120. Сады стихов. Черубина. Дуэль

                120. Черубина. Дуэль

Лепажа стволы роковые…
      
Меж тем, в Петербурге события приняли характер опасный. Лиля терзалась, чувствуя себя так, как если бы не личину с нее сорвали, а платье – и принудили ходить голой среди одетых. Что платье – кожу содрали, вскрыли грудную клетку, насильственно, как моллюска, извлекли вилкой из раковины, нарушили интимную тайну существа, составляющую всю его гордость…

Гумилев же, словно мало ему было развенчания былого кумира («с сексуальными флюидами») публично, в литературном кружке называет Дмитриеву грубым словом. Все-таки, он любил ее, наверно. Не переставал страдать – когда она отказала ему в Коктебеле, он, топя обиду, защищаясь, написал своих  «Капитанов», мужской брутальный гимн…

Произнес что-то вроде: «На любовницах не женятся».

Волошин, услыхав о новом оскорблении (и переживая вину за журнальную экзекуцию своей протеже) счел себя обязанным вступиться, классически защитить честь девушки.

Эту дуэль Серебряного века, ее участники и свидетели, по прошествии времени, характеризовали, как маскарадный розыгрыш, но она таковою не была. Соперники встретились в мастерской Головина в Мариинском театре, заставленной декорациями из «Орфея в аду». Дело происходило во время представления «Фауста», Шаляпин внизу запел «Заклинание цветов». Волошин дал ему закончить арию – потом подошел к Николаю Степановичу, который разговаривал с А. Толстым, и ударил по лицу. Гумилев отшатнулся и выкрикнул с ненавистью: «Ты мне за это ответишь!»

Примечательна в этом отрывке музыка, которая аккомпанирует вызову: «Орфей в аду» (Волошин, как Орфей, хотел вывести Эвредику-Черубину из ада, и как Орфей, оглянувшись назад, потерял ее) и «Расскажите ей, цветы мои» – объяснение Фауста в любви к Маргарите ( он тоже предал свою возлюбленную).

Эхо фэнсиона

«Мокрый звук пощечины» суждено было услышать Алексею Толстому, секунданту Волошина, еще раз, много лет спустя – ее отвесил  «советскому графу», вступившись за жену, Надю Хазину, житель Трапеции Осип Мандельштам…

На другой день литераторы стрелялись за Новой Деревней у Черной Речки, выбрав пару дуэльных пистолетов, очень похожих на те, из которых дрался с Дантесом Пушкин (каждый из поэтов мнил себя Александром Сергеевичем, а соперника – Дантесом). Лепажа стволы роковые. Старенькие, но вполне дееспособные. Угроза смерти была совершенно реальной.

Была мокрая грязная весна и  секундант, который отмеривал 15 шагов по кочкам, едва не увяз в болотной питерской слякоти.

Карнавал – репетиция Смерти. Поэты стрелялись, хоть и как бы в театральных костюмах пушкинской эпохи, но настоящими пулями. Михаил Кузмин, секундант Гумилева, не в силах, от ужаса, стоять у барьера, сел на снег и заслонился цинковым хирургическим ящиком. Алексей Толстой так нервничал, что пошатнулся при выстреле и провалился по пояс в яму с талой водой (словно его, секунданта, ранили). Когда у Волошина случилась осечка, Толстой подбежал к нему и поспешно пальнул его пистолетом в снег, гашеткой в кровь ободрав себе палец. Гумилев промахнулся, у Волошина пистолет дал осечку. Гумилев настоял, чтобы тот стрелял еще раз. Сведующий в этих делах, Толстой вставил, вместо пыжа, разорванный на лоскуты носовой платок.  Волошин, зажмурившись, пальнул – боясь, по полному своему неумению обращаться с оружием, попасть в цель. Не попал. Гумилев настаивал и на третьем выстреле; секунданты, посовещавшись, отказали (дуэльный кодекс); будущий дважды георгиевский кавалер пожал плечами, перекинул шубу через плечо, сел в сани и отбыл.

«Гумилев не шутил, - рассказывал потом проницательный Толстой, - для него, конечно, изо всей этой путаницы, мистификации и лжи не было иного выхода, кроме смерти».

Примечательно, что секундант (и друг) Макса, он в этой истории как-то незаметно для себя, полностью встал на сторону Николая Степановича.

Это судьбоносная история. Чем больше пишут о ней, трактуя так и эдак, тем больше остается непонятного, (как и о последней дуэли Пушкина, о которой, в сущности, тоже ничего толком неизвестно.)

Одним из следствий дуэли Волошина и Гумилева  была безвременная гибель их учителя, поэта Иннокентия Анненского. Он умер от сердечного приступа на ступеньках лестницы Царскосельского вокзала, в непосредственной близости от кварталов Трапеции (Смерть в фэнсионе). Раненый рикошетом дуэльной пули… Близкие люди считали, что сердечника Анненского свел в могилу удар по его гордости: в свежем номере «Аполлона» вместо его стихов члены редакционной коллегии, переживавшие (даже праздновавшие) коллективный психоз – напечатали очередную подборку Черубины де Габриак; Анненский воспринял это как предательство.

 …Только в мутном пролете вокзала
Мимолетная люстра зажглась.

Только кто-то кому-то с перрона
Поклонился в ночной синеве.
Только слабо блеснула корона
На несчастной моей голове… (Фатэма).

В дни кометы-Черубины…

Вторым следствием этой истории являлось исчезновение с питерского горизонта Макса Волошина, его изгнание в Киммерию, на вечное крымское поселение. Как считал он сам, гордые петербуржцы дуэль с Гумилевым  «и вообще, всю эту Черубину» ему не простили.

Третьим следствием мистерии Черубины де Габриак (как напророчил Волошин) был брак Ахматовой и Гумилева. Услыхав о дуэли  из-за «фальшивой испанки», Ахматова навсегда возненавидела Волошина и, наконец, приняла очередное, пятое по счету предложение Николая Степановича выйти за него замуж.

Как мне представляется, именно после дуэли Волошиным Николай Гумилев  стал другим человеком (погиб от выстрела и родился заново). Перестал существовать неврастеничный молодой стихотворец, эпигон Брюсова и д`Аннунцио – возник сильный духом поэт, победитель жизни, «конквистадор в панцире железном». Произошло почти мистическое до-воплощение: установился характер, прояснилась судьба, стало более зрелым творчество. Почувствовав это, изменила свое отношение к нему и безжалостно высмеивавшая его Анна Горенко (истинное его горе), из-за которой он комплексовал, покушался на самоубийство. «Сколько несчастиев наш Микола претерпел, и все зазря», – еще недавно зло иронизировала она над Гумилевым в письме к подруге. Стало быть, не «зазря» – жених ее, надо отдать ему должное, знал цену своим желаниям.

Кстати говоря, четвертым следствием истории была передача вакансии, если угодно, титула «первой женщины-поэта», которым месяца три владела Черубина – Анне Ахматовой. Последняя отзывалась о событиях весьма  уклончиво, даже, в своем стиле, таинственно: хотела, мол, девушка, прославиться, благодаря дуэли двух известных поэтов, но чего-то, все-таки, не рассчитала. «Всего тут никто не знает…»

Мистический смысл ситуации: на «карнавальной» дуэли погибло четверо поэтов, имевших к ней касательство: разорвалось сердце Анненского, не стало прежнего Гумилева, отбыл (изгнан был?) из  Петербурга Волошин, уничтожилась и Черубина де Габриак.

Мало того, вскоре после дуэли почти перестал писать стихи (перешел  на знаменитую свою прозу) и секундант – Алексей Николаевич Толстой.