Жди меня, Родина, кн3 ч1 гл4-6

16+


IV


С середины четвертого класса им отменили школьную форму – зимой,в начале нового 2082 года – и перевели на пятидневку.

Форму, которую до этого покупали в специализированных магазинах, иногда заказывая целыми партиями для конкретных классов, отменили в связи с происходившими общими преобразованиями в стране. Пятидневка была введена, в общем, по тем же причинам.

Николай был недоволен – он не любил нестабильности, а тут воодушевленный народ в который уже раз собирался перестраивать заново свою жизнь, требуя «свободы и подлинной демократии», выходя на улицы, митингуя вслед за своими вождями против привилегий правящей Демократической партии.

Против их коттеджей на чужих морских побережьях, их личных и казенных суперавтомобилей, их бесчисленных и бесплатных – за счет госказны – поездок за рубеж.

Против купленных ими журналистов, не дававших оппонентам свободно высказываться в средствах массовой информации.

Падали зарплаты рабочих и служащих, падало производство отечественных средств труда. На улицах стали все чаще появляться попрошайки.

-Вот посмотришь, домитингуются они еще, – говорил Николай жене, слушая очередные вечерние новости. – Как всегда, постулаты не поддаются критике, они прекрасны – отмена привилегий, свобода и все такое… Но чего они добьются? Так не хочется новых потрясений…

-Уж сколько раз твердили миру…, - кивнула Ольга, подняв голову над вязанием – она никогда не смотрела телевизор просто так – всегда надо было, чтобы руки ее были заняты – а что может быть лучше вязания в этом случае. – Все одно и то же. Да, не хотелось бы.

Эдик задумчиво барабанил тонкими музыкальными пальцами по обивке кресла, спросил:
-Па, разве можно чего-то добиться? Разве кто-то отдаст то, что нажил?

-Некоторые могут – и отдать, и добиться, - вспомнив о своем, проговорил отец.
-Такие, как Ирен, - улыбнулась Ольга.

-Это счастливые исключения. А, в общем, человек устроен так, что не хочет делиться, особенно когда его пытаются силой заставить делать это, - Николай пристально глядел на цветной, гладкий экран телевизора, где массовая демонстрация людей с напряженными, иногда злобными лицами шла по улицам Москвы, скандируя что-то, выбрасывая вверх над головами крепко сжатые кулаки.
В оцеплении скучали слуги порядка.

-Как можно быть счастливым, летать на отдых за границу на собственном самолете, если где-то на земле есть даже одно живое существо – холодное, голодное, без куска хлеба, без крыши над головой, несчастное, обездоленное? – блестя глазами, спросил Эдик.

-Ты утрируешь, сын. На земле столько людей, что большинство из нас просто не знает друг о друге, о чьих-то бедах…

-А если знают? Эти, из Демократической партии, что, не знают? – в голосе Эдика послышался вызов.

-Даже если знают, сынок, - грустно улыбнулась Ольга. – Как видишь, они могут спокойно жить. Быть счастливыми при бедах других.

Мальчик нахмурился.
-Вот и мы счастливы, а другие… Даже стыдно как-то. Неужели нельзя как-нибудь сделать так, чтобы всем-всем было хорошо, чтоб всего хватало, чтоб все любили друг друга, не было зависти и злости?

Николай только усмехнулся, развернул свежую газету – там было все то же, и выключил с пульта телевизор, который уже захлебывался рокотавшим голосом диктора.

Тот не успевал передавать горячие новости с улиц столицы, где в стычках полиции с демонстрантами получили ранения несколько человек, а еще несколько были арестованы «за нарушение общественного порядка».

-Ты сам себе пять минут назад ответил, Эдик. Кто может поделиться своим добром? В смысле – имуществом.

Вот, взять хотя бы нас. Мы, конечно, не богачи, но живем хорошо, всего вдосталь. А отдать другому – сможем ли?

Думаю, нет. Так и к другому подойди, попроси, чтоб отдал лишнее – не всё – только лишнее, которого у него и так много. А он тебе ответит: «Я своим трудом это нажил, своими мозгами, интеллектом, крутился, как умел. С какой стати я буду делиться со всякой рванью, тупицей, лентяем?»

-Как будто все малоимущие – лентяи и тупицы, - горько усмехнулась Ольга. – Есть люди, которым негде работать, или которые работают, но мало получают.

Один владелец завода в интервью выдал такую мысль – если в Москве человек не может заработать на достойную жизнь – он просто дурак, дебил. Дескать, такое в Москве – невозможно. Здесь каждый может стать миллионером. Представляешь, Николай! – со смехом обратилась она к мужу. – И почему Москва до сих пор не город миллионеров? Неужели город дебилов? Ха-ха!

-Помнится, кто-то из известных американских миллионеров признавал, что первичный капитал невозможно нажить без обмана ближнего. То, что они называют «уметь вертеться» - значит, уметь облапошить соседа. Всё просто, как валенок.

Банальность, не требующая доказательств, которую почему-то возвели в ранг государственной идеи – давай, облапошивай, богатей, задави конкурента - в этом весь смысл! А на что еще жизнь?! – Бремович разошелся, занервничал, затряс газетой. – И эти скоты еще хвалятся своей филантропией, благотворительностью! Жена такого-то перевела на счет детской больницы двести миллионов – аллилуйя! Сын такого-то подарил пансионату для стариков новый автобус «Мерседес»! На кой…, - Николай проглотил нехорошее слово, готовое сорваться с губ, - старикам этот долбанный «Мерседес», если за те же деньги можно было купить десяти пансионатам десять хороших автобусов,но попроще?
 Зато-целых десять! И хвалятся, хвалятся, захлебываясь от собственной гордости, самодовольства!

-Николай, - Ольга перестала вязать, сочувственно посмотрела на мужа. – Мне кажется, тут ты не прав. Пусть хоть так восстанавливают какое-то подобие материальной справедливости…

-Словосочетание-то какое выдумала, - горько усмехнулся Бремович. – «Материальная справедливость»… А какая еще есть справедливость? «Нематериальная», что ли?

Нет, Оля, справедливость – она одна, или есть, или нет. Или это что-то иное рядится под нее. Я бы еще согласился с тобой, если б наши филантропы делали свое дело по доброте душевной, от сердца, втихаря, чтоб никто не узнал. Но это ж – обыкновенный «пи-ар»! Грубый, отвратительный «пи-ар», ярмарка тщеславия! Так они самоутверждаются, самолюбуются и оправдывают свою паразитическую по отношению к другим жизнь.

Ты посмотри, они ведь даже на сайтах благотворительных фондов пишут: пожертвуйте детям на лечение, и мы с благодарностью отобразим вашу фамилию, фото на нашем сайте! Это – не благотворительность, а порок! Порок и колыбель порока!

Эдик, молча послушав спор родителей, устало поднялся со стула.
-Я, пожалуй, Ромке позвоню, может, пойдем гулять.
-Иди.
-Да, уроки я выучил! – крикнул он уже от входной двери.
-Кто бы сомневался, - из зала донесся смех родителей. Был он спокойный, но какой-то невеселый.


Эдик шел по шумному, светлому, вечернему весеннему двору их многоэтажки на встречу с Ромкой и думал о школе, о Наде.

После отмены с нового года унифицированной школьной формы многие девчонки их класса, да и остальные ученицы всех возрастов нацепили на себя всевозможные обновы, щеголяя ими перед подружками и мальчишками, навесили в уши над тонкими шеями серьги и стали похожи на маленьких, недоразвитых, неоформившихся женщин.

Некоторые родители были категорически против отмены форменной одежды. На общем собрании их класса, где довелось присутствовать и Эдику – от актива класса вместе с Ромкой Колобковым, Надей Печалиной, Таней Зайкиной, Катей Ягодиной и Димой Щербиным, - так вот, на этом собрании разгорелись настоящие бои между родителями.

Одни кричали, что детям нужна свобода, возможность выразить себя в одежде,  показать свою индивидуальность, воспитать в себе вкус. Другие же, в противовес первым, кричали – нет, школа – это, прежде всего, учеба, воспитание тяги к знаниям и получение этих самых знаний. Она должна выработать в ребенке чувство дисциплины, здесь самовыражаются в другом. А через одежду самовыражаться можно и вне ее стен.

Эдик про себя гордился отцом, который, выступая на этом собрании, сказал, что отмена школьной формы нежелательна еще и потому, что не все ученики класса могут позволить себе одеваться достаточно хорошо. А, значит, пойдут зависть, насмешки, что очень повредит детской психике.

И так в школе ясно видно расслоение ребят в зависимости от материального достатка их семей, когда кто-то может позволить себе приобретать для ребенка дорогую электронную технику, а у кого-то даже на учебники средств не хватает.

-Они получают государственную субсидию, - жеманно бросила с места мать Юли Дякиной, экономист, разодетая в пух и прах.

Бремович с неприязнью покосился на нее и насмешливо ответил:
-На одежду субсидии не выдают, - и, чтобы не прервал еще кто-нибудь, сразу же продолжал. – Кроме того, давайте же будем, наконец, откровенны сами с собой.

Все мы знаем пример из нашей же, российской истории. Было дело, отменяли школьную форму. Аргументируя это, кстати сказать, теми же доводами, что мы слышали сегодня здесь.

Но вернулись к тому, от чего вначале отказались, - им, видите ли, захотелось быть похожими на Гарвард и Оксфорд, видите ли, форма якобы нужна для престижа конкретного учебного заведения, каждому – своя, - с плохо скрытой издевкой, волнуясь, говорил Николай. – Но, наконец, и эти игры надоели, вернулись к централизованным поставкам форменной школьной одежды.

Однако мы снова собираемся наступить на те же грабли. Видимо, история, действительно, учит только тому, что ничему не учит, - он развел руками и сел за парту рядом с сыном.

Кое-кто ему зааплодировал.

-Что ж, - учительница дипломатично оглядела присутствующих. – Теперь давайте, наверное, послушаем самих ребят. Вы уж простите, ребята, вас-то надо было выслушать в первую очередь. Ведь этот вопрос касается именно вас. Кто хочет высказаться?

Отличники-активисты, стесняясь, молчали.
-Надя Печалина? – сама спросила учительница.

Девочка вспыхнула, вскочила с места, замялась. Сегодня она была здесь одна, родители не смогли прийти – они оба были врачами, наверное, какое-нибудь дежурство, подумал Эдик.

-Я не могу говорить от имени всего класса. Я могу сказать только свое мнение, - она с тревогой вглядывалась в обернувшиеся к ней лица других родителей.

-Вот и хорошо, - подбодрила ее учительница. – Нам твое мнение очень важно.

Надя, покрываясь красными пятнами, поглубже вдохнула и ответила:
-Я согласна с папой Эдика Бремовича. У всех в семьях – разный достаток, некоторым ребятам и их родителям будет тяжело, не все смогут купить и надеть то, что хотят…

Ее перебила с места хорошо одетая, бойкая мама Иры Корякиной – домохозяйка. Отец Иры, кажется, работал в банке, припомнил Эдик.

-Надюша, зачем ты беспокоишься о других, подумай о себе. Ты-то неплохо одеваешься, у тебя и у твоих родителей отличный вкус. Причем тут чужой достаток? Зачем чужие деньги считать?

-Я не знаю, - опуская глаза от обиды и отчаяния, которые она теперь почему-то почувствовала очень остро, Надя собрала всю свою смелость, которая еще осталась, и ответила. – Только лично я все равно буду ходить в школу в форме. Потому что считаю – это школа, а не дом моделей.

-Вот молодец! Это смело! – закричало несколько голосов, снова раздались хлопки.

Однако когда учительница провела прямое тайное голосование, за отмену формы высказалось подавляющее большинство присутствующих.

-Конечно, в классе намного больше людей с достатком выше среднего – из простых рабочих человек пять только наберется, плюс мы, чудаки, - шепнул Бремовичу-старшему отец Ромки Колобкова.

Все, пожимая плечами, разошлись, а результаты голосования учительница потом передала в Совет школы, где, суммировав данные по всем классам вместе с голосами «за» и «против» самих учеников, получилось «отменить». И директор в тот же день подписала приказ…

Эдик тяжело вздохнул, вышагивая между деревцами, поглядывая на детскую площадку, где мальчишки и девчонки играли в «Чай-чай-выручай», возле единственного баскетбольного кольца – в «двадцать одно», а рядом, в песочнице, копошились малыши, зорко охраняемые мамашами и бабушками.

Эдику почему-то неприятно резанула глаза петушиная яркость одежды игравших в «Чай-чай». Но особенно противными показались притворные визги девчонок.

«Дуры!» Он фыркнул, независимо сунул руки в карманы брюк и пошел дальше, прочь со двора.

В старой школьной форме в классе ходили теперь только несколько человек – он, его друг Ромка, иногда, правда, одевавший разные свитера, Надя Печалина, ее сосед по парте Дима Бухрин да еще пара-тройка человек, самых стойких и принципиальных, а, может, из тех, кто не мог себе позволить одеть что-то другое.

Теперь, на общем фоне разнаряженных девчонок, Надя в своей строгой, выделявшейся форме, была еще красивее, и у Эдика каждый раз куда-то закатывалось сердце, когда он видел, как она входит в класс.


*     *     *


После ухода сына Николай, дочитав газету, бросил ее на журнальный столик. Нажал кнопку на домашнем роботе-помощнике – столике-тумбочке, умевшем подавать еду и питье.

Тот почти бесшумно покатился в кухню на своих колесиках, увозя на себе чашки с допитым чаем – мыть. Бремович подошел к окну, созерцая катившееся за небоскребы красноватое солнце.

-Хорошо, что нас еще так не застроили, - кивнул он молчавшей Ольге. – Хоть на светило нет-нет да посмотришь. А вот через год-два вымахает такой скворечник, - Бремович со вздохом посмотрел на небоскребы, - и всё, тю-тю.

-Скажи лучше, когда за машиной думаешь идти? – весело откликнулась от своего вязания Ольга. – Я, конечно, не особый сторонник всех этих прелестей цивилизации, но мы на ней хоть продукты из гипермаркета возить будем. Сколько можно на себе таскать! Раз уж купили это чудо техники. Она, кажется, уже месяц в автоцентре стоит.

-Ничего, на этой неделе попробую заскочить. Торопиться некуда – права есть, деньги, как говорится, уплачены, - Николай рассмеялся, задвинул шторы, включил свет в сумрачной вечерней комнате, присел на подлокотник кресла возле жены, обнял ее обеими руками.

-Ой, Коля, уйди! Уколешься!
-Э-эх, ты, – улыбнулся он. – С этой чертовой работой совсем отвыкнем друг от друга. Забудем, как обниматься.
-Почему же? – Ольга пристально посмотрела на него, отложила острые спицы.
-Оля, как бы там ни было, - тихо сказал Бремович, - хоть это черт знает что такое, но ты должна понимать, что я тебя очень люблю, - он поднял жену с кресла, и они с недвусмысленным видом направились к дивану…


-Как думаешь, издадут меня, наконец? Боже мой! Два года мурыжит! И это знакомый издатель! – Николай обхватил голову руками, оперся локтями на колени.

Ольга одернула домашнее платье, поправила рассыпавшиеся из пучка волосы, коротко вздохнула, не глядя на мужа.

-Им нужны только деньги, Коля. И тогда были нужны, и сейчас. Не знаю, разве что родной институт все же пожертвует, если Конторов зачешется…

-Зачем ты так о нем? Он уже сделал всё, что мог – и для моей, и для твоей диссертации, и для первого тиража книги.

-Тогда, может, не стоило покупать сейчас машину. На эти деньги ты бы как раз издался.

-А продукты таскать на своем горбу? – с горечью усмехнулся Бремович.
-Ничего, мы же привыкли, - мягко сказала Ольга и погладила мужа по буйной, с еле заметной проседью русой шевелюре.


Наутро Бремович поехал на работу вместе с Ольгой – к первой паре, хотя лекции у него не было. Ему надо было попасть к директору до начала бесконечных совещаний.

Конторов обрадовался Николаю, пожурил, что редко заходит – закончил диссертацию, начальство стало ненужным. Бремович не стал мяться и прямо спросил о деньгах на издание второго – большего тиража книги.

Добродушное лицо директора опечалилось. Николай знал, что это искренно – кто, как не Конторов, давал ему советы о том, как лучше рассказать на страницах книги о том, что пришлось пережить в Командории, - чтобы не солгать, но чтоб издание раскупили почти мгновенно. Поэтому они вместе сидели над ней почти год и правили то, что было написано Бремовичем в Питере.

Но Конторов не взял за эту бесценную помощь ни копейки с продаж, как ни настаивал Николай. Соавтором быть тоже отказался, свое имя разрешил ставить только в рецензентах.

И теперь, видя грустное лицо директора, Бремович понимал – институт в лице Конторова, действительно, не сможет помочь ему деньгами. Даже если допустить, что второй тираж разойдется так же, как первый, и принесет хорошую прибыль. В настоящий момент у института не было лишних денег.

-Грядет смутное время, Николай. Науку снова загоняют в угол. Особенно вашу – прекрасную Клио, – с грустью улыбнулся Конторов.

Не выходя из-за массивного рабочего стола, за которым он привык делать сразу несколько дел – читать и подписывать документы, поглядывая в монитор на новости он-лайн, изредка отпивать свой подостывший – он так любил – кофе и разговаривать с посетителем, а иногда еще и по телефону, - Конторов с усилием вспомнил о чем-то, одной рукой достал из ящика стола толстую записную книжку в дорогой кожаной обложке – старую, теперь таких не делают.

Быстро пролистал, на листе бумаги для заметок надписал адрес и протянул Бремовичу.

Это была маленькая фирма-издательство, специализировавшаяся на молодых авторах. Первый небольшой тираж книги издавался бесплатно и распространялся по крупным книжным магазинам. В случае успеха автору оставляли только десять процентов прибыли, зато брали в печать намного больший тираж.

Когда Бремович вошел в кабинет директора фирмы, что ютилась в небогатом особняке на окраине Москвы, во второй раз, тот еще с порога с сомнением, слишком оценивающе оглядел Бремовича, будто видел его впервые – похудевшего, поседевшего, измученного тасканием по инстанциям в поисках спонсоров для книги. У Николая даже сердце упало – всё, сейчас откажет.

-Жаль, что я не успел прочитать это, когда вы издавались в первый раз, - глухо сказал директор. Он был средних лет, приземистый, крепкий.

Почему-то именно с таким и ассоциировалось у Бремовича представление о деловом человеке, а не с подтянутыми красавцами, которых показывали по телевидению.

-Неужели вы сами всё это пережили? Да что я спрашиваю! Прочитав, я будто сам там побывал.

-Я не писатель, - усмехнулся Николай. – За меня пишет жизнь. А я лишь занимаюсь позорным плагиатом.

Директор задумчиво качнул головой.
-Книгу эту, думаю, раскупят очень быстро. Однако, если позволите, один вопрос, - он опять прямо, тяжело взглянул на Николая. – Какова цель написания и издания такой книги?

Бремович растерялся. Он, в общем, не задумывался над этим так глубоко. Он просто пытался поведать миру о том, что пережил сам.

Но в тот миг что-то перевернулось внутри него, и он ответил:
-Сначала не было никакой. А теперь…Нет,не для того,чтобы чему-то там учить.Но чтобы задумались о том, что происходит с нами, каковы причины этого. О том, что может зависеть, а что не зависит от нас, людей, что мы, каждый,  можем, а что – не можем изменить.

Директор, как законченный, непробиваемый циник, снова покачал крупной головой.

-Бессмысленно, молодой человек. Бессмысленно. Задумаются только те, у кого в душе подготовлена почва. Большинство проглотят это как очередной приключенческий триллер – и только.

Так что, боюсь, вашей цели вам не достичь. Но это уже ваше, личное дело. А наше – издавать и получать прибыль.

После заключения договора Бремович вышел на улицу как школьник, только что сдавший трудный экзамен, не веря, что ему это удалось. «Философ, тоже мне…», - теперь уже с усмешкой подумал он про директора.

Но, как бы там ни было, через месяц на прилавках книжных магазинов и киосков появилась новая книга о Командории в красивой, плотной, лаковой обложке.

А еще через пару месяцев люди будут бегать по тем же магазинам, но книгу тогда можно будет взять почитать разве что у более расторопных знакомых. Ну, или, конечно, в сети.


V


Весна как-то внезапно, нежданно пала на землю. Солнце вдруг стало с удивительным усердием выполнять свои непосредственные обязанности по прогреву, а люди всё никак не осмеливались снять с себя зимние вещи.

Потея, млея под веселыми лучами, москвичи ходили в меховых шапках, словно боясь оставить их дома. Если бы вы их спросили – почему, то услышали бы в ответ:
-Еще холодно.

Как! Разве? Уже давно – с неделю – нет в помине снега, уже робкие лужицы высыхают на асфальте, и ветер – по-настоящему теплый ветер! – бурлит в вышине, опускаясь к земле взнузданный и усмиренный весною:
-Чего бояться? Встряхните ваши мозги после зимней спячки! Да здравствует апрель!

Вот он шагает, светлый, украшенный ярко-зелеными листьями. На улицах – усталые после работы люди, на площадке, во дворе – играющие дети. Кругом – строгие многоэтажки.

А над всем этим – хмурое, грозовое, вечернее небо, освещаемое золотом заходящего солнца. В просветах между облаками – голубое пространство.

И выросшая, словно из земли, из пушистой зелени деревьев и дождевых капель радуга, прекрасный мост с земли на небесный свод, хоть сейчас вставай на него – и иди, непременно дойдешь!

Дождь, первый, теплый, весенний дождь расходится, а мост всё ширится, растет. И сдуло, как ветром, идущих домой людей и игравших ребятишек. Только один из последних лучиков солнца отражается еще в окне одной из ближних высоток.
Весна!...

Утром, как всегда – на работу, все спешат на автобус, к метро. Тропка вьется, плотная, утоптанная сотнями каблуков и подошв, между зазеленевшими газонами после вчерашнего благодатного дождя.

Взгляд невольно умиляется при виде этой стройной молодой травки, которая, как огромное войско игрушечных солдатиков, вытянулось в струнку, словно на параде, и равняется на солнце.

Тонкие травинки тянутся к нему с целеустремленностью, в которую страшно поверить, будто она может быть у простой газонной травы.

Кажется, это вечная сила самой земли, ее родительницы, неодолимо толкает травинки ввысь. Пройдет всего несколько недель – и зелень перестанет быть такой яркой и буйной, как всякая молодость; остепеняясь, она будет становиться с каждым часом всё ровней и ровней, мягче и мягче…

Николай еще не выгонял с подземной стоянки свою машину, зимовавшую там. Не желая скучать в дорожных пробках, на работу они с Ольгой ездили городским транспортом, а машину Бремович эксплуатировал пока не больше раза в неделю – для поездок по магазинам.

Каждый раз, идя рука об руку по знакомой тропке, он и Ольга улыбались этой молодой травке и понимающе молчали, боясь спугнуть покой ее первозданной силы и красоты.

А метро сразу оглушало, прибивало своим шумом, людской толкотней. Едва держась за поручни в вагоне, поддерживая под локоть жену, Бремович спросил:
-Еще раз продумай – мы все закупили для предстоящего торжества? Может, еще шампанского прикупить, Оль?

Та с укором подняла глаза на мужа:
-Уж куда еще-то? И так у нас пир во время чумы. Ты посмотри, что делается, - Ольга перешла на шепот, приникла губами к самому его уху. – Коля, в провинции людям скоро есть будет нечего, а мы шикуем…, - на лице ее выступил мелкий пот. – Стыдно, ей-богу. Можно было бы поскромней как-то…

-Стыдно, - вздохнул Бремович. – Но, может, и мы так хорошо поедим в последний раз. И потом, так давно всех друзей под своей крышей не собирали, кажется, с нашего новоселья.

А тут такой повод – все-таки докторскую защитил, не хухры-мухры. Как-то отблагодарить всех хочется, кто помогал, участвовал… Конторов, кстати, просил и тебя с диссером не затягивать.

-Думаешь, стОит? – их вместе с другими пассажирами сильно мотнуло на повороте, чуть не упали на сидящих. – Я имею в виду, мне это ничем не поможет, ничего не облегчит, разве что удовлетворю самолюбие. Ну, будут платить на сотню больше. А при такой инфляции, таком урезании бюджета это ничего не значит.

-А хотя бы и для самолюбия, - пошутил Бремович. – Которое, кстати, у тебя давно в загоне.

Они заранее, потихоньку пробрались к выходу. На платформе Ольга скептически оглядывала то свой удлиненный светлый плащ, то темный – Николая.

-Как после Мамаева побоища, вот так помяли! – усмехнулась она.
Бремович поторопил ее, увлекая за собой на эскалатор.


В выходной, как и было запланировано, в их большой квартире собралось много гостей. Пришел сам академик Конторов с супругой Зинаидой Викторовной – веселой, спокойной, очень простой – на фоне некоторой напускной интеллигентской спеси мужа. Пришли доценты с кафедр и Ольги, и Николая – молодые симпатичные историки Виктор Чернышов, Александр Васильчиков, Нина Баразова с мужем, научный сотрудник с кафедры Ольги социолог Люба Худякова, бывший научный руководитель Николая профессор истории Анатолий Семенович Андреев с женой Людмилой.

Первыми явились историки с Любой, сразу стало шумно, запахло принесенными букетами. Все смеялись, целовались, поздравляли хозяина дома с новым успехом на своем поприще.

Эдик трудился, не покладая рук – снимал с гостей пальто, плащи, развешивал их зонты, раскладывал по полкам прихожей их кепки и шляпки.

В зале был накрыт богатый для такого времени стол, играла чуть приглушенная музыка.

-А, простая русская еда! – хохотнул Витька Чернышов, тряхнув задорным, оправдывающим фамилию черным чубом над высоким, выпуклым лбом.

Он окинул зорким взглядом пять видов салатов, над которыми с ночи потрудилась вся семья Бремовичей, красную соленую семгу, красную икру на маленьких канапе – все это лично он, Витька, вчера привез на машине Николая от своего знакомого рыбака, в магазинах этого было не купить – безумно дорого.

Дальше стояли горки с фруктами и весьма откровенный ряд бутылок самого разного спиртного – рядом, в стенке, над раскрытой пастью бара. Это питие также было не куплено, а привезено в разное время Николаем с многочисленных симпозиумов, на которых он побывал – и в России, и за рубежом.

-Оля, ты просто…у нас нет слов! – притворно закатывая глаза, воскликнула эмансипированная Люба.

-Еще горячее будет – пельмени, - вставил свое слово Эдик, размещая на столе тонко нарезанные на широких плоских тарелках ветчину и сыр.

-Русские пельмени, - улыбнулся Конторов.
-Домашние, не полуфабрикат, - уточнила Ольга. – Ручной работы хозяина дома.

Конторов сокрушенно качал головой:
-Зина, ты меня почему так не кормишь, как Ольга – своего Николаса?
-Ты думаешь, она его так каждый день кормит? – в тон ему ответила жена.

-Алексей Дмитриевич, это его – и нас заодно – за повышение кормят! – чуть не хором прокричали Баразовы.

-На убой, потому что долго не повышали, - добавил Васильчиков, хитро блестя рыжими глазками, оторвавшись от большой книжной полки в коридоре, за дверью в зал.

Он уже успел осмотреть каждый переплет и пролистать с пяток научных томов, в которые часто заглядывал и Бремович.

-Всё, друзья, садимся.
Николая усадили во главе стола, как виновника торжества, Ольга должна была сесть по правую руку мужа, но отказалась наотрез, так как надо было бегать на кухню, - и села ближе к двери.

Рядом с Николаем сел Конторов, слева – Чернышов. Эдик остался возле матери – помогать.

Первый тост сказал, конечно, Конторов, поздравил молодого доктора исторических наук, пожелал стать академиком и Нобелевским лауреатом – книгой Бремовича, недавно переведенной на английский, заинтересовались в Комитете.

Гости зааплодировали.
-Да погодите вы, раньше времени, - Николай неожиданно для себя стушевался от услышанной новости.

-Куда деньги думаешь девать? – крикнул с места неугомонный Васильчиков.
-Какие? А…, - понял Бремович, но Ольга ответила за него.
-Такие деньги слишком дороги, они могут быть использованы только в благотворительных целях.

-Ты что, серьезно?
-Более чем, - Николай кивнул, подтверждая свою солидарность с женой.

-Ну, ребята, вы святые!
-Оля, а ты когда начнешь свою докторскую? – Конторов ласково смотрел на нее.

-Нет уж, увольте, Алексей Дмитриевич. Покоя хочется, женского счастья, ненаучного. Такая уж моя натура, - смеясь, закончила она, подмигивая возмущенно замахавшей на нее руками Любе – у той через неделю должна была быть апробация. Любе тридцать лет – ни мужа, ни детей, но ужасно, как она сама выражалась, счастлива – карьера «прёт».

-Давайте выпьем за эту весну, - когда все немного угомонились, закусывая после первого тоста, внезапно сказала Ольга. – Пусть она будет лучше всех прошедших, пусть принесет нашим друзьям радость и счастье. Пусть она всем принесет мир.

-Вашим друзьям в Командории, действительно, именно весна приносит счастье и мир. Весной они победили Гаафо Альдери, этого Гитлера нашего времени, весной избавились от Хоша и страшного Берми. Теперь вот – открыли новое алмазное месторождение, пустили в ход три новых электростанции, построили космический городок, крупнейший в мире электронно-вычислительный центр.
Я присоединяюсь к предложению Ольги Николаевны, - грузный, лысеющий профессор Андреев поднял свой бокал. – Но прошу только об одном – не говорить сегодня о политике. Это гнетет, согласитесь, - гости закивали, вспомнив грязные, замусоренные после последних забастовок московские улицы, которые некому было убирать, и по которым они добирались сюда. – Давайте отдохнем от того, что находится по ту сторону этих гостеприимных дверей.

-Анатолий Семенович, - несмело обратился к нему Чернышов. – Не обижайтесь, но ведь там – весна! – выговорил он с особым, взволнованным выражением.

Андреев засмеялся и залпом выпил бокал.
-И это прекрасно!

Снова всё стало весело, хорошо.
-Я человек занятой, постоянно занят мыслительной работой, впрочем, как все мы, здесь присутствующие. Недосуг вокруг посмотреть. Но под ноги смотреть приходится, так что я всегда узнаю о приходе весны по детским рисункам на асфальте. Как? – хитрый Васильчиков усмехнулся. – Да, можно сказать, я встречаю ее именно на асфальте.

-Вот представьте! – он загорелся своей мыслью. – Только-только сойдет кое-где снег, солнце подсушит поверхность земли и – готово! Ребята начинают цветными мелками выражать полет своей безудержной фантазии.
И, когда видишь эти невинные каракули, ей-богу, невольно умиляешься – как при взгляде на такие же весенние атрибуты, как вербный пух или золото мать-и-мачехи.

-Ну, уж если и такой занятой человек их замечает, то всё это верно сказано, - умиляясь, подхватила Конторова. – Эти детские рисунки, правда, как мириады доверчивых, ответных, земных солнышек нашему большому теплому солнцу. Как верно сказано, милый вы человек!

Андреев, слушая их, повертел в руках пустой бокал, задумчиво сказал:
-Да, весна… Это хорошо. Я бы хотел умереть именно весной.
-Толя! – ахнула его жена Людмила. – Что ты говоришь!

Все, неприятно изумленные, притихли.
Андреев улыбнулся и снова сказал:
-Нужно умирать в хорошем настроении, бодро.
-Вы имеете в виду – в лучшем настроении, чем то, с которым прожита жизнь? – кажется, понимая, о чем он говорит, спросила Ольга.
-Пожалуй, так.

Конторов, который был одного возраста с профессором, несогласно покачал головой:
-Ну, это вы загнули, Анатолий Семенович. Кому охота умирать, да еще в хорошем настроении, когда вокруг всё оживает? И еще как оживает! – он легко взмахнул рукой в сторону большого, чистого окна комнаты.

-Я думал над этим, - серьезно продолжал Андреев. – Человеку должно быть отрадно, что и после него на свете остается прекрасный мир, который невозможно не любить.

-Вы – ужасный оптимист, господин профессор! – Люба Худякова засмеялась, тряхнув очень короткой, мальчишеской стрижкой, разряжая обстановку. – Хотя, по мне, весна – жутко неподходящее время такому мрачному событию, как смерть.
Грустно расставаться с таким прекрасным миром. Человек, умирая, будет завидовать его молодости, его красоте…

Долго молчавший Бремович вдруг сказал:
-А я понимаю дорогого профессора. Даже, если будет завидовать – это будет «белая» зависть.
-А такая бывает? – усмехнулась Ольга.

-Мам, пельмени готовы, - из дверей ее позвал Эдик, они вместе ушли на кухню, не дав Николаю ответить, и тему продолжил Конторов:
-Мне на этот счет больше по нраву осень.

Чернышов кивнул:
-Да уж, тут все наоборот: умирает человек – умирает природа, не оставляя ничего, о чем можно было бы жалеть. Синхронная смерть… И человек – как последний листок. Помните, у О.Генри есть рассказ об этом?

-Да что вы взяли такую мрачную тему! – не выдержала тихая Ниночка Баразова. – Чем вам не угодили лето и зима?

-Весна – детство и юность, лето – зрелость, осень – старость, - продолжал разглагольствовать Виктор, двигая в такт себе вилкой, - зима…просто усталость…

-Свадьба! – громко, с веселым укором, кажется, нарочно невпопад перебивая его, крикнул Васильчиков, и вокруг непонимающе засмеялись.

-Это еще к чему? Николай, он меня своими дурацкими шуточками с ума сведет. Лучше расскажи нам об Ирен, - взмолилась Нина.

Бремович вздрогнул и задумался под нетерпеливый стук столовых приборов.
-Вы же читали книгу.

-Ниночка предпочитает живой звук, - хихикнул Васильчиков, но получил дружеский подзатыльник от Любы, а Чернышов поддержал:
-Конечно, когда вживую рассказывают – это воспринимается объемней.

Бремович, грустный, увидел в дверях робота-помощника с большой кастрюлей, в которой были пельмени, сына со стопкой глубоких тарелок под пельмени, поймал на себе его жадный, готовый слушать взгляд.

-Ирен была удивительным человеком. Таких больше нет и, возможно, не будет.
-Почему в прошедшем времени? – Конторов нахмурился.

-Потому что…, - Николай запнулся, - мне, наверное, уже не придется ее увидеть. Ни ее, ни всех наших друзей. Возможно, кто-то из них погиб во время голода, чисток Берми, или на последней войне. Хотя не хочется верить в это. В общем-то, вы правы, - с грустной улыбкой обратился он к Конторову. – Не стоит умирать весной. Весна должна быть победой. Над смертью.

Ольга подошла к столу, стала раскладывать пельмени по тарелкам и заговорила:
-Ирен – очень красивый человек. Именно человек, не просто женщина. Но она очень страдала из-за этого. Да-да. Вот говорят, красота спасет мир. А мне кажется, наоборот, она его когда-нибудь погубит. Ведь сколько из-за нее, красоты, раздоров, зависти, ненависти у людей друг к другу…

-Из-за вашей Ирен – более чем, - вспомнив книгу Бремовича, заметил Чернышов.

-Ольга говорила не только о ее внешней красоте, но и о внутренней, - словно упрекая друга, сказал Бремович. - Но это всегда было спорным моментом даже для самой Ирен. Некоторые – я говорил на встречах с читателями – считают ее духовным уродом, недостойным называться человеком, тем более – женщиной.

За столом раздался общий сдержанный вздох.
-Мы были рядом с ней много месяцев, - тихо продолжала Ольга, автоматически не контролируя половник, который в ее руках сам раскладывал пельмени по тарелкам. – Она – не только не урод, она – святая...

Чернышов вспыхнул:
-Окстись, Оленька! Какая святость! Угробить столько людей! Она убивала своими руками!

За столом вздрогнули и замолчали, уставившись на Николая.

Но Ольга ответила сама, грустно и спокойно:
-Убивала. Но ведь и святые ангелы Божьи когда-то убивали и будут убивать, когда наступит конец света. А сколько человек, ты думаешь, за свою земную жизнь убил наш святой равноапостольный князь Владимир? Святой Александр Невский? Я не говорю уже о святом Николае «кровавом», последнем из династии Романовых, который, хотя собственными руками, насколько я помню, никого не убивал, зато очень часто молчал, когда за него убивали другие…

Чернышов наклонил упрямую голову и почему-то посмотрел на Конторова, но тот, потупившись, бессмысленно, бесцельно ковырял в полупустой тарелке.

Ольга продолжала уже смелее:
-Поэтому для меня она – святая. Из-за жертвенности своей. Из-за того, что пожертвовала всем, что у нее было… Впрочем, в нашем мире часто именно святых и считают уродами, - невесело усмехнулась она. - А моего Николая вы не трогайте, он писал объективно и почти не затронул своего личного отношения к ней.
Но если после этой книги кто-то подумал об Ирен плохо – думаю, Николай не достиг своей цели, - она передала последнюю тарелку с пельменями Эдику.

-Бросьте, Оля, об этом, - горько заметил Конторов. – Всем не угодишь. Книга Николая, прежде всего, это, по сути, научный трактат о сверхновой истории одного отдельно взятого сверхнового государства, о ее подводных камнях и течениях. Это и было главной его целью.

-Это уж как он сам скажет, - Ольга грустно улыбнулась, ласково взглянула на хмурого мужа, который, однако, по-прежнему молчал, видимо, соглашаясь с ней.

-Конечно, если смотреть объективно, весь наш мир – это совокупность сплошных раздоров и ненависти людей друг к другу, войн и смертей, - громко сказала смелая на мнения и высказывания Люба. – Но, кроме них, в мире все же существуют добро и любовь. И красота, скорее, все же предназначена для них.

-Вы не с той точки зрения смотрите, - не согласился профессор Андреев. – Почему-то считается, что красивых людей все любят. Полнейший вздор! Красивых – не любят.

Красивых – душой и телом. Это неземная красота, она не от мира сего, она ему чужда, выделяется из толпы, и толпа этого не прощает. Как не простила Христу.

Зинаида Конторова вздохнула в паузу и печально кивнула:
-Да-да, у меня училась одна такая девочка… Знаете, мне кажется, красота чаще проявляется в чем-то новом, непознанном. Старое, приевшееся, не прельщает воображение своей пыльной красотой. Красота всегда – нечто неординарное, поэтому и выделяется.

Андреев продолжал:
-Вот-вот, серую, безликую толпу возмущает и пугает присутствие этого чужеродного – красоты, которая выше толпы, а значит, унижает, оскорбляет каждого ее члена, втаптывает его в себя самого…

«Что они такое говорят?! – ужаснулся Эдик, стоя, прислонившись к косяку двери. – Разве настоящая красота – такая?!» - он вспомнил милый образ Нади Печалиной – она вызывала в нем совсем иные чувства, чем те, о которых говорили теперь взрослые. И, вспомнив, он улыбнулся этому образу.

-…а разве кто-то смеет так поступать? Жестоко поступает природа, давая одним этот неоценимый дар – красоту, и обделяя им других. Если бы каждый мог добыть себе где-нибудь такой клад – на Земле стало бы больше счастливых людей.

Тогда оправдались бы надежды многих на то, что «красота спасет мир». Нет, это невозможно. Вы правы, Оленька, она его погубит. Она – источник духовного одиночества, потому что отдаляет своего обладателя от других, обычных людей.

Она – источник черной зависти, ревности, порождающих злобу и дикую ненависть.
Она – источник грязного насилия, которому всегда не терпится испачкать чистое, незапятнанное.
Она – источник безудержной алчности, которой свойственно желать всё самое-самое.

«Хочу быть красивой!» - восклицает юная девушка, когда рассматривает глянцевые журналы мод.
Но даже не подозревает, сколько проблем таится за этими простыми словами, выражающими обычную женскую прихоть!

Что разумеет под ними девушка? Спросите у нее, у второй, третьей – наверняка услышите одно и то же.

Да, красиво жить не запретишь. Это и есть идеология толпы, которой не досталось красоты и которая ее вожделеет. Этим она успокаивает себя, когда, стремясь вслед за теми, кого так ненавидит, никак не может их догнать. Это мучит, терзает ее, ненависть растет, поднимается красным столбиком термометра.

И если ты был упорным, и тебе удалось догнать и найти ключ к той пещере, где покоится клад Красоты, ты ужаснешься, потому что станешь одним из объектов той же ненависти, - Андреев говорил так эмоционально, что у многих, в том числе у Эдика, мурашки поползли по коже.

Хотя над Эдиком всё еще витала где-то совсем рядом красивая Надя Печалина, а снизу ей, летящей, завидовали другие девчонки, так что Эдик пребывал словно во сне.

Но где-то сбоку раздавался реальный, рокочущий, чужой и страшный голос:
-Так бойтесь быть красивыми, бойтесь родиться ими, чтобы не ощущать на себе постоянного дыхания и взглядов злобы и жадной зависти! Если, конечно, не боитесь жить так, как большинство окружающих вас тихих, незаметных людей.

А впрочем.., - голос внезапно и как-то виновато примолк на секунду. – Пока будет жив на Земле хоть один человек-ангел, сын Красоты, в нем будут жить любовь и всепрощение, и детское удивление этим странным, вечно чем-то недовольным миром.

-Целую лекцию прочитал, - услышал Эдик раздраженный шепот жены Андреева. – Толя, ты выпил лишнего, сядь уже! – она дернула его за пиджак, и тот послушно сел.

После речи профессора, из которой мало кто что понял, как обычно из его красивых, но малопонятных лекций, в которых он, как правило, высказывал свои философские воззрения, и которые слушали только из уважения к возрасту и заслугам, а студенты – ради сдачи зачетов и экзаменов, - итак, после этой речи за столом продолжился неспешный разговор – теперь о студентах, сетуя на которых, в шутку говорили: «Все хорошо в родном институте, студенты только мешают».


VI


Николай утащил Витьку Чернышова на балкон.
-Ты опять куришь? – подивился тот.
-Ты же знаешь, мы с Ольгой курим только пару раз в году, когда собираемся такой большой компанией и выпиваем больше обычного. Не курить в Командории привыкли. Но совсем бросить не получилось, а жаль. И то Эдик нас осуждает, дескать, самоубийцы, - покаянно сообщил Николай.

-Ох уж это новое поколение со своей моралью, - усмехнулся Витька.

Они закурили, глядя с шестого этажа высотки на тонущий в предвечерних сумерках зеленый двор со стоящими машинами жильцов, на скачущих в играх шумных детей, на мусорные баки, которые вот уже несколько дней никто не вывозил, так что во дворе стоял довольно гадкий запах.

Дворники бастовали. Впрочем, до шестого этажа запах не доходил. Ветра не было, и если бы не дети, и не отдаленный шум шоссе по другую сторону дома, - стояла бы удивительная, сладостная для сердца тишина.

Красные огоньки сигарет быстро витали над балконом – друзья оживленно жестикулировали.

Николай, дрожа от волнения, говорил:
-Ты не представляешь, как совершенно ее лицо! Фотографии, те, что она разрешила сделать, и что я, когда уезжал, тайно оставил в коннектике – нам же это было запрещено, фотографии – это всё не то. Они не могут это передать, ее красоту.

Нет, это не та строгая, холодная красота, которая скорее отталкивает, чем привлекает. Она наполнена обаянием, она живая! А когда я дотрагивался до ее руки, в ней всегда было биение, трепетание. Она вся словно была в прозрачном саване, тонком, открытом, живом, пульсирующем. Но он был мучительно недоступен, непроницаем.

-Гм, да, крепко она тебя зацепила, - Витька вздохнул слишком глубоко и закашлялся, хотя был давним, заядлым курильщиком.

Бремович вспыхнул, словно еще один огонек.
-Плохое слово. «Зацепила». Знаю, о чем ты подумал. О сексуальности.

Нет, Витя, это не то. Совсем не то. Не та сексуальность, к которой мы привыкли, которая смотрит на нас с рекламных щитов, экрана, с глянцевых журналов – голым или чуть прикрытым красивым, роскошным телом с б…скими глазами и губами. Оно зовёт всем своим бесстыдным естеством – ну, давай, возьми меня, я же так хороша, ты этого достоин, и я хочу этого.
Или мерзкая реклама, где люди говорят, будто со смаком рассказывают о своем оргазме. Я не знаю, кого это привлекает. Меня – отталкивает, – Николай брезгливо поморщился, стряхнул пепел с сигареты.

-Меня тоже, - угрюмо заметил Чернышов.
-В нашем мире отождествили понятия красота и сексуальность. А это неверно, это страшно! Это – подлая подмена, дьявольская ловушка, если угодно!
Ирен совсем другая. Это – неземная, духовная, внутренняя красота, заключенная в такую же прекрасную внешнюю оболочку.

Извини за подробность, но я никогда не видел у нее лишнего сантиметра обнаженного тела. Она всегда одевалась строго, но при этом свободно. Про нее нельзя было сказать, что она – человек, застегнутый на все пуговицы.

Она была открыта для людей – для каждого, кто шел к ней с добрыми помыслами. Ее строгость – это строгость человека, который многое может себе позволить – позволить практически всё. Но – сам не позволяет, потому что не хочет этим искушать других.

И когда ты начинаешь это понимать, вот эту ее внутреннюю силу, – тут-то тебе и приходит конец. Потому что эта тонкая оболочка, даже в этих строгих одеждах, оказывается такой прочной, но независимо от нее самой влечет тебя со страшной силой. Тут не только недоступность, как таковая.

Нет, ты понимаешь, непреодолимо влечет эта ее внутренняя сила при внешней хрупкости!

Чернышов молча кивнул, казалось, почти окончательно протрезвев, глядя, как искажается мукой лицо Бремовича.

-Влечет, да. Но ее взгляд, жесты, любое, спокойное и строгое, и даже невзначай совершаемое движение – останавливает.
Она не осуждает и не насмехается над твоей слабостью.
Она не отталкивает тебя из гордости, но и равнодушной ее назвать нельзя.
И ты жаждешь, но почему-то не смеешь коснуться ее.

Почему – я до сих пор не могу понять этого. Не могу понять с внутренним трепетом, Витя.
А если кровь ударяет тебе в голову с такой страстью, что ты, как безумный, готов умереть, лишь бы она была твоей – ты не можешь этого сделать даже тогда.

Я… я не знаю, почему. Это какая-то мистическая энергетика. И всё это невыносимо и прекрасно. Потому что эта мука, я знаю, – она праведная, очищающая.

-Ну, хорошо, - вздохнув, подвел итог Виктор и закурил вторую. – Ты ничего не мог поделать. А другие? Ведь вышла же она замуж.

-А это, Витя, не трогай, - вдруг почти с угрозой сказал Николай, так что Чернышов вскинулся, пытаясь в темноте разглядеть, шутит тот или серьезно. – О такой любви я даже книжек не читал. Ясно?
Вот, говорят, есть любовь, как вулкан, - вспыхнет, исторгнется лавой и застывает, умирает навсегда.
Есть ровная и слабая, как бы тлеющая, скучная.

А у них с Сандро, мне кажется, она – как ярко горящая свеча. Не загрязняется ничем извне, не оплывает изнутри себя. Она должна и всегда будет гореть постоянным, ясным, ровным и сильным светом, освещая, согревая всё вокруг.

Понимаешь, не только их двоих, но и других – освещая и согревая! Притягивая к себе, так что невозможно отвести глаз, оторваться. Какая-то одухотворенная сексуальность их обоих, что ли. Если только можно совместить два этих понятия:одухотворенность и сексуальность.Как - я не понимаю. Они оба - живые, из плоти и крови, и как они смотрят друг на друга. И огонь в глазах, но... Это какой-то небесный огонь. Не похоти, нет... Любви... Поистине – святой любви, если вообще так можно сказать о любви между мужчиной и женщиной.

-Ну вот, ты опять про святость. Она же едва не погубила его, он едва не погиб из-за нее…

-Я объясню, я сам не сразу понял. Только потом, уже здесь, когда писал… Ирен из тех людей, что жертвуют всем во имя идеи, в которую верят. Она хотела всеобщего счастья для людей, а не своего...

-А ты не допускаешь, что она ошибалась, что несет им добро? В конце концов, наши, российские революционеры тоже в свое время много натворили, но ни к чему хорошему это не привело. Вот, сейчас, например…

-Сейчас, сам знаешь, это, скорее, передел собственности, который, увы, совсем не от желания всеобщего счастья. А раньше – ты не обобщай, было и хорошее. Как и у них.

Добро получается, когда то, что делаешь – делаешь с верой в добро. Вера для человека всегда священна. За нее нельзя, неправильно ни осуждать, ни оправдывать, искать ее ошибок.

Она есть, как данность, и все тут. С ней можно не соглашаться, или принимать ее позицию, или быть к ней равнодушным. Но что-то иное – оправдание ее, осуждение всегда будет необъективно.

-Ты говоришь, она жертвовала всем, а у меня сложилось впечатление, что она жертвовала чужими жизнями.

-Да, так тоже было, Витя. Но в первую очередь она жертвовала своей, потому что в каждый бой сама вела свой народ, и, как любой из них, могла погибнуть каждое мгновение.

И еще. Ольга права, она жертвовала ради них не только собственной жизнью. Она, без преувеличения, жертвовала всем, что у нее было, - отцом, своей любовью, а значит, счастьем.

Это было невыносимо видеть, Витя. Я знал, как отчаянно она любила Трильи. Она хотела этого счастья и любви. Но и эту любовь она отдала в жертву.

-Значит, поэтому он чуть не погиб?
-Да.
-Знаешь, Колян, как ты рассказываешь – она, и правда, просто какой-то душевный выродок, а не человек. Что ж, если Гитлер, Сталин или любой другой диктатор жертвовали во имя идеи собственной родней, их, выходит, тоже можно вознести на пьедестал и поклоняться их жертвенности?

-Ты не путай, старина. Диктаторы – властолюбцы и пекутся только об удовлетворении этой своей страсти. Ради нее они тоже, кстати, могут пойти на некие жертвы. Но при этом для них важна не только или не столько идея, сколько материальное обеспечение вокруг нее, или слава, признание.

У Ирен этого не было. Ну, вот скажи, если б у тебя было состояние, на которое ты бы мог купить всю оставшуюся у человечества нефть, жить в Арабских Эмиратах, ездить, куда и когда захочешь на личных самолетах, которые никогда не падают, обеспечить своим детям учебу в лучших университетах мира и головокружительную карьеру, и чтобы весь мир или хотя бы его половина поклонялись тебе, как богу, - ты бы смог отдать просто так это твое состояние, веря, что это может сделать нашу Русь счастливой сразу и навсегда? Всё, Витя, отдать всё, до копейки!

Друг поколебался.
-Нет, - наконец, сказал он, не глядя на Николая.

-А вот она смогла. А за то, чтоб у нас никто больше не голодал – смог бы отдать на смерть своих любимых и себя не пожалеть?
-Н-нет.

-А она смогла. И, если бы потребовалось, сделала бы это не один раз. Насчет ее «бесчеловечности» и «душевного уродства» я тебе вот что скажу.
Представь, что Иисусу Христу предложили бы отречься от всего, что Он говорил, а иначе стали бы бить, истязать у Него на глазах Его Мать, Марию. Как ты думаешь, отрекся бы Он?

-Нет, - передернувшись, но не задумываясь, тихо ответил Виктор.

-Впрочем, что я тебе предлагаю такую умозрительную ситуацию, когда подобная уже описана в Евангелии: Богородица стояла и смотрела, как Сына распинают, и не пыталась противостоять губителям, защитить Его. Она и до этого не уговаривала Его быть осторожней, Себя беречь. Она принимала всё, как есть.

Это глубочайшая вера. Ты бы мог молча смотреть, как изуверы мучают твоего сына, предают смерти, и не сказал, бы, чтоб прекратить это – да, отрекаюсь от всего?

-Сказал бы, отрекся, сына бы спасал, - совсем тихо прошептал Виктор.

-Я бы тоже не смог выдержать. А такие, как Ирен, могут. Знаешь, наверное, ты по-своему прав насчет «душевного уродства». Только не уродство это, а отличительная черта их души, вернее, духа. Сильного духа. Нечеловеческого. Потому-то люди, большинство, не могут это понять и осознать…

Ты подумай, вот, вроде, все, о чем мы тут с тобой говорим, это ведь касается человека, как любого живого существа, как животного. Мать в животном мире обычно жертвует собой ради детеныша, этот инстинкт направлен на сохранение рода.

Но жертвенность во имя идей, во имя блага других с потерей блага собственного – это прерогатива только человека. Но далеко не каждого.
А, может, именно это и является главным, что по-настоящему отличает человека от всех других млекопитающих.

Христос говорит, кто положит за Меня свою душу, тот спасет ее. В этом месте «душа» переводят, как «жизнь». За Него, понимаешь? За Его идею, Его Истину, и будь готов оставить при этом любимых, мать, отца, детей. Даже отдать их на заклание.

Скажешь, она сражалась за материальные блага, при чем тут Христос? Нет, Витя, она сражалась за внутреннюю свободу, за равенство духовных возможностей, а не за то, чтобы каждый спал на роскошной перине и жрал из золотой посуды. Так что ее жертвы – они Христовы, по сути.

-Если б были Христовы, - мрачно проговорил Чернышов, - она бы не революцию подняла, а раздала бы всё, что имела, бедным, а сама пошла бы с сумой по миру. Так было бы честнее…

-Да? – Бремович криво усмехнулся в темноте. – Если б она послушалась этого твоего совета, раздала бы всё и пошла, то ее за первым же поворотом изнасиловали бы и убили…

-Кто?
-Да какая разница? Герцог, полицейские, еще какая-нибудь мразь… Ну, и чего бы она этим добилась?

Чернышов помолчал секунду.
-Зато все ее ближние были бы живы… Если уж ты про Христа, то как же с ее жертвами согласуется: возлюби ближнего, почитай родителей?

-Люби и почитай, но если остаешься с ними, оглядываешься, - ты неблагонадежен для Царства Небесного, отступил от идеи, которой мог бы служить.

Поэтому, Витька, она была ближе к Нему, чем все мы, вместе взятые. Она не «душевный», а «духовный человек». А это значит, уже не совсем человек. Сверхчеловек, или лучше, чтоб не так избито, – надчеловек.

Но не потому, что она выше нас всех, остальных человеков. Нет. Она выше себя-человека, она – над собственным человеческим «я», понимаешь ты, Витя? Не от мира сего.

Эти ценности – нечеловеческие, надчеловеческие, и нам их – не вместить. Как Бог отдал людям любимого Сына, так и она отдавала всегда то, что больше всего любила.

Может, потому к ней так и влекло людей, они трепетали, благоговели перед ней. А она никогда этим не гордилась, даже стеснялась этого, ей больно было от этого…

Она ненавидела зло, но при всём при этом оно было и в ней, как во всяком человеке. И она постоянно боролась, в ней шла эта постоянная борьба – добро или зло.

Я даже думал, что она была в некотором роде социопатом, который  постоянно хотел и старался быть филантропом, альтруистом, любить людей, хотя любить их особо не за что.

Социопатом, страстно желавшим быть созидателем, а не разрушителем. Она пыталась любить и любила. Но не людей как бесформенную массу, а каждого – как личность, видя в нем – именно человека.

Подумай, сколько же силы нужно, чтобы бороться – причем постоянно – с собственным злом, пожирающим тебя изнутри! И эта ее внутренняя сила чувствовалась во всем, тянула, как магнит. Черт его знает, может, правда, сильное электромагнитное поле.

-Да, - кивнул Виктор. – Психотропное оружие. Я, честно говоря, всегда думал, что и во всей библейской истории не обошлось без инопланетян. Одно непорочное зачатие чего стоит. Конечно, всё это не от мира сего!

-Да ну тебя! – фыркнул Бремович, загасив недокуренную сигарету. – Богохульник, всё шутки ему шутить. Пойдем лучше ко всем.

Оставшиеся гости пили чай с Ольгиным пирогом. Баразовы и Андреевы уже ушли – для них пришлось вызывать такси – кое-кто выпил лишнего. Эдик с Любой ушли в детскую – Люба собиралась показать ему подбор фортепианной мелодии к какой-то песне, а пианино стояло в детской.

В зале продолжалась негромкая философская беседа, но, когда здесь снова появился Виктор Чернышов, - разговор закипел, будто вода в чайнике.

-Красота, красота! Сегодня одних разговоров про нее. Ну, положим, это всё говорилось про людей. А почему вы забыли о красоте природы, например? – Ольга пыталась его успокоить, уверить, что главный оппонент – Андреев – уже ушел, но Витька не поддавался. – Нет, вы скажите мне, что думаете! Красота природы не может взывать к ненависти, а вы говорите – красота всегда взывает…

-Природа ни к чему не взывает, - вздохнул Конторов. – Это, прежде всего, властелин. Над нами…

-Почему же? – невесело усмехнулся Бремович. – Я знавал людей, которым не терпелось вымазать всё красивое, чистое в собственной грязи. Для них любая, даже красота природы, как раз взывала к агрессивным действиям.

По-моему, это зависит только от внутреннего строя самого человека. У двух разных людей созерцание одной и той же красоты может вызвать совершенно противоречивые ощущения и желания: один захочет ее уничтожить, растоптать, а другой – безвозмездно приумножить и приукрасить.

-А у трех разных – еще более противоречивые, - хихикнул Васильчиков. – А у четырех…

-Хорошо с вами, ребята, весело, - перебил его Конторов, переглянувшись с женой, - но мы, пожалуй, тоже будем прощаться. Добираться далеко. Проводишь, Николай?

Он пошел проводить их до метро. Ольга осталась развлекать последних гостей.
-А ты Олю за свой руль не посадишь? – интересовался директор у Бремовича. – Сам хорошо, уверенно ездишь? А она?
-У вас какая марка? – спросила Зинаида Викторовна.

-Новый «Ларсен», наша с немцами последняя совместная модель, гибрид с электронным управлением. Так что для Оли не будет проблемы выучиться – там можно только на кнопки нужные нажимать, - усмехнулся Бремович.

-Женщина за рулем – очень частая причина аварии, не забывай, - шутливо предостерег Конторов, поправляя шляпу. – Тем более такая красавица, как твоя Оля. Женщина на дороге невнимательна, думает о своем – у нее же всегда больше дел, чем у нас, мужчин, слишком много мелочей – в порядке ли макияж, что купить в супермаркете, почему он не позвонил. А мужчина думает только об одном…

-Вот именно! – вспыхнула его жена. – Если женщина за рулем увидит за стеклом мужчину своей мечты, то в худшем случае притормозит его рассмотреть, а в лучшем – проедет мимо, задрав нос.
А теперь представьте обратное: мужчина за рулем и женщина его мечты – да он же шею свернет на нее, покажи она ему часть своей ножки или нескромное декольте. И будет ужасная авария!

Они шли вдоль ярко освещенного фонарями шоссе, заполненного даже в этот час непрерывно сновавшими туда-сюда авто.

-Да, но и тогда опять-таки женщина будет виновницей этой катастрофы! – весело воскликнул Конторов, и все улыбнулись, однако, как-то устало…


Когда Ольга, с помощью Эдика и робота-помощника убрала со стола и опять вошла в зал, пьяный Витька, вспотев, все еще доказывал Васильчикову:
-Нет, ты скажи мне, где ты последний раз видел настоящий, белый, непорочный снег? Где? Покажи мне то место! Его нет, давно нет на планете! Это нам за все наши грехи, за всю ту грязь, что мы – каждый из нас – оставляем за собой на земле.

За одно это мы должны умереть – все! Иначе было бы несправедливо. Надо же платить за всё… Природа – чистая, прекрасная, - уродуется, мутирует вместе с нами – идет на нашем грязном поводу! Чернеют наши души – и чернеет от гари машин, - у тебя есть машина? – Сашка кивнул. – И у меня есть! От их гари и гари заводов чернеет когда-то белый, мягкий снег. И тает, тает, как жизнь в смертельно больном теле!

Да! Я хочу умереть! Первым – в последний день Помпеи-Земли. Я зову конец света, я жажду, чтоб он, наконец, наступил. Тогда все, наконец, получат по заслугам, - Витька широко простер руки над Васильчиковым и, шатаясь, замолчал, удивляясь сам себе, что закончил эту темпераментную речь.

-Ребята, Люба домой собирается, - Ольга улыбнулась, стоя в дверях.

-Всё! – как ошпаренный подскочил Васильчиков. – Мы идем ее провожать. Спасибо, Оленька, за всё. Николасу – привет. Всё, всё, Витёк, мы уходим, тебя жена ждет, имей совесть, - он потащил друга поскорее на выход, по пути подхватывая его пиджак.

Чернышова, действительно, ждала дома беременная жена, которая не смогла быть на торжестве по причине неважного самочувствия. Он любил супругу, так что перепил, возможно, оттого, что испытывал самую настоящую тоску из-за ее отсутствия.

Витька опомниться не успел, как они уже шли втроем по улице, и эмансипированная Люба задорно говорила Васильчикову, вместе с ним поддерживая Чернышова под локти:
-Меня провожать – еще чего! Давай Чернышова провожать, это логичнее. А я сама твердо на ногах стою, не то что некоторые…


Проводив Конторовых, Николай вернулся через полчаса. Эдик, открыв отцу дверь, заметил его ошарашенный вид, спросил:
-Па, что с тобой?

Подошла Ольга.
-Оля, - задыхаясь, выговорил Бремович, лихорадочно блестя на нее глазами. – Конторов весь вечер молчал, боялся моей реакции. Он только под конец, только что мне сказал – через месяц я еду в командировку на три недели…

-Куда?
-В Командорию.