Выстоять, если что...

                (сказ)

           22 июня. С тех пор минуло семьдесят три года, а раны всё болят. Ноют, спать не дают тем, кто прошёл ад Великой войны, отстояв свою землю. А уж как стонут по ночам дети войны… Им сегодня – восемьдесят шесть – восемьдесят семь. А тогда, когда враг был у порога  каждой нашей семьи, их, деревенских детей-подростков, забирали  в город  на заводы, в шахты, на сплав, где и взрослым-то несладко… Да ещё полуголодны, полураздеты,
разуты… 
           Лучше пусть, мой друг-читатель, тебе об этом поведает моя старшая сестра, испившая эту горькую чашу до самого донышка (меня-то коснулись лишь отголоски её, треклятой войны).
           Один клик мышки – и мы с ней перекрыли почти семьсот верст. Свиделись (по скайпу) – говори-сказывай сколь душе охота.

 – День-то сегодня какой добрый – вновь мы встретились, – спешу
   приветствовать я сестру.

 – И тебе доброго денёчка после короткой июньской ночки. Давай – хвастайся
   здоровьем и ещё чем там живёшь-можешь, да всё по правде, как есть,
   исповедуйся перед старшей-то. Из восьмерых детей в семье остались только
   мы с тобой, последние. Но какие! Самые не поддающиеся грозам да порогам,–
   шутливо начала моя Фиса, которой недавно стукнуло восемьдесят шесть.
   Держится, хотя физически тяжёлого труда на её долю  выпало …

 – Исповедь моя проста – СЧАСТЛИВА:  здорова (раз жива), карман крепко
   пришит, чтоб звоикие не выкатились (шуршащие-то не очень любят у меня
   селиться – им подавай банки-дворцы). Ну а про крепость, принадлежащую
   мне, и молвить боюсь – с  крышей она, непротекаемой-непродуваемой… А
   помнишь, как в нашем деревенском доме: дождь на улице – в доме дождь, на
   дворе снег и в избе он же… Не забывается послевоенное холодное
   полуголодное детство…

 – Послевоенное время вряд ли было легче военного.  Зато карточки отменили,
   на фронт не брали… Все тяжело трудились – страну поднимали из руин. Ну да
   ты это помнишь, уже подрастала. А вот как пришлось нам, подросткам, в
   войну, не дай бог и немчуре треклятой, устроившей ту бойню…
       Шёл 1943 год. Самый разгар войны: вой баб то в одном конце деревни,
   то в другом – похоронки одна за другой… Стали забирать из деревень в
   город подростков на заводы, на сплав леса, в шахты (взамен ушедших на
   фронт).
       Вот и мне повестка пришла. Конец апреля. Последний сон в родном доме
   был чуткий: слышала полночную хрипучую перекличку петухов, проснулась на
   рассвете от их же пения, дружного, тревожного, казалось, зовущего в какую-
   то чужую опасную даль.
       До г. Советска – почти тридцать вёрст. Пешком. Мы все, сорок девять
   человек, из одного сельсовета. Вышли рано.  Сначала было весело,
   подшучивали над своим «негородским» домотканым нарядом, лаптями да
   холщовыми котомками, в которых весь провиант-то – пара ржаных лепёшек
   наполовину с травой. Прошагав первую половину пути, кто-то уже еле ноги
   переставлял (дети – пятнадцати-шестнадцатилетние,  ещё не ходоки). Дошли
   до пристани Советска, когда солнце уже зашло.
       Впервые я увидела реку Вятку, широкую, меж крутых берегов, поросших
   лесом. Красота. Только недолго ею любовалась, наверно, оттого что есть
   очень хотелось (депёшки съела ещё в пути).
       Утром нас посадили на первый в эту весну пароход. Верхняя палуба.
   Место мне досталось возле трубы. Отчалили. Когда пароход выходил в
   фарватер, вдруг дал такой пугающе зычный гудок, что я, подхватив свою
   котомку, со страху сорвалась с места – да через всю палубу к корме
   (наверно, не будь загородки, ухнулась бы за корму…).  Грянул хохот, но
   беззлобный, поскольку все были уже голодные – не до шуток-смеха. А я
   нашла местечко тут, у кормы, готовая, кажется, ко всяким неожиданностям,
   раз одна, без отца да матери…
     Но вот и первая пристань, где всего лишь несколько домиков, а дальше -
   лес и лес…
     Причалил пароход всего на несколько минут, но и этих минуток хватило,
   чтоб сбежать…
     Из сорока девяти мобилизованных осталось нас … шестеро.
     Плывём дальше. Сижу и думаю: «Бежать? Куда, дороги не знаю. Да и что
   скажут дома?»
     Правда, спустя месяц, мама написала, что «… поймали,  судили… Чтоб и
   мысли не могла допустить – бежать. Что люди скажут?»
         Приплыли в Киров. Вот тут нас первый раз накормили. Да как! Щи,
   каша овсяная, чай – деревня давно и вкус такой еды забыла. С начала войны
   хлеба в колхозе не давали, а что выросло на приусадебном участке, шло на
   налоги – война. Народ это понимал. Терпел.
         Определили нас на завод № 41, на электростанции вагоны с дровами
   разгружать. Так уставали, что к концу дня рук-ног не чувствовали. Выдали
   всем продуктовые карточки на месяц вперёд. По правде сказать, продукты
   эти и на неделю трудно растянуть, а тут – целый месяц… Сама понимаешь,
   полуголодные, а работать надо. Так-то вот…
         Затем перевели меня доски строгать: садишься на доску , как верхом
   на коня, и – пошёл рубанком орудовать. Получалось. Только вскоре моя
   холщовая юбка ( на мягком месте) продырявилась… Пришлось её, дыру-то, на
   бок повернуть, чтоб тело не то виднелось… Потом повернула ещё и ещё. 
   Другой-то юбки нет. А дальше … дальше вдруг выдали спецовку (фуфайку да
   тёплые штаны). Слёзных радостей – на всю ночь… Но тут лапти распушились,
   считай босиком…  Решила свою пайку хлеба (600 гр.) разделить надвое,
   чтобы одну часть продать и купить обувку. От голода покачивало…
         Сэкономила, да и на рынок (для послевоенного поколения замечу:
   магазинов в войну не было). Хожу по рынку, зажав в ладошке денежки,
   омытые голодными слезами, ищу обувь. Нет никакой обувки. Наконец увидела
   дядьку, огромного, рожа  лоснится, ещё и улыбается. Почему он не на
   войне? Подумалось тогда, правду говорят в народе, что война кой для кого
 – мать родна. Для него – точно «мать»: здоровенный верзила базарит
   парой сапог.

 – Сколько стоит? – нерешительно спрашиваю верзилу, указав на обувь.

 – Не покупать, так и не спрашивай, –  гаркнул он, презрительно смерив меня
   вороватыми гляделками. – Нищенка, бродят тут всякие…
          
        Не обиделась: я и была нищенка, только милостину не просила, а
   работала, чтобы карточки получить и не умереть от голода. Меня даже за
   работу начальство хвалило: мал золотник, да дорог. Какая душа на ласковое
   слово не откликнется?! И моя, по-детски доверчивая, на доброе слово
   отвечала старанием в работе.

 – Сколько стоит? – настойчиво переспросила я, присматриваясь к сапогам. Они
   были мне явно велики. Но других-то не было…

        Он назвал цену. Денег моих хватало. Спросила о размере – мой-то
   тридцать шестой.

 – Сорок второй. Из большого маленькое не выпадет, – оживился торгаш, видя
   неопытность покупателя, и, видимо, торопясь сбыть товар, пока милиция не
   появилась.

         Примерила – огромные: в один сапог обе ноги можно…Но ведь правда –
   из большого маленькое… Портянки подверну, ноги сухие…Чёрные, до блеска
   начищенные. Только почему-то лёгкие очень…. Купила – от радости сердце
   скакало.
         На следующее утро надела их (уже не лапти!). Мои сверстники
   позавидовали новой обуви, а взрослые, покачав головой, слезу смахнули
  (видела это).               
         Перед обеденным перерывом случилась беда: подошва у сапог отпала.
   Её там и не было. Был приклеен картон, навакшенный,   начищенный.            
         Слёз было столько, сколько не всякому человеку отпущено на всю его
   жизнь… Что делать? Работу не оставишь. Тут Настя, подружка, с советом:
   "Ставь ногу на пенёк. Внутри ногу-то сдвинь до упора назад, а я в носок
   сапога гвоздь загоню и загну острым концом кверху…». Взяла гвоздь-сотку,
   да так и сделала. С таким «ремонтом» смирилась – куда денешься: всё-таки
   не босиком. Вскоре нам выдали сапоги настоящие, брезентовые – радости
   конца не было. Чёрным кремом начистили… хоть в пляс. Да силёнок не было.
         Следующей весной на сплав леса угодила. Сколько там утонуло нашего
   брата, горе-сплавщиков… Поговаривали, много погибло.
         А война всё шла и шла, будто хотела добраться до последнего нашего
   солдата. Да всему бывает конец – войне особенно. ПОБЕДУ встретили в
   слезах: чему радоваться, если все мы стали сиротами, безотцовщиной.
   Правда, настроение стало потихоньку меняться: пайку чуть увеличили, в
   продуктовые карточки даже пряники включили. В 1947 году карточки совсем
   отменили. Хлеб в свободной продаже – не верилось, что до светлого дня
   дожили.
        Сказ-то мой не очень весел. Вот бы молодым это понять, да и
   выстоять, если что…

          Сказывает моя сестричка да слёзы вытирает, а они, окаянные, всё мешают ей говорить. И моё сердце сжимает когтистая лапа. Такая же вражья лапа не раз пыталась нас, русичей, задавить, но не позволили стойкость нашего воина да таких героинь, как моя рассказчица.

                10.07.2014 г.