Заработанный отпуск

   В  помещении бревенчатой казармы протянулись  в два ряда двухэтажные железные койки  с широким проходом между рядами для построения  роты.  На полу вдоль прохода, вплотную к ножкам коек выстроились, как по линейке, кирзовые сапоги с обвёрнутыми для просушки вокруг голенища портянками.  До подъёма ещё минут десять, но все солдаты-новобранцы заранее проснулись.  Рядовой Игнатьев с остриженной наголо белобрысой головой протянул руку к гимнастерке и шароварам и замер, прислушиваясь, скоро ли раздадутся в казарме шаги дневального.

   Просыпаться заранее солдаты-первогодки были обязаны помощнику командира взвода сверхсрочнику, старшему сержанту Носову.  Ещё с месяц назад он безжалостно раз за разом после  команды «подъём» давал новобранцам только минуту времени для того, чтобы одеться и быть готовыми к построению. Не укладывался кто-нибудь в положенное время, следовала команда «отбой», все бросались к кроватям, через несколько секунд опять: подъём!

   – Рота, подъём! – наконец, истошным тонким голосом закричал дневальный, якут Прокофий Иванов, как будто под ним проваливается земля.

   Разом откинулись потёртые байковые одеяла, над постелями, верхними и нижними, заметались белые фигуры в нательных рубашках и кальсонах.  Ещё мгновенье — последовала команда:

  –  Первый взвод, выходи строиться на физзарядку!

   Игнатьев замешкался с застегиванием пуговиц на шароварах и не успел навернуть портянки на ноги.  Он сунул голые ноги в охладевшие за ночь сапоги, а портянки рассовал по карманам шаровар: может быть, когда будут строиться у входа в казарму, удастся переобуться? Но где там!  Старший сержант Носов, помкомвзвода, невысокий, с покатыми плечами, бросив мимолетный взгляд на оттопыренные карманы Игнатьева скомандовал:

   – Взвод! Бегом марш!

    Подошвы сапог разъезжаются по утоптанному снегу, ступни болтаются  в холодном пространстве из жесткой кожи, того и гляди оставишь казённую обувку на дороге.

   – Шире  шаг! – командует сзади Носов.

   Старшему сержанту-сверхсрочнику хорошо, встал он в своей комнате до общего подъёма, хватило ему времени не только на возню с портянками, но и на то, чтобы умыться и причесать свой рыжеватый волнистый чуб. И голос у старшего сержанта, даром что на бегу, нисколько не изменился, словно он  в казарме неторопливо втолковывает новобранцам страницы строевого устава.

  Пробежали по шоссе полтора километра до леса, потом, не останавливаясь, все двадцать пять человек, завернули назад.  Уже сил не осталось у Игнатьева, огнём жгло натёртые ноги, а помощник командира взвода не успокаивается:

   – Взво-о-д!  Упражнения – шестнадцать комплексов, начинай!  Раз... два...
И солдаты в одних гимнастерках на морозе, встав в две шеренги, неумело, вразнобой повторяли все движения старшего сержанта: приседали, делали наклоны и вскидывали прямые ноги выше пояса.

   Ближе к концу солдатского дня, после занятий по строевой подготовке, изучением уставов и расчисткой от снега дорожек от штаба полка до казармы роты, в то время, когда после ужина, у солдат согласно распорядку дня было личное время, старший сержант Носов подошел к Игнатьеву, сбоку взглянул  на листочек бумаги, который тот старательно, высунув кончик языка, заполнял мелким почерком.  Под ровно подстриженными пшеничными усами сержанта обозначилась малоприметная улыбочка.

   –  Рядовой Игнатьев, покажите, как вы обёртываете портянки

   Пришлось Игнатьеву положить недописанное письмо в карман гимнастерки, снять сапог и показать сержанту, как он умеет обращаться с белыми, кое-где уже протёртыми до дыр кусочками байковой материи.
 
   – Да не сидя на табуретке, а стоя надо уметь обуваться! – придирался Носов.  – Ну вот, теперь портянки вы заворачиваете почти правильно! – добавил он, когда в шестой или восьмой раз солдат засовывал ногу в сапог, с хлопающим звуком вытесняя из него воздух. Старший сержант отошел от солдата, и на его круглом усатом лице,  у глаз и на лбу обозначились морщинки, что свидетельствовало о ещё продолжающейся работе, нежелательной для солдата, мысли.

   – Я думаю, рядовой Игнатьев, нам всё же надо закрепить успех, ещё потренироваться, чтобы эта процедура с портянками по утрам не отнимала у вас много времени...

   До самого отбоя Игнатьев под недремлющим оком усатого помкомвзвода (всего-то на три года старше его был сержант) и под насмешливо-сочувственные взгляды солдат, проходивших мимо, обёртывал и развёртывал портянки.  Болела от однообразных движений в согнутом положении спина, саднили натёртые ещё утром ноги.

   – Если завтра снова сунете портянки в карман или спрячете их под матрац, мы с вами повторим эти упражнения! – пообещал старший сержант, оставив, наконец, Игнатьева в покое.

   В одно из воскресений, а  его солдаты так ждут:  на час позже подъём, и впереди более или менее свободное время, взвод, в котором служил Игнатьев, должен был пойти в гарнизонный Дом  офицеров на спектакль приезжих артистов.  Но зоркие глаза Носова разглядели, как рядовой Точиев с расстегнутыми пуговицами гимнастерки (нарушение) закурил в неположенном месте (второе нарушение).

   – Посещtние спектакля отменяется! – с какой-то скрываемой радостью сказал старший сержант. – Займемся захоронением окурка.  Заодно ближе познакомитесь с нашей дальневосточной природой.

   Помкомвзвода повёл взвод к белеющим за чёрной полосой березняка разнокалиберным, то пологим, то остроконечным сопкам. У подножия одной из них, под громадной скалой,  долго разгребали снег, взятыми с собой лопатами, потом единственным ломом долбили промерзший каменистый грунт.
 
   Игнатьеву и остальным солдатам было не до красот горной природы: нательные рубашки промокли от пота, от оболваненных под машинку однообразных солдатских голов валил пар. Что было удивительно: старший сержант сам упоённо долбил неподатливый замёрзший грунт, раскраснелся, разделся до пояса и пытался загорать на ярком февральском солнышке. Вернулся взвод в казарму только к обеду.
 
   Игнатьев был  вне  себя  от  злости на служаку старшего сержанта. 
Вечером он сказал своему соседу по койке балкарцу Рамазану Точиеву:

   – Радуйся, Рамазан!  Только что слышал, как Носов чихал и сморкался в носовой платок! Наверное, простудился с возней с этим окурком, докомандовался, теперь ему дорога в санчасть, а мы отдохнём хоть немного.

   Рамазан, высокий, худой, прищурил блестящие черные глаза:

   – Скорее Эльбрус сдует ветром, чем наш сержант будет болеть!

   И правда, на следующее утро помкомвзвода, как ни в чем не бывало, проводил утреннею зарядку с солдатами первого года службы.

   Вспомнился Игнатьеву его родной город на самой красивой в мире реке Хопер, и, конечно, вспомнилась  она – бывшая одноклассница, у которой было такое красивое, с грустинкой лицо, когда она провожала его в армию. Солдату остро захотелось побывать хотя бы денёк на родине, ведь ещё служить в этих лесистых сопках почти полтора года!  Но отпуск солдату срочной службы могут дать только как поощрение, а за что поощрять рядового Игнатьева?  За то, что не успевает одеться вовремя после подъема и всегда опаздывает становиться в строй?  Нет, тут надо совершить нечто чрезвычайное, скажем, с риском для жизни потушить пожар в казарме или на складе боеприпасов, или спасти утопающего.  Ну, в казармах или на военных складах, где повсюду служат  сержанты и прапорщики Носовы, где зажженная сигаретка оборачивается многочасовой похоронной процессией с лопатами за плечами к дальней сопке, пожар вряд ли предвидится, а что касается спасения на воде...

   Игнатьев задумался.  За чернеющим лесом, у ближайшей пологой сопки протекает река.  Она зимой покрыта желтоватыми наледями, и в ней есть много незамерзающих даже в сильные морозы полыней.
 
   «Хотя бы опять сходить за реку к сопкам хоронить окурок!» – подумал Игнатьев. – Самому что ли закурить в казарме на глазах старшего сержанта или старшины роты?

   – Слушай, Рамазан! – обратился он к балкарцу, когда тот писал письмо своей девушке, и у него был затуманенный взгляд. – Когда мы снова  пойдем к  той    скале хоронить окурки, и будем   переходить по льду реки, ты провалишься в полынью!

   – Ты чего мне желаешь, друг?  Я думал: ты настоящий друг!
 
    Рамазан отодвинул от себя письмо, с ровными, проведенными, как по линейке, строчками.

   – Ты выслушай сначала! – Игнатьев потряс Рамазана за плечи. – Да перестань писать, никуда от тебя невеста не денется.  Ты желаешь мне, чтоб я в отпуск домой съездил?

   – Кто не желает добра друзьям!

   – Когда будем переходить реку, ты нарочно, будто случайно, провались в полынью, а я тебя спасу, плаваю я хорошо, вырос на реке.  Меня за твоё «спасение», может быть, наградят отпуском...

   – Не согласен! – отрезал Рамазан. – Плавать я не научился!  Будет лето, солнце, зеленые берега, сколько хочешь меня спасай!
 
   – До лета ждать долго, мне отпуск нужен в ближайший месяц!

 Рамазан взглянул на Игнатьева, сведя чёрные брови в одну линию, и снова придвинул к себе письмо:

   – Э, делай, как хошь!  Не умею смотреть, когда друг кислый, как прокисшее вино.  – Когда будем прыгать в прорубь, завтра?

 –  Будет момент, скажу! – многозначительно сказал Игнатьев.

   Этот момент подвернулся довольно скоро.  Взводу, где служили Точиев с Игнатьевым, командир роты, капитан  Бутко приказал дойти по горной тропе до ущелья «Три пика», провести там учебные стрельбы и вернуться назад к установленному сроку.  Взвод разделили по отделениям на две группы – одной командовал лейтенант Дзюба, недавно окончивший училище, другой группой – старший сержант, помкомвзвода Носов. Группе, возвратившейся первой в по дразделение, был обещан незапланированный день отдыха.

   С утра было морозно, солнечно, слепило глаза от сугробов снега по сторонам тропы; с плоских вершин сопок с каменными пилообразными утесами на них ветер сдувал полупрозрачные облачка снежной пыли.  Носов, который за четыре года своей службы  знал  местность вокруг военного городка  лучше, чем лейтенант, повёл свою группу самым кратчайшим путем, через речку.  Утренний мартовский лед ещё был достаточно прочным, чтобы выдержать тяжесть солдата с автоматом «АК» и вещмешком. В ущелье у «Трех пиков» – скалистых остроконечных вершин трёх сопок, стреляли по заранее приготовленным мишеням.  Больше всех очков выбил узкоглазый, невысокий ростом, якут Прокофий Иванов: он часто у себя в Сибири охотился и метко стрелял.  Игнатьев отстрелялся так себе, не лучше и не хуже большинства солдат, а вот у балкарца Топиева все пули ушли в «молоко».

   – Не пристрелянный мой автомат! – Рамазан растерянно крутил головой на длинной, как у журавля, шее.

   – Не пристрелянный говорите? – старший сержант  Носов взял оружие Рамазана и с колена всадил три одиночные пули точно в десятку.

   – Какой наш сержант молодец, прямо герой! – повторял Рамазан, когда группа Носова отправилась в обратный путь.

   Прошли половину пути, и у невысокой сопки, поросшей кедрачом, на берегу незамерзающего ручейка, Носов скомандовал усталым солдатам:

   –  Привал!

   Порфирий Иванов протоптал снег на свободном от прибрежных зарослей пригорке и разжег костёр одной спичкой. Отовсюду послышался треск сухих веток кедрача и ольховника – солдаты дружно заготавливали топливо для костра. Потом, расселись кругом вокруг него, разогрели на углях банки консервов, вскипятили в котелке воду.

   – Такая служба мне нравится! – говорил Рамазан с хрустом разгрызая сухарь крупными белыми зубами.

   Игнатьев первым покончил с едой.  Закинув за спину автомат он подошел к помкомвзвода.  Тот лепил снежки, бросал их в ручей и задумчиво наблюдал, как вода их подхватывала, делала синеватыми и разбивала о камни.

   – Товарищ старший сержант, разрешите обратиться! У меня есть предложение.  Если мы пойдем, через мост, нам понадобится три часа хода.  Но мы можем дойти до расположения нашей роты за час!

 Носов  с одобрением  посмотрел  на  солдата  и скомкал в  ладони свою усатую верхнюю губу:

   – Знаю, что предложите – перейти реку,  как проходили утром, а там дорога будет хорошая.  Только мы рискуем, ведь к концу дня лёд на реке местами сильнее подтаял...

   – Риск благородное дело! – гортанным голосом сказал балкарец, слышавший их разговор.
 
   По всему было видно, что старшему сержанту самому хотелось спрямить путь до казармы, туда они успеют прибыть раньше группы лейтенанта, а значит, заслужат благодарность командира роты.

  – Только слушай мою команду: я пойду первым, все идите за мной след в след.  Ефрейтор Орехов пойдет замыкающим!

   Игнатьев, поймав обеспокоенный взгляд Рамазана, многозначительно погрозил ему кулаком.

   Посредине реки тянулась цепочка полыней.  Быстрая чёрная вода с плеском подмывала прозрачные края льда. Сержант повел колонну между двумя озерками не замерзающей воды, которых утром ещё не было.

   «Сейчас он поскользнется и сползёт в воду! – подумал Игнатьев, глядя в спину Рамазана и снимая с плеча автомат, чтобы ловчее было прыгать в воду следом за балкарцем.

   Но Рамазан, мужественный благородный Рамазан, бессовестно струсил.  Он даже не оглянулся ни разу на своего друга, чтобы получить у него обещанный сигнал прыгать в полынью.  До низкого противоположного берега реки оставалось метров десять. Полыней больше не было видно, и солдаты перестали идти гуськом.  Весело переговариваясь, они рассредоточились, некоторые солдаты даже обогнали старшего сержанта.  Раздосадованный Игнатьев, засмотревшись на вершины сопок, освещённых розовым заходящим солнцем, потерял из виду боязливого Рамазана.

   Сказать по правде, Игнатьеву вовсе не улыбалось лезть в стылую воду даже ради долгожданного отпуска. Он даже обрадовался, что Рамазан струсил.

   Вдруг впереди Игнатьева послышался треск льда, всплеск воды и короткий вскрик.

  «Рамазан все-таки не трус!» – подумал он о своем товарище.
 
   Медлить было нельзя.  Игнатьев сбросил на лёд автомат, вещмешок и подбежал к полынье первым.

   На голове Рамазана  ещё  держалась  мокрая  ушанка.   Белые пальцы обеих рук царапали края полыньи, они обламывались, и солдат, то с головой окунался в полынью, то высовывался из воды так, что ложился грудью на обламывающийся лед.

   Игнатьев с разбегу прыгнул в полынью.  Лицо и руки как кипятком ошпарила ледяная вода, дальше холод не ощущался, только ноги потянуло сильным течением под лед. Он нащупал  тело своего товарища, рванул его вверх.  Но тут Рамазан оказался каким-то бестолковым: барахтался в крошеве льда и снега, автомат за его плечами цеплялся, то стволом, то прикладом за края льда, а когда Игнатьев попытался схватить тонущего солдата за воротник бушлата, солдат поворачивался к своему спасителю лицом.  Быстрая вода затягивала обоих под острую кромку льда.
 
   «Эх, дурак!» – запоздало подумал о себе Игнатьев. – И отпуск мне будет больше не нужен!»

   Но вот он почувствовал, что сопротивление тонущего Рамазана в его руках ослабло.  Неужели он настолько сам обессилел, что выпускает своего дружка из рук?  Но нет, лучше самому утонуть! - мелькнула в его холодеющем мозгу мысль.  Он напряг силы и, не выпуская Точиева из зажатых скрюченных пальцев, вынырнул.  Рядом, с собой, в полынье, он увидел  рыжеватые вихры старшего сержанта Носова и его мокрые бесформенные усы.  Сержант подталкивал их обоих к краю полыньи.

   – Да встаньте на ноги, салажата, здесь мелко! – тонким от дрожи голосом крикнул  старший сержант в ухо Игнатьеву.

   У своего лица Игнатьев увидел толстую тополиную ветку и ухватился за неё.  Глянул поверх ветки: Рамазан!  Откуда он взялся, сухой, в своей солдатской шапке, сдвинутой на затылок.   Вытягивает с помощью ветки из воды Игнатьева, кричит что-то по-балкарски.
 
   «Но ведь Рамазан, должен быть рядом со мной, в воде? – подумал Игнатьев.  – Неужели это приведение?   А кого же я тогда спасал?

   Призрак Рамазана придвинулся поближе к Игнатьеву, схватил его за ворот солдатского бушлата. Сзади Игнатьева подталкивал старший сержант. Обвалился край полыньи, под ногами Рамазана, и он тоже по пояс оказался в воде.  Но уже несколько рук тянули кавказца за ворот бушлата.  Края льда больше не обламывались.

   Уже на берегу Игнатьев увидел, что тот солдат, из-за которого он бросился в полынью был якут Прокофьев.
 
   Солдаты взвода, мешая друг другу снимали с попавших в полынью намокшие тяжеленные бушлаты, стягивали сапоги, выливали из них воду. Четыре солдата без команды сняли с себя сухие бушлаты и надели их прямо на мокрые гимнастёрки Игнатьева, Прокофьева, Точиева и старшего сержанта.
      
   Игнатьев, видел, как высокий, в ладно пригнанной по его фигуре гимнастёрке,  ефрейтор Орехов хлопотал возле сидевшего на льду мокрого солдата с широкими скулами и чёрными раскосыми глазами. У  якута  Прокофия Иванова, даже вытащив его из полыньи, никак не могли вырвать из рук автомат.  По заснеженному берегу, в накинутом на голое тело сухом бушлате бегал сержант Носов, и размахивая руками одновременно делал свои любимые шестнадцать комплексов.
 
  – Всем бегом к  казарме! – раздался  командный голос  ефрейтора Орехова.

   Продрогшие солдаты никогда не бегали с таким удовольствием.  Уже около казармы все согрелись, а от принявших водную ванну валил пар.  Игнатьев увидел, как с другой стороны казармы, по шоссе, подходила группа лейтенанта Дзюбы.  Его солдаты чуть не  валились с ног от усталости – пройти около тридцати километров по заснеженным горным тропам было делом нешуточным!

   – Ты хотел спасать меня от воды, а получилось, что я тебя спас! – сказал Рамазан Игнатьеву, когда они оба прислонились к горячей печке в сушильном отделении казармы.

   – А я подумал, что это ты, наконец, послушался меня и сам прыгнул в полынью!

   – Я бы и прыгнул, да надо было нам поторопиться, опередить группу лейтенанта, а потом ты же не подавал мне сигнала лезть в воду...

   К печке подошел греться и сибиряк,  якут Иванов:

   – Сам не знаю, как провалился под лед, тут он какой-то жидкий, не то, что у нас в Якутии, там ходи или проезжай по любой речке сколько хочешь, все равно они промерзает до дна, некуда проваливаться!

   Старший сержант Носов пошел докладывать командиру роты о выполнении задания.  Вышел он от командира с покрасневшим лицом, то ли командир дал ему взбучку, то ли краснота лица была следствием незапланированного зимнего купания.

   – Теперь разжалуют нашего старшего сержанта за то, что пошёл не той дорогой! – покрутил головой Рамазан. – Видно крепко поговорили они с командиром.

   Игнатьев в ещё не просушенной, пятнистой от влаги гимнастерке вошёл в комнату к командиру роты. Тот, ещё не остыв от разговора с сержантом, мерил большими шагами тесную комнатку по диагонали.
Командир роты собирался на дежурство по батальону: его выступающий живот был затянут офицерским ремнём, а через плечо, из-под погона, отсвечивая лаком наискосок пересекал грудь командира ремешок портупеи

   – Товарищ капитан! Помкомвзвода старший сержант Носов тут не причем, это я виноват...
Капитан остановился и внимательно всмотрелся в обеспокоенного солдата.

 – Кругом!  Немедленно греться в сушилке!

   Через неделю на строевом смотру, командир части,  покачивая высокой папахой, зачитывал приказ:
«За проявленную взаимовыручку на учебных стрельбах рядовым Игнатьеву и Точиеву предоставить отпуск на десять дней, не считая времени на проезд к месту проведения отпуска и обратно».

   Старший сержант Носов не получил никакого поощрения.

   –  Так ему и надо! – прикрыв рот ладонью, приглушенно сказал Игнатьев, так, чтобы его слышал один Рамазан. – Это ему за мои портянки и твой окурок…

   Рамазан  часто задышал, расширил крылья своего горбатого носа:

   –  Как ты можешь так говорить!  Старший сержант для меня лучший товарищ теперь, это он нас троих вытянул из полыньи.

   Никогда ещё Игнатьев не видел своего друга в таком гневе.