Повитуха

С самого вечера дом наполнился ожиданием. Анна накормила детей, раскинула постель. Не там, на привычном месте посреди горницы, где февральский мороз сочился через притвор входной двери, а на кухне, подле тёплого бока глинобитной русской печи. Настроение матери, ещё более молчаливой, чем обычно, передалось ребятишкам. Без привычных в таких случаях препирательств они как-то враз угомонились, предавшись февральскому сну.
     Анна ушла вся в себя, будто прислушивалась к шевелению ребёночка под сердцем. Желая успокоить его, положила ладонь на выпирающий из-под халата живот. Видно было, как мягкая фланелевая ткань едва заметно шевелилась под толчками изнутри, отчего пуговицы халата, как глазёнки лупоглазой куклы, таращились в разные стороны.
     Машинально, в силу многолетней учительской привычки, она стала листать школьные тетрадки, макая перо в красные чернила. Потом, вспомнив о чём-то более важном, полезла в шкаф, где хранились принадлежности для новорождённых. Напоследок оживила самовар, повесила на спинку стула чистое полотенце, извлекла с кухонной полки сияющий свежей эмалировкой таз и пузырёк с марганцовкой. Тут же, на самом видном месте, положила ножницы и катушку шёлковых ниток.
    Лампу задувать не стала, только слегка прикрутила фитиль, чтобы не жечь попусту керосин. Комната наполнилась сумеречным светом, и окна, еще недавно тёмные и отчуждённые, оживились звёздной россыпью, льющейся с небес. Стал виден занесенный сугробом ивовый тын, опоясывающий огород. Казалось, он настолько продрог, что с надеждой заглядывает в окна.
    Перед тем как первый петух подаст голос, в курятнике начинается шевеление. Анна устремляет взгляд на стену, где монотонно тикают ходики: четыре утра. Совсем не хочется будить сына, ломать ему сон, однако, сколь ни крепись, роды свое время знают.
    – Беги за отцом, сынок. Пусть он тётку Фросю привезёт.
    … После тёплой, уютной постели зимняя стужа перехватывает дыхание. Ощущение такое, будто воздух состоит из невидимых острых льдинок, впивающихся в горло. Мальчишка прикрыл рот и кончик носа вязаной шерстяной варежкой, стал дышать через неё.
    До фермы, где в ночную смену дежурил отец, можно идти по накатанной санной дороге, петлявшей по коротким улочкам. Он было уже шагнул, но тут же передумал, представив себе, как собаки зальются пустым брёхом и разбудят домочадцев. Оставалась еле видимая тропа, пробитая в снежной целине. Она вела через одинокое поле прямо к сторожке. Единственным ходоком по ней был отец, назначенный в ту зиму нести караульную службу.
    Если бы не Шарик, возбуждённый ночным появлением мальчишки, то идти одному в глухую ночь было бы жутковато. Тотчас вспомнились разговоры взрослых о  волчьих воровских набегах, порезанных отарах, нападениях на людей. Волков и в самом деле было много. Случалось, они кружили подле деревни  всю ночь, заполняя тишину жутким воем. Потому отец, вооружённый старым дробовиком, и находился при скотном дворе.
     На вылизанном февральскими метелями поле лежалый снег скрипит под ногами. Отцовский след местами теряется. Не даёт сбиться с пути свёрнутый калачом хвост Шарика – он маячит перед глазами. С низовьев реки тянет пронизывающий хиус. Задеревенело лицо, короткополая телогрейка не спасает от холода. Мальчишка прибавляет шаг, опасливо поглядывая в ночное небо.
    Там с недосягаемых высот на заснеженное белое безмолвие равнодушно взирает полный лунный лик. Он похож на круглую льдину, подсвеченную изнутри, которую долгое время выдерживали в проруби. От того, наверное, небесное светило  льёт холодный свет.
    Отцу долго объяснять не пришлось. Он тотчас изладил к поездке за повитухой деревянные сани с кузовком, на дощатое дно бросил охапку сена. Сыну велел идти обратно домой.
     … Тётка Фрося вплыла в избу в длинной, почти до пят, дохе на козьем меху. Доха была старой, штопанной в нескольких местах. Она исправно служила повитухе без малого четверть века, оберегая от холода в таких вот поездках. Муж её не раз порывался заменить доху на новую, однако Ефросинья не желала с ней расставаться, полагая, что доха в дом роженицы приносит удачу.
    Освободившись от тёплой одежды, тётка Фрося мазнула взглядом по стене, где на божничке за происходящим в комнате строго взирала Пресвятая Богородица. Широко осенив себя крестом, пожилая женщина скороговоркой сотворила молитву.
     – Ох, Фрося, терпения нету, – отозвалась Анна с постели. – Принимай, матушка.
      Повитуха, несмотря на кажущуюся полноту, легка на ногу. Над тазом скорехонько сполоснула с мылом руки, тщательно вытерла их полотенцем. Они были мягкие, сплошь в морщинках и удивительно тёплые, будто на дворе совсем не лютая стужа. Лицо повитухи одухотворенное и даже торжественное. Казалось, оно излучало свет, который можно увидеть лишь в момент высшего напряжения сил. Роженица, являя миру своё дитя, сама творила чудо и потому обострённым сознанием воспринимала это со всей ясностью.
      – Георгий, подсвети-ка мне лампой, – командовала повитуха. – Да не бойся, свети ближе! Чего морду-то воротишь, будто не ты настругал! Экий  впечатлительный…
     Лампа ходила ходуном в руке отца семейства, отбрасывая на выбеленные известью стены изломанные тени. По напряженному испуганному взгляду, капелькам пота, катившимся по лицу, было видно: такое испытание для бывалого мужика выше его сил.
     – Подай полотенце. Осторожнее…
     Не успела она закончить, фитиль в лампе мигнул и погас, раздался звон разбитого стекла.
      – Запасное стекло на верхней полке, – слабо подала голос Анна. – Как знала, на всякий случай протёрла.
     Пока не вспыхнул огонь, повитуха в полной темноте принимала младенца. Её руки знали свое дело, они не умели ошибаться. В каких только условиях не приходилось совершать это великое таинство. Вон заполошной Раиске рожать надо, так ей в последний момент вздумалось прибраться на русской печи. Там и пришлось ребёночка встречать. Были роды и на сенокосе под стогом, и на ягодной поляне под звон комаров…
     Благословенное это дело – чинить помощь женщине, которая через боль и страдания соединяет настоящее и будущее. Фрося знает, что значит быть матерью. Только не довелось ей самой, чадолюбивой и заботливой, насладиться радостью материнства. Трёхлетнюю кроху отняла смерть после жестокой простуды. Время было трудное, послевоенное.
     Вот тогда и пошла Ефросинья работать в родильный дом, чтобы отмякнуть душой и нерастраченную любовь свою передать новорождённым. По причине малой грамоты устроилась санитаркой, а там заметили её неподдельный интерес и ум природный, исподволь стали учить акушерскому ремеслу. Благо в  роду были целители – передали ей знания, которые не требуют дипломов. Вот и получилась таким образом известная на всю округу повитуха Фрося.
    После того, как с Андреем Лоншаковым они перебрались сюда, в родовое гнездо, соседствующие деревни также оказались под её присмотром. Повитуха заранее знала, где ждут прибавления семейства, и была готова откликнуться на первый зов. По существу, она подладила свою жизнь с учетом акушерства, оставив свободным для себя совсем небольшое пространство – содержать несколько грядок в огороде, коровёнку и с десяток курей.
     С мужем Андреем Степановичем они, как говорят, два сапога – пара. Тому тоже много не надо. Днём служит колхозным счетоводом, а после работы маячит подле пчелиных ульев. Ладно бы достаток с этого имел. Накачает, бывало, свежего медку, детвору со всего околотка соберёт. Угощая, приговаривает: соты жуйте, ребятишки, шибко для здоровья полезный продукт. Пчёлка – она божья тварь, издревле служит человеку.
    Хозяйство у Лоншаковых – одним взглядом обшарить можно. Дом  – скромнее некуда: комната и кухонька. Ещё пристройка малая, где Андрей Степаныч держит харч на завтрашний день. Зато света в горнице много и уютно так, что уходить отсюда не хочется. Видимо, каковы хозяева, таково и жилье.
    Сказать по чести, Фрося давно уже даёт укорот своим рукам, до работы жадным. С одной стороны, много ли  надо им вдвоём? Андрей и раньше аппетитом не мог похвастать. Теперь и вовсе убавился,  желудок вроде как усох. Что поделаешь, старость надвигается, а вместе с нею и желания мельчают.
    Сама Фрося любит себя чайком побаловать со свежей выпечкой. Ещё лист последний в печи сидит, она заглядывает в окна: кого бы пригласить на угощение? Выйдет за ворота, голос грудной, сама доброта: «Заходи, Маруся. И ты, Люба, заходи, пока калачи горячие».
    Иной раз засидятся за самоваром. За разговором, глядишь, песня потянется, если дела не влекут домой.
                Воссияли огурочки
                Низко над рекой.
                Сама буду поливати
                Горькою слезой.
    Голос у Фроси сильный и грустный. Кому, как не ей, знать цену человеческой жизни, горькой потери! В этом пении она вся – истинная русская душа-страдалица.
    Деревенские бабы знают, что сначала умерла корысть, потом родилась Фрося. За свою жизнь она стольких детей приняла своими руками, что если серебром спросить за каждого, то круглая сумма выйдет. Однако за свои труды повитуха денег не берет. Предлагали поначалу, навязывали даже, обиду выказывая. Всякий раз Фрося говорила одно и то же: «Вот умру, яичко на мою могилку положите».
    …Уже утро плескалось в окна. Малютка, обласканная тёплыми руками повитухи, безмятежно посапывала в пелёнках.
    – Ну и бракодел ты, Гошка: четвёртую девку подряд принимаю, – устало сказала она. – Когда в следующий раз позовёшь, запаси побольше стёкол к лампе.
      Немного помолчала, накидывая на плечи козью доху:
   – Светло-то как на дворе! В самый раз дитё наречь Светланой.

                * * *
               
     …Пришли в деревню новые времена. По странному закону равновесия в домах всё заметнее достаток, а детишек меньше и меньше. Модно теперь к врачам за помощью обращаться. Фрося отчасти даже рада, силы далеко не те, что прежде. Сердчишко стало прихватывать. Надсадила, – надо полагать, не жалела себя.
     Давно уже упокоился Андрей Степаныч. В доме теперь одна Ефросинья Фёдоровна и беспородная собачка Тузик. Вот уже второй раз за неполную зиму едет повитуха в больничку подлатать сердце. Пока её ведут под руки к машине, Тузик крутится подле ног, жалобно скулит.
    – Чует мою смерть близкую, – говорит старушка. – Никогда раньше так не провожал.

                * * *
    
   ...Хоронили хорошего человека в первый день января. Крепкие мужики из тех, кого повитуха когда-то принимала в родовых мученьях, пробили в мерзлоте могилу, сколотили домовину. Позади процессии зелёными пятнами улеглись сосновые веточки, заметая дорогу.
    Ко всеобщему удивлению, Тузика не оказалось поблизости. Он удалился неведомо куда –  никто и не заметил. Да так и не объявился после.
    Горный песчаник вперемешку с горелыми углями на свежей могиле смотрелся как клякса на белоснежном фартуке природы. Возле памятника из прутковой арматуры, сваренного на скорую руку, лежала горка куриных яиц. Люди помнили свои долги…