Все будет хорошо

                А ты придешь, когда темно,
                Когда в окно ударит вьюга,
                Когда припомнишь,как давно
                Не согревали мы друг друга…

                Посвящается Н..

Эскалатор медленно тащился вверх, неся на своей натруженной спине  редких  в этот час пассажиров. Час пик уже прошел, и на эскалаторе было свободно. «Черт, ну как же медленно он тащится!» – подумал я.  Впрочем, эскалатор был не медлительнее этого бесконечно длинного дня – моего последнего дня в этом чужом, неуютном городе.

Наконец я оказался на самом верху, в полупустом вестибюле. Я облегченно вздохнул и ускорил шаг: теперь на маршрутку, затем душ в номере, и – немного поспать. Ну, а потом – в аэропорт. Четыре часа лета в глотающем расстояние Боинге, и…  Это «и…» было самым главным – при одной мысли о том, что последует дальше, мое сердце ухало вниз, а в районе солнечного сплетения все сжималось. Кажется, это явление называется «бабочки в животе» - однако сегодня бабочки  скорее порхали в моей душе.

У стеклянной двери на улицу оказалось, что бесконечный день напоследок преподнес мне еще один неприятный сюрприз: снаружи шел дождь. Нет, скорее это был не дождь. Это был тот самый вселенский потоп, со всеми присущими библейской катастрофе атрибутами: громом, молнией, и мощными шквалами, гнущими в дугу окрестные тополя.

До остановки было всего каких-то пятьдесят метров – но выйти туда, под эти разверзшиеся небесные хляби, было равносильно самоубийству. Я обреченно достал сигареты, и закурил, наблюдая за хлещущими в окна струями воды.

Саксофон возник внезапно. Первый звук словно родился из шума дождя – и повел свою, сольную партию. Я обернулся. Старый музыкант с морщинистым лицом лукавого купидона играл что-то до боли знакомое. Какую-то щемящую мелодию, так хорошо накладывающуюся на аккомпанемент  дождя. Еще мгновение, и я ее узнал: это была тема из «Профессионала».

Саксофонист играл, закрыв глаза и закинув голову, покачиваясь на волнах чужой страсти, грусти, и любви… Он повторял мелодию снова и снова, добавляя в нее новые штрихи и краски. Его потускневший «Зелмер» словно поймал ту самую волну, которая  исходила от меня – волну памяти, нежности, нетерпения… Словом, Морриконе был бы им доволен.

Я тоже закрыл глаза и стоял, уже не столько пережидая дождь, сколько вслушиваясь в эту вечную музыку, которой были нипочем сквозняки, гуляющие в переходе, моя ночная поездка по мокрому от ливня шоссе, муторная и медленная регистрация в аэропорту, и предстоящие четыре часа в самолете – нестерпимые, парадоксальные  четыре  часа - самые медленные часы в жизни, проведенные в самом быстром на Земле транспорте.

Как же я забыл - ведь будут еще более медленно капающие минуты – последние, мучительные, бесконечные – перед самым выходом в зал ожидания, где, наконец, все вернется на круги своя. Я знаю, ты будешь стоять на нашем всегдашнем месте. Я увижу тебя еще издали, и, стараясь не перейти на бег, буду все убыстрять и убыстрять шаг, обгоняя тех, кому все равно, и кого никто не ждет. Меня ждешь ты, и поэтому в самом конце я не выдержу, и все-таки почти побегу…

Я брошу сумку на пол, потому что мне понадобятся обе руки – обнять тебя. Мы будем целоваться у всех на виду, целоваться так, как в первый раз, как будто после долгой разлуки, а не просто после недельной командировки. Ты обнимешь меня, прижмешься всем телом и тихо  скажешь: «Черт, как же долго тебя не было!». Ну, а я… я зароюсь лицом в твои волосы, и буду долго стоять, улыбаясь,  вдыхая твой родной запах, и думать, что  тот, который говорил обо всем этом медовым, чуть хриплым голосом саксофона, был прав.  И я прошепчу тебе в ухо: «Любимая, я приехал. Мы снова вместе. Все хорошо».

Я знаю, что все будет именно так. Как думаем ты и я. Как поет саксофон там, внизу, в мокром от дождя переходе. В этот, бесконечный, самый последний мой день в чужом городе.