Пять узелков деда Иуды

Глядя в историю, словно в зеркало,
я стараюсь изменить к лучшему
собственную жизнь.
                Плутарх

      Седой ковыль осень клонит к земле. На долю его выпали разные испытания. Нещадно хлестали небесные водные струи, трепали вольные степные ветры. Солнце то ласкало, нежно приникая к зеленому шёлку трав, то изливало безжалостно всю свою мощь, лишая жизненных соков. Вдобавок ко всему пришёл черёд заморозков начальной осени, обладающей затейливым вкусом капризного художника. Что ещё недавно цвело и благоухало, утратило яркость. Осень перекрасила всё в тоскливый песочный цвет. И первый снег, как первая седина, уже напоминает, что в круге земном текущий год идёт к своему завершению.
    С серпом в руках бредёт старый Иуда по косогору, на перевязи через плечо удобная колыбелька. Припадая на колено, срезает пучки ковыля. Привычным движением руки перехватывает за верхнюю часть и с оттягом бьет по голенищу сапога. Сухие узкие листья, невызревшая молодь, растительный мусор – всё ненужное желтым облачком оседает на землю. В ладони остаются только ровные как на подбор стебли, радующие глаз. К полудню ноша будет ощутимо тяжёлой. Иуда по опыту знает, сколько выйдет побелочных кистей. Особенно хороши с легкой прозеленью, в которых сбереглась живая сила, дающая долговечность изделию…
    Время шагнуло так далеко, что нет нужды гонять себя по сопкам – в магазине кисти на любой запрос. Широкие, как совковая лопата, совсем крошечные, любого фасона и калибра – с расчётом на разный кошелёк. Бровастый Иуда – человек стойкой закалки. Заведено однажды, что в погожий сентябрьский день в самый раз готовить ковыль на весь предстоящий год и, если мир не перевернётся, то исполнит приятную задачу, освящённую опытом десятилетий. Признаться, он и сам похож на ковыльную кисть: жизнь трёт о шершавую стену бытия, окатывает холодом людского отторжения, а Иуда всё тот же. Может, даже лучше.
    Проблемы его начались с младых ногтей. Неразумным бегал по двору, открывался сердцем миру, а вослед неслось взрослое: подлое семя, погубитель! Школа была настоящим испытанием. Мальчишки задирали, отказывались сидеть за одной партой. На виду у него пересыпали монетки из ладошки в ладошку, намекая на тридцать сребреников. Девчонки отказывались дружить, будто лежала на нём зримая печать отверженности. Уж как хотелось сделать что-нибудь такое, чтобы обидчики прочувствовали, поняли свое заблуждение!.. Чувствуя это, мать говорила примирительно: «Если тебя лягнула лошадь, не отвечай ей тем же».
    Как он благодарен за противостояние и даже вражду. Будь по-другому – неизвестно, как бы повернулось. Чтобы не давать себя в обиду, полюбил спортивное железо – гантели, гири, штангу. Со временем оно перекочевало в мышцы, сделав их железными. С не меньшей страстью приналёг на учебу, понимая, что крепость тела и ума решат все его проблемы. При этом оставался неизменно открытым, мягким и заботливым.
     Как капля точит камень, так же незаметно, постепенно менялось к нему отношение. Имя Иуда уже не заставляло ребят принимать боевую стойку. Они сами, перебирая разные варианты, нащупали подходящее – Юда, на том и остановились. Глядя на них, с заметным  облегчением приняли обновлённое имя школьные учителя. Кому, как не им, знать, что когда-то на Руси фамилию давали по имени отца. С тех пор на равных с другими есть Юдины…
    Это первый и не самый простой узелок в судьбе подающего надежды молодого человека. Зная наперёд, что минувшее – только начало, а будущее не обещает сладких пряников пополам с сиропом, обратился к родителям:
    – Скажите, почему нарекли Иудой?
    – Мне, сынок,  имя легло на душу, когда ты появился на свет. Пришло из ниоткуда и вытеснило все прочие, – сказала мама. – Прости меня, не могла противиться, хотя понимала, какое для тебя испытание на всю жизнь.
     – У нас в роду Иуды не упомню, – добавил отец. – Впрочем, не имя делает человека человеком, а сам человек поднимает на его высоту или бросает себе под ноги. Вот о чём нельзя забывать!
   Чувствовал Иуда: мерка людская применительно к нему жестковата. За малый проступок кому-то другому можно попенять, пожурить по-отечески, на худой конец – отнести за счет неразумного возраста, зато с него спрос по полной. Поэтому поступь житейскую, как землемер с саженью, намечал осмысленно и строго.
    Признаться, кровь молодая, неуёмная влекла туда, где парни и девки, до забав охочие, время транжирили беспечно. Такие соблазны он душил в зародыше, понимая, что стать рабом собственных страстей очень просто – только дай себе волю… Взнуздал себя Иуда без особого труда и не выпускал из рук поводья, пока не перебродила, не вызрела окончательно душа. По существу, всю жизнь учился управлять собой – заметно в этом преуспел, не замарав имени.
    Ещё дед Алексей Иваныч, мир праху ему, говорил наставительно: «Не зазорно брать пример с хорошего человека. Частое подражание станет твоим нравом». Иуда помнит его руки – избитые работой, в ревматических узлах, с вечными подковами мозолей, но такие прекрасные, ласковые и заботливые. Они с дедом даже внешне похожи. Одинаково поджарые, горбоносые, с зализанным вверх вихром над левой бровью. Та же неслышная походка, готовность подставить своё плечо, когда есть нужда в помощи.
    Алексей Иваныч был постоянным в мыслях, никого не хулил, оберегал себя от всякой скверны. «Мы же человеки, – говорил, – подобно свиньям нам не след валяться в грязи». Запомнился ещё тем, что даже в старости учился чему-то новому. Это было в нем неистребимо, напоминая вечный зуд. Очень жалел, что не получил должной грамоты. Сначала, стесняясь, украдкой, а потом в открытую читал внуковы учебники по физике, географии, искренне радуясь своим поздним открытиям.
    Только учебник по истории вызывал в нем двойственное чувство. Любопытно заглянуть в скрытое за пологом времени далёкое прошлое, зато события, коим был сам свидетель, вызывали душевное смятение. Он так воспитан, что нельзя не верить печатному слову, однако кособокая правда и нередко откровенная ложь портили деду настроение. Прислушиваясь, можно было различить слова, пока не совсем понятные для недоросля Иуды: «Благими намерениями вымощена дорога в ад».
    Внукову жажду к знаниям всячески поддерживал, повторяя часто, что ученье – свет, а не ученье – тьма. Вообще, он говорил коротко, как давно продуманное и выношенное. Тогда мнилось Иуде, это оттого, что дед слова свои много раз примерял к жизни и сказывал к нужному случаю, точно вколачивал гвоздь. С того далекого времени сохранила память чудесные дедовы слова о пользе знания: «Кто ходит со светом, тот не спотыкается».
    Вот так, общими усилиями, начал завязываться второй узелок в жизни Иуды. К окончанию школы открылись перед ним все пути. Учителя настоятельно советовали обучаться точным наукам. Никто так играючи не решал сложных задач, не извлекал в уме квадратный корень из числа, не спал в обнимку, как говорят,  с учебником алгебры. Директор школы, потрясая сочинениями, сохранёнными как лучшие, зычно заявил на прощальной линейке: «Только в гуманитарный! Это надо же так красиво писать!» Друзья из школьного ансамбля требовали: «Учись музыке. Не зарывай талант».
    Иуда слушал всех, лицо его трогала улыбка. Он давно уже решил для себя учиться делу, которое позволит быть рядом с родителями. От деда досталась ему страсть к земле. Голове и рукам найдёт достойное применение. Он не будет безропотно волочить повозку свою, а сделает жизнь по возможности интересной и насыщенной. Важнее всего: не предаст надежды родителей, которые хотели бы встретить старость под одной с ним крышей. В начале июля с лёгким сердцем подал документы на агронома.
    Всё складывалось как нельзя лучше. Учёба давалась легко и радовала тем, что многое из дедовой практики просто и понятно объяснялось с точки зрения науки. Отношения с ребятами заладились с самого начала. Девчонки вовсю стреляли в его сторону глазами, а иные откровенно не прочь были завязать отношения. По части любовных интрижек Иуда совершенно не искушён, а вот той, которая легла бы на сердце, пока не встретил.
    Столоваться студенты ходили в общепитовскую забегаловку, расположенную близ учебных корпусов. Кормили не ахти как, с голоду ноги не протянешь, однако и жирком не обрастёшь. После обедов оставалось на столе много чего. С помощью Иуды все это перекочёвывало на  свободный пятачок перед окнами столовой, где находили себе пропитание голодные собаки и стайки голубей. Там и приметил он девушку с ямочками на щеках, которая с рук кормила сизарей, помогала старушкам перейти через дорогу. Нередко видел её с коромыслом через плечо. Поочерёдно зачерпывая вёдрами воду, она легко шагала в сторону осевшего от времени дома на берегу реки.
    Однажды увидел её в техникуме. Она поймала удивленный взгляд, смутилась, скрылась за спинами подруг. Прошло ещё немалое время, прежде чем решился на знакомство. Слишком хорошо помнил насмешливые слова одной красотки:
    – Да я предпочту одиночество, чем иметь детей от человека с именем Иуда!
    Их встречу можно назвать случайной. По правде говоря, в роковые совпадения он мало верил. Как и дед, который рассказывал о труднообъяснимом на фронте – иначе как чудом не назовешь. Однажды наступил на противопехотную мину. Очнулся после взрыва – на теле ни царапины, только ступня посинела от удара взрывной волны. Отбросило его в сторону будто соломой набитую куклу. В другой раз при бомбёжке кинулся под защиту землянки. Та уже забита такими, как он, до отказа, не вмещает всех желающих. Удар фугаса – два наката брёвен разметало в щепы, а он целехонек. Не иначе само Провидение взяло под защиту.
    Так и с девушкой с ямочками на щеках. Пришёл Иуда в больницу навестить преподавательницу литературы, что жила одиноко, детей не имела.  Надежда, так звали девушку, была уже здесь. Слово за слово – робость позади. Не преминул как-то спросить насчет своего имени, мол, ничего против не имеешь?
    – Имя как имя, – отвечала, – не хуже и не лучше других. Важно содержание. Худые поступки и хорошему имени славы не сделают.
    Видно, дедово везение по наследству передалось. Всякий раз, вспоминая ту памятную встречу в больнице, Иуда признавался себе, что судьба подарила добродетельную жену, которая как венец для мужа своего. Надежда оказалась образцовой хозяйкой и замечательной женой, чьё плечо всегда ощущалось рядом. После трудных родов без малого неделю пребывала в горячке. Вымаливая для неё выздоровление, Иуда дал дочке имя Вера. Этим он хотел сказать, что верит: болезнь отступит, всё у них в семье будет хорошо.
    Вторую дочь Надежда явила на свет в те дни, когда Иуда ездил на большой сельский праздник как знатный агроном. Имя для крохи роженица вынула из самого сердца – выношенное, единственно верное: Любовь.  Уже дважды мать, зрелая женщина,  она признавалась на весь белый свет в чувствах к своему мужу. Теперь у Иуды вне сомнения имелась ещё одна точка опоры  – Надежда, Вера, Любовь. Они – тот самый новый узелок, без которого жизнь Иуды теряла всякий смысл.
     Оставляя позади года, как придорожные версты, так и катилась бы дальше судьбоносная повозка Иуды, если не вопрос, терзавший его давно. Он хотел понять, сколь велико духовное падение двенадцатого апостола, любимого ученика Иисуса Христа, чьё имя волею небес досталось ему от рождения. Кто подскажет? Кто просветит?
    Во всём, что мог почерпнуть из бесед на эту тему, а также из книг, которые оказались ему доступными, было больше вопросов, чем ответов. Он вполне отчетливо представлял себе этих необыкновенных людей в последние дни, предшествующие событиям после Тайной вечери. Задумываясь, впадал иногда в странное состояние – призрачные тени последователей Христа продолжали между собой вечный спор о роли Иуды: клятвоотступник или жертва, несущая незаслуженно свой тяжкий крест две тысячи лет?
    Внешне не располагающий к себе Иуда, уличённый не одиножды в душевной нечистоплотности – идеальная фигура для обвинения. Однако с лица воду не пить, и физический изъян – ещё не повод клеймить человека. Тем более что это уже был не тот Иуда Искариот, искавший поначалу расположения у Христа и апостолов, потом прибившийся к ним окончательно. Испытавший в жизни вдосталь горького и теперь обретший веру, он был наиболее самостоятельный, твёрдый и, несомненно, умный человек.
    Тридцать сребреников  –  даже по тем временам жалкая сумма. В его личном распоряжении на нужды общины имелись куда более значительные деньги, которые можно присвоить, не беря смертный грех на душу. Наконец, разве мог Христос с его неземным пониманием людей стать жертвой жалкого стяжателя? Не значит ли это, что Иуда следовал иной, несравненно высокой цели? Не является ли случившееся частью божественного плана, в котором так много скрытого смысла?
     Великое видится на расстоянии. Вот они, пока еще ученики, собрались в Гефсиманском саду. Их двенадцать, самые верные из всех, что следовали за Иисусом. Каждый со своим духовным багажом, видимым Христу. Самый громкоголосый и внешне сильный Петр – труслив, Марк – покорен, Матфей – приземлён, Иоанн – честен, умён, подвержен сомнениям…
     Все они испытывают в нём нужду, как в Учителе. Однако сегодня ему нужен тот, кто может отказаться от самого себя, отдавая своё имя на вечное поругание, –  без страха и упрёка исполнит последнюю его волю. Совершит видимое предательство, за которым Иисусу Христу предстоит мученическая смерть на кресте. В конечном счете это обеспечит ему величие и бессмертие в веках, а Иуде – проклятие в тех же временных рамках. Только ему, понимающему разверзающуюся перед ним бездну, самому верному и преданному, Иисус  может доверить столь ответственное дело, о чём откровенно предупреждает: «Твой крест будет тяжелее моего».
      Одно дело – знать, что человек рождается на страдание, совсем другое – сознательно отправить себя на плаху. Отныне вечно быть им рядом, но никогда – вместе. В домах, где будут оплакивать Христа, сердца наполняются мудростью. Иуде тоже суждено пробуждать сердца – для чувств совсем противоположных. Так будет продолжаться из века в век.
    Кто скажет, как было на самом деле? Достоверно об этом могут донести лишь документы того времени, которых нет. Есть свидетельства учеников Спасителя, ставшие основой христианства. Они создавались живыми людьми – со своими слабостями и противоречиями. Уместно ли думать, что совесть, как тысячи свидетелей, вполне безупречна? Чем больше погружения в давно минувшие события, тем больше вопросов. Что есть истина? В правде великая сила, но все же пусть останется сей спор богословам…
     …  Память об Алексее Иваныче, дедушке из детства, как посох для слабого глазами. Своим чутким сердцем старик понимал, с чем придётся столкнуться внуку. Рассуждая о подлости, предательстве, мерзких проявлениях души, он умел определить глубину падения и подсказывал, какою мерою воздастся за все это. Иное предательство, говорил он, является таковым только на скорый, поспешный взгляд. Истинные мотивы чаще скрыты и не всегда видны. А суд человеческий бывает поспешен и не всегда справедлив.
     Дед много воевал и насмотрелся всякого. Чаще всего он рассказывал о своем друге – прапорщике Новицком, с которым судьба свела в 1915 году на Кавказе. Это был человек, которому пришлось пройти через суд офицерской чести по обвинению в предательстве и совершить подвиги во имя воинского долга. А еще смыть обвинение, которым поспешили запятнать душу.
     …  Знойное, иссушающее лето. Стрелковому полку из корпуса генерала Баратова необходимо преодолеть ущелье, в котором ожидалась турецкая засада. По данным разведки в уцелевшем горном селении на выходе из каменного мешка разместился передовой пост противника, где караульную службу несут несколько курдов, над ними турецкий унтер-офицер. Об этом сообщал армянин, местный житель, уверявший, что ведут они себя беспечно, русских не ждут и пленить их можно без особого труда. Для пущей убедительности взялся быть проводником.
    В ущелье был направлен  отряд стрелков под командой прапорщика Новицкого. Поставленная задача проста, но ответственна: выяснить расположение сил противника, по возможности взять языка и обеспечить беспрепятственный проход казаков 1-го Аргунского полка, который ударит турок неожиданно – с той  стороны, где казаков не ждут.
    Как потом оказалось, турки взяли семью армянина в заложники, а его самого принудили пойти на предательство. Для русских приготовили ловушку:  для видимости пост охраняли пятеро курдов, которые азартно резались в нарды. За валунами по обеим сторонам дороги залегла турецкая рота.
    Когда взвод полностью втянулся в ущелье, внезапно выросли головы в фесках, раздался властный голос: «Урус, сдавайся!» Прапорщик не растерялся: приказал ударить в штыки. Он знал, что рукопашного боя турки избегают при любой возможности. Быть заколотым как нечистое животное – свинья для мусульманина означает невозможность попасть на том свете в рай.
    В короткой, жёсткой контратаке стрелки отбились от наскочивших турок, за глиняным дувалом заняли круговую оборону. Воздух заполнился хлёсткими ударами выстрелов, дымом сгоревшего пороха. Неожиданно наступила тишина: запас патронов, взятых в разведку, закончился. Подсумки убитых турок также пусты. Слышны были только слабые стоны раненых и перекличка птиц, которым нет дела до покалеченных людей. Из-за глинобитных стен послышались требования турок сдаться. Внезапно раздался знакомый голос армянина-проводника, который умолял Новицкого и его солдат сложить оружие:
    – Иуда, ты уже один раз нас предал. Ещё хочешь крови? – отозвался прапорщик.
    – Ребята, мои дети и жена в заложниках. Мне все равно: турки убьют или вы – конец один. Детишек пожалейте… Иду к вам парламентёром.
    Прапорщик обвёл взглядом свою команду, тяжело вздохнул. Надо принимать нелёгкое решение.
    – Все, братцы! Мы свой долг исполнили. Больше я в вашей жизни и смерти не властен. Нас осталось мало, нечем стрелять и мы все раненые. Предлагаю сдаться. Ответственность за это беру на себя. Авось, повезёт, выживите и поедете домой в Россию. Там расскажете, как было.
    Потом повернулся к армянину, которому турки велели передать, что добровольная сдача сохранит русским их жизни, обронил презрительно:
    – Скажи им, подлая душа, что принимаем условия. И ещё добавь, что корпус генерала Баратова на подходе. Будет здесь вот-вот.
    Это были неверные сведения. Баратов пробивался на Эрзерум другим путём. Пустив турок по ложному следу, прапорщик Новицкий рассчитывал отвлечь значительные силы противника. Угрюмые стрелки молча загнули стволы винтовок, сломали клинки сабель – бросили в колодец. Новицкий из-за стен дувала выходил последним. В барабане нагана он сохранил единственный патрон, чтобы напоследок пустить в себя пулю и таким образом избежать позора пленения.
    В нём боролись два начала. Военная косточка, честь мундира, дух русского воина – всё претило испытать унижение. Смерть от своей руки казалась оправданной и желанной. В то же время, внутренний голос христианина противился: душа самоубийцы остается неприкаянной. Он направил наган на вражеского офицера, стоявшего поодаль. Стволы винтовок турецких солдат-аскеров мгновенно переместились на русских воинов, истекающих кровью. Новицкий выстрелил вверх, в беспощадно жалящее солнце. Тотчас удар турецкого приклада опрокинул его навзничь.
    В крепости прапорщик не задержался. Понимая турецкий язык с пятое на десятое, уловил из азартного спора, что его намерены переправить в штаб для допросов. Тот самый майор, которого он недавно держал на мушке, дал команду готовить в дорогу две подводы.
    Новицкий лежал со связанными руками. Нещадно трясло на каменистой дороге, узким серпантином вьющейся вдоль ущелья. Из-под неплотно сомкнутых век видел двух турок, сидевших на облучке, дремлющего офицера сопровождения. Сзади пылила вторая телега; за крупом лошади, точно грибы-мухоморы,  покачивались красные фески.
    Новицкий был пленён, но дух его свободен. Даже в такой, казалось бы, безнадёжной ситуации он не терял надежды на освобождение. Это там, на месте боя, он не имел права рисковать жизнью стрелков. Здесь другое дело:  вырвался живым из плена – хорошо. Погиб при побеге – всё же лучше, чем позор чужбины.
    Лошади, тревожно всхрапывая, огибали крутой поворот. Где-то далеко в низу ущелья глухо шумела река. Новицкий пружиной распрямил раскоряченные ноги,  жестким ударом сшиб возниц, дико гаркнул во всю молодую глотку. Повозка резко дёрнулась и, увлекая лошадей, опрокинулась в пропасть. Все произошло стремительно. На лице офицера застыло выражение удивления и ужаса. Новицкий видел, как он бьётся о камни, не выпуская из рук винтовку.
    Поистине, когда человек немощен, тогда он силён. Связанные сзади руки сослужили хорошую службу – они оказались целыми. Тела его спутников лежали в неестественных позах, не подавая признаков жизни. Новицкий нащупал спиной штык винтовки, разрезал сыромятный ремень, стягивающий ладони. Слышно было, как наверху суетились люди, не решаясь спуститься. Он подождал наступления сумерек и начал карабкаться вверх, цепляясь за колючие стволы акаций, длиннолистного карагача, оголённые корни.
    В том бою он получил легкое, по касательной ранение в бедро, однако оно давало о себе знать. Уже скоро почувствовал, что сердце колотится где-то в глотке, предательски дрожат слабеющие руки. Взбадривая себя отборными ругательствами, упорно передвигался от одного куста к другому. Замер, услышав на дороге цоканье подков.
    – Никак наш русак бранится, – услышал Новицкий густой, прокуренный голос. – Эк, загибает, аж душа радуется! Надо помочь, братцы!
    – Паря, ты где? Отзовись! Спустим к тебе отчаюгу.
    – Здесь я, ребята! – влажно отозвался Новицкий, чувствуя легкое головокружение от нахлынувших чувств. – Запалю серянку, чтоб видно.
    Хорошо быть между родных людей. Несравненно лучше оказаться среди тех, кто причастен к твоему новому рождению. Именно так чувствовал сейчас себя прапорщик Новицкий, жизнь которого мгновения назад висела на волоске. К этому примешивалась возможность отбить солдат из плена. Он не сказал – простонал: «Наши у турок. Пока ночь – успеем».
     – Вот почему не дождались вас, – пробасил все тот же прокуренный голос. – Мы посланы на выручку.
    Перед рассветом, когда сон особенно силён, небольшая крепость была вывернута наизнанку. На каменистом полу квадратного двора сонно переминались обезоруженные турки, среди них роскошным бельем выделялся тот самый майор, который накануне принимал сдачу русских. Увидев Новицкого, он чуть вздрогнул: «Опять ты?!»
    – Предлагаем обмен, – басовито прервал его русый бородач. – Возвращаешь наших – забираешь своих.
    – Они в другом месте.
    – Нам спешить некуда. Подождём. Полагаем, не уронишь достоинства офицера – не сбежишь и не бросишь своих в беде.
     …  Прапорщика Новицкого судили судом офицерской чести. За всю историю полка это был первый случай, когда командир отдал приказ подчинённым о добровольной сдаче. Ни у кого не возникло бы вопросов, если бы прапорщик повёл безоружных бойцов в последнюю атаку: храбрецы приняли достойную гибель. А сейчас, невзирая на геройство, предстояло определить, кто он: нарушивший присягу предатель или высшей пробы человек, пощадивший от верной смерти своих израненных стрелков?..
    – Два случая предательства. Обезумевший от горя армянин и человечный прапорщик Новицкий, – очарованный рассказом деда, сказал тогда Иуда. – Чем дело закончилось?
    – После того как наши отбили у турок семью армянина, он посчитал невозможным далее жить. Повесился, проклиная себя за слабость. Судил судом собственной совести. В нагрудном кармане торчал мятый листок бумаги, где торопливым корявым почерком просил родственников позаботиться о жене и детях. Новицкий в ночь перед судом поседел. Презрение своих оказалось страшнее самой смерти.
    …  По законам военного времени ему грозил расстрел. С другой стороны – это все понимали – молодой офицер, толком не нюхавший пороху, показал себя отменно храбрым воином. Каждый примерял на себя, как бы поступил сам на месте Новицкого.
     Сошлись на том, что нельзя назвать прапорщика невинным, но и судить как виноватого тоже нельзя. Задачу сколько мог – выполнил, стрелков сберёг, сам не сплоховал. Разжаловали в рядовые и отправили дальше воевать.
     В канун Рождества Богородицы батальон, в котором сражался Новицкий, штурмовал крепость. Турки поначалу защищались отчаянно, потом сопротивление ослабело, и вскоре осажденные запросили пощады. Принять сдачу мог только офицер. На тот момент в живых оказался разжалованный Новицкий. Накинув на плечи чужую шинель, он встречал выходивших из крепости турок. Русские стрелки собирали брошенное оружие, подсумки с патронами. Многие из них были полными.
    Неожиданно Новицкий увидел старого знакомого, того самого майора – не раненного и даже свежо выглядевшего. Их взгляды встретились, турок отвёл глаза и сказал куда-то в сторону:
    – Кисмет. Судьба, значит.
     Вскоре Новицкому вернули прежнее звание, наградили орденом Св. Станислава с мечами и бантом, хотя другому за тот же подвиг могли дать Георгиевский крест. Далее его военная судьба, сколько помнил Алексей Иваныч, складывалась вполне удачно. Он дослужился до больших чинов, не был обойдён наградами.
     – Я к тому так подробно тебе рассказываю, – сказал тогда дед, – чтобы запомнил  этого славного человека. Его звали Иуда. Всю жизнь он берег свое имя и делал все возможное, чтобы наполнить его высоким содержанием. Того же и тебе желаю.
     Дедово напутствие Иуда чтил всю жизнь. Дочерей в том же духе воспитал. Теперь внукам своим ненавязчиво и доступно подсказывает, что имя  человека – величайшая ценность, хрупкий сосуд, требующий бережного к себе отношения. Это, наверное, самый важный узелок деда Иуды, который завязывать ему до последнего вздоха.
    …Сентябрьский день клонится к закату. Земля прогрелась, отдаёт тепло. Выпавший накануне снежок бесследно растаял. Совсем не хочется вставать и брести домой. Благостную тишину иногда нарушают прощальные крики журавлей, спешащих на зимовку. Хорошо и неспешно думается под шелест трав, мелькание сурков, течение облаков в небесной выси.
     Видится старому Иуде: где-то там, за необозримыми далями история завершает свой очередной земной круг. Как это уже бывало, измученное распрями, войнами, корыстолюбием, невежеством и развратом общество в очередной раз нуждается в новом пришествии Иисуса Христа и осыпаемого проклятиями Иуды Искариота. Как напоминание о вселенской жертвенности и подлом предательстве – для вразумления и назидания. Это вечно, как день и ночь. Как пробуждение природы весной и зимняя спячка. Как добро и зло. Так будет продолжаться, быть может,  до тех пор, пока имя Иуды усилиями людей не очистится окончательно.
     Провожая взглядом клин журавлей, соглашается с грустной мыслью, что его полёт в вечность уже не за горами. С лёгким сердцем он покинет временный земной приют, понимая, что свое пребывание здесь он не омрачил ни единым дурным поступком.