Время придет, кн2 ч3 гл19-21

16+


ХIX


Читто нервно ходил по просторному кабинету в Адмиралтействе и лишь тогда глубоко, с облегчением вздохнул, когда Александр Трильи появился в дверях.

-Ну, наконец-то! – с чувством воскликнул адмирал. – Что, даже домой не успели заехать? – он кивнул на походный чемоданчик Александра.

-Так точно, сразу к вам на доклад, - скрывая усталость, ответил тот.
-Я вас долго не задержу, вам нужно отдохнуть.
-Ничего…

-Ладно, не скромничайте. Кстати, о скромности. Что это за история с отказом от досрочного повышения звания и орденской ленты? – Читто нахмурился, присел на стул рядом с Трильи.

-Я не заслужил, - тихо ответил Александр.

У него было такое чувство и, наверное, такое лицо, будто его долго и жестоко били и топтали в грязной дорожной луже, и теперь у него нет сил, чтобы выползти оттуда и отмыться.

-Что значит «не заслужил»?!
-Досрочные звания и такие награды дают за высокие заслуги перед Родиной, а не за то, что стреляют по своим.

-Так, понятно, - пробормотал Читто. – Вы же были в СГБ? Вам сказали правду о капитане Марио, о том, почему эсминец шел на порт Эдимо?
-Так точно, - совсем тихо ответил Трильи.

-И после этого вы все еще считаете, что ваша заслуга перед Родиной, перед нашим государством, бывшим на грани международного позора и поношения, ничтожно мала? Может, вы уже жалеете, что выпустили эту торпеду, что арестовали военного преступника? Или вообще жалеете, что не последовали за ним?! – возвысил голос Читто, вращая на Александра разгневанными глазами.

-Простите, товарищ адмирал. Я сейчас не смогу вам всего объяснить. Я сам еще не все осознал…

-Не понимаю, что здесь сознавать. Вы выполняли долг перед Родиной, перед государством! – сказал Читто, чеканя слова, словно пытаясь вдолбить их в мозг Трильи, в такт себе постукивая кулаком по столу.

-Государство…, - Александр с горечью усмехнулся. – Аморфность этого понятия складывалась веками, не каждый ее поймет. Что это? Власть ли, общность ли людей, живущих на ограниченной территории? Или просто эта самая территория?

Или, как сейчас любят повторять, неведомая сила для осуществления защиты прав граждан, или для насилия над их волей, для сдерживания темных желаний человеческой души?

Что за сила? Бог, что ли? Это же только словесные выкрутасы – кто красивее выразится, чтобы войти в историю.

-Вы, действительно, так думаете? – спросил, нахмурившись, Читто. – Несколько лет назад вы, помнится, говорили мне совсем другое о том, что такое Родина, НАШЕ ГОСУДАРСТВО.

-Да, я помню, - скрепившись, продолжал Александр. – Родина - да, это то, о чем мы с вами говорили тогда. Но это понятие не равносильно понятию НАШЕГО ГОСУДАРСТВА. Иногда в последнем проживают те, кто к Родине не имеет никакого отношения.
Государство – это аморфность. Человечество давно поняло: ответственность за свои поступки – дело не плевое.

А тут всегда можно свалить на такую вот аморфную силу-систему, она-де виновата: не так воспитала, не те условия, обстоятельства. А потом, поди, разберись – кто она-то? И что, собственно, она такого сделала? Ведь это мы ее делаем, все мы!

-А она – нас! – проницательно заметил Читто. – Ну, ладно, если у вас такая позиция, тогда считайте, что выполняли долг перед Родиной. Той, о которой вы мне тогда говорили, безотносительно к какому-либо государству, - он попробовал улыбнуться обостренной щепетильности Трильи.

-А вот тут-то и кроется подводный камень, товарищ адмирал. Родина – то есть тот народ, который я подразумеваю под этим понятием, - в большинстве своем не понял, не принял моих действий. Хотя бы на примере команды «Первого», наших офицеров. Выходит, я, стреляя по эсминцу, был не за Родину, а против нее…

Адмирал помолчал.
-Знаете, Александр. Вам, действительно, надо хорошо отдохнуть. Идите-ка вы домой, а рапорт напишете позже, скажем, дня через два.


Возле кабинета начальства его с нетерпением ждал Рафик Селонсо – он встретил Трильи на автовокзале – Ирен не смогла отпроситься с работы, Элис была на каникулах в деревне, у Стеллы и Антонио. Рафик тоже нервничал, потому что знал историю с эсминцем и выпущенной по нему торпедой. Не знал он только истории капитана Марио и его взаимоотношений с Безили Ленни.

Но своего друга, соседа и командира – Александра Трильи – очень жалел, как жалел и о том, что не был рядом с ним в ту минуту, когда тот отдавал приказ о пуске торпеды.

-После всего этого, Сандро, тебя будто подменили, - с искренним сочувствием сказал Селонсо, краснея от волнения своими широкими, здоровыми щеками. – Хотя нет, подменили тебя уже после рейса в Сингапур…

-Скажи мне, Рафик, - устало попросил Трильи, спускаясь с ним по лестнице к выходу. – Как ты думаешь, честно ли это, по-мужски, откровенно отвечать на вопросы о женщине, если она – иностранный шпион?

Селонсо несколько смешался, не совсем понимая, к чему он клонит.
-По-моему, когда дело касается большой политики, и в нее лезет женщина, она должна знать, на что идет. И тогда она перестает быть женщиной – она становится политиком. Вот мое мнение. А что? – наивно хлопая выгоревшими, посветлевшими ресницами, переспросил Рафик.

-А втягивать во все это грязное дело имя женщины, которая всегда любила тебя, несмотря на твою к ней холодность? Это – по-мужски?
-Не понимаю, о чем ты? – Рафик был заинтригован.

-Ответь первое, что придет в голову, - настойчиво попросил Александр.
-А это было кому-то нужно? – уточнил Рафик.
-Что?
-Чтобы ты втягивал имя той женщины.

-Говорят, это было нужно какой-то Родине, - раздельно, словно резал слова на тонкие ломтики, сказал Трильи.

-Ну…ты, - Рафик чуть не поперхнулся. – Если это было нужно Командории, то это – по-мужски! – убежденно договорил он.
-Спасибо, - усмехнулся Александр. – Один ты меня хоть немного успокоил.


У дома им встретился Сайрус Дайто – приятная неожиданность, приехал в короткую командировку, дружески обнялся с обоими – соскучился в столице в одиночку.
-Ты  тоже хорош! – в шутку напустился он на Трильи. – Хоть бы позвонил мне, как вернулся с рейда.
-Я…не мог, - еле ворочая языком, ответил Трильи.

-Оставь его, друг Сайр, - улыбнулся Рафик. – Пусть пойдет выспится. А то в таком виде его даже Ирен не узнает. А ты идем к нам, выпьем за встречу.

Он поднялись по лестнице и столкнулись с выходившим из дверей Андреа Иллиано – он вернулся уже неделю назад и был посвежевшим.

-А, привет, Сайрус! Давно не виделись! Рафик, здорово, богатырь! – он весело жал им руки, словно не видя стоявшего рядом усталого Трильи, который, как и они, сказал свое «здравствуй, Андреа».

-Присоединишься к нам? – кивнул Рафик. – Пока Сандро будет отсыпаться, мы с Сайрусом выпьем.

Андреа секунду колебался.
-Сейчас…н-нет, меня Паула просила в магазин сбегать. Но как только вернусь, - он снова пожал им руки, снова не глядя на Александра.

-Вы идите, я скоро, - Сайрус, подмигнув, махнул Рафику и Трильи. – На пару слов, - он взял Андреа под руку и пошел с ним назад, к выходу из дома.

-Что не приветствуешь своего командира? – казалось, без задней мысли, весело спросил Дайто.

-После той торпеды в нейтральных водах – он мне не командир, - вдруг зло выговорил Андреа. – Надеюсь, ты в курсе?

-Я-то в курсе, - нахмурившись, сказал Сайрус. – Боюсь, что ты – не совсем.

Он остановился уже за дверью, не давая Андреа пройти, принуждая к разговору.

-Да не волнуйся, успеешь ты в свой магазин. Я вот что хотел сказать. Думаю, ты должен знать это, потому что сам Сандро, даже если спросишь, никогда тебе не расскажет. По этому треклятому эсминцу вы даже из пушек не могли стрелять – он бы успел уйти в воды Спиридонии. Так что та торпеда была единственным выходом, предотвратившим международный скандал. Возможно, даже новый военный конфликт на границе.

-Ну и что, - вспылил Андреа. – Это было их решение – уйти в другую страну. Как говорится, Бог им судья.

-Они собирались обстрелять порт Эдимо.
-Откуда ты…?
-Я говорю тебе это, как сотрудник СГБ. Есть показания команды эсминца о полном боекомплекте – от порта Эдимо могло мало что остаться.

Андреа побледнел и притих.

-А теперь послушай насчет капитана Марио.
Для некоторых из вас он стал кем-то вроде героя-борца с «рисовой политикой» - хорошо, что теперь она пришла к закономерному концу.
Вы увидели в Марио героя-борца за счастье трудового народа…

Но этот ваш герой имел интимную связь с американской шпионкой, которая сделала видеозапись всего этого безобразия и шантажировала его. Вот из-за нее он и решился на абсурдный шаг.
Из-за малодушной трусости, что его моральное падение откроется, и его будут судить по нашему закону.

А вы изобрели себе героя! Вот так. Надеюсь, теперь ты кое-что понял, - он прищурился и нервно закурил.

Андреа встрепенулся, тоже полез за сигаретой.
-Черт, а я ведь чувствовал. Глубоко в душе, но чувствовал, - Иллиано был очень взволнован. – Он ведь, правда, удивительный человек, наш Сандро.

После той торпеды он сразу увидел, что многие офицеры на него косо смотрят, собрал всех в кают-компании и сказал в таком духе, что, мол, «теперь многие из вас не только не захотят иметь со мной дела, но даже и здороваться. Я вас понимаю. Потому разрешаю впредь, до окончания всех разбирательств по делу, - не отдавать мне честь, приветствие, как командиру, не здороваться. Я только прошу вас – прошу! – по-прежнему неукоснительно выполнять свои обязанности, как военные моряки Командории».

А, каков?! Я думал, он после этого запьет. А – нет! Не человек – настоящий кремень! Сгусток воли! Сам до сих пор серый весь ходит, лицом перевернутый, вывернутый, но такой же, как всегда, - вежлив, спокоен, выбрит, надушен, весь с иголочки, не придерешься. Вот это воля!

А мы ведь с ребятами тогда решили, что он той торпедой выслужиться хотел перед командованием, а он и от звания отказался. Вот мы удивились! Я хоть и перестал тогда здороваться, злился, но, кажется, только больше его зауважал.

-Вот и хорошо, - Сайрус, обжегшись, пальцами затушил недокуренную сигарету, с интересом взглянул на вытянутое лицо собеседника.

-Слушай, Сайр, ну его, этот магазин, - спохватился Андреа. – Я потом сбегаю. Пошли к Рафику! – он помедлил. – Нет, лучше сначала к Сандро.

Во время горячих, искренних извинений Иллиано Александр, всё еще подавленный, слабо улыбнулся и покачал головой.

-Не за что мне тебя прощать, Андреа, ты не виноват. Я в себе никак не разберусь. Эсминец ведь мог подойти к порту Эдимо, но не стрелять, даже если они и собирались это сделать. Или его бы спиридонские пограничники взяли, и ничего бы не было. Вот и выходит, что они-то никого не убили, а я…, - Трильи мучительно поморщился.

-Но еще хуже то, что совесть снова и снова говорит мне: если ситуация повторится, точь в точь, – я отдам тот же приказ, - глаза его блеснули болезненной, лихорадочной уверенностью. – Это я – убийца, Андреа, я, а не они…

Иллиано стоял истуканом, силясь вникнуть в происходящую внутри друга духовную борьбу, а Сайрус, выслушав эту короткую исповедь Трильи, задумчиво усмехнулся:
-Если бы ты по нему не выстрелил, а он бы обстрелял Эдимо, ты бы все равно стал убийцей. Только уже соучастником.

С точки зрения твоих христианских принципов, - с едва уловимой иронией продолжал Сайрус, - этим ты бы сам себя подставил греху. А, поступив так, как поступил, ты собой пожертвовал, себя на позор перед людьми отдал.
Что, так и не понял?

Вместо ожидаемого Сайрусом успокоения последние слова подействовали на Александра как удар тяжелым предметом, словно выбив из него последние силы.

Трильи тихо качнул головой и еще тише сказал:
-Так не бывает, Сайрус…

Дайто потерянно, безнадежно вздохнул и попросил, обращаясь к Андреа:
-Может, все-таки, к Рафику, а?


Но, как бы там ни было, пройдет всего несколько недель, и те из команды «Первого» и других судов, кто был в курсе произошедшего и кто, подобно Андреа, принципиально перестал здороваться с Трильи, забудут об этой привычке – то ли раны залечит само время, то ли язык Андреа окажется достаточно длинным.


*     *     *   


Стелла в белом переднике – чистом, она любила, чтобы в доме все было чисто, прибрано, все на своих местах, это давало дополнительное ощущение спокойствия, тихого семейного счастья, - накрывала на застеленный яркой скатертью стол: неизменный в это время года картофель в чугунной плошке, над которым поднимался аппетитный пар, большая краюха домашнего, только что испеченного черного хлеба, в глиняном горшке – парное утреннее молоко.

Антонио крякнул с удовольствием, глядя на эти яства, с готовностью утер усы.
-Эй, ребята, быстро умываться и завтракать! Через пятнадцать минут выезжаем в поле!

Маленький Александр встрепенулся на руках у соседской бабушки, которая кормила его из соски молоком, - она по просьбе Стеллы оставалась с ним на весь день, пока мать работала в поле. Сильви и Элис, которые до этого спали, как мертвые, за перегородкой, вальтом на одной кровати, еле продрали глаза от зычного окрика Антонио, выскочили из-за перегородки, понеслись наперегонки на улицу, подзуживая друг друга, к рукомойнику.
Стелла весело рассмеялась.

-Бесенята! – качнул головой развеселившийся Грето Инзаро, дуя на горячую картофелину, которую он любовно вытащил из чугуна с помощью глубокой деревянной ложки. – Э-эх, какая рассыпчатая! Ай да Стелла! Я дома, у Милены, каши наелся, но от такой вкуснятины отказываться грех.

-Жаль, смаковать времени нет, председатель, - Антонио усмехнулся. – На стане с ночи смена ждет, - он снова крякнул и принялся уплетать любимую еду за обе щеки, запивая молоком.

Девчата тоже расселись за столом, похватали, кому что и сколько надо, успев как раз к тому, как взрослые закончили свой завтрак.

-Ну, все, мужички, - Стелла подмигнула, ловко убирая посуду в недавно приобретенный Антонио шкаф. Молока не осталось – Стелла скользнула смешливым, понимающим взглядом по холодильнику. – Пошли, обед я собрала.

Во дворе запыхтел вездеход Инзаро.
-Не жмитесь, сударыни, - председатель улыбнулся Стелле и девчонкам. – Всех подвезу, усаживайтесь. Долг платежом красен – спасибо за завтрак, хозяйка!

Шел шестой час утра – третий день уборки второго в году урожая. На дворе стоял теплый август. Антонио Валле теперь работал на полевом стане трактористом, Стелла – там же – стряпухой. Девчата помогали взрослым на уборке хлеба, чем могли.

Сильви – вытянувшаяся девочка-подросток от важности происходящего, словно от священнодействия, становилась степенной и серьезной, как мать, и ловко работала левой рукой, так что люди вокруг даже не успевали замечать, что у нее нет пальцев на правой. Элис, которая была моложе нее на несколько лет, глядела Сильви в рот, и пыталась во всем походить на старшую подругу.

Вездеход подкатил к правлению колхоза, где крестьяне рассаживались в три грузовика. Отовсюду летели шутки, веселый смех – кому-то не хватило места, возникла толкотня, неразбериха, завопили «пустите!».

Какой-то паренек, вылетев за борт кузова, плюхнулся в воз скошенной сухой травы, быстро поднялся и свирепо погрозил обидчикам кулаком. Но его свирепость вызвала только новый взрыв хохота – поделом. Никто не знал, почему, собственно, смеется – просто всем было хорошо.

Грето, наконец, сделал серьезное лицо и прикрикнул:
-Хватит, товарищи, это уже не смешно. Поехали!

По полевым дорогам двигались короткой колонной, на грузовиках пели, так что Грето, сидевший рядом с шофером – Антонио, даже высунулся в окно своей машины и, напрягая слух, сквозь гул моторов пытался понять мелодию. Наконец, уловил, улыбнулся, начал покачивать головой в такт песне, но не попадал в такт кочкам на неровной дороге.

Песня была народная, протяжная, раздольная, как сама степь, немного грустная и светлая, как вечерняя зорька.

-Красиво поют, - вздохнул Грето, оборачиваясь к Стелле и девочкам.

Стелла, слушавшая колхозников через другое окно, всплеснула руками:
-Ой, не могу больше, председатель! И что я с ними не села? Отпусти, муженек, к ним перейду – сердце просит, - с чувством взмолилась она.

Антонио тут же притормозил, просигналив колонне. Стелла выскочила, подбирая до колен и так недлинную юбку, подбежала к грузовику, ее тут же с готовностью втянули в кузов, снова – смешки, и послышалась новая песня.

Девчата на заднем сидении вездехода сели поудобнее – им стало свободно, - и о чем-то шептались. Как они слышали друг друга в этом неумолкаемом шуме? Наверное, это возможно только в детстве, когда даже шепот является звонким.

-Красота-то какая, а, Грето! – мечтательно протянул Антонио, продолжая крутить баранку. – Чистое золото кругом, - он кивнул за окно на колосившуюся пшеницу, отделенную на горизонте кромкой леса от светлого утреннего неба. – Знаешь, председатель, когда секретарь Леро к тебе недели две назад приезжал, мне показалось, он даже загордился, что однажды защитил тебя на их «рисовом» пленуме или как это называется. Как будто это его пшеница.

Ишь ты, прыткий какой, думал присоседиться! Шиш! – он с сердцем показал в пространство кукиш, девчонки прыснули. – Наша это пшеница! Мы ее вырастили, ты отстоял ее перед Нелси. А теперь нам и сам черт – не указчик!

Примолкший, задумчивый Инзаро вздохнул, протянул серьезно:
-А ты чертыхаться-то не спеши-и, Тони. Горн себя на новом месте еще показать не успел. Раньше, бесспорно, он отличный мужик был. Человечище! Ну, так и Леро – был!

Никто их там, в верхах, не разберет, почему они так от народа отдаляются. Да что далеко ходить – ты же Ирен видел, уж на что – своя в доску, а ведь в последнее время и она другая стала, осторожная, во всем сомневается, думает долго. Стареем мы все, что ли? – философски закончил он.

-Ну, - вздохнул и Валле. – Моя Стелла тоже много думать стала после окончания вечерней школы. Может, я, Грето, чего не понимаю, но так выходит, что для женщины образование – это лишнее.
Стелла теперь как прочитает газету, садиться вечером и начинает рассуждать о всеобщих выборах, либо о дидактическом материализме. Представляешь, иной раз Богу помолиться на сон грядущий забывает, не то что ужин приготовить! И дети сидят и слушают ее, раскрыв рты. Что, Сильви, верно ведь говорю? – он весело подмигнул дочери, но та засмеялась, толкнув локтем Элис – чтоб та составила компанию. – Вот вам и весь ужин.

Грето усмехнулся.
-Зато завтраки у Стеллы вкусные и изобильные. Ты ее пойми, она ведь тоже человек, ей обо всем знать не запрещается, а даже полагается.

-Так чтоб не во вред! – но Грето только рукой махнул и с легкой укоризной в голосе сказал:

-Моя Милена университет закончила, отличный учитель, сама умница и других наставляет. Уважаемый человек. А ты говоришь – образование для женщины лишнее.

-Я же говорю – чтобы не во вред, - Антонио улыбнулся.

Ночная смена, уставшая, но довольная результатами своего труда, доложила председателю, что норма выполнена, даже слегка перевыполнена.

-Дальнее поле убрали, а этого – половину, по меже, как договаривались. Ну, и вам того желаем, - бригадир крепко пожал руку Инзаро, и колхозники первой смены стали готовиться к отъезду домой.

Грето окинул любовным взглядом стоявшие в ряд колхозные трактора и комбайны, небольшие хозяйственные постройки – прямо на опушке леса, возле пашни.

Эх, была – не была!
В старых рабочих штанах и рубашке-ковбойке с лихо расстегнутым воротом и также лихо заломленной назад кепке, Грето впрыгнул в кабину трактора Валле и, смеясь другу, удивленному, сквозь нечистое стекло, быстро завел машину с прицепленной к ней косилкой и рванул в поле.

С грузовиков, не успевших освободиться от пассажиров, одобрительно засмеялись:
-Ай да председатель! Ай да мужик!

Бригада не отстала, и, пройдя до конца поля, трактора согласованно повернули – каждый по своему пути.

Антонио еще издали замахал Инзаро своей промасленной кепчонкой, делая знак остановиться. Председатель, не глуша мотора, недовольно высунулся через окно кабины:
-Чего тебе?

-Ты что же, такой-сякой разэдакий! Я, что ли, за тебя тут руководить буду? А ну, слезай! – немилосердно потребовал бывший кузнец.

-Не слезу, - Грето убрал голову в кабину, но Валле уже вскочил на подножку.

-Стой, говорят тебе! Тут по твою душу секретарь приехал.

Инзаро в сердцах вздохнул и молча вылез, уступая место его законному владельцу.

Секретарь Леро в легком летнем плаще, в сапогах, которые он не снимал со времени сезона дождей, когда начал очередные поездки по районам, вылез из своего служебного вездехода и улыбчиво подал председателю руку.

Инзаро обтер свою ладонь о штаны и пожал. Рядом с бронзовыми от загара колхозниками секретарь казался слишком бледным.

-Вот, с ночи был в Веренне, решил по соседству к вам заскочить, - объяснил он. – Что, председатель, пойдем – поговорим? – вид у него был загадочный.

-Да некогда разговаривать, товарищ Леро. Пока погода позволяет, дело надо делать.

-Ладно, успеете, - секретарь хлопнул его по плечу, пошел рядом в ногу, вдоль поля. – Вы ж у нас – миллионеры, самый богатый колхоз в провинции. А ведь ты, Грето, молод, очень молод для таких дел! – с прежней загадочной улыбкой декламировал секретарь.

Инзаро изумленно развел руками.
-Скоро четвертый десяток пойдет – какая же это молодость?

-Да нет, ты не понял, не обижайся, - секретарь усмехнулся. – Видишь ли, пришлось мне перед нашим начальством опять за тебя ответ держать. Нет, они, конечно, сильно не суются, потому что – лучший колхоз, и все мы тобой гордимся. Но, Грето, - Леро помялся. - Меня всегда удивляло, и я прошу тебя выдать секрет, - как ты при всей твоей строптивости смог удержаться столько лет на таком ответственном посту.

Ведь если вспомнить, в какие только переделки ты не попадал – это ж кошмар! И отовсюду выходил с честью.

Грето хитро усмехнулся, искоса поглядев на Леро.
-Я позавчера был на партийном совещании, проверяющие товарищи из столицы меня упрекнули, не сильно, разумеется, что твой колхоз все делает вразрез с планом.

-Но мы же его все время перевыполняем, - Инзаро пожал плечами.

-Не о том речь. Вы не по плану сеете, не по плану у вас уборка урожая…

-План сверху спускают, а откуда им знать – может, сегодня у нас земля готова зерно в себя принять, а, может, не подсохла еще до нужной кондиции. Тогда какое право они имеют указывать?

Леро вздохнул.
-Учиться тебе надо, председатель. Теперь всё – по-новому, а ты всё по старинке живешь.

Грето даже присвистнул.
-Я-то? Вы у меня секрет спрашивали, товарищ Леро. Вот я вам теперь и скажу. Потому что никакого секрета тут нет.
Живу – и не я один – здесь все стараются так жить – по чести, по совести. Оттого и план – не вовремя, а раньше – и перевыполнен, оттого и миллионеры мы, и я столько лет на этом самом месте.
И впредь не собираюсь потакать товарищам, которые любят права качать и власть свою показывать, спуская свои планы на землю, которая сами знаете, где их видела.

Лучше вы мне скажите, товарищ Леро, как это вы удержались на своем посту в течение времени правления трех очень разных по натуре государственных деятелей, - он спросил это беззлобно, без задней мысли, добродушно посмеиваясь, так, словно не требовал ответа на этот прямой вопрос.

Леро остановился, пораженный подобной наглостью, уставился на Инзаро, но вдруг коротко рассмеялся, поняв, что тот, действительно, лишь грустно пошутил – они вместе пережили сложные времена, когда остаться не то что на посту, а в живых – кем бы ты ни был, тем более, самим собой, – было равносильно почти чуду.

-Вон, смотрите, - Грето весело кивнул на заливавшее золотым светом все вокруг солнце. – Восход, по мнению этих товарищей, тоже должен быть по их плану?

Секретарь снисходительно усмехнулся.
-А что, конечно, по плану – ровно тогда, когда нужно, - и так каждый день.

Солнце купалось в собственных лучах, барахталось в бирюзе неба, качалось на кромке леса, ласкало теплую землю, а она, покрытая волнами пшеницы, была похожа на золотое море, тихо лежавшее под ним, и тоже легонько покачивала своими волнами.

Леро, не в силах оторвать от этого зрелища восхищенных глаз, влез в пшеницу, навстречу солнцу, смешно задирая ноги в неуклюжих сапогах.
Грето вошел за ним.

Секретарь остановился в нескольких метрах от края поля, блестя глазами, сорвал колосок, помял в руках успевшие нагреться на солнце пшеничные зерна, бережно пересыпал их с одной ладони в другую, - Грето внимательно наблюдал.

Потом Леро легонько подкинул их в воздух, поймал всей пригоршней, сказал тихо и проникновенно:
-Золотые дети солнца, выросли, родимые!

Когда он обернулся к Инзаро, потрясенно глядевшему на него, усмехнулся:
-Что, Грето, ты так удивился, будто никогда человека не видел?

-Это правда, товарищ Леро, - подтвердил тот. – Я вас таким никогда не видел и, честно признаюсь, думал, и не увижу никогда. А вот, оказывается, когда человек человеком становится – вот тут, на земле вспаханной, вскормившей хлеб, под только что родившимся солнцем, - он помолчал, глядя на грустного секретаря. – Спасибо вам, товарищ Леро, что дали мне почувствовать это, - и протянул крепкую, смуглую, сухую руку.

Секретарь пожал ее, в третий раз за сегодня загадочно усмехнулся, качнул головой.
-Нет, это тебе спасибо, Грето. За то, что ты свидетелем был, когда я был человеком.


XX


-Ну, давай же, собирайся скорее! – поторапливала брата Сильви, укладывая в узелок нехитрую провизию – литровую фляжку с водой, два больших куска хлеба, спичечный коробок с солью, пучок тонкого, стреловидного ярко-зеленого лука и здоровенный – едва не семенной – огурец.

Элис сидела за столом рядом с ней и следила за ее быстрыми руками.

Трехлетний Александр что-то недовольно бурчал себе под нос, натягивая штанишки.

-Имей совесть, постреленок! Нас же девчата ждут! Я специально мать просила разбудить перед рассветом! Сейчас вот уйдут без нас, останемся без земляники!

-И ты, между прочим, без нее останешься, - резонно заметила Элис, поправляя на голове съехавшую косынку.

-Ну и ешьте сами свою землянику, я спать хочу. Привязались, дуры, - картавя, фыркнул Александр.

-Чего-о?
-Ах ты, малявка! – у Элис от обиды на глаза навернулись слезы – так грубо Алексик оскорбил их.

Сильви, в сердцах схватив узелок, дернула за руку Элис и вместе с ней выскочила из дома, хлопнув дверью.

-Ты что? Одного его оставишь? – Элис испугалась такой решимости старшей подруги.
-Сейчас закрою на замок, и пусть сидит там один и ревет. Так ему и надо! – громко крикнула Сильви в дверную щель, а сама смешливо подмигнула Элис.
Но за дверью было тихо.

-Не ревет, - шепотом подвела итог Элис.

Она боялась, что Сильви, хотя и шутила, но всерьез могла оставить мальчика одного. Что же тогда скажут тетя Стелла и дядя Тони? Они ведь и так были очень добры, что на сегодня освободили девчонок от полевых работ, оставили дома, чтоб они смогли сходить с подружками за земляникой.

Им всего-то надо было собрать Алексика и отвести его рано утром к бабушке Марии, которая иногда, если позволяла ее спина, могла сыграть роль сиделки для малыша.

Однако Сильви, поддавшись своему, видимо, врожденному чувству ответственности и доброму сердцу, снова открыла дверь и спокойно позвала брата, стоявшего уже одетым в двух шагах от нее:
-Ну, пойдем, Алексик.

Трехлеток вразвалочку двинулся за ней, поправляя сползавшие с полных плечиков помочи.

-Элис, а ты беги к девчонкам, скажи, сейчас буду, только его до бабушки доведу, - Сильви сунула Элис заготовленный узелок, сама хотела взять брата за руку, но тот отдернул ее.

-Я сам, - важно сказал он.

Еще во дворе он стал останавливаться у каждой доски, палочки, бабочки, подбирая камушки, старые гвозди, сухие травинки и листья, - до всего ему было дело, будто нигде и ничему не хватало его шустрых ручонок.

-Ты же весь вымажешься, прежде чем выйдешь за ворота! Алексик, прошу тебя, идем быстрее! – взмолилась девушка. – Ты же сам вчера хотел сходить к бабушке Марии.

-Сама иди, - вызывающе выпятив пухлые розовые губки, сказал Александр, ковыряясь носком сандалии в маленькой кучке песка, оставшейся с прошлого года, когда Антонио поправлял сарай.

-Ах ты! – у Сильви зашлось дыхание, она крепко схватила брата за руку, вылетела за калитку, таща строптивого, сопротивляющегося мальчишку за собой.

Он упирался, брыкался, лупил сестру по чему попало и в довершение ко всему поднял такой рев, что если б не горячая пора уборки урожая, и в ближайших домах был бы кто-нибудь, кроме собак, - все бы проснулись и повыскакивали на улицу, ожидая увидеть не меньше, чем Второе пришествие.

Сильви уже сама чуть не плакала, про себя кляня брата самыми обидными словами, какие знала.

На невысоком заборе соседского палисада сидел, нахохлившись, воробей, ожидая восхода солнца, и разглядывал эту странную парочку блестящим глазком, наклоняя голову то на один, то на другой бок, словно усмехаясь.

Сильви от обиды показала ему язык, не прекращая тянуть за собой упиравшегося Александра. Мальчик где-то успел подобрать камень и со всей силы свободной рукой метнул его в воробья. Тот возмущенно чирикнул и улетел.

-О-ох, страстотерпцы вы мои, - раздался из-за забора по-старчески добрый голос бабушки Марии.

Сильви всхлипнула, отпустила брата – он, довольный заслуженной свободой, вприпрыжку отбежал шагов на двадцать по дороге и уселся копаться в пыли.

-Бабушка Мария, он сам вчера вечером нас с Элис за ягодами подбивал, обещал, что будет слушаться. А теперь – вот что творит!

Бабушка Мария, светлая от седины, в чистом платье и платке, погладила девушку по голове.

-Он же мал еще, Сильви, и ничего не понимает. Тем более не знает, что обещания надо выполнять. Мал ваш Алексик, - повторила она. – Мы все такие были когда-то – вынь да положь сейчас же то, чего хочется. Он, наверное, не выспался, ну, сейчас к себе приведу, может, опять уснет. Ступай за своей земляникой.

-Спасибо, бабушка Мария! Я вам обязательно специально целый туесок земляники наберу! – Сильви побежала к центру деревни, к правлению, где девчонки договорились встретиться.

-Ну, разбойник, идем спать, - ласково сказала бабушка, приблизившись к мальчику, мягко взяла его за руку.

-Не пойду, - своей привычной манерой фыркнул Алексик. – Мне доски нужны – дом строить. У тебя есть доски?

-Есть, - снисходительно кивнула бабушка.
-Пошли к тебе, - он сам повел ее к нужному дому.

Во дворе Алексик быстро освоился, стремглав забрался по ветхой деревянной лестнице на низкую крышу сарая, где бабушка сушила какие-то целебные травы, раскидал их, тут же спустился обратно и с недетским остервенением принялся отламывать у лестницы нижнюю перекладину.

-О-ох-ох-ох! – возопила несчастная бабушка. – Алексик, если ты сейчас же не остановишься, мне придется тебя выпороть, избалованный ты мальчишка!

Но тот, скользнув по ее озабоченному лицу злорадным взглядом, продолжал свое черное дело.

Бабушка, качая головой, выломала из росшего у забора орешника тонкую и гибкую хворостину. Мальчишка успел отскочить, как Мария не сильно, но довольно болезненно полоснула его по мягкому месту.

В очередной раз поднялся рёв, и бабушка еле поймала носившегося по двору мальчишку, беленькое личико которого было перекошено от обиды и злости на нее.

-Ну, всё, всё, милый, успокойся, - жалостливо приговаривала она, поглаживая этого чернявого бесенка, - пойдем в дом, я тебе конфетку дам. Нельзя же так, Алексик, что же ты меня, старую бабушку, обижаешь. Я тебе добра желаю, а ты мне лестницу сломал.

-Папка починит, - высокомерно заявил Александр.
-Ох, - бабушка снова качала головой, - да разве за таким разбойником успеешь всё починить?

-Папка всё починит, - тем же тоном повторил мальчик. – Он меня любит. И мамка любит.

Получив обещанную конфету, он уселся за стол есть предложенную ему сметану. Но так уплетал ее великоватой для его возраста ложкой, что незамедлительно посадил себе жирное пятно прямо на грудь.
-Вот – герой! Уже и орден получил! – бабушка всплеснула руками.

-Мне новую рубашечку надо, - тут же отозвался Александр. – Я пойду с ребятами играть. Приду, а они скажут: «Пришел какой-то поросенок!». А я не поросенок, я человек. Одень мне новую рубашечку.

Мария сняла очки, отчего стала почему-то очень строгой, и спросила:
-Какие ребята? Все еще спят. И эту рубашечку – где я ее тебе возьму? Все мои внуки живут в городе, все их рубашечки у них там. А твой дом закрыт на замок, и ключи у Сильви, а она ушла за земляникой.
-А ты сшей, - деловито предложил мальчик.

Бабушка добродушно посмеялась, дала ему в качестве кубиков старых чурбачков, а сама вышла в темную кладовую – поискать что-нибудь подходящее в старом сундуке.

Кое-как, держась за разламывающуюся поясницу, ей удалось найти более-менее приличную по размеру, ношенную, но чистую рубашку своего старшего внука, который теперь уже окончил третий класс одной из школ Туза.

-На вот, переодень, - смягчившись, улыбаясь, бабушка внесла находку в переднюю комнату. – Алексик, ты где? Зачем старую бабушку пугаешь? Ну-ка, вылезай! Куда спрятался? – она прислушалась – где-то рядом раздавались короткие ритмичные удары, вроде щелчков или хлопков.

Бабушка подошла, отодвинув занавесь за перегородкой, где стояла у нее неказистая высокая деревянная кровать. Под ней бабушка хранила нехитрые плоды своего крестьянского труда – дыни и тыквы с бахчи, банки с разным вареньем, в большом картонном ящике – куриные яйца, которые Мария копила на продажу, у нее было штук тридцать кур-несушек, а деньги бабушка посылала внукам в город.

Что же предстало рядом с кроватью ее многотерпеливому старческому взору?

Александр, без штанов, в одних трусиках и злополучной «запятнанной» рубашке сидел в выдвинутом им ящике с куриными яйцами и, вынимая их по одному из общей кучи, подняв кверху руку, пускал их обратно вниз. Яйцо с тяжелым щелчком плюхалось в коробку, бомбардируя лежавших рядом соседей.

Мария, потеряв дар речи и ходьбы, стояла и смотрела на эту желтую, но несомненно, кровавую бойню.

-Чего глядишь? – удивился мальчик. – Не видишь – бомбежка! Ложи-ись! – еще одно яйцо «взорвалось» на дне ящика.

Александр потянулся за следующим, Мария в ужасе хлопнула себя руками по бокам, сделала шаг.
Но было поздно – ящик упал на бок, а всё, что оставалось в нем от яиц вместе с замешанным в их содержимом мальчишкой, вывалилось на пол и стало медленно растекаться. Александр на четвереньках пополз в сторону от места преступления.

Вязкий куриный белок тянулся за его голой ножкой. Александр нетерпеливо встряхивал ею, желая избавиться от ненужного, клейкого попутчика. Но все попытки были тщетны.

Ступор бабушки, наконец, прошел, и ей стало даже смешно.
-Ах ты, эксплуататор! – с трудом выговорила она это сложное слово, смеясь, взяла мальчика подмышки и поставила на ноги.

Потом обтерла чистым влажным полотенцем, надела новую рубашку и его штаны, приговаривая:
-Хорошо хоть штаны снял. Что ж это такое? Как же ты дома живешь, разбойник, если и у меня, чужой бабушки, такое устраиваешь? В прошлый раз все гвозди перевел – в стену дома повбивал. В позапрошлый – чуть в колодец не угодил. В другой раз вообще чуть было дом не спалил, непрогоревшую золу из печки вытряхнул. А теперь – это что же, а? Мучитель ты, мучитель, и учить тебя некому! Ты мамку-то с папкой слушаешь или нет?

-Не-а, - мотнул он черной волнистой головой и снова зыркнул куда-то в сторону, в поисках новых приключений.

Мария выпустила его на улицу, за забор, строго-настрого приказав вернуться, как только солнце поднимется выше ближнего леса.
Никаких ребят, обычно весь день играющих в дорожной пыли, на улице в такую рань не было и в помине.

Убравшись в своем закутке после яичного побоища, устроенного распоясавшимся гостем, бабушка застирала его рубашечку. Она то и дело выглядывала в окно – посмотреть, чем занимается этот неугомонный малец.

Выглянув в окно в очередной раз и не найдя сорванца в обозримом пространстве, бедная бабушка поспешила на улицу.

В дверях она столкнулась с Александром. С момента его выхода прошло не более пятнадцати минут. Теперь он стоял, широко расставив крепкие ножки, посреди веранды и горделиво оглядывал себя – с головы до ног вымазанного навозом.


*     *     *


Николай, допивая свой утренний кофе, посмеялся.
-Да, весело вы живете, - он в последний раз оглядел уютную кухню и поднялся. – Жаль, что я у них в Морской деревне так мало побыл. Ну, спасибо за всё, Ирен. Теперь вы к нам как-нибудь приезжайте. Теперь у вас никаких проблем с выездом за границу не будет.

Ирен уклончиво покачала головой.
-Не знаю. Горн довольно крут. Не Хош, конечно, но…

-Да ладно! Для тебя-то! Он в лепешку расшибется. Разве забудешь, как мы вместе брали порт Туз…, - они замолчали, снова вспомнив прошлое.

-Лучше вы все вместе приезжайте, с Ольгой и сыном. У вас ведь есть отпуска?
-Конечно, - Бремович улыбнулся.

-Как жаль, - вырвалось у Ирен, - что мы живем друг от друга так далеко! Иногда я думаю – почему земля так велика, и люди, которых хочется видеть каждый день, говорить с ними, не могут встретиться по несколько долгих лет. Зачем все так устроено?

Николай грустно усмехнулся.
-Этот вопрос станет лейтмотивом продолжения моей книги о Командории. Ты знаешь, я много размышлял о том, что с нами было, что происходит. И, ей-богу, - раньше мне этого не приходило в голову, и я опять же удивлен – почему.

Мне однажды вдруг показалось, - да-да, вначале просто показалось, - что все происходящие события вертятся вокруг чего-то. Во всем есть свой смысл, все к чему-то идет, все – ради этого ЧЕГО-ТО, определенного, точного, но скрытого от нас. И мне стало страшно этой неотвратимости, - признался он.

-Да. Страшно, - прошептала Ирен и, не сумев сдержаться, бросилась к старому другу, крепко обняла за плечи, потом долго вглядывалась в глаза, словно подзабыла их и по-новому запомнить хотела. Хотела понять.

-Что ты, Ирен? – Николай смутился такому проявлению чувств. – Ты же сама раньше верила в судьбу. Ну, так это она и есть.

-Почему же верила? И сейчас верю, точнее, верю, потому что знаю, что каждому – свой путь, и его не избежать, - она нерешительно отступила от него. – Не это страшно – к осознанию этого можно привыкнуть. Страшно оттого, что неизвестно, почему мы выбираем именно этот путь, - Ирен прошлась по кухне – стройная, строгая, готовая к выходу из дома на работу.

Николай на прощание залюбовался ею.

-Раньше я думала, что знаю это, когда моложе была. Мне казалось – все предопределено, вплоть до того, через сколько секунд я скажу следующую фразу и что именно скажу.

-А теперь?
-Я не знаю, Николас. И никто не знает. И я не уверена, стоит ли это всем нам знать.

-Если б знать, стало бы намного легче жить, - раздумчиво сказал Бремович.

-А как же екклезиастово – «знание умножает скорбь»? – с горечью спросила Ирен.

-Скорбь оттого, что человеку невозможно познать ВСЕГО. Чем больше знаешь, тем больше ощущаешь, как многого еще ты не знаешь. Оттого и многая печаль.

Ирен мягко улыбнулась ему.
-Да, ты изменился, Николас. Стал слишком рассудительным.
-Это плохо?
-Нет. Наверное, закономерно.

Он взглянул на дорогие наручные часы.
-Ну, что ж, пора, а то самолет улетит без меня.
-Пора!

Николай пошел в прихожую – обувать ботинки, но, увидев, что Ирен пишет записку Элис, которая еще спала – в каникулы положено хорошо отсыпаться, - задержался в дверях.

-Можно, я тоже черкну ей пару слов? – Ирен кивнула.

Бремович облокотился на стол, быстро вертя в пальцах карандаш, пока еще сам не зная, что он хочет написать.

Ирен, чтоб не смущать его стоянием над душой, молча вышла.
Ему хотелось написать для Элис что-то очень теплое, неизбитое, светлое, хорошее, чтобы – лишь взглянув на маленький лист бумаги, на лице этой милой девочки появилась ее красивая, открытая людям, солнечная улыбка.

Он думал и никак не мог сформулировать то, что бродило в душе и мозгах. А в холле-прихожей уже нетерпеливо постукивала каблучками Ирен, все еще тактично не напоминая вслух о времени.

Наконец, в его памяти всплыли хранившиеся еще с университетских времен мудрые древние слова. И он написал по латыни: «Все проходит, правда остается». И дописал по-русски: «И – любовь». «Ничего, Ирен ей переведет», - спокойно подумалось ему.

Бремович поставил число и подпись и с легкой душой вышел с Ирен из дома. Попрощавшись с ней у КПП, сел в автобус и поехал на аэровокзал.


XXI


-Что-то вы сегодня задержались, Ирен, - профессор психологии, закончив занятие и распустив студентов – участников курса, неспеша складывал свои записи в дорогой кожаный портфель.

Кресси одна осталась сидеть за партой, задумчиво заглядевшись на темнеющее окно. Сегодня занятия длились дольше обычного, и ей давно было пора домой, к Александру и Элис.

-Я бы не советовал вам так напрягаться, у вас и без того – тяжелая работа, большая информационная нагрузка, - профессор, казалось, улыбался, но это только казалось – такое было у него общее выражение лица – будто на нем под большим горбатым носом на толстых выпуклых губах всегда играла легкая усмешка. – Я мог бы отпустить вас пораньше. Какие-то проблемы?

-Да, доктор Мартинсон. Не могу справиться с собой. А собираюсь помогать другим, - Ирен с горькой иронией подняла на седовласого профессора свои черные глаза. – Я хотела спросить у вас…

-Спрашивайте. Своих я консультирую бесплатно, - он снова как будто усмехался.

-Мне нужна не консультация, а ваше мнение.

Мартинсон сел на преподавательское место. Занятия курса проходили в здании школы, в обычном классе, где к их началу школьные уроки уже заканчивались.

-Есть ли свобода воли?
-Вы имеете в виду возможность выбора человеком между добром и злом?
-Да.

-Вообще-то, об этом так много написано великими умами древности и современности…
-Я спросила о вашем мнении, дорогой профессор, - ей было тяжело говорить, ей не хотелось об этом говорить. Но она должна была.

-Вы читали «Евангелие от Иуды»?
-Нет, читала только о нем.
-Забавная вещь, - он снова будто усмехался.

-Как я поняла, это лишь позднейшее искажение основного, канонического Евангелия. Там все перевернуто, чтобы оправдать предательство.

-А вы отвлекитесь от чужих мнений, подумайте сами. Что было бы, если б он не предал Иисуса? Без Иуды, без его предательства не было бы Воскресения, разве не так? – как же страшно он улыбался, так что по жилам Ирен прошел трепет, и она пожалела, что осталась с этим стариком наедине, что заговорила о том, что так давно мучило ее, не давая ни духовного, ни физического покоя.

А профессор будто читал ее мысли и отвечал ей ее же словами.
-И евреи не могли не требовать распятия. Да сбудется реченное в Писании! Он, Иисус, сам это прекрасно понимал, знал. В этом и был замысел Творца...

-Что вы такое говорите! – Ирен вскочила, зашагала в проходе между партами, стараясь не смотреть на улыбавшегося со своего места, внимательно следившего за ней профессора. – У них, у всех был выбор! У Иуды был выбор! Даже если сначала он задумал предать, он еще мог отказаться от этого.

-Но не отказался...
-Вот именно! По-вашему, выходит...
-Нет худа без добра. Или – не было бы счастья, да несчастье помогло.
В Ветхом завете, в Исходе, братья продали Иосифа в рабство, а он вознесся на вершину славы в Египте и, позднее, смог обеспечить свой род, отца и этих братьев, помог им выжить в тяжелые времена. Когда все открылось, Иосиф сам говорит, что это не они, братья, продали его в Египет.
Это попустил Бог, чтоб в последующем, в голодные годы спасти народ Израиля. Так и с Иудой – Бог попустил, чтоб явить миру Воскресение Иисуса.

-Попустил – не значит прямое указание к действию!
-Хорошо, тогда ответьте мне, что, по-вашему, могло бы быть, не будь этого предательства?

-Все, что угодно! Другое предательство, распятие без предательства, или вообще отсутствие необходимости распятия! Нам не дано это знать и не нужно!

-Но ведь было только то, что было. А история не терпит сослагательного наклонения.

-По-вашему, не было бы предательства – не было бы Воскресения, то есть Славы Христа. Но это все равно, что утверждать, будто сегодня идет дождь только потому, что вчера солнце село в тучи. После этого – не значит вследствие этого. Это закон логики. Поэтому считать, что не было бы предательства – не было бы Воскресения, неверно, если не сказать – преступно! – Мартинсон в ответ на эти гневные слова вскинул удивленные, седые, мохнатые брови. – Было – предательство, - хрипло повторила Ирен. – Подлое, гнусное предательство!

Профессор не обиделся на ее эмоциональное высказывание. Он как будто подумал немного и сказал:
-Ирен. Вы не думаете так, как говорите. Вы не верите в это. А религия основана только на вере. Вы пытаетесь логически объяснить самой себе то, что логически объяснить невозможно. Зачем вам это?

-Мучит, - коротко выдохнула она.
-Вы бы хотели всех простить, даже таких, как ваш главный преступник Берми, и ищете этому логическое обоснование в христианстве.

Ирен передернуло: профессор очень спокойно говорил о вещах, от которых ее бросало почти в суеверный трепет.
-Я хочу, но ведь это неправильно – прощать всех.
-А как же христианское – до семижды семидесяти раз?

-Да, если обидели тебя самого, но не твоего ближнего, не надругались над Святым Духом. Такое – не прощается. И я о другом. Если нет свободы – тогда надо простить, потому что не они виноваты, а так было нужно, так задумано, хотя мы и не знаем, во имя чего. А если свобода воли есть – они могли и должны были остановиться и не творить зла. И это требует наказания!

-Но ведь там написано, что свобода – есть. И при этом все равно надо прощать! Тогда остается либо верить этому, либо не принимать. Вы не верите, но хотите поверить.

-А вы?
-Я – не верю.
-Простите, вы еврей?

-А почему вы извиняетесь? – Мартинсон усмехнулся.
-Ну, - смешавшись, Ирен не знала, что ответить. Она не знала, зачем вообще спросила об этом. – Я понимаю, что не совсем корректно спрашивать о национальной принадлежности...

-Да, я еврей, хотя и не правоверный, никогда не был ортодоксальным иудеем. Может быть, потому что являюсь гражданином Великобритании.

-Вы можете ответить? Если бы вы были в числе тех, кто пришел к Понтию Пилату, вы бы тоже кричали – распни? – Ирен дошла почти до пика своего волнения.
Ей казалось – вот-вот, и она поймет то, о чем так долго, мучительно думала.

-Это тоже не совсем корректная постановка вопроса, - профессор усмехнулся. – Потому что такой, как я, скорее всего, вообще наблюдал бы за всем со стороны. Но, если бы я там все же оказался, то, думаю, да, кричал бы, - он сказал это убежденно.

Ирен снова содрогнулась, и, замерев, она некоторое время смотрела на Мартинсона.
-Почему?

-Потому что Иисус, прикрываясь новой красивой легендой, пытался разрушить уже существующую, работающую, стабильную систему человеческих взаимоотношений...

-Неправда, Он не разрушал, он учил созидающей любви!
-А кончина мира? Хорошо созидание! Впрочем, не разрушишь, не расчистишь места – не построишь, - Ирен с ужасом припомнила эти слова – они были и ее постулатом в дни восстания против власти герцога.

Профессор продолжал:
-Таким образом, Иисус разрушал существующую власть, то есть то, что худо-бедно сдерживало то отвратительное, что есть в человеке, и хотел заменить ее новой системой ценностей.

Кстати, никто еще не доказал, что эта система лучше любой другой! Как всякая система, она довлеет над индивидуумом, подчиняя его себе для каких-то своих, системных целей. Свободы нет. Мы все являемся частью единой системы, одной или другой, неважно.
Мы все – рабы: своих желаний, чувств, собственной чести, государства, Господа Бога. Это неизбежно, и, думаю, Иисус просто пытался подменить одну систему другой.

Оглянитесь на историю мира – она вся пропитана этой одной общей тенденцией – сменой систем, формаций, где каждая последующая разрушает предыдущую. Зачем – никто не знает, только пытается доказать себе и другим, что падение Рима – результат действий варваров. Хотя другие считают, что это было саморазложение от всеобщего разврата.
Но напрашивается вопрос – а почему именно на этой стадии разложения?

Падение Наполеона, падение фашизма в Германии по общепринятому мнению считаются следствиями побед русских, хотя, казалось бы, изначально перевес сил был совершенно противоположным.

Война менталитетов? Но именно менталитет завоевателей очень часто, обычно и логично подчинял себе многие народы. Тогда почему не в этот раз?

Или возьмем бесконечный ближневосточный конфликт – его считают следствием неудачного решения нефтяного вопроса. А так ли это на самом деле? Слишком уж бесконечно!

Падение режима вашего соседа Альдери – якобы результат вашей победы. А ведь он тоже изначально был сильнее вас.

А конец царствования герцога Фьюсса – это ваша, Ирен, победа. Но мне, например, всегда казалось, что в ней уж точно была какая-то предрешенность, обреченность власти герцога, несмотря на то, что он был сильнее.

Точно так же можно продолжить про вашего Берми, Хоша – дескать, у народа возобладали «силы разума», и он отверг ненавистный режим. Причем отвергли как раз те, кто с такой готовностью его принимал несколько лет – соратники Хоша по партии и правительству.

А насчет народных «сил разума» – вы еще увидите, к чему они вас приведут, - невесело рассмеялся он.


Ирен молчала, хотя внутри у нее клокотало. Она должна была опровергнуть его слова, опровергнуть саму себя, потому что профессор говорил словно изнутри нее, словно это она сама говорила. Но опровергнуть те ужасные вещи, о которых он говорил, ей было нечем.

-Вы же сами назвали закон логики: после этого – не значит вследствие этого.
Гитлер, Наполеон пали гораздо раньше, чем русские вошли в Берлин и Париж, соответственно.
И режим герцога, режим Хоша были обречены задолго до того, как им пришел реальный конец.
Все лишь идет своим чередом, - Мартинсон тонко улыбнулся. – Мы планируем нашу жизнь, и если планы осуществляются, мы считаем, что это мы такие умные, что все предусмотрели.

Но ведь в реальности ты не знаешь – а вдруг сейчас, когда ты вышел в магазин за хлебом, полный радостных планов на завтра, тебе на голову упадет кирпич, и ты умрешь и никогда не увидишь завтра. Тогда мы говорим, ах, судьба!

Так почему же тут – судьба, а когда кирпич не падает, и все идет по плану – это не судьба? Это только другая судьба.

Так что Иисуса я бы требовал казнить еще и как обманщика. Потому что свобода – это главный библейский обман. За что горе тому, кем Сын Человеческий предается? Если все должно быть по Писанию? Какая свобода выбора и воли?

-Вы сгорите в аду, профессор, - прошептала Ирен.

У нее от волнения замерзли кончики пальцев на руках и ногах, нос, уши, хотя на вечерней улице за открытым окном было почти жарко.

-Там не сгорают, там горят. Вечно. Но я бы на вашем месте не судил столь безапелляционно, - Мартинсон простодушно улыбался. – Человек по имени Савл, ревностный гонитель христиан, после всего, что он с ними делал, тоже должен был бы гореть в аду. А стал одним из главных апологетов христианства – апостолом Павлом. После того, как этого потребовал от него сам Бог.


-А если бы вам явилось знамение, и сам Христос говорил с вами, упрекнул вас – вы бы изменили свою точку зрения? Поверили бы? Исполнили бы то, что Он вам сказал?

-А откуда бы я узнал, что это – сам Христос, или Бог? Дьявол тоже часто принимает обличья добра, чтобы обмануть нас, несчастных, запутавшихся, словно в тенетах, посреди всей этой религиозной философии.

Так как же я, не апостол, а обыкновенный профессор психологии Иосиф Мартинсон, могу различить добро и зло? С помощью какого инструмента в своей душе? Совести? Но иногда она молчит, а иногда ошибается.

Ирен, послушайте. Вот, банальная ситуация. Представьте, что вы – врач, который узнал, что у его пациента – неизлечимое заболевание, и ему осталось жить, предположим, два месяца.

И этот пациент прямо спрашивает вас – доктор, что у меня. Промолчать не удастся. Каков же ваш выбор – сказать правду или солгать, то есть заведомо согрешить, сотворить зло?

-Правду!

-А этот пациент пойдет и повесится с горя, от вашей безгрешности, - усмехнулся профессор. – Между прочим, я это не выдумал – реальная история, - он даже пальцем в пространство погрозил и продолжал. – Вы не согрешили, не солгали. Но – толкнули другого человека на грех самоубийства! А это значит, вы участвовали в этом грехе, то есть – согрешили! Как вам парадокс? Не согрешая – согрешить!

-Не каждый повесится. И потом, смотря как сказать, нужно и можно найти особенные слова для таких пациентов.

-Вот-вот, - поддакнул Мартинсон. – Пошли частные моменты – дескать, все зависит от характера пациента, от умения врача. А на основании чего простой врач – не боги горшки обжигают! – с доскональностью может предсказать, что сделает после предоставленной ему информации пациент с тем или иным характером? Даже если допустить, что врач прекрасно знаком с его характером, что на практике не всегда возможно.

Вы, к примеру, всегда знаете, к чему приведут в каждой конкретной ситуации ваши слова по отношению к собеседнику?

-Да, я думаю, прежде чем говорю…

-И вы ВСЕГДА это знаете? – жестко повторил вопрос профессор.

Ирен вздрогнула, потерла холодные руки.
-Н-нет, я только предполагаю, к чему они могут привести…

-А Бог – располагает, - усмехнулся Мартинсон. – А вот если бы вы солгали – опять же, возможен парадокс – вы сохранили бы человеку жизнь на эти два месяца, вроде бы, сделали добро. А он вместо самоубийства умирал бы в страшных мучениях. И с точки зрения христианства – это не зло, это очищение, вроде пропуска в рай, и этот пациент точно попал бы туда.

Вывод – вы спасли своей ложью, своим грехом душу человека, злом – сотворили добро! Какой мерзкий парадокс! – он снова усмехался. – Что же вам выбрать? Что считать добром или злом в данном случае? Если они постоянно перетекают друг в друга!
В Библии много моментов, где то, что считается злом с точки зрения человечества, с Божественной точки зрения служит добру, точнее, добру Божественному, - Мартинсон вдруг достал из портфеля потрепанную Библию, в которой было почти столько же мелко исписанных закладок, сколько и страниц.

-Вот, к примеру, о царе Сауле. I Царств, 15:3, 15:8.
Бог велел ему уничтожить всех Амаликитян – включая грудных детей. Далее, 16:14 – о том, что в Сауле «злой дух от Бога», он обозлен на Давида и желает ему смерти.

Разве такое может быть, если Бог – это Добро и Любовь?!
А об истреблении всего дышащего в городах врагов Израиля – в Книге Иисуса Навина, 11:20! Это велел сделать сам Господь Бог: «Ибо от Господа было то, что они (эти враги) ожесточили сердце свое и войною встречали Израиля – для того, чтобы преданы были заклятию и чтобы не было им помилования, но чтобы истреблены были так, как повелел Господь Моисею».
Видите, это убийство – от Господа?! Войны – от Господа?! Да – тысячу раз – да! Зло – служащее добру! Вспомните блудницу Раав, которая, по сути, предала своих, а противникам – иудеям помогла бежать от преследования. То есть, она такая же подлая предательница, как Иуда. А по Библии, выходит, святая!

Если Бог – добро, как все это называется? Пусть есть добро Божественное, и есть – человеческое. Но как их различить?

Если убивать детей Саулу «подсказал» Бог, то почему бы не Он, или дьявол с Его молчаливого согласия не подсказал и Иуде, что делать?

Он, Бог – ХОТЕЛ, именно ХОТЕЛ, чтобы Иуда так сделал! Чтобы иудеи кричали «распни»! Чтобы Пилат умыл руки! И чтобы Иисус был распят! И горе предающему Сына человеческого – только потому, что так положено, потому что так сказал Господь!

Так должно быть. Иисус сам неоднократно об этом говорит, что все – по Писанию… Читаем Евангелие от Иоанна 13:24-27: «Симон Петр сделал знак, чтобы спросил, кто это, о котором говорит. Он, припав к груди Иисуса, сказал Ему: Господи! кто это? Иисус отвечал: тот, кому Я, обмакнув кусок хлеба, подам. И, обмакнув кусок, подал Иуде Симонову Искариоту. И после сего куска вошел в него сатана. Тогда Иисус сказал ему: что делаешь, делай скорее».

Заметьте, не увещевает отказаться от задуманного, а прямо так и говорит, будто ничего изменить нельзя. Значит, действительно, нельзя!

Или возьмем Матфея, 26:52-54. Иисус, когда его схватили, говорит ученикам, чтоб убрали меч, потому что Он мог бы умолить Отца, чтоб представил более двенадцати легионов Ангелов. Но: «Как же сбудутся Писания, что так должно быть?».

А вы, Ирен, собираетесь докопаться, почему мы выбираем то или другое! Сначала надо это «то и другое» определить.

Добро или зло… Но, согласитесь, этот спор – бесконечен, - Мартинсон, наконец, поморщился. – Мы с вами ничего не выясним, потому что не знаем первопричины своих действий.

Рождение, жизненный путь предопределены. Смерть предопределена, и мне, честно говоря, все равно, помру ли я в старости в уже кем-то определенный момент времени от болезни, или от травмы, или сам по себе. Смерть все равно не отложишь и не изменишь. Какой путь ни выбирай!


-Зачем вы приехали к нам, профессор? – снова неожиданно для самой себя спросила Ирен, будто кто ее подтолкнул.

Мартинсон усмехнулся и загадочно посмотрел на нее.
-Чтоб учить ваших студентов психологии.
-И только? – что-то по-прежнему больно щемило в ее сердце.

Профессор продолжал загадочно улыбаться.
-А как вы думаете, зачем в Командорию стало ездить так много гуманитарных ученых, вроде психологов? Или кинорежиссеры, например.

-Не знаю, наверное, обмен опытом…

Мартинсон хихикнул.
-Вам переделают мозги. Старому свету нужны ваши новые мозги и ваши алмазы. Идет очередная смена системы.
Ваши идеалы о всеобщем благоденствии, которое невозможно в принципе, заменят стремлением к индивидуализму.
Вас одурманят массовой культурой, разложат красивой жизнью – ее еще называют «достойная жизнь».
И вы перегрызете друг друга.

-Змея, пожирающая себя за хвост, - прошептала Ирен с расширенными глазами. Это были последние слова герцога Фьюсса перед отплытием в Спиридонию.

-Так суждено, Ирен! Суждено прийти соблазнам. Но горе тем, через кого они приходят, то есть нам, проповедникам Фрейда и иже с ним. Да исполнится реченное в Писании! Ха-ха! – дьявольски захохотал профессор.

-Нет! Нет! – закричала Ирен, закрываясь руками.

-Что с вами? – весело спросил Мартинсон, тряся ее за плечо. – Очнитесь, Ирен! Вы так устали, что задремали прямо тут, - она непонимающе смотрела на него своими огромными страдальческими глазами, силясь осознать – снится ли ей кошмарный сон или все, что она услышала здесь, было в действительности.

-Я говорил вам, не стоит напрягаться, - донесся до нее сочувственный голос профессора. – Вы что, верите всему, что я вам тут говорю?

Успокойтесь, Ирен, вы слишком разволновались. Я провожу вас до КПП, и мы лучше поговорим о чем-нибудь более спокойном и материальном, - он галантно распахнул перед ней дверь в коридор, где пожилая уборщица спокойно, привычно двигая шваброй взад-вперед, тёрла паркетный пол.


*     *     *


-Зачем ты стала его расспрашивать об этом? – Трильи, расстроенный рассказом жены о споре с Мартинсоном, ходил по кухне, ерошил волосы и говорил сокрушенно и тихо, чтобы не разбудить Элис, которая давно спала в своей комнате.

Ирен, понуро опустив голову, сидела на табурете. Было уже за полночь.
-Он все тебе переврал, запутал тебя! Поставил не те акценты! Сволочь, гад…

-Сандро, он просто говорил вслух то, что я думала, но боялась признаться самой себе, - сказала Ирен. – И ты, ты сам тоже ведь никак не можешь разобраться во всем, что происходит, что было с нами…

Трильи вспыхнул:
-Да, я тоже не могу. Но, по крайней мере, я не обсуждаю это с продажными подонками!

-Откуда ты знаешь, что он такой? Не судите, да не судимы…
-Вот только не надо так же, как он, щеголять цитатами из Писания! – взорвался Александр.

Ирен вскинулась, не поверив, что он может так разговаривать с ней. Они встретились взглядами.

-Прости, - первым выдохнул Трильи.
-Нет, это ты прости, я, правда, запуталась. Я ведь хотела только добра для всех. Я была уверена, что творю добро!

А вышло – революция, война, голод, Хош, Берми, тысячи смертей. Я знаю, что есть абсолютное добро и именно к нему нужно стремиться, жить по его правилам.
Но я…я не могу найти его в себе, везде... Я не знаю, в чем оно.

Александр, вздохнув, опустился рядом с ней на табурет, обнял.
-А помнишь тетю Паччоли? Как она говорила – надо найти в себе это добро и победить собственное зло. Для этого дана жизнь. Собственно, что мы ищем? Все же уже определено.

Надо только поверить тому, что написано там, в Писании. И тогда этот пресловутый вопрос о свободе воли отпадет сам собой. В самом деле, как же мы позволяем себе считать Творца таким ограниченным, будто у Него только определенный набор путей для живущих на земле!
Его пути неисповедимы.

Да, наверное, события предопределены, но не путь к каждому из них. И в этом – ключ к спасению бессмертной человеческой души.
Каким путем она пойдет, таким и будет ей либо вечное наказание и погибель, либо вечная награда.
Вот, смотри, - он взволнованно прошел в коридор, где стоял телефон, вернулся с листом бумаги для записей и карандашом, сел к столу. – Представь, что жизнь устроена почти так же, как компьютер. Ты ведь немного знакома с его устройством.

У Творца – миллиарды одновременно работающих программ – путей. Их не счесть и ничем не ограничить, просто наш узкий разум не вмещает этого, - он нарисовал карандашом два небольших круга в разных концах листа, а потом соединил их несколькими дугами. -  Вот, например, это предопределенные события – рождение и смерть, а это – множество путей от одного к другому.

Но выбор самого пути и даже выбор каждого следующего шага на одном и том же пути зависит только от каждого из нас, как пользователя.

Да, в действительности мы обычно не знаем, к чему приведет тот или иной шаг, мы лишь предполагаем, а точно знает только он, Творец, - что будет дальше в каждом случае.

Но это учит нас думать, прежде чем принимать решение. К одному и тому же событию могут привести два разных пути, или наоборот, один и тот же путь одного оставит подлецом, а другого – святым. Тут многое зависит от помысла, от мотива, по которому совершен шаг, поступок.

Знаешь, я читал про один русский монастырь. В нем жили два брата. Один был расхлябан в обыденной жизни, нерадиво – с виду – относился к службам, даже заповеди слегка нарушал.

Но потом он спас другого человека ценой своей жизни. А другой, наоборот, внешне всегда был благообразен, соблюдал заповеди, потом решил совсем удалиться от мира, принять обет молчания и молиться о спасении грешников. Окружающие дивились, считая его святым. И как-то спросили, как он смог достичь такого совершенства.
А он ответил, - Трильи скривился в горькой улыбке, - что мир лежит в грехе, и ему, как чистому человеку, не место в такой клоаке, он не желает иметь ничего общего с этим миром. Вот такая гордыня, возведенная в высокую степень. Кто, по-твоему, из этих двух ближе к абсолютному добру, к Богу?

-Первый.
-Вот то-то и оно. Но это не то, о чем говорил тебе Мартинсон, будто невозможно различить добра и зла в собственной душе. Кроме того, что у нас всегда есть выбор: направо, налево, прямо или повернуть назад, а, может, вообще по диагонали, - у нас еще есть возможность покаяния.

Если ты не знал и ошибся. Если хотел как лучше, а вышло как всегда. Ну, например, как этот врач из примера профессора, если из-за него повесился человек. Если врач, действительно, не хотел, не мог предвидеть этого. Но только если он, действительно, не хотел, а не из самооправдания.

-Меня больше мучит другое, - Ирен уже казалось, что ее пересохший рот от этого вопроса вот-вот воспламенится. – Почему все именно так?

Трильи грустно засмеялся.
-Сколько раз я задавал себе тот же вопрос, силясь принять то, что есть. Я понимаю теперь, что глупо спрашивать об этом.
Да, пожалуй, библейское уподобление человека глине, которая не имеет права спросить гончара, почему ее бросают в огонь, испытывая на прочность, наверное, слишком грубо для наших изнеженных чувств.
Но ты сама подумай, Ирен. Спрашивать – почему мир устроен именно так – глупо. Так же, как глупо и бесполезно ребенку роптать на мать за то, что он девять месяцев томился в ее чреве. А почему не два? А почему вообще сразу не родился взрослым?
Какая разница, почему. Это есть, как данность. Остальное – лишь от нашей гордыни. Можно это либо принимать, либо не принимать.

Это и есть – твой выбор, выбор пути, который известен Творцу, и который ведет к предопределенному событию. Может быть, да, наверняка, Он даже знает, какой путь ты выберешь, какой шаг сделаешь.
Но выбираешь – все равно, ты сам.

Выбираешь – из многих других дорог, каждая из которых может стать твоей. Для тебя лично этот выбор не предопределен, поэтому так много возможностей к добру на этой земле.

Говоришь, Пилат умыл руки. А что, если бы не умыл, если бы послушался внутреннего голоса и отпустил Христа. Это был его выбор. И «распни», которое кричали иудеи, тут совсем ни при чем.

Это был их выбор. Их, а не Пилата. И никак не может оправдать его.

Знаешь, когда Альдери приказывал своим солдатам убивать наших граждан, навязывая им это как добро, они шли и убивали. Но не все.

Были такие, которые отказывались подчиниться приказам. И этот их выбор – свободный выбор – наверняка вел их к собственной смерти. Они жертвовали собой, чтобы не стать убийцами других.

Спасло ли это кого-то из других? Я не знаю. Скорее всего, не спасло. Но я точно знаю, что те, кто обладал этой жертвенностью, да, они поступили верно.

Каждый может и должен отвечать лишь за себя, собственный грех и добродетель. Те, кому приказывали расстреливать не выполнявших приказ, тоже могли отказаться.

Но – страх, честолюбие, что-то еще, что угодно – только не добро, Ирен!
Каждому нужно искать добро в самом себе и бороться с собственным злом, а не с другими. Это нелегко. Иногда невыносимо.

И нам не дано понять главного смысла – почему так. И, пожалуй, не нужно, чтобы не возгордиться этим своим пониманием.
Но для Творца – возможно все. Кто избран, кому дано, тот и делает то, что ему дано, – это вовсе не доказательство отсутствия свободы воли и выбора.
Да, никто, кроме самого Создателя не знает, кто избран и почему. Но это не значит, что Он предопределил свой выбор в отношении избранных. Иуда был избран - и предал, Савл был убийцей и стал апостолом.
Бог может все изменить, даже сменить избранных, даже законы мироздания, созданные Им самим, если вдруг поймет, что они недостаточно хороши для нас. Но то, что Он делает именно так, как хорошо для нас, для всех и для каждого - это да, так, потому что Он - абсолютная любовь. Это - точка отсчета, как данность.

-Сандро, а почему мы выбираем так, как выбираем? Иногда даже против своей воли – не хочешь делать, но делаешь этот шаг, и чувство, как будто по-другому не можешь…

-Нет, Ирен, не спрашивай об этом. Почему? – самый глупый вопрос.
-А его называют вопросом вопросов, - Ирен проглотила слезы. - Иногда мне кажется, что наши известные преступники, Маччино, Перрито, Берми, тоже поступали так, будто на них спустилось затмение, и они не могли по-другому. Где же их вина? Они как будто невменяемые!

-Для возвращения вменяемости существует лечение – наказание, искупление. А насчет твоих сомнений о прощении таких я вот что подумал.

Знаешь, сила прощения не в том, чтобы прощать тому, кто не виновен, и не потому, что он невиновен, а как раз, наоборот, именно потому что – виновен, что выбрал неверный путь.
Прощать – вопреки его вине. Причем, я бы сказал, что наказание с прощением никак не соотносится.

Ты прощаешь обидчика в душе – то есть не держишь на него зла, желаешь ему добра. А наказание в нашем материальном мире он получить должен, материальное наказание.

Это для него – добро, потому что очищает его. И, если он, действительно, раскаивается, тогда он не будет чувствовать унижения от этого наказания, каким бы суровым оно ни было.

Я…помню глаза капитана Марио, когда его, арестованного, подняли к нам на корабль…Я тогда не мог понять, за что он благодарил меня этим своим взглядом…

Ирен с увлажнившимися глазами покачала головой.
-А ведь Он не простил Иуду…, - тихо сказала она, и Трильи вздрогнул, поняв, что она говорит о Христе, о Боге.

-А я вот всё чаще думаю, что Христос и не винил его. А – жалел. За его неправильный выбор. За то, что «горе тому, кем Сын человеческий предается»!

Но всесильный Бог никогда не сделает лишь одного – не будет силой заставлять человека изменить его выбор. Он может указать на возможности, последствия. Но выбор каждый делает только сам. Добро или зло. Свет или тьма.

-Сандро, я, как и ты, хотела бы верить. Так верить! Но не могу… Может быть, только пока не могу. Если бы «только пока»! Если бы хоть потом, когда-нибудь – поверить! – чуть не плача, прошептала Ирен.

-Когда время придет, - не глядя на нее, задумчиво договорил Александр.

02.07.2008