Я посвящаю эту книгу – свою исповедь, прежде всего, своему любимому дедушке Якову Яковлевичу Вешнему, своей бабушке Антонине Даниловне Вешней (в девичестве Шапошниковой), моей маме Лидии Яковлевне Вешней, своему отцу Василию Шевченко, которого я практически не знаю, а также всем тем людям, которые повлияли на мое мировоззрение и мироощущение, цитаты и строчки которых я использую в своей книге. Это Иван Антонович Ефремов, Владимир Львович Леви, Вадим Кожинов и многие другие.
А также я хочу выразить глубокую благодарность и признательность своей подруге Анечке Сыромятниковой, которая помогала мне записывать эту книгу.
Не люди умирают, а миры…
Таков закон безжалостной игры.
Не люди умирают, а миры.
Людей мы помним, грешных и земных.
А что мы знали, в сущности, о них?
Евг. Евтушенко
Сегодня 14 июня 2012 года. Я, проснулась с тошнотой и ужасом при мысли о том, что меня может полностью парализовать. Нет, Господи, только не это! Пожалуйста, только не это! Пусть минует меня чаша сия. Ведь в этом мире нет ничего хуже, чем быть парализованной, обездвиженной, полностью зависимой от других. По моему мнению, с этим не сравнится никакой ад. Но фактически, меня уже полупарализовало, и я не знаю, что с этим делать. Я не вижу для себя никакого выхода, как только уйти из этой жизни.
Я часто думала о том, почему устроена жизнь так, что одни люди живут счастливо и припеваючи, а на долю других выпадают одни лишь мучения и несчастья, сплошные страдания и горе. На этот счет существуют самые различные теории, верования и представления, но я как-то не могу до конца согласиться ни с одним из них, хоти, возможно, каждое из них и содержит в себе какие-то крупицы истины. Но как бы там ни было, а я считаю, что такое положение вещей крайне неправильно и несправедливо.
Еще я очень часто думаю о том, сколько простых людей жило на земле, мучаясь и страдая, борясь и идя вперед, в чем-то ошибаясь и что-то познавая, которые ушли из этого мира, не оставив после себя абсолютно никакого следа, никакой памяти. По большому счету, история знает только великих – либо деятелей, либо преступников. Но ведь эти самые великие жили и действовали на фоне всех остальных людей, ушедших бесследно, которые были для них питательной почвой – гумусом, без которых они не могли бы существовать . Поэтому, я считаю, что хотя бы краткую информацию о себе, своеобразную исповедь, почему он жил так, а не иначе, должен оставить после себя каждый человек. Ведь если его скорби и радости были абсолютно никому не интересны в его времена, это еще не означает, что ими никто не заинтересуется впоследствии. Поэтому я и хочу оставить людям свою исповедь. Хочу объяснить, как я жила, почему я так жила, что поняла об этой жизни. Да, жизнь моя получилась бессмысленной и никому не нужной, наполненной безутешным горем и большими страданиями. И все же мне кажется, что есть в ней нечто такое, о чем нужно сказать другим людям.
Людей неинтересных в мире нет.
Их судьбы—как истории планет.
У каждой всё особое, свое,
и нет планет, похожих на нее.
А если кто-то незаметно жил
и с этой незаметностью дружил,
он интересен был среди людей
самой неинтерестностью своей.
У каждого—свой тайный личный мир.
Есть в мире этом самый лучший миг.
Есть в мире этом самый страшный час,
но это всё неведомо для нас.
И если умирает человек,
с ним умирает первый его снег,
и первый поцелуй, и первый бой...
Всё это забирает он с собой.
Да, остаются книги и мосты,
машины и художников холсты,
да, многому остаться суждено,
но что-то ведь уходит всё равно.
Таков закон безжалостной игры.
Не люди умирают, а миры.
Людей мы помним, грешных и земных.
А что мы знали, в сущности, о них?
Что знаем мы про братьев, про друзей,
что знаем о единственной своей?
И про отца родного своего
мы, зная всё, не знаем ничего.
Уходят люди... Их не возвратить.
Их тайные миры не возродить.
И каждый раз мне хочется опять
от этой невозвратности кричать.
Евг. Евтушенко
Счастливое детство с любимым дедушкой
Тихо веет над бумагой голос детства - не спеши,
Не развеивай тумана, если можешь – не пиши.
Научись читать письмена молчания,
Научись любить времена отчаяния.
Вл. Леви
***
Я считаю, что каждый человек должен, просто обязан быть счастливым. Может быть, в этом заключается цель жизни?! Хотя нет. Наверное, способностью быть счастливым, как, впрочем, и многое другое, дается человеку от природы.
Я же, если и была счастливой, то только первые четыре года своей жизни, пока был жив мой любимый дедушка. Он был для меня всем: заменял мне отца, друга, товарища по играм. С ним я чувствовала себя спокойно и защищенно. С ним я познавала, что такое жизнь, что такое любовь. Человек, а тем более ребенок, не может научиться любить, будучи нелюбимым. Поэтому, может быть и не было бы у нас Пушкина, если бы в детстве у не было бы Арины Родионовны. По моему мнению, у каждого человека должна быть своя Арина Родионовна. И не важно, кто это будет: мама, папа, дедушка, бабушка, кто-то еще… Главное, чтобы был такой взрослый, который бы отдавал ребенку все свое время, всю свою любовь и внимание.
И вот для меня такой Ариной Родионовной был мой дедушка. Мы с ним проводили практически все время: гуляли, что-то делали вместе. Он не мог сидеть без дела. Дедушка был из того старого поколения полукрестьян - полугорожан, которые не представляли своей жизни без земли и хозяйства. Поэтому, когда у него все это отняли и дали нашу маленькую квартирку – пространство, ограниченное четырьмя стенами, дедушка стал метаться, как зверь в клетке. Со временем он направил все свои силы и любовь к земле на благоустройство нашего двора. Тогда, видимо, люди еще не привыкли воспринимать землю общей, то есть – ничьей. Поэтому, наверное, дедушка относился к двору как к своей, бесконечно любимой, собственности. Он сажал деревья, строил столы, скамейки, скворечники, подкрашивал, подкапывал, поливал. Неблагодарные люди все это ломали, портили… А он с неизменной настойчивостью опять все восстанавливал, исправлял, строил.
И я, наблюдая за таким его отношением к миру и людям, воспринимала все это, как само собой разумеющееся. Я просто не представляла, что может быть по-другому. Тогда я относилась к этому миру с большим доверием. Мне казалось, что все люди должны быть любезны и приветливы. Тогда, собственно говоря, так для меня и было. Люди подходили к нам с дедушкой, что-то спрашивали, рассказывали свое. Мне было очень интересно слушать все эти разговоры. Казалось, что весь мир таков.
Конечно же, все это передалось мне от дедушки. Без него я была бы совсем другой. Но как же потом мне не хватало его всю жизнь. Не хватало его любви, вообще любви, как таковой. Не хватало, как пищи, как воды, как воздуха. Я просто задыхалась.
Кроме дедушки у меня были еще бабушка и мама. Но бабушка больше занималась домашними делами, а мама почти целыми днями была на работе. Поэтому для общения с ней мне оставались только лишь вечера и выходные.
Моя мама была женщиной необыкновенной красоты - настолько красивой, что я просто не могла насмотреться, налюбоваться на нее, даже иногда завидовала самой себе, что она у меня такая. Причем, она была красивой не только внешне. Мама и изнутри сияла, словно солнышко.
Но, Господи, Боже мой, куда же потом все это делось. Как больно было видеть, как калечит ее жизнь. Но еще было больнее понимать, что ты, пусть и невольно, но все-таки являешься причиной этого. Я в свое время возненавидела жизнь уже за одно это, но, к сожалению, как потом оказалось, эта была всего лишь одна из многочисленных причин, доведших меня до полного отчаяния и разочарования в жизни и людях.
Санаторий
Грустный мир воспоминаний:
Все они, как в речке камни,
Зыбкой тенью в глубине
Лежат во мне
На самом дне.
***
Когда мне исполнилось четыре года, моей счастливой, безоблачной жизни пришел конец. Однажды меня взяли, вынесли из дома, посадили в машину и привезли в какое-то незнакомое место. Я очутилась в большой, длинной, полутемной комнате, наполовину выкрашенной масляной краской какого-то отвратительного серо-зеленого цвета, с зарешеченными окнами, которые затеняла такая же серо-зеленая листва, и был виден лишь маленький кусочек синего неба.
Вдоль стен этой комнаты стояли маленькие столики со стульчиками, в которых сидели привязанные такие же несчастные маленькие детки, какой стала в тот день я. Все они очень сильно плакали, галдели, орали, кричали. Поэтому в комнате стоял невыносимый, постоянный гул, похожий на жужжание пчел или ос. Сказать, что я была очень глубоко потрясена всем этим, значит, наверное, ничего не сказать. Я была просто оглушена. Я впала в какую-то прострацию, перестала разговаривать. Мама потом рассказывала, что я после того очень долго не могла разговаривать, хотя до этого говорила уже довольно хорошо. Я сама сейчас, вспоминая то время, с сожалением, осознаю, насколько глубоко я оказалась тогда покалечена душевно, как сильно я была отброшена назад в своем интеллектуальном развитии. Ведь дедушка много занимался со мной. И, возможно, если бы так продолжалось и дальше, то к пяти годам я бы уже свободно читала. Но к тому времени дедушка ушел из моей жизни навсе-гда.
Тогда мне никто ничего толком не объяснил. Только лишь много лет спустя я все поняла сама, а потом мне сказали, что дедушка тяжело заболел и скоропостижно умер. У него обнаружили раковую опухоль желудка. Обнаружили очень поздно, когда уже практически ничего нельзя было сделать. Его разрезали, посмотрели, и делать уже ничего не стали. Отправили домой умирать. Дедушка умер в октябре 1966 года.
Не, знаю, как давно я к тому времени уже находилась в санатории. Тогда время для меня как будто остановилось. Я сидела, как мне кажется, совершенно оглушенной и отрешенной.
Одной из пыток в санатории для меня стало ходить в туалет. Дома родные меня приучили ходить на горшок нормально, по первому требованию. И приучили, что писаться нехорошо, некрасиво. В санатории же в этих случаях нужно было постоянно звать нянечку. Позвать же ее в большинстве случаев я не могла. Но даже если мне это каким-то образом удавалось, то это все равно было бесполезно. Обычно они старались посадить всех детей на горшки в определенное время – где-то до или после обеда. А в остальное время я сидела и изо всех сил сжимала руками щель между ногами. При этом я внутренне кричала про себя: «Мама, мама, хочу писать!» Но этот безмолвный крик задерживался где-то внутри.
Иногда, когда я была избавлена от этой пытки, на меня накатывало какое-то удивительное ощущение, очень странное и необычное в своем роде. Наверное, это было то, что называется дежавю. Но тогда, конечно же, я не знала таких слов и уж тем более того, что они обозначают. Просто возникало такое ощущение, что где-то и когда-то это со мной уже было. И в тоже время я прекрасно знала, что этого не было со мной никогда. А временами комната как будто пропадала пред моим внутренним взором, и я видела несущийся на меня космос. Или, может быть, я сама неслась к нему, не знаю. Конечно, я тоже тогда не знала, что это космос, что так оно называется. Просто это было бесконечное темное пространство с миллиардами светящихся точек. Казалось бы, пережив этот опыт, я должна была стать верующим человеком, поверить в бессмертие души, в воскрешение, реинкарнацию. Но не все так просто. Я не верю в загробную жизнь, в так называемую загробную жизнь. Но, впрочем, об этом потом.
В санатории родительские дни были по субботам. Мама приезжала ко мне постоянно. Всегда привозила какие-то вкусности, сладости. Я опять и опять не могла на нее налюбоваться и все пыталась понять, что же происходит, почему она оставляет меня здесь, в чем же я перед ней провинилась. Я просила, умоляла ее, говорила, что буду хорошей, послушной, только пусть она заберет меня отсюда. Мама говорила, что пока нужно потерпеть, подождать, что она обязательно заберет меня, но потом, Но когда это было: «Потом»?! Когда она собиралась уже уходить, я вцеплялась в нее, как паучок, всеми четырьмя лапками. Я плакала и кричала на всю округу. Два-три человека по полчаса и больше, наверное, не могли отодрать меня от нее. Бедная моя мама! Как она выдерживала все это! И как выдерживала это я! После этого я полнедели находилась в какой-то прострации, а следующие полнедели – в ожидании ее очередного прихода. Может быть, другая и не приходила бы совсем…
В санатории были детдомовские дети, у которых вообще никого не было. Я понимала, как это больно и тяжело – не иметь мамы, поэтому очень глубоко сочувствовала таким ребятам. Например, был у нас такой мальчик Дима, который ухаживал за мной и всячески уделял мне внимание, как я теперь понимаю, не бескорыстно, поскольку это давало ему повод побыть со мной, когда приходила мама. По своей душевной доброте и большой любви к детям она всегда стремилась приласкать несчастного мальчика, угостить чем-нибудь вкусненьким. Бедный Дима, как голодный галчонок. Мы все там были голодными галчатами. Прежде всего, мама приносила шоколадные конфеты, которые я очень любила. Но их я могла поесть только при ней. Да, она оставляла мне передачи, но все это куда-то бесследно исчезало. Тогда она попробовала приносить вместо шоколада карамели, и… О, чудо! Их, хоть иногда, но все-таки нам выдавали. Конечно же, все это было мелочью по сравнению с тем, с чем мне пришлось столкнуться дальше. Но с этого началось мое горестное знакомство с настоящей жизнью.
Человек ко всему привыкает. Я постепенно освоилась в санатории, ожила, стала играться с другими детьми. Но все-таки это было особое существование. С дедушкой я почти не замечала, что чем-то отличаюсь от других детей. Да, я не могла ходить и бегать, как другие ребята. Но дедушка все время носил меня на руках или возил в коляске. Я всегда была с ним и ощущала его любовь. И ничего другого мне было не надо.
В санатории были самые разные детки: и ходячие, и не ходячие, и более нормальные в умственном развитии, и более отсталые. И, конечно же, все это сказывалось на мне. Ведь в какой среде ты оказываешься, таким и становишься сам.
Конечно же, несмотря ни на что, в конечном итоге нужно признать, что пребывание в санатории пошло мне на пользу. Худо-бедно, но нас лечили. К концу своего нахождения там я встала на ноги, уже пробовала делать свои первые шаги. И все же я до сих пор не могу без содрогания и сожаления вспоминать этот период своей жизни. Впрочем, как и все то, что было потом. А кроме всего прочего это навсегда поселило во мне непередаваемый словами страх и ужас перед всякого рода казенными учреждениями.
Не помню точно, сколько раз я была в санатории. Только помню, что один или два раза мое пребывание там затянулось месяцев на шесть или семь. Потом мама забрала меня домой на некоторое время. Но дома уже все было как-то не так: дедушки не было, бабушка сильно болела – все неуловимо и непоправимо изменилось. Даже мама – мое сияющее солнышко начала постепенно гаснуть.
Как я уже упоминала, мне вначале не сказали, что дедушка умер. Не знаю, почему. Я почему-то тоже не могу до конца им этого простить, хотя и понимаю. Не знаю, смогла бы я тогда понять, что такое смерть. Мне сказали, что дедушка заболел и лежит в больнице. А я удивлялась и негодовала: Как же так!!! Если в больнице, то почему же тогда никто не ходит его навещать, как навещала меня мама в санатории?! Почему никто не готовит и не носит ему передачи?! Я залезала под кровать, доставала свой маленький чемоданчик, набивала его теплым дедушкиным бельем, конфетами, апельсинами, чем-то еще, что, по моему мнению, могло понадобиться дедушке в больнице, плакала и требовала, чтобы все это ему отнесли. Мама и бабушка, как могли, меня успокаивали, пытались чем-то отвлечь, потихоньку разбирали этот чемоданчик – представляю, как им все это было тяжело.
Но и в этот раз я пробыла дома не долго. Во время похорон дедушки бабушка очень сильно простудилась. Простуда постепенно перешла в бронхит, а потом – в тяжелейшую астму. Приступы были очень сильными и долгими, практически всегда – по ночам. Ингаляторов тогда не было, телефона у нас тоже не было. С нами на одной лестничной площадке жила мамина старшая сестра со своей семьей. У них был телефон, но мама не всегда могла до них достучаться, поэтому, чтобы вызвать скорую, ей приходилось бежать на улицу. Мама очень сильно мучилась, не зная, как помочь бабушке, не спала ночами.
Так продолжалось где-то около трех лет. Самым тяжелым был последний год. За это время мама очень сильно измучилась, выбилась из сил. Она потом рассказывала мне, что после смерти бабушки тоже где-то с год не могла прийти в себя, и часто, едя в трамвае или в троллейбусе, слышала за своей спиной бесконечные хрипы. Все это ей пришлось вынести в одиночку, хотя у нее были две родные сестры, и одна из них, как я уже упоминала, жила через стенку от нас.
А между тем у мамы еще с детских лет сохранилась на бабушку глубокая обида, потому что она чувствовала себя золушкой в родной семье. Я не знаю, почему так получилось. Обычно в семьях самыми любимыми бывают младшие дети. Но в нашей семье получилось иначе. Во всяком случае, так это чувствовала мама. Ее детство и юность пришлись на самые тяжелые военные и послевоенные годы. Ей приходилось в сильные морозы таскать ведрами воду из далека, все делать по дому и по хозяйству. Старшие же сестры были уже взрослыми и имели какие-то другие дела и обязанности перед семьей. Возможно, такое положение вещей было объективным, но у мамы из-за этого сложилась на бабушку глубокая обида, которая потом долгие годы точила ее сердце. Потом к этому прибавилось многое другое. Но об этом потом.
Вдвоем с мамой
Не дай вам Бог узнать такую тьму,
Где бьёт озноб от холода и страха.
И безнадёжный, будто путь на плаху,
День завтрашний уже вам ни к че-му.
***
Итак, мы остались с мамой одни. В санатории я пробыла до восьми лет, а потом и он остался позади. Как я уже писала, в чем-то он оказался для меня полезным, в чем-то нет, потому что ребенок не может не впитывать окружающую его обстановку и становится таким же. Худо-бедно, но я как-то научилась общаться с другими детьми, хотя тоже не знаю, пошло ли мне это на пользу или во вред. Ведь с дедушкой я не чувствовала себя какой-то не такой, а в окружении тех детей – почувствовала, и очень сильно почувствовала. Как я уже говорила, к концу своего пребывания там я начинала потихоньку ходить.
Но этот санаторий был только для детей дошкольного возраста. Мне же, а вернее, моей маме пора было подумать об учебе. Вначале мама хотела отдать меня в спецшколу-интернат № 5 для детей с нарушениями опорно-двигательного аппарата, туда, где впоследствии учились Аня и Рома. Но с этим ничего не получилась (даже не знаю теперь, к счастью моему, или к несчастью), потому что туда принимают только детей, умеющих ходить. Поэтому, как мама не уговаривала, не упрашивала, не подключала все свои связи, меня туда не взяли. Тогда мне это казалось счастьем. Но потом, став взрослой и пообщавшись с Аней, я поняла, что, конечно не все так однозначно, что, возможно, я очень много потеряла, не попав туда.
После получения отказа мама начала хлопотать о том, чтобы мое обучение велось на дому. Конечно, пришлось выбегать кучу справок и комиссий. У меня до сих пор сохранились довольно забавные воспоминания о том, как я проходила комиссию, где рассматривалось состояние моего интеллекта, и в зависимости от этого решалось, в какие сроки я буду проходить школьную программу. Если я не ошибаюсь, на той комиссии, пока дело касалось только азбуки и счета, все было нормально. Ведь все-таки, как я уже писала, дедушка успел меня многому научить. Но потом дело коснулось, так сказать, практических вещей. Например, меня спрашивали, где покупаются продукты: молоко, колбаса, мясо и др. Я ответила, что на рынке, ведь бабушка всегда скуплялась только там. Но, оказывается, нужно было ответить, что в магазине. Или, например, мне показали в букваре картинку, на которой были нарисованы бегущие по лужайке девочки и мальчики, а также какие-то мошки вокруг них, на которые я от волнения как-то не обратила внимания. Когда меня спросили: «От чего убегают дети?», я ответила, что девчонки убегают от мальчишек, как это я очень часто видела у себя во дворе. Но оказывается, мне нужно было ответить, что дети убегают от ос, которых я почти никогда не видела, а значит, и не могла различить на картинке, и уж тем более - убежать от них.
Конечно, кому-то все это может показаться смешным и забавным. Но, с другой стороны, здесь есть над чем задуматься. Ведь из этого курьезного случая видно, насколько сильно люди привыкли мыслить по каким-то шаблонам. Но это было бы еще полбеды, если бы мы не считали, что все должны жить по нашим шаблонам. Но ведь наши собственные шаблоны формируются из нашего же жизненного опыта, и никак иначе. У каждого человека жизненный опыт свой, а значит, и шаблоны свои… На таких вещах, на самом деле, очень легко сделать вывод об умственной неполноценности ребенка, не понимая и не принимая во внимания, что у него может быть свой какой-то особый опыт жизни, отличный от общепринятого, формирующийся в соответствии с его личными условиями существования. Поэтому, на мой взгляд, в таких случаях педагогам и врачам нужно быть очень осторожными.
Люди, которые определяли тогда уровень моего интеллекта, такой осторожностью не отличились. Поэтому меня сочли умственно отсталой и присудили мне проходить один класс за два года. Первая моя учительница Валентина Ивановна была относительно доброй и порядочной женщиной. Мне было легко и интересно с ней заниматься и общаться. Однако она прозанималась со мной всего лишь несколько месяцев, а потом то ли заболела, то ли ушла в отпуск. Вместо нее мне прислали совершенно другую особу. Если не ошибаюсь, ее звали Ольга Ивановна. У этой учительницы не хватало для меня ни терпения, ни понимания. Я говорила и, должно быть, соображала медленно, а Ольгу Ивановну это, по-видимому, очень сильно раздражало. Она начинала нервничать, кричать на меня. Я, в свою очередь, очень сильно пугалась и, кажется, вообще переставала что-либо соображать. Ведь и тогда, и сейчас я просто не выношу, когда на меня кричат.
Мои мучения с этой учительницей продолжались довольно долго. Я была так запугана ею, что однажды совершила даже такой отчаянный для себя проступок – спряталась под кровать перед ее приходом в надежде, что меня там никто не найдет и я хотя бы на один день избавлю себя от криков и упреков Ольги Николаевны. Но меня нашли и очередной урок состоялся. Я пыталась рассказать маме о моих сложных отношениях Ольгой Ивановной, но она мне не верила и говорила, что я все это специально придумываю. Так продолжалось до тех пор, пока однажды мама не пришла пораньше с работы и, зайдя к своей сестре Любе, которая тогда жила через стенку от нас, не услышала, как проходил наш урок. Конечно же, это ее очень сильно возмутило. Она сразу пошла к директору и сделала все возможное и невозможное, чтобы мне опять поменяли учительницу. К моей несказанной радости, дирекция школы снова прислала ко мне добрую и спокойную Валентину Ивановну, с которой я прозанималась до окончания начальной школы. С ней я научилась читать и писать.
Воочию, убедившись в том, что мой уровень интеллекта довольно высок и достаточен для прохождения школьной программы в общепринятые сроки, Валентина Ивановна, а затем, если я не ошибаюсь, и другие учителя, которые пришли ей на смену в пятом классе, порекомендовали нам с мамой повторно пройти комиссию по определению уровня моего интеллекта. На этот раз особых проблем не возникло, и с тех пор я стала проходить один класс за год.
К моему большому счастью, со всеми другими учителями, которые начали заниматься со мной с пятого класса, у меня никаких конфликтов не было. С некоторыми из них даже можно было поговорить не только об уроках, но и о жизни, литературе, искусстве, кино и многом другом. С некоторыми у меня даже сложились теплые дружественные отношения, которые продолжились и после моего окончания школы. Я до сих пор очень сильно благодарна всем этим людям за их терпение и понимание. Наверное, если оглядываться назад, то можно сказать, что школьные годы были самым безмятежным и спокойным периодом в моей жизни.
Благодаря учителям у меня даже появилось несколько подруг по школе: Инна, моя одноклассница, Света и ее неизменная подружка, можно даже сказать, ее хвостик Лена. С Инной мы, наверное, близко сошлись потому, что в своем классе она почему-то была одиночкой. Наверно, по каким-то причинам она была не со всеми. Со Светой же нас сблизило то, что она тогда училась в художественной школе, а я начала увлекаться рисованием. Вначале я не то, чтобы рисовала что-то свое, а просто копировала.
Видя в учебниках портреты тех или иных великих людей, я заинтересовалась вопросом: из чего складывается человеческое лицо? Ведь, казалось бы, все наши лица состоят из одних и тех же элементов: глаза, нос, рот, брови, уши. Но стоит немного по-другому расположить штрихи, черточки, линии, и возникает совсем другое выражение, и даже лицо. И все эти черточки, линии, точки запятые вдруг складываются в чей-то портрет. Но при этом возникает не просто портрет, а определенный человек со своей судьбой и со своим временем. Для меня это было большой загадкой, которую я пыталась разгадать. Поэтому вначале мое увлечение рисованием имело такой своеобразный философски-изобразительный характер.
Как уже было сказано, вначале я просто перерисовывала из учебников портреты великих людей, пытаясь понять, из чего же складывается человеческое лицо, человеческий характер и сам человек. Потом я пыталась изобразить что-то свое: портрет мамы, кого-то еще… Вначале у меня ничего не получилось. Рисовалось что-то ужасное, невообразимое, уродливое. Поэтому, испытав большое отчаяние и разочарование, я на долгие годы поставила большой крест на своих попытках научиться рисовать.
Снова взять в руки карандаш мне помогли чисто практические соображения. В какой-то книге или статье по медицине, которая всегда входила в круг моих интересов, я прочла информацию о том, что любой ручной труд, в том числе рисование, улучшает мелкую моторику рук, что, в свою очередь, очень хорошо влияет на работу всего мозга в целом и координацию движений. Рисовать что-то абстрактное мне не захотелось. Поэтому я снова попробовала нарисовать чей-нибудь портрет. И вдруг у меня начало получаться изображать какое-то сходство с людьми, с которых я писала портреты. Это было удивительно даже для меня самой, потому что я практически не умела рисовать, нигде этому не училась, и ко всему прочему, у меня плохо работали руки. Конечно же, с точки зрения профессионального художника я вообще рисовала неправильно и непонятно как. И, тем не менее, сходство все же начало проявляться. Возможно, это происходило потому, что к тому времени я научилась чувствовать людей на каком-то тонком, глубинном уровне. Моей подружке Свете, которая, как я уже говорила, училась в художественной школе и рисовала по сравнению со мной ну просто замечательно, передать такое сходство почему-то не удавалось. И с моей стороны это отнюдь не хвастовство, а скорее констатация факта и попытка его понять.
Школьные годы пролетели очень быстро. Когда я окончила школу, мне было двадцать лет. И тут оказалось, что жизнь почти остановилась. Пока я училась, то была при деле и почти не ощущала одиночества. Приходили учителя и подруги, каждый вечер нужно было делать уроки. Когда же все это закончилось, я осталась абсолютно одна. Целыми днями – одна. Мама уходила на работу часов в восемь. Перед этим она меня будила, заплетала волосы, оставляла на столе завтрак и закрывала за собой дверь. Возвращалась она в лучшем случае – к шести, в худшем – к семи часам. Так что практически целыми днями я была совершенно одна. К счастью, у меня было любимое занятия – я много читала. По старой памяти, когда никогда еще забегали школьные подруги. Но у них начиналась своя жизнь. Они очень быстро взрослели. А я, если и взрослела, то только вглубь. Снаружи же этого было практически не заметно.
Когда мне было двадцать три года, мама вышла на пенсию. Но, как ни странно, меня это не очень сильно обрадовало. Потому что…
Здесь нужно вернуться немного назад и начать рассказывать совсем о других вещах.
***
Я не могу сейчас вспомнить точно, сколько мне было лет, когда я впервые познала, что такое страдание и душевные муки. Я была очень любознательным ребенком. Меня многое интересовало, в том числе, как я уже писала, и медицина. И вот однажды в каком-то медицинском справочнике или энциклопедии я прочитала о злокачественных опухолях. Не знаю почему, но во мне, наверное, тогда возник синдром студента мединститута, который начинает находить в себе симптомы всех изучаемых им болезней. Может быть, со стороны это выглядело смешно и нелепо, но мне тогда было далеко не до смеха. Я действительно в тот период своей жизни очень сильно боялась заболеть раком. Это было невероятно страшно и мучительно. Тогда я, наверное, впервые познала, что такое страх, в том числе и страх смерти. Я пыталась поговорить об этом с мамой и другими своими родственниками, но они не понимали, насколько мучителен был для меня этот страх, высмеивали, ругали, пытались разубедить. А я все равно не могла ни есть, ни спать, ни переключить свои мысли на что-то другое. Они говорили и думали все, что угодно, только не то, насколько мучителен и непереносим для меня этот страх. Страх, который захватывает тебя целиком и полностью и на физическом, и на душевном уровне.
Может быть, это было еще как-то связано со смертью моего любимого дедушки. Ведь как я уже рассказывала, от меня вначале скрыли, что он умер. Со временем я как-то забыла или полузабыла об этом. Но видимо, когда началось мое взросление и становление самосознания, я окончательно смогла понять, что такое смерть, и что дедушки уже давно нет на свете. И это, по всей видимости, стало одним из фактором, спровоцировавших возникновение той моей первой депрессии.
Вот так началось мое познание себя и мира. Мучительное познание. Не знаю точно, как долго это продолжалось. Но, по-моему, очень долго, где-то около года. Меня сейчас просто удивляет, как я тогда действительно не заболела. Ведь я таяла, как свеча, очень быстро теряла все свои жизненные силы и энергию.
***
Но всему приходит конец. После долгих страданий и мучений я наконец-то убедилась, что рака, слава Богу, у меня нет, вздохнула с большим облегчением и стала жить так, как жила раньше. Но жилось, почему-то, все хуже и хуже. Происходили большие перемены во мне, в маме, в окружающих нас людях, в нашей, тогда еще большой, стране.
Моя удивительно добрая и красивая мама, которую я так сильно любила в детстве, менялась прямо на глазах. Она стала серьезно болеть. Болезни посыпались на нее буквально как из рога изобилия, одна за другой. У нее стал портиться характер. Она становилась раздражительной, злой, нервной. Конечно, мне было очень мучительно все это наблюдать. Она все чаще и чаще срывала на мне свою раздражительность и злость. Я не могла все это спокойно переносить. Поэтому мы очень часто ссорились буквально по пустякам.
Моя мама работала инженером в некой снабженческо-посреднической конторе, которая осуществляла связь по поставкам между предприятиями. Она занималась измерительными приборами и приспособлениями, распределяя их от предприятий-поставщиков предприятиям-потребителям. Эта работа отнимала у неё много нервов, потому что в эпоху социалистического строя таких приборов, как, впрочем, и всего остального на всех не хватало, а предприятия требовали. Люди приезжали, ругались, нервничали, требовали... И маме приходилось каждый день вариться в этом котле сложных человеческих взаимоотношений, надрывая свои нервы и душевные силы. К тому же у нее сложились чрезвычайно непростые отношения со своей непосредственной начальницей, и как ни печально, причиной тому была я.
Однажды мама попросилась пойти в отпуск летом, чтобы свозить меня на море. Начальница ей в этом отказала. Тогда мама обратилась к вышестоящему начальству, так как она имела на это право по закону. Но в результате этого отношения с начальницей были испорчены, и очень сильно. Особа же эта была очень злопамятна и мстительна. Поэтому она при любом удобном случае всячески пыталась навредить маме, постоянно загружала ее работой, которую приходилось даже брать на дом. Конечно же, мама очень сильно уставала и переживала из-за всего этого. Для нее работа превратилась в настоящую каторгу. Каждые выходные, особенно в воскресенье вечером, она с большой горечью в сердце начинала жаловаться: «Ну вот, опять идти на каторгу!»
Я постоянно советовала маме поменять место работы. У нее было немало знакомых среди начальства на других предприятиях, которые звали ее работать к себе. Но, увы, мама была из тех людей, которым очень сложно решиться на какие-либо перемены в своей жизни. К тому же должности, которые ей предлагали на других предприятиях, по преимуществу были сопряжены с командировками, что маме, естественно, не подходило, потому что ей не на кого было меня оставлять. Так вот и мучилась она многие годы. А вместе с ней мучилась и я. Я чувствовала эту мамину боль как свою собственную, но ничем не могла ей помочь.
Дисгармония
Дисгармония: лёд и пламя
Превращают сердце в камень,
А душу, и плоть рвут на части
И заламывают запястья…
***
Тем более что у меня самой к тому времени уже начались большие проблемы, как на физическом, так и на психологическом уровне. Месяцы постепенно стали как бы разделяться для меня на два периода, в один из которых я чувствовала себя более-менее нормально, а в другой – просто невыносимо. В эти ужасные периоды для меня становилось непереносимым само ощущение жизни. Я стала для себя называть эти состоянием адом. Это было ощущение ада внутри себя, которое сопровождалось невыносимым и непередаваемым жжением где-то внутри груди. Причем невозможно было определить, на каком уровне разгорался весь этот ад – на физическом, или душевном. Страдания захватывали все мое естество целиком и полностью, как тот страх, который я испытывала, когда думала, что заболела раком. Только теперь все это было намного мучительнее и ужаснее. Мне очень трудно сейчас передать все это словами, чтобы читатель меня понял, но все это действительно было очень ужасно. Чтобы до конца понять эти состояния и чувства, их нужно пе-режить самому. Я могу только сказать, что это было совершенно непередаваемое ощущение, в котором смещалось все: жуткий и невероятно мучительный страх, само переживание которого было еще более невыносимее, чем то, что он вызывал, невероятная тоска, боль. Переживание даже нескольких минут этого чувства было просто невыносимым, поэтому я готова была сделать все, что угодно, лишь бы избавиться от всего этого. Исчезнуть, перестать существовать, только бы не чувствовать этого ужаса.
Я начинала рыдать, хваталась за нож, пыталась глотать таблетки – делала все, что угодно, чтобы сию же минуту перестать существовать. Но ирония была в том, что в последний момент я не могла этого сделать: что-то меня сдерживало, что-то не давало сделать последний, решающий шаг и навредить себе. Вот так мучилась и разрывалась на части между этими противоположными чувствами: желанием перестать существовать и невозможностью это сделать, непереносимостью жизни и страхом смерти. Это буквально разрывало меня на части. Эти чувства и ощущения можно сравнить с тем, как в древние времена человека привязывали к двум рядом стоящим деревьям, отпускали и разрывали на части. Вот так же разрывало и меня. Только казненный в конце концов переставал чувствовать свои муки, а для меня это длилось и повторялось из месяца в месяц, из года в год – и так почти всю мою сознательную жизнь. Мама же, вместо того, чтоб хоть как-то успокоить меня, отвлечь, утешить, начинала нервничать, злиться, обвинять меня во всех смертных грехах, говорить, что я неблагодарная, что я специально все это делаю, чтобы помучить ее.
А я не могла понять, почему мама все это воспринимает именно так, почему самый близкий и родной для меня человек отказывает мне в своей любви и понимании именно тогда, когда я больше всего в этом нуждаюсь. Я пыталась ей объяснить, что ни в коем случае не делаю все это ей назло, что мне просто невыносимо больно, жутко и страшно. Но она не то, чтобы не пыталась, она даже не хотела меня понять. Так мы доводили друг друга до полного изнеможения и истощения всех сил. Потом она давала мне таблетку, и я со страшной головной болью и с ощущением полного опустошения засыпала. И, конечно же, я каждый раз давала себе слово, что это больше не повторится, что буду сдерживать себя изо всех сил… и т. д. и т. п. Но приходило время и всё повторялось опять и опять с новой силой и я ничего не могла с этим поделать. Это было сильнее меня… как будто прорывала плотину река и всё затопляло вокруг…
Дисгармония
Дисгармония: лёд и пламя
Превращают сердце в камень,
А душу, и плоть рвут на части.
И заламывают запястья.
Разрушают вихрем здания,
Возведённые на века.
Лишь одно тому оправдание:
От немыслимого страдания
Прорывает плотину река.
И рождается Сверхсознание,
Указуя твоё призвание.
И тогда утерев с носа сопли,
Уложив в рифму стоны и вопли,
Начинаешь писать стихи.
Этим ты изживаешь свои грехи.
И рождается вновь гармония.
И так до тех пор пока
Не иссякнет эта река.
Я долго пыталась и не могла понять, что же это такое происходит со мной и с моим организмом и, похоже, все же нашла ответы на свои вопросы.
***
Я ни в коем случае не хочу претендовать на истину, тем более, истину в последней инстанции. Я не хочу с кем-то спорить, в чем-то кого-то убеждать, доказывать что-либо. Я просто хочу сейчас попытаться выразить свои взгляды на жизнь, свое понимание мира и самой себя, к которому я пришла путем жутких страданий и долгих мучительных поисков истины. Скажу только, что это, прежде всего, материалистическое понимание. Моя болезнь и эти ужасные состояния сделали меня материалисткой, ибо я не могу разделить в себе душу и тело, не могу не ощущать себя единым и неделимым существом. Я поняла, что душа – это всего лишь функция тела, как тепло и свет являются функцией солнца. Совсем недавно я прочла в одной из книг Бориса Акунина о том, как его главный герой Эраст Фандорин познал наслаждение высочайшего накала, которое помогло ему раз и навсегда понять, что душа и тело неразделимы. Я же дошла до этой истины путем больших страданий и мучений.
Я поняла, что хотим мы этого или не хотим, но человек все-таки, прежде всего, биологическое существо, к которому потом уже добавляется то, что мы называем душой и духом. Иными словами, сначала идет биологический уровень организации человека, потом социальный, душевный, духовный и так далее. Причем, на каждом из этих уровней у человека есть свои задачи - своеобразная программа, которую он так или иначе должен реализовать в этой жизни. На биологическом уровне это, естественно, то, что называют основным инстинктом – рождение здорового потомства. На социальном плане человек должен найти свою любовь, построить дом, реализовать какие-то свои таланты и способности и так далее. На душевном и духовном уровнях у человека, по-видимому, то же есть какие-то ступени самореализации. Если же мы по каким-либо при-чинам не можем осуществить все эти задачи, то в нас автоматически включается программа самоуничтожения.
Когда программа самоуничтожения оказывается сильнее всех остальных программ – человек кончает жизнь самоубийством. Если же инстинкт самосохранения и жажда жизни так же сильны, то они вступают в борьбу, и человека, что называется, начинает разрывать на части.
Именно так я поняла и прочувствовала глубинные причины моих страданий. И чем большие я живу, тем все сильнее и сильнее убеждаюсь в том, что это не какие-то там мои беспочвенные фантазии, а то, что называется внутренним знанием.
У нас принято осуждать самоубийц, но я не могу этого делать. Я, как ни-кто другой, знаю, насколько это тяжело и трудно – расстаться с жизнью, что инстинкт самосохранения, пожалуй, один из самых сильных в нашем естестве. Я знаю и понимаю, что если уж человек решается покончить с собой, то, значит, он уже просто не может поступить иначе. Более того, могу даже признаться, что в глубине души очень уважаю таких людей и в чем-то завидую им. Ведь нужно обладать недюжинной силой, чтобы суметь переступить за черту жизни. Ведь иногда более достойным бывает умереть, чем жить. К сожалению, у меня таких сил не было.
***
Итак, многие годы жизнь для меня была повернута своей самой ужасной, самой трагической стороной. Я ощущала эту сторону жизни не только в себе, но и в окружающих меня людях. И, как мне кажется, благодаря этому я научилась очень хорошо понимать других людей, вернее, их боль и страдания.
Как я уже писала, из-за моих внутренних проблем наши отношения с мамой очень сильно ухудшились. Наше с ней совместное существование, что называется, превратилось в ад. Казалось, хуже уже ничего быть не может. Но и это, к несчастью, оказалось еще не пределом.
На маму одна за другой посыпались серьезные болезни: сахарный диабет, сердце, давление, астма. Последняя – жесточайшая астма вообще превратила нашу жизнь в какой-то запредельный ад. Мамины приступы были частыми и интенсивным. Каждый мой приступ и наша ссора по этому поводу заканчивались ее приступом. Господи, как же это все было ужасно. Я воспринимала мамину боль как свою собственную буквально на физическом уровне, но абсолютно ничем не могла помочь ни ей, ни себе. Когда мама говорила, что ей больно, меня иногда буквально пробивало током с ног до головы. Она, в свою очередь, говорила, что чувствует то же самое.
И вот мы – два таких родных и близких друг другу человека, которые, казалось бы, были во многом единым целым, не представляли себе жизни один без одного, не могли понять друг друга и утешить. Вместо этого, даже вопреки нашим желаниям, между нами все и больше усиливалась пропасть непонимания и отчуждения.
Что-то было в моей маме и в ее жизни такое, чего я долго не могла понять. Нечто такое же неуловимое и роковое я чувствовала и в своей судьбе. Я была вполне советским ребенком, который воспитывался, а вернее, самовоспитывался на советских газетах, журналах и телевидении, которые, как известно, формировали у человека материалистический взгляд на жизнь. К тому же, как я уже писала, больше всего материалисткой меня сделали мои страдания. Но в тоже время я всем своим существом чувствовала, над нами обеими тяготеет нечто такое, что выходит за рамки материалистического понимания мира. Я слишком явно ощущала, что надо мной как бы висела какая-то очень тяжелая, давящая плита, которая не давала мне нормально жить и радоваться жизни, не давала верить, что в моей судьбе может быть что-то хорошее. Стоило на горизонте забрезжить какой-то надежде, как она моментально рассеи-валась и улетучивалась неизвестно куда. Я с ужасом осознавала, что мне не может абсолютно ни в чем повезти, что я просто не могу ни на что наде-яться. Когда я пыталась дать всему этому хоть какое-нибудь определение, только одно слово возникало во мне. И это слово было - проклятие. Повторюсь, что я, как и многие советские люди, считала все, что связано с эзотерикой, чем-то вроде досужих бабушкиных домыслов, что ничего такого нет и быть не может. И в то же время давление над собой и мамой нашего общего проклятия я ощущала очень сильно, очень явственно.
Я видела, что мама как-будто чувствует за собой какую-то вину...
Отец
Что знаем мы про братьев, про друзей,
Что знаем о единственной своей?
И про отца родного своего
Мы, зная всё, не знаем ничего.
Евг. Евтушенко
***
Я до сих пор ничего не писала о своем отце, потому что его у меня не было. То есть, он где-то был, конечно, но я абсолютно ничего о нем не знала. Все мои попытки расспросить о нем маму оканчивались неудачами. Она либо просто отмахивалась, либо бросала какие-то неопределенные фразы, мол, вот не надо было мне с ним связываться, знала же, знала, что не надо. А когда мама на меня злилась, то часто говорила, что мой характер точно такой, как у… Но, как у кого, так и оставалось загадкой.
Конечно же, в такой ситуации мне оставалось думать самое банальное и представлять отца, как человека, который испугался трудностей, не захотел воспитывать больного ребенка, безжалостно бросил нас с мамой. А если так, то и расспрашивать о нем незачем. Но с другой стороны, были некоторые нюансы, которые как бы подсказывали мне, что в этой истории все далеко не так просто и банально. Однако всю правду о моем отце и его взаимоотношениях с мамой я узнала только лишь после ее смерти, из уст одной доброй женщины, которой мама уже перед самой смертью рассказала всю эту невеселую историю. Эту женщину звали Любовь Семеновна. Мои друзья верующие тогда наняли ее, чтобы она нам с мамой помогала. Видимо, мама почувствовала к ней большую симпатию, прониклась доверием, и это откровение было ее своеобразной исповедью. Не доверять этому рассказу я не могу, хотя, возможно, он далеко не полный и отрывочный.
В первый раз моя мама вышла замуж, если я не ошибаюсь, в 24 года. Как я поняла, это был брак не столько по любви, во всяком случае, с ее стороны, сколько по расчету ее семьи. По-видимому, ее просто уговорили вступить в этот, во многих отношениях очень выгодный, брак. Однако семейная жизнь молодоженов с самого начала не складывалась. Причиной тому была свекровь, которая почему-то поедом ела молодую невестку, постоянно ругала её из-за малейшего пустяка, по поводу и без повода, не давала нормально жить и радоваться семейному счастью. Естественно, мамины нервы не выдерживали. Она плакала, нервничала, обижалась, что еще больше усугубляло неприязнь свекрови.
Потом молодые попытались жить у маминых родителей. Но и здесь воз-никли сложности во взаимоотношениях между старшим и младшим поколением, которые разжигала, по преимуществу, теперь уже мамина мама, моя будущая бабушка. В общем, через год их как поженили, так и развели. А когда уже развели, оказалось, что мама беременна. Бабушка настояла на аборте. Как я понимаю, мама потом всю жизнь не могла ей этого простить, потому что сама она очень сильно любила маленьких детей и по натуре была в первую очередь матерью, а потом уже женщиной и женой. И всех своих трёх племянниц она вынянчила.
Будучи уже совсем больной и измученной, она буквально расцветала, когда соседи приводили к нам посидеть свою маленькую дочку. Поэтому со стороны бабушки это был, конечно же, ужасный грех.
Нет, я не являюсь ярой противницей абортов. Уж лучше смерть до рождения, чем появление ребенка там, где его не будут любить. Но ведь в данном случае, по всей видимости, для мамы носимый ее под сердцем малыш был желанен, очень желанен, даже несмотря на развод. А кто знает, может ребенок не дал бы распасться ее семье, и тогда не было бы меня и моих мучений. Так что, по всей видимости, мне приходится расплачиваться и за этот грех своих предков.
Но, как же так, мама, спрашивала я её потом, если ты не хотела делать этот аборт, а хотела родить этого ребёнка, то зачем тогда согласилась? Почему не настояла на своём? «Привыкла слушаться и доверять своей маме, думала: она плохого не посоветует.» - отвечала она. Ну что тут можно сказать? Только лишь развести руками!
В то время во многих ещё семьях авторитет родителей был непререкаем даже и во вполне уже взрослом возрасте. А бабушка решила, что так будет лучше. После этого мама, видимо, решила жить своим умом, но было поздно и счастья ей это уже тоже не принесло…
Спустя некоторое время мама познакомилась с моим будущим отцом. В то время она работала секретарем в одном из шахтоуправлений тогда еще города Сталино. Отец же жил в другом городе, работал водителем, ездил по командировкам. Я не знаю, на какой машине он работал и что перевозил, но должно быть, его работа была как-то связана с угольной промышленностью, и это, в свою очередь, помогло ему познакомиться с мамой.
Я уже писала о том, что моя мама обладала необыкновенной красотой. Не влюбиться в нее было практически невозможно. За что мама полюбила моего будущего отца, я не знаю. Но, видимо, было в нем что-то такое, что позволило ей ответить ему взаимностью, хотя может быть и не сразу. Все, кто видел его единственную фотографию, которую мне посчастливилось у нас найти, отмечают, что он был, по-видимому, очень добрым.
В общем, между ними возникло взаимное чувство. По-видимому, пройдя однажды весь ужас бракоразводного процесса, мама не особо стремилась снова заключать с кем-либо официальный брак. Наверное, именно поэтому она согласилась на любовь без обязательств. Хотя, по ее словам, между ними были какие-то разговоры относительно узаконивания их отношений, и отец даже показывал ей паспорт с чистой страницей, на которой ставятся отметки о семейном положении. Я до сих пор не могу понять, как это так у него получилось, ведь к тому времени у отца уже была законная жена и двое маленьких детей. К сожалению, эту горькую правду мама узнала, уже будучи беременной мною.
Однажды, когда она была уже на седьмом или восьмом месяце беременности, под окнами нашей квартиры появилась незнакомая пожилая женщина (как оказалось впоследствии, это была его мать). Она на всю округу стала посылать в мамин адрес самые отвратительные проклятия. «Чтоб тебе не разродиться! Чтоб тебе потом всю жизнь мучиться да слезами обливаться!» - кричала тогда моя горе-бабушка, как мне потом передала Любовь Семеновна.
Но, оказывается, у матери моего отца, которую у меня язык не поворачивается назвать своей бабушкой, была своя история и своя правда: Когда-то её родители тоже не позволили ей выйти замуж за человека, которого она очень сильно любила. И она потом всю жизнь мечтала соединить хотя бы детей. В конце концов, её мечта осуществилась, и она поженила их. Жена моего отца была дочерью горячо любимого ею всю жизнь человека, но вот только её сын полюбил другую – мою маму…Увы, любовь не всегда передаётся по наследству.
Вот так из поколения в поколения родители желая счастья своим детям, как они его понимают, портят и калечат им жизнь.
И всё это со страшной силой сконцентрировалось, в конце концов, на мне…
Но самое страшное и странное было в том, что все эти проклятия воплотились в реальность. У мамы из-за этого прихода чересчур жестокой гостьи произошел страшный нервный срыв, начались схватки, отошли воды. Ее отвезли в родильное отделение нашей больницы.
Может быть, одно это еще не привело бы к беде, но, то ли судьбе было так угодно, то ли проклятия уже начали действовать, но это родильное отделение было экспериментальным. В мамином случае эксперименты свелись к тому, что, вместо того, чтобы поскорее вызвать роды и вытащить меня на свет божий, маму начали накачивать кислородом. По всей видимости, таким образом врачи пытались предотвратить преждевременные роды. Так они продержали маму всухую еще десять суток. От всего этого я перевернулась, заняла неправильное поперечное положение. Во время родов меня вытягивали щипцами, повредили, как потом говорили врачи, центральный нерв. Вот так произошло мое появление на свет, и начались мои мучения… А позже был поставлен диагноз – ДЦП (детский церебральный паралич).
Оказывается, узнав, что я родилась больной, мой отец маму не бросил. Наоборот, он хотел жить с нами, предлагал вместе уехать подальше от всех. Но мама отказалась, То ли не решилась, то ли не смогла простить, то ли не захотела разрушать его семью. Тогда отец решил забрать одну меня. Не знаю, куда. Не знаю, что бы он со мной делал. Может быть, его жена была согласна меня принять. Но мама меня отдать не могла, потому что тоже очень сильно любила. Отец не сдавался и еще долгих четыре или пять лет приезжал к ней, уговаривал, целыми ночами сидел под окнами. Но однажды они окончательно поссорились, и после этого он у нас больше не появлялся. Несмотря ни на что, мама по-видимому его тоже очень любила и очень тяжело переживала из-за этого разрыва: серьезно и долго болела.
В моей памяти сохранились воспоминания об одном странном случае, относящемуся к тому времени. Однажды мы с дедушкой, как всегда, гуляли на улице. Вдруг он увидел кого-то вдалеке, спохватился, взял меня на руки и бегом понесся домой. Прибежав в квартиру, он закрыл двери на все замки, а мне сказал: «Сиди тихо, а то цыгане тебя хотят забрать». Дедушкины слова очень сильно меня напугали. С той поры и по сей день я жутко боюсь цыган. Хотя…
Моего отца называли цыганом. Не знаю, действительно ли в нем текла цыганская кровь, или же это прозвище закрепилось за ним из-за темных волос и смуглой кожи. Тетя Люба сказала, что они были не чистыми цыганами. Но как бы там ни было, вполне возможно, что и во мне есть несколько капель цыганской крови, а значит, я долгое время боялась своего же народа.
Чем больше я погружаюсь в воспоминания о том периоде своей жизни, тем больше и ярче в глубинах моей памяти возникают давно позабытые, казалось бы сцены и эпизоды непонятные тогда и, которые становятся понятными только сейчас…
Вот, вечер, мы сидим все вместе на кухне, ужинаем. Вдруг в тёмном уже окне возникает чьё-то лицо, все заволновались, засуетились… меня отправляют срочно спать в комнату…
Я лежу в своей кроватке и со страхом слышу настойчивые звонки и стук в дверь, кто-то входит в квартиру… мужчина… приглушённый разговор на повышенных тонах… этот кто-то заглядывает в кроватку, смотрит на меня, я зажмуриваюсь от страха и, чтобы не выдать, что не сплю… этот кто-то отходит… уходит… всё. Всё!
Вот я уже в санатории, лежу на топчане в массажной, сеанс массажа. Массажистка (допустим Света) с каким-то особым любопыством выспрашивает у меня: «как зовут твоего отца»? Я смотрю на неё с недоумением… «Не знаю, - отвечаю я – у меня нет отца».
- «Не знаешь?! Сейчас посмотрим в твоей истории, так… Васильевна, значит ты у нас – Васильевна! Значит, Василий – твоего отца зовут Василий! И, о чём-то оживлённо переговаривается с коллегой…. Я не понимаю… и тоже, кажется, было чьё-то лицо в окне…
Господи, неужели, он и в санаторий приезжал?! Хотел похитить меня, что ли?! Или просто увидеть?!
Ах, мама, мама, что же ты наделала, мамочка моя!
На какие муки обрекла и себя, и меня, и, может быть, и его тоже..
Еще мама рассказала Любовь Семеновне, что к ней приезжала какая-то женщина и тоже просила меня ей отдать, а себе родить другого, здорового ребенка. Как ни удивительно, но эта незнакомка даже говорила ей, что сможет меня вылечить. Но мама и в этом случае была непреклонной о чем, видимо, потом иногда и сожалела. По крайней мере, когда мы ссорились, она часто говорила, что очень сильно жалеет, что не отдала меня. Раньше я думала, что она имеет в виду, что нужно было отдать меня в детдом. Но оказывается, все намного сложнее и загадочнее.
Не знаю, смогла ли бы моя мама быть более счастливой, если бы отдала меня. Не знаю, как бы сложилась моя собственная судьба в этом случае. Что толку думать об этом, если уже ничего изменить нельзя. Но все-таки как странно и страшно думать о том, что когда-то я была нужна всем, а сейчас – никому.
Конечно же, когда я узнала из уст Любовь Семеновны всю эту историю, то была глубоко потрясена. Но более всего меня удивило то, что еще абсолютно ничего не зная обо всем этом, я явно ощущала на себе давление бабкиного проклятия. Может быть, еще будучи в утробе матери, ребенок уже все слышит, понимает и запоминает?!
***
Наверно, мама правильно делала, что не рассказывала мне всего этого. Я бы не смогла ей простить того, что она лишила меня отца и его любви. Я бы потребовала, чтобы она ему написала. Я хорошо понимаю, как больно, как тяжело, как обидно было маме. Я глубоко ей сочувствую. И все же она не имела никакого права оставлять меня без отца, без его помощи и заботы. Если бы она смогла его простить, и он хоть иногда у нас появлялся, то от этого было бы легче и мне, и ей самой.
Господи, чего же она меня лишила и что смогла дать взамен?! Да, мама очень сильно меня любила, но ее любовь была какой-то разрушительной, а не созидательной. Вольно или невольно, но она обрекла и меня, и себя на мучения и страдания.
Конечно же, когда я узнала всю правду о своем отце, у меня было желание найти его. Но я не смогла решиться. Не смогла простить. Ведь если он так сильно любил и маму, и меня, то как смог потом забыть совсем?! Нет, если бы я была здоровой и благополучной, то я бы, конечно, их разыскала. Разыскала хотя бы затем, чтобы просто посмотреть всем им в глаза, ответить на вопрос, смогли ли они быть счастливыми после всего этого.
Раньше мне казалось, что я уже смогла отпустить все это и всех этих людей с миром. Но сейчас, когда мне так тяжело, я снова не могу не думать обо всем этом. Зачем Богу, или судьбе, что, в общем-то, одно и то же, было угодно, чтобы мои родители встретились, чтобы я появилась на свет и прожила такую бессмысленную, наполненную одними страданиями жизнь. Зачем?!
Баптистский период
Баптистский период – еще одна значительная страница в моей жизни, о которой мне хочется написать в своей книге. Но сначала небольшое предисловие.
В 1991 году распался, как карточный домик, некогда великий и несокрушимый Советский Союз.
После распада СССР, да и еще немного раньше – в период перестройки, все самое темное и негативное, что только было в человеческой натуре и вообще в обществе, все, что до сих пор как-то прикрывалось и пряталось от простого советского человека, стало вылезать наружу и цвести пышным цветом. Недаром эти годы впоследствии назвали «Лихие девяностые» - сплошные грабежи, убийства, насилие и разврат, национальные конфликты, рэкет, передел собственности и так далее.
Для некоторых такая ситуация послужила удобным способом почти мгновенного обогащения, для всех остальных же, в том числе и для нас с мамой, стала временем самой черной, беспросветной нищеты. Была страшная инфляция, по несколько месяцев не выплачивались пенсии и зарплаты, и люди просто не знали, как и на что жить. Я сама сейчас удивляюсь, как мы тогда только выживали с мамой, тем более, что к тому времени она уже давно была на пенсии и все больше и больше болела.
Мы чувствовали себя бесконечно одинокими и несчастными, ведь возле нас, двух больных, абсолютно беспомощных женщин, не было ни одной живой души, которая бы могла помочь и защитить. Лично я, наверное, больше всего тогда нуждалась именно в общении, в живом контакте с людьми…
И вот как-то раз в нашей квартире раздался неожиданный звонок в дверь. Мама открыла. Вошли какие-то чужие, совершенно незнакомые люди.
Как оказалось, их привела к нам Наташа - женщина, работавшая на том же предприятии, на котором много лет проработала и моя мама. Нужно сказать, что мама в те годы еще очень часто звонила на бывшую работу, прося то одного, то другого человека о помощи. Наташа работала не в мамином отделе, поэтому до этого визита они не были знакомы. Как я поняла, она просто услышала из какого-то разговора, что есть такая несчастная женщина, живущая с дочерью-инвалидом, и в ее сердце что-то откликнулось на наши беды и страдания. Как потом оказалось, эта Наташа была очень добрым, милым, отзывчивым человеком, с которым мы очень быстро нашли общий язык.
В то время она ходила на собрания в одну из баптистских церквей нашего города, где как-то раз рассказала о том, что слышала про нас с мамой. После этого рассказа ее «братья и сестры во Христе» решили нанести нам первый визит.
Вот так состоялось наше с мамой знакомство с баптистами, которое, ко-нечно же, стало для нас полной неожиданностью. Поэтому вначале мы приняли их с неким недоверием и опаской. Но потом, когда они стали к нам часто приходить и что-то интересное рассказывать, я очень обрадовалась появлению этих людей в своей жизни, ведь, как я уже сказала, тогда я больше всего нуждалась именно в общении. Для меня это знакомство стало настоящим чудом. И уже только поэтому я тогда была готова поверить, что Бог существует - мне в самом деле начинало казалась, что баптистов привела в наш дом некая Высшая благая сила. К тому же, они очень часто приносили нам гуманитарную помощь в виде одежды, а иногда и продуктов, за что я им тоже, конечно, очень благодарна.
Мне всегда был чрезвычайно интересен любой человек, с которым я сталкивалась. Я пыталась узнать, понять и почувствовать всех людей, с которыми мне выпадало счастье близко общаться. К тому же, незадолго до этих событий я опять начала пробовать рисовать, и мои новые друзья стали для меня в этом отношении натурой, если можно так выразиться. Я рисовала, рисовала, рисовала… Привязывалась ко всем этим людям, узнавала их изнутри.
Конечно, все они были очень разные: молодые и старые, социально обеспеченные и победнее, понимающие и не очень, помогающие от чистого сердца и те, кто во всем ищет для себя выгоду (которые, кстати, отошли от меня очень быстро). Все, что я улавливала в этих людях, я пыталась отобразить в их портретах. Ведь, повторяю, мне тогда они все были очень интересны. Я с жадностью слушала и впитывала в себя каждое слово, которое они говорили.
Мне были интересны их увлечения и взгляды на жизнь. Я очень хотела понять, что привело каждого из этих людей к вере в Бога, почему, не-смотря на все их явные различия, в этом вопросе они едины, почему их привлек именно баптизм, а, например, не православие.
Со временем, читая литературу по психологии и физиологии, я поняла, что выбор человеком той, или иной веры, или вообще неверия предопределяется, как и многое другое, его врожденными психологическими и психическими качествами, свойствами ума и особенностями характера, и почти не зависит от его желаний и свободной воли. Иными словами, выбор человека того, или иного мировоззрения предопределяется его генетическим кодом. Поэтому, познав, даже можно сказать, прочувствовав эту истину, я никогда не пыталась с ними спорить, в чем-то переубедить, и всегда занимала в разговорах с верующими позицию слушателя. Но беда в том, что баптисты, а затем и православные никогда не отвечали мне тем же. Мое мировоззрение в их глазах никогда не имело право на уважение. Я понимаю, что вера во что бы то ни было отвергает любые другие мнения и суждения, иначе она не была бы верой. Но именно это, наверное, меня больше всего в ней и отталкивает!
Еще одной причиной, по которой знакомые мне баптисты выбрали именно эту веру, было, с моей точки зрения, следующее. Тогда, в тяжелые 90-е годы, многие люди оказались без точки опоры, и действительно стали напоминать разбредшееся; оставшееся без пастуха стадо покорных овец. Свой пастух, который до этого каким-то образом организовывал и регламентировал их жизнь, исчез. Поэтому все их прежние ценности оказались пустыми пережитками прошлого. И тут вдруг появляется новый пастух из-за океана и начинает собирать это разрозненное стадо вокруг себя.
Для тех баптистов, которые, так сказать, опекали меня, таким пастухом оказался некий Питер. Такие западноевропейские протестантские пастыри, как он, стали раздавать нашим людям веру в вечную жизнь и надежду, что в скором времени они будут избавлены от страданий. Насаждаемый ими западноевропейский тип мышления учил русских, исконно православных людей доходящему до абсурда позитивному восприятию жизни и тому, что Бог – не судья, а любящий отец, который сделает для человека все, что тот ни пожелает, при условии, что последний будет верить в Него и его сына божьего Иисуса Христа. Конечно, с одной стороны все это было очень заманчиво и прекрасно. Но беда в том, что я со своим критическим, даже можно сказать, трагическим восприятием жизни не могла воспринять такой «ярый» позитив и начать применять по отношению к самой себе. Да и к тому же такие «прекрасные» духовные блага напрочь лишали человека способности думать и рассуждать, что, в свою очередь, делало мышление абсолютно разных людей до ужаса однообразным, шаблонным.
Была я и на собрании у своих друзей-баптистов. Ведь, конечно, мне было очень интересно лично послушать их кумира Питера. Что могу сказать – это был прекрасно подготовленный для своего дела человек, обладающий блестящими артистическими способностями, прекрасно знающий библию и умеющий подстраивать ее стихи и цитаты под любую жизненную ситуацию.
После окончания срока своей миссионерской деятельности в Украине этот Питер возвратился обратно в Америку, подготовив перед тем вместо себя местного пастуха. Но этот новый пастырь не обладал ни особенными ораторскими и артистическими способностями, ни харизмой, как принято сейчас говорить. Поэтому его стадо очень быстро опять начало разбредаться. К тому же, как я поняла, здесь имел большое значение и материальный аспект. То есть, пока с Америки шла какая-то гуманитарная помощь, люди как-то держались возле этой общины. Когда же она стала иссякать, рады церкви начали очень быстро редеть.
***
Итак, постепенно я стала все больше и больше понимать, что не могу, и никогда не смогу принять баптистскую веру. Как ни стараюсь, не могу, по-тому что не такая, как они! Я почувствовала, что мне нужно какое-то другое, более интеллектуальное и разностороннее, общение.
Постепенно у меня начало складываться такое ощущение, что я общаюсь не с живыми людьми, а с эдакими зомби, которых запрограммировали разговаривать на одну-единственную тему, причем, не отступая ни на шаг от ее конкретно заданной трактовки. И в тоже время я поражалась их бесконечным интерпретациям к каждому отдельному случаю одних и тех же мест Библии, которые делались с необычайным мастерством и артистизмом. Поэтому такое общение стало меня - мыслящего человека попросту раздражать.
Мне было интересно с этими людьми только тогда, когда они рассказывали что-то о себе и своих судьбах. Но когда начинались проповеди, все становилось совсем по-другому.
Конечно же, они принесли мне Библию, о которой до этого я только что-то смутно слышала. Естественно, мне было очень интересно почитать книгу, которая долгие годы считалась в нашей стране под запретом, понять, что же такого особенного находили в ней мои новые друзья.
Я прочла Библию раз, другой, третий но, как ни странно, не нашла в ней того кладезя истин и вселенского добра, который мне сулили баптисты и их проповеди. После этого я начала задаваться вопросом, почему я не вижу и не чувствую в Библии того, что чувствуют они.
К сожалению, я, наверное, и сейчас не могу дать на этот вопрос исчерпывающий ответ. Должно быть, у меня просто слишком критический, слишком аналитический ум, который не может бездумно вбирать в себя все, что написано, а подвергает сомнению и тщательному анализу даже слово Божье. Я понимаю, что для того, чтобы стать религиозным, набожным человеком, надо обладать способностью верить, а мне этого не дано. Я, наверное, отношусь, к тем людям, которые основывают своё мировоззрение не на слепой вере, а на конкретных знаниях о мироздании и его законах. То есть, в этом отношении я, скорее, материалист, нежели идеалист.
Признаться честно, читая Библию, я невольно чувствовала себя в роли старого, умудренного знаниями и опытом профессора, листающего детские сказки, или свой первый школьный учебник. Иными словами, для меня великие библейские истины были уже как бы пройденным этапом, чем-то таким, что я всосала в себя еще с молоком матери. Меня, например, глубоко поражал и возмущал этот их посыл, что если Бог есть, то люди должны быть добрыми и помогать друг другу, чтобы заслужить вечную жизнь. Мне это напоминает психологию детей младшего, или, в лучшем случае, среднего школьного возраста, которые в присутствии наблюдающего за ними ведут себя примерно. Но стоить взрослому только выйти за порог – дети начинают беситься и «ходить на головах». Такие люди, наверное, даже никогда не задумаются, что обратной строй этого духовного постулата есть смярдяковщина Достоевского, по которой «если Бога нет, то все позволено».
Дело было еще в том, что многое из написанного в Библии я восприняла совсем по другому, нежели баптисты и представители других христианских религий. Я ведь очень много читала, в том числе и о необычных, неизведанных возможностях человеческой психики - гипнозе, самовнушении и т.д. Поэтому я понимала, что то, что преподносилось этим людям, как чудо, было чем-то неизведанным и необычным, но вовсе не сверхъестественным, не объяснимым никем и ничем, чудом.
Так, например, я не смогла воспринять Христа, как Бога. Для меня он всегда был и остается человеком намного более высокого развития и возможностей, чем обычные люди, Великим, можно сказать, ВЕЛИЧАЙШИМ УЧИТЕЛЕМ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА – ЕГО ЦИВИЛИЗАТОРОМ. Богом Ему пришлось стать, чтобы донести и сохранить на века в сердцах человеческих СВОЁ УЧЕНИЕ, СВОИ ИСТИНЫ И ЗАПОВЕДИ. На меньшее, люди окружавшие Его, были не согласны и просто не смогли бы их воспринять. Знаете, меня всегда поражало одиночество этой высокоразвитой личности среди всех тех, кто несоизмерим с ним ни разумом, ни способностями.
Вспомните Библию. Ведь Христос никогда никому не сказал: «Я – Бог! И, когда Его называли Богом, говорил: «Ты сказал это – не я». И никогда Он не говорил: Я исцелил тебя!» Обычно Христос говорил человеку, что его исцелила вера его. Не Он, и даже не Бог, а именно вера, что отсылает нас ко все тем же скрытым возможностям человеческой психики. Но такие вещи простым, невежественным людям тех времен было очень сложно понять. Поэтому они и восприняли Иисуса, как Бога.
А еще Христос ни один раз не сказал своим ученикам и всем, кто слушал его проповеди, что они – рабы божьи. Он говорил людям, что они – дети Божьи. А значит, ни о каких приказах рабского подчинения Богу в истинной религии Христа не может быть и речи.
Также я не могу принять библейскую интерпретацию образа Иуды. Это в высшей степени удивительно, но когда я впервые прочла сцену тайной вечери и обращенные к Иуде слова Христа о том, что последний его завтра предаст, у меня вдруг возникло такое ощущение, как будто я присутствую при этом разговоре. Я вдруг поняла и почувствовала то, что, наверное, не понимает никто из баптистов, да и вообще из всех христиан: Иуда - не предатель! Иисус вовсе не обличал его, а приказывал Иуде предать своего любимого учителя, чтобы таким образом он – Христос смог исполнить возложенную на Него миссию. Чтобы ему поверили и восприняли всерьез, Иисус вынужден был стать для своих последователей Богом. А для этого ему была нужна жертва.
Я почувствовала, что это мое открытие есть какое-то глубинное понимание реальности, которое снизошло на меня свыше.
Самое удивительное, что как-то совсем недавно в одном из номеров ком-сомолки мне попалась статья под заголовком «Иуда не был предателем». В нем говорилось о том, что археологи вроде бы нашли Евангелие от Иуды, в котором автор рассказывает, что, Иисус, на самом деле, вел с ним долгие беседы и подготавливал к предательству, объясняя его необходимость. Также в данной статье говорилось, что этот документ еще не до конца прошел проверку на подлинность, но ученые больше склоняются к мнению о том, что перед ними все-таки подлинное Евангелие от Иуды.
Но я абсолютно не нуждаюсь в каких-либо доказательствах в своем внутреннем знании о роли Иуды в судьбе Христа. Для меня эта статья стала просто еще одним подтверждением собственной правоты. Поэтому в подлинности найденного Евангелия от Иуды я нисколько не сомневаюсь!
Скажу больше. На мой взгляд, жертва Иуда гораздо больше жертвы его учителя. Ведь он пожертвовал своей репутацией, своим добрым именем. Пожертвовал не на одну короткую человеческую жизнь, а на все последующие века человеческой памяти. Ведь его имя стало нарицательным в отношении самых подлых предателей и лицемеров.
Но если Иуда не предавал Христа, то возникает вопрос, почему же он тогда повесился. Я думаю, что он просто не до конца понимал того, о чем его просил Великий Учитель. Он увидел только негативные, ужасные последствия своего поступка – распятие Христа. В грядущее же Воскресенье он, по всей видимости, не верил, поэтому и не стал ждать его, а в отчаянии повесился. То есть, он сам расценил свой поступок, как величайшее в мире предательство.
Это всего лишь несколько показательных иллюстраций того, насколько сильно мое восприятие библейских сюжетов расходилось с тем, как трактуют и интерпретируют их баптисты, а вместе с ними и весь остальной христианский мир. И как бы я ни старалась, я не могу, в угоду кому-то, или чему-то смотреть на данные вещи по-иному.
Возможно, для любого другого человека в этом не было бы большой проблемы и какой-то трагедии. Но беда в том, что подобные несогласия с верующими обрекали и обрекают меня на полное одиночество, потому что другие, скажем так, неверующие люди сейчас вообще далеки от милосердия и от общения с такими больными людьми, как я.
Поняв, что я не такая, как они, все мои, так называемые, друзья-баптисты постепенно начали рассеиваться и отходить от меня.
Мои взаимоотношения с православными верующими
После того, как я разочаровалась в баптистах, Высшая сила послала мне друзей из православных верующих. Но в этот раз, до глубин познав на горьком опыте противоречивую суть Библии и христианской религии, я, признаться честно, не сильно обрадовалась появлению в своей жизни этих людей. Но, как я уже писала, события тогда разворачивались как-то сами собой, помимо моей воли.
С этими людьми меня, так сказать, свела милая и интеллигентная Ольга Николаевна – женщина, которая приходила ко мне из юношеской библиотеки. Она, конечно же, тоже видела, как мне было тяжело, и насколько сильно я тогда нуждалась в поддержке и простом человеческом общении. И поэтому тоже хотела каким-то образом принять участие в моей судьбе.
Как-то мы с ней в очередной раз разговорились «по душам», и я ей высказала одну из своих сокровенных мыслей о том, что в этом мире все очень тесно взаимосвязано и взаимозависимо, просто мы, не чувствуем и не осознаем всех этих причин. Поэтому нам в этом жизни многое кажется обычной случайностью. На самом же деле существуют великое множество очень длинных и многогранных цепочек причинно-следственных связей.
Почему-то Ольга Николаевна после этих моих слов пришла к выводу, что мне необходимо поговорить с психологом, и через несколько дней привела его ко мне. Женщина-психолог, поговорив со мной совсем немного времени, сделала заключение, что мне необходимо общение с верующими людьми.
В то время в помещении юношеской библиотеки проходили занятия воскресной православной школы, в которой одна из моих будущих благодетельниц Вера преподавала историю религии. Надя тогда просто приходила туда вместе со своим маленьким сыном. На одном из занятий Ольга Николаевна рассказала обо мне, и Вера, восприняв мою историю близко к сердцу, решила, что непременно должна ко мне приходить и оказывать посильную помощь. С ней вместе в первый день пришла еще одна женщина - Любовь. Чуть позже к ним присоединилась Надя, которая решила, что тоже должна ко мне приходить, поскольку она живет совсем близко от (меня через дорогу).
Вот так в моей жизни появились Вера, Надежда, Любовь. Символично, не правда ли?! Но еще более символичным оказалось то, что спустя некоторое время Любовь приходить не стала, и у меня остались вера и надежда, но без любви.
Как я уже сказала, к тому времени я уже настолько была разочарована в религии и во всех верующих, что категорически не хотела видеть у себя в доме людей подобного типа. Я и маме об этом не раз говорила, но она все равно настаивала и настояла на продолжении этих отношений.
Признаться честно, вначале эти женщины мне очень сильно понравились. Вера показалась мне необычайно добрым и щедрым человеком, далеко не такой зомбированной, как баптисты, интересной, разносторонней, начитанной…
Ну а Надя вообще стала для нас с мамой палочкой-выручалочкой. Живая, разговорчивая, сильная и энергичная Надя нам помогала почти во всем. И даже когда у меня были ужасные депрессивные приступы, мама, не стесняясь, ее звала, и Надя, как могла, меня отвлекала и успокаивала. Еще она хотя бы иногда стала вывозить на рынок за покупками, что тоже для меня необычайно много значило. Ведь о возможности самостоятельно делать покупки и иметь хоть что-то из того, что хочется, я мечтала почти всю свою сознательную жизнь.
Спустя некоторое время в мою жизнь вошли еще несколько женщин из православных верующих. Как-то раз Вера привела ко мне одну свою знакомую – Катю, с которой впоследствии у меня сложились очень близкие отношения. Как мне тогда показалось, да, впрочем, кажется и до сих пор, из всех моих православных приятельниц Катя оказалась единственным человеком, который воспринял меня всерьез и отнесся с истинным, глубоким уважением. По крайней мере, ни с кем из них я не чувствовала себя так легко и свободно, как с ней.
Мне хорошо запомнился один случай, который очень хорошо нам с мамой показал Катино благородства и любовь к людям. Однажды они все пришли к нам на дни рожденья (у нас с мамой в датах рождения была разница всего лишь в один день – она родилась первого марта, а я – второго). В то время уже начался великий пост. А мама, как всегда, испекла пирог – самый простой и постный, который только можно себе представить (тесто, яблоки, и совсем немножко маргарина). Как гостеприимной, хлебосольной хозяйке, маме, конечно же, очень хотелось, и было приятно угостить гостей своим пирогом. Но Вера и Надя наотрез отказались оценить на вкус мамины старания по причине поста. А вот Катя согласилась и съела небольшой кусочек пирога.
Мы с мамой этому очень сильно удивились, и я спросила: «Катя, а ты разве не постишься?»На что она ответила: «Пощусь. Но я понимаю, что сейчас главнее не обидеть отказом немощного, больного человека, который всеми силами старался сделать нам приятное и чем-то угостить. Я не могу не попробовать пирога Лидии Яковлевны. Это сейчас более важнее, чем пост».
Потом Катя как-то всерьез заинтересовалась моими рисунками, возможно, оттого, что ее муж тоже имел определенное отношение к искусству – занимался резьбой по дереву. У них дома в то время проходили вечера-встречи круга новообразовавшейся православной интеллигенции. И вот на один из таких вечеров Катя пригласила и меня.
На этой встрече было немало людей, но меня почему-то больше всего привлекла Вика. Не могу определить и объяснить точно, чем именно она тогда меня поразила. Я просто почувствовала в этой женщине некую возвышенность, которая заметно отличала ее от всех остальных гостей Кати. А еще Вика в тот вечер как-то очень отдаленно напомнила мне мою маму в ее молодости.
В общем, эта возвышенная леди стала единственным человеком, которого я лично пригласила в свой дом и в свою жизнь. Так что, только перед Викой я грешна в том, что она была втянута в мою орбиту. Но, думаю, и здесь мне не в чем особо себя винить. Ведь если она сама бы этого не захотела, ее бы возле меня ни тогда, ни сейчас не было.
Вскоре после этих событий Катя переехала жить под Питер в поселок Вырица, где была ее родина. Это, в свою очередь, к моему большому сожалению, привело к распаду ее семьи, которая некогда мне казалась ну просто идеальной.
Потом несколько лет у нас с Катей вообще не было никакой связи. После того, как и я, и она обзавелись компьютерами, я попробовала с ней общаться через письма. Но здесь меня снова постигло очередное разочарование. Я очень быстро поняла, что в Вырице Катя сильно изменилась, стала намного более религиозным, даже можно сказать, зацикленным на православии человеком, нежели была до этого.
Поначалу мои православные подруги вообще не навязывали мне своей веры. Мы просто разговаривали на различные жизненные и философские темы. Вот это меня-то в них и подкупило. Одно время и Вера, и Надя были для меня больше, чем сестры, как говорится, роднее всех родных.
Как я уже писала, после смерти мамы меня бросило очень много людей, почти все, кого я долгие годы считала своими друзьями. А эти женщины все-таки остались, за что я им тоже глубоко благодарна. Чтобы кто там что не говорил, все это хорошее я помню, знаю и признаю. Но…
Постепенно и православные стали пытаться обратить меня в свою веру. Вначале почти незаметно, не ощутимо, больше исподволь, потом это начало становиться все явственнее и настойчивее. Например, они стали предлагать мне начать поститься, читать молитвы, а я этого, в силу своего миропонимания, делать не могла. Они же, в свою очередь, даже не пытались понять, почему я не могу поститься и молиться, почему не могу принимать их веру, их мировоззрение и образ мысли.
Я все больше и больше убеждалась, что и с этими людьми, точно так же, как с баптистами, я могу только слушать, но никак не говорить. Малейшие мои попытки выразить свое мнение по тому или иному вопросу встречали с их стороны крайнее неприятие и бурные реакции протеста.
Как я уже писала, пока у меня была возможность и силы минимально прибегать к помощи посторонних, мои отношения с Верой, Надей и Викой были еще более-менее терпимыми. Но сейчас, когда я уже даже с кровати самостоятельно встать не могу, эти взаимоотношения накалены до предела. Они постоянно дают мне понять и даже уже говорят в открытую, что ужасно от меня устали. Часто срываются на мне свою злобу и раздражительность. Но больше всего меня возмущает и лишает последних сил то, что Вера и Надя не понимают меня даже в самых обычных, элементарных вещах.
Так, они не видят, как сильно я страдаю от своего миозита, который сдавливает мои мышцы все сильнее и сильнее. Мои воспаленные мышцы иногда уже так сильно болят, что я просто кричу от боли, но они не верят даже этим крикам, говорят, что я специально все это придумываю и наговариваю, чтобы вызывать к себе жалость.
Но вернемся к моему повествованию.
Смерть мамы и дальнейшая жизнь
Моя мама умерла 14 июля 2003 года. Мне на тот момент был сорок один год, ей исполнилось семьдесят три. Не знаю, были ли у меня в тот день какие-либо особые предчувствия, потому что в постоянном непереносимом страхе за ее жизнь я жила уже много лет. Ведь каждый ее астматический приступ мог закончиться трагедией, пусть даже врачи и говорят, что от астмы не умирают.
Как я уже писала, мне было просто невыносимо смотреть на мамины страдания. Я чувствовала ее боль, как свою собственную. Да, сама я не задыхалась. Но когда я смотрела на ее мучения, меня саму, все мое тело и душу пронзала острая боль. Не скрою, порой я даже желала ее смерти, как единственной возможности избавления ее от этих адских мук. И в то же время я каждый раз со страхом и ужасом ждала наступления этого рокового момента.
Как я внутренне не подготавливала себя к этой трагедии, все равно все произошло как-то внезапно. В тот день я проснулась и долго не хотела вставать. Мама зашла ко мне в комнату, я попросила ее прилечь рядом. Я прижалась к ней так сильно, как только могла. Мне хотелось слиться с ней, буквально втиснуться в нее, чтобы нас невозможно было разъединить. Мне больше всего на свете не хотелось отпускать ее от себя в этот день. Мы с мамой лежали так довольно долго. Но если б было возможно, я бы, наверное, находилась в ее объятиях целую вечность, чувствовала ее тепло, сама гладила ее руки. Не знаю, можно ли это назвать предчувствием.
Потом к нам пришла наша соседка Лиана Филипповна и попросилась посмотреть телевизор – ее собственный в то время был поломан. Нам невольно пришлось встать. Я хорошо помню, что мы тогда все вместе смотрели концерт Надежды Кадышевой. Где-то около шести часов вечера тетя Лиана ушла, и у мамы начался приступ. В последние недели у нее начинались приступы почти через каждые несколько часов. Вначале ей кололи Преднизалон, а потом, видя его неэффективность, назначили какое-то самое дорогое лекарство, которое очень скоро тоже перестало ей помогать.
Мама встала и, как могла, поспешила в туалет – по всей видимости, при-ступ вызвал выделения. Я в это время сидела и смотрела в одну точку, как всегда в таких случаях сжавшись в пружину. Но ее долго не было, и я заволновалась. Я встала, пошла посмотреть, что с ней, и обнаружила, что она без сознания лежит на полу. Я стала звонить Наде, кому-то еще. Кинулась в подъезд к соседям – тогда я еще могла кое-как выходить из квартиры. Я подумала, что мама в очередной раз просто потеряла сознание. Но когда приехала скорая и ее осмотрели, то оказалось, что ма-ма мертва.
Вначале я просто не могла в это поверить. Как я ни подготавливала себя к ее утрате, мне все равно казалось, что это невозможно. Я не могла себе представить, как я буду существовать без нее. Тогда я думала, что и месяца не смогу прожить самостоятельно.
Меня накололи снотворным, и я забылась. Но даже в этом состоянии я, кажется, рыдала навзрыд. Похороны и поминки тоже прошли для меня в каком-то полусне. Я как бы отделилась от самой себя и находилась в ка-кой-то прострации. Мне казалось, что жизнь окончена и для меня. Сейчас я все чаще и чаще думаю о том, что мне нужно было уйти вместе с ней. Но, увы, мне тогда тоже не хватило на это силы воли.
К тому же в то время во мне еще было много жизни и желания попробовать жить самостоятельно. Вначале, как будто бы, все складывалось к тому, чтобы помочь мне в этом. Были люди, которые мне помогали. Первые два месяца ко мне приходила Любовь Семеновна, о которой я упоминала, когда писала о своем отце. Мне вначале было очень легко и комфортно с этой женщиной. Мне казалось, что она в отношениях со мной такая же искренняя, как и я с ней. До прихода к нам она помогала по дому Миле - общей знакомой Веры и Нади, которая спустя некоторое время решила, что все-таки нуждается в помощи Любовь Семеновны больше, чем я. Вместо нее Мила мне прислала другую Любу, совсем другую... Это была женщина с очень энергичным характером и темпераментом, вся какая-то быстрая, резкая…
Нет, она меня не обижала. Но по ее поведению было видно, что она тяготилась возложенными на нее обязанностями, даже несмотря на то, что ей за это платили. Эта женщина всеми правдами и неправдами старалась спровоцировать меня на какой-нибудь конфликт. Я все это хорошо понимала и терпела, как могла. И все же однажды не удержалась и сказала неосторожные слова, которые послужили ее поводом представить меня перед Милой в очень невыгодном свете и обвинить в неблагодарности. Нет, по большому счету я на нее не обижаюсь. Повторюсь, в этой Любе было слишком много энергии, ей было просто невмоготу целый день сидеть в четырех стенах и ухаживать за инвалидом. В общем, она своего добилась.
Но, слава Богу, к тому времени я уже как-то начинала обходиться без посторонней помощи: научилась зажигать печку, кипятить чайник, подогревать еду. Постепенно я стала даже готовить и пару раз пекла пироги. В общем, я как-то приспособилась. К тому же, как я уже писала, тогда еще вокруг меня было много людей, которые, якобы, всеми силами хотели мне помочь.
Здесь хочется отметить, что в тот момент из всех родственников только моя двоюродная сестра Ирина откликнулась на мою просьбу о помощи. Именно Ира помогла мне поменять сантехнику, а также приобрести новую газовую колонку, компьютер и много другое.
В ту пору благодаря друзьям и просто хорошим знакомым я почти не чувствовала себя одинокой. Но постепенно почти все эти люди стали отходить от меня, как это однажды предрекла моя мудрая Полина Михайловна. Как показало время, многих из них двигало алчное желание заполучить мою квартиру, а не какие-то там благородные чувства. Поэтому, увидев, что я могу обходиться сама и не намерена прибегать к помощи опекунов, такие люди быстренько поспешили меня покинуть. К моему большому сожалению, к этой категории моих знакомых относилась и Любовь Семеновна, которая, вернувшись к Миле, продолжала меня изредка навещать и даже предлагала переехать с ней в Киев, но, как оказалось, только лишь затем, чтобы таким образом улучшить жилищные условия себе и своей дочери.
Кто-то из моих знакомых, как та же Полина Михайловна, переехал жить в другой город. А кто-то поступил со мной так, как это сделала Света.
Однажды Светлана пришла в гости и начала говорить ужасные вещи о том, что я не обязана ждать от кого-либо помощи и должна надеяться только на саму себя, что двухкомнатная квартира для меня – непозволительная роскошь, и поэтому мне нужно обменять ее на более скромное жилище. Нет, ее слова, конечно же, в чем-то были и верны, и справедливы. Но я никак не ожидала, что это все мне станет выговаривать именно Света, та, которую на протяжении многих лет я считала своей лучшей подругой. В общем, в конце этого разговора Света заявила, что она умывает руки, и больше я ее не увижу. Как это ни печально, но спустя несколько лет многое из того, что я услышала тогда от Светы, мне стала говорить Надя.
Вслед за Светланой хвостиком вильнула и ушла ее неизменная спутница Лена. Она перестала приходить вообще без каких-либо объяснений. Вторая моя школьная подруга Инна, о которой я тоже уже упоминала, поступила еще проще. Когда я попыталась к ней позвонить, она сделала вид, что не узнает меня и принимает за очередного телефонного хулигана. Ко мне еще заходили по старой памяти дядя Коля и тетя Люба, как я их называла, - очень такая колоритная пара пожилых баптистов. Они были просто сверхзомбированы на Библии. О чем бы мы с ними не говорили, какие бы темы не поднимали, в конце концов, все обязательно сводилось к бесконечным цитированиям и интерпретации библейских текстов.
И вот в один прекрасный день эта тетя Люба пришла ко мне и предложила поселить в моей квартире ее племянницу, приехавшую к ним из села. Естественно, я ей отказала, потому что не могла себе представить жизни под одной крышей с абсолютно незнакомым мне человеком. К тому же, после того ада, через который мне довелось пройти, живя с мамой, я твердо решила, что буду жить только сама, или не буду жить вообще. Конечно же, мой отказ жутко обидел тетю Любу. Но не это занимало меня во время нашего дальнейшего разговора. Было жутко интересно наблюдать, как она обводила глазами мои потолки и стены, и на ее лице слишком явственно читались примерно следующие мысли: «Какая хорошая квартира! Ее бы в порядок привести, ремонт хороший сделать. Жаль, что хозяйкой теперь ее будет Бог знает кто».
Как ни печально, но после смерти мамы оказалось, что даже книги из юношеской библиотеки мне приносили не просто так. До этого несколько лет подряд они ко мне присылали очень милую интеллигентную женщину, которую звали Ольга Николаевна. С ней мы тоже очень часто разговаривали «по душам» на многие интересные темы. Эти встречи меня очень обогащали в интеллектуальном отношении. Я, опять же, сильно привязалась к этой женщине, и была ей за все глубоко благодарна. Но и эти отношения не обошлись без квартирного интереса, правда, не для себя, а для какой-то другой сотрудницы их библиотеки. Этого предательства я уже ну совсем никак не ожидала.
Господи, как же невыносимо было все это видеть и чувствовать! Как больно разочаровываться в людях, особенно в тех, кому доверял, рассказывал свое самое сокровенное, кого считал глубоко порядочным и искренним человеком.
Вот так я осталась практически совсем одна. После всех этих пережитых разочарований в людях мне поначалу даже нравилось мое одиночество, я чувствовала себя так более комфортнее и безопаснее. Тогда у меня еще были силы для борьбы. Я всеми силами стремилась быть самостоятельной и как можно меньше прибегать к посторонней помощи. Как уже было сказано, я кое-как научилась готовить и даже делала такие довольно сложные блюда, как, например, сатэ. Я могла стирать вручную, делала уборку в квартире, самостоятельно купалась. Последнее было для меня таким большим счастьем, которое во всей полноте я могу оценить только сейчас.
К тому же, слава Богу, непорядочными оказались не все мои знакомые. Вера, Надя и Вика меня не бросили и на протяжении всех этих девяти лет помогали абсолютно бескорыстно. Эти женщины, точно также, как Мила и Любовь Семеновна, являются прихожанами православной церкви.
Тогда, в самом начале моей самостоятельной жизни, мне еще не было скучно, потому что, как говорится, для человека с высоким интеллектом всегда найдется занятие. У меня был телевизор и книги, за чтением которых я забывала обо всем на свете. К тому же, ко мне почти что через каждый день - два кто-то да приходил. Два раза в неделю у меня была соцработница, в субботу или в воскресенье приезжала Вера, живущая в другом конце города. Олин раз в неделю или две приходила Аня. Надя, которая живет от меня через дорогу, забегала по мере возможности.
А еще у меня появился компьютер, освоение и работа за которым на ка-кое-то время поглотили меня целиком и полностью. Вначале мне отдала свой старенький компьютер Мила. Потом Ирина привезла из Москвы но-вый. Если честно, компьютер был и остается для меня каким-то прекрасным чудом. Те, возможности, которые он открывает, вселяли в меня большие надежды. Я серьезно увлеклась фотошопом, и мечтала, что когда мне удастся хорошо его освоить, то этим можно будет как-то зарабатывать.
Вот так я и жила.
Но, к сожалению, время идет только в одном направлении, и если до какого-то момента оно идет в горку, то потом начинает стремительно катиться вниз. Постепенно то одиночество, которое вначале мне так нрави-лось, стало меня тяготить. Ведь человек не может все время быть один. Да, несколько раз в неделю ко мне приходили люди, но это бы максимум на два-три часа. А все остальное время я была абсолютно одна и не имела возможности даже выйти на улицу.
Наверное, легче всего сойти с ума именно от одиночества. Тишина, царившая в стенах моей квартиры, стала меня угнетать и разрушать. Я начала целыми днями смотреть телевизор, но не потому, что мне все там было так уж интересно, а лишь затем, чтоб хоть как-то почувствовать себя среди людей.
Время шло, и я все чаще и чаще болела, а, следовательно, все больше и больше слабела. Вначале мне казалось, что это все следствия депрессии, вызванной одиночеством. Но, как оказалось, дело было не только в ней. В этот период у меня начался климакс, и те нарушения в организме, которые он с собой несет, наложились на общий гормональный дисбаланс, который у меня был всегда. Все это осложнило мое основное заболевание и вызвало сильное ухудшение здоровья. У меня стали опухать ноги, начались проблемы с мочеполовой системой.
Просиживая ночи напролет за компьютером, сильно напрягая и перенапрягая мышцы, работая в фотошопе, я переоценила свои силы. К сожалению, когда я чем-то увлечена, то забываю и о времени, и о собственном здоровье. Мои мышцы стали слабеть, и в результате этого я сама становилась все более пассивнее и инертнее. Мне все тяжелее и тяжелее становилось справляться со своими хозяйственными обязанностями. Вначале это проявлялось в каких-то мелочах. Допустим, в этот день не у меня было сил сделать то, что я делала вчера. Завтра я уже не могла выполнять то, что мне удавалось сегодня. И так по нарастающей.
Я уже не могла самостоятельно стирать. Слава Богу, в этом отношении мне тогда стала помогать Лиана Филипповна, которая брала у меня грязно белье и стирала его на своей машинке. А для накопления необходимой суммы на приобретение собственной автоматической стиральной машинки мне понадобилось пять лет. Но купить ее мне оказалось тоже сложно, потому что этим просто-напросто не кому было заниматься, пока Надя не уговорила мне помочь своего брата Гришу.
Спустя еще два года мне удалось скопить деньги на пылесос, а совсем недавно у меня появился кухонный комбайн, о котором я так долго меч-тала. О, если бы вся эта техника была у меня раньше, когда я еще могла хоть как-то двигаться и что-то делать по хозяйству.
***
Очень сильно повлияла на меня и смерть моей Скарлетки. Да, до недавних пор у меня была еще моя Скарлеточка, которая хоть как-то скрашивала мне жизнь. Это была маленькая, по своему, вредненькая собачка с очень звонким голоском, с которой подчас мне было ох как непросто. Наверно, я все-таки была для нее плохой хозяйкой, ведь временами у меня не было сил даже вовремя покормить ее. Но, несмотря на все это, постепенно Скарлетка стала для меня самым близким, самым родным существом. И путь порой она меня злила и раздражала, но я уже не представляла своей жизни без нее.
Скарлетка прожила шестнадцать лет, и почти до конца была здоровой и бодрой. Жизненные силы начали ее покидать как-то внезапно. Вначале моя собачка стала прихрамывать, потом хромать, потом вообще падать. Ее лапки расползались. В конце концов, она практически перестала ходить, еле-еле доползала до своей кормушки. А в последние дни Скарлетка уже ничего не ела, пила только воду, которую тут же и вырывала. Я не могла без ужаса и содрогания на все это смотреть.
Я долгое время пыталась понять, что же на самом деле является причиной такого резкого ухудшения ее здоровья. А еще меня удивляло, как стойко и мужественно эта маленькая собачка переносила свои страдания. Наверное, я так не смогу. Да и вообще, по-моему мнению, мало кто из нас, людей, на такое способен.
Наконец, моя Скарлетка слегла совсем. Как я уже сказала, все это случи-лось буквально за считанные дни. Я трое суток над ней сидела, поила водичкой, подтирала все вырываемое ее и горько рыдала, не зная, как ей помочь. Я понимала, что в данной ситуации и для меня, и для моей бедной Скарлеточки будет лучше всего, если ее усыпят, как сейчас это делается. Но в то же время моя совесть и необычайно большая любовь к собаке не позволяли мне даже думать всерьез об этом.
Видя наши со Скарлей страдания, моя соседка Лиана Филипповна, которая очень сильно любит животных, в конце концов, вызвала ветеринара. Осмотрев мою страдалицу, ветеринарный врач сказал, что у нее типичное заболевание суставов, которое возникает у многих старых собак. Потом он ввел ей какой-то тонизирующий укол, причем, сделал это настолько бесцеремонно и безжалостно, что я просто содрогнулась от ужаса. После этого злополучного укола Скарлетка стала вести себя, как зомби. Она встрепенулась, стала пытаться подняться на лапы, залилась каким-то странным лаем… Тогда я спросила: «А не лучше ли ее усыпить и больше не мучить?»
- Нет, что вы! – возмущенно ответил мне этот ветеринар.
Потом он настоятельно стал мне советовать отдать Скарлю на лечение в больницу. Клиника, в которой он работал, была частная, и я сильно испугалась, что у меня не хватить никаких денег на это лечение, пусть даже и Лиана Филипповна обещала мне помочь. Я все это, как могла, старалась объяснить ветеринару, но он все равно убеждал меня отдать ему собаку.
Мне очень тяжело было расставаться со Скарлеткой, я ужасно боялась отдавать ее в чужие руки. И все же, продолжать ухаживать за ней самостоятельно мне не позволяло здоровье. К тому же я боялась, что если все-таки в эти дни Скарлетка умрет, ее даже некому будет похоронить сразу. Поэтому, в конце концов, я была вынуждена сдаться и согласиться на его уговоры. Но, Господи, я до сих пор не могу себе этого простить, и, наверное, не смогу никогда. Меня постоянно гложет мысль, что по отношению к своей самой близкой четвероногой подруге я совершила не-простительное предательство.
Признаюсь, вначале я подозревала этого ветеринара в каких-то потаенных корыстных целях. Но потом поняла, что, видя, как мне тяжело ухаживать за больным животным, он, скорее всего, просто пожалел меня, и захотел помочь. Где-то через сутки он позвонил и сообщил, что Скарлетка умерла. Если я не ошибаюсь, это произошло в ночь с 27 на 28 июля 2011 года. Но еще до его телефонного звонка я всей душой чувствовала и знала, что домой Скарля уже никогда не вернется.
Сказать, что я была потрясена и убита этой потерей, значит, ничего не сказать о том состоянии, в которое я тогда впала. Теперь я осталась в своей большой двухкомнатной квартире совсем одна. Одиночество увеличилось до невероятных размеров. Я чувствовала, что вместе со Скарлеткой умерла часть моей души - меня самой.
***
Но был еще далеко не конец выпавших мне в тот год душевных пыток. Буквально через несколько месяцев у меня сгорел компьютер и пропал очень большой объем информации – практически все, что я писала и накапливала несколько лет. А ведь там были дневниковые записи, музыка и редкие книги из интернета, первые страницы этой книги и много чего еще интересного и полезного.
Я долго думала, стоит ли мне покупать новый компьютер, потому что мое здоровье ухудшилось, и я боялась, что вообще не смогу на нем работать. К тому же, у меня тогда и денег достаточно не было на столь до-рогую покупку. Но в конечном итоге обстоятельства сложились таким образом, что у меня все-таки появился новый процессор. Я купила его, со-брав все свои последние деньги и заняв некоторую сумму у друзей. Да вот только, как я и боялась, что-либо делать на нем я уже не смогла.
Мои мышцы окончательно ослабли, и одной из главных причин этого стало то, что мой стол, на котором стоит компьютер, и кресло крайне неудобны. В частности, стол намного выше положенного, из-за чего я все время очень напрягалась, когда работала, а это, как оказалось, для меня просто губительно. Вторым фактором ухудшения моего состояния здоровья стало то, что я очень часто засыпала прямо в коляске, так как к вечеру у меня уже не оставалось никаких сил даже кое-как добраться до кровати. Но я еще как-то держалась.
Прошедшая зима 2011-2012 года окончательно выбила меня из колеи. Я сильно мерзла, из-за чего почти не вылезала из простуд. Мои мышцы окончательно ослабли.
Потом Вика вызвала мне врача-невропатолога. Он назначил лекарства, которые, которые, по всей видимости, абсолютно мне не подходят и даже противопоказаны, так как после их употребления мои мышцы ослабли еще больше. Однажды я их выпила на ночь и заснула в маленькой комнате. Когда же я проснулась, то почувствовала, что не могу встать.
***
В отличие от рака, или СПИДА, от миозита не умирают. Но я погибаю именно от миозита, потому что в моем случае помочь мне его вылечить просто некому. Мне некому делать массажи и растирки, колоть уколы и выполнять другие, необходимые в таких случаях, процедуры. За мною, прикованной к кровати и почти уже неподвижной, некому будет ухаживать, если я лягу в больницу на обследование и лечение.
Более того, никто из медиков и моего окружения даже не верит, что у меня миозит, а не обострение основного заболевания ДЦП. Но это именно миозит, который и раньше возникал у меня от перенапряжения и переохлаждения мышц.
Как я уже писала, мой нынешний миозит возник где-то полтора года назад, одной из главных причин чего стало то, что мой стол, на котором стоит компьютер, и кресло крайне неудобны для работы. То есть, стол намного выше положенного, поэтому, сидя за ним, я очень сильно напрягалась, и это оказалось для меня губительным. Вторым фактором возникновения миозита стало то, что я очень часто засыпала и спала всю ночь в своей коляске, в очень неудобной позе.
Несколько лет назад у меня уже был миозит от перенапряжения при работе за компьютером, но тогда я как-то смогла путем физических упражнений и массирования затвердевших мышц остановить этот разрушительный процесс и восстановить утраченную на время двигательную способность рук.
Меня иногда так сдавливает, что, кажется, будто бы меня заковали в бе-тонные плиты и давят со всей силы спину, грудь и руки.
Я уже почти не могу есть. Не могу самостоятельно (без свечки) сходить в туалет. Но мне даже свечку бывает некому поставить.
Одним словом, я медленно умираю, и никто не хочет мне помочь.
Мои мышцы все слабели и слабели, пока в один из ненастных дней ноября 2013 году я проснулась и поняла, что больше не смогу даже встать и пересесть в коляску. До марта следующего года я пролежала, еще немного двигаясь.
Потом Вика опять привела ко мне очередного, знакомого ей, невропатолога. Я дала этому врачу напечатанное описание своего состояния. Она его прочла, посмотрела меня и назначила целый ряд таблеток, которые нужно было принимать по часам, что я, естественно, не всегда могла сделать.
Среди этих препаратов был один сильный невролептик, который окончательно меня угробил. Если не ошибаюсь, его нужно было пить по 1/4 таблетки два раза в день. Вроде бы, не такая уж большая доза, но и она стала для меня убийственной.
Я пропила назначенные таблетки неделю, и мое состояние не то, чтобы улучшилось, а резко ухудшилось. Я окончательно перестала двигаться, и сейчас не могу даже в руки ничего взять самостоятельно, приподнять, или повернуть туловище. А кроме этого у меня начались жуткие боли в желудке, от которых я криком кричу. Они могут длиться до 5-6 часов.
Поэтому я настоятельно прошу и даже призываю всех людей с ДЦП и другими заболеваниями центральной нервной системы не доверять слепо врачам и не принимать расслабляющие невролептики.
В первый раз я прокричала от этих жутких болей почти всю ночь, и никто из соседей не пришел ко мне на помощь. А на следующий день Вика вычитывала мне, что я, видите ли, своими криками мешаю людям спать. Когда же начинаются эти приступы, и я кричу при самой Вике, то она грозится отправить меня в психушку.
Поймите меня правильно, я ни на кого не жалуюсь, а просто хочу рассказать, как в нашем обществе обращаются с больными и немощными людьми
Моя страна и моя семья
До сих пор я говорила, в основном, о своих личных проблемах и переживания. Но для того, чтобы продолжить свою исповедь и сделать то, о чем я собираюсь повествовать далее, более понятным для читателей, я хочу вернуться немного назад и рассказать о самых истоках моей жизни.
Испокон веков человек живет не сам по себе, а в обществе, в окружении многих других людей, которые в значительной степени на него влияют и формируют его мировоззрение. Вначале это семья, потом друзья, близкое окружение, и в целом та страна и то время, в которых он живет. По этому поводу кто-то из великих сказал, что нельзя жить в обществе и быть свободным от него. Я, может быть, живу во многом изолированно от общества. Но, тем не менее, та среда и та эпоха, в которые мне пришлось войти в этот мир, наложили на меня свой отпечаток и во многом определи мое формирование и развитие, мое мировоззрение и отношение ко многим вещам. Обо всем этом я и хочу поговорить в данной теме, рассказывая о своей стране и о своей семье. Итак
Моя семья
Я считаю, что я родилась в особой, уникальной стране и в особое, уникальное время. Конечно же, каждая страна, как и каждая эпоха, своеобразна и неповторима по-своему. Но я считаю, что моя страна и мое время особенно уникальны (далее я постараюсь объяснить почему).
Итак, я родилась в 1962 году от Рождества Христова в галактике Млечного Пути, в маленькой солнечной системе, находящейся где-то на задворках этой галактики, на небольшой, очень красивой голубой планете Земля, в стране под названием СССР, которая на тот момент была самым большим государством на этой планете и занимала 1/6 часть суши. Это была особенная, удивительная страна хотя бы уже потому, что в то время в ней проводился, пожалуй, самый масштабный, потрясающий эксперимент за всю историю человечества. Этот эксперимент состоял в том, что в СССР была предпринята попытка создать такое справедливое и человечное общество, которого еще никогда не было на Земле.
К сожалению, этот эксперимент был обречен на неудачу, и дальше я по-стараюсь объяснить, почему, с моей точки зрения, это произошло. Но то время, когда я родилась, то есть шестидесятые годы прошлого века с полной уверенностью можно назвать золотым веком этого государства. Тогда еще многие люди свято верили, что эксперимент этот удался, и социалистический строй в нашей стране будет существовать еще много-много лет. Позади были бесчисленные кровавые жертвы, которые потребовались для создания этого государства. Остались в прошлом революция, гражданская война, сталинские репрессии, Великая отечественная война. Впереди будут брежневский застой и стагнация, перестройка и крах великого Советского Союза. Но пока что это все далеко, пока что это государство переживает золотые годы своего существования.
Всего за год до моего рождение человек впервые полетел в космос. Постепенно люди приходили в себя после всех выпавших на их долю потрясений и кровавых времен, становились зажиточными. Развивалась культура. Повсеместно строились дома, больницы, детские садики, школы. Это действительно было какое-то удивительное время. Даже по старой документальной хронике тех времен хорошо видно, что люди тогда были какими-то особенными, проникнутыми верой в светлое будущее и большим энтузиазмом. А самое главное, люди тогда воспитывались и жили в духе коллективизма, взаимопомощи и поддержки, а значит, были намного гуманнее и человечнее, чем наше современное общество.
Но с другой стороны, уже тогда, а может быть, и намного раньше, стали закладываться основы того, что впоследствии приведет к разрушению этого государства и к полному краху проводимого в нем эксперимента. Я все это хорошо видела на примере своей семьи. И именно на данном примере я и хочу объяснить, что, на мой взгляд, послужило причиной этого краха.
***
К своему большому сожалению и стыду, я мало что могу рассказать о прошлом своей семьи. Я знаю и помню только дедушку и бабушку. Также я немного знакома по рассказам с жизнью своего прадедушки и прабабушки. И все. В этом отношении я восхищаюсь теми народами, которые знают свою родословную до седьмого колена и даже дальше, как, например, те же грузины, армяне, евреи и некоторые другие народы. Мы же, к сожаление, в большинстве своем - Иваны, не помнящие своего родства. И это одна из причин, которая не дает мне верить в долгое и светлое будущее своей страны и своего народа, потому что у каждого дерева должны быть свои корни, своя основа. Без прошлого нет настоящего и нет будущего. Поэтому я сейчас очень жалею, что у меня не было возможности записывать мамины воспоминания о нашей семье и ее детских и молодых годах.
Я знаю, что мои дедушка и бабушка, по всей видимости, выросли и поженились в нашем крае, в месте, которое вначале было поселком Юзовка, потом городом Сталино, а затем стало красавцем-Донецком. Непосредственно история моей семьи мне известна где-то с 20-х годов прошлого века – с того времени, когда дедушка и бабушка отделились от дедушкиной большой семьи и своими руками выстроили небольшой, но довольно просторный, саманный домик. Как мне рассказывала мама, в нем было четыре комнаты, кухня, кладовка, подвал.
В то время, как я поняла, Юзовка была поселком городского типа, жители которого были чем-то средним между горожанами и крестьянами. Они имели свое хозяйство и огороды, но, в то же время, занимались ремеслами. Мой дедушка выделывал овчинные шкуры и шил из них полушубки, валенки, сапоги, шапки-ушанки и другие подобные вещи. Бабушка, в основном, занималась по хозяйству и воспитывала детей.
Повторюсь, что до того момента, когда дедушка и бабушка построили свой дом, они жили в семье дедушкиных родителей. Семья была довольно большая. Вначале в ней было двенадцать или тринадцать человек. Но часть из них умерла. В живых осталось человек восемь или девять. К большому своему сожалению, я почти никого не знаю из дедушкиных родственников. У бабушки было две сестры. Старшая – Матрена, которую я называла баба Мотя, и вторая сестра – баба Шура, то есть Александра.
Я точно не знаю, по любви ли моя бабушка вышла замуж за дедушку, или нет, но в детстве у меня сложилось такое впечатление, что настоящей любви между ними не было. Да и, наверное, в то время вообще очень мало людей вступало в брак по любви. Нет, они не ссорились, не ругались, на-сколько я помню, но в то же время, я своей детской интуицией чувствовала, что между ними что-то не так.
Мама рассказывала, что бабушке очень нелегко было жить в дедушкиной большой семье. Ей приходилось всех обстирывать, обшивать, воспитывать меньших братьев и сестер дедушки. Одним словом, львиная доля всего этого большого хозяйства лежала на ее плечах. Конечно же, все это было очень тяжело. И здесь уж, как говорится, не до большой любви. Наверное, как и многие семьи, они жили по принципу «стерпится, слюбиться»,
После того, как дедушка и бабушка стали жить отдельно, у них родилось три дочери: старшая – Тамара (1921 г. р.), средняя – Любовь (1927 г. р.), и моя мама Лидия (1930 г. р.).
Несмотря на то, что мой дедушка и его семья жили в такие трудные, можно даже сказать, кровавые времена, все это как-то обошло их стороной. Не знаю, то ли им так сильно повезло, то ли они были настолько незаметны и неинтересны для истории. Правда, война их все же затронула, но не больше и не меньше, чем всех остальных.
Дедушку на фронт не взяли. Во-первых, возраст у него был уже не тот, здоровье не позволяло. А во-вторых, у него была броня – как я уже сказала, он шил валенки, полушубки, сапоги, в том числе и для фронта.
О военных годах у мамы остались, пожалуй, самые яркие впечатления. Как тяжело им тогда приходилось! Была немецкая оккупация, голод. Мама часто вспоминала, как в те голодные времена мечтала о белом хлебе и свежей булочке, и ругала себя, что не ела все это, когда была такая возможность в мирное время. На местность, где стоял их саманный домик, были ужасные налеты, как немецкой авиации, так и нашей. Дело в том, что этот домик был буквально окружен немецкими объектами. С одной стороны, в здании кинотеатра, находился склад горючего. Рядом с ним – склад медицинского оборудования. С другой стороны располагался немецкий госпиталь. Поэтому, видимо, наша авиация по наводке разведчиков часто бомбила эти точки и попадала по ним. Только каким-то невероятным чудом их домик не задели эти бомбежки, хотя, повторяю, он был в непосредственной близости от всего этого. Мама рассказывала, что во время таких налетов бабушка обхватывала их троих руками. Они прятались куда только могли: в подвал, под кровать, под стол. Ведь буквально каждая минута, каждая секунда могла для них стать роковой. Но, слава Богу, провидение уготовило им другую судьбу.
Как ни странно, но о немцах у мамы сохранились не очень плохие воспоминания. По ее словам, очень жестокими, очень жадными были передовые, наступательные войска, штурмовики, как их еще называли, которые приходили и забирали буквально все до крошки: млеко, брод, бутер, хлеб, масло, мясо, колбасу, яйца. Если они находили что-то спрятанное, то могли расстрелять сразу же на месте. Потом во время оккупации у них на постое находились штатские немцы, которые были более доброжелательными и, в принципе, не делали ничего плохого, а иногда даже угощали шоколадом и конфетами.
Кроме всего прочего мама еще рассказывала, как во время оккупации немцы устраивали публичные, показательные казни. Так, если они ловили кого-то на воровстве, то могли отрубить руку, а если человек попадался на этом второй раз, то он мог лишиться и второй руки.
Однажды мамину среднюю сестру Любу и бабушку захватили во время облавы и хотели угнать в Германию. Причем, не немцы, а наши полицейские, которые, по маминым рассказам, во многих отношениях были еще хуже фашистов. Любе на тот момент было лет пятнадцать-шестнадцать.
Бабушке тогда каким-то чудом, буквально на коленях, удалось уговорить полицаев отпустить их.
Еще мама вспоминала о том, как город по несколько раз переходил из рук в руки – его занимали то наши войска, то немецкие. За Сталино шли ожесточенные бои, в результате которых город почти что полностью был сожжен и разрушен. Но саманный домик моего дедушки и его семьи остался цел и невредим.
***
Наконец, наступил победоносный сорок пятый год, и война со всеми ее ужасами и лишениями осталась позади. Моей маме на тот момент было пятнадцать лет. Пора первой юности, когда так сильно хочется жить и радоваться жизни, тем более, после таких страшных потрясений. Но, к сожалению, маме не дано было испытать все это в полной мере. Ее, как, впрочем, и многих других молоденьких девушек сгоняли разбирать завалы, заниматься восстановительными работами, то есть, тяжелым физическим трудом. Они работали в холод, в грязь, снег, дождь… Мама рассказывала, как в шестнадцать лет она поступила ученицей в шляпную мастерскую, но проработать там смогла всего лишь несколько месяцев, потому что на этих работах по разнарядке очень сильно простудилась и заболела сначала бронхитом, а потом - тяжелейшим воспалением легких. Бабушка тогда буквально чудом вылечила ее с помощью такого народного средства, как столетник, мед и кагор. Вполне возможно, что корень всех ее болезней берет свое начало именно оттуда.
Но постепенно жизнь налаживалась. Город отстраивался. Не только оттраивался, но и очень сильно и быстро разрастался. Буквально за считанные десятилетия из небольшого городка Сталино он превратился в красивый миллионный город Донецк – столицу Донбасса. Так получилось, что маленький саманный домик моей семьи не вписался в новую картину быстрорастущего города, стал лишним. Поэтому его у дедушки забрали, а взамен дали две двухкомнатные квартиры в доме, в котором я живу по сей день. Это произошло в пятьдесят восьмом году.
Старшая мамина сестра Тамара вышла замуж и уехала из отчего дома еще до войны,, или во время ее. Если я не ошибаюсь, она закончила какие-то курсы, и стала преподавателем русского языка. Сначала тетя Тамара работала в Енакиево, а затем она со всей семьей переехала в Макеевку и стала работать вместе со своим мужем Михаилом в техникуме макеевского металлургического завода. Жили они там же, прямо на территории техникума, где им выделили, или построили небольшой финский домик. То есть, к тому семья старшей сестры уже давно жила отдельно. Но тогда они все еще очень тесно общались, часто привозили к бабушке и дедушке своих детей – Лену и Иру. Эти девочки буквально выросли на маминых руках, потому что, как я уже писала, моя мама очень любила маленьких детей. Для нее нянчить малышей было в радость.
Средняя дедушкина дочка Люба вышла замуж где-то уже после войны за Евгения, или дядю Женю, как я его называла, который был сначала постояльцем в их доме, а затем, следовательно, стал зятем. Поэтому дедушке выделили две квартиры (на две семьи). То есть, вначале им предложили на выбор взять либо одну трехкомнатную, либо две двухкомнатные, расположенные через стенку друг от друга. Моя семья, естественно, выбрала второй вариант.
При получении квартир им посоветовали проделать в общей стенке дверь и продолжить жить одной дружной семьей, как было до этого. Но, увы! Дверь эта так и не была проделана, а стена между семьями двух сестер с каждым годом становилась все глуше и глуше, в особенности, после смерти родителей.
В пятьдесят восьмом году, всего лишь за несколько месяцев до переезда на новую квартиру, у тети Любы и дяди Жени родилась моя двоюродная сестра Лариса. А через четыре года на свет появилась я. В то время это была еще во многом одна семья. Но разделение и обособление между сестрами началось уже тогда, хотя дедушка и бабушка, пока были живы, все это как-то сглаживали и скрепляли. Таким образом, в моем раннем детстве, о котором я уже рассказывала в начале этой книги, у меня было еще ощущение этой большой, общей семьи. Поэтому, возможно, впоследствии я так болезненно переживала ухудшение этих отношений и все большее и большее отдаление наших семей друг от друга.
Ларису тоже, можно сказать, вынянчила моя мама. Ее родители имели много друзей, поэтому часто бывали где-то в гостях, гуляли, веселились. Лариса же все это время проводила у нас, и называла мою маму – ма белая, а свою – ма черная.
Я же, когда появилась на свет, стала для нее чем-то вроде живой игрушки. Мама потом рассказывала мне, что когда я была еще совсем маленькой, Лора очень любила со мной играть и даже целовала меня.
Потом, когда мы стали с Ларисой чуть постарше, то у нас как-то так повелось, что она называла мою маму просто Лида, а я ее – просто Люба. Многие даже удивлялись этой нашей простоте в обращении к ним. Но мы так привыкли, а они, в свою очередь, ничего против этого не возвражали. Вот тетя Тамара, которая жила отдельной жизнью, для меня была тетей, а Люба была целиком своя. Не тетя, а просто Люба, и не тетя, а просто Лида.
***
Но потом, к сожалению, в этой большой и, казалось бы, такой дружной семье началось то, что у нас называется «бедные родственники и богатые родственники». У Сергея Довлатова есть один замечательный рассказ, который так и называется «Бедные родственники». Когда, уже будучи достаточно в зрелом возрасте, я прочитала этот рассказ, то просто поразилась, как точно и тонко он сумел подметить некоторые детали и нюансы этих отношений. И из этого я сделала вывод, что, к сожалению, все это происходило далеко не только в нашей семье, а было повсеместным явлением того времени. Но читать об этом – это одно, а наблюдать это внутри своей, некогда такой сплоченной семьи, - совсем другое.
С определенного времени дядя Женя очень быстро пошел в гору по служебной лестнице, стал делать успешную карьеру в торговой среде, и, в конце концов, занял очень выгодную должность. Вначале его назначили заместителем заведующего городского, или даже республиканского (точно не знаю) УКРКУЛЬТОРГА, ну а потом, в конце концов, и директором. А что такое, собственно говоря, представлял из себя в советское время этот УКРТУЛЬТОРГ? Это были такие базы (перевалочные пункты), на которые поставлялись культтовары со всех предприятий, чтобы затем распределять все это по магазинам. В основном, это были телевизоры, холодильники, магнитофоны, приемники, игрушки, куклы и многое другое.
То есть, в эпоху тотального дефицита дядя Женя и его коллеги могли свободно распоряжаться (в пределах допустимого, конечно) этими самыми дефицитными товарами, что, в свою очередь, подразумевало под собой потрясающие возможности и связи. Но самое главное, это была возможность распоряжаться и владеть тем, что могли себе позволить далеко не многие.
Поэтому, естественно, у дяди Жени и его семьи большой, а затем и цвет-ной телевизор появился намного раньше, чем у нас. Но дело даже в этом.
Постепенно у них стал образовываться свой узкий круг общения, своя элита, в которую входили директора предприятий, крупных магазинов и баз. Мы же с мамой, жившие до моего шестнадцатилетия на одну ее зарплату, в этот круг не вписывались. Нет, я не могу сказать, что наши богатые родственники совсем от нас отказались и ничем не помогали. Что-то, конечно же, нам перепадало. Но это была самая малость, можно даже сказать, объедки с барского стола.
***
По молодости Люба окончила какие-то медицинские курсы, и работала в больнице лаборантом – исследовала анализы. Но потом случилось несчастье: она заболела менингитом (это воспаление мозговой оболочки) – по всей видимости, заразилась от одного из анализов. Это произошло еще при бабушке. Тогда забота обо всех нас легла на мамины плечи: она ухаживала за бабушкой, ездила к Любе в больницу, по выходным навещала меня в санатории, помогала по хозяйству дяде Жене с Ларисой. В общем, для мамы это тоже был довольно сложный период.
Окончательно Люба так и не выздоровела, и больше на работу не вернулась. После этой болезни у нее на всю жизнь остались жуткие головные боли. Ей дали вторую группу инвалидности, и она вынуждена была стать домохозяйкой. Потом Люба окончила курсы кройки и шитья. Шила она очень хорошо. У нее был прекрасный вкус. Не знаю, зарабатывала ли она этим. Но шила Люба очень много: и себе, и Ларисе, и моей маме немножко, и новым знакомым, которые к тому времени стали ближе родственников. А вот мне…
Я очень завидовала новым красивым платьям Ларисы. Да, через какое-то время эти платья все-таки переходили, так сказать, по наследству мне. Но это было не то. Мне безумно хотелось иметь свое новое красивое платье, пошитое специально для меня. Вольно или невольно, но все это тоже закладывало мне какие-то определенные комплексы.
Став немного постарше, я стала завидовать их книгам. Дядя Женя в этом отношении был большой молодец, конечно. Они с Любой, как могли, старались повышать культурный и интеллектуальный уровень Ларисы, и поэтому собирали самые редкие подписные издания, хотя это тогда тоже было в большом дефиците.
Как я уже писала, с тех пор, как я научилась читать, книги были для меня особым богатством. Но, увы! Книжное богатство наших родственников мне не позволялось не только читать, а даже трогать. Исключением в этом правиле стали только те книги, которые не помещались в их шкафах, и хранились в нашем. Но даже это мне позволили далеко не сразу.
Но, к сожалению, мне не позволялось в их доме не только брать в руки книги, или что-либо другое, но и попадаться на глаза хозяина. Если, например, Люба брала меня днем на время к себе, пока мамы не было дома, то когда дядя Женя приезжал на перерыв, меня тут же отправляли домой. Мне это было необычайно горько еще и потому, что дядя Женя был для меня не только дядей – мужем тети, но и крестным отцом.
А Лариса, которая в детстве, по маминым рассказам, не спускала меня с рук, не могла смотреть, как я ем. Ее всю просто перекашивало. Поэтому есть мне в их присутствии тоже не позволялось.
Однажды папа подарил Ларисе на день рожденья роскошную гэдээровскую куклу.
Нет, у меня не то, чтобы не было кукол. Напротив, у меня их было даже много. Однажды, то ли на пять, то ли на шесть лет, мама даже подарила мне целый набор небольших простеньких куколок. Да и от Лоры мне переходили кое-какие ее игрушки. Но, в основном, это были наши обыкновенные, простые и даже немного грубоватые игрушки. Та же кукла была для нас – советских детей чем-то совершенно необыкновенным. К ней прилагался целый набор различных вещей и аксессуаров: два платья, пеньюар, сумочка, платочек, зеркальце, расческа, сетка для волос. А еще мне очень понравилось, что у этой куклы были длинные и очень густые каштановые волосы, которые можно было красиво причесывать и укладывать.
В общем, эта немецкая куколка завладела тогда всеми моими чувствами и помыслами. Мне казалось, что если у меня не будет такой же куклы, то я просто умру. Я маме так сказала.
Не знаю, то ли она дала дяде Жене денег, и он купил мне ее, то ли это была его собственная инициатива, но факт тот, что моя жгучая мечта осуществилась – мне на день рожденья подарили точно такую же куклу. В тот момент я, конечно же, была на седьмом небе от счастья. Но, как ни странно, прошло совсем немного времени, и я как-то охладела к своему подарку. Оказалось, что желание иметь эту немецкую куколку было во мне намного сильнее, чем само чувство обладания и наслаждение ею. Но я это поняла уже, когда выросла и начала разбираться в себе и своих чувствах.
А еще я поняла, что дело было вовсе не в самой кукле, как таковой, а в моем подсознательном ощущении обиды и социальной несправедливости, с которой мне пришлось столкнуться в своей собственной семье. Ведь ребенку не объяснишь, почему сестре подарили куклу, а ему – нет. Я вообще очень чувствительна к малейшим проявлениям любых форм несправедливости, тем более, внутри семьи. Я, может, не скажу об этом и постараюсь даже не подать вида, но в глубине души буду очень сильно и глубоко переживать и негодовать по этому поводу.
Расскажу, так сказать, для иллюстрации еще об одном тоже довольно показательном случае, который случился, когда мне уже было лет девятнадцать. Однажды, живя уже на новой квартире, наши родственники летом уехали надолго на отдых: сначала к друзьям в Москву, а потом в круиз на знаменитом Адмирале Нахимова, который, как известно, впоследствии затонул в страшной катастрофе. За сторожей своей квартиры они оставили нас с мамой.
Вначале я, конечно же, приняла их предложение с большим удовольствием. Мне очень хотелось хоть немножко пожить в их, как мне тогда казалось, потрясающих условиях, в этом, таком недоступном для меня, мире комфорта и благополучия. Но, как ни странно, потом мне там очень не понравилось, потому что это был бетонный дом, в котором летом стоит невыносимая жара, а три комнаты их квартиры по сравнению с нашими были какими-то маленькими и неуютными. Но, самое главное, там были низкие потолки, что после наших высоких потолков было не совсем комфортно воспринимать. Создавалось такое ощущение, что это низкое пространство давит и сжимает тебя.
Прожили мы с мамой в их квартире где-то около месяца. Наши родственники вернулись с отдыха ранним утром, где-то часов в семь. Мы с мамой еще спали. Не успев зайти в квартиру и по-человечески поздороваться, они стали нас будить и собирать домой. Они очень нас торопили, говоря, что у подъезда нас ждет шофер дяди Жени, который очень торопится. Однако по дороге домой этот самый шофер откровенно возмущался по поводу того, что они нас так быстро выпроводили и говорил, что вполне мог заехать за нами попозже.
Вернусь немного назад и расскажу о переезде наших родственников на новую квартиру более подробнее. Это случилось, когда мне было четырнадцать лет. О своем переезде они очень долго ничего нам не говорили. Потом мама ужасно обижалась, что они поставили ее об этом в известность чуть ли не в последнюю очередь, когда уже собирались. А собирались наши родственники, надо сказать, довольно долго – где-то полгода, или год. А еще мама очень сильно переживала по поводу того, что после их переезда я останусь совсем одна, без присмотра. Так, худо-бедно, но все равно с нами рядом были нечужие нам люди, и когда, например, мама уходила на работу, за мной и квартирой они хоть как-то присматривали, открывали двери учителям и так далее. Теперь же у нас не оставалось абсолютно никакой помощи.
Мама, как я сейчас понимаю, восприняла все это, как предательство со стороны Любы и ее семьи. Она так сильно переживала и плакала, что, как она потом говорила, наревела себе диабет.
С одной стороны, их переезд, конечно же, был вызван объективными причинами. Люба в то время уже очень сильно болела. У нее тоже была ужасная астма, которая началась намного раньше, чем у моей мамы. В старой же из квартире все окна выходили только на южную сторону, и не было балкона. Поэтому летом у них было очень жарко и душно. Люба постоянно жаловалась, что в этой париловке ей невыносимо тяжело. Да и потом, наверное, им захотелось большую жилплощадь – 3-х, а не 2-х комнатную квартиру. Поэтому дядя Женя, используя какие-то свои связи, добился того, что они получили новую квартиру. Но для моей мамы, как я уже сказала, этот переезд был одним их самых больших предательств в ее жизни. Ведь, как бы там не было, на этом некогда такая, казалось бы, крепкая и дружная семья рушилась окончательно. Они, конечно же, нам обещали, что будут очень часто приезжать. Но сложные отношения между нашими семьями и Любины болячки не дали выполнить это обещание даже на чуть-чуть. Они заходили и звонили к нам все реже и реже.
Вот из каких нюансов и деталей складывались эти непростые взаимоотношения между бедными и богатыми родственниками. Поэтому, естественно, отношения между мной и Ларисой, а также мамой и Любой ухудшались все больше и больше. Мама, конечно же, считала, что ее сестра ведет себя, мягко говоря, не по родственному, а Люба, в свою оче-редь, думала, что мама ей завидует. Я же, наблюдавшая все это как бы со стороны, в глубине души вынуждена была признать, что в какой-то степени они обе в чем-то, по своему, правы.
Конечно же, мне было очень тяжело все это наблюдать и переживать. Как я уже писала, такое отношение со стороны близких родственников тоже заложило во мне огромный пласт комплексов. Но с какого-то момента я стала стараться быть выше всего этого и не показывать вида, что мне больно. Да и, как бы там ни было, а я все равно их считала своими самыми близкими родственниками
Со временем отношения между мамой и Любой ухудшились до такой степени, что они уже просто не могли переносить друг друга. Их общение стало происходить только через меня – я была между ними посредником, так сказать, дипломатом. И так было до самой маминой смерти.
К сожалению, между мной и Ларисой роль такого посредника некому было выполнять. Поэтому мы с ней вообще практически не общались. Она не могла спокойно переносить меня, я – ее, хотя в глубине души признавала все ее достоинства и таланты. У Ларисы, как, впрочем, и у других моих двоюродных сестер, были большие способности к языкам и литературе. Она считалась лучшим филологом в своей школе. Там даже портрет ее висел на доске почета. Лоре предрекали блестящее будущее в области литературы, или журналистики. Кроме этих способностей меня всегда восхищало ее потрясающее чувство юмора, талант рассказчика и прекрасные актерские данные. Когда она, например, рассказывала что-нибудь из своей школьной, а затем и студенческой жизни, то это было насколько смешно, что я просто хохотала до упаду.
Действительно, Лариса в молодости была очень красивой и талантливой. Доброта была и есть, пожалуй, единственным, чего ей не хватает.
В то же время, как ни странно, мне иногда с Любой было легче разговаривать, чем с мамой. Легче, потому что она воспринимала многие вещи намного спокойнее, чем мама. Если мама была чересчур эмоционально и все воспринимала очень близко к сердцу, то с Любой такого напряжения я не испытывала, поэтому очень часто разговаривала с ней на всякие абстрактные темы, советовалась.
Вот так складывалась вся наша невеселая история о бедных и богатых родственниках. Уже с годами я поняла, что Люба с дядей Женей, по всей вероятности, считали мою маму неудачницей и не могли ей простить, что она разрушила свою жизнь, не сохранив свой первый брак. Это мне очень хорошо показал один довольно-таки странный случай…
Бриллианты в белой горячке
Это произошло, когда мне уже было лет девятнадцать. Однажды часов в восемь-девять в нашей квартире раздался очень сильный звонок в дверь. Мама открыла. Нашим поздним гостем оказался совершенно незнакомый мне мужчина с каким-то свертком и бутылкой. Незнакомец, который был сильно подвыпившим, сразу же всунул мне в руки самый простенький, самый дешевый пластмассовой приемник - подарок, так сказать. Потом он начал бегать по квартире, все раскидывать и кричать что-то, на первый взгляд, совсем несуразное. Вот, мол, как это вы так здесь живете, и вот это нужно поставить, и вот это заменить, я тебе все новое сделаю, новую мебель поставлю, на кого ты меня променяла, если бы ты еще немного потерпела, то купалась бы сейчас в богатстве, как сыр в масле. Конечно же, я смотрела на все происходящее с большим удивлением и недоумением.
Потом наш непрошенный гость вытащил из-за пазухи маленький черный мешочек, из которого высыпал себе на ладонь кучу камешков и начал показывать их мне, объясняя, что это то ли алмазы, то ли бриллианты – точно уже не помню. При этом он кричал маме: «Вот, по-смотри, что ты потеряла! Мои жена и дочери ходят в шубах, алмазах и бриллиантах, сам я могу легко и просто слетать на самолете в Одессу на футбольный матч и таким же образом вечером вернуться обратно, а ты прозябаешь в этой нищете и убожестве!»
Нетрудно догадаться, что этим странным субъектом был первый мамин муж. Как странно, в отличие от своего хорошего знакомого - нашего дяди Жени, он был всего лишь мясником в первом гастрономе. Естественно, они очень тесно общались и обменивались каждый своим товаром. Поэтому, по всей видимости, дядя Женя и Люба рассказывали ему все о нашей жизни, и в то же время, не могли простить моей маме, что она упустила такое счастье.
После этого случая он забегал к нам так еще несколько раз, причем, все в более и более безумном состоянии. И в результате вся эта история кончилась тем, что вскоре он умер от белой горячки. Я, как могла, утешала маму после этих нашествий, и однажды сказала ей, что не захотела бы жить с таким типом ни за какие бриллианты. Не помню, что ответила мне на это мама, и ответила ли что-нибудь вообще. Но знаю точно, что если она и жалела о чем-нибудь после распада их брака, то не о шубах и бриллиантах, а о не родившемся ребенке...
***
После выхода на пенсию дядя Женя постепенно растерял все свои былые связи, и они с Любой превратились в обычных пенсионеров. Конечно, в материальном плане им все равно было легче, чем нам с мамой. Как ни странно, а может быть, и закономерно, потеряв свое былое положение и влияние, дядя женя стал более проще и доступнее, начал чаще к нам заходить, приносить что-то со своей дачи. Но все равно это были какие-то крохи, лишь бы что-то дать и тем самым отделаться от этих обязанностей.
Когда умерла мама, дядя Женя помог мне с организацией похорон и оформлением всех необходимых документов. Уже после поминок он присел возле меня, как-то так особенно посмотрел и спросил: «Ты на меня все еще обижаешься?» Что я ему на это могла ответить?! Ничего!
Как ни странно, сразу же после смерти мамы здоровье дяди Жени стало очень быстро ухудшаться. Он перенес инсульт и слег. В общем, Любе с Ларисой тоже где-то около года пришлось ухаживать за тяжелобольным человеком.
Когда я осталась совсем одна, Люба и ее семья вначале еще как-то меня поддерживали, звонили. Мне тогда было просто жизненно необходимо хоть с кем-нибудь общаться. К тому же, я привыкла, что Люба меня хоть как-то понимала и поддерживала. Но потом, в определенный момент, я почувствовала некое психологическое давление с её стороны. Мне показалось, что, зная, насколько я уязвима, она пыталась специально выводить меня из себя, чтобы таким образом я окончательно сломалась.
Например, однажды она мне сказала: «Ну вот вспомни, вспомни! Все, что у вас есть – это все наше!» К счастью, я в тот момент не растерялась и ответила ей: «Ну вот все, что ваше, можете забирать!»
Как ни странно, но психологическое давление со стороны Любы после этих моих слов прекратилось, и мы с ней еще какое-то время более-менее сносно общались. Но потом, особенно после смерти дяди Жени, Люба стала все больше и больше болеть, и мы постепенно почти перестали с ней общаться. А если Люба мне и звонила, то, в основном, для того, чтобы пожаловаться на свои болячки, при этом, наверное, совсем забывая, что мне было далеко не легче, чем ей.
Как-то один раз ко мне пришла Лора и предложила в качестве, так сказать, помощи 25 гривен. Не знаю, зачем ей это было нужно, ведь я их ни о чем не просила. Возможно, им просто нужен был повод прийти и посмотреть, как я справляюсь без их помощи. Но это, повторяю, только лишь мои предположения.
Незадолго до этого мне наконец-то купили стиральную машину автомат. До этого обычно я делилась с ними всеми своими новостями. А вот про эту покупку почему-то не захотела рассказать. По всей видимости, их это очень сильно задело - больше Лариса никогда ко мне приходила и даже не звонила. Вероятно, они поняли, что я вполне могу обходиться без них, и поэтому совсем меня оставили.
Таким образом, вот уже около двух лет я со своими родственниками вообще практически не общаюсь.
***
Сейчас я часто задумываюсь над тем, почему в нашей семье сложились такие непростые взаимоотношения. Кто больше всего виноват в том, что такие близкие родственники стали почти что врагами?!
Не знаю. Может быть, все дело в том, что в нашей семье изначально не было большой любви. Не было между бабушкой и дедушкой, их родителями.. А ведь если между родителями нет настоящей любви, то и между детьми ее не будет – им просто неоткуда ее взять.
А еще… Я ведь не знаю, что еще кричала под нашими окнами мать моего отца. Вполне возможно, что она проклинала не только мою маму и ее будущего ребенка, но и весь наш род, и семья ей этого не могла простить. Меня в свое время просто поразил мамин рассказ о том, что когда она лежала со мной десять дней в роддоме, к ней ни разу не пришел никто из родственников. Размышляя над тем, как это могло так получиться, я не могла и не могу объяснить такое поведение с их стороны ни чем иным, кроме как этим ужасным обстоятельством.
Есть еще одна вещь, свидетельствующая в пользу того, что эти проклятия она слала не только в наш с мамой адрес. Это преследующая нашу семью астма. Да, конечно же, с одной стороны можно предположить, что если несколько членов одной семьи болеют одинаковой болезнью, то это – наследственная предрасположенность. Но как-то странно получается: бабушка заболела астмой именно на похоронах дедушки, внезапно. Как и когда заболела Люба, я не знаю. Спустя довольно долгое время Лариса нашла какого-то экстрасенса, который посоветовал им провести какой-то магический обряд, после чего Любина астма стала постепенно сходить на нет, и в последние годы практически ее не беспокоит. А вот моей маме не помогало ничего. И тот магический обряд был проведен только для одной Любы. А чтоб помочь таким образом и моей маме, никто из них даже и не подумал. И вот этого я Лоре тоже никогда не смогу простить.
Но, как бы там ни было, вполне можно предположить, что эта наша семейная астма тоже была следствием проклятия. А если это так, то тогда вполне можно понять, почему Люба и ее семья так относились к моей маме, и что ей не могли простить. И поэтому, наверное, для них я всегда была чужой и нежеланной. Один дедушка смог меня полюбить. Только дедушка…
Моя страна
«Широка страна моя родная.
Много в ней лесов, полей и рек.
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек».
Как я уже писала, все эти печальные события, происходившие в моей се-мье, текли на фоне не менее печальных событий, которые тогда происходили по всей стране. Хрущевская оттепель моего детства постепенно перешла в брежневский застой, сменившийся стагнацией. Потом наступил короткий период кремлевских старцев. И завершилось все это, как мы знаем, горбачевской перестройкой и разрушением великой, могучей и, как некогда многим казалось, несокрушимой державы. И дальше я хочу объяснить свое видение и понимание того, как и почему это произошло.
Я росла в советской обстановке, на советских книгах и фильмах. Я воспитывалась на вере в коммунизм и светлое будущее. И казалось, что окружающая действительность подтверждала то, что говорилось с высоких трибун, и тоже вселяла огромную веру в завтрашний день.
Всего за год до моего рождение человек впервые полетел в космос. Постепенно люди приходили в себя после всех выпавших на их долю потрясений и кровавых времен, становились зажиточными. Развивалась культура. Повсеместно строились дома, больницы, детские садики, школы. Это действительно было какое-то удивительное время. Даже по старой документальной хронике тех времен хорошо видно, что люди тогда были какими-то особенными, проникнутыми верой в светлое будущее и большим энтузиазмом. А самое главное, люди тогда воспитывались и жили в духе коллективизма, взаимопомощи и поддержки, а значит, были намного гуманнее и человечнее, чем наше современное общество. Собирались вечерами во дворах, устраивали общие застолья, пели песни, веселились от души, общались…
И я, дитя того времени, впитала в себя через дедушку, бабушку и маму эти отношения.
Конечно же, мне, как и многим мало-мальски мыслящим людям того времени, нравилось далеко не все, что тогда происходило. Но тогда это все было для меня еще не так заметно и ощутимо. Например, одним из того, что я не могла понять и принять, был подспудный страх многих людей сказать лишнее слово, или что-то не так сделать. Я думала, что если в нашей стране все так прекрасно, то откуда берется этот подспудный страх, чего так боятся наши люди. И потом эти бесконечные официальные съезды, некому не нужная обязаловка, красивые лозунги, не имеющие ничего общего с реальной действительностью…
Поэтому, если в октябрята я вступала с большим детским энтузиазмом и осознанием всей важности этого момента, то в пионеры я уже вступала, так сказать, добровольно-принудительно, хотя и очень надеялась, что это возложит на меня какие-то обязанности. Тогда мне очень хотелось хоть чем-то быть полезной людям. Но, как оказалось, это тоже были пустые надежды и обещания. У меня даже не брали членских взносов, не говоря уже обо всем остальном.
Чем я больше взрослела и наблюдала жизнь вокруг себя, тем больше начинала понимать, насколько сильно отличались провозглашавшиеся с высоких трибун идеалы от реальной действительности. Но окончательно и бесповоротно я разуверилась в коммунизме вовсе не под действием вражеских голосов, или подпольной литературы, а прочитав учебник общеествоведения, который был призван воспитывать учеников 9-10 классов в духе коммунизма.
Когда я прочла, что было написано в этом учебнике, и сопоставили прочитанное, с тем, что я видела и уже тогда понимала в жизни и в людях, то окончательно и бесповоротно поняла, что коммунизм утопичен уже в самой своей основе. Во-первых, меня возмутил, пожалуй, главный лозунг коммунизма, который там провозглашался: «От каждого по способностям, и каждому по потребностям». Также там было написано, что по мере улучшения качества жизни, накопления материальных ценностей и все более и более полного удовлетворения человеческих потребностей люди перевоспитываются и становятся добрыми и хорошими, начинают отдавать все свои силы и способности на благо общества.
Это очень сильно противоречило тому, что я наблюдала вокруг себя. С накоплением благосостояния и карьерным ростом люди, которых я знала, делались не лучше, а хуже. Да и в книгах я читала о том, что преступниками становились не изгои общества, а люди из вполне благополучных семей.
Да и в лозунге «От каждого по способностям, и каждому по потребностям» есть свои противоречия и спорные вопросы. Кто, например, будет следить, или знать наверняка, все ли способности отдает человек на благо общего дела?! Да и способности ведь у всех разные! Точно так же, как и потребности, и, как ни странно, чем меньше способностей, тем больше потребностей, и наоборот. Ведь часто бывает так, что когда человек увлечен каким-то любимым делом, у него нет времени думать, сколько ему нужно автомобилей, или костюмов. Обычно все это нужно тем, кто ведет более праздный образ жизни.
В общем, постепенно я пришла к выводу, что коммунизм не согласуется с природой человеческой сущности. То есть, чтобы коммунизм был возможен, человек должен измениться в самой своей сути.
Но для меня настоящий коммунизм был не в увеличении каких-то материальных благ, а в чистых и ясных отношениях между людьми. Такой коммунизм, который описывал Иван Ефремов в своей «Туманности Андромеды», и отчасти Станислав Лем в своем «Магиллановом облаке». Вообще мне всегда нравилась советская фантастика. Нравилась именно тем, что, в отличие от зарубежной фантастики, в ней не было отношений, основанных на материальной выгоде. И если бы у меня спросили, в каком мире я хотела бы жить, то я с уверенностью бы ответила, что мой мир – это этот мир, мир, который описали в своих книгах советские фантасты. Я знаю, что его никогда не было и не будет, но это МОЙ МИР.
Вот поэтому в советском строе для меня, несмотря ни на что, все-таки было что-то светлое и святое, хотя бы, как мечта. Ведь на Западе не было такого даже в идеалах. Вот почему я, и многие другие люди, которые тоже это чувствуют, говорим, что мы родом из СССР.
О нашем и не нашем менталитете
Да, на Западе не было такой прекрасной мечты. Но там было нечто другое, о чем мы тогда даже не подозревали. И об этом я сейчас и хочу рассказать.
В 1985 году на пост генерального секретаря вступил относительно молодой и энергичный Михаил Горбачев. Вначале всем показалось, что с его приходом начался какой-то новый, более успешный и демократичный, этап развития СССР. В самом деле, молодой, интересный правитель, встречается с народом, и даже разговаривает с ним. Началась Горбачевская перестройка, гласность, демократизация. Начали говорить о том, о чем раньше боялись даже заикаться. Но тогда мало кто догадывался, к чему это все может привести.
Через некоторое время многие люди поняли, что этот «молодой и энергичный» на самом деле не может управлять вверенной ему страной, а только хорошо говорит.
Чем больше в СССР становилось гласности и демократизации, тем все хуже и хуже шли дела в области экономики. Всегдашний дефицит становился все более и более обширным и тотальным.
В 1985 году, как раз в год прихода к власти Горбачева, моя мама вышла на заслуженный отдых и стала получать около 100, тогда еще советских, рублей пенсии. К тому времени я получала 75 рублей пенсии.
Тогда инвалидам детства начинали выплачивать пенсию после достижения 16 лет. Вначале это было всего лишь 16 рублей. Чтобы получать больше – 75 руб., инвалидам тогда нужно было где-нибудь поработать хотя бы 1 год. Мне в этом отношении помог дядя Женя (спасибо ему большое, конечно, в этом отношении). Через какие-то свои связи он договорился с директором фабрики игрушек, и меня приняли на работу. Нам стали раз в месяц привозить заготовки различных мягких зверюшек, которые мы с мамой выворачивали наизнанку, набивали ватой и зашивали. Материал, из которого были сделаны эти заготовки, был гнилой и при работе с ним просто расползался. Поэтому выполнять эту работу, а тем более, моими больными руками, было не так-то и просто. За месяц у нас с мамой в среднем получалось сделать 100-120 таких игрушек. Платили же мне за одну маленькую игрушку (кошечку, или собачку) около 8 коп., а за более большую (медвежонка, или слоника) – 12 коп. То есть, мой заработок на швейной фабрике был крайне мал.
Проработав, таким образом, необходимый год для начисления пенсии, я сразу же рассчиталась. И потом наш с мамой общий семейный доход составлял 175 рублей. Причем, мы с мамой договорились, что свою пенсию я буду откладывать на какие-то крупные покупки. На эти деньги мы в свое время купили новую стиральную машинку, холодильник, который мне служит по сей день, по паре сапог мне и маме и многие другое. Мама же, как я узнала впоследствии, тоже постоянно что-то откладывала из своей пенсии на черный день.
В общем, мы не жили, а выживали. Конечно, мы не голодали, потому что для мамы, не понаслышке знающей, что такое голод, еда всегда была на первом месте.
После выхода на пенсию, мама все больше и больше стала болеть и слабеть. У нее были постоянные бронхиты. Астматические приступы сменялись сердечными, и наоборот. Из-за всего этого у нее стал портиться характер.
А я в то время находилась в самом расцвете своих лет и сил. И мне больше всего хотелось ЖИЗНИ. Нормальной, человеческой ЖИЗНИ! Но вокруг были только болезни и нищета, одиночество и отчаяние. Мы с мамой оказались заложниками четырех стен своей квартиры.
Если вначале ее жизни на пенсии, когда у нас появилась собачка Алиска, которую нужно было выгуливать, мы еще как-то бывали на улице – сидели на лавочке у подъезда, то в последние годы ее жизни вообще практически не выходили. Да и, как ни странно, сидеть на лавочке мне было гораздо тяжелее, чем находиться в четырех стенах, потому что дома я хоть как-то могла передвигаться, а на улице я только сидела и не могла сделать ни шагу. А ходить, двигаться хотелось просто ужасно! Меня буквально все манило встать и пойти КУДА-ТО, КУДА-НИЬУДЬ…
Такова была моя жизнь в условиях нашей страны - Советского Союза, благополучно канувшего в Лету, а затем новоявленной самостійной Украины. И вот однажды, ещё в самом начале перестройки, в какой-то газете мне попалась статья о жизни инвалидов в ГДР – тогда еще социалистической Германии. В этой статье описывалась, как там говори-лось, обычная жизнь одной немецкой девушки-инвалида - двадцатидвухлетней Эрики.
Представьте! У этой девушки в Берлине была большая квартира на первом этаже многоэтажного дома, специально оборудованная и полностью приспособленная для передвижения на коляске: с раздвижными дверьми, со специальной планировкой. За Эрикой ухаживали монахини из близлежащего монастыря. Они приходили к ней по очереди каждый день, приносили обеды, делали ей все, что нужно по дому. Но больше всего в этой статье меня поразило то, что в Берлине есть специально оборудованные для инвалидов машины, и даже автобусы, и в любой день эта Эрика может вызвать одну из таких машин и поехать туда, куда ей необходимо: в театр, на концерт, в тренажерный зал и т. д.
Когда я все это прочитала и сравнила со своей жизнью, то пережила такое глубокое душевное потрясение, что даже невозможно передать. И где это все было?! В Германии! Пусть даже и в социалистической. В стране, которая всего лишь три с половиной десятилетия назад пережила такую страшную, человеконенавистническую идеологию, и тоже практически вся была разрушена войной, В стране, в которой фашисты безоговорочно уничтожали всех инвалидов и неполноценных людей!
Я просто откровенно недоумевала, как в подобном обществе, неважно, социалистическом, или капиталистическом (как оказалось впоследствии, в ФРГ условия жизни инвалидов были ничуть не хуже, чем в ГДР), за столь короткий период возникло такое потрясающее отношение ко всем больным и немощным. А мы в нашей «самой передовой и гуманной» стране, где на каждом шагу висели плакаты с надписями «Все во имя человека» и «Все во благо человека», об этом даже мечтать не могли.
С тех пор я стала глубоко задумываться над тем, почему так получается. Многие могут сказать, что все дело в нашей вечной бедности. Но ведь нам еще в школе, на уроках географии преподавали, что восточная Германия – одна из беднейших стран Европы по природным ресурсам.
Также я поняла, что дело не социальной системе, как нам это пытались внушить политики и экономисты, говоря, что вот, мол, нужно вводить частную собственность. Со временем я стала приходить к мысли, что одним из главных факторов, влияющих на благополучие страны, является менталитет населяющего ее народа. Немецкая аккуратность и организованность, немецкое трудолюбие и педантизм – вот что помогло до основания разрушенной войной Германии снова стать одной из самых передовых стран мира. В нашей же стране, первой запустившей в космос комический корабль с человеком на борту, не способны даже сделать качественную инвалидную коляску, или стиральную машинку. Если такое и выпускалось, то исключительно по лицензиям западных фирм.
С тех пор я стала интересоваться вопросами, связанными с менталитетом. Мне очень хотелось понять, что такое менталитет вообще, и из чего он складывается. Однажды мне из библиотеки принесли первую большую книгу Льва Гумилева, в которой он объяснял все эти вещи. Вот почему Гумилев стал для меня одним из тех авторов, которые помогли мне многое понять в этой жизни. Мне очень хотелось докопаться до ответа, почему в нашей, такой гуманной и передовой, стране с такой высокодуховной классической литературой, такой низкий уровень жизни и благосостояния граждан. Почему при таких высоких, складывавшихся веками, основанных на православии идеалах на деле у нас сплошное убожество?!
Убожество. Вот то, что больше всего я ненавижу и в этой стране, и, тем более, в самой себе. То, против чего я всеми силами протестовала и бунтовала всю свою сознательную жизнь. Казалось бы, какое красивое по звучанию слово – УБОЖЕСТВО. Мне кажется, что оно изначально должно было обозначать нечто иное – у Бога, очень близко к Богу. Звучание этого слова ассоциируется у меня со словами знаменитой песни Софии Ротару: «Звучит высокая тоска, необъяснимая словами. Я не одна, пока я с вами, деревья, птицы, облака».
Но на самом деле слово УБОЖЕСТВО, к сожалению, обозначает совсем другое - нищета, грязь, больные люди, нечто примитивное… И вот на мой взгляд, это слово обозначает все эти понятия далеко не случайно. Это все – то, что идеализирует православие, как одно из составляющих высшей духовности.
Идеализация всех этих историй о юродивых, о каких-то святых, которые жили в невероятно трудных условиях, породили глубоко укоренившееся впоследствии в сознании нашего народа мнение о том, что жизненные блага, достаток и комфорт – это низменные ценности, которым грешно уделять внимание. Вот поэтому, с моей точки зрения, у нас и несовместимы высокая духовность и достойная человеческая жизнь. И это, пожалуй, главная и основная причина того, почему я не могу принять православие.
Однажды меня повезли в Никольский монастырь. До этого все мои друзья-верующие постоянно рассказывали мне, как там удивительно красиво и хорошо. Да, там действительно очень много зелени и роскошных цветов, все чисто, аккуратно, ухожено. Но когда я туда попала, мне сразу же стало как-то неуютно. Во-первых, у меня вызвало ощущение глубокой дисгармонии то, что среди всей этой красоты ходили люди в черных и не очень опрятных одеждах. Я почувствовала, что мне душно и тесно в этом месте, несмотря на все его внешнее великолепие. У меня возникло такое ощущение, что я нахожусь в каком-то глубоком ко-лодце, в котором, возможно, чистая и вкусная вода, и из которого, если смотреть вверх, звезды кажутся ярче и ближе, но все равно это что-то тесное и ограниченное. В этом колодце для меня не было жизни, Потом мы зашли в церковь, и я увидела всех этих молящихся людей, которые били поклоны, стояли на коленях, а некоторые из них даже буквально ползали по грязному полу. Мне, которой в силу жизненных обстоятельств пришлось всю жизнь ползать, а не ходить, это было глубоко непримиримо. Я поняла, что никогда и никому не дам ограничить свободу своего духа какими бы то ни было рамками.
Мои мужчины,которых у меня никогда не было
Иван Дмитриевич
Однажды, когда я перешла в восьмой класс, перед началом нового учебного года ко мне пришла моя классная руководительница и по совместительству преподаватель английского языка Людмила Захаровна и с таинственным видом сказала, что в этом учебном году у меня будет новый учитель русского языка и литературы. Поскольку моя прежняя учительница по этим предметам Анна Константиновна заболела, то теперь меня будет обучать Иван Дмитриевич. Но так как он чуть ли не единственный мужчина на всю школу и мастер на все руки, то неизвестно, насколько регулярно он сможет ко мне приходить. Дальше Людмила Захаровна все так же загадочно начала говорить какими-то намеками о том, что это не простой человек, что в годы войны он служил в Германии советским разведчиком, которого там поймали, пытали. Одним словом, настоящий Штирлиц.
Когда я впервые увидела этого Штирлица, то просто обомлела. Это был необычайно красивый мужчина. Высокий лоб, черные волосы, большущие серо-голубые глаза, черные брови вразлет, тонкий орлиный нос, красиво очерченные губы, высокие скулы, смуглая кожа – в общем, неописуемая красота. К тому же, буквально с первого взгляда на Ивана Дмитриевича было понятно, что это очень умный и добрый человек. Нет, я в него не влюбилась. У меня было для этого слишком много здравого смысла. Я очень хорошо понимала, что все это глупо и ни к чему. Я им просто любовалась.
Конечно же, первое время в его присутствии я сильно робела и переживала. Ведь мужчины крайне редко появлялись на моей территории, а значит, и опыта общения с ними у меня не было. Но потом мне стало с Иваном Дмитриевичем очень интересно. Он любил поговорить, мог это делать часами. Мне же нравилось его слушать, как говорят, я была его благодарным слушателем, а это уже почти как влюбленность.
В наших с ним разговорах мы очень часто забывали об уроках русского языка и литературы и говорили «о том о сем». Однажды я осмелилась признаться своему учителю, что предпочитаю читать не великую русскую классику, а приключенческую литературу. К моему удивлению, Иван Дмитриевич отнесся к этим «крамольным» словам с большим пониманием и стал мне приносить приключенческие романы, за что я была ему глубоко благодарна.
Был еще один случай, который я тоже до сих пор вспоминаю с большой теплотой и благодарностью. Как известно, в советское время под воздействием материализма была неоспорима мысль о том, что бытие определяет сознание. Меня в то время, как, впрочем, и впоследствии, очень сильно занимал этот вопрос. Я не могла ни полностью согласиться с этим утверждением, и опровергнуть его. И вот, когда мы проходили «Тарасу Бульбу», я спросила у Ивана Дмитриевича: «Так же так, если бытие определяет сознание, то почему же тогда два сына Тараса Бульбы Степан и Остап, выросши и живя в одних и тех же социальных условиях, являются абсолютно разными людьми?» Этот мой вопрос очень сильно удивил и восхитил моего учителя. Он просто восторгался тем, что я его задала, и говорил, что даже десятиклассники не задают ему таких глубоких вопросов. Это тогда очень сильно подняло мою самооценку, и я, возможно впервые в жизни, почувствовала гордость за саму себя.
На день рожденья он мне подарил книгу своего любимого Лермонтова, в которую была вложена открытка со стихотворными строками, по всей видимости, его собственного сочинения. Кроме всего прочего там было написано: «Василина, только любовь, когда ее разделяют, умножается!»
К моему большому сожалению, как и говорила Людмила Захаровна, Иван Дмитриевич очень часто пропускал занятия. Проучил же он меня всего лишь один год, а потом ко мне вернулась Анна Константиновна.
После этого я очень долго вспоминала, да и до сих пор иногда вспоминаю Ивана Дмитриевича с большой теплотой и нежностью. Следует заметить, что мы с его семьей были почти соседями – жили в одном дворе. И вот, спустя некоторое время, до меня стали доходить слухи о том, что мой любимый учитель спился и стал для своих близких настоящим деспотом.
Ах, как жаль, что в нашей стране не могут себя найти и погибают от отсутствия собственной востребовательности и понимания даже такие замечательные люди.
О значении в моей жизни красоты
Ах, какое блаженство,
Ах, какое блаженство,
Знать, что ты - совершенство,
Знать, что ты – идеал!
Прежде чем продолжить свое повествование дальше и начать говорить о «моих мужчинах, которых у меня никогда не было», и о многом другом, я хочу немного вернуться назад и рассказать о себе некоторые подробности, без которых, возможно, будет непонятно многое из того, о чем пойдет речь в дальнейшем.
Я начала осознавать себя довольно рано. Поэтому я помню себя лет так с трех. Моим самым первым осознанным желанием была жажда красоты во всех ее проявлениях, в том числе и в себе самой. Но, конечно, тогда я еще не могла осознать, красива я, или нет.
Я завидовала своей двоюродной сестре Ларисе, которая носила красивые платья, сшитые руками ее мамы, и имела длинные волосы. Но ее платья спустя какое-то время переходили ко мне. А вот роскошная коса, которая тогда казалась мне неотъемлемым атрибутом девичьей красоты, долгое время оставались для меня самой сильной несбыточной мечтой. Ведь меня постоянно стригли: и дома, и уж тем более в санатории, где это происходило где-то один раз в месяц, или в два.
Сейчас это довольно забавно вспоминать, но тогда каждый приход в нашу группу парикмахера воспринимался мною, как настоящая трагедия.
. Все остальные детки спокойно шли к нему на стрижку, а вот я, едва увидев этого человека, начинала рыдать навзрыд и закатывать ужасные истерики, как будто меня хотели не стричь, а казнить. У самого же этого парикмахера была густая, роскошная шевелюра, и меня, естественно, сильно расстраивало и обижало, что себе он позволяет носить богатые волосы, а другим – нет.
Мне удалось отрастить длинные волосы только к четырнадцати годам. Они были у меня ниже пояса и довольно густые. Многие ими восхищались, что я, в свою очередь, воспринимала, как самый восхитительный комплимент в мой адрес. Но, увы, уже к шестнадцати годам мое девичье богатство начало сыпаться, редеть, и мне снова пришлось постричься.
Таким образом, можно сказать, что у меня с детства была большая потребность в красоте, обуславливающаяся, может быть тем, что я по натуре художник. В свое время я очень прониклась мыслью Чехова о том, что в человеке должно быть прекрасно все. Но я к этому еще бы добавила, что и вокруг человека все должно быть красиво.
Мне и мама прививала чувство красоты. Так, она часто говорила, что девочка, или кто-либо еще не должен одеваться, как попугай, и поэтому учила меня, какие цвета сочетаются друг с другом, а какие – нет. Потом, как известно, мода изменилась, и пестрые одежды стали, так сказать, высшим шиком. Но мои вкусы остались неизменными. Я, как и прежде, старалась подбирать вещи из своего скромного гардероба так, чтобы они максимально сочетались друг с другом по цвету, что однажды восхитило даже работников санатория, в котором я отдыхала.
***
Я все это говорю к тому, что на самом деле, кроме всех тех мучений, которые так сильно заставляли меня страдать в этой жизни (одиночество, непонимание, безответная и безнадежная любовь и др.), меня еще очень огорчало и угнетало осознание собственной неполноценности и ущербности.
Помните, как пела Мери Попинс про себя в фильме: «Ах, какое блажен-ство, ах, какое блаженство, знать, что ты - совершенство, знать, что ты – идеал»! Мне же всегда хотелось перефразировать эти ее слова и сказать: «Господи! Какая же это мука осознавать, что ты не совершенство и не идеал, тогда как вся твоя душа, все твое существо стремится к идеалу во всех его проявлениях и, прежде всего, в самом себе». Успешная и прекрасная часть человечества во все времена пыталась оградить себя от всего неприглядного и несовершенного. Да только вот как нам – ущербным в этом отношении людям, но имеющим точно такие же эстетические чувства, ограждаться от самих себя?!
Лично я никогда не могла и не смогу принять себя такой, какая я есть. Наверное, именно поэтому я всю свою сознательную жизнь, особенно в молодости, всеми силами стремилась перебороть злой рок, несмотря ни на что стремилась к красоте и совершенству. Совершенству как духовному, так и телесному, потому что для меня эти два рода идеала равнозначны и, в принципе, неразделимы, так как внешняя оболочка, не всегда, но, как правило, является показателем внутреннего содержимого.
От того юношеского периода, когда у меня были длинные волосы, оста-лась одна единственная фотография, которая всегда привлекала внимание всех моих друзей и знакомых, и которой я сама очень сильно дорожу. На этом фото, как мне кажется, удалось запечатлеть мою истинную глубинную сущность, мой внутренний образ. А значит, я, уже в детстве смогла почувствовать свой глубинный образ и всей душой хотела и стремилась ему соответствовать.
Но, повторяюсь, мои роскошные волосы очень быстро начали портиться и ломаться, поэтому мне пришлось постричься, то есть, потерять свою идентичность, расстаться с внешним выражением своей внутренней, глубинной сущности.
Тогда мне, волей-неволей, пришлось искать новый идеал самой себя. И вот таким идеальным образом для меня и стала Мирей Матье.
Здесь, конечно же, можно долго рассуждать на тему «Не сотвори себе кумира». Я сама в свое время не понимала и смеялась с публикуемых в советских молодежных изданиях историй девочек, которые стремятся быть похожими на каких-нибудь знаменитых певиц, или кинозвезд. Но когда я увидела Мирей Матье, то сразу же поняла, что ее образ – это и мой образ тоже, что именно такой я сама себя вижу и ощущаю.
После этого внутреннего открытия я всеми силами и средствами начала пытаться хотя бы подойти к этому идеалу, что, в свою очередь, тоже стало для меня крайне мучительно и в свое время вызывало массу душевных терзаний. Ведь я прекрасно понимала, что никогда не смогу полностью воплотить в себе этот прекрасный идеал женственности и красоты.
Но, как ни странно, я стала восхищаться этой удивительной женщиной и певицей далеко не сразу. Мне навсегда запомнился вечер, когда я впервые ее увидела. Тогда мне было лет девять. В тот вечер к нам пришла моя сестра Лариса и мы втроем, вместе с моей мамой, стали смотреть телевизор, что бывало далеко не часто. Нужно сказать, что это был один из тех немногих вечеров, когда Лора пребывала в хорошем настроении - много разговаривала, рассказывала что-то интересное из своей школьной жизни, шутила, что уже само по себе для меня всегда было большим праздником.
По телевизору шел какой-то концерт, на который мы из-за оживленного и интересного разговора почти не обращали внимание. И вот на экране показалась и стала петь невысокая, подстриженная под мальчика, молоденькая девочка. Возможно, я бы и на нее тогда не обратила особого внимания, но Лора вдруг начала говорить, что у этой девушки необыкновенно красивый, как она выразилась, золотой голос, который удивительным образом вплетается в кружево оркестра.
Меня эти Лорины выражения просто очаровали. Возможно, это произошло потому, что я их, по своей, еще детской наивности, восприняла буквально. Я пыталась и не могла понять, как голос может быть золотым, как он вплетается в кружево оркестра, и что вообще из себя представляет это загадочное кружево…
Вот таким было мое первое впечатление от этой французской певицы. То есть, вначале мне запомнились только Лорина характеристика М. Матье. Сама же она особого впечатления на меня не произвела.
Но прошло несколько лет. И вот однажды, когда я уже вступила в под-ростковый период, я снова ее увидела и услышала. Тогда-то меня порази-ла уже сама Мирей.
Она была уже совершенно другая – повзрослевшая, со своей знаменитой прической… Прослушав ее знаменитую песню «Чао, бамбино, сори!», я теперь уже смогла до достоинству оценить всю красоту ее потрясающего голоса. Но меня поразило даже не это, а весь ее образ. В нем было сочетание чего-то совершено не сочетаемого – живой непосредственности озорной девчонки и величественной гордости королевы, что покорило меня на всю жизнь.
Быть может, именно поэтому образ Мирей Матье стал для меня идеалом женственности и красоты.
Однако, как бы там ни было, восхищение М. Матье дало мне очень много, во многом стало знаковым и определяющим. Ведь Джони Старк, на самом деле, гениальный продюсер, который смог создать шедевр идеального образа для маленьких и, на первый взгляд, неприглядных женщин, которые не могут похвастаться, например, ни ногами «от ушей», ни красивыми длинными волосами. Образом Мирей Д. Старк показал, что такие женщины тоже могут быть прекрасными и совершенными.
Поэтому-то я и заболела ею в буквальном смысле этого слова. Но для меня, в отличие от многих других, создающих себе кумиров, девочек, этот идеал не был только лишь обычным внешним подражанием. Увлеченность знаменитой французской певицей и ее песнями дала мне очень много и в плане интеллектуального, духовного развития.
Во-первых, благодаря этому я полюбила Францию и всерьез заинтересовалась французской, да и всей западноевропейской литературой и культурой, занялась изучением французского языка. Я с необыкновенным интересом начала читать европейских писателей, пытаясь воспринять и понять до самых глубин западноевропейский менталитет, культуру, историю….
Я слушала ее песни с необычайным наслаждением и… мукой! Да, я не понимала, слов. Но, тем не менее, я жила этими песнями. Я улавливала и чувствовала то, чего мне не хватало для понимания песен, в самом голосе Мирей, тембр и красота которого уже сами по себе передавали содержание ее романтических шедевров, выражали заложенные в них чувства и эмоции.
Я же, в свою очередь, жадно улавливала и применяла к себе все чувства и даже их оттенки. Ведь проживание этих песен стало для меня единственным способом ощущать то, что есть в жизни каждого здорового человека: любовь, счастливая, или не счастливая, встречи и расставания, понимание и непонимание – все; чем живут все, но чего не было у меня.
Как это ни удивительно, но через какое-то время даже те люди, которые ничего не знали о моем увлечением Мирей Матье и ее творчеством, стали говорить, что я на нее похожа. А я, признаться честно, даже не знала, как воспринимать эти слова: как комплимент, или же нечто прямо противоположное, потому что мне вовсе не хотелось быть второй Мирей Матье, или даже просто ей подражать. Как я уже сказала, в ее образе я увидела правильный образ самой себя. Мне казалось, что она – это я, что именно такой я должна была бы быть, если бы родилась здоровой.
Сказка об аленьком цветочке, или
о том,
как опасно иногда любить сказки
Сказка - ложь, да в ней намек –
Добрым молодцам урок.
девицам – наставленье, Жизненное предупрежденье…
***
Любите ли Вы сказки?! Как и каждый ребенок, я в детстве очень любила сказки, тем более, что мне их много читали. Сказки – это наши первые учебники жизни, которые в доступной форме знакомят ребенка с миром людей, отношений, чувств, объясняют, что такое хорошо, что такое плохо, что есть добро и зло. Но особенно меня почему-то пленяла сказка об аленьком цветочке. Возможно, я уже тогда чувствовала и понимала, что для меня самое главное в человеке – доброта, доброе и отзывчивое сердце.
Было время, когда я часто задумывалась над тем, смогла бы я сама полюбить доброе чудовище?! И до определенного момента мне казалось, что смогла бы, если бы оно действительно было таким добрым и благородным, как в сказке. Но, к сожалению, тогда я еще не знала, как опасно иметь любимые сказки, как они могут на нас влиять и буквально осуществляться в нашей собственной жизни, становиться ее сценарием. Недавно в одном журнале я прочла рассказ о трех девушках, друживших с детства. Они были абсолютно разными, и, естественно, имели разные любимые сказки. И вот оказалось, что каждая из них посредством любимой сказки выбрала, или, так сказать, смоделировала сценарий своей собственно жизни. Поэтому, наверное, в этом действительно что-то есть. Да вот только беда в том, что жизнь все-таки – далеко не сказка.
***
Однажды я получила странное письмо от совершенно незнакомого мне мужчины, который представился Николаем. Я, конечно же, очень сильно удивилась, прежде всего, тому, откуда он обо мне узнал и где взял наш адрес. В письме же по этому поводу было написано, что ему дали мои координаты в каком-то реестре, который, как оказалось, существует в санатории в Саках, где я отдыхала еще при Советском Союзе. Для меня это стало полной неожиданностью. Я даже не подозревала, что такая база данных существует. Вполне возможно, что этот реестр существовал специально для того, чтобы помогать больным людям находить себе пару, не знаю.
В первом письме этот Коля описывал мне свою жизнь, какие-то собственные увлечения. Писал, например, о том, что коллекционирует марки, что у него есть видеомагнитофон и большая коллекция советских фильмов, которые ему очень нравятся. Если честно, я сразу не поняла, зачем он мне все это пишет и чего, собственно говоря, от меня хочет.
А еще кроме всего прочего в этом письме было написано, что у него есть дочь и была жена, которая его била, вследствие чего они и расстались. Это меня ну совсем поразило. Я спрашивала себя, как может допустить уважающий себя мужчина, чтобы его била женщина. Уже один этот факт с самого начала не позволил мне отнестись к этому человеку с должным уважением.
В следующих письмах он стал просить разрешения прийти к нам в гости и познакомиться со мной лично. Я, честно говоря, не собиралась ему отвечать вообще. И не только потому, что по письмам этот человек не вызвал у меня симпатии. Как я уже писала, в то время у меня дома была очень тяжелая обстановка с мамой. Поэтому я не представляла, как могла бы вообще пригласить к себе кого-нибудь, а тем более мужчину. Я просто сгорела бы от стыда за свою убогую квартиру. А еще я жутко боялась маминой реакции на все это. Но мама в этот раз ничего категорически не запрещала, а заняла нейтральную позицию.
Как ни странно, этот Николай оказался очень настойчивым человеком. Он стал мне звонить, а я, даже не то, чтобы не хотела, а просто не могла с ним разговаривать по той простой причине, что мне вообще очень сложно говорить по телефону, тем более, когда я общаюсь с незнакомым человеком и сильно волнуюсь. Но я ему и не отказывала прямо, потому что по своей природе я очень деликатный человек и не могу грубо оттолкнуть от себя кого-либо.
И вот однажды, а точнее, на мой день рожденья, этот настойчивый молодой человек пришел к нам с тортиком и букетиком аленьких цветочков - тюльпанов, так сказать, без приглашения. Нет, он предупредил, конечно, что придет. Но с моей стороны приглашения не было.
И вот, представьте себе, такая сцена. Я сижу у себя в комнате на кровати. Раздается звонок в дверь. Мама пошла открывать, а потом зашла ко мне ужасно бледная и перепуганная, держась за сердце, еле стоя на ногах. Было такое впечатление, что она вот-вот потеряет сознание, а на лице ее был такой ужас…
Мама отошла немного в сторону и прислонилась к шкафу, давая пройти нашему гостю. И тут вошел он.
Когда я сама увидела Колю, то пережила то же самое, что и мама. Сказать, что это был шок, нервное потрясение – это ничего не сказать. Я почувствовала, что у меня тоже все поплыло перед глазами, закружилась голова. Я чувствовала, что сама вот-вот упаду в обморок, или же со мной случится жуткая истерика. В общем, все это кончилось тем, что я действительно на какое-то время потеряла способность говорить и двигаться.
Коля сел на стул и стал пытаться завязать со мной разговор. Но я ничего ему не отвечала. Для меня действительно все происходило, как в тумане. Я пыталась на него смотреть, но делала это с ужасом – настолько обезображенным было его лицо.
Да, в одном из своих писем Николай написал мне, что у него редкое кожное заболевание, которое называется эхтиоз, или, говоря простым языком, рыбья чешуя, и что во всем Советском Союзе им болеет всего лишь два человека – одна девушка (в легкой форме) и он. Но тогда это мне ни о чем особом не сказало, потому что ранее я ни с чем подобным не сталкивалась. Он писал, что его кожа просто немного красная и шелушится. Я думала, что его болезнь что-то типа псориаза. Но то, что было у него в действительности, невозможно вообразить даже в самом страшном сне…
Представьте себе мужскую широкоплечую фигуру в довольно-таки при-личным костюме и при галстуке. На этих плечах сидит маленькая, высушенная, ужасно сморщенная головка в обрамлении очень пышных, длинных до плеч белых, но при этом каких-то совершенно безжизненных волос. На этом лице сидели маленькие, красненькие, буквально кроличьи глазки. Потом уже, после ухода Николая, немного отойдя от пережитого шока, я поняла, что его облик что-то мне напоминает, что нечто подобное я где-то уже видела, но никак не могла вспомнить, где именно. А потом вспомнила. Как-то по телевизору я смотрела фильм о немецких нацистских концлагерях. В частности, там показывалось, как фашисты в этих концентрационных лагерях делали себе сувениры из человеческих голов. Каким-то дикарским способом, позаимствованным, скорее всего, у туземцев, они высушивали эти головы, вследствие чего последние становились маленькими, примерно с кулак, и высушенными, словно мумии. Но те головы были мертвыми. А эта голова покоилась на плечах живого человека.
И до, и после ухода Николая мое сердце буквально разрывалось от сочувствия и сострадания к нему. Я искренне, всей душой его жалела, но смотреть на него было выше моих сил – наверное, сказывалось мое неприятие всего безобразного, вытекающие из безудержной жажды красоты во всех ее проявлениях.
Коля еще немного посидел у нас, потом, по всей видимости, наконец-то понял, в каком мы с мамой состоянии, и ушел. Как ни странно, после этого он еще несколько раз нам звонил – вероятно, еще надеялся завязать со мной какие-то отношения. Наверное, этот человек тоже, как и я, был очень сильно одинок. Но я, в силу всех вышеуказанных причин, не то, чтобы не хотела, а просто не могла с ним говорить. Я не знала, о чем с ним разговаривать, и в то же время мне очень много хотелось сказать Коле, и прежде всего то, как сильно я ему сочувствую.
Не знаю, сможет ли кто-нибудь понять меня. Нам бывает очень трудно понять даже самих себя в другом времени и состоянии. Я чувствую, что и сейчас, и до конца моей жизни, это будет, пожалуй, один из самых больших моих грехов. Я никогда не смогу себе простить, что у меня не хватило сил, чтобы хотя бы поговорить с Николаем. Не знаю, смог бы он меня простить, и простит ли меня Бог, но я себе этого никогда не прощу. Ведь в этой ситуации мне было дано испытание, но я его не выдержала.
Но на этом, как ни удивительно, данная история не закончилась. Самое интересное, что в ней, как и в моей любимой сказке об аленьком цветочке, осуществилось превращение чудовища в прекрасного принца. Правда, не на моих глазах – я его не заслужила. Это было в баптистский период моей жизни. Среди баптистов, которые тогда к нам приходили, была одна удивительно добрая и понимающая женщина – Полина Михайловна, или тетя Поля, как я ее называла. Как-то мы с ней разговорились, и я ей рассказала об этой истории с Николаем. Как ни странно, тетя Поля, которая удивительным образом все обо всех знала, сказала мне, что тоже знакома с Николаем, или, по крайней мере, видела его несколько раз.
Как оказалось, Коля приходил к ним в церковь с просьбой о финансовой помощи себе на лечение. Он тогда так ходил во многие места. Узнав об этом, я глубоко его зауважала, потому что сама я, имея подобную внешность, наверное, не осмелилась бы на подобное. Сколько же у него было мужества и терпения! Сколько он снес ради достижения заветной цели.
Дело в том, что Коле была нужна такая большая сумма денег на приобретение какого-то импортного, очень дорогостоящего лекарства, которое в то время у нас только испытывали в одном из Киевских институтов. Речь шла, если я не ошибаюсь, о многих тысячах рублей, что по тем временам, а это было где-то вначале девяностых годов, считалось баснословной суммой. Но курс лечения этим препаратом давал потрясающие результаты и возвращал на какое-то время человеку его прежний, нормальный, облик.
Как я поняла, Коле удалось собрать необходимые деньги на лечение. Тетя Поля мне рассказала, что потом видела его с нормальным лицом, и он даже показался ей симпатичным.
Знаю, что в этой ситуации во многом виновата я сама. Наверное, мне в детстве нужно было сразу выбирать себе любимую сказку с прекрасным принцем в его незаколдованном облике. Но Настенька, героиня сказки об аленьком цветочке, вначале полюбила доброе сердце своего чудовища, а только потом уже увидела его облик. У меня же по письмам Николая сложилось о нем совсем другое впечатление, и полюбить его я не успела.
P. S. С тех пор прошло много лет. Я больше ничего не слышала об этом человеке. И вот совсем недавно, буквально когда писалась данная глава, эта история приобрела совсем неожиданный поворот. Неожиданный для меня самой.
Как-то, разговорившись в очередной раз со своей соцработницей Зоей, я задала ей, казалось бы, совершенно безобидный вопрос: «Не ездил ли кто-нибудь из ее подопечных в последнее время в санаторий?». И тут вдруг, совершенно неожиданно, Зоя начала рассказывать мне именно о Коле. Признаться честно, меня тогда очень сильно потрясла такая случайная неслучайность.
Как оказалось, Николай живет почти по соседству с Зоей, и она довольно хорошо его знает. Во всяком случае, много раз с ним общалась, и даже была у него дома.
Соцработница рассказала мне о Коле много неприятных, даже можно сказать, ужасных вещей. Настолько ужасных, что я была потрясена до глубины души. Я даже сейчас не могу передать ту жгучую смесь чувств и ощущений, которую вызвал у меня ее рассказ. В ней соединились воедино отвращение, омерзение, даже можно сказать, ощущение какого-то морального отравления, жалость, облегчение от избавления от чувства вины за свой отказ ему, терзавшей мою душу долгие годы…
Наверно, я не имею никакого права пересказывать все это. Да и не могу, не хочу… Поэтому просто скажу, что Николай оказался извращенцем, который не брезговал даже своей психически больной дочерью. Как я поняла, у него от крайнего отчаяния, или злобы перестали действовать мозговые центры, отвечающие за самоконтроль и регуляцию поведения.
Зоя довольно сложный, неоднозначный человек. Однако, она все-таки не лишена понимания и сочувствия к чужому горю, к несчастным, обездоленным людям. Но когда моя соцработница говорила мне о Николае, в ней не было даже намека на что-то подобное. Наоборот, ее рассказ был пропитан явственным чувством отвращения к этому человеку.
Конечно же, я с ней во многом согласна. Но ведь она – здоровый, нор-мальный человек, который не может понять некоторые вещи, которые поняла о Николае я, в силу того, что испытывала и испытываю то же самое, что и он.
Поэтому рассказ Зои снова заставил меня глубоко задуматься над жизнью, посмотреть со стороны на саму себе и ужаснуться увиденным. Я очень хорошо поняла, что, в отличие от сказок, в жизни чудовище не может быть ни добрым, ни любящим.
У меня опять возникло какое-то глубинное ощущение того, что в этом мире все устроено как-то неправильно и до безумия странно - то, что по нашему понятию является злом, на самом деле есть благо, и наоборот.
Сейчас мне кажется, что фашисты и их идеологический вдохновитель Ф. Ницше, к сожалению, были в чем-то правы, уничтожая все больных и неполноценных.
Как-то не так давно я прочла в «Комсомолке» интервью с Габриелем Поповым, бывшим при Горбачеве одним из первых прорабов перестройки и мэром Москвы, который сказал журналистам ужасную, по нашим меркам, вещь: «Смотрите, во времена Гитлера фашисты уничтожили почти всех неполноценных людей своей нации, и тем самым здорово оздоровили ее, что очень хорошо видно на примере немецких спортсменов. В Германии после Гитлера выросло здоровое, полноценное поколение».
И дальше он продолжил: «Это не значит, что я призываю уничтожать всех инвалидов и неполноценных в нашей стране. В отличие от фашистской Германии, в истинно демократическом государстве для тех инвалидов, которые уже есть, необходимо создавать нормальные, человеческие условия существования. Но с другой стороны, обществу нужно делать все возможное для предотвращения увеличения числа таких людей, потому что это приводит к вырождению нации». Я не могу с ним не согласиться.
Ведь у нас, как раз наоборот, создаются все условия для увеличения людей с инвалидностью, и при этом никто не хочет, даже не пытается понять, как сильно страдают эти неполноценные на протяжении всей своей жизни, какие муки им приходится испытывать, не получая должного лечения и внимания.
Боюсь, что мои глубоко пессимистичные выводы из данной истории поймет очень мало людей, а может быть, вообще никто не поймет. Но я не могла не выразить своих чувств по этому поводу.
Ведь в этом и есть горькая правда жизни…
Мой маньяк, или там, на неведомых дорожках
Любовь – это искушение,
против которого
никто не может устоять.
Я приступаю к самой деликатной части своего повествования. Не уверена, что наши глубокоуважаемые моралисты правильно ее воспримут и поймут, но не написать об этой удивительной истории я не могу, хотя бы потому, что в тот знаменательный для меня вечер я впервые ощутила присутствие Бога в этом мире. Итак…
В первый раз я поехала в санаторий «Славянский» в девяносто шестом году, когда мне было 34 года. Можно сказать, это был во всех отношениях самый пик моей жизни. Я была в расцвете своих лет и сил, а также своих страданий и одиночества. Но, как ни странно, такая потрясающая возможность наконец-то вырваться из своих четырех стен вначале не вызвала во мне большой радости, а скорее наоборот, причинила массу беспокойств. Долгое время практические не выходя из квартиры, я настолько одичала и замкнулась в себе, что уже просто не представляла, как буду общаться с абсолютно незнакомыми людьми. Я жутко боялась, что из-за того, что я плохо слышу и говорю, мне вообще не удаться хоть как-то там существовать и общаться. В общем, я настолько сильно из-за всего этого переживала, что даже заболела: у меня пропал аппетит, поднялась температура, давление.
Но прошло две недели моего пребывания в санатории, и я как-то освоилась и даже приобрела пару хороших знакомых. В этом мне очень сильно помогло увлечение рисованием. Когда я собиралась в «Славянский», мама мне посоветовала взять с собой альбом и карандаши, чтобы рисовать портреты и через творчество общаться с людьми. В этот раз мама оказалась права. В санатории я рисовала очень много портретов и этим действительно привлекла к себе внимание соседок по палате.
А еще именно благодаря своим рисункам я познакомилась там с удиви-тельно добрым и светлым человеком – Людмилой Алексеевной Зайцевой. С первого взгляда на нее можно было понять, что это какая-то неземная женщина. Но не святая, а я бы сказала, инопланетянка. Да, именно инопланетянка. У нее было необыкновенное лицо с огромными «инопланетными» глазами, наполненными каким-то неизъяснимым светом и любовью. И вот, как ни странно, эта инопланетянка заметила меня, мои портреты, и, как и многие мои знакомые, сказала, что в моих рисунках что-то есть, что мне удается передавать не только внешность, но и внутреннее содержание тех, кого я рисую.
Она тоже рисовала портреты. Но это был особый вид рисования, потому что она изображала не лица, а души человеческие, души в свете. Как это не удивительно, но глядя на эти портеры создавалось такое впечатление, что создавшая их художница действительно может видеть внутренний облик каждого человека. Мое же глубинное содержание Люда изобразила следующим образом. Представьте себе обычный лист бумаги, разграниченный по диагонали. Из верхнего угла этого листа струится небесно-голубой свет, а с противоположного нижнего – красно-фиолетовый, причем, и тот, и другой – с переливами. Ровно по диагонали эти два цвета встречаются и плавно перетекают друг в друга. Но тем не менее, граница между ними почти четкая, не размытая. Эту картину Людмила назвала «Небесное и земное». То есть, она увидела, или почувствовала, что во мне животное естество и небесный мир занимают две равные части, что я – наполовину такая, наполовину другая, и, в сущности, не принадлежу ни земле, ни небу, а нахожусь где-то между ними
Если бы у меня была нормальная, здоровая жизнь и судьба, думаю: это означает, что везде мне было бы легко и везде я была бы своя и на земле и в небесах. А так я везде чужая. Вернее: своя среди чужих и чужая среди своих… и поди ещё разберись, где чужие, а где свои!
Мыкаюсь, не могу пристать ни к земному, ни к небесному и нигде нет мне места, хотя и то, и другое занимает в моей душе равные части.
Мне было очень легко и приятно общаться с Людмилой. Мы вместе гуляли, рисовали, много беседовали о жизни и творчестве, даже просто молчали, что тоже доставляло мне огромное удовольствие. В этой женщине очень явственно чувствовалось какое-то высшее знание, некая космическая мудрость. Она как бы вся светилась изнутри.
Еще одним бесконечным счастьем в «Славянском» для меня стало то, что я могла самостоятельно гулять по роскошному парку санатория, опираясь на коляску, которую везла впереди себя. Господи! Как же я тогда радовалась, что наконец-то могу идти собственными ногами по матушке-земле, наслаждаться красотой осени, видеть звезды прямо у себя над головой, дышать на полную грудь свежим воздухом…
А еще в «Славянском» я смогла почувствовать себя женщиной и доказать другим и, прежде всего, самой себе, что я тоже могу быть привлекательной и «жертвовать всем ради красоты», каких бы усилий это мне не стоило.
Мы все хорошо помним, с чего в фильме «Служебный роман» начиналось утро в статистическом учреждении – все работницы принимались наводить марафет, подкрашивались, подправляли свои прически. Точно такой же ритуал проходил у нас в палате, только это было не утром, а ближе к вечеру, когда мы собирались на прогулку. Почти все наши девочки (а под этим словом я подразумеваю женщин самых разных возрастов – от молоденьких девушек до пожилых бабушек), точно так же, и героини упомянутого мною фильма, начинали наряжаться, прихорашиваться, подкрашиваться, красиво укладывать волосы. А ведь многие из этих женщин были полу парализованными (ноги неподвижные, руки здоровые), постоянно мучились от болей и пролежней… Но жажда жизни, любви и красоты была в каждой из них сильнее всего этого. Поэтому я искренне восхищалась и преклонялась перед своими соседками по палате, и, откровенно говоря, считала и считаю эти их подвиги гораздо выше черных монашеских одеяниях.
С нами в палате жила одна пожилая женщина из Киева (к сожалению, я уже не помню ее имени). По ее лицу было видно, что она очень сильно измучено своей болезнью, старостью и нищетой. Глядя на нее, я чувствовала и с ужасом думала, что точно такой же отпечаток горя и страдания жизнь оставит и на моем лице. Но даже эта глубоко несчастная женщина под вечер доставала свою скромную косметику и всеми силами начинала пытаться сделать свое лицо красивым. Это было потрясающее зрелище!
До глубины души наслаждаясь и вдохновляясь всем этим, я тоже все больше и больше хотела быть красивой. Я тоже подкрашивалась: своими больными руками подводила тени и красила ресницы, откровенно рискуя и ужасно боясь при всем этом просто-напросто выколоть себе глаза, на последние деньги покупала косметику, всеми силами старалась выглядеть как можно более женственней и привлекательней. Да, все это занимало очень много времени и стоило мне невероятных усилий. Но глубине души я была бесконечно счастлива, что могу все это делать и вопреки всему чувствовать себе женственной и красивой.
***
Но время моей путевки и такой бесценной для меня свободы от пожизненного заключения в четырех стенах собственной квартиры пролетело очень быстро. И вот настал последний вечер моего пребывания в санатории. Незабываемый, самый лучший в моей несчастной жизни вечер!
К тому времени почти все мои соседки по палате, включая и Люду, уже разъехались. В тот день мне было особенно горько и больно, так больно, что даже словами не выразишь. Я каждой клеточкой своего организма, каждой фиброй души чувствовала, что таких прекрасных дней в моей жизни больше никогда не будет. Что вместе с этими удивительными мгновениями моей свободы заканчивается и моя, наполненными яркими красками и светлыми мыслями, жизнь, а впереди – сплошное бессмысленное влачение убогого существования.
Ближе к вечеру я помыла голову, одела свой любимый голубенький костюмчик, который мне подарила Ирина, накрасилась и где-то уже около шести часов пошла прощаться со своим любимым парком «Славянского». Я в последний раз наслаждалась, дышала и не смогла надышаться своей свободой, красавицей-осенью, которая струилась вокруг меня и во мне, а не была где-то там, за окном, бескрайним небом с невероятно крупными звездами, которые, казалось, можно было достать руками, собственными неторопливыми шагами по земле… В тот вечер я почувствовала единение со всем миром. Мое безудержное желание жить полноценной, богатой на события и чувства, жизнью, любить и быть любимой дошло во мне, что называется, до крайних пределов. И от этого удушливое осознание того, что я в этом мире совсем одна, и что завтра мне предстоит вернуться в свою «тюрьму» и, возможно, уже до самой смерти из нее не выйти, стало просто невыносимым.
В этом состоянии я вышла на небольшую площадку, где сходятся дороги нескольких санаториев, села на лавочку, стала смотреть на небо. И вдруг этой вечерней тишине я впервые в жизни прочувствовала, что там, наверху, действительно есть Кто-то, Кто слышит наши молитвы и отвечает на них. До этого мне приходилось бывать и в храмах, и в церквах, но там во мне не возникало даже и намека на подобные мысли и чувства. Я стала молиться. Но это была особая молитва, молитва всего моего человеческого существа, своеобразный единый порыв души и тела к Богу в вопиющем желании любви, а не бездумное повторение набора заученных фраз. Я вся как бы превратилась в некий сгусток энергии и желания или луч и устремилась со своей мольбой прямо в небеса. Ни до, ни после описываемого мною вечера у меня не получалось так сильно молиться, обращаясь к Богу всем своим естеством…
Мне трудно точно сказать, сколько времени я тогда пребывала в этом состоянии катарсиса, так как часов у меня с собой не было. Но, по моим ощущениям, я так просидела на той лавочке где-то полчаса - час, а может быть, и больше. После этого я не спеша встала и пошла дальше по тропинке.
На улице уже совсем стемнело. Вдруг впереди меня возник силуэт какого-то мужчины с чемоданчиком. Вначале я не обращала на него особого внимания, думая, что это просто прохожий. Но он подошел ко мне и что-то спросил. Это меня очень сильно насторожило, и я, как могла, попыталась от него отделаться. Однако незнакомец все равно продолжал пробовать со мной заговорить. А потом он легонечко и очень ласково провел своей рукой по моим волосам, сделал им и мне роскошный комплимент, и сказал: «Не бойся. Я просто хочу, чтобы тебе было хорошо!» И этого, как ни странно, оказалось вполне достаточно, чтобы я ему полностью поверила и доверилась.
Да, с точки зрения здравого смысла, все это – безумие чистой воды, и только. Но я - та, которую из-за страха перед людьми в санатории все называли дикой розой, абсолютно не боялась этого человека. Более того, я целиком и полностью покорилась ему, стала покорно выполнять все его просьбы и пожелания. При этом мое сознание как бы разделилось. Объективно наблюдая каким-то краешком глаза за происходящим, я просто поражалась самой себе и не могла поверить, что способна на подобное безрассудство. Но в то же время я, как никогда ранее, ощущала другую, Высшую реальность, и совершенно четко и ясно понимала, что все происходящее является Его ответом на мою молитву. Я была просто потрясена, насколько быстро он последовал, ведь именно это мне тогда было нужно больше всего.
Как это ни удивительно, но в парке в тот вечер не было ни души. Обычно по вечерам там гуляло множество людей из нескольких сана-ториев. А тут – никого. И если вначале вечера, когда я только вышла на прогулку, мне еще встречались редкие прохожие, то потом во всем этом огромной парке мы с ним были абсолютно одни.
Не знаю, сколько времени мы так провели – я тогда просто перестала его ощущать. Но когда Алексей посмотрел на часы, а именно так представился мне мой «маньяк», было уже около одиннадцати. После этого он сказал, что мне уже пора возвращаться в санаторий, так как корпус очень скоро закроется, и если мы не успеем, то придется сидеть в парке до утра. Конечно же, я была отнюдь не прочь провести всю ту необыкновенную ночь именно так. Но назавтра мне предстояла долгая и мучительная дорога домой, нужно было еще собраться, да и мой друг, наверное, тоже уже спешил. В общем, Алексей помог мне поправить одежду, посадил в коляску и повез прямо в палату.
Как я уже писала, к тому времени наша палата почти опустела. Со мной оставалась одна Евдокия. Дуня, а именно так мы все ее называли, была простой деревенской женщиной, которая, благодаря своей доброте и житейской мудрости, могла многое понять. К моему приключению с Алексеем она тоже отнеслась с пониманием, за что я ей благодарна по сей день.
Когда я уже сидела на своей кровати, и наступило тягостное время расставания, Алексей, должно быть, увидев в моих глазах глубокое отчаяние и страдание, вдруг крепко меня обнял и прижал к себе. Я, в свою очередь, сильно обхватила его шею. Так мы с ним провели еще несколько минут, не в силах оторваться друг от друга. И это, наверное, произвело на меня самое большое впечатление, и показало, что все случившееся со мной в тот вечер было далеко не так пошло и банально, как потом это восприняли многие мои знакомые.
Потом Алексей в последний раз поцеловал меня в волосы, улыбнулся в дверях на прощанье и навсегда ушел из моей жизни. А я легла под одеяло и уснула мертвым сном. Но этим данная история, к сожалению, не закончилась.
На следующее утро, когда я начала приводить себя в порядок, Дуня как-то странно на меня посмотрела.
- В чем дело? Что-то не так? – спросила я у нее.
- Посмотри на себя в зеркало, – ответила мне Дуня.
Я посмотрела в зеркало и ахнула, потому что увидела в нем чистой воды привидение. Мое лицо было необычайно бледным и осунувшимся. Под блестевшими каким-то лихорадочным огнем глазами виднелись огромные темные синяки, а вместо губ у меня были две синие распухшие полоски. Синяки красовались и на шее. В общем, как говорится, было от чего прийти в ужас.
Ничего не понимая, я спросила у Дуни: «Что это со мной такое?» И она мне объяснила, что это следы от засосов, которые, видимо, так сильно про-явились оттого, что у меня чересчур чувствительная кожа. Чтобы их скрыть, Дуня посоветовала мне воспользоваться пудрой и помадой. И в этот момент я поняла, что, скорее всего, эти вещи были изобретены далеко не для красоты, а для скрытия слишком явных следов от бурно проведенных ночей. Я, конечно же, последовала совету доброй Дуни и, как могла, загримировалась, или, точнее сказать, замаскировалась. Через некоторое время за мной приехала машина скорой помощи, и я, попрощавшись со своей Евдокией, поехала домой.
Не знаю, заметили ли что-то «особенное» на моем лице и шее сопровождающие меня в дороге люди, но когда я предстала перед мамой и забежав-шей к нам по случаю моего приезда Светой, маскировка уже частично слезла, а значит, видик у меня был еще тот. Конечно же, они обе очень сильно перепугались и начали задавать множество вопросов, от которых банальным «упала, ударилась» было невозможно отделаться. Поэтому волей-неволей мне пришлось им все рассказать. К тому же я отношусь к той породе людей, которым обязательно нужно поделиться с кем-нибудь всем тем, что у них на душе.
Конечно же, когда мама и Света узнали о моем приключении с Алексеем, они еще больше перепугались за меня. Сразу же была озвучена версия о том, что я стала жертвой маньяка и извращенца. Меня стали безбожно ругать, что я так легко ему доверилась, обвинили чуть ли не в том, что я женщина легкого поведения – в общем, вылили на меня целый ушат грязной холодной воды. Но впоследствии, убедившись в том, что, в сущности, ничего такого уж страшного со мной не произошло, и что этот так называемый маньяк не издевался надо мной, не бил, не кусал, и даже не лишил меня девственности, мама немного успокоилась, сменила свой гнев на милость и даже, как мне кажется, в глубине души смогла меня понять. А вот Света, которую я тогда считала своей самой близкой подругой, стала глубоко меня презирать.
Но самое страшно было даже не в этом. Снова очутившись в безжизненной реальности своей темной квартиры, окончательно отрезвев от той безумной ночи и вдоволь наслушавшись их упреков и порицаний, я сама начала смотреть на всю эту историю глазами той же Светланы. Мне стало до жути нехорошо и невыносимо стыдно. Ведь, как-никак, а меня тоже с детства приучили больше всего на свете беречь свою девичью честь, никогда не давать поцелуя без любви, относиться к сексу без глубоких чувств, как к чему-то очень пошлому и грязному. А в итоге оказалось, что одного легкого прикосновения к моим волосам вполне достаточно, чтобы все эти высокие принципы и идеалы испарились из моей души неизвестно куда.
В общем, из-за этого огромного стыда и самобичевания я снова оказалась на грани самоубийства. Но потом, опять и опять мысленно переносясь в ту волшебную реальность осеннего славянского парка и бархатного звездного неба, вспоминая свою молитву, то, как я почувствовала присутствие Бога в этом мире, и наше с Алексеем прощание, я в который раз понимала и доказывала самой себе, что все было совсем не так.
А еще со временем я, кажется, нашла адекватное объяснение случившегося. Наверное, когда я так отчаянно молилась, Алексей просто проходил мимо и почувствовал, как вся моя фигура источала ауру глубокого отчаяния и желания любви. Должно быть, он все мгновенно понял и пожалел меня. А я… А я очень быстро разглядела в нем то качество, которое сражает меня в мужчинах наповал, - особый тип доброты, называемый мною человечностью. Эта бесценная черта характера встречается в представителях сильного пола очень редко – один на тысячу, а может быть, и вообще на миллион. К частью, мне повезло встречать таких мужчин чаще. Но только одного из них я могу хотя бы отчасти назвать своим. Поэтому сейчас, спустя много лет после того удивительного случая, я вспоминаю Алексея если не с любовью, то, по крайней мере, с глубокой нежностью и благодарностью, и жалею, что все это было так мимолетно.
***
Меня всегда крайне поражало и возмущало существующее в нашем обществе отношение к сексу и то, насколько мы, люди, загрязнили и опошлили все, что связано с этим вещами. У нас, как известно, существует две крайние точки зрения на половые отношения между мужчиной и женщиной. Одна из них – религиозная, или, как ее еще называют, пуританская, говорит о том, что секс предназначен исключительно для создания потомства и продолжения рода. Другой взгляд на эти вопросы выражается в идее о том, что заниматься любовью можно и нужно исключительно ради удовольствия.
Да. Не спорю, с точки зрения природы и Бога секс нужен, прежде всего, для рождения детей. Но ведь не случайно же мы устроены так, что за совокупление с целью воспроизведения потомства нам дается своеобразный бонус в виде наслаждения. А значит, разделять на два противоборствующих лагеря эти два назначения секса, по крайней мере, нелогично и неразумно.
Но, на мой взгляд, есть еще одно назначение секса, о котором, почему-то, не так часто вспоминают и говорят. Для полноты жизненной силы в каждом из нас должны присутствовать и мужские, и женские энергии. Без этого мы все – половинки двойного целого. И вот когда посредством полового акта происходит слияние этих энергий, на мой взгляд, нами и достигается кульминация ощущения жизни во всех смыслах и на всех уровнях. Мы обогащаемся новыми, недостающими нам, энергиями и силами на физическом, психологическом, эмоциональном, энергетическом, и многих других уровнях своего организма, что, помимо всего прочего, приносит неоценимую пользу и здоровью.
Именно поэтому жизнь без любви может быть губительной для человека в самом прямом смысле этого слова. Да, бывают такие сильные люди, которые абсолютно самодостаточны, а значит, вполне могут обходиться без соединения со своей второй половиной. Но это, конечно же, далеко не значит, что без любви и секса могут легко жить и все остальные.
Конечно же, почувствовать полноту жизни и самого себя посредством занятия любовью можно далеко не с каждым партнером, а только с любимым и любящим тебя человеком, который подходит тебе если не по всем, то по очень многим параметрам, в том числе, и по энергетике.
Я все это глубоко почувствовала и поняла на собственном горьком опыте душевных и физических страданий. И поэтому мне хочется даже не говорить, а просто вопиюще кричать всем тем, кто утверждает, что любовь для человека не так уж и важна, что без нее, точно так же, как и без воды, еды и воздуха, мы погибаем, пусть и не так быстро.
Одна моя знакомая, женщина глубоких нравственных принципов и религиозных убеждений, в свое время отказала в интимной близости любимому человеку, потому что он был ей просто парнем, а не законным мужем. Да, я по-своему ее понимаю, и сама считаю, что в обычной жизни серьезные отношения между мужчиной и женщиной без каких-либо обязательств невозможны. Но в высшей Божественной реальности, к которой мне посчастливилось прикоснуться в ту удивительную славянскую ночь, на небесах не браки заключаются, а рождается любовь, которая спокойно может существовать без всяких обязательств и даже надежд.
То, что было ранее...
То, что я рассказывала в предыдущей главе, случилось в последний вечер моего пребывания в санатории. То же, о чем я буду говорить сейчас, произошло в первые дни. То есть, по логике вещей и хронологии я должна была написать об этом раньше. Но, наверное, существует какая-то особая логика повествования. Мне хочется расположить события, произошедшие во время той своей поездки в «Славянский», именно в такой последовательности.
Была в моей судьбе еще одна мимолетная любовь, которая про-мелькнула, как метеор по небосклону моей жизни и сгорела в плотных слоях атмосферы почти без следа, но, тем не менее, успела очень сильно меня опалить. В сущности, это была моя первая любовь, если, конечно, все, что тогда случилось и происходило в моей душе, можно так назвать.
Тима. Тимофей… Если мне не изменяет память, я впервые его увидела издали буквально в первый, или во второй день своего пребывания в санатории. Он сразу же привлек к себе мое внимание тем, что мы были чем-то похожи. Удивительно, но мы тогда даже прически одинаковые носили. Не знаю, задержался ли тогда его взгляд на мне. Не скажу точно, какой у этого парня был диагноз – по-моему, тоже ДЦП, только в легкой форме. Вроде бы, он даже ходил самостоятельно, но, в то же время, и ездил на коляске, не знаю почему.
Буквально в тот же день, или на следующий, мы встретились в умывальнике. Встретились глазами! И между нами как будто бы промелькнула какая-то искорка. Маленькая, почти не ощутимая, но все-таки промелькнула. Потом мы увидились снова, и он пригласил меня на свидание – погулять после ужина по парку.
Вечером мы встретились на улице. Теперь он сам ко мне подошел и при-гласил поехать покататься. Уже темнело. Тимофей завёз меня в какое-то темное, достаточно уединенное местечко. Начал что-то говорить. А я, откровенно признаться, вначале не понимала, что происходит. Для меня все это было очень неожиданно. Но еще более неожиданным стало то, что мой спутник очень быстро от слов попытался перейти к действиям. А вот к такому развитию событий я была вообще совершенно не готова! Ведь это был мой первый опыт общения с представителем противоположного пола соответствующего возраста и положения. Естественно, я сразу же дала ему это понять. Реакция Тимофея стала для меня еще более неожиданной. Он жутко обиделся, психанул и уехал на своей коляске, оставив меня в совершено незнакомом месте, в темноте, довольно далеко от санатория и людей.
В то время я еще практически не могла самостоятельно передвигаться в своей коляске. С большими усилиями я стала пробовать вертеть ее колеса, но у меня ничего не получалось. Потом я попыталась позвать кого-нибудь на помощь, но меня никто так и не услышал. Какими-то невероятными усилиями мне все-таки удалось начать потихоньку двигать коляску. Но когда я таким образом добралась до корпуса, то почувствовала, что буквально надорвалась. По всей видимости, произошло какое-то повреждение в ребрах - они потом очень долго и сильно болели. Но главное, я была совершенно потрясена и ошеломлена случившимся. Я просто не могла понять, чем так расстроила и обидела Тимофея.
Мне очень хотелось все выяснить и понять причины такого странного поведения моего неудавшегося кавалера, поэтому я написала ему записку. Не помню точно всех ее деталей и подробностей. Но кроме всего прочего там были слова о том, что я готова его очень сильно полюбить, если он даст мне немного времени. Я попросила передать Тимофею эту записку одну из санитарок, которая показалась мне наиболее понимающей женщиной.
На следующее утро я спросила ее о реакции молодого человека на мое письмо и его ответе. То, что я услышала из ее уст, поразило меня до глубины души. Оказалось, что после прочтения моей записки Тимофей рано на рассвете собрал все вещи и уехал из санатория. Уехал насовсем.
После этих слов я буквально умерла, выпала из жизни, попала в самый настоящий ад. Если честно, я до сих пор до конца не могу понять причины такой болезненной своей реакции на этот, достаточно странный, поступок Тимофея. Неужели я настолько сильно успела влюбиться в этого парня?! Не знаю. Наверное, это была какая-то совершенно непередаваемая, ужасная смесь абсолютно разных, противоположных по своей природе чувств: любовь, обида, непонимание, недоумение, оскорблённая гордость, уязвленное самолюбие. Я буквально чувствовала всем своим телом, как внутри меня полыхал адский огонь страданий, которого до этого, при всех мучениях и переживаниях, у меня никогда еще не было. У меня было такое ощущение, что мне как бы сделали очень ценный подарок, а может быть, даже отдали то, что давно по праву мне принадлежит, и тут же безжалостно и грубо это отняли.
После разговора с санитаркой я легла пластом на кровать, и пролежала так трое суток. Я не ела, не пила, даже почти не спала. Просто лежала и чувствовала, как внутри меня полыхает адский огонь, а из глаз катятся слезы. Нет, я не рыдала, со мной не было истерики, как обычно. Я страдала и изживала из себя эту боль молча. Слава Богу, что со мной в тот момент не было мамы. Иначе все бы было намного сложнее и драматичнее.
Ко мне никто не подходил, как будто меня в той палате вообще не было. Окружающим меня людям было абсолютно безразлично, что рядом с ними, на занавешенной покрывалом кровати, лежит и очень сильно страдает больная, беспомощная девушка.
Через трое суток проходил обход, на котором меня должен был осмотреть врач. Мне волей-неволей пришлось встать и привести себя в порядок. К счастью, трех дней мне хватило, чтобы хоть как-то вылить из себя слезами эту ужасную боль и погасить сжигавший меня изнутри огонь преисподни.
Жизнь вроде бы потекла своим чередом. Начались процедуры, занятия лечебной физкультурой, ванны. Я стала проводить много времени в тренажерном зале, рисовать, познакомилась с Людой и другими девочками. В общем, днем все было более-менее сносно и терпимо. А вот ночью…
Дело в том, что тогда в санатории я оказалась в положении монашки, которая почти всю жизнь провела в монастыре, и вдруг, нежданно-негаданно, попала в публичный дом. Помню, как-то в детстве моя двоюродная сестра Лариса переняла у короля из доброго советского фильма «Золушка» его знаменитую фразу: «Все! Ухожу в монастырь!», и употребляла ее при любом удобном случае. Я же, в свою очередь, собезьянничала эти слова у Ларисы и тоже, чуть что, в шутку заявляла маме: «Все! Ухожу в монастырь!», пока однажды она с горечью не заметила: «Ну, где ты ещё найдешь монастырь монастырнее нашего?!»
В общем, очень скоро я поняла, что в санаторий большинство людей приезжает не только затем, чтобы подлечиться, но и чтобы, так сказать, развлечься и оттянуться от души. Можно ли судить за это?! Не знаю, кто как, а я лично думаю, что если уж без этого не могут обходиться здоровые мужчины и женщины, то уж тем более это крайне необходимо тяжелобольным людям, которые большую часть своей жизни вынуждены проводить в четырех стенах своих квартир и домов. Поэтому я все это, конечно же, понимала и принимала, но готовой к этому абсолютно не была. Да, я отдыхала до этого еще при Советском Союзе в Крымских санаториях, но там порядки были более строгими, и ничего подобного, по крайней мере, в палатах, не происходило.
В «Славянском» же царили более свободные нравы, а в нашей палате – так особенно. Нет, я нисколько не осуждаю своих соседок, а, наоборот, до сих пор вспоминаю их с большой нежностью и благодарностью. Но, Господи, какая же это все-таки невыносимая мука – переживать ночами свое одиночество и жажду любви, когда с обеих сторон вокруг тебя она, так сказать, цветет пышным цветом.
В нашей палате было пять человек. Моя кровать стояла в дальнем левом углу. Напротив меня лежала Ира – очень интересная девушка, обладавшая необычайным, потрясающим обаянием, против которого просто невозможно устоять. И это при том, что красавицей она далеко не была. Без краски и грима ее лицо выглядело каким-то бледненьким и совершенно невыразительным. Поэтому каждое утро она вынуждена была изводить тонну краски, чтобы придать своим глазам желаемую выразительность. Обычно это выглядит вульгарно. Но в данном случае обладательнице столь яркого макияжа это шло. Ира была очень общительным, контактным, остроумным человеком – в общем, как она сама себя называла, настоящий солнечный лев.
У нее была дочка и муж, с которым, как я поняла, она то жила, то не жила. Но, самое главное, этой Ире ничего не стоило затащить к себе в постель практически любого мужика, чем она, в общем-то, и пользовалась. Не могу сказать, чтобы это было каждый день, но достаточно часто. И все это - буквально в метре напротив меня!
Дальше, за моей кроватью, находилась кровать очень красивой девушки с не менее красивым именем Лилия, которая приехала в санаторий вместе со своим законным мужем. Эта сладкая парочка вела себя намного сдержаннее, почти ничего не позволяла себе на людях, но, тем не менее, он тоже иногда оставался на ночь в нашей палате.
С третьей стороны от меня, если мне не изменяет память, еще что-то такое происходило. В общем, я была, что называется, окружена атмосферой любви в буквальном смысле этого выражения. Да, кровати, на которых мы спали, были с поручнями, и девочки, конечно же, завешивались покрывалами. Но звуки ведь все равно доносились. Да и мне, волей-неволей, по ночам приходилось вставать и сталкиваться со всем этим, так сказать, вплотную.
Мне, только что пережившей это потрясение с Тимофеем, мне, тоже находившейся в самом рассвете всех своих лет и сил, было, конечно же, все это необычайно тяжело.
***
Потом я стала ходить на ванны и увидела там Сергея. Эта любовь ознаменовалась тем, что в ней вообще не было сказано ни единого слова. Любовь-наблюдение, любовь-ощущение, любовь-мечта. Я обратила на этого человека свое внимание, так сказать, по эффекту контраста, по тому, что он значительно отличался от всех остальных.
Сергей был санитаром. В его обязанности входило сажать больных в ванны и вытаскивать обратно, вытирать их полотенцами и усаживать в коляски. Там были и другие люди, мужчины и женщины, которые выполняли такую же работу. Но все они делали это очень грубо, как будто перед ними были не живые люди, а куски мяса, или мешки с картошкой. Сергей же обращался со всеми нами очень осторожно, бережно, деликатно, я бы даже сказала, нежно. Причем, подчеркиваю, абсолютно со всеми. Ему было не важно, кто перед ним: красивая молоденькая девушка, старенькая и, естественно, уже не очень красивая бабушка, или же вообще грузный мужик. Правда, его обращения с последними я не видела, но, думаю, оно было таким же бережным и заботливым. Одним словом, ласковые руки этого человека сразили меня наповал.
Меня пронзила мысль о том, что если Сергей так заботливо обращается со всеми, то с какой же тогда нежностью и заботой он обращается с теми, кого любит?! И это помогло мне окончательно понять, что на самом деле меня привлекает в мужчинах больше всего. Я постоянно мечтала попасть к нему, чтобы снова ощущать его прикосновения. Но когда это вдруг осуществлялось, я жутко боялась, и в тоже время пыталась вложить в свой взгляд, направленный на него, все свое естество, всю свою боль, тоску, все ощущения и желания… И очень хотела, чтобы он все это заметил. Буквально умоляла его взглядом хотя бы улыбнуться мне в ответ, хоть как-то дать понять, что он заметил и все понял. Меня настолько сильно тянуло к Сергею, что я боялась, что в какой-то момент не выдержу, вскачу с носилок и вцеплюсь в его шею. Но, конечно же, я ничего такого не сделала, и не сделала бы.
Сергей тоже далеко не был красавцем. У него была нордическая внешность истинного арийца. Чем-то очень отдаленно он мне напоминал Олега Янковского, когда тот играл немца в знаменитом фильме «Щит и меч», но с тем различием, что Янковский был потрясающим красавцем, а Сергей, как я уже сказала, нет. У него было сухое, маловыразительное лицо, на котором не выражалось никаких особых чувств, никакой доброты, а наоборот, один холод истинного арийца. Кстати, Алексей отдаленно был чем-то похож на Сергея, но у него была более славянская внешность. Они оба подходили под описание: мужчина в самом расцвете лет, блондин с голубыми глазами.
Не знаю, сможет ли кто-нибудь до конца понять и представить себе, на каком адском огне я поджаривалась все эти полтора месяца в «Славянском». Но поверьте, это было просто невыносимо! Невыносимо до той безумной душевной боли, которая охватила меня в тот последний вечер. Вот поэтому-то одного легкого прикосновения Алексея к моим волосам оказалось достаточно, чтобы я, что называется, пропала.
Ромка – любовь – иллюзия, любовь – мираж
Мой славный Римлянин!
Мой неизведанный Роман:
Горькая иллюзия.
Сладкий обман?!
Мой брат не по крови –
Брат по несчастью
Мы с тобой рождены
Не для счастья!
Родственные души –
Параллельные антимиры
Целомудренное грехопадение
Во - грехе нелюбви!
Ромка появился в моей жизни тоже, как мне вначале казалось, неожиданно и случайно. Однако, как я потом поняла, это была далеко не случайная неожиданность. Но обо всем по порядку.
Однажды на пороге нашей с мамой убогой квартиры появились две пре-красные девушки буквально модельной внешности, которые представились представителями службы по делам семьи и молодежи нашего Калининского района.
Я, конечно же, была безмерно удивлена их внезапному появлению и во-обще тому, что ко мне пришли люди, занимающиеся молодежью, так как к тому времени сама я уже давно вышла из молодежного возраста.
Одну из этих девушек звали Ирина Абрамовна, другую – Алена (к сожалению, отчества уже не помню). Ирина Абрамовна была очень яркой, красивой девушкой, имеющей все данные для работы моделью: большие серые глаза, яркие черты лица, шикарная фигура и т. д. Ее спутница выглядела чуть попроще, но тоже была довольно красивой. Признаюсь, меня тогда сильно растрогало, что девушки с такой потрясающей внешностью не подались, скажем, в модели, или актрисы, а посвятили свою жизнь служению людям.
Очаровательные представительницы службы по делам семьи и молодежи тоже тогда предложили мне какую-то свою помощь, и даже как будто бы заинтересовались моими рисунками, стали приглашать на различные выставки и мероприятия. Конечно же, вначале я несказанно обрадовалась перспективе всего этого. Но постепенно, сначала как бы исподволь, на уровне ощущений, а потом и весьма явственно, я стала понимать, что и эта новоиспеченная служба больше говорит, чем делает.
В то время (данные события разворачивались где-то в 1999 – 2000 г.г.) мне опять становилось все хуже и хуже (в душевном отношении). Периоды «моего душевного ада» учащались, становясь все тяжелее и мучительнее. Из-за этого, в конце концов, у нас с мамой все больше и больше портились отношения. Одним словом, моя жизнь снова была ПРОСТО НЕВЫНОСИМОЙ.
Да и к тому же, у нас в квартире тогда царил полный аврал – везде было ужасно захламлено, неубрано, грязно. Мне за такой беспорядок даже перед людьми было стыдно. Невыносимо стыдно! Если в своей комнате я еще хоть как-то поддерживала чистоту и порядок, то зал и кухня вообще находились в ужаснейшем состоянии. В комнате, где спала мама, чего только не было: какие-то мешки, тюки, завалы из банок и тряпок, три поломанных цветных телевизора…
В конечном итоге, эти вещи заполонили все наше жизненное пространство. Но уговорить маму хоть что-нибудь из этого выбросить было совершенно невозможно. Даже малейшие попытки разговоров на данную тему у нас кончались скандалами, истериками и приступами как с моей, так и с ее стороны.
Я же в те годы, как никогда прежде, хотела видеть вокруг себя только все самое красивое и утонченное. Ведь тогда я была в самом расцвете своих жизненных и физических сил.
И вот в такой сложный период моей жизни в нашей квартире вдруг появляется Ромка - первый и единственный представитель мужского пола, более-менее соответствующий мне по возрасту и физическому состоянию. Нас познакомили именно эти девушки из службы по делам семьи и молодежи, которые тогда как бы начали меня опекать.
У Ромки была очень сильная мужская энергетика, которая сильно влекла к нему. В те годы он и газету свою выпускал, и в институте на журфаке учился, и к инвалидам, сидящим по домам, в качестве волонтера ходил. В общем, на первый взгляд он был очень самостоятельным, уверенным в себе молодым человеком, и это, конечно же, притягивало в нем меня и других, подобных мне, девушек с ДЦП. Одним словом, поклонниц в нашей среде у Ромочки было немало. Лично для меня в начале нашего знакомства он в буквальном смысле стал чайкой по имени Джонатан Ливингтон.
Тогда все мои друзья и знакомые, наверное, думали, что я влюблена в Ромку, а он – в меня, и что между нами что-то было, или, по крайней мере, будет. Вначале мне показалось, что между нами действительно возникло какое-то понимание. Но на самом деле, даже если с моей стороны и существовала некая влюбленность к этому парню, то она очень быстро прошла. Сейчас я бы назвала то чувство даже не влюбленностью, а иллюзией влюбленности, потому что я очень быстро поняла, что с Ромкой «каши не сваришь». А он… А он вообще не смог принять меня такой, ка-кая я есть.
Моя вездесущая Полина Михайловна, которая всегда обо всех все знала, рассказывала мне обо всех Ромкиных любовных похождениях. Да я и сама очень быстро поняла, что в данный момент Ромка был влюблен в Ирину Абрамовну. Это было видно невооруженным глазом. Конечно же, с этой девушкой мне не по плечу было тягаться! Но дело было не только в этом.
Ромка возил меня кататься по городу. И это было для меня чем-то необыкновенным, просто фантастическим. В такие моменты я чувствовала, что наконец-то живу, а не существую. Ведь до того времени меня никто ни-когда не возил по улицам и проспектам родного мне Донецка. Нормальным здоровым людям, которые каждый день могут гулять по улицам и наслаждаться природой, наверное, будет очень сложно понять, какое счастье я при этом испытывала. Прогулка по вечернему городу, да еще в компании интересного молодого человека, с которым мы слегка флиртовали, шутили – Господи, да даже об этом до знакомства с Ромкой я могла только мечтать. Это были прекрасные, незабываемые мгновения, и вот за них я ему бесконечно благодарна по сей день. Какой-то неведомый мне до селе кураж охватывал меня. Никогда и ни с кем я больше не испытывала ничего подобного.
Признаюсь, меня невыносимо к нему тянуло. Меня просто поражала его сила и выносливость. Но его душа жаждала совсем другого…
Но, несмотря на все великолепие таких прогулок, мне было очень трудно общаться с этим человеком. Во время наших с ним разговоров у меня возникало такое чувство, что я все время разгадываю какие-то кроссворды, пытаясь его понять, блуждаю по некоему лабиринту, из которого никак не могу выбраться. Я затрачивала на эти беседы такие колоссальные усилия, что приходя домой чувствовала себя абсолютно обессиленной, буквально, как выжатый лимон. Да, в моей жизни как будто бы действительно кто-то появился, он был совсем рядом, но я протягивала руку и чувствовала пустоту, мираж, который манил меня, куда-то, а куда...
Но я тогда так остро нуждалась даже просто в самом общении с этим са-мым противоположным полом!
Все это вместе взятое, а также те жизненные обстоятельства, на которые я указала выше, создавали в моей душе просто непереносимый ад, и в конечном итоге вылились в страшный нервный срыв. Он начался с очередной ссоры с мамой. Затем все пошло по нарастающей. У меня начался нервный срыв. Я резала себе вены, пыталась утопиться, делала все, что угодно, только бы избавиться от этого адского состояния.
У мамы та ссора спровоцировала тяжелейший приступ астмы. Пришлось вызвать скорую, которая забрала ее в больницу. Я осталась одна, вернее, с Надей, пытавшейся предотвратить мое самоубийство. В тот вечер она в первый раз позволила себе быть со мной грубой. Надя впервые не знала, что со мной делать. С одной стороны, меня тогда нельзя было оставлять одну. С другой – на улице уже был поздний вечер, и она спешила домой. В этой патовой ситуации Надя в первый раз наговорила мне кучу всяких гадостей, в том числе и то, что Бог сделал меня калекой, чтобы я не стала проституткой. Господи, если бы у меня на самом деле была натура проститутки, то все было бы намного проще, и жизнь моя прошла бы совсем не так! Бедная Надя! Она даже не подозревает, насколько этими словами она отвратила меня от своего православия.
В общем, наша ссора дошла до того, что мы с Надеждой уже просто не могли видеть друг друга, и в то же время мне некуда было от нее деться.
И вдруг в этот момент появляется Ромка, как всегда, неожиданно, но, как никогда, кстати, или не кстати, не знаю. Конечно же, в том состоянии, в котором он меня застал, я уже не смогла помещать ему зайти в зал. Представляю, нет, мне даже страшно представить, в каком шоке он был от увиденного.
Потом он позвонил своим родителям, которые; кстати, тоже были баптистами. Они приехали и забрали меня к себе. Мне тогда было так плохо, что я даже не задавалась вопросом, зачем, собственно говоря, они это делают. Мне просто некуда было деваться.
***
Вначале, а мы познакомились незадолго до этого вечера, Ромкины родители показались мне очень милыми и добрыми людьми. Я восприняла их хорошее отношение ко мне, доброжелательность и участие за чистую монету.
Я искренне восторгалась тому, с каким пониманием и любовью Людмила Сергеевна и Павел Иванович относятся к своему сыну. Мне казалось, что это образцовые отношения между родителями и ребенком-инвалидом. Но постепенно я поняла, что такой любовью они его дико избаловали, сделали ужасным эгоистом, который понимает только себя и свои желания, и вольно, или невольно потакали его склонности к неадекватному поведению. У него как бы нет границ между тем, что можно делать, и тем, что нельзя себе позволять в отношении других людей.
Уже в самый первый день нашего знакомства меня как-то насторожил странный вопрос его папы: «Ну как, Ромка тебя не обижает?» На что я ответила: «Да нет, что вы?! Все прекрасно, все замечательно». Но ведь тогда еще все так и было…
Наши с ним приключения начались уже вскоре после этого разговора. Однажды во время одной из наших прогулок мне захотелось встать с коляски, чтобы немножко пройтись, как я это делала в санатории. Вернее, Ромка меня к этому подвигнул. Потом он поставил меня на какое-то возвышение, а коляску отвез на довольно большое расстояние. И никакие мои уговоры вернуть коляску на него не действовали.
Я устала стоять, еле-еле держалась на ногах, но сесть было негде. Стояла глубокая осень, и на улице уже было довольно холодно. Но мне ничего не оставалось, как демонстративно сеть на лежавшую у моих ног холодную плиту, что я и сделала. Только тогда Ромка соизволил вернуть мне коляску.
В другой раз он опять заставил меня встать с коляски и перелезть через какие-то перила. Я говорила ему: «Рома, что ты делаешь?! Ты же меня не удержишь. Мы упадем». Но как я ни пыталась взывать к его рассудку и здравому смыслу, все было бесполезно. В конце концов, мне пришлось выполнить его требование, так как иного выхода у меня просто не было. Естественно, я упала, очень сильно ударила спину, да и к кому же Ромка свалился на меня и придавил. Просто чудо, что я тогда не повредила себе позвоночник, хотя спина у меня болела очень долго и сильно.
***
Вначале, когда я только переступила порог Ромкиного дома, где, в отличие от нашей с мамой квартиры, царили уют, порядок и красота, мне у них очень понравилось. Мне казалось, что все обитатели этого дома относятся ко мне с большим пониманием и сочувствием. Его мама – Людмила Сергеевна была со мной на удивление ласковой и доброжелательной. Его молчаливый папа Павел Иванович и сестра Настя тоже показались мне очень милыми людьми.
Поселили они меня в Ромкиной комнате, которая представляла собой маленький закуток, даже не отделенный дверями от остальной части дома. Там помещалась только кровать, письменный стол и книжные полки.
Когда я постепенно начала приходить в себя от пережитого дома ужаса и хоть что-то соображать, я стала замечать, вначале почти неощутимо, по каким-то едва уловимым мелочам, а потом все явственнее и отчетливее, что их отношение ко мне не такое уж чистосердечное и добросердечное. Если вначале мне вообще не было дела до всего этого, так как я постоянно думала о том, в каком состоянии находится мама и вообще жива ли она еще, то узнав, что с ней более-менее все в порядке, я стала обращать внимание на многие, скажем так, не очень хорошие нюансы. Я снова, как в детстве с семьей своей тети, почувствовала себя бедной родственницей, человеком второго сорта.
Ромку я выдела мельком. Он то куда-то пропадал на целый день, а иногда и ночь, то появлялся, как всегда, неожиданно. А мне все это время приходилось сидеть в его, а теперь уже и в моем закутке, и тоже, как и дома, не иметь возможности никуда выйти. Я просила Ромку вывезти меня на коляске на улицу, но он прочти всегда отказывал. Он даже отказал мне, когда я попросила у него разрешения посмотреть какую-то книгу.
Однажды Ромкины родители оставили нас дома одних. Я попросила его помочь мне выйти погулять во двор, и в этот раз он мне не отказал. Вначале Ромка немного покатал меня на коляске по своему двору, а потом… Потом он снова заставил меня встать, схватил в охапку на руки и кинул со всего размаха об асфальт, как какую-нибудь надоевшую ему куклу.
Слава Богу, что он кинул меня с небольшой высоты, и эта «история» опять обошлась без травмы позвоночника. Но я снова тогда очень сильно ударилась, ужасно содрала спину и локти. Мне было невыносимо больно.
После этой своей «выходки» мой горе-кавалер, как будто действительно испугавшись, быстренько меня поднял, посадил в коляску и стал прикладывать к моим ранам сорванный подорожник. Когда Ромка меня поднимал, я, что называется, от души, в первый раз влепила ему большую пощечину.
Потом он занес меня в дом и на некоторое время оставил одну. У меня все болело. Я ужасно мучилась над вопросом, что в Ромке могло вызвать такое чудовищное поведение. И вдруг через какое-то время он снова появляется в моей комнате и, как ни в чем не бывало, начинает со мной как бы заигрывать, приставать. Я снова залепила ему пощечину.
Тут он, конечно, жутко разобиделся, психанул и убежал. В скором времени появились его родители, и Ромка, как настоящий маменькин сынок, побежал жаловаться. Не знаю, что он про меня наговорил Людмиле Сергеевне но, факт тот, что он пробыл в комнате родителей всю ночь. Уж не знаю, как она его там утешала… Мои же раны они соизволили обработать только на следующее утро, хотя я всю ночь стонала и не могла спать.
Вот в этот-то момент я до конца осознала, как ко мне относятся в этом доме. Я поняла, что для Людмилы Сергеевны и ее мужа я просто – игрушка, которую они подобрали для своего больного сына, чтобы он с помощью этой живой куклы удовлетворял свои естественные потребности. Но избалованный мальчишка закапризничал: «Я не хочу такую игрушку. Она мне не нравится. Я хочу более красивую и совершенную куклу».
Где-то через несколько дней после этого случая Ромка снова повез меня гулять. Я его попросила отвезти меня домой, так как больше не могла у них находиться. Он как будто бы согласился, но ничего толком мне не ответил и куда-то повез. Я подумала, что он действительно услышал мою просьбу и намеревается отвезти домой. Но оказалось, что Роман вез меня к моей подруге Ане, с которой в свое время сам меня познакомил.
Представляю, какой неожиданностью был наш приезд для Аниной семьи. Но, повторяю, для меня появление в их доме было не меньшей неожиданностью. В общем, я у них переночевала. Наутро к Сыромятниковым приехали Ромкины родители, забрали меня и повезли к маме в больницу, в надежде меня там оставить.
Но я не смогла с ней остаться. После всего того, что между нами произошло, это оказалось выше моих душевных сил. После долгих лет мучительной жизни под одной крышей нам было крайне необходимо отдохнуть друг от друга. Да и мне бы там никто не разрешил остаться.
Поэтому мне, волей-неволей, снова пришлось вернуться к Кислициным. В тот же вечер мы опять остались с Ромкой одни. В этот раз мы даже полежали радом на одной кровати, как брат и сестра. Но… Мы смотрели друг другу в глаза и видели только себя, вернее, свое физическое уродство в отражении другого человека. То есть, мы не могли друг в друге принять того, с чем никогда не сможем примириться в своих телах. Я смотрела в Ромкины глаза и видела в них только лишь жалость к самому себе, и в то же время чудовищное неприятие себя через меня, а значить, и саму меня. И больше ничего. Не малейшей крупицы той доброты и человечности, которую я всегда ценила и искала в мужчинах, которую в полной мере испытала только с Алексеем в тот незабываемый вечер в славянском парке.
Ну а для Ромки, как и для любого мужчины, в женщине, прежде всего, нужна была внешняя красота.
Возможно, если бы в Ромке и во мне было хоть немножко больше понимания и мудрости, если бы мы могли хотя бы пожалеть друг друга и попытаться помочь, все бы сложилось совсем по-другому. А так… У меня с Ромкой абсолютно ничего не было и быть не могло! Но при этом, несмотря ни на что, мне было жаль его, как брата. Я до сих пор понимаю и чувствую его, как брата – брата по несчастью.
***
На следующий день меня отвезли домой. Я переночевала. Снова хотела наложить на себя руки, но у меня опять ничего не вышло. Наутро Кислицины отвезли меня в пятнадцатую больницу, где лечат спинальников. Вначале они меня постоянно навещали, особенно их младшая дочь Настя со своими друзьями-баптистами.
В одно из посещений я попросила ее съездить к нам домой и привезти мне кое-что из вещей, в том числе хорошие кожаные босоножки, и немного денег из моих сбережений, после чего Ромкино окружение перестало ко мне приезжать. Пропали, и все.
Когда ко мне приехали Вера и Надя. Я и их попросила привезти мне эти босоножки и деньги. Но обыскав всю квартиру, они не нашли ни обуви, ни моих сбережений. Что можно было думать после этого?!
Я пролежала в пятнадцатой больнице где-то месяц-полтора. По возвращении домой мама меня еще больше ошарашила. Кроме многих других вещей у нас пропали и все ее сбережение, которые она по крохам собирала долгие годы. В общей сложности там было 5000 грн. Не было и большей части моих сбережений.
Спустя какое-то время наша соседка Лиана Филипповна встретила на рынке Людмилу Сергеевну – до этого Кислицины не давали о себе знать. На рассказ тети Лианы о пропаже наших вещей и денег Ромкина мама сказала, что, якобы, у них в церкви появился какой-то наркоман, который сначала приехал к нам с их Настей, все, так сказать, рассмотрел, а потом в одну из ночей проник в квартиру через балкон и хорошенько в ней «поработал».
Я, конечно же, ни на миг не поверила в эту версию. Если бы это было действительно так, то Кислицины не перестали бы приезжать ко мне в больницу и откровенно обо всем нам рассказали. А, кроме того, было еще одно обстоятельство, напрочь отвергающее версию с наркоманом.
Когда я была у Ромки, я попросила его родителей и сестру помочь мне хотя бы минимально навести порядок в маминой комнате - вывезти старые телевизоры, банки, макулатуру. Но, по словам Лианы Филипповны, они рылись, как бы что-то перебирая, в шкафах. Вот этого я их ну никак не просила и не могла просить. А ведь мамины деньги были именно в одном из шкафов!
Людмила Сергеевна также сказала, что Настя и ее подруги просто устали у нас убирать и дышать пылью, поэтому прекратили мне помогать. Но я уверена, что причина была в деньгах, и Людмила Сергеевна не могла об этом не знать!
Я очень долго приходила в себя после всего этого. Пыталась и не могла понять, как, на первый взгляд, такие хорошие и порядочные люди, которым я так сильно доверяла и верила, могли совершить подобное.
Кислицины снова появились у нас только лишь после того, как поняли, что здесь им ничего не угрожает. А что, собственно говоря, мы с мамой могли сделать?! Я не в силах была выдвинуть им обвинение, ведь, как говорится, не пойман – не вор.
Как-то ко мне опять пришел Ромка и предложил мне свой компьютер. Я конечно же, сильно удивилась и не могла понять, с чего это вдруг он и вся его семья так сильно расщедрились. Потом он еще несколько раз появлялся у нас в квартире, снова звал меня гулять, но мама уже категорически не разрешала мне выходить с ним на улицу, как сильно я ее не упрашивала. Вопреки всем опасностям, мне ужасно хотелось, чтобы Ромка снова вез меня на коляске по ночному городу. Я знала, что плата за это может быть ужасно высокой. Но поверьте, свобода действительно стоит очень многого!
Мама тогда мне сказала одну жуткую вещь: «Когда меня не станет – можешь делать что хочешь. Но пока я жива, ты с ним гулять больше не выйдешь, потому что, если с тобой что-нибудь случится, то я этого не переживу».
После смерти мамы, благодаря неосторожным словам Ани, Ромка снова у меня появился. Он опять стал звать меня гулять, но теперь уже я сама не могла на это согласиться, как будто бы мама и ее запреты переместились внутрь меня. Наверное, я просто поняла, что теперь, когда я осталась совсем одна, прогулки с Ромкой для меня – просто непозволительная роскошь.
***
Как я уже потом поняла, и Ромка, и прекрасные представительницы службы по делам семьи и молодежи появились в моей жизни благодаря вполне закономерным событиям. По всей видимости, мои знакомые – баптисты рассказали о нас с мамой в приходе Ромкиного отца, где, конечно же, заинтересовались мною, как возможной кандидатурой для вступления в их веру. Ромка же тогда частенько бывал в кабинете у Ирины Абрамовны и ее коллеги, так обо мне узнали и они.
Реально их служба лично мне никак не помогла. Когда до больницы у меня были эти жуткие приступы депрессии, они мне обещали прислать психолога. Но обещанный врачеватель души так и не появился. А я и верила им, и не верила, но все равно хотела верить. Я буквально умоляла их о помощи, но в ответ получала только лишь пустые, ничего не значащие обещания.
Как оказалось впоследствии, эти девушки просто использовали меня и мои рисунки для того, чтобы хоть как-то продемонстрировать бурную деятельность и полезность своей службы, показать, что они действительно работают, а не просто отмывают деньги посредством получения всевозможных грантов, как это было на самом деле.
Обо всем этом я узнала от Ромки. Для меня к тому времени, наверное, это уже не было такой уж большой неожиданностью. О чем-то подобном я уже смутно догадывалась, и Ромкин рассказ лишь подтвердил эти мои догадки. А вот для него самого, наверное, это было одним из первых больших потрясений в жизни. Во всяком случае, в последние дни моего пребывания в их доме он, буквально, был сам не свой – я никак не могла понять, что с ним происходит. Грешным делом, я думала, что это из-за меня. Но оказалось, дело совсем в другом. Он не хотел мне говорить, но потом не выдержал и рассказал. Меня же в тот момент поразило только то, что он принял это так близко к сердцу, и был так этим потрясен, и что не-смотря на все его выходки, у него настолько еще чистая душа.
Для меня же самой это было еще одним поводом задуматься о том, в какой стране, в каком мире я живу. Я не могла принять, что в моей родной стране даже то, что на словах проводится якобы для инвалидов, на самом деле делается совсем не для нас, а для тех, кому данные мероприятия приносят большие доходы.
Как-то Ромка мне признался, что его любимым философом является Зураб Мамордошвили. Мне тогда очень захотелось почитать труды этого автора, чтобы, так сказать, лучше понять Ромку. Я попросила Веру достать мне книги Мамордошвили, и попыталась его осилить.
Признаюсь честно, это оказался совершенно не мой философ. Его труды рассчитаны на интеллектуальную элиту, поэтому для меня они оказались слишком заумными и тяжелыми для восприятия. Но два его высказывания буквально поразили меня своей глубиной и истинностью. Это было сказа-но, как будто, про меня, про то, что я чувствую и переживаю.
Он написал: «Непереносимость человеческого страдания, непереносимость человеческого несовершенства, в самом себе разрушает и рушит все. Вначале рушится Бог, а потом в человеке разрушается и его личность».
Молниеносная любовь
Один лишь миг,
Один лишь взгляд:
И в бездну всё летит на фиг…
Пронзает молнии удар.
Одна лишь искра
Разожгла пожар…
Пылает грешная любовь
И сердце сожжено дотла,
Когда совсем я не ждала.
И ты готова всё отдать
Лишь за улыбку, или взгляд…
Сама не смея глаз поднять
И до скончания веков
Гореть в аду мне суждено…
Свою любовь сжигаю на костре,
Но в нём сгораю я сама!
Но, как же сердцу приказать
Не жить и не любить.
Кирилл! Моя последняя, молниеносная, любовь, как называю это я, или удар молнии, как называют это французы. Любовь с первого взгляда!
Это действительно было похоже на удар молнии. Я просто увидела его… И пропала! Пропала, по всей видимости, до конца своих дней.
Этот молодой человек, которого Ира нашла по висевшему на остановке объявлению, чтобы починить мой компьютер, в первое мгновение нашего знакомства показался мне светлым, солнечным мальчиком, таким, каких сейчас не бывает. Возможно, это действительно было умопомрачением и ослеплением с моей стороны. Но что-то мне тогда действительно подсказывало, что ко мне в дом пришел светлый, удивительно добрый ангел во плоти, такой человек, какого я искала всю свою сознательную жизнь.
Находясь, просто сидя рядом с ним, я впервые в своей жизни почувствовала, что значит любить по-настоящему, самозабвенно, с готовностью отдать любимому человеку все, что у тебя есть, и даже намного больше, не требуя при этом взамен абсолютно ничего, и абсолютно ни на что не надеясь.
Я буквально любовалась тем, как он работает на компьютере, утопала в его больших, ясных глазах, поражавших меня своей ясностью и красотой. Мне хотелось смотреть на него до бесконечности, только лишь смотреть. Но я не смела, боялась, что выдам себя этим…
Я прекрасно понимала, что то, что происходит в моей душе, в высшей степени бессмысленно и безнадежно. Я даже не мечтала об общении с ним. Но мне вдруг ужасно захотелось иметь детей. Детей именно от Кирилла, которые были бы похожими на него и на меня.
Господи, и об этом мечтала та, которая никогда не хотела детей и вообще считала, что рожать их при нашей неблагополучной жизни - это все равно, что совершать преступление.
Когда Кирилл кончил свою работу, и нужно было расплачиваться, он стал просить по минимуму, по всей вероятности, проникнувшись ко мне жалостью и состраданием. Мне же хотелось дать ему как можно больше. Более того, в тот момент я готова была отдать Кириллу все деньги, которые лежали у меня в кошельке. Бедная Ира, которая, естественно, ничего не могла понять, еле-еле тогда удержала меня от столь безумного поступка. Но таким странным поведением я перед ним выдала себя и свое только что зародившееся чувство.
Уже стоя в дверях, Кирилл подарил мне прощальную улыбку. Господи, как же она мне не понравилась! По этой улыбке я догадалась, что он все понял…
Не знаю, как он все это воспринял. Его улыбка мне сказала, что не очень хорошо. Но для меня, в сущности, это не имело уже никакого значения, потому что самое страшное уже случилось. Я снова очень сильно влюбилась, снова погрузилась в свой ад…
Ира, к счастью, а может быть, к несчастью, так ничего и не поняла. Да, она, конечно же, заметила во мне какое-то резкое изменение, потому что вскоре пришла Надя, и, увидев мой, мягко говоря, необычный вид, стала расспрашивать, что случилось, не болит ли у меня голова и тому подобное. В тот момент мне так хотелось хоть как-нибудь попытаться им объяснить, что не голова у меня болит, а вся душа пылает, что я вся, целиком и полностью, пылаю и сгораю на костре безнадежности. Но только разве это смогут понять те, кто ни разу в жизни не испытывал ничего подобного?!
Вскоре Ирина уехала домой, и я снова осталась один на один со своей адской, невероятно мучительной душевной болью.
Через день, или два ко мне пришла Вера. В то время я еще считала ее своей близкой подругой. Поэтому, конечно же, мне захотелось поделиться с ней тем, что со мной произошло. Я все ей откровенно рассказала, надеясь тем самым хоть немного облегчить свою душу. Вначале Вера восприняла мой рассказ с некоторой долей оптимизма и доброй иронии, сказав, что теперь они будут приглашать Кирилла ремонтировать мой компьютер при первой же возможности. Но когда я сказала, сколько ему, по моим предположениям, лет, вся эта ирония вдруг очень быстро куда-то исчезла, и на лице Веры промелькнуло нечто такое, что потрясло и оскорбило меня до глубины души. В этот момент я окончательно поняла, что подруг у меня нет, что они с Надей и Викой мне кто угодно, только не друзья.
До этого Вера сама не раз делилась со мной собственными личными переживаниями и любовными терзаниями, и я, как благодарный слушатель и человек, который может воспринять и понять чужую боль, как свою собственную, всегда ей сочувствовала и сопереживала. Я думала, что заслужила в ответ право на то же самое. Но почему-то оказалось, что Вере влюбиться в человека не девять лет моложе себя можно, а мне полюбить того, кто родился на двадцать лет позже, чем я, нельзя.
А при чем здесь возраст?! Ведь любовь – это нечто такое, что вообще его не имеет. Недаром же говорится, что ей все возрасты покорны.
А, кроме того, сама-то я выгляжу намного моложе своих лет. Мне никто и никогда не давал столько, сколько мне было на самом деле. Ведь в душе мне всегда было и будет двадцать, и не больше. Я поняла это про себя еще в детстве. И даже сейчас, когда я уже абсолютно немощная, практически полностью изуродованная и изможденная болезнью, я - кто угодно, только не старуха.
Но, как бы там ни было, любовь к Кириллу стала для меня чем-то особенным, чем-то таким, что никогда полностью не забудется.
Сейчас я не желаю знать об этом человеке абсолютно ничего. Мне безразлично, женат ли он, или холост, (а Надя мне уже поспешила сообщить, что он женат). Для меня это не имеет абсолютно никакого значения! Да, я хочу, до безумия хочу его видеть, но я не хочу, чтобы он видел меня в моем теперешнем состоянии. Я просто не могу! Это выше моих сил!
Я даже не желаю знать, какой этот человек внутри, ошибочно ли мое первое впечатление о нем, или нет. Я хочу, чтобы хотя бы Кирилл оставался единственным светлым идеалом в моей жизни, тем солнечным мальчиком, которого я увидела в тот первый миг, когда этот удар молнии поразил меня.
С тех пор уже прошло несколько лет и я уже давно не чувствую по отношению к Кириллу такой сильной влюбленности, как в первый миг. Но все равно следы прошлого большого чувства до сих пор терзают мою, и без того измученную, душу. Я до сих пор готова отдать этому солнечному мальчику почти все, что у меня есть, не требуя взамен абсолютно ничего.
Наверное, это и есть настоящая любовь. И мне все-таки нужно поблагодарить Бога, или судьбу за то, что, несмотря на все свои разочарования в людях, я все еще способна очаровываться и любить. А это ведь самое главное, правда.
Пространство нелюбви
... Хотим мы того, или не хотим, осознаём, или не осознаём, нравится нам это, или не нравится, но мы, прежде всего, существа биологические и природой заложена в нас, как и во всё живое, определённая программа, которую мы должны осуществить во чтобы то ни стало. И прежде всего это, конечно же, рождение потомства – продолжение рода, а для этого нахождение партнёра и всего, что с этим связано и т.д. и т.п.
Если же мы по каким-то причинам не можем осуществить эту программу, природа начинает нам мстить и мстить очень жестоко: в нас включается программа на самоуничтожение…
Но, кроме того, мы, конечно же, что не менее важно, ещё и существа социальные. И, если нам удаётся хотя бы социально реализоваться, то это в какой-то мере,( в большей, или в меньшей степени, в зависимости от социальной реализованности), компенсирует нереализованность биологическую...
Если же нет, если добавляется ещё и социальная нереализованность: если нет работы, любимого дела, увлечений, талантов, увлечённости… если нет ощущения нужности людям, признания в обществе… Если нет хотя бы понимания, поддержки, терпения и терпимости и со стороны самых близких людей, родителей, любимой мамы… то жизнь превращается в ад…
И от этого ада никуда не деться, он внутри тебя и сжигает невидимым, но вполне реальным огнём, то больше, то меньше, но постоянно, делая невыносимым само твоё существование… и тогда начинает буквально сносить крышу, и ты уже что угодно готов с собой сделать лишь бы прекратить это своё существование и не чувствовать этой боли, этот огонь сжигающий тебя… И это участь большой части инвалидов, особенно 1_й гр. недееспособной.
Понимают ли общество и родители, рожая и оставляя в живых из принципов «гуманизма» и идя тем самым вопреки законам природы, больных детей, на что, на какие страдания они обрекают их и себя … НЕТ!
Между тем, удивительно, но большинство и самых разных по характеру и т. д. людей - родителей уверены, что если их глубоко несчастные и страдающие дети пытаются что-то с собой сделать, то исключительно лишь назло им… Им не дано понять… конечно, ведь свою программу они хоть как-то худо-бедно реализовали… и не важно, что худо…
Я очень люблю свою маму, не любила, а именно люблю и во многом понимаю и жалею её до щемящей боли в сердце, до комка в горле и, чем дальше, тем, больше и больше, но я, наверное, так никогда и не смогу простить её и больше всего за то, что она считала, что я делаю это лишь ей назло… И вместо того, чтобы понять успокоить, утешить, сгладить, отвлечь… она, обвиняя меня в неблагодарности, в том, что испортила ей жизнь, тем самым подливая масла в огонь, ещё больше превращала нашу жизнь в АД…. Любовь не нуждается в благодарности, иначе это не любовь!
Требование благодарности, убивает любовь и саму благодарность и рождает ненависть…
Проклятие дисгармонии
© Copyright: Василина Вешняя, 2014
Свидетельство о публикации №214071100929
Свидетельство о публикации №214071100929
Рецензии