Раздел II. Голод, и напасть, и мор

Начало: "Слово двух свидетелей" http://www.proza.ru/2014/07/10/946

 Предыдущая часть: "Раздел Первый. Падение огненного змея" http://www.proza.ru/2014/07/10/977 


                Короткевич В.С. (26 ноября 1930 — 25 июля 1984)

                РАЗДЕЛ ВТОРОЙ.  ГОЛОД, И НАПАСТЬ, И МОР

                (Евангелие от Иуды)
                (перевод с белорусского языка)

                У тыя дні, калі кіравалі суддзі, здарыўся голад на зямлі.

                «Кніга Руфі»

 Земля была черная.

 Вся в сети трещин, в глубоких расщелинах, сухая, как ладонь земледельца и как порох. Редко, иногда в половине сажени  друг от друга, шевелились на ней чахлые ржаные ростки.

 Ветер иногда вздыхал среди зноя, но приносил только еще больший зной, будто из раскаленной печи. И тогда полем блуждали карликовые смерчи. Они несли пыль, но такой черную, что, казалось, — пепел.

 И такой же пепел вился из-под копыт охотничьей кавалькады, которая мчала полем, а потом дорогой, к недалекому селу.

 Люди ехали отчасти на черных или мышастых злых мулах, и по этому можно было догадаться, что едут люди духовного звания. Но, если бы не пурпурная кардинальская мантия одного, если бы не епископский плащ второго, если бы не серая доминиканская и не лиловая православная рясы двух других, любой наблюдатель мог бы взять это под сомнение.

 Из-под ряс выглядывали кольчужные вороты, под плащами были золоченые латы с солнцем на груди. (В солнце превратилась голова Медузы Горгоны, которую любили чеканить на своих латах поганцы; превратилась потому, что, конечно, не к лицу было христианам носить на груди языческий знак. И вот вместо лица Медузы грозился с лат яростный солнечный диск, а вместо змей волнисто разбегались лучи.)

 Кажется, против того, что это попы, свидетельствовало и другое. Тут не было ни одного человека, на боку и в руках которого не было бы оружия.

 Еловые — полесские, тисовые — западные и страшные белорусские луки из двух скрепленных рогов серого лесного быка, колчаны-тулы, пищали; гигантские, в человеческий рост, двуручные мечи с волнообразным или прямым лезвием, без ножен, ведь из них невозможно вытащить самому лезвие такой длины; мечи средней длины и короткие корды. Азиатские, прямые, как меч, сабли и сабли булатные, змеевидные; персидские, узкие, как аир, и острые, как жало; турецкие ялмани (1) со сталью, которая идет голубыми звездочками; ятаганы, похожие на серпы и предназначенные, как и серпы, для удара вогнутой стороной; приднепровские белорусские копья полуторной длины и потому предназначенные для бросания ногой, с подъема стопы, и белорусские же клыки, короткие мечи с лезвием широким и толстым, как коровий язык, и длиною в двадцать пять дюймов, с луноподобным концом рукояти, для упора в живот или грудь, когда бросаешься на врага, и двумя упорами для рук, клыки, предназначенные для смертельной рукопашной в тесноте. И на всем этом — рябь золотых карбовок (2), эмали, золота, рубинов, ажурных накладок. А над всем этим, под шишаками, арабскими зерцалами, кольчужными сетями и булатными шлемами — глаза, которые и минуты не задумаются над тем, употребить эту сталь или не употребить.

 Удивился бы такому только чужеземец. В течение нескольких столетий, а в особенности в то время, дождем сыпались декреты, в которых запрещалось духовным особам носить оружие в мирное время, выхваляться им, злоупотреблять им. И, однако, никто не обращал внимания на декреты и на угрозы, которые были в них. В крайнем случае, можно было спросить даже и самого папу, где он видел мир. И потому вооружены были все, кроме некоторых женщин.

 Да, женщин. Третье, что могло бы вынудить усомниться в том, что едут люди, наделенные духовным саном, было то, что с ними на отдельных лошадях, а то и просто за спинами сидели женщины. Раскрашенные, напудренные, с подвитыми волосами под золотыми с алмазами сетями, с обнажёнными почти до сосков грудями, на каких служанки мастерски вывели тоненькими кисточками сеть голубых жилок. Зубастые, очевидно хищные, очевидно неопределенного поведения — все равно знатная это была дама или женщина с бесстыжей улицы.

 Некоторые женщины были также вооружены. У остальных сидели на перчатках соколы.

 С гиком, выкриками, хохотом мчал конный поезд. Бежали на сворках гладкие волкодавы и гончие.

 Всадники ворвались в деревню, как орда. Замелькали по сторонам серые дома, хижины, составленные из торфяных кирпичей, и просто землянки.

 Человек, который сидел возле дороги на куче навоза, протянул потрескавшуюся, как земля, руку. Тот, который ехал впереди, достал из-под пурпурной мантии, из кошеля, подвешенного под мышкой, медную монету и бросил.

 — Напрасно вы это, — сказал ему епископ.

 — Для вас у меня есть фамилия, господин Комар.

 — Напрасно вы это, господин Лотр.

 — Почему?

 — Разве хватит на все это быдло? Работать не хотят, руку тянут. И потом... если бы это увидели другие — они бы бросились неистово. Могли бы и разорвать. И, во всяком случае, пришлось бы употребить оружие... Лучше прибавить ходу и теперь.

 Кавалькада погнала галопом. Из-за кучи навоза появилась голова четырехлетней девочки.

 — Что он тебе дал?
 — Два каравая хлеба, доченька. Чистого хлеба.

 — А хлеб вкусный?

 — Вкусный.

 Девочка очаровано смотрела вслед охотникам:

 — Краси-ивые.

 — Конечно, красивые. Это же не мы, мужики. Покровителю перед Господом Богом надо быть красивым. Иначе его Господь Бог и в дворец к себе не пустит.

 Поезд опять вырвался в поля, оставив за собою дома, похожие на гнойные шатры, и готический остроконечный костёлик, похожий на гнездо горного хрусталя. Лошади пошли неторопливым ходом.

 — То, что и двадцать лет назад, когда я оставил эту землю, — тихо сказал Лотр. — Только тогда тут было куда богаче. Богатая же земля.

 Комар, нахмурив тяжелые брови, смотрел Лотру в лицо: испытывает, что ли. Но это лицо, улыбчивое, белое и румяное, благородное, казалось бы, на самый несведущий взгляд, было просто доброжелательным и красивым.

 — Дело веры требует жертв, — уклончиво сказал епископ.

 — Конечно.

 — И в особенности, если учесть, как тяжело больна эта сторона схизмою.

 — Бросьте. Вон та схизма, митрополит Болванович, скачет за нами. Неплохой человек.

 — У этого неплохого человека отобрали за последнее время две церкви. Так-то. И не потому, что он скверный, а потому, что это — чужое влияние на земли, которые еще не стали нашими.

 — Вы разбираетесь, господин Комар... Кстати, спасибо вам за вашу бывшую пасомую. — Он откинул голову назад, как бы показывая затылком на женщину, которая сидела за его спиной. Улыбнулся: — Таким образом, вы для меня, по сути дела, то, что для мирян тесть.

 — Ну, если можно представить себе тестя, который... — толстое, резкое лицо Комара искривилось легкой улыбкой.

 Женщина смотрела на него с ожиданием и укором.

 — Красивая? — спросил Комар.

 — Красивая. И в Италии, и повсюду я не видел таких.

 Женщина была действительно красивая. Несравненные черные глаза, длинные, как стрелы, ресницы, вишневый маленький ротик, снежной белизны и нежности кожа лица и детских рук. Гибкая, как змея, с высокой небольшой грудью, она сидела в своей неудобной позе грациозно, гибко, мягко держась ручкой за Лотрово плечо.

 — Ну вот и старайся, — сказал ей Комар. — Служи новому своему хозяину, как подобает служить такому высокому гостю.

 — Если можно считать гостем человека, который приехал на год и больше, — сказал Лотр.

 — Мы гостеприимство не на дни мерим.

 — Знаю. Сам отсюда.

 — Ну вот. И потому, девка, служи без нареканий и глупостей. Слышишь, Марина?

 Краснота появилась на лице женщины. А потом надежда, с какой она смотрела на епископа, погасла. Погасла и теплота, а глаза смотрели теперь с сухим блеском.

 — И только грустная почему-то, — мягко сказал Лотр.

 — Поскучает и бросит. Она привязчивая, господин. Преданная. И к привязанности склонная.

 Говорили они так, словно ее вовсе не было с ними.

 — А если будет кислым лицом настроение вам портить — накажите, — сказал Комар.

 — Постараюсь воспользоваться советом, — улыбнулся кардинал. — Вот только вернёмся домой.

 Женщина даже не вздохнула. Только потупилась и повернула голову в сторону от епископа. С той стороны не ехал никто, а если бы ехал, то заметил бы в женских глазах отчаянье оскорбленной чести и отторгнутой привязанности, бессильный гнев и сухую ненависть.

 — Кстати, — сказал Лотр, — позовите мне этого... доминиканца... Как же его?

 — Флориан Босяций. мних-каплан костела псов Господа Бога.

 — Вот-вот...

 — Приказываете вернуться с ним?

 — Зачем? Не можем же мы бросить одних, без приятной беседы отца Болвановича и этого... с ним... господина Цыкмуна Жабу. Он войт города?

 — Войт.

 — И, кажется, не отличается талантом собеседника?

 — Он и умом не отличается.

 — Ну вот. Пока будем говорить — подбросьте им своего... Кстати, девушка надежная?

 — Можете говорить обо всем. Сам убедился. Наконец, знает, что бывает за нарушение нашей тайны. А про важное можно и на латыни.

 — С Богом, господин Комар.

 Епископ ускакал к остальным всадникам, которые далеко отстали от них. Лотр повернул голову к женщине.

 — Как тебя?..

 — Марина Крывиц.

 В женских глазах уже не было отчаяния и гнева. Было обреченное, почти спокойное примирение. Лотр и оборотился только тому, что она, вроде поняв, что ничего не сможет сделать, крепче обняла его плечо.

 — Ты не бойся, девочка. Тебе будет хорошо со мной.

 — Мне со всеми было хорошо.

 — И с ним?

 — И с ним. С последним.

 — Ну-ну... Не с первым и не с последним.

 — Мне опостылело это, ваше преосвященство.

 — Ты будешь звать меня преосвященством и дома? — перевел разговор на другое нунций. — Брось... Что, тебе опостылело богатство, известность, сила? Лучше было быть за вонючим кожемякой замужем? Ты достаточно легкомысленная девочка, ты хочешь жить, как подобает. Да?

 — Да, — улыбнулась она.

 Он протянул руку назад и погладил ее бедро.

 — А теперь улыбайся. Вон скачет каплан.

 Доминиканец осадил рядом с ними оскаленную лошадь. Худой, подтянутый, с пронизывающим умом в серых глазах, он был даже приятный и этими глазами, и змеиной, еле уловимой улыбкой. Хитрая старая лиса. С учтивостью посмотрел на женщину, поняв, что все решено, повернулся к Лотру.

 — Вам не неудобно с нею, ваше преосвященство?

 — Свое я привык ощущать телом, а не видеть его на второй лошади. Мне приятно, и этого достаточно.

 — Ваша правда, — сказал доминиканец.

 В молчании ехали они дорогой. Монах только однажды бросил на кардинала любознательный взор, а потом ехал молча, внешне безучастный, понимая, что собеседник скажет, когда захочет сказать.

 — Слава Иисусу, — вдруг очень тихо сказал Лотр.

 — Я не понимаю вас, — с доброжелательной спокойной улыбкой сказал каплан.

 — Мечтаете скорей сбросить рясу?

 — И тут смысл сказанного вами темен для ушей моих.

 — Вы учились в Саламанке? — перешел на латынь кардинал.

 — Доктор гонорис кауза (3), — также по-латыни ответил каплан.

 — Привет от друга.

 — Какого?

 — Игнатиуса Лойолы.

 — Кого?

 — Хватит, вот знак.

 И он протянул монаху ладонь, а на ней медальон со змеей, которая обвила подножие креста. Змея лежала в угрожающей позе, защищая крест.

 — Внутри также все, что надо.

 — Я не понимаю только одного, — сказал монах.

 — Откуда я знаю?

 — Да. Откуда вы знаете, когда идея братства Иисуса только зародилась в голове...

 — Когда идея эта — две тысячи человек, способных на все.

 — Вы и это знаете?

 — Знаю.

 — Такой немногочисленный круг, — сказал каплан.

 — Этот круг скоро станет самым могучим орденом на земле. Самым могучим, поскольку самым невидимым.

 — Не надо об этом. Папа еще ничего не знает и не утвердил...

 — Он скоро утвердит. Мы позаботились об этом. Кажется, он склонен...

 — Боже, такой неожиданный успех.

 — Почему неожиданный, — улыбнулся Лотр. — Ожидаемый и заслуженный. Триста лет существуют францисканцы-минариты. Нищенство добывает им человеческую любовь, жизнь средь людей — знание их и влияние на них. Но они отличительные хотя бы одеждой. И триста лет существует твой, доминиканский, орден. Он грызет врагов Бога, как пес. Начиная от вальденсов и катаров, вы уничтожаете ересь, вы управляете инквизицией, но вы также на глазах. Естественно было бы создать братство, которое жило бы среди всех, как минариты, и знало бы людей, как они, но одновременно рвало бы еретиков, как псы господние. Не грубым топором, конечно, — оставим его вашему... гм... теперешнему ордену, — а более тонким оружием. — Покачал медальоном: — Хотя бы таким. И этот орден должен быть невидимым и всепроникающим, как смерть, знать все и вся, даже то, что враг побоялся подумать. Тайный, могучий, разный по одежде, с магнатом — магнат и с хлопом — хлоп, с вольнодумцем — вольнодумец, с православным — православный, но всегда — отрава самого Бога в теле врага. Невидимая армия в каждой стране, которая ведет войны, готовит войну убийством сильных и воспитанием малых детей и всем, что создал дьявол и что мы должны сделать оружием в защиту Господа. Зачем брезговать чем-то? А грехи наши — замолят. Если бы вас не было — вас стоит было бы выдумать. И счастье, что вы нашлись, а Лойола, такой еще молодой, понял, что он нужен, и открылся нам.

 — Вы льете бальзам на мою душу, как...

 — Я догадываюсь, о котором еще своем знакомом вы хотите сказать. Бог дал большому Томасу (4) длинный век, семьдесят восемь лет, наверное, ради того, чтобы дать ему насладиться перед вечными страданиями ада, куда он несомненно попал.

 — Он?

 — Он. Потому что он рубил с плеча. Десять тысяч сожженных, изгнанные из Испании мориски и иудеи. Ремесленники, торговцы, упрямые земледельцы и ткачи шелков — где они? И, главное, где их богатство? Они в Африке, заклятые теперь наши враги. Рано или поздно они сделают какую-то такую интригу... А одних денег, какие он израсходовал на дрова ради этой иллюминации и костюмы ради этой комедии, хватило бы, чтобы сделать из этих людей, или хотя бы из их детей, таких же, как и он. Я не против костров, но к ним не надо привыкать, как к ежедневному обеду, сидению на горшке или ежедневной шлюхе в твоей кровати, — это не про тебя, дитя, — ими надо увлекать. Мавры, евреи и еретики также люди...

 — Что вы говорите?! — не зная, испытывает собеседник или говорит искренне, возмутился монах.

 — ...и из них сделать мерзавцев, и последний сброд, и богов, и воинов веры, и убийц, и палачей нисколько не тяжелее, чем из всех остальных двуногих. Христос был иудей и — до времени — еретик, и Павел, и... Лютер, а теперь на них молится большее или меньшее количество людей. Еретики только до тех пор еретики, пока они слабые. И каждому такому нельзя позволять сделаться сильным. Вы понимаете меня?

 — Кажется, понял. Это мысли Игнатиуса. Только... гм... заостренные до опасности.

 — А я и не говорю, что выдумал бы такое сам. Я знаю, на что способна моя голова, и в этом моя сила. Так что?

 — Поскольку бывшая «ересь» Христа, а теперь его «вера» является нашей верой — нам не нужно существование других ересей, которые также могут сделаться верами и тем ослабить нашу веру и нас. Все относительно, и сегодняшние цари — завтра дерьмо, а сегодняшнее дерьмо — завтра царь.

 — Д-да, — улыбнулся Лотр.

 — И потому воюй за свое, а в особенности против самой страшной ереси, человеческого самомнения и желания думать, воюй против самой страшной ереси, которую в Италии называют гуманизмом, потому что этот раствор вечного беспокойства, потому что эта единственная ересь, которая не станет верой и догмой, но когда станет — нам всем, и до конца дней, придет конец.

 — Ого, — сказал Лотр.

 Он смотрел на этого сегодняшнего доминиканца, а завтрашнего иезуита с ужасом и почти с восхищением. И одновременно с болью ощущал, что сам он — только переносчик чужих мыслей, что он никогда не сумеет до конца развивать их и делать из них такие далекие, окончательные выводы, что он — лицо церкви, но никак не сердце, не ум, не оружие ее.

 — И потому, если мы не хотим умереть — с плеча не рубить. Ведь у гидры отрастают головы. А отрубив, ядом примажь, воюй грязью за чистое Божеское дело, сплетнями и оговорами — за правду, нашу правду. А лучше забери детей, их вынуди с самого начала думать по-своему, убей ересь гуманизма еще в коляске, пусть себе и самым большим враньем. Тогда и мечи не пригодятся. Ведь зачем же своих бить? Это только безумец из тысяч дурней так делает.

 — Правильно, — вздохнул Лотр. — И потому готовься. Можешь костел доминиканцев уже теперь в мыслях называть иезуитским, а коллегиум при нем — иезуитским коллегиумом. Со временем сбросишь эту рясу, чтобы не носить никакой. Вы будете сильные, сильнее всех. Магистр ваш будет не магистр, а «серый папа», не умом серый, а неприметностью и всепроницаемостью, потому что серое — повсюду. Готовь детей... Сколько у тебя сейчас твоих людей?

 — Более тысячи.

 — Будет десять тысяч. Армия Иисуса. Расширяй её, расширяй владения свои на всю землю, охоться за ересями и за этими итальянскими бреднями. С людьми можно сделать что хочешь. И надо привить всем им свой мозг, и делать это скорей, ведь вот они выдали свою Библию и теперь начнут читать сами; ведь вот тридцати лет не миновало, как Колумб открыл Индию, а мир уже не спрячешь в хрустальный ящик Козьмы Индикоплова, и надо, чтобы вся земля, сколько ее ни есть, была в новом, невидимом ящике, ящике нашего духа и нашей веры.

 — Сделаем.

 — Верю. Повсюду. Вытравить навсегда. Чтобы позабыли навсегда. Чтобы по всей мировой империи позабыли, что они «цари природы», «мыслители», «те, что сами думают и сами ищут», а помнили и знали только одно — что они рабы Бога, адепты нашего учения, что они не сомневаются ни в чем и думают, как все. И ни на гран более нас.

 Иезуит склонил голову. Довольные друг другом, они с облегченьем вздохнули.

 И тут случилось удивительное и небывалое. Кто поверит — тот молодец, а кто не поверит — тому нечего и читать дальше, и пусть бросит.

 Потому что, когда они вздохнули, два небольших существа, словно освобожденные этими вздохами, вылетели из их ртов. Были они, как рисунки «души» на некоторых иконах, тютелька в тютельку, похожие на своих хозяев. Кто никогда не видел таких икон — пусть поедет в Киев и там, у входа в лаврские пещеры, осмотрит икону о хождении по мукам души святой... а черт его знает, какой святой, забыл. Но душа, похожая на уменьшенную втрое копию своей хозяйки. Вот хозяйка умерла — и душа в прозрачном хитончике стоит рядом, вылезла. Вот душу ведут за ручку по аду. Вот дьяволы жарят кого-то... Вот висят грешники, подвешенные именно за те части тела, которыми грешили при жизни... взяточники за руки, клеветники за язык... ну и так далее... А вот душу приводят в рай.

 Существа, какие неприметно для всех вылетели из ртов кардинала и доминиканца, в рай попасть, вряд ли, смогли бы. Потому что не были они белыми, и прозрачных хитончиков на них не было.

 Были они совсем голые, как Ева в костюме Адама, собою темные, с «зубками, как чеснок» и «хвостиком, как помело», по словам бессмертной народной песни о смерти трактирщика Лейбы.

 Они вылетели, покрутились над головами хозяев и, сцепившись хвостами, весело взлетели вверх.

 И сразу те двое, которые говорили такие мерзостно-разумные и страшные вещи, забыли про них, забыли даже про те замысловатые слова, которые только что так легко выговаривали их уста. Словно заперло им рот.

 Ведь это оставили их тело души того дела, какое все они делали. Осталась ее закостенелая оболочка.

 Может быть, что природный истукан, который даже никогда не слышал... ну, скажем, о Платоне, объективно служит поповщине, именно потому, что он истукан? Может самоуверенное быдло, которое никогда не слышало о Ницше, объективно будет ницшеанцем именно благодаря своей неграмотной мании величия? Может дурак, который закончил два класса церковно-приходской школы и посчитал, что с него достаточно и что он все знает, учит физика, как ему сепарировать плазму, и поэта, как ему пользоваться дольником и цезурой? Может. И разве таким образом, не зная этого, он не будет служить страшной идее тьмы? Будет. Будут.

 Они не знали таких слов, как «идея», «абсолютный дух», «человечность». Но все свое существование, все свои идеи они поставили на служение этому абсолютному духу в его борьбе с человечностью.

 Темные и грязные, даже физически, они не думали, что плавание Колумба и издание Скориной Библии на понятном языке — есть два удара из серии смертельных ударов, которые наносит их догме новый Человек.

 Но инстинктивно они ощущали, что это в р а ж д е б н о, что это баламутит, беспокоит, что это освещает безжалостным и смертоносным светом ту уютную и темную гнойную жижу, в какой они кишели.

 И потому они сражались, то есть о б ъ е к т и в н о действовали так, как будто бы их темные мозги понимали и знали все.

 Могло бы показаться (ведь эта их «деятельность» была последовательной), что они все понимают, что они нестерпимо-разумные черным своим умом, что они — сознательные воины тьмы. А они были просто люди своего сословия, которые защищали свою власть и «величие», свой мягкий кусок. Они были просто дети своего времени, несчастного, больного, гнойного, согнутого, когда человек был почти животным и только кое-где выбивались наверх ростки скрюченной, но упрямой и сильной жизни.

 Они были навоз, но нет такого навоза, который не считал бы, что он — высшая субстанция, и не считал бы появление на нем зеленых ростков явлением более низкого порядка.

 И против этой жизни они сражались насмерть, мало понимая, зачем сражаются, и зная только, что — «н а д о». А «н а д о», которое звало их к ненависти, была догма, гнусная и давно устаревшая, как все догмы и панацеи (5), идея всемирной воинствующей церкви. И страшные, и разумные, и вредные они были только в  общей своей деятельности, вообще, все вместе. И в этом был знак, что они отжили.

 Против них сражались теперь единицы. И дело этих Человеков было более сильное, чем тупое функционирование этой сифонофоры (6).

 Вне служения своей страшной идее они были люди своего времени, не более умные и не более глупые других людей. Грабили, рассуждали о том, сколько ангелов может поместиться на острие иглы, и что было у Бога сначала, Слово или Деяние, боялись подкопов нечистого, судили мышей.

 И потому, показав через дьяволов, которые вылетели из их ртов, объективный смысл их идеи и их деятельности, я теперь стану показывать их такими, какие они были. А если случится им сказать что-то такое, что выше их самих на четыре головы, — знайте, что это показывает свои рожки бес, который опять тайком забрался в их души.

 Бесы все еще висели над головами всадников, ждали.

 Лотр ехал и брезгливо смотрел по сторонам.

 — Мне кажется, вы вывезли меня охотиться на мышей, — сказал он.

 — Почему?

 — Смотрите, — и кардинал запустил длинные белые пальцы в подвитые волосы.

 На черной, как уголь, земле шевелилось живое. Сотни мышей сновали от одного чахлого ростка к другому, подтачивая их.

 — Серые! — визгнула женщина.

 Лотр показал белые зубы:

 — Если это тонкий намек на одежду нашего спутника и его орден...

 Босяцкий рассмеялся:

 — Тонко, ваше преосвященство. Но это просто мыши. Видите, бегут отовсюду в Городню. Как последняя Божья кара. Слышат, что там хлеб. Ничего, к каменным складам и амбарам им не добраться... А вообще плохо. В городе их с каждым днем прибывает. Спасу нет. Даже из церковных кубышек вылезают мыши.

 — Слишком старательно и усердно очищаете те кубышки?

 — Нет. Просто у мещан уже также почти нет хлеба.

 — Так бросьте им щедрой рукой, — невинно сказал Лотр.

 — Божий хлеб? А они, тунеядцы, опять будут бездельничать?

 — Ну, смотрите. Но тогда вам придётся делать что-то другое. Они придут просить от церкви чудес и защиты... Смотрите!

 И они заметили. Дорога шевелилась и плыла. Как река. Тысячи, сотни тысяч мышей заполонили ее всю. Шла некуда сосредоточенная, упрямая в своем тупом и вечном движении вперед мышиная армия. Лошади, выкатывая в смертельном ужасе глаза, пятились от неё прочь.

 — Видите? — спросил Лотр.

 — Что же, придётся в ближайшие дни устроить над ними именем церки суд Божий. Пусть потом не говорят, что мы остались безучастные к страданиям народным.

 Насколько достигал глаз, плыла вся дорога. Легионы грызунов шли вперед, на Городню…

 (1) Сабли, расширенные и иногда утяжеленные на конце.
 (2) Насечка
 (3) Почетный доктор.
 (4) Торквемаде.
 (5) Панацея — шарлатанское средство от всех бед.
 (6) Свободноплавающие морские животные типа кишечнополостных. Живут неразрывными колониями, иногда до 20 метров длины. Хищники. Ловят добычу и употребляют ее на всю колонию.

 Продолжение "Раздел третий. суд" http://www.proza.ru/2014/07/14/1324