Уж слишком всё было явно

Странный  это  был  сон.  Такие  отродясь  мне  не  снились,  уж  слишком  всё  было  явно,  пугающе-реально  и  тем  уже  противоестественно  для  сновидения.  Во  сне  ужасают  сказочные  несовместимости,  вроде  горящей  воды  или  всамделишного  мифического  злодея.  И,  исходя  из  предыдущего  опыта,  частицей  не  вполне  выключенного  сознания  догадываясь,  что  спишь,  волей-неволей  ждёшь  этих  страшно  нужных  нестыковок.  Кошмар  непонятного,  который  всё-таки  не  поражает  абсолютно.  А  этот  сон…  поначалу  воспринимался  продолжающейся  явью.  Ха,  поначалу!  Я  и  сейчас  не  могу  точно  припомнить,  когда  это  начало  закончилось.  А  в  процессе  видения  безжалостная  близость  настоящей  смерти  не  вызывала  недоумения.  На  недоумение  не  оставалось  душевных  сил.  Все  эмоции  сосредоточились  на  неистовом  желании  выжить.  Я  лежал  на  довольно  крутом,  градусов  тридцать  с  гаком,  песчаном  склоне,  заканчивающемся  отвесной  пропастью  с  несомненно  летальной  перспективой.  Песок,  естественно,  был  зыбуч  и  текуч.  Но  если  его  зыбучесть  не  норовила  сожрать  плотность  моего  тела  в  считанные  часы,  то  его  текучесть  имела  все  шансы  скинуть  моё  тело  в  пропасть  в  считанные  секунды.  Общая  длина  склона  составляла  метров  пятьдесят  и  я,  одно  радовало,  оказался  в  верхней  его  части,  метрах  в  пяти  от  спасительной  тверди.  Окажись  я  метрах  в  двух – и  последствия  для  моей  психики  могли  бы  быть  более  печальными.  Но,  по  всему,  она,  психика  моя  своевольная,  до  такого  исхода  не  дозрела.  Естественно,  первым  делом  я    пошевелился  в  попытке  выползти,  о  чём  тут  же  пожалел.  Зыбучий  песок  зазнобился  вниз  вместе  со  мной  немедленно.  И  хотя  ущерб  вышел  невелик,  ужас  перспективы  заставил  меня  прекратить  копошения.  И  относительная  дальность  спасения  отрезвила  от  нелепой  надежды.  Замри,  придурок – кирдык  обожает  суетливых.  И  я  замер  внешне,  постаравшись  максимально  расслабиться,  экономя  силы  для  долгого  ожидания  Бог  знает  чего.  Однако, по  взбудораженности  центральной  и,  конечно  же, нервной  системы  я  являл  диаметральную  противоположность  собственной  физической  неподвижности.  В  башке  металась  лихорадка.  Что  делать,  что  делать,  что  делать – извечный  вопрос  всех  времён  и  народов.  Грёбаная – в  данном  случае – человеческая  природа:  всегда  надо  что-то  делать.  А  если  единственным  целесообразным  делом  является  нетерпеливо  ждущее  ничегонеделанье,  то  это  и  есть  самый,  что  ни  на  есть,  ад.  Я,  спотыкаясь  беспорядочностью  фантазий,  намаливал  варианты  избавления.  И  эти  смешные  в  своей  абсурдности  воображаемые  действия  окружающей  среды  смягчили  адские  муки  реального  бездействия.  Поначалу  я  ещё  надеялся,  что  в  этом  пустынном  и  весьма  засушливом  месте  вдруг  каким-то  чудом  окажется  человек  и  бросит мне конец закреплённой верёвки. Хотя нечто упрямо долбило моему почти бодрствующему сознанию, что только такого нереального олуха, как я, могло занести в этот абсолютно девственный доселе уголок планеты. Затем надежда на помощь собрата по дурости сменилась пристальным ожиданием огромной хищной птицы, которая возжелает полакомиться внезапным яством в моём лице. И уж я-то не сплохую: цапану её за когти и как-нибудь взаимными усилиями вытащусь из наиотвратной ловушки. Но, похоже, в здешних окрестностях не то что нога человека не ступала, но и крыло птицы не рассекало их воздуха. А может, снизу, из пропасти ни с того, ни с сего подует сильнейший, прямо-таки ураганный ветер, и с его помощью я худо-бедно вскарабкаюсь на склон. Но только ветерок должен быть о-очень мощным, потому как если мощи ему недостанет, то он лишь спровоцирует оползень. Когда и это упование испустило дух, мой собственный дух и не подумал сдаваться, укрепившись ещё менее правдоподобным допущением. А главное, менее ценным, сбудься оно. От безысходности я представил пропасть кратером вулкана, который вот-вот должен начать извергаться. Сначала на уровень края пропасти-кратера поднимутся верхние, не слишком горячие слои грунта, на которые благополучно ссыплется песок со склона вместе со мной, а потом, когда я уже успею удрать подальше, из недр вырвется раскалённая магма. А может, и не вырвется. Но мифический вулкан почему-то не желал просыпаться. Следующей переменой грёз стали вездесущие инопланетяне. Хотя я ни секунды не сомневаюсь в их существовании, но точно так же уверен, что до меня им нет никакого дела. Но несмотря на это, я долго и разборчиво вглядывался в безоблачное бесплотное небо, пару раз неосторожно двинув головой, из-за чего сполз на целый метр. Когда набор более-менее правдоподобных вариантов спасения исчерпался, я, наверное, для того, чтобы пожить ещё немного в состоянии относительного душевного благополучия, стал внушать себе уж вовсе сказочную чушь. Эти сновидения внутри сновидения, грёзы внутри грёзы – самое удивительное впечатление моего сонного приключения. Моё сознание разделилось на три неравные части: каким-то процентом его я ощущал реальный мир своей спальни, большей частью сознания воспринимал более настоящий, чем реальность, мир сна, и, наконец, остатками сознания я пребывал в видениях внутри сновидения. Как ни занимательно и, тем самым, ни отвлекательно действовало на меня это триединство, но закончилось оно гораздо раньше пробуждения. Вообще, время в моём странном сне-грёзе текло чрезвычайно медленно, что случается, если спишь минут двадцать, но здесь семь часов сна ощутились двенадцати-четырнадцатичасовым интервалом. Я очутился в отчаянии медленной неминуемости смерти. Ад бездействия в предчувствии ужасного конца заполнил мою душу целиком. "Бодрствующая" часть сознания, утомившись, исчерпала способности по созданию отвлекающих анастезирующих мыслепереживаний. Как ни пытался я возродить агонизирующую надежду, мне уже просто нечем было это сделать – воля моя иссякла. Что оставалось? Не было воли надеяться, но присутствовала ещё воля жить, быть, существовать, пока это возможно объективно. Тогда я понял: неправда, что надежда умирает последней – последним умирает страх смерти. И я боялся… боялся… боялся... Когда казалось, что уже нет сил бояться, и смерть манила благодатью избавления, я последними остатками эмоций возбуждал в душе ту страстную радость, нет, лишь её следы, которую испытывал некогда в жизни – редко – делая свои открытия, добиваясь своих достижений. И я представлял себе радость будущую, которой могу лишиться сейчас, если поддамся обаянию смерти. Так прошёл не один час. По сравнению с этим классическая преисподняя казалась уютной курилкой чертей. И мысли мои, повинуясь копящимся страданиям, изменились. Впрочем,  ничего  совершенно  нового,  доселе  не  продумываемого,  в  мыслях  моих  не  появилось.  Просто  то,  что  раньше,  в привычном  равновесии  бытия,  существовало  в  голове  рассудочно-отвлечённо,  теперь  обосновывалось  единственно  живой  логикой – логикой  нарастающей  страсти.  Ведь  всё,  что  мог  в  жизни  сделать,  я  сделал.  Та  задача,  которую  должно  было  решить  с  моей  помощью  человечество,  решена,  а  на  большее  я  не  способен,  и  дальнейшее  моё  существование  нужно  только  мне,  моей  неуёмной  человеческой  жадности  до  ощущений.  И  вот  сейчас  муки  мои  превысили  предел  моих  возможностей,  такие  ощущения  мне  ни  за  что  не  хотелось  продлевать,  тем  более,  что  смерти  нет,  я  это  знаю  точно  и  могу  это  доказать.  Пропасть  и  временная  смерть – это  сейчас  блаженство,  а  потом  иная  по  форме,  но  такая  же  по  сути  жизнь.  Мне  надо  было  лишь  активно  задвигаться – и  желанное  случилось  бы  в  считанные  мгновения. Но  почему-то  мои  мышцы  не  послушались  моих  мыслей,  тело  словно  тысячекратно  отяжелело,  и  я  не  мог  пошевелиться.  В  этот  момент  я  молил  о  несчастной  гибельной  случайности,  как  недавно  молил  о  спасительной.  К  тому  же  к  страданиям  страха  смерти  прибавилась  усугубляющаяся  жажда,  что  совсем  немудрено  в  засушливом  и  тёплом  месте  действия  сна.  Неистово  желая  разом  покончить  со  всеми  адскими  гадостями,  я  довольно  долго  понукал  свою  непослушную  плоть.  Эта  упорно  не  достижимая  цель  здорово  облегчила  муки,  и  утишившийся  страх  смерти  возродил  жажду  жизни,  а  воскресшая  жажда  жизни  спровоцировала  новый приступ  ужаса  почти  непереносимого,  от  которого  кое-как  отвлекала  жажда  обыкновенная,  водная,  которую  обнаруживал  мой  пересушенный  организм.  Эта  чёртова  карусель  тоже кружилась  не  один  час.  И  вот,  наконец,  я  почувствовал,  что  выдерживать  всё  это  я  больше  не  в  состоянии,  и  что-то  должно,  наконец,  произойти:  либо  я  уже  погибну,  либо  всё-таки  спасусь,  либо…как  подсказывала  воистину  бодрствующая  часть  моего  сознания…  сойду  с  ума  бесповоротно,  клинически.  И тут  вдруг  вдали  послышались  грозовые  раскаты  и  повеяло  прохладной  влагой.  Сейчас  мощный  ливень  смоет  меня  валом  песка  и  мои  издёрганные  нервы  наконец-то  кое-как  успокоятся.  Однако  буря  бушевала  слишком  далеко  и  лёгкие  отдувки  её  ничего  не  меняли  в  моём  положении.  Но,  видимо,  потоки  обвалившейся  с  неба  воды  были  поистине  океаническими,  и  вся  земля  пропиталась  ею  на  огромные  расстояния  окрест.  Песок  подо  мной  стал  влажным  и  вязким!  Он  не  сыпуч!  О  Боже  мой!  Надежда  на  спасение  снова  вспыхнула  в  душе!  Оказывается,  не  вся  нервная  энергия  истощилась  в  многочасовых  истязаниях.  И  мышцы  теперь  не  стали  сопротивляться  приказу  воли,  усиленно  пытаясь  вынести  меня  на  вершину  склона.  Но  увы,  несмотря  на  отчаянную  работу,  я  утопал  в  проваливающемся  песке  и  не  продвигался  к  цели  ни  на  йоту.  Я  переоценил  степень  сцементированности  песка,  но  последними,  окончательными  уже  остатками  воли  подстёгивал  не  столько  своё  тело, сколько  воображение,  внушая  себе – и  небезуспешно – что  вот  мне  удалось  подняться  на  несколько  сантиметров.  Завершилось  всё  бы  кошмарно,  но  вдруг,  несмотря  на  разгорячённость  сверхнапряжения,  я  ощутил  явное  похолодание.  Видимый  пар  дыхания  свидетельствовал  о морозе,  невесть  откуда  взявшемся,  и  песок  под  ногами  постепенно  твердел.  Невыразимое  облегчение  овладело  моей  душой – я  двигался  вперёд,  вверх,  к  столь  недостижимой  цели.  И  вот, когда  я  сделал  последний  шаг,  поднявший  меня  на  ровную  поверхность,  приступ  страстного  восторга  пронзил  каждую  частичку  моего  естества,  разрывая  сознание  сновидения,  более  реальное,  чем  настоящий  мир,  лишая  меня  этого  сказочного, невероятно  обострённого  сознания – и  я  проснулся.
   Безопасная  реальность  ошеломила  своей  прозаичностью.  Как  сладостно-покойно  и  унизительно-отвратительно  было  здесь!  О  Боже  мой,  да  всю  свою  жизнь  я  мечтал  о  том,  чтобы  самому,  добровольно  испытать  наяву  нечто  подобное  этому  экстремальному  впечатлению,  подаренному  мне  сновидением,  полученному  на  халяву  сверхэмоциональному  бездействию  вытребованной  психикой  воображаемой  жизни.  В  реальности  я  пытался  осуществить  свою  мечту – но  всегда  недостаточно… недостаточно… недостаточно…  Всегда  не  доставало  терпежу  до  той  степени  душевного  перенапряжения,  которая  бы  меня  удовлетворила,  за  которой  последовало  бы  наивысшее  блаженство.  Неужели  лишь  жизнь  с  её  неуступчивой,  несгибаемой  жестокой  справедливостью  способна,  при  удачном  стечении  обстоятельств,  одарить  единственным  истинным  счастьем – счастьем  предельного  самовыражения?  Да,  если  припереть  человека  к  стенке,  то  он  может  выдать  всю  не  малую  мощь  своей  нервной  системы  и  такого  наворотить,  что  сам  потом  диву  даётся.  Но  как  же  хочется  без  форс-мажора,  одним  хотением  добиться  своего  максимума – на  грани  жизни  и  смерти.  И  в  моём  сновидении  нет  ничего  странного – лишь  напоминание  о  главном  человеческом  призвании,  которое  я  обязательно  должен  попытаться  осуществить.