Вечер в Неаполе

    Вместо предисловия
  Уважаемые читатели, завтра у всех нас — необычный вечер, в полночь сменяются все четыре цифры летоисчисления. Следующий такой вечер будет через... тысячу лет!
  С Новым годом Вас, счастья и здоровья всем! Не истратьте такой вечер только на приготовление салатов, разделку селедки, на фаршировку гуся, на разговоры, пусть и важные, на кухне и на гору окурков в пепельнице.
  У нас у всех одновременно такой вечер! Мы прикасаемся к вечности...
  Будьте хоть немного добрее отныне и вовек.
  Простите всем чужие грехи, искупите, если сможете, свои…
  Назначение человека на Земле — приносить счастье. И приносите его, и щедро одаривайте своих близких, нет, не дорогими подарками — пусть все порадуются тому, что ВЫ ЕСТЬ:! И не забывайте об этом никогда в будущем.
  Автор
  30 декабря 1999 года
 
  На свете гораздо больше счастья, нежели это видится затуманенными печалью глазами, если только считать верно и не забывать тех приятных минут, которыми бывает богат каждый день человеческой жизни, как бы тяжела она ни была...
  Ф. Ницше

  В моей жизни было много красивых и дорогих вещей, но ни одна из них не сделала меня счастливой. У меня не было любви, заботы, простого женского счастья. Это за деньги купить нельзя. Любить надо меня, просто меня...
  Принцесса Диана
 

  Трудно выступать судьей жизни. Все, что она преподносит, — законно. И даже то, что порой не нравится никому. Это только подчеркивает то обстоятельство, что ничего в жизни не происходит случайно. Уже хотя бы потому, что это «что-то» происходит. Его нельзя отвратить. Наверное, есть все-таки судьба. И не захочешь, а проживешь той жизнью, что тебе выпала. Нет, конечно, и человек — хозяин своей судьбы и может многое изменить. И тогда это тоже судьба. Разве не так?
  Иван Алексеевич сидел в кресле на палубе белого парохода, в дорогом белоснежном костюме с узким длинным черным шарфом, курил дорогую легкую гаванскую сигару, купленную в баре по случаю оригинальности путешествия, на коленях у него лежал отложенный томик Бунина с только что прочитанным рассказом «Солнечный удар».
В двух метрах от него, вся в белом, находилась его любимая женщина. Закрыв глаза, подставив лицо солнцу, она стояла, держась за поручни.
  «Боже мой, как она прекрасна! И это моя жена, — думал Иван Алексеевич. — Разве так может быть, чтобы жизнь в эту минуту была до краев заполнена счастьем?». Иван Алексеевич любовался Наташей. Она продолжала стоять закрыв глаза. Ее лицо вдруг засветилось очаровательной улыбкой. Она открыла свои большие красивые голубые глаза и повернула улыбающееся лицо к Ивану Алексеевичу. Их глаза встретились. Ее приятно удивило, что она перехватила на себе его восхищенный взгляд.
— А я думала о тебе, — сказала Наташа просто, и ее лицо стало лицом самой красивой женщины на этом теплоходе, а может, и во всем Средиземном море. Иван Алексеевич, резко оттолкнувшись от поручня кресла, легко взлетел с него и в два счета оказался рядом с ней, на том расстоянии, на котором позволено находиться единственному мужчине. Он нежно взял ее ароматные кончики пальцев с красивыми ногтями, поднес к губам и поцеловал.
— А я о тебе думаю все время, — честно признался Иван Алексеевич, и в этом была вся правда. Наташа в знак благодарности нежно поцеловала его в губы, по привычке сложив их трубочкой, и положила ему голову на плечо. Иван Алексеевич утонул в ее пышных белых волосах, перемешавшихся с запахом соленого морского ветра, тонкими французскими духами ''Пикассо» и легким возбуждающим запахом ароматного тела любимой женщины.
— Пойдем… — предложил он ей еле слышно в самое ухо, чуть сильнее обычного притянув ее к себе. Она понимающе и благодарно посмотрела ему в глаза, почувствовав на своем теле сильные руки Ивана Алексеевича, выдававшие его страсть. Уголки ее губ прогнулись, как натянутые тетивой, крылья носа слегка вздернулись, она вдохнула воздуха больше обычного, выдав свое ответное чувство.
  Для Ивана Алексеевича это был второй брак, вернее, они жили вместе нерасписанными, как сейчас живут многие. Крепко прогорев в своем бизнесе, они уже чуть было не расстались из-за продолжительной нужды, затем его дела мало-помалу стали поправляться, и он, втайне от Натали заняв немалую сумму под проценты, решил изменить эмоциональный фон их отношений и взял путевки на средиземноморский круиз. И кажется, сделал правильно — Натали было не узнать.
  Но иногда Ивана Алексеевича посещали сомнения, ему казалось, что он предлагал Натали жизнь не по своим возможностям, и от этого его положение было несколько унизительным, как будто между ними была тайна, и тайна, раскрывшись, могла бы все испортить; Он иногда задумывался над этим, но потом гнал прочь эти мысли, иначе ход рассуждений неминуемо приводил к саморазоблачению и, естественно, к разрыву отношений. Если это благополучие — мнимое, рано или поздно все должно раскрыться, и тогда совершенно ясным станет то, что удерживает Натали возле Ивана Алексеевича — любовь или... корысть. Если это любовь, то она пройдет все испытания. А корысть никогда не знает, чего хочет, единственное, на что она может рассчитывать с гарантией, — это конечная неудача. Всегда. Он боялся признаться себе в этом и оттягивал, умышленно оттягивал, относя все эти признания на потом... Насколько возможно. Имел ли он право так думать? Иногда интуиция ему сообщала, что имел. Но он упорно гнал эти мысли прочь, на потом. В этом ''потом», казалось, все устроится само собой. И разрешится в пользу Ивана Алексеевича. Натали он очень любил и ни за что не хотел ее терять. Однако не всегда, и в последнее время все реже, он мог поставить знак равенства между силой их взаимного притяжения, с сожалением убеждаясь, что насколько прирастало его чувство к Натали, насколько же оно убывало у нее по отношению к нему.
  Он взял Натали под руку, чтобы уйти с ней. Но она вдруг, резко переменившись в лице, отказалась, и Ивану Алексеевичу показалось, что ее взгляд на ком-то остановился. Он оглянулся и посмотрел туда, куда смотрела Наташа. В группе красивых, хорошо одетых молоденьких женщин стоял мужчина, одетый так же, как Иван Алексеевич, с блеском и со вкусом, в возрасте и с формами, почти совпадающими с таковыми Ивана Алексеевича. По конусным фужерам на длинных ножках, которые они держали в руках, Иван Алексеевич догадался, что они пили мартини. Мужчина, красиво улыбаясь, что-то со смехом рассказывал, женщины раскованно громко смеялись. Тот мужчина, как бы почувствовав двойной взгляд в его сторону, повернулся к ним, сначала внимательно посмотрел на Наташу, проведя по ней взглядом со скоростью падающей косынки, сверху вниз, а затем коротко и жестко, оценивающе в упор посмотрел на Ивана Алексеевича. Натали отвернулась в сторону моря, ее настроение вдруг резко переменилось. Ивана Алексеевича охватило предчувствие беды. И совсем его расстроили слезы, набежавшие на глаза любимой женщины.
— Наташенька, милая, что с тобой? — Иван Алексеевич ужаснулся от такой резкой перемены в ее настроении, не видя в этом никакой причины. От этих слов у Натали случилась истерика, она разрыдалась и, не закрывая лицо руками, убежала.
  Но Иван Алексеевич смотрел не, на убегающую Наташу, а на того мужчину, с которым встретился жестким взглядом. Тот провожал Натали не отрываясь, забыв на мгновенье о своих прекрасных спутницах, его глазах, показалось Ивану Алексеевичу блеснул огонек хищника, который, выбрав жертву, уже все в себе подчинил одному — броску. Ивану Алексеевичу стало нехорошо, он почувствовал угрозу, исходившую от него: тот смотрел на Натали не восхищенными глазами, а взглядом совсем другого свойства — в эту минуту совсем ему непонятного.
  Иван Алексеевич подошел к стойке бара, словно проигравший важную партию в преферанс, заказал сто грамм хэннеси и кофе. Коньяк выпил залпом, кофе не стал ждать и быстро пошел к креслу, которое облюбовал на палубе за эти четыре дня путешествия.
  Под сказ проклятый коньяк почти мгновенно обезволил крупное мужское тело, но что еще хуже, Иван Алексеевич еле сдерживал слезы. Раньше с ним ничего подобного не было. Не находя объяснения последним аномальным поступкам Натали, он терял уверенность в себе. А все началось с их проклятого материального неблагополучия, Натали перестала быть уверенной в Иване Алексеевиче, что делало его еще меньше уверенном в самом себе.
  Иван Алексеевич отказывался признавать эту причину главным аргументом снижения ее заинтересованности в нем, пытался тщетно искать причины в чем-то другом —- и не находил. Когда материальная сторона их жизни поправилась, он ощущал, что в их отношениях продолжает теряться что-то главное, и чем больше он отвергал свои подозрения, тем больше, с появлением повторяющихся Наташиных срывов, он понимал, что происходит что-то такое, чего он понять не может.
— Разрешите? — к его столику подошел тот самый мужчина, который провожал Натали глазами. Он, как филин, прилетевший неожиданно за его душой, еще живого человека, как смерть с косой, предстал не ко времени у порога, у какого-то неведомого внезапного поворота судьбы, перед которым у Ивана Алексеевича не было спасения, и он, понимая свою беспомощность перед неизбежным, разрешил незнакомцу присесть. Иван Алексеевич кожей почувствовал, что тому предстоит пройти по его жизни черной полосой, откажи ему — это бы ничего не изменило: судьба яростно вмешивалась в его жизнь.
  Меня зовут Михаилом Петровичем, — представился незнакомец, присаживаясь, — но все мои друзья меня зовут коротко — Джон, это сокращенно от Донжуана, — он улыбнулся при этом признании своей красивой улыбкой уверенного в себе человека, обнажив яркие белые ровные зубы, и до Ивана Алексеевича дошел тонкий аромат дорогих мужских духов. Иван Алексеевич представился в ответ. Джон маленькими глотками отпивал коньяк, смакуя, будто-то разжевывая каждую его каплю, как карамельку, впуская затем в себя.
— У вас очень красивая... — он на секунду запнулся, — ...женщина.
— Натали — это моя жена,— тут же одним словом ответил захмелевший Иван Алексеевич. Джон в ответ ничего не сказал, но улыбнулся той таинственной улыбкой понимающего человека, растянувшей усы, как меха аккордеона, и высказал тем полное сомнение словам Ивана Алексеевича.
— Разрешите мне за ней немного поухаживать, — попросил Джон. В его голосе была та жесткая вежливость, которая скорее обозначает известие, чем ожидаемое согласие.
— Зачем вам это? — спросил Иван Алексеевич, поставив фужер, и распрямился как для прямого удара.
— Я хотел бы ее развеселить, и... — он задумался. — Или сделать ее счастливой хотя бы на один вечер.
— У вас есть с кем проводить время.
  Джон в ответ громко рассмеялся.
— Ну что вы! Эти девочки-курочки — у них еще нет того очаровательного обаяния зрелых женщин.
— Но ведь она вам нужна не больше, чем для утехи?
— А для чего вообще нужны женщины мужчинам нашего возраста? Просто я вижу, ей с вами... нехорошо, извините.
  Иван Алексеевич поднял на него глаза. Он сейчас только понял, откуда у него появилась тревога по поводу этого человека, почему ему хотелось может даже выбросить его за борт — он начал догадываться, что у Натали он попал в глаза, в том смысле, что, наверное, ее в нем что-то привлекло, понравилось то, чего нет в нем самом. «Что же? — думал Иван Алексеевич. — Та скрытая нежно атакующая наглость, самоуверенность до дерзости, которая нравится некоторым женщинам? Богатство? А может, он известен, и только я его не знаю?».
— Натали — свободная женщина, и она ведет себя, как считает нужным, — ответил Иван Алексеевич.
— Вы даете ей то, что можете дать вы, а я ей дам то, что хочет она. Вы улавливаете разницу? — сказал Джон.
— Но ведь жизнь — это не один вечер! — возразил Иван Алексеевич.
— Жизнь — это мгновение, и кто им владеет — тот владеет и вечером, и всей жизнью. Вы вспомните, как заканчиваются «Белые ночи» у Достоевского: «Целая минута блаженства, да разве этого мало, хотя бы и на целую жизнь человеческую?».
— Вы погубите ее, — одними побелевшими губами сказал Иван Алексеевич, и добавил: — ...И меня.
  Джон в ответ насмешливо ухмыльнулся.
— Пришло другое время, мой, друг, мое время. Я богат, я силен, а значит, имею право владеть тем, чем хочу. Это счастье жить без преград, по своим правилам. Это настоящая свобода.
— Ну, у того же Достоевского, помните, Настасья Филипповна…
— Бросьте вы, — перебил Джон. — Сильному служит все и вся — и Бог, и тот же Достоевский. Ветер дует в мои паруса. Вы уже много раз могли убедиться, что Натали — не ваша женщина. Жить нужно каждый час, каждый день, используя каждый шанс, каждую понравившуюся вам женщину. Женщины любят тех, кого они сами желают, а не тех, кто их желает. Пусть они изображает из себя принцесс, королев, дам высшего света. Им для этого нужно создать все условия, потакать им, подыгрывать... что я и делаю. И любая будет моей... Любая! Мы возвращаемся к природе, Иван Алексеевич, к ее неумолимым законам, где сильный занимает свое место.
— К дикой природе, — уточнил Иван Алексеевич.
— А какая природа еще бывает? — искренне удивился Джон.
— Но ведь между людьми есть цивилизованные отношения, Бог, наконец.
— Но я не нарушаю десятую заповедь: «Не возжелай жены ближнего своего»! Натали вам — не жена, и она не случайно вам не жена. Вы ведь ей предлагали стать вашей женой, и она хотела быть ею — до тех пор, пока вы ей это не предложили. А вы никогда не задумывались, почему она не согласилась и уже никогда не согласится? Я не знаю, какой она вам придумала ответ, — Джон нажал на слове «придумала», — но эти женщины никогда уже не отдадут свою свободу, они всегда в голове имеют свой шанс и всегда его ждут. Это — мои женщины, я их чувствую. У них не психология жены, а психология любовницы, и они уже никогда через это не смогут переступить. Нет, они мечтают быть женой, но когда появляется такой шанс, наглухо закрываются и никогда не смогут преодолеть себя. Никогда. Бойтесь женщин, бывших не единожды замужем. Они не столько умеют любить, сколько умеют предавать, нет, не обязательно с кем-нибудь, они полностью предают лично вас. Столь изящно и мучительно устраивают вам разлуку, быстро охладевают и легко отвыкают, откровенно тяготясь этими отношениями, и уже никогда не пойдут в своих отношениях с вами дальше и глубже конфетно-цветочного периода. Их привлекает новизна и свежесть отношений, что могут обеспечить только перемены, и они упорно ждут этих перемен. Постоянство — для них совершеннейшая дикость. Они утверждают себя не тихой семейной любовью, а дикими муками оставленных мужчин. Борьба за сохранение отношений — это не их удел. Клятва перед Богом «Любить вас в бедности и богатстве, в болезнях и здравии, отныне и до самой смерти» выглядит у них в два раза короче, вы понимаете, за счет какой ее части?
  Джон умолк.
— Вы играете на низких чувствах, Джон.
Джон неожиданно раскатисто рассмеялся.
— А вы расставьте по всему свету, во всех столицах мира, в один день рядом по две женщины — красивую проститутку и талантливую скрипачку. Кто из них к исходу дня заработает больше денег? Ответ же ясен, это не я придумал, или вы будете отрицать? Тело ценится дороже души. Значит, материальное стоит выше духовного. Да, я понимаю, это цинизм, но это реальная жизнь, а не то, что придумывают поэты. Их не читают, а если читают — так не живут, как мечтают жить, так ни у кого не получается, даже у поэтов. Предательство — это не то, что произошло, а то, что не может не произойти. Оно — в сути таких отношений. Вы можете и не узнать никогда, «уже» или «еще», но оно витает в воздухе и произойдет обязательно. И вы снова будете искать объяснение и оправдание, вас не будут просить об этом, но вы сами для себя будете извинять свою обидчицу. Жизнь начинается радостным криком и заканчивается безумным стоном. Так же и в отношениях с женщиной...
  Джон посмотрел в морскую даль, задумался. Они сидели молча. Каждый думал о своем. Затем Джон прервал длинную паузу.
— А вы никогда не задумывались, Иван Алексеевич, что было бы, если бы в «Гранатовом браслете» Куприна господин Желтков добился бы любви своего предмета вожделения — княгини Веры Николаевны? Счастье было бы бурным, страстным и кратким, и затем — тот же финал, но уже с отвращением к нему любимой женщины. Мне кажется, что у вас такой же случай. У вас — свой малый театр, вы купили ей дорогие одежды и даже не поскупились на бриллиант, но она чувствует себя в этом как во всем чужом, как с чужого плеча, и этот круиз только обостряет то обстоятельство, что она не в своей тарелке, что это счастье — короткое, ненастоящее, не ее, она чувствует фальшь, даже если с ней об этом и не говорят.
  Каждая женщина мечтает стать первой в мире, хоть на мгновение, каждая из них никогда не бывает удовлетворена своим нынешним положением, ни одна, и никогда не успокоится в своем движении вперед, слышите, Иван Алексеевич, — никогда. Это природа женщины — один из самых коварных ее замыслов, заставляющий вторую часть рода человеческого, мужчин, бесконечно пытаться до них дотянуться — и только в конце жизни понять, через страдания и потери, что это невозможно — никогда невозможно. Иначе бы в природе все остановилось. Ровным счетом все.
  Джон любовался сказанным, словно он — старик-мудрец и поучает неискушенного юношу, у которого еще вся жизнь впереди. Но перед ним сидел его ровесник, проживший свою жизнь по своим правилам, по своим принципам, уже прозревающий, но одновременно понимающий, что на исправление своей жизни может уже не хватить ни сил, ни времени. Впереди — пустота, и, как ни страшно подумать, позади — тоже она, пустота. Имея все добродетели и отвечая всем требованиям любимой женщины, в одном только вопросе он не набрал силы, и это может перечеркнуть все остальное наотмашь. В этих отношениях нет мелочей, важно все.
  Иван Алексеевич сидел и глубоко взвешивал слова Джона, а тот продолжал.
— Вы — честный человек Иван Алексеевич, и я вас понимаю, вы обманываете не ее, а себя, вы выдаете желаемое за действительное. Хотите, я вам скажу страшную правду о вас? — Джон склонился почти к самому лицу Ивана Алексеевича. Тот сидел потупив голову и думал, почему он слушает этого Джона, может, потому, что этот нахал вскрывал один за другим тайники Ивана Алексеевича, которые он и сам прятал от себя? В этой «страшной правде», которую ему хотел сообщить Джон, может, была разгадка, которую в целях, как ему казалось, самосохранения он, Иван Алексеевич, не признавал даже сам перед собой, оттягивал время пришествия неминуемой развязки?
Он молча кивнул головой, дав тем самым Джону согласие говорить.
  Тот откинулся на спинку кресла, собираясь с мыслями.
— Женщины, которую вы любите, Иван Алексеевич, нет в природе. Вы создали ее своим воображением, по модели вашей Натали, но извините, ее просто нет среди живых, — он помолчал. — И никогда не было, слышите, никогда! Взяв образ-оболочку вашей Натали, вы, как на новогоднюю елку, нацепили на нее много разных украшений-добродетелей — и любуетесь этим. А чем? Вы постоянно подгоняете ее под ваш идеал. Ну и что? Идеал — есть, женщины — нет. Вы ожидаете от нее поступков, которых она никогда не совершит. Никогда. Вы отдели ей все: сердце, душу, тело, прошлое, настоящее, будущее, а она настойчиво просит вас вернуть вещь, сто раз ненужную ей, но случайно забытую ею. Разве это не сигнал здравому человеку, что ваши отношения мертвы? Вы живете на разных небесах, вы ей нужны только из-за денег, нравится вам это или не нравится.
  Женщины не прощают мужчинам позора нищеты. И готовы остаться навсегда в одиночестве, лишь бы в их судьбе не было больше риска потерь. Они быстрее привыкли бы к флирту или даже к измене мужа, но только не в потере в нем уверенности.
Иван Алексеевич пытался ловить на своей руке букашку, потом оказалось, что это была его же родинка. «Боже, я схожу с ума!» — подумал он.
— Вы на последние деньги, спасая, как вам кажется, ваши отношения, купили путевки в этот круиз…
Иван Алексеевич резко перебил Джона.
— Откуда вам это известно?
— А вы сами не догадываетесь? — ответил Джон вопросом на вопрос.
— Нет, — честно признался Иван Алексеевич.
— То, что я вам рассказал о вас, это я рассказал о себе, только двумя годами раньше.
— Так что же мне теперь делать? — растерянно спросил Иван Алексеевич после длинной паузы. На его лице отчетливо пролегли морщины, которых час назад еще не было.
— Я и дальше расскажу о себе, — Джон красиво и изящно подкурил сигарету, глубоко затянувшись, выпустил узкую, сильную струю густого табачного дыма.
— Первое время я хотел покончить с собой. Я очень спокойно пришел к этому заключению. Я понят, что никогда уже не смогу полюбить ни одну женщину, моя жизнь потеряла всякий смысл, — он криво улыбнулся. — Но я должен был привести свои дела в порядок. Освободившись от всяких моральных предрассудков и торопясь по известной причине, я занялся работой — и, как ни странно, мои дела резко пошли в гору. Горе излечивается любовью, а залечивается пороком. Потому как причиной моего горя была любовь, я увлекся пороком, а поскольку у меня уже были деньги, мое исцеление пошло быстрее и красивее, чем я ожидал. Я познал один из глубоких парадоксов нашей жизни — если вы преданы одной женщине — она однажды устает от этой ноши, когда же я люблю многих, желающих быть со мной становится больше. Никогда бы не подумал, но среди них оказалась и моя бывшая любовь. Никогда бы раньше в это не поверил, но смотрел на нее уже с полным равнодушием, нет, даже с отвращением. Меня ужаснула мысль, что эта женщина, не сумевшая оценить мои чувства, могла стать причиной моей гибели. Теперь она была готова все забыть, все простить, она мечтала быть со мной хотя бы изредка, без условий примиряясь с ее новым положением. Она не хотела быть моей, когда я ее возвел на трон королевы, но с легкостью согласилась быть моей рабыней. Теперь я, как раньше она, не чувствовал ни боли, ни сострадания.
  Джон встал, прохаживаясь между столиками.
— Я счастлив в своей жизни, Иван Алексеевич. И теперь, наверное, так буду жить до конца. Я — как Роза Иерихона, это такая сухая трава пустыни, вроде нашего перекати-поля, которую жаркий ветер гонит по пустыне и год, и два, и три, но когда эти высохшие мертвые стебли попадают во влажную почву, эта Роза Иерихона пускает зеленые листья и буйно цветет, отцветает, высыхает — и снова ветер носит ее по пустыне, пока снова она не попадет в оазис. Эту траву клали в гробницу фараонам как символ вечной жизни, вечной любви.
— Джон, а вдруг вы ошибаетесь, вдруг вы, пресытившись этими дешевыми гамбургерами любви, на пороге небытия станете думать по-другому, но на то, чтобы изменить что-либо в своей жизни, у вас не будет времени?
— Джон надолго задумался — наверное, Иван Алексеевич попал в точку, и тот не раз сам размышлял над этим.
— Нет, Иван Алексеевич, — я живу только одним днем, это надежнее, — уже уверенно сказал Джон. — И не считайте меня легкомысленным, я пришел к своему решению через годы страданий. Время излечивает от горя, но не излечивает от страстей. Оно, время, — единственный и самый справедливый судья, в равной степени предоставляющий равные возможности всем живущим. Люди не равны между собой только в том, как они в этом времени реализуют себя.
— Вы, Джон, — игрок, — прервал молчание Иван Алексеевич. — Вы — игрок, и ставки в вашей игре очень высокие — это людские души, судьбы, но на деле вы разрушаете самое святое — веру.
  Вы — дьявол, и если бы таких, как вы, было большинство, мир бы разрушился, люди вернулись бы к своему первобытному, состоянию. Мы живем только раз, и каждый день нашей жизни — это еще одна маленькая жизнь, честная, красивая и чистая. Да, не без проблем и ошибок. Вас не хватает на сильные поступки, вы склоняете женщин к ошибкам и превозноситесь над ними своим ничтожеством. Вы приносите не счастье, а боль, не надежду, а разочарование.
  У всех живущих людей есть одно самое устойчивое заблуждение: будто большие деньги приносят большое счастье, и никто и ничто в противоположном убедить их не может. Ничто лучше не создает иллюзию счастья, как материальное благополучие, и ничто так не растлевает душу и не отдаляет от истинного счастья, как стремление прийти к нему через богатство. Секрет во всем этом очень прост: счастье имеет свою вершину, богатство же — никогда...
  Только ханжа может отрицать значение благосостояния для существования счастья. Нужно быть до конца искренним человеком, чтобы признать, что секрет равновесия отношений находится в области, казалось бы, совершенно несовместимого — на стыке качества чувства и количества средств. Между этим, материальным и духовным, льдом и пламенем, и есть та тонкая грань вечных противоречий и заблуждений,- составляющих беспокойную жизнь человека, его мятущуюся душу, и только высокая культура и взаимное чувство могут обеспечить гармонию. Первый признак обреченных на пожизненное несчастье — тех, у кого деньги однозначно стоят на переднем плане. Здесь правит балом самая безжалостная мотовка души — зависть, верный признак ее неизлечимости.
  Да, мне сегодня недоступно ваше богатство, но оно вас не сделало счастливым в полном смысле. Я отдаю женщине все, что я имею, да, вы отдаете больше моего, но это только маленькая часть вашего состояния, стало быть, на самом деле вы покупаете женщин.
  Вашу любовь у вас никто не забирал. Это она должна была вас хранить, и в своей грусти вы должны были стать выше и чище, добрее и благороднее: заботясь о чужом счастье, мы находим свое, как сказал Платон. Никогда и ни у кого не было счастья с первого и до последнего дня жизни, и не было, наверное, еще ни одного человека, который бы хоть раз в жизни его не потерял:. И только в этом — в потере, лишении и преодолении боли — яснее видно, каким же он был и есть на самом деле — человек. Это вы пытаетесь подражать мне, моему счастью, моему трудному чувству, направленному к одной женщине. Но моя любовь никогда не станет меньше от чьей-то попытки ее унизить. Да, к сожалению, женщины не всегда оценивают вас так, как вам кажется, вы того заслуживаете. Это жизнь, и за это нужно бороться всегда, каждый день. Вы соблазняете женщин блеском своего богатства, знанием их психологии, слабых мест, ваши победы — это их поражения. Вы утверждаете примитивные ценности — и не должны ради своей утехи ломать чужие судьбы, раздавать боль... Вы должны идти по жизни так, как по дороге, чтобы не раздавить... ни одну букашку... Не берите грех на душу даже за муравья.
  Никто, никогда и никому не давал право осуждать женщину за ее поведение. Женщина всегда права. Если это принять за непреложную истину, а мужчины должны сделать это своим правилом, как быстро сразу все упрощается! Будучи счастливой и защищенной, она никогда не нарушит логику самой природы, — и с радостью будет принадлежать одному.
  Джон криво улыбнулся, задержав немного прямой взгляд на взволнованном лице Ивана Алексеевича, посмотрел на часы. На верхней палубе людей прибывало, красивых, нарядно одетых, веселых. Небо становилось все синее, на его фоне все ярче выделялась полнотелая луна. На горизонте темная полоска берега становилась все шире. Очертания города обозначались редкими зажигающимися первыми огнями, предвестниками надвигающегося вечера.
  Джон встал, откланялся, высказал традиционную вежливость: «Мне с вами было интересно познакомиться, и наша беседа мне доставила удовольствие» и, пожав руку Ивану Алексеевичу, удалился.
  Иван Алексеевич продолжал сидеть в роскошном кресле, из которого было так удобно наблюдать за этим ослепительным высшим светом, пароходным бомондом, среди которого можно было видеть людей влиятельных, знаменитых, известных, растворившихся среди изумительно красивых и таких разных женщин.
  Появилась Натали, их глаза встретились, она чуточку передержала взгляд и не выдала своих чувств ни одним мускулом, так смотрят на старых должников, от которых уже не ожидают возврата долга. У Ивана Алексеевича похолодело в душе. Джон был прав, она ему напоминала такую дорогую для него женщину, но ставшую вдруг такой бесконечно далекой и чужой, как будто никогда раньше ни одного дня они не были счастливы вдвоем.
  Линии ее тела, овал лица, губ, глаза, эта свисающая прядь подкрученных в пружинку волос, длинное черное вечернее платье, изумительно выявляли и подчеркивали ее совсем слегка припухлые по возрасту формы, выделяли ее из всех. Нет, это была изумительно живая красота, вовсе не потому, что еще недавно она принадлежала Ивану Алексеевичу. В ее красиво уложенных волосах в лучах корабельных фонарей сверкала бриллиантовая брошь, подаренная им неделю назад, к очередной годовщине их знакомства, как робкая последняя надежда. Натали сразу попала в компанию знакомых, сразу в самый центр, и мужчины и женщины откровенно и честно восхищались ее великолепным выходом. И хотя людей на палубе становилось все больше, а оркестр ненавязчиво и негромко играл легкую музыку, Иван Алексеевич видел из всей этой толпы только их двоих — ее и Джона. Он видел, какой длинный и откровенный взгляд положил на нее Джон. Она, еще не видя его, уже ощутила этот взгляд на себе. Ее красивые губы отреагировали на то, что ее обнаружили, оценили. Ах, как это льстит женщинам! Эта робкая, припрятанная улыбка сообщила, что в душе у нее что-то шевельнулось, она интуитивно повернула голову и сразу точно нашла его, опустила глаза и быстро повернула обратно, но и это ничего не значило — теперь она уже думала о нем, в ее жизненное пространство попал новый мужчина, интересный, яркий, богатый. Рядом с Джоном были другие молодые и красивые женщины, у Натали в крови забурлил дух соперничества. У женщин глубоко в душе всегда есть тайное желание публичной победы над соперницами, сразу и над всеми на свете, желание это неистовое, неиссякаемое и неистребимое, женщины всегда мечтают получить это хотя бы один раз в жизни. Это чувство появилось у них со времен матриархата, просуществовало до сегодняшнего дня и навсегда останется в будущем.
Молоденькие женщины вокруг Джона были весьма недурны собой, еще по молодости идеальные формы тел, рук, шеи, прически, украшения, выпуклости вогнутости, овалы, углы — все это было торжеством женской геометрии. Нет, эти формы у Натали присутствовали, но уже было во всем ее теле и ее поведении, во всех ее женских прелестях то, что они, разделенные не единожды с мужчинами, выдавали то, что отличает золото от позолоты. Зрелая, опытная женщина, не раз влюблявшаяся и не раз отвергавшая, обильно и неэкономно расходуя страсть души и тела, приобретает ту незримую квалификацию женского поведения, особый шарм, который никогда в молодости появится не может, даже в своем молчании, походке, повороте головы, глаз.     Молодость — это как штормящее море у берега: поднимая высокие волны, оно сообщает только о мелководье и близости берега. А зрелость — это то, что находится вдали от берега, посреди моря, где под спокойными внешне волнами таятся высокие горы и глубокие провалы, теплые и холодные течения, непроглядная зеленая тьма глубины с тайнами, никогда и ни кем не разгаданными до конца, как и женская душа.
Ивану Алексеевичу было хорошо видно всех танцующих. Они все уже казались ему на одно лицо, женщины смеялись, мужчины шутили, но ничего того, о чем здесь говорили, Иван Алексеевич не слышал и не понимал, будто магнитофонную пленку с записью их разговора прокручивали в обратном порядке. Натали в свете была сама по себе. Она переходила из одной компании в другую. Джон такими же вальсами переходил от одной группы к другой. Они сближались. Иван Алексеевич видел это предопределенное, неторопливое, задуманное, скрываемое сближение двух людей, один из которых был бывшим счастьем, другой — будущим его несчастьем. Натали уходила от Ивана Алексеевича, и не было силы в природе, чтобы изменить эту траекторию встречного движения, броуновского по форме и логического по содержанию. В этой суматохе кажущихся беспорядочных движений они столкнулись, не видя, но уже почувствовав друг друга. Они резко развернулись друг к другу лицами, на которых отразилось бесконечное, никогда и ни кем не передаваемое, ни музыкой, ни словом, ни кистью, чувство взаимного восторга. Они одними глазами признались, что хотели именно этой встречи, именно так, но теперь оба не знали, что же будет дальше. Первое мгновение трепетного ожидания счастья, первые мгновения робкого подтверждения, что оно возможно, первый сумасшедший взрыв чувств от взаимного незримого согласия, что он взаимно.
  Как же тут можно судить или осуждать кого-то за такой исход? Вся жизнь состоит из приобретений и потерь. Иван Алексеевич помнил свою первую такую минуту с Натали. Теперь — вот эта минута, минута ее трагической потери. Но так уж выстроена судьба красивой женщины, она проходит по жизни, как по кочкам, от одного счастья к другому, не испытывая ни на мгновенье ни раскаяния, ни сострадания, ни сожаления к тому, кого оставляет. Где же закон сохранения и потерь? В общей массе количество приобретений равно количеству потерь, но между людьми они поделены не поровну.
  Тем временем на верхней палубе большого и красивого теплохода продолжался вечер отдыха. Джон вышел на средину импровизированного круга, держа под руку несравненную, но теперь далекую от Ивана Алексеевича Натали.
— Господа! — все притихли, умолк оркестр. Стало так тихо, что был слышен шум волн за бортом. — Совсем скоро мы прибываем в порт Неаполя. Уже видны его очертания.     Даже не верится, но вот эта вершина горы и есть вулкан Везувий. Помню, мама мне в детстве часто повторяла слова мудрецов Древнего Рима: «Увидишь Неаполь — можно и умирать». А я вот вижу его, и хочется жить. Очень хочется! Мы обречены сегодняшний вечер провести в Неаполе. Как часто мы мечтаем о чем-то невероятно красивом, несбыточном, и мы не должны пропустить тот миг счастья, миг, когда наши мечты сбываются. Я хочу вас искренне с этим поздравить, а своей милой спутнице, — он повернулся с этими словами к Натали, явно волнуясь, — красивейшей из женщин, которых я когда-либо видел в жизни, по этому поводу хочу подарить бриллиантовое колье.
  С этими словами Джон достал из кармана красивую атласную коробку и открыл ее под общее «ах!» — все увидели, как сверкнули всеми цветами радуги роскошные бриллиантовые украшения.
  Иван Алексеевич оглох от бурных аплодисментов. Его останавливающееся сердце не помешало ему увидеть чудный блеск восторженных, счастливых глаз Натали. Джон театрально красивыми жестами помог ей одеть изумительно красивое украшение, стеснительно, как бы нечаянно прикасаясь к её телу. Джон откровенно поцеловал Натали в губы, запрокинув ей голову далеко назад, как это делают нетерпеливые женихи на свадьбах. Присутствующие громкими аплодисментами и возгласами поприветствовали их. Натали аккуратно извлекла из своих волос бриллиантовую брошь, подаренную ей Иваном Алексеевичем, она была теперь совсем неуместной на фоне дорогих украшений Джона, подошла к Ивану Алексеевичу и положила ее перед ним на столик. Перед ней сидел постаревший на несколько лет за один вечер Иван Алексеевич, с глазами, полными слез, мешавшими видеть, понимать и верить в то, что происходит, готовыми вот-вот сорваться с век и обильно покатиться по щекам. Он улыбнулся неуверенной доброй улыбкой, но сказать уже ничего не смог. Натали вернулась на круг к Джону и растворилась в толпе танцующих.
  Внезапно ударила рында, смолк оркестр и все отдыхающие стали неспешно покидать палубу, готовясь к выходу на берег Неаполя. На верхней палубе остались бармен, официанты и оркестранты, укладывающие инструменты.
  Иван Алексеевич не видел, с кем и когда ушла Натали. Он и так знал. Он ясно представлял, как она сейчас, сложив губы трубочкой, целует Джона, как она тонкими кончиками пальцев водит по его телу, как она, распустив волосы, подставила их рукам Джона. Он знал, какие она сейчас говорит слова.
  Надвигались сумерки таинственной прелюдии вечера в Неаполе. Прямо перед Иваном Алексеевичем во всем своем величии предстала панорама Неаполя.
  «Теперь можно и умереть», — вспомнил Иван Алексеевич слова Джона.
  Кто укажет, по какому правилу из половины человечества ваша душа, не спрашивая у вас согласия разрешения, выбирает очертя голову одну-единственную особу, без которой жизнь — не жизнь, она ненасытно, с непреходящей жаждой, требует видеть одну ее, чувствовать и жить только с ней и ради нее. Холодный и трезвый рассудок не способен удержать порывы этой сумасшедшей беснующейся эгоистки — души, которая не отвечает за бренное тело и готовая, может быть, безжалостно наказать его за свои ошибки.
  Дикая боль распространилась по всему телу Ивана Алексеевича. Он вспомнил прочитанный утром рассказ Бунина «Солнечный удар». Жизнь потеряла смысл. Тысячи дорог ведут к сердцу женщины, и только одна — из него. Тысячи разных историй в такой ситуации заканчивались неоригинально одинаково. Настоящее сильное чувство, преданность, верность, отброшенное второй половиной в корзину как мусор, призывают смерть как единственное спасение от невыносимых мук, конца которым теперь, кажется, уже не будет никогда.
  «Вряд ли я смогу быть исключением», — спокойно подумал Иван Алексеевич.
Он подошел к стойке бара, как будто проиграл важную партию в преферанс, заказал хеннеси и кофе, коньяк выпил залпом, а кофе не стал ожидать. Он подошел к перилам, посмотрел вниз на воду, с высоты балкона пятого этажа. Снял с себя узкий длинный черный шарф, привязал его к перилам, прикрепив к нему бриллиантовую брошь, возвращенную ему Натали.
  Иван Алексеевич услышал за своей спиной торопливые женские шаги. Он оглянулся. Это была Натали, она шла к нему, но, не дойдя до него метров пяти, остановилась. Потом резко сорвала с себя все украшения, подаренные Джоном, подошла к борту и выбросила их далеко в море. Ее лицо передавало сильное внутреннее волнение.
— Все это оказалось обычным стеклом... — тихо сказала она.
  В ее виде был след отчаяния, обиды, опустошения. За короткое время, казалось, она поняла очень многое в своей жизни, может быть, даже все. Но какой дорогой ценой — ценой невозвратимой потери, которую люди чаще заменяют благовидным выражением «приобретение опыта».
  Опыт, по всей видимости, и есть не что иное, как наука потерь.
Только они, потери, могут дать точную цену тому, что раньше нам принадлежало, и существовавшему заблуждению в отношении его истинного для нас значения.
— Ну а если бы это были настоящие бриллианты? — спросил Иван Алексеевич.
Натали ничего не ответила.
  Мы ошибочно считаем, что нас разделяют поступки, но они — только следствие чувств и мыслей, будьте к ним внимательны, они — начало поступков. И если мы их вовремя не обнаружили — финал предсказуем.
— Я очень тебя любил, Натали, и... продолжаю любить, —- сказал Иван Алексеевич.
  В стремлении к еще большему счастью мы нередко теряем и то, что имеем. Ценить нужно пришедшую любовь, чтобы не отдавать потом все за ушедшую. Из-за того, что мы лучше умеем сожалеть о прожитом и мечтать о еще несостоявшемся, это требует меньших душевных сил, память и мечты располагают большим временем, мы совсем перестали ценить тот миг, в котором живем, но именно он и есть наша жизнь, именно в нем — вся ценность и счастье...
  Жизнь — это непрерывная тонкая золотая нить, сотканная из мгновений, она не дает взаймы ни одной секунды, чтобы продлить этот миг, повторить его или что-то в нем исправить. Поэтому в жизни все и всегда в эту минуту происходит один раз, всегда впервые, даже то, что, может быть, много раз уже повторялось.
— В этих местах, под этим небом, две тысячи лет назад жил поэт, который сказал: «Хотя ты меня уже больше не любишь, будь счастлива, и да будет светлой твоя судьба». Так мало что изменилось с тех пор, и я ничего не могу добавить, — Иван Алексеевич повернулся к Натали и в третий раз за этот день их глаза встретились.
Несколько раз ударила рында, сообщая о прибытии в порт назначения. Иван Алексеевич поднял взгляд на разгорающееся звездное небо. Наступил вечер... Beчер в Неаполе…
 
P.S.
  Человек, получивший редчайший дар — жизнь из рук Господа Бога, выстоявший во тьме небытия бесконечно длинную молчаливую долготерпимую очередь и представ на белый свет, сразу забывает, что за каждой секундой его земной жизни стоят тысячи лет безмолвного небытия, что на его месте могли бы быть тысячи других людей, ждущих своего часа. Он, человек, вдруг мельчает от житейской суеты, отвлекая свой взор от солнца и звезд, моря и неба, опускает свои глаза под ноги, увлекаясь добычей мелких материальных благ, безжалостно расходуя на это все свои силы и лучшие годы. В такой суете трудно прозреть и увидеть, что наибольшим счастьем в жизни есть другой человек, который живет рядом и любит его, и величайшим даром в жизни есть право отдать ему свою любовь и принять его.
  На этом фоне яркого, уникального явления — жизни — каким неуместным выступает украшательство себя, пусть даже золотом и бриллиантами!
  Сам человек, суть его, является таким украшением, что рядом, как ни ищи, ничего подобного отыскать невозможно.
  Каким же бесконечно далеким от истинного счастья может быть заблуждение человека в отношениях между таким же, как и он сам, он часто размещает их вокруг себя не по степени любви к себе, а по их силе, влиянию, богатству.
  Истина заблуждающимся, как в наказание, открывается только на пороге вечного небытия, в последний миг жизни, когда уже ничего изменить нельзя.
  Если бы в это человек поверил изначально, совсем по-другому прошла бы его жизнь. Это могла бы быть совсем другая жизнь.
  Могла бы быть...