После семидесяти. Часть 1. Детство 0-11. 02

Мне пять лет. Лето 1947-го, когда был самый голодный год. Нарядных, чистеньких, меня и брата привели домой, в Суболово Буйского района Костромской области. Это оно мне снится и вспоминается каждую ночь. Я помню каждый дом и всех жителей моей деревни, хотя и её, и их давно нет.

Очень быстро мы перестали говорить «спасибо, пожалуйста», как нас учили в детдоме, где мы пробыли полтора года. Скоро брата стали звать Сомин, а меня – Нина Сома.

Голод был страшный, семья большая, и мы стали, как и все дети, собирать кашку – цветы клевера, крапиву, песты хвоща и прочую траву. Цветки клевера были сладкие, и Саша дома жаловался: «Мам, а Нинка кашку не собирает, только кушает». Над этим «кушает» хохотала вся семья: «Ишь, культурные!». Но эта культура быстро с нас слетела, красивые вещи превратились в тряпьё, и я носила обноски, кто что даст.

Тем не менее, я росла смышлёной и повторяла за братом стишки, которые он учил в школе, и часто подсказывала ему с печки.

Как жилось в эти, до 10 моих лет, годы? Зимой было скучно, не было обуви, одежды; я дыханием протаивала в окне дырочку и смотрела на улицу. Мама работала дояркой, дома было хозяйство (корова, овцы, телёнок, куры). Причём каждую семью обязывали сдавать государству назначенные литры молока, телёнка и шерсть с овец. Мама одна со старшими девочками заготавливали сено, корма, поэтому трудно было. На сенокосе работали девочки, они же буквально «ломили» по дому, и ещё с двенадцати лет их посылали на заготовку леса.

Колхоз назывался «Красный вихрь», очень бедный. Чтобы подоить на ферме коров, женщины сначала пытались поднять их, так как это были не животные, а скелеты. Им скармливали солому с крыш, это были одры, они мычали, ревели, вызывая слёзы у людей, и часто умирали. На собственных же коровах даже пахали, впрягая их в плуги, так как лошадей в колхозе было мало и они работали на колхоз. Летом было легче, скот выгоняли пастись, а крыши покрывали новой соломой.

А у нас с весной начинались свои забавы и труды. Мы собирали с колхозных полей мороженую картошку – это был крахмал, - забивали ею кадки, и мама пекла «тошнотики» - тёмно-синие лепёшки ужасного вкуса. Нас и спасли от голода молоко и эта картошка. Я не помню никого, кто бы умер от голода в эти годы.

Я рано научилась читать, и поэтому в шесть лет пошла в школу. С войны дядя Алёша, мамин брат, привёз мне маленькие кирзовые сапожки. Мама сшила сарафан, соседка за семьдесят копеек (я их потеряла, когда бежала к ней), сшила ситцевую, в красный цветочек кофточку. И такая нарядная я была на фотокарточке 1-го класса в 1948 году. Училась легко, запоем читала книги из школьной библиотеки.

Летом играли на улице, конечно, все босые. Ноги не отмывались, покрывались цыпками, но это не мешало нам делать сапоги, туфли, ботинки, забираясь в грязь то глубже, то выше. Примерно в третьем классе меня поймала учительница Анна Алексеевна, захотела отмыть мне ноги, но ничего у неё не вышло. Иногда, по субботам, мы мылись в дядиной бане, но чаще мама мыла нас в русской печке, откуда вылезали все в саже. Так и шло моё вшивое, грязное, голодное детство.

На улице играли в лапту, в калилки и штандар, чаще всего в прятки и зубари. Зимой – в карты, в сыщика-палача, ставили сценки, и на концерты собирались взрослые. Помню, в четвёртом классе: мне 10 лет, я, тощая как глиста, в юбке сестры, её же блузке, играла княгиню Трубецкую из некрасовских «Русских женщин» и с чувством декламировала: «Я женщина, жена!». Успех был большой. Очень любила читать журнал «Семья и школа», может, поэтому и зародилась мечта – стать во что бы то ни стало учительницей.

За чтение мне, как Алёше Пешкову, попадало от мамы, которая лупила меня чем ни попадя и грозилась сжечь эти книжки. Конечно, за дело: я не мыла пол, не чистила картошку, не загоняла домой скотину, не поливала огурцы.

Но ужасной была жизнь моего брата: с девяти лет он стал кормильцем в семье, как настоящий мужик. Я не могу без содрогания вспоминать, как весной и осенью он, босой, или в калошах, перевязанных верёвочками, или в лаптях, шёл пасти деревенский скот. Весной – чуть сходил снег, осенью – уже морозец поутру ковал траву, а он босиком, в рваных штанишках, в рубашонке, выгонял овец на весь день без возможности погреться. Сначала подпаском, потом пастухом он работал до армии. Его кормили утром и вечером по очереди всей деревней и платили какие-то деньги. Я могу считать, что он выучил меня.

По утрам стуком по привязанной на грудь «барабанке» (доске) он возвещал хозяйкам, что пора выгонять скотину. Я тоже умела выстукивать ритмы на этой доске, но для меня это была только игра вечерами, когда брат приходил со своей трудной работы.

В девять лет я вдруг решила писать пьесу (очень любила читать именно пьесы). На листе написала крупно: «Пиеса» и стала записывать, как мама разговаривает с соседкой про огород, кур и что-то ещё. Дальше затея с пиесами что-то не задалась.

Читать любила моя старшая сестра Лида, и я часто находила её книжки, спрятанные в кровати. Так в десять лет я прочла «Милый друг» Мопассана, ничего не поняв, но запомнив на всю жизнь светлый волос на пуговице его костюма, оставленный очередной любовницей.

Сёстры мои уже невестились, хотели одеваться. Но где же было маме взять денег? В колхозе ничего не платили, только в конце года по трудодням давали сколько-то зерна: ржи, гороху, ячменя. За папу на меня получали пенсию – 12 рублей 50 копеек. Продавался лук с огорода, делали свой сыр, творог, сбивали масло, и мама за тридцать километров несла это в Буй на базар. Там покупались продукты на праздники: престол у нас был 10 августа (Смоленская) и 10 ноября (Парасковия).