Тепло домашнего очага

 (из сборника "ТЫ БОЛЬШЕ НЕ МОЯ  ЖЕНЩИНА")


Каждый раз, приезжая  к ней  домой,  Глеб поражался  мастерству живописца, изобразившего этот камин.  Еще в детстве слышал  историю  про древнегреческого  художника, на  холст которого слетались птицы, принимая  написанный красками виноград за настоящие,  сочные ягоды. Смотря на  камин,  не втиснутый в раму, а как будто  встроенный в стену, казалось,  было слышно  как потрескивают сгорающие в нем дрова.
 Из всех вариантов, предложенных ей риэлторами,  Алиса  выбрала именно эту квартиру  во многом благодаря уютному  пламени, горящему  на стене.

Только  лифт в ее  доме был очень неудобный, небольшой совсем,   тесный,  и Глебу приходилось  нести маму на пятый этаж на руках, а потом поднимать коляску.  Давно договорились,  что мама будет жить неделю  у него, неделю у  Алисы. Раньше Глеб еще надеялся, что  матери станет лучше.  С такими деньгами и связями, как у сестры,  можно было найти лучших врачей.   Главные медицинские  светила города, новейшие лекарственные препараты оказывались одинаково  беспомощными перед  тем  унизительным  полунебытием , в состояние которого  впала Ирина Владимировна.

 Давно, очень давно, в детстве,    Глебу так хотелось, чтобы  приходящая за полночь мама  все время была бы дома, рядом, и никогда бы не уходила от него.  Мог ли  он подумать, что станется с ней?!  Постоянно обрызганная собственной слюной,  ежеминутно  как  будто кивающая кому-то невидимому, не способная даже в туалет  сходить самостоятельно…  Ее  потерявшая связь с миром душа была затянута  мертвой кожей, словно  желтым  туманом.  Но Глеб и сейчас хорошо помнил  тяжесть сумерек,  которые в детстве заглядывали через окно в самое его сердце.  Каждый раз  он  боялся, что мама не придет, сорвется с трапеции. Сама она пожалела, что  взяла с сына с собой в цирк, она не  думала,  что  он так сильно будет переживать за  нее. Хотела  развлечь своих детей праздничным цирковым представлением, и не чаяла, что Глеб после  этого не заснет всю ночь, не выпустит ее руку до самого утра,   будет просить, умолять   ее не уходить.
 
- Не  работай там больше… пожалуйста… это очень высоко…ты можешь разбиться.
Заверения что разбиться невозможно,   что есть искусная страховка, ничуть не умаляли  тревожные детские слезы.  Он  все  время представлял  маму, падающую  с трапеции и умирающую  на цирковой арене.  Тогда она была еще очень красивой.  Восхищённые  взгляды зрителей золотили ее костюм, как солнечные лучи – морские волны.  А магия изысканно  тонких черт ее лица  была загадочнее любых фокусов, что показывали  на арене во время представлений.  Иные из искушенных зрителей  вместе с билетами на первый ряд приобретали  и  театральный бинокль, для того только, чтобы  лучше рассмотреть ее улыбку, встретиться с ней взглядом. Не было еще представления, чтобы ей не подарили цветов.
- Мама.. скажи, почему ты так поздно приходишь? Я знаю, цирк  закрывается в 11 часов, а ты  возвращаешься к нам   ночью. Почему? Мы с Алисой так ждем тебя.
- Ну, сыночка, - оправдывалась мама, – после цирка у меня есть еще работа.
- Какая?! – не верил Глеб.
- Точно  такая же, только не в цирке уже.  Закрытые представления.  Для взрослых. Когда немного зрителей.
 - Возьми, меня, пожалуйста с собой! Хоть разик!
- Не могу, - вздыхала мама.
- Почему не можешь? – обиженно глядел на нее Глеб.
 - Потому что они идут очень поздно.  Когда все дети уже должны спать.  А ты у меня еще все-так ребенок, хоть и глазки у тебя  уже  такие умные.

В маминых объятьях всегда  было очень тепло, уютно, не хотелось  ни о чем  спрашивать,  ни о чем думать,  только бы ничего не случилось с мамочкой, только бы не оборвалась она,  не упала   никогда с трапеции на цирковую арену. 
 А когда ее опять долго не было, тяжелые  сумерки заглядывали через окно в самое его сердце.  И цирк представлялся чем-то очень опасным,   созданным будто для того только, чтобы заманить маму в ловушку.  Зловещие ухмылки клоунов, оскаленные пасти дрессированных львов, огненное пламя,  вырывающееся изо рта факира…
Алиса объясняла Глебу, что цирк – это совсем не страшно,  что клоуны и фокусники – это очень  здорово, что  мама так много работает  и так поздно приходит потому что  очень любит их с Глебом, и хочет подарить им побольше подарков, а Глебу не нужны были никакие подарки, он хотел только чтобы его крепко крепко прижали к себе…  Кожа без маминых объятий льдом становилась, превращая текущую по венам кровь в тяжелые сугробы. Холод  лился дождем из острых игл,  беспощадно  пронзая все тело.
И переставал дождь, и таяли сугробы,  и текущая в венах кровь становилась солнцем, когда обнимала мама.
 Мама теперь возвращалась еще позже.


За окном шел такой тяжелый снег, что, казалось, с  неба падают  белые камни.  Резкие порывы ветра были похожи  на взмахи плетки, хлеставшей воздух до крови. 
- Хочешь кофе? – спросила Алиса.  Глеб сразу согласился.  Ему очень хотелось думать, что сестра предложила ему  кофе не из вежливости, что ей было важно поговорить с ним.  Они уже очень давно не  разговаривали.  По условленной договорённости  Глеб привозил  и отвозил маму.  Они ни о чем не  разговаривали с Алисой.  Глеб спрашивал только, не нашли    ли какие-нибудь новые лекарства, которые  могут помочь маме. Алиса отвечала,  что не  нашли.

 
Горячий кофе кажется особенно вкусным, когда за окном идет  тяжелый снег.
- Я говорила с одним покупателем, -  улыбнулась Алиса, и Глеб вдруг подумал, что очень давно не видел, как она улыбается, он забыл, насколько сильно меняет ее  лицо улыбка, -  такой коллекционер… современное искусство…самые неожиданные работы покупает. Дорого.  Я сказала, что у меня брат – художник.  Он заинтересовался. Спросил, когда можно будет посмотреть твои работы. Если ему понравится что-нибудь,   он очень дорого купит.
- Спасибо, - улыбнулся в ответ Глеб.  Он  тоже очень давно ей не улыбался.
- Так когда тебе удобно чтобы он посмотрел? – Алиса  ждала, что Глеб назовет точное время.
- В любой день. Мне все равною,  – вновь улыбнулся он, -  ты  же знаешь, я не занят.  Вся работа – ждать, когда кто-нибудь  купит  хоть что-то.
- Ты давно не продавал ничего? – поинтересовалась она.
- Да, - признался Глеб.
- Может, тебе деньги нужны?  - спросила Алиса, - ну, ты можешь  в долг взять, отдашь потом, когда картину какую-нибудь  свою продашь, - уточнила она, видя растерянность брата.
- Ты ведь  у меня в мастерской года три, наверное, уже не была.  Может, я такую ерунду делаю,  какую  и за две копейки не продашь, -  первый раз  в этот вечер он посмотрел ей прямо в глаза.
- Если б ты знал,  какие картины этот вот коллекционер  покупает,  да еще за деньги бешеные! Я подумала  даже, что и сама  могу что-нибудь нарисовать  и ему продать  как предмет искусства.
- Ты поэтому его хочешь ко мне привести? – сразу расстроился Глеб,  – потому что он ничего в искусстве не понимает,   и любую ерунду купит?  Раньше  ты мне не помогала с покупателями, потому  что  у тебя не было знакомых, ничего не понимающих в искусстве?
- Тебе нужны деньги? –в ответ спросила  она и потом добавила: «кто ее знает, эту жизнь. Может,  скоро в музеях висеть будет только то что он покупает».

Раздался страшный, надрывный крик. Это кричала мама.  Они оба уже привыкли к тому, что она так  кричит. Быть может, это ее душа отчаянно  пытается вырваться  из беспомощного тела и бьется о ребра как о колючую проволоку. 
- Кофе хочешь еще? – спросила Алиса.
Острый морозный воздух словно  когтями царапал  стекло окна.  Кофе было очень вкусным.  Тогда, давно,  в самый памятный,  последний день детства, за окном тоже шел снег.  Время было уже  за полночь.  Глеб  не  ложился спать,  он ждал маму, накануне ему приснилось, что она все-таки упала с трапеции.  Растёкшуюся  по цирковой арене кровь  лизали дрессированные львы. А маму   унесли факиры, радуясь  тому, что теперь  у них  есть ненужное тело  для  распиливания,  и можно не бояться, что фокус не получится.
 Глеб смотрел на стрелки  часов, как на головы ядовитых змей,  готовых каждую секунду ужалить его.  Мальчика уже знобило.  Поднималась  температура.  Было  так больно глазам, как  будто  кто-то набросил сети  пелены на его  очи, чтобы как рыбу,  выловить   зрачки его.  Когда вошла Алиса,  он принял ее за маму и спрятался в ее ладонях.  Сразу стало тепло.  Только Глеб не понимал,   зачем она раздевает его,  если  только что ему было так холодно.
Все, что случилось потом, помнилось отрывочно,  смутно,  вспышками,  яркими  мазками, в которых смешивались самые  разные краски, и страх, и боль, и  неожиданное наслаждение, стыд и радость, тепло и холод. 
Алиса, все такая же голая, продолжала лежать на нем, а он уже видел мамино лицо за ее спиной. Первый раз в жизни лицо это было некрасивым,  оно как будто исчезало,  проваливалось  в какую-то черную бездну.  Потом женщина в белом халате делала маме  уколы, и он очень боялся, что ее заберут, но увезли его самого, на следующий день,  в больницу, когда у него еще больше поднялась температура. 

Ночью перед этим  он услышал, как  мама плачет в телефон: «не знаю, как сердце выдержало. Я же все для них.  Чтобы у них все было.  Чтобы не  нуждались ни в чем.  Поэтому после работы к этим уродам езжу,  которые в своих особняках  себе домашний цирк  устраивают,  там никакой страховки. Им интересно, только если я и правда разбиться могу.  А потом пристают еще.  Противно так. Для меня цирк – это мечта, фантазия, сказка. И я жизнью рисковать могу своей ради детей за деньги большие, но не в постель с уродами богатыми ложиться. Для меня цирк с   самого детства -    волшебство. А тут прихожу,  и дети мои...друг с другом. Лучше б  змеи в моей постели копошились.   Что я сделала не так?! Они же теперь такими  же уродами вырастут как и те,  к кому я по вечерам езжу.  Какая из меня мать, если у меня такие дети?! Я ничему их научить не смогла…

Мама не приезжала к Глебу в  больницу  и он понял, что  произошло что-то нехорошее, непоправимое.   Потом оказалось, что  она в это время тоже лежала в больнице.   После разговора с дочерью у нее случился первый инфаркт.   Какое-то  время они жили с тетей,  с которой до того мама не давала им общаться.  «Они вырастут таким же, как отец, как тетя,   – это Глеб услышал еще тогда, ночью, по  телефону,  когда до него,  лежащего  в полубеспамятстве в другой комнате, доносились мамины слова.  И впервые подумалось тогда, что мама не всегда говорит правду. Ведь раньше она  заверяла, что папа, которого  они с Алисой никогда  не видели,  был  очень  хорошим, удивительным человеком.
 Через несколько лет  у  нее  случился второй инфаркт.  Но еще до этого она стала совсем другой.  Если и гладила она Глеба (теперь это случалось крайне редко), казалось,  руки ее    обжигаются  о его кожу, и ей нужно преодолеть сильную боль, чтобы продолжить ласку.  Она почти  не разговаривала со своими детьми, или думала о  чем-то своем, или вовсе  смотрела  на них как  на что-то липкое, что  нужно смыть с себя чистой водой.

- Кофе очень вкусный у тебя,  - поблагодарил Глеб.  Ему вдруг стало очень хорошо. Он понял,  что чувствует запах духов,  которые подарил  Алисе на прошлый день рожденья.  Это много значило.  И пришла сумасшедшая мысль, -  а что если  она до сих пор живет  одна, даже при  своих деньгах, - потому что помнит ту ночь, что если  ей не дает прижаться к нему только чувство вины перед матерью.  «Она пережила очень страшное потрясение», - объясняли им врачи. Но теперь, когда самое страшное уже случилось, когда  не изменить ничего…  невозможно  думать об этом…но ведь у самого же Глеба не получалось ни с кем,  потому что он всегда видел то  испуганное мамино лицо    за спиной Алисы. И очередная разочарованная женщина одевалась и уходила навсегда.
Глебу очень захотелось прижаться к  Алисе,  просто обнять ее,  заснуть рядом, держась за руки, просто заснуть…только бы знать, что он не один в этом мире…чтобы ее дыхание было  рядом, чтобы линии  на их ладонях соединились  в одну реку,  по которой будут течь их души.  Их  нашедшие друг друга   души.

Раздалась короткая мелодия пришедшего   на ее  телефон сообщения. 
- Такси, - сказала Алиса,  прочтя сообщение.
- Какое такси? – не понял  Глеб.
- Я вам с мамой  такси вызвала. Внизу уже ждет.  Прости, у меня сегодня очень важная встреча.  Никак нельзя опоздать.  Не помню, как давно  так сильно   волновалась, - разоткровенничалась Алиса, - сегодня собираться стала, так торопилась, что духи  разбила.  И, знаешь, не помню, кто мне их  подарить умудрился,  и зачем   я их оставила.  Такое убожество. Вонь такая.  Весь пузырек пролила.  Чувствуешь?

- Нет,  – сказал Глеб и стал собираться.
Он так и  не знал до сих  пор, зачем тогда, давно, в  последний день его детства,  Алиса вошла к нему в комнату и легла, голая, в его постель.  Разговор  об этом случился у  нее с матерью,  накануне ее инфаркта.
Мать считала что во всем виновата   Алиса.  Глеб, в свои  одиннадцать  лет, был  сущим ребенком,   не то что пятнадцатилетняя Алиса.
Алиса, не стыдясь, смотрела в глаза матери.
- Я  хотела потренироваться  с Глебом.  И  что, не такой он уж и маленький.
-  Потренироваться?  Что значит – потренироваться? – у мамы  сильно сдавило сердце.
- Я знаю, сейчас нормальные деньги только своим телом заработать можно. Но кому я буду нужна неопытная?!  Что  ты так смотришь?   Я тебе же помочь хотела. Чтобы ты не одна… Я  буду как ты.  Я же знаю, как ты по ночам «работаешь».
- Ты что…, - мать попятилась от Алисы, - неужели ты думаешь, что я…с этими уродами…
- Да  хватит тебе, - прервала ее Алиса, - я взрослая уже.  Не надо больше вранья, хорошо?

-  За такси я  заплатила – предупредила Алиса Глеба, прощаясь с ним у дверей и поцеловав маму в лоб.   За окном шел тяжелый снег.  В нарисованном на стене камине потрескивали сгорающие дрова.
Внизу ждало такси.


Рецензии