Пашкина любовь

      Пашка, шофер автороты, к своим двадцати двум годам успел отслужить в армии, выучиться на сварщика в ремесленном училище, но не пожелал работать по специальности. Убрал подальше с глаз красные корочки отличника и стал шоферить, полагая, что в постоянной смене дорожных впечатлений больше пищи для ума и сердца.
      Жил Пашка с матерью в большом пятистенном доме, построенном прапрадедом Канидой, упокоенным так давно, что истлела  о нём память. Вдовая Анна Филипповна едва разменяла шестой десяток, но износилась прежде времени и выглядела на самом деле значительно старше.
     Пашка был её любимчиком. Из всех пятерых детей он единственный, кто повторил в себе погибшего на войне отца Ивана Максимовича и унаследовал его твёрдый характер. Жилось им неплохо. Пашка постоянно бывал в разъездах и дотыкался до подушки в отчем доме довольно редко, перед очередной дальней дорогой.
     Он помалкивал о женитьбе, хотя сверстники почти все поголовно обзавелись детьми. Мать с расспросами в душу не лезла, полагая, что всему своё время. Она была счастлива в той мере, в какой может быть довольна судьбой всякая мать, у которой есть все шансы спокойно встретить старость и, быть может, ещё успеть понянчить внуков.
     Тем не менее, однажды в продуваемом насквозь ЗИС-5  он приехал не один. Помог спуститься с подножки пухлой курносой девице, руки которой отягощала большая корзина, наполненная доверху пряжей, лоскутами,  нитками для вышивания, торчащими со всех сторон вязальными спицами. Из кузова Пашка извлек внушительного размера старый чемодан.
     Мать его, Анна Филипповна, встречавшая сына по заведенной привычке  на пороге в сенцах, с головы до ног прощупала строгим взглядом нежданую вечернюю гостью.  «Знакомься, мама, это моя избранница и твоя помощница Вера», – сказал он весело и непринужденно, желая растопить возникшую неловкость. Он не предупреждал заранее мать, словом не обмолвился, что вот так, с пылу  с жару, привезёт невесту.
     Вера в общем-то оказалась милым существом, тихим и молчаливым. В хозяйство Анны Филипповны почти не вмешивалась. Наверное, поняла, что та по суровости не допустит  присутствия двух хозяек на одной кухне. Общалась Вера большей частью с вышивкой и вязанием, потом неожиданно для себя обнаружила интерес в глазах семилетнего бабкиного внука, который за неимением других вечерних развлечений проявил интерес к рукоделью.
     Она отдала ему свои лучшие пяльца, сначала научила накладывать цветные нити тем или иным крестом, а когда руки обвыкли, увереннее держали иголку – стала готовить его к постижению вышивки гладью. Не будь у неё этого невинного занятия, вероятно, ещё раньше сбежала бы из этого дома, в котором мало что удерживало.
     Пашка всё так же уходил в длинные рейсы, дома объявлялся редко. Детей, сколько она ни ждала, не получалось. Клетка, в которую  заперла себя добровольно, со временем начала тяготить. Дело закончилось тем, что к очередному приезду Пашки собрала свой чемодан, в корзину уложила рукоделье. Расстались без ненужных в таких случаях слов, даже тепло и благодарно: понимали, что это не брак, а некая дань молодости, которая ищет чего-то, но не знает, где и как отыскать.
      Пашка больше  не рисковал с привозными невестами,  с удовольствием холостяковал с такими же дружками, не обременёнными семейными узами. Нежданно в деревню нагрянул десант медсестер, которых, снабдив дипломами, выпустили из училища и раскидали по селам. Одну из них, Альбину, рослую и дородную,  вскорости сосватал Юрка Добрынин, под стать ей высокий, яркий, мощный.
     Другая, тонкой кости, круглолицая и порывистая в движениях, приглянулась Пашке.  Даже рядом с невысоким поклонником она казалась школьницей, не желающей взрослеть. Все женское присутствовало в ней,  по местным меркам, скупо и невыразительно, хотя, надо отдать должное, она была очень даже привлекательной. Кое-кто даже позавидовал: это сколько же ткани можно сэкономить на одних только платьях! Ей имя было Зоя. Долгое время деревенские бабы удивлённо спрашивали: верно ли, что туфли носит детского тридцать третьего размера?
     – Что особенного? У мамы такая же нога, – отвечала Зоя.
    Привлекало в ней Пашку ещё и то, что она неуловимо была похожа на его старшую сестру Анну, которая учительствовала в соседнем селе. Анна к тому времени обзавелась целым выводком детей, а он только начал вить семейное гнездо. Он не изменил своей привычке,  находил возможность бывать в её семье, общаться с подросшими племянниками.
      В свою очередь при каждом удобном случае я, старший сын Анны,  стал бывать в доме дядюшки Павла. Мне было о чем поговорить с ним, научиться тому, что тот умел. В том числе чтению. Книги он читал запоями, поглощал только лучшее. И другим прививал вкус к хорошим произведениям. А вот его дети, похоже, не спешили приобщаться к литературе. Сын Бориска в школу плёлся последним, читать научился с трудом. Было удивительно, что отец такой книгочей, а сын отдельные буквы никак не хочет связать в слова.
     Собрав терпение в кулак,  я спрашивал:
    – Боря, что получится, если соединить в одно слово два слога  му –ха?
    – Бухарашка, – молниеносно отвечал малый.
     Он был очень неглуп, но с ленцой. Заметив его склонность к арифметике, я пытался придать урокам элемент игры. К примеру, шагаем с ним по дороге, которую переходят овцы соседа Мирона Ильича.
    – Боря, посчитай сколько голов в этом стаде?
    – Да ну их, все равно не наши, – отвечает он с детской непосредственностью.
     К слову сказать, Борис Павлович по прошествии многих лет стал в совхозе главным экономистом, что называется,  своей математической доли не миновал. Видно, как написано на небесах, так и должно  случиться.
     У Павла в семье уже трое детей. Шуму, детских забав много, а тепла между ним и женой все меньше. Каждый сам по себе замечательный человек, лучшего и желать не надо, зато вместе, занятые общим делом  бывали все реже и реже. Её внутренний холодок, отстранённость и его азартная натура, не всегда чувствующая берегов, отдаляли одного от другого.
     Чтобы отвлечь себя от тяжких дум, Павел поддался на уговоры стать партийным человеком и написал заявление. Вскорости понял, что поступил опрометчиво. Вместо занятий полезным  делом, он, физически не терпевший сплетен и интриг,  стал участником мелких дрязг, ненужных разбирательств, дележа привилегий. Продолжая платить членские взносы, отказался бывать на собраниях, вызывавших душевное отторжение.
      Попробовал ещё больше загрузить себя работой. Взвалил  на себя все, что связано с газоэлектросваркой. С сегодняшним мощным машинным парком совхоза, где только грузовиков полный гараж под завязку, ещё  комбайнов и прочей техники в три ряда вдоль забора. При таком автопарке предприятие  должно содержать не менее трёх спецов. Пашка, не требуя доплат, делал всё один.
      В зимние трескучие морозы в телогрейке нараспашку, с открытой шеей, никогда не знавшей шарфа, его склонённая фигура в сполохах электрической дуги напоминала замерзающего воробья на восходе солнца. Глядя на него, мужики дрогли и норовили нырнуть в теплое чрево механических мастерских.
      – Ты бы передохнул, Паха. Холодно…  вкалываешь с утра как заведённый.
     – На том свете отдохнем, – отвлекается сварщик, чтобы запалить сигарету.
     Неведомы пути, предначертанные свыше.  Никто не знает своих шагов, которые  совершит завтра. Но есть предчувствие,  едва уловимая  подсказка, которой в спешке можно и не заметить, что должно произойти нечто важное, способное вроде плуга перевернуть целый пласт жизни.
     Так и у них с Тамарой. С той самой, что учились в одной школе, а теперь жили по соседству – их дома разделяла шоссейная дорога. Они встретились на водокачке, где вся деревня поит домашний скот. Она нравилась ему давно, но Тамара была замужней женщиной и это обстоятельство пресекало всякую возможность к сближению.
        Он приятельствует с её мужем Алексеем, на Пашкиных глазах росли их дети. Тамара, как и в пору молодости,  далеко не красавица, однако мужики нередко оборачивались ей вслед.  Сегодня в ней что-то неуловимо особенное, притягательное. Такой он видит её впервые. Пашка это чувствует, однако объяснить себе не может. И с чего это вдруг его, дерзкого и неуступчивого, бросило в жар? Машинально сунул руку за пазуху – тело покрылось испариной.               
     Возвращались с водопоя  молча. Не сговариваясь отбросили прочь хворостины, чтобы бурёнки к своим стойлам, набитым душистым сеном, шагали неспешно, развалисто. Оба понимали: неспроста их свело сегодня. И как могли – оттягивали начало разговора.
     – Паша, ты никак слепой был все эти годы?
     – К чему клонишь?
     – Уж как мне хотелось повыдёргивать волосенки твоей супружнице, которая так и не поняла своего везения! Да и других бы тоже расчесала как следует, чтобы не пялились на тебя.
     Павел с изумлением посмотрел на Тамару.
     – Вот открылась тебе. На радость или беду – не знаю.
     – Не поздно? Нам в субботу сто лет на двоих.
     – Положим, ещё не так много, хотя немолоды… Когда дети пошли, не могла решиться. Теперь забоялась, что жизнь на исходе, а бабьего счастья не знала.
     – Четверых родила – и не знала? – попробовал отшутиться Павел.
     – Это другое.  У тебя одеяло тоже на двоих, однако не греет. Или я ошибаюсь?
     Павел вспомнил, как вернулся из армии. Всякий раз Тамара норовила оказаться рядом. Не сводила с него глаз. Со страхом и восторгом смотрела, как  крутил на турнике солнце. А он, увлечённый шоферской романтикой, выходит, прозевал нечто важное в своей жизни.
       – О чём задумался, Паша?
       – Молодость фильтрую. Ведь был у нас шанс.
      – Был. Только я сама виновата. Заслушалась Алексеевой гармошки, на кудри его загляделась. А ты все в рейсах. Вот и дала слабину. Тут ещё девки  все уши прожужжали, мол, не профукай мужика. Всегда дома, не даст заскучать, собою пригож – она промокнула глаза кисточками вязаной шали. Помолчала немного, будто вглядывалась в минувшие годы, подытожила:
     – Что правда, то правда – мастеровой он, рукодельный. В ребятах души не чает. Тут не поспоришь. Увы, не стал он хозяином моей души. Каждый по себе, как и у тебя. Только и радости, что дети.
     Внезапно её лицо осветилось озорной улыбкой.
     – А что, Паша, наверное, неинтересная я теперь? Поблекла, раздалась. Куда ты удалилась,  девичья краса?.. – озорно, с вызовом пропела она.
      …Незаметно явилась весна, влажная, затяжная. Шёл липкий снег и тут же таял, не коснувшись земли. Белыми влажными салфетками  ложился на прибрежные кусты, умывая их. Природа готовилась к обновлению, набиралась  сил для очередного  пробуждения. Точно так же таяла грусть на душе Павла, ожидая скорого свидания.
     Мысли о жене гонит прочь. Если он не любит и не любим, к чему эта жизнь, подобная бесплодной пашне, на которой ничего живого уже вырасти не может?.. Это первый вопрос, на который он, кажется,  нашёл ответ. Другой куда  сложнее. Допустим, перешагнут с Тамарой запретную черту, а дальше что?
     Они всё чаще встречаются на водопое. Прежних, коротких разговоров  уже мало. Соберут бурёнок в общее стадо и ведут свои неспешные беседы. Коровы, эти чувствительные и понятливые к человеческому настроению животины,  шагают степенно – туда и обратно.
     О чем ни говорят, времени не хватает для общения. Оба по натуре молчуны, а тут – откуда слова берутся!.. Видно, намолчались в своё время и торопятся сказать друг другу, чего раньше не смогли. Запретной темы пока не касаются, но чувствуют оба – это вопрос недалекого  времени.
      Есть у Павла любимое место под  нависшим берегом. Скрытое от глаз, от ветра, с напевом воды на каменистом течении. Тут он весной и осенью сторожит уток на перелете, поигрывая нетерпеливо курками двустволки. Иногда посидит с удочкой в надежде изловить рыбной мелочи на ужин. К его немалой радости кто-то зимой зацепился возом о берег, потерял внушительный клок сена.  Павел устроил лежанку, на ней думается светло, свободно. Печаль на сердце не копится, текучая речная вода уносит её с собой, очищает душу.
     До чего же чудесно в эту пору, когда весна встречается с летом! Тепло, паутов еще нет, только пчелы  жужжат в ивняке, пахнущим медом. Зашуршал галечник на берегу, показалась Тамара.
     – Как знала, что ты здесь, Паша… Без тебя я уже бывала тут. Хорошее место для уединения, не так ли? – Она вопросительно подняла бровь.
    – Хорошее, – согласился он.–  Спасительное.
     Она сорвала несколько веточек опушенного ивняка, утонула носом в душистых желтых барашках.
    – Вижу, опять мне начинать, Пашенька. Извелась вся, хочешь – прогони, а не хочешь...
     Не просто обо всем этом рассказывать. Лучше расспросить старые  вербы,  вроде старушек, сидящих у подъезда на лавочках – ничего невозможно утаить от их внимательного взгляда. С тем же успехом можно послушать реку, которая все видит, только распознать её язык никому не дано.
    – Ты всё такой же, Паша, как в молодости. На животе ни жиринки, не то что у некоторых. Мамон в твои годы отпустили, будто бабы на сносях.
     Тамара прижимается  благодарно. Он припадает к её волосам, нюхает их, запускает пальцы.  Отмечает: проклюнулось первое серебро. Кожа источает волнующий запах, требующий новых ласк.  Прожив  длинную жизнь, он и не подозревал, что существует такой запах, способный свести с ума. Вот оно, единственно настоящее, от которого оба отмахнулись когда-то.
      – Разве от себя убежишь, Паша? Ты же понимаешь – всё, что происходит сегодня между нами – не похоть, у которой жизнь коротка. Сегодня есть – завтра на дух не надо… Я хочу счастья, долгого, на всю жизнь. Хочу и страшусь, – шепчет Тамара.
     …Все хорошее когда-то кончается.  Однажды в заветное  место шагнул муж Тамары, все ещё кудрявый Алексей.
      – Не придёт она, – сказал напряженно. – Отослал  по делу к родственникам. Поговорить надо.
      – Если догадываешься, тогда о чем говорить?
     – Не догадываюсь, точно знаю. Давно пасу вас с Тамарой. Вижу как голубки воркуете под берегом, милуетесь в протопленной бане. Зачем ты, Паха, мою жизнь пополам переехал?
     Отвернулся к реке, словно она могла дать ответ. Достал сигареты. Сломал не одну спичку, пока прикурил.
     – Грешен: хотелось обоих вас жгнуть из двустволки  дуплетом,  для надёжности. Теперь остыл малость. С бабы какой спрос? Если шлея попала под хвост, нет такой силы, чтобы удержать её, вошедшую в охотку.
     Смолк, собираясь с духом. Ещё глуше заговорил:
     – Тамаре меньше доверял, чем тебе.  Тошно, что мой друган, не чужой для меня человек, пошёл на это. Как хошь – не могу согласиться, что только из одного простого желания сделать пакость. Вот что удержало меня, Паха. Я не забыл как вытолкал ты меня из воронки, хотя плавал не лучше других. Помнишь то лето пятьдесят восьмого?
      Как не помнить! Одичавшая река сменила русло ниже деревни. Там, где была купальня, образовалась огромная воронка, подмывающая берег. Жутко было смотреть как ветки – оказавшись в центре круга, исчезают в глубине. Потом водная струя выбрасывает их на поверхность, где течение смиряется широкой поймой.
      Воронка завораживает и тянет к себе. Другой берег кажется неудержимо привлекательным. Лешка, разбежавшись, сиганул в воду – надеялся, с помощью броска сумеет одолеть водную круговерть. Намеренно поплыл краем воронки. Однако тотчас обнаружил, что неудержимо влечет в горловину, где густо кружит речной мусор. Услышал смачный всплеск и увидел плывущего на помощь Пашку…
       – Как ты не побоялся тогда? Признаться, я струхнул. Подумал, все – каюк!
      Он глубоко затянулся дымом, с хрипом выдохнул.
     – Выцеливая вас из двустволки, другой случай из нашей с тобой дружбы вспоминал. Когда мы лес с тобой валили – каждый себе на зимовье. Помнишь, бензопилу у меня заело. Пытался спасти, выдернуть из распила – другой у меня ведь не было – получил закрытый перелом ноги. Ты же не бросил меня в беде, на себе волок до дома. Как через такое переступишь? Ведь дважды жизнью обязан тебе.
     Давние воспоминания и этот неприятный сегодняшний разговор давались ему с трудом. Минувшее уже покрылось пеплом времени, отдавалось едва ощутимым теплом в душе, а разлад в семье, неверность жены холодом подвальным окатывало сознание. В нем боролось два разных начала: проверенная временем мужская дружба и ослепляющая сознание ревность, которой он прежде не испытывал и потому терялся.
    – На кой ты спасал меня тогда! – сказал он надрывно. – Не сидели бы сейчас…
     Уж лучше бы бросился с кулаками. Выломал корягу из реки, что качается на течении сухими ветвями. Любую боль согласен принять Павел. Только не быть сегодня драке, в которой смиряется мужицкая обида. Лешкины слова жгут больнее, чем окалина из-под дуговой сварки.               
     – Не жди оправдания, Леша, – подал голос Павел. –  Люблю я Тамару.
       Он вернулся мыслями к зимним разговорам. К своим сомнениям, одолевавшим каждодневно. Думалось, что сильный. Упрется – не даст воли чувствам. Видно, упирался на скользком месте, коли не устоял.
      Засмолили табаком. Сигареты тлели, обжигая пожелтевшие пальцы, будто эта боль могла отвлечь от другой, поселившейся в груди.
    – Как жить теперь будем? – надрывно, с отчаянием спросил Алексей.
    – Почему меня спрашиваешь?
     – Потому и спрашиваю, что не потерял надежду. Хотя, как было, уже не вернёшь. Со склеенной тарелки есть можно, только цена ей другая. И все же! Знаю, верю, скажешь своё слово,  что не потревожишь более Тамару и забудем этот разговор. В себе сомневаюсь, а тебе верю. Потому как всегда ты был кремень, надёжен как скала. А мне без жены, без моей Тамары, жизнь совсем не мила. Сам знаешь… всё у тебя на виду.
     С того времени Пашка крепко запил. Он и раньше не чурался застолья, а теперь понесло его, как говорят, без вожжей. Как всякий русский мужик находит утешение в зелье, так и он к вечеру заливал себя до отказа, а днём ещё меньшим воробушком сворачивался над газовой горелкой сварочного аппарата. Своё нынешнее состояние он находил невозможным для встреч, полагая его оскорбительным и недостойным такой чудесной женщины.  Не серьезное по существу оправдание, но другого у Пашки не было.
      Не выдержав бремени позора, жена ушла на житье к подруге. Старший сын учился в городе, дочь обручилась и отправилась вслед за мужем.  С Пашкой остался младший сын,  точная копия отца. Он не пожелал уходить с матерью.
     Как-то вечером Тамара перехватила Павла у ворот.
     – Мне поговорить с тобою надо.
     – Заходи, я один. Сын в клуб ушёл. Скоро не вернется.
     Она заметно подурнела. На лице прослеживались следы внутренней борьбы. Длинная черная юбка и блузка немыслимой пестрой расцветки, надетой, по-видимому,  машинально, не вязались между собой. В густых черных волосах появилось много серебряных нитей. Вместе с тем она  невообразимо мила и желанна.
     – Хочу уехать к дочери. Не совсем, конечно – до осени. Вижу, нелегко тебе, мечешься неприкаянно. Да и сама я ни богу свечка, ни черту кочерга. Может, облегчение нам наступит, а?  Ведь мне ещё двоих младших поднимать. Как думаешь, Паша?
     Она советовалась с ним, заранее зная, что её вопрос он поймет единственно правильно, как желание разорвать отношения. Всё о чём думалось и мечталось на деле оказалось куда сложнее. Он не свободен, да и она, похоже, начинает тяготиться своим неопределенным положением. Нетерпеливую, жаждущую своего звёздного часа женщину в ней оттеснила мать, озабоченная будущим детей.
      …После недавнего ледохода Павел зачастил на своё заветное место. Природа пробуждалась во всей красе. Набирала бутоны черёмуха. Когда они раскроются, берега реки, будто молоком облитые, утопают в белой пене цветов. Сквозь шум реки Павел уловил голос кукушки. Она попыталась прочистить глотку и, подав голос, тут же смолкла. Тёмное предчувствие шевельнулось в Пашкиной душе.
       На горе Иурай, схожей  с огромной пирамидой, укрытой зеленым полушалком смешанного леса, пылали острова багульника. Сказывали, что на самой вершине жил старый шаман, варивший чудодейственное зелье в двух объемных казанах. Он лечил всю округу травами и заговорами, спрашивая за труды лишь пищу для себя и двух верблюдов, на которых подвозил дрова и воду.
      Запомнился ещё он тем, что никто не знал отказа в помощи и совете. Жил отстраненно, неприметно, однако незримое присутствие шамана было ощутимым едва ли не в каждом доме. Будь он жив, Павел в три счета взобрался бы на крутяк Иурая и спросил: куда править жизнь остатнюю? В книгах, что он прочитал длинными вечерами, сказано обо всём, только не нашёл он для себя нужного ответа.
     …Весь день Павел был под впечатлением сна. Он видел как рослая серая собака схлестнулась в смертельном поединке с чёрной кошкой. Собака ухватила кошку за живот, та в свою очередь намертво вцепилась в собачий загривок. Проснувшись, попытался сопоставить свой вчерашний разговор с женой, к которой заглянул на работу. Преодолев себя, он предложил сделать ещё одну попытку совместной жизни. Она не ответила определённо, однако в глазах её прочёл смертельную усталость и ещё что-то чужое, отстранённое.
    Всё вроде сошлось. Он всегда любил собак, прикармливал, ласкал  своих и чужих. Она обожала кошек. Что ни вышивка, то усатая любимица. Похоже, жизнь у них сложилась по известному принципу: кошку с собакой мир не берёт. Вдуматься, вот и вся вчерашняя разгадка.
     Не умея быть слабым, он отдавал себе отчет, что устал  бороться, плыть против течения. Постылая жена. Ошибка со вступлением в партию, где искал настоящее дело, а нашел фарисейство. Рубленный собственными руками дом, в который  собирался перевезти семью – не принёс радости.
     Понял, что вся жизнь его – пустые хлопоты. Скрепя душу,  сруб продал  за бесценок соседу. С женой делил кров по необходимости. Партбилет затерялся в ящике с инструментами. Наконец, пришла нежданная любовь, которая не  радость и утешение принесла, а нестерпимую боль.
     … Он стал медленно раздеваться, аккуратно, по армейской привычке укладывая стопочкой одежду. Шагнул в реку. Холод острыми иголками вонзился в щиколотки, икры ног, колени. Раздвигая ледяную воду широкой грудью,  поплыл. Стало остывать тело. Налились свинцом руки...
     Последним сознанием  увидел себя в грубо сколоченном гробу, обтянутом дешёвым кумачом. Равнодушные глаза жены, недоуменные – детей. Увидел стоявшую в сторонке Тамару, её наполненный ужасом взгляд, за которым, как ему показалось, последовал долгий вздох облегчения.
     … Река равнодушно несла свои воды. Людские драмы, которые она наблюдала повседневно, не трогали её. Рождение и смерть для нее были такими же привычными, как смена времён года. Соприкоснувшись с вечностью, люди напоминали ей встреченный течением валун. Теряя кого-либо, они вскипали на мгновение волной и тут же, забывшись, продолжали свой бег.