то специально рассказывал мне тогда их биографию,
но, видимо, из разговоров взрослых я знал, что жили они раньше в Ленинграде и там закончили институт, а потом работали в школе, преподавая иностранные языки. Но  потом  началась  война  с финнами  и они  оба  были на  фронте.  А  потом  новая  война – с фашистской  Германией,  которую они тоже прошли вместе от начала до конца.  Не знаю, что привело  их  в нашу
глухомань – сталинские  репрессии  или  призыв партии и долг коммунистов,
а может  последствия  какой-то трагедии, так как у них не было ни детей,
ни каких бы то ни было родственников.  Но, вскоре после войны,  они поселились  в нашей  деревне  и теперь доживали здесь свои дни.
    Меня всегда поражало их удивительное сходство. Были они оба худощавы,
с одинаково серебристыми волосами и по-детски лукавым блеском одинаково голубых  глаз.  Да  и говорили  они,  повторяя  друг  за  другом полюбившиеся фразы.  Потом,  я  много  раз  замечал это за другими людьми, прожившими вместе не один десяток лет. Одинаковые условия жизни  и постоянное  общение,  формируют  у  них  одни и те же привычки, образ мыслей и поведения.
   Нравы  в  деревне  просты,  а  часто грубоваты. Помню, взрослые, нередко
за  глаза  подшучивали  над  стариками, наблюдая их  трогательную  заботу  друг  о  друге.  И  когда  одному  из  них  случалось  заболеть,  второй  всегда находился в сильном волнении и старался ни на минуту не оставлять больного,  окружая  его  постоянным  вниманием. 
    Но  настал  день,  когда  после  очередной  болезни,  глава  этой маленькой семьи  подняться  уже  не  смог.  Колхоз  и  школа  помогли с похоронами, соседи  и  ученики – с  поминками.  Посидели,  как водится, выпили по три рюмки   и  разошлись.  А  хозяйка осталась  одна. Никто не видел, чтобы она плакала  или  причитала  и  бабы  потихоньку  осуждали  ее.  Она  не рыдала над покойным  мужем,  не  падала  на гроб, а тихо сидела и гладила его холодную руку,  как  привыкла  это делать за долгие дни его болезни, а когда все закончилось, пошла на кладбище и повесилась у его могилы.