Оттенки синего

Для Льюиса видение этого мира давно уже изменилось. Он более не видел слаженных картин, которые искусно дорабатывало его детское воображение, более не переносил ярких красок, что появлялись в его жизни с приходом очередного лета. Грязные, всегда обязательно содержащие примесь черного цвета; заменили ему пестроту солнечных дней, и стены пещеры, в которой встретил он свою смерть, стали ему роднее светло-красного цвета дома, в котором он провел свою же жизнь.

И видение им окружающего мира стало иным: все вокруг было словно изображено мазками. Даже стены пещеры, казавшиеся раньше такими одинаково-блекло-синими, казались ему теперь много красочнее. Цвет берлинской лазури в тени вдруг выходил на свет, отражаемый от лазурно-синей глади озера, и превращался в пестрый ультрамариновый. Но вот закачается лазурная вода под зовом холодного ветра, и оттенки ярко блестящего сапфира заиграют на стенах его темницы, выбранной почти добровольно.

Кобальтовые камни под ногами, которые всегда мешали ходить, заметно контрастировали с кожей Льюиса, которая давно начала напоминать ему цвет когда-то любимых его матерью васильков; только у той они всегда были такими теплыми и солнечными, впитывали в себя любовь и заботу женщины, что так нежно растила их, и всегда ярко играли красками в ее глазах, тоже ярких как ее васильки. Но цветы, олицетворяющие кожу юноши — отнюдь, они никогда не росли под опекой любящей садовницы. Нет, это были цветы, выросшие в полях среди запущенной ржи, выросшие и загнившие вместе с нею, впитавшие в себя грязную неухоженную землю и антрацитовый цвет поздних вечеров.

Но этот цвет Льюису нравился больше, чем ухоженные васильки его матери. Пасмурно-васильковые оттенки его любимого синего неминуемо взрывали в нем потоки вод цвета Черного моря. Они начинали бурлить в его голове с силой неописуемой, безнадежно покоряющей себе все сознание, давно уже мертвое, но продолжающее жить по воли случая. По воли такого же бледно-василькового цвета, который никогда не напоминал безнадежно-яркие цвета его матери.

Но цвета другого юноши отличались от цветов Льюиса. Сам Лью был смесью холодных, но мягких оттенков: лавандовые глаза его с щеками цвета чертополоха удивительно гармонировали, а волосы, походившие по цветовой гамме на мокрый асфальт, едва ли контрастировали с его лицом и только едва ощутимо создавали преграду для осознания того, насколько блеклым являлся юноша.

А цвет того, другого, был иным. Мэтт — само это имя являлось для блекло-нежного юноши воплощением всех самых тяжелых цветов. Это имя было темно-бургундским, слабо переливалось сангиновым и всегда блестело ярко-алым.
Этих цветов Лью боялся. Слишком яркие, слишком густые, всегда слишком привлекающие внимание. Синий в любом его проявлении казался ему многим прекраснее. Но в Мэттью эти цвета окрашивались в другие. Мэттью пестрил рефлексами: лазурно-синий, исходивший от стен пещеры и бледно-васильковый, которым всегда светился Льюис, окрашивали и имя Мэтта, и его самого в темный индиго. Когда по коже его пробегали блики от играющей с ветром воды, его щеки становились похожими на молодые фиалки. А глаза его и вовсе поражали чувствительность Льюиса к оттенкам, ведь аметистовый цвет их действительно был непередаваем: словно бы самый искусный мастер портрета поработал над тем, чтобы как можно живее передать столь яркое, но одновременно с тем тусклое, печальное состояние их одними лишь только мазками старой мохнатой кисти.

Иногда Льюис сравнивал себя с растениями. После стольких лет, когда смерть свою он уже давно минул, нередко отождествлял он себя с гигантскими лилиями, о которых когда-то давно, много лет назад вычитал из старой потрепанной энциклопедии. Те лилии, как помнил мальчик сейчас, цвели лишь раз в жизни, и цветы их так его поразили! Но сразу же после столь чарующего момента они погибали — все свои силы они отдавали своим цветкам, и после их завядания у них едва ли оставались силы на то, чтобы продолжать жить.
Самому Льюису не раз приходилось доверяться, но однажды он все же отдал слишком много жизненных сил цветку, который считал самым важным. На самого себя сил у него более едва ли оставалось достаточно.

...Но к чему приводили его воспоминания? Его бледного небесно-голубого цвета мысли позволяли хоть раз изменить взгляды на то, что стало ему родным за все время жизни, за все время смерти? Нет, не мог он изменить свой слепой верности погубившему его цветку. Не мог изменить того, как ревностно относится к старому другу, как не желает, чтобы смерть прекращалась, и как родными стали ему отвратительно-блеклые синие цвета.
Ничего у него изменить не получится.