Жди меня, Родина, кн3 ч1 гл10-12

16+


X


В Командории начался сезон дождей. Почти день и ночь сыпались с тяжелых небес мелкие теплые капли.

Ирен думала: как странно, что этот сезон совсем не похож на все предыдущие – раньше в это время всегда холодало, однажды даже снег выпал, - а теперь – как-то мягко и тепло.

Иногда днем на короткое время выглядывало из-за туч заспанное солнце, иногда тучи сгущались, и над портом Туз грохотали настоящие грозы.

Элис их боялась, особенно, если была одна дома или шла из школы. Дома она при первом приближении грозы быстро закрывала все окна, закрывалась сама в комнате, устраивалась на своем новом диванчике и вспоминала Бога, о котором давным-давно в детском саду ей рассказывала одна из девочек и иногда говорили мама и папа. Так, ей казалось, было менее страшно.

Элис пыталась самостоятельно бороться с этим страхом, но не понимала – чего именно она боится, чтобы с этим бороться. Как-то поговорив с матерью, Элис, наконец, поняла: она боится возмездия, наказания за то, что она сделала что-то плохое.

Вообще, Элис была послушная, добрая, честная девочка. Но временами на нее словно находило, и она шла гулять, забывая предупредить по телефону или запиской отсутствующую дома мать о том, куда и с кем идет, хотя знала, что мать будет беспокоиться и обзванивать знакомых, особенно, если Элис задержится.

А задерживалась она часто. Когда же приходила и слышала вопросы матери – без гнева и раздражения, но полные справедливого упрека – Элис чувствовала себя очень виноватой, но не всегда говорила правду.

Дело в том, что Элис в своем весьма юном возрасте вела «двойную жизнь»: у нее были знакомства, которые не нравились Ирен и Александру.

Родители говорили ей об этом в форме совета, и не думая настаивать, но Элис все же иногда тянуло на соседнюю улицу, по ту сторону забора Морского городка – там жила веселая компания десяти-двенадцатилетних мальчишек и девчонок, сорвиголов, обчищавших время от времени чужие яблоневые сады, шумных на улице и чумазых от лазаний по опасным стройкам, которыми вновь покрылся помолодевший Туз. Элис тоже принимала участие в этих вылазках, хотя и нечасто.

Зачем она это делала? Об этом она сама не раз спрашивала себя. Дело было не в яблоках, которые в изобилии водились и в собственном саду, разросшимся вокруг особняка, в котором она жила с родителями и соседями.

Элис словно хотелось испытать, что ощущаешь, когда совершаешь преступление. И она слишком скоро это поняла, и потом уже всё реже стала появляться в знакомой компании, ссылаясь на школьные нагрузки.

Но вот за эту «двойную жизнь» и боялась Элис наказания от Бога. А из школы носила исключительно отличные отметки, учиться ей нравилось. На родительских собраниях про нее говорили: «золотой ребенок», «ангел».

Одним словом, Ирен не чувствовала, что с дочерью могут быть какие-либо проблемы: ведь – главное! – они понимали друг друга.

Об этом думала Ирен, неспеша идя с работы под зонтом по глянцевой мостовой, не замечая, что туфли уже полны теплой воды.

Мимо торопились малочисленные прохожие – укрыться от дождя, переждать или быстрее преодолеть его. Большинство людей не любят ходить по улице в дождь, предпочитая добираться до нужного места на транспорте.

А Ирен почему-то именно сегодня захотелось пройти по тому самому скверику, где она однажды встретила Грето Инзаро, приехавшего в Туз в печальные дни после смерти Зигмунда Хоша.

Сейчас сквер был пуст и прозрачен. Лишь на одной из скамеек сидела в старом плаще с капюшоном очень пожилая сухонькая женщина. С непромокаемого плаща многими струйками стекала вода.

«Она плачет? – не поняла Ирен, мельком взглянув на незнакомку. – Какое лицо! О, какое у нее лицо!»

В сердце Ирен что-то ёкнуло, дернулось, оно забилось сильнее.
«Эти глаза – глаза мертвого человека. А ведь она, кажется, еще жива?!»

По-прежнему не обращая внимания на свои промокшие туфли, Ирен подошла поближе и, наклонившись к женщине, спросила негромко:
-Вам нужна помощь? Чем я могу…?

Та подняла на вопрошавшую свой стылый, прозрачный взгляд.
-Вы – мне..? – видимо, у нее даже не было сил, чтобы выказать в голосе свое удивление.

Ирен вынула из сумочки сухой полиэтиленовый пакет, постелила на мокрую скамейку и присела рядом с пожилой женщиной.
-Да.

Некое подобие улыбки перекосило сухие, тонкие губы незнакомки, морщины лучиками разбежались по бледному, почти белому лицу.
Ирен подумалось, что эта женщина, должно быть, раньше принадлежала к высшему обществу, а теперь, видимо, серьезно больна, и от когда-то гордой осанки у нее мало что осталось.

-Вы так молоды и красивы, добрая девушка! Неужели вам есть дело до никому не нужной старухи?
-Каждый человек кому-то нужен, - задумчиво произнесла Ирен.

-Вы – Ирен де Кресси? – без всякой интонации спросила старушка.
-Почему вы так решили? – смешавшись, не поняла Ирен.

Та пожала плечами:
-Так, много слышала о вас раньше, в старые времена. Вы именно такая и есть. Благодарение небу, что все же посчастливилось мне повидать вас перед смертью, - она, наконец, улыбнулась – себе, не глядя на Ирен.

Голос у нее был скрипучий, неприятный, не слабый, но и без должной твердости – она словно сомневалась перед каждым словом, говорить ли его. Но, внезапно решившись, с придыханием всё же его выговаривала.

-Разве это так важно для вас? – удивилась Ирен. – И разве вам пора умирать? На вид вам лет шестьдесят, не больше.

-Вы угадали. Но жить мне, действительно, незачем. Нет! – увидев, как испуганно вздрогнула Ирен, поспешила заверить она. – Я хочу жить и буду жить, но смысла в этом нет. Нет! И никто мне уже не поможет.

Это так же верно, как невозможно вернуть рассвет того дня, в котором уже наступил вечер.

-На следующее утро приходит новый рассвет…
-Не мой. Да я бы и не жалела об этом. Мне жаль, что его встречают люди, которые, я считаю, не имеют права называться людьми. И горче всего, что эти люди – мои дети! Мои родные дети! – почти шепотом воскликнула она, и ее заглушил шум дождя.

А Ирен удивилась, что это мертвое лицо вдруг полностью ожило. Но ожило мукой и горечью.

-Простите, мне бы не хотелось лезть в душу, - мягко проговорила Кресси. – Но, может, вам нужно лишь высказаться, вылить то, что наболело, и всё плохое уйдет. Я могу вас выслушать.

-Правда? – удивилась пожилая женщина. – Прямо сейчас, под этим дождем? И у вас есть время?

-Есть, - спокойно кивнула Ирен из-под ненужного, промокшего зонта.

Незнакомка таинственно покачала головой, будто продолжая не верить. Однако спустя минуту начала свой рассказ. И – странное дело, - дождь, как бы прислушиваясь к неторопливой речи женщины, сам стал стихать и через несколько минут совсем прекратился.

Ирен, наконец, по очереди сняла туфли и вылила оттуда воду.

А женщина рассказывала:
-Я из старинного рода д’Энтони. Да, конечно, вы слышали. Но мои родители разорились после воцарения герцога Фьюсса, и жили мы небогато, так что революция нас в материальном смысле не задела.

Мой муж сочувствовал вам во время восстания, хотя открыто не поддерживал ничью сторону. У нас двое детей, сын и дочь, все уже взрослые, у них свои семьи.

Сын живет в Командоне, он научный работник, преподает в университете, занятой человек. А дочка – здесь. Есть внуки.

Мужа перед самой войной репрессировали. Теперь-то реабилитировали – но, поверьте, милая Ирен, какой в этом смысл, ведь человека уже не вернуть! – Энтони сдержанно высморкалась в чистый платок, и Ирен поняла, что та изо всех сил старается не заплакать, не показать себя слабой.

-Его расстреляли. Какой-то очередной заговор приписали. Он работал в финансовой сфере, положением своим никогда не злоупотреблял, но… В общем, темное это было дело…

Сын как раз ушел на фронт, а меня и дочку с зятем потаскали по допросам, а потом оставили в покое – что с нас толку?

Но моя Патриция стала с тех пор очень раздражительной, чуть что – в крик. Ее и так-то никогда спокойной нельзя было назвать.

Сын – он в Командоне, а мы здесь и до смерти мужа, и во время войны жили с ней в одной квартире, вроде бы, дружно. Ну, не сходились иногда во взглядах, но хоть по-человечески поговорить могли – и с Патрицией, и с зятем.

А с некоторых пор – словно оборвалось что. Ох, как тяжко стало. Внук в школу пошел, а Патриция что-то с мужем ладить перестала, то ли ревнует, то ли чего-то большего от него сама хочет, не знаю, молчит она об этом.

Все живут, как на иголках, чуть кольнуть – бешеными становятся, ничем не успокоить, не угодить. Я им всегда и по дому помогала, и с мальчиком сидела, пока они по кино и театрам ходили, и занималась с ним…

А вот теперь – неугодная стала…, - Энтони тяжело вздохнула – не от жалости к себе, а от обиды за близкого человека, который не оправдал надежды и веры в его лучшие качества.

Ирен это понимала, и от жалости к женщине у нее екнуло сердце.

-Квартира у нас очень неплохая, три больших комнаты в особняке, почти у каждого своя комната, мы с внуком – в одной. Кухня большая, отдельная.

Патриция там полная хозяйка, хотя ответственным квартиросъемщиком являюсь я. А они вот что с мужем удумали: вначале хотели меня к сыну спровадить – дескать, пусть бы теперь у него пожила.

А у того в двухкомнатной квартире жена и двое детей-студентов – ну, и куда меня к ним! Я и сама не пойду, да и жена его не позволит. Она у него такая…

А дочка моя, как видно, задумала у меня квартиру совсем отнять. Я им, мол, раз жить вместе невозможно, не уживаемся – то ребенка я не так воспитываю, то готовлю не то, советую не так, ворчу много – так давайте разъедемся.

Сейчас квартирных обменов много, как-нибудь уж подберем им двухкомнатную, мне – одну. Я пока еще и сама себя обслужить могу, и им помочь, так что в тягость не буду.

Но, вижу, не хотят они ни разъезда, ни размена. На днях сказали, чего хотят – в дом престарелых меня сдать.

Они разговаривали на кухне, а я случайно услышала. Но не поверила, зашла прямо туда, к ним. Ну, дочка скандал устроила, сначала, правда, добром стали меня уговаривать, но, вы посмотрите, в какой мне дом престарелых! – с невыразимой обидой воскликнула Энтони, глядя сквозь прозрачный воздух, через сквер. – Вот и вышел скандал.

Кричали, что я не думаю об их благополучии, что они в моем присутствии, из-за моих указаний и советов не чувствуют себя здесь хозяевами, раздражаются, и это может довести их до развода.

Сказали, что уже звонили в Командон, и сын – мой сын! – дал свое согласие и даже обещал посодействовать, чтоб учреждение получше, поприличней найти, - тут Энтони не выдержала и отвернулась.
Видимо, не одна слезинка скатилась по ее худому лицу.

-Скажите, Энтони, - задумчиво спросила Ирен, - а кем они у вас работают, какую зарплату получают?

-Вот! – словно спохватилась женщина. – Понимаете, не баловала я никого из них, мы всегда жили средне. Но вырастили их.

Патриция учителем работает, занятие, конечно, нервное, и платят не так много. Зато зять хорошо зарабатывает – он программист, начальник конструкторского бюро. Чего им не хватает?

Патриция говорит, что его зарплата – это его деньги, так что на меня она просить у него не может.

Чушь какая, я же для них живу! И квартиру эту я все равно им оставлю – кому ж еще!

Но почему, почему они не могут дождаться моей естественной смерти, почему так торопятся, всё скорее и скорее, всё не терпится им, всё сразу им надо!

После этого скандала я собрала кое-какие вещи и ушла к подруге. Уже три дня у нее живу. И что мне дальше делать – не знаю. Где правды искать? Как вернуть честь моих детей, которую они потеряли?


*     *     *


-Кто там? – приглушенно спросил из-за тяжелой двери напряженный женский голос.

Ирен послышалась в нем непомерная усталость – от жизни, от самого собственного существования, не говоря уже о каких-то поступках.

-Из социального обеспечения, - внятно и громко произнесла Ирен, и через пару мгновений дверь открылась.

-Здравствуйте, пройдите, пожалуйста. Вы, наверное, насчет моей мамы? Мы никак не можем уговорить ее вернуться домой, она по-прежнему живет у знакомой.
Ума не приложу, что делать. Это так…нехорошо…, - Патриция говорила быстро и энергически.
Она была похожа на свою мать, Энтони, и немногим старше Ирен. Но при первом же взгляде бросалась в глаза ее необычная усталость, даже при общем оживлении.

-Да, - запоздало ответила Ирен.

Ее провели в гостиную, усадили в кресло, предложили чаю или кофе, но она отказалась, и Патриция просто и устало опустилась в кресло напротив посетительницы.

Нет, у дочери Энтони не было даже и следов той осанки, которые Ирен с особым внутренним умилением заметила у ее матери.

Патриция говорила очень скоро, не раздраженно, но нервно, словно торопясь перед тем, как куда-то срочно уйти.

-Понимаете, моя мать – очень специфический человек. С ней невозможно ужиться! Это сплошные придирки: и белье-то у меня долго замоченным в ванной стоит, и в доме-то грязно – ну, сами видите, что это не так! И за сыном мы с мужем не следим, мальчик ходит в третий класс, мало гуляет, больше за книжками сидит; и муж мой мне не помогает, денег мало дает – а ведь это я, я сама не прошу, считаю это нечестным, он очень много работает и устает, я ему поспать даю, а мама своё гнёт: нет, пусть он в выходной пораньше встанет, пусть с сыном позанимается. Но ведь и ему когда-то надо отдыхать!

То она говорит, что у нас души черные, и мы нечестные люди, за ее счет в этой жизни устроиться хотим.

Вот, например, однажды я попросила у нее взаймы крупную сумму денег на покупку автомашины – моему мужу разрешено иметь собственное авто, и тогда как раз его очередь подошла, в их конструкторское бюро пришла разнарядка на новую модель.

Вы знаете, у мамы хороший счет в банке, она сейчас получает по нашим временам огромную пенсию – компенсацию, как жена репрессированного. Она, конечно, дала.

Мы договорились на определенный срок. А когда он подошел, то мы ей не смогли вернуть – у мужа на работе тогда был какой-то перебой с госзаказом, им финансирование урезали, потому мы и занимали.

Попросили маму подождать, она согласилась, а чуть позже – все равно требовать начала – мол, это мои, личные деньги.

Я тогда, конечно, взвилась, мол, что ты, родной дочери вообще долг простить не можешь, а она – нет, не могу.

Это был какой-то кошмар! Куда ей-то эти деньги, на старости лет! Что ей-то нужно, у нее же все есть! И потом, мы ведь и ее на этой машине возим – то к врачу, то в магазин.

Ирен только покачивала головой – как же ей было жаль их всех, не могущих примириться, не умеющих уступать из-за каких-то своих внутренних противоречий, душевной темноты. Любить не умеющих.

-Поймите, у нас просто больше нет сил. Мы очень любим маму, но у нас просто нет больше сил! – почти вскрикнула Патриция, вскочила с кресла и закурила сигарету, как заметила Ирен, не самую дешевую.

Пользуясь минутным молчанием хозяйки, оглядев комнату, Ирен заключила, что здесь было чисто, мебель была подобрана со вкусом, и пыль с нее смахивали, точно, ежедневно.

-И по всем этим причинам вы хотите, чтобы ваша мама жила теперь в доме престарелых? – задумчиво осведомилась Ирен.

-Ну да, - Патриция пожала плечами.

Выдыхая дым себе в плечо, в сторону от гостьи, женщина подошла к окну, распахнула его. На пасмурной улице вновь собирался дождь.

-А что в этом такого? – несколько секунд послушав молчание посетительницы, непонимающе спросила Патриция. – Мы же не собираемся бросать ее, мы будем приходить к ней, ухаживать. Мы только не будем жить вместе.

-А что, разменять вашу квартиру, чтобы у вашей мамы был собственный угол, нет никакой возможности? – осторожно спросила Ирен.

-Зачем? – Патриция, кажется, искренне не понимала. – Зачем менять такую прекрасную квартиру и ютиться в маленьких, когда у нас растет сын, надо же думать и о его будущем!

Я не понимаю, какая ей разница – жить в доме престарелых на всем готовом или в собственной конуре копошиться, отдельно от нас. А вдруг мы не сможем к ней вовремя прийти, а она заболеет, или вставать не сможет?
Я ей это пыталась объяснить – ведь в доме престарелых она всегда будет под присмотром, и плюс мы еще будем приезжать…

-Вы тоже должны понять, - не выдержала Ирен, - что даже для пожилого, даже для обездвиженного человека свой дом очень многое значит. А ведь она – ваша мама.

-Но ведь ей там будет лучше! – чуть не плача, воскликнула Патриция.

-Откуда вам знать?

«Что я такое говорю? – вдруг пронеслось в голове Ирен. – Откуда ей знать… Откуда мне было знать, что мои поступки, мое руководство восстанием тогда приведет к таким печальным последствиям теперь? А ведь я должна была, как и она, хотя бы предполагать…», - мысль Ирен осеклась под пристальным, недобрым взглядом хозяйки.

-Простите, а ваши родители живы? – без обиняков спросила Патриция.

-Нет, их давно нет, - спокойно ответила Ирен.

-Значит, вам этого не понять. Вам не понять, что это такое, когда изо дня в день, каждый час, минуту над тобой довлеет чье-то всевидящее око, которое не может тебе простить ни малейшей оплошности, обязательно укажет на нее в унизительной форме, так что ты почувствуешь себя в полном дерьме, как последняя идиотка! И это несмотря на всю степень кровного родства! Это ужасно, ужасно! – выкрикнула Патриция, схватившись за голову, бросив недокуренную сигарету в пепельницу, заходила по комнате.

Ирен с болью смотрела на нее, сознавая, что правы обе – и мать, и дочь. И – обе неправы.

«Дети, будьте послушны родителям вашим во всем, ибо это благоугодно Господу. Отцы, не раздражайте детей ваших, дабы они не унывали» (Кол. 3:20-3:21), - пронеслось у нее в уме.

«Какая простая и страшная правда, которую мы так легко нарушаем… Как же мне больно! Больно!» - вскрикнула она про себя.

Наверное, эти же эмоции отразились и на лице Ирен, потому что Патриция тоже несколько смягчилась и заговорила снова, но теперь более спокойно:
-Знаете… иногда два очень хороших человека ссорятся, не в силах найти общий язык. Просто отношения зашли в тупик. Ну, согласитесь, ведь бывает такое!

-Нет, по-моему, не бывает, - тихо сказала Ирен.

Патриция снова резко вскинулась на гостью.

-Думаю, так не бывает, - уже тверже повторила Ирен. – Потому что тогда либо оба они, либо, по крайней мере, один из них – поступает не вполне хорошо.

Патриция горько усмехнулась.
-Вы простите меня, я солгала вам, чтобы вы открыли и впустили меня, - взволнованно продолжала Ирен. – Я не из соцобеспечения, а из психологической службы. Ваша мама попросила помочь ей.

-Чем же вы тут можете помочь? - с усмешкой проговорила хозяйка. – Людям, которых вы совсем не знаете.

-Вы правы, не знаю. Но потому и пришла, чтобы хоть что-то узнать, выслушать, попытаться понять обе стороны.

-Похоже, вам это не очень удалось, - насмешливо сказала Патриция.

-Прошу вас, пожалуйста, ответьте мне на один вопрос, - Ирен мягко и грустно посмотрела ей в глаза. – Представьте, что вы приехали в чужой город, вам негде там жить, вы случайно познакомились с человеком, который чем-то вызвал бы ваше доверие с первого взгляда.
И он предложил бы вам пожить бесплатно несколько дней у него, в не очень просторной квартире, пока вы подыщете себе другое, более подходящее жилье.
Представьте, что вы бы согласились, и всё было бы именно так, как он обещал, совершенно бесплатно, просто так, от его чистого сердца. Что бы вы испытывали к такому человеку?

Патриция, не сдержавшись, откровенно рассмеялась:
-А, узнаЮ ваши психологические штучки! Это ведь был бы мужчина? И вовсе не за «просто так», а за вполне определенную мзду натурой?

Во-первых, я никогда бы не согласилась на такое предложение, и предпочла бы пожить в мотеле, в гостинице, или вообще переночевать на вокзале.
А во-вторых, вообще, вся эта ситуация настолько искусственна, нереальна, что отвечать мне, собственно, нечего.

-Вы не верите, что кто-то, действительно, способен так поступать – чисто, бескорыстно, без платы «натурой»?

-Не верю.
-А вы сами могли бы так поступить?

-Разумеется, нет! Ввести совершенно незнакомого человека в дом, а потом не досчитаться каких-нибудь вещей! Абсурд.

-Патриция, вы считаете себя добрым человеком? – без укора, без вызова, спокойным, мягким тоном спросила Ирен, не сводя с нее внимательных, сочувственных глаз.

-Я считаю себя нормальным человеком. Не злым, потому что зла никому не желала и не желаю.

-И не верите, что кругом могут быть такие же незлые люди, способные на бескорыстные поступки? – Ирен разочарованно опустила глаза. – Не можете им верить, потому что думаете, что они могут поступить с вами так же, как вы часто поступаете с ними.

Неужели вы не понимаете, Патриция, что оттого так и удивляет чужое бескорыстие, доброта, открытость за просто так, не требующая ничего взамен, - оттого, что в них мало кто верит и поступает так. Как будто так вовсе не может быть!

-Слушайте, зачем вы мне всё это говорите? – уже с раздражением воскликнула Патриция. – Мне ваши нотации не нужны, я материнских за столько лет наслушалась!

-Вы же такая умная, добропорядочная, солидная. И не понимаете, что то, что вы хотите сделать с вашей мамой – это плохо.

Она сделала для вас неизмеримо больше, чем вы можете сделать для нее за всю вашу жизнь – она вам эту жизнь подарила. А вы не можете потерпеть ее рядом с собой, - Ирен ходила по краю словесной пропасти: между обычным убеждением и осуждением. – Почему не поговорить с ней по душам, без обид, чтобы понять друг друга. Чтобы простить…

-Думаете, мы не говорили? Хватало этого только на короткое время. Так что всё не так просто.
Теперь с ней вообще невозможно по душам говорить. Вы лучше сами ей об этом скажите, моей мамочке, - фыркнула Патриция.

-Это просто, если обе стороны, действительно, хотят добиться истины. Люди могут, даже должны иногда ссориться, у них должны возникать какие-то проблемы.

Но суть в том, чтобы учиться решать их вместе, быстро и безболезненно, - взглянув на хозяйку, Ирен поняла, что Патриция не слышит ее.

Вернее, слушает из-за одной только вежливости, но постоянно ждет момента, чтобы сказать собственную, следующую, уже заготовленную фразу.

-Вы совсем не знаете моей матери, - скорбно повторила Патриция, прислонившись к косяку окна, скрестив руки на груди, тоскливо глядя сквозь тюль на моросящую улицу. – Если бы у вас была такая мать, вы повели бы себя так же, как я, уверяю вас.
 И потом, знаете, как надоели эти пустые разговоры о всеобщих духовных ценностях! – Патриция поморщилась. – Каждый что-то кому-то должен: родители – детям, дети – родителям.

Никто никому не должен! Пусть, наконец, все живут, как умеют. Сейчас время такое, вы-то почему этого не понимаете, со своими ценностями? – Патриция сверкнула неприязненным взглядом на Ирен, но, снова отвернувшись, сказала уже спокойнее:
-И вообще, думаю, вам пора.
Извините, у меня много дел: знаете, сын скоро из школы придет, потом муж, а потом еще школьные тетради разных оболтусов проверять…


Ирен шла по старой мокрой улице, словно отупев, думая о том, что она скажет Энтони, и о Патриции.

«Я не имею права их судить – это верно. Но кого же воспитала Энтони?
Кого воспитает из своих учеников Патриция? Кого она с мужем воспитает из сына?
Или он отомстит им, сам того не желая, за бабушку, поступив с родителями так же, как они – с ней. Или?

А совесть? Ах, да, это ведь только «высокие слова», упражнение в красноречии!» – Ирен горько усмехнулась.

«Люди – глупы. Со всеми своими атомными изобретениями, нанотехнологиями, со всей своей философией и изворотливым умом, потому что со всем этим они не знают или, зная, не видят, короткого набора прописных истин, живя по которым, можно было бы быть по-настоящему счастливыми, не мучая ни друг друга, ни себя.

Они – слепы, потому что не видят разницы между добром и злом, правдой и ложью, добродетелью и грехом, и никакой офтальмолог не вылечит ни одного из них ни за деньги, ни даром от этой вселенской слепоты…

Они – глухи, потому что слышат каждый лишь себя, а не других.
Они – немы, потому что часто говорят не то, что следовало бы говорить, и редко говорят то, что в действительности думают. Если думают вообще…

Если под словом «люди» понимать какой-то индифферентный тип живых существ, то этих так называемых людей можно было бы разделить на два вида: «звери» и «дети».

Впрочем, только последние, пожалуй, и являются людьми…

А я? Кто я? Такая хорошая, что не могу подвести под себя ни один из перечисленных эпитетов?
Ах, гордыня, гордыня, мать грехов и зла! Какая же я мерзкая, Господи!».

На душе ее было так же скользко и мокро, как под ногами. Асфальт и мостовые блестели и убегали под колеса автомобилей и ноги прохожих. Всё вокруг занималось «своим делом», всё «жило, как умело».

«А ведь это, пожалуй, моя первая самостоятельная попытка на поприще психологической помощи. М-да, неудачно. Трудно в первый раз», - приняв важное решение, Ирен, как всегда, почувствовала облегчение, отбросила тревожившие мысли, вздохнула, как могла, свободнее, и ускорила шаг – домой, к Элис.


Энтони прожила в их коттедже, в комнате для гостей несколько дней. Никто, кроме Паулы, не посмотрел на пожилую женщину косо. Никто не приставал к ней с предложениями помощи.

Однако Ирен отказывалась брать у нее деньги за проживание, и через пару дней Энтони не выдержала:
-Я не приживалка, - гордо бросила она. – Я сама могу устроить свою жизнь так, как захочу. Чтобы ни перед кем не быть в долгу.

Больше Ирен ее не видела. Еще несколько дней она испытывала жгучее желание узнать об Энтони у Патриции, но поняла, что не должна этого делать.
Каждый выбирает для себя.

«Ах, гордыня, гордыня, мать грехов и зла!..»


XI


Валентина Михайловна, учительница русского и литературы, сидела на своём месте и по очереди вызывала учеников к доске – по списку класса в алфавитном порядке, только с конца.
Читали наизусть Лермонтова «Смерть поэта».

-Кому это надо? – недовольно шептал в ухо Эдику Ромка Колобков. – Вот, спрашивает всех подряд! И обязательно все отчитаться должны, еще после уроков придется оставаться. У, грымза. Третий век этой ерундой мучают!

-Ты-то выучил? – поинтересовался Эдик.
-Я-то выучил. А ты?
-Тоже…

У доски, засунув руки в карманы модных джинсов, расслабленно стоял Сашка Покатин, хулиган-гроза школы, двоечник не от слабого ума, а от своей безбрежной лени, о чём давно уже было известно всем.

Но богатство его родителей-нуворишей, «современного поколения», как их теперь называли, давало ему возможность жить на широкую ногу, выбирая дорогу в любом направлении. А эту приличную школу они сами выбрали для него.

Учительница из-за больших очков неторопливо наблюдала за Покатиным. Сама она была очень интеллигентная, крупная женщина, со строгим, но подкупающим чем-то милым лицом, быть может, одухотворенностью.

-Ну, Саша, что же ты молчишь? Начинай, мы слушаем, - подбодрила она.

Покатин снисходительно улыбнулся кому-то в классе, нехотя, без выражения стал выговаривать:
-Погиб поэт, невольник чести, пал, оклеветанный молвой…, - внезапно замолчал, чуть подняпрягшись, вспомнил. – С свинцом в груди и…жаждой мести…Поникнув…, - он тяжело вздохнул и сам поник, снова замолчав.

-…Гордой головой, - весьма выразительно закончила за него учительница.

По классу пронесся смешок.
-Дальше, пожалуйста, - попросила Валентина Михайловна.

Покатин помолчал, подумал, собрав свои последние силы – поскольку всё же учил дома это стихотворение – продолжил читать, напрягаясь, одним ухом улавливая подсказки с первых парт, на что Валентина Михайловна грозно постучала ручкой по столу.

-…Не вынесла душа поэта…позора мелочных…обид… Восстал…он…против мнений…света…один…, как прежде…, и убит.


Так, с общей помощью, ему удалось дойти до строк про убийцу – Дантеса.
Дальше надо было говорить: «И что за диво! Издалека, подобный сотням беглецов…», - но это уже был предел покатинских возможностей, и он горделиво замолк насовсем, словно дал священный обет молчания.

Валентина Михайловна с сожалением вздохнула.

-Ну что ж, садись – два, - и Сашка, ничуть не смущаясь, даже чувствуя себя героем, незаслуженно пострадавшим, несколько свысока поглядывая на одноклассников, не вынимая руки из карманов, прошел к своему месту на задней парте.

-Надя Печалина, - вызвала учительница.

Девочка, как всегда взволнованная, очутилась у доски.
Класс заскучал.
Признаться, даже Эдику, которого стихи в ее исполнении так восхищали, тоже немного наскучили эти горящие глаза и эмоциональный, вдохновенный голос.

-Сначала, пожалуйста, - попросила Валентина Михайловна, уткнувшись большими миопичными глазами в журнал, поигрывая в пальцах шариковой ручкой.

Да, опять всё повторилось: голос и глаза. И даже мурашки по спине – у Эдика, конечно, и еще у некоторых, которые были в меньшинстве.
Остальные слушали плохо, поскольку занимались повторением стиха по книге вместо того, чтобы попытаться запомнить на слух.

И вдруг что-то случилось.

Эдик, отвлекшись на несколько секунд, потеряв страстную мысль, сквозившую в каждом звуке Надиного голоса, вздрогнул и вскинулся от парты.

Это произошло со всеми, будто электрический ток, мгновенный, всепоражающий, прошел через класс. Даже через учительницу.

-А вы, надменные потомки
Известной подлостью прославленных отцов…, - возвысив голос, бросила в класс Надя.

Девчонки с первой парты испуганно уставились на нее, забыв все свои неотложные дела.

Класс сидел тихо, как мертвый, глядя на чтицу многими парами непонимающих, но благоговейных от почти священного ужаса глаз.

-Но есть и Божий суд, наперстники разврата!
Есть грозный суд – он ждет!
Он недоступен звону злата!
И мысли, и дела он знает наперед.


Словно голос пророка на широкой площади, где звук отдавался в каждом дворе и переулке, гулкий, как стук сердца, если приложить ухо к самой груди, - звучал бичом голос Нади в каждом ребячьем мозгу, потрясая душу и внутренности.

-Тогда напрасно вы прибегнете к злословью –
Оно вам не поможет вновь!
И вы не смоете ВСЕЙ ВАШЕЙ ЧЕРНОЙ КРОВЬЮ
Поэта. Праведную. Кровь!


Печалина молча села на место, ее сосед на уроках литературы, Егор Хвалынский, умный, субтильный мальчик, уважавший Надю за ее интеллект, изумленно посмотрел на соседку сбоку, шепотом сказал:
-Ну, ты даешь! Молодец!
-Спасибо.

-Вот как надо читать стихи, - устало констатировала Валентина Михайловна. – Конечно, пять баллов. Спасибо, Надя.

Вызывали еще кого-то, дошли уже до Ромки Колобкова, а Эдик всё сидел, понуро опустив голову в учебник, ничего не соображая – только одна мысль вертелась у него в уме: «Это ведь она нам, нам всем это сказала. А вы, надменные потомки! Нам, нам!

Потому что мы, действительно, такие.
Это не Лермонтов, это она, Надя Печалина, бросила нам в глаза эти страшные слова.

Будет суд… Да, Божий суд. И судить будут нас.
За Диму Бухрина и его маму.
За ту обкусанную брошенную булочку.
За насмешки и сплетни.
Нас! Нас…»


*     *     *


Дискотека на Женский праздник – Восьмое марта – по традиции – выдалась удачной. Учителя – с головной болью – и молодые школьные охранники – без таковой – стояли у входа в просторный актовый зал, обрамленный по окнам тяжелыми бордовыми шторами, забитый до отказа школьниками от четырнадцати до семнадцати лет – с 8-е по 10-е классы.

Все толклись на этой обширной территории, пересекаемой лучами светомузыки в такт буйным ритмам, терлись друг о друга локтями, задевали соседей потными волосами – в общем, веселились вовсю.

Нади сегодня не было здесь. Эдик не особо переживал.
Он танцевал в паре с Катькой, потом с ее младшей сестрой, кстати, вполне оформившейся девушкой, хотя ей было всего двенадцать лет, и пустили ее сюда по большому блату – мать Катерины Ягодиной, юрист, вела у них в школе «Основы права» по личному приглашению директриссы, своей подруги.

Ромка Колобков на прошлой дискотеке признался Эдику, что думает приударить за Катькиной сестрой, но сегодня его тут тоже не было – приболел, и Эдик по просьбе друга выступал его заместителем, незаметно следя, чтобы эту девочку никто другой не охмурял.

Но через час бешеного темпа, заданного совсем обезумевшим от громкости диджеем, Эдик устал.

Он вышел в темный коридор второго этажа один, прошел вдоль стены, мимо окон, что лежали на полу светлыми неправильными четырехугольниками и выходили в хорошо, почти волшебно освещенный двор школы.

Ритм, немного приглушенный, долетал из закрытых дверей актового зала, продолжая бить молотом по мозгам.

К концу коридора, где этот звук становился всё тише, Эдик услышал негромкие, но говорившие с большим чувством голоса.

Бремович приник к стеклу последнего окна – за углом, в соседнем коридоре их П-образной школы, горел свет. Там у подоконника стояли три десятиклассника.

Эдик знал их – все они собирались поступать в институт отца, серьезные ребята, увлеченные – двое биологией, один математикой, все – спортсмены, все – уверенные в себе и своем дальнейшем жизненном пути: блестящее окончание школы – институт – наука.

Эдик немного завидовал этой их уверенности и, когда они изредка приходили к отцу и его коллегам, собираясь дома у Бремовичей, он обычно тушевался, стеснялся этих ребят, их знаний, их спокойствия образованных людей. Но сейчас осмелился и решил подойти.

-А, приветствуем, Эдуард! – с ним поздоровались за руку, как с равным, и это его немного успокоило. – Вот, может, подсобишь на свежую голову решить наш спор? – улыбнулся ему один из биологов, симпатичный паренек с длинными вьющимися волосами, обрамлявшими нежное, почти девичье лицо. – Ребята, слушаем молодежь! Давай, восьмой класс!

Эдик улыбнулся в ответ.
-Устами младенца глаголет истина, - саркастически заметил математик и только рукой махнул.

Он был суховат и внешне, и по натуре своей, и единственный на всю школу даже на дискотеки всегда ходил в одном и том же старом костюме, который к тому же был ему великоват.

Он вытащил из внутреннего кармана блокнот, множество страниц которого уже было исписано быстрым – нервным – мелким почерком, испещрено корявыми циферками и буковками и еще какими-то значками, относящимися к курсу высшей математики.

-Зря считают несправедливой безответную любовь. Этим просто уравновешиваются некие мировые силы. Вот, смотрите, - математик, наконец, нашел свободный, чистый лист в блокноте и нарисовал:
  А;В

А;В;С;
               
        7
        ;
        2
        ;
                ; 6 ; 5;  1;   3;  8;
        ;
        4
        ;
        9    и так далее.

-Допустим, А любит В и взаимно. Они замкнуты друг на друге. Но природа, естество не терпит замкнутости, как и пустоты – Вселенная бесконечна!

Такая замкнутость даже закону сохранения энергии противоречит. Всё должно двигаться, перетекать одно в другое, а не стоять на месте, не находиться в замкнутом пространстве!
Иначе, это кончится плохо – замкнутая система, распадаясь сама в себе, погибает без следа. А это – нонсенс.

Согласись, Борис, - обратился он ко второму биологу, с которым, собственно, и спорил – приятному молодому человеку с открытым, не ведавшим страданий лицом. – Ведь это почти тот же абсурд, если бы тебя любили все, и ты бы любил всех, как цифра 1 на третьей схеме.
Это заведомо невозможно, заведомая ложь – считать обратное! Однако, по-твоему, справедливо, чтобы любовь возвращать сполна, то есть, чтобы удовлетворить ею всех 2,3,4,5 и так далее. Абсурд! – он развел в стороны руки с блокнотом и карандашом.

Он всегда писал карандашом, вспомнил Эдик, и всегда носил с собой точилку – так он мог не бояться, что у него закончатся чернила, и он не сможет записывать свои умные мысли, приходящие когда и где угодно, даже в самых неблагоприятных для такого записывания условиях.

-В то же время, - продолжал математик, - когда А любит В, В любит С, et cetera – это помогает равномерному распределению мировой энергии любви.

Борис тонко усмехнулся, засунув озябшие от волнения руки в карманы теплой весенней куртки.

-Очень интересная проблема! Любить или быть любимым? Что важнее? Вот ты, Иван, утверждаешь – если даже постигнет несчастная любовь – это ничего, главное для внутреннего мира – то, что ты сам кого-то любишь. Ты любил?

-Да, любил! – вспылил математик.
-Это возвышает, безусловно.
Но оглянись вокруг.

Ты представил нам в доказательство почти математически точную, умозрительную модель. А на деле, на практике?

Несчастная, безответная любовь никак не возвышает человека – она его забивает, вгоняет в тоску, делает страдальцем в собственных глазах, а жалость к самому себе – что, кстати, вообще свойственно человеку, - плохой советчик в любых поступках.
Какая же тут справедливость? Какое равномерное распределение энергии?

-А теперь возьмем другую ситуацию, - Борис прошелся налегке перед внимательно слушавшими товарищами, - когда двое, как ты, Ваня, говоришь, «замыкаются» друг на друге.

Если человек видит, что его любит тот, кто ему самому небезразличен, он хочет, чтобы его любили еще больше – это тоже свойственно человеческой природе. Он приложит все силы для исполнения этого желания.

Я могу привести конкретные примеры, с именами и датами, как забитая, некрасивая, никому не нужная женщина превращалась в прелестное, притягательное существо, лишь стоило обратить на нее внимание; как отъявленный бандит полюбил честную и чистую девушку.
И когда та ответила ему взаимностью, он постепенно преобразился из негодяя в благородного человека.

Математик Иван грустно покачал головой.
-Человек, прежде всего – эгоист. И этот твой «негодяй» лишь «приложил все силы для исполнения своего желания» - добиться чистой девушки, - добавил он с кислой миной.

Борис протестующе замахал на него рукой:
-Тьфу, ну зачем ты испортил такой прекрасный философский спор?! Я ведь с самого начала говорил об истинной любви, а не о глупом влечении!

-Постой, разве оно глупо? – встрял в разговор давно молчавший длинноволосый Павел. – Как-никак, оно служит продолжению человеческого рода.

Борис поморщился:
-Да знаем мы это. Но, повторяю, я не о том…

Эдик неожиданно для себя перебил его, заглядевшись вдаль, за волшебный свет двора, видимый из окна, за последний, искрившийся под фонарями, мартовский снег:
-А что это такое, истинная любовь, как ее угадать?

Ребята переглянулись, замолчали, каждый – обдумывая про себя.
-Не знаю, - первым ответил Борис. – Я видел ее у других: заботу, тепло, ласку. И верю, что она должна быть. Но сам, - он рассмеялся, - пока не испытывал ничего подобного.

-А я думаю, ее нет. Это всё романтические бредни, - отрезал математик Иван. – Есть физическое влечение и есть элементарная привязанность людей друг к другу. Всё! Больше ничего нет и быть не может. Это и следует считать ею – истинной!

-Слушай, Эдик, пошли-ка отсюда, от этих горе-философов, лучше танцевать, - хохотнул длинноволосый Павел, обнимая Бремовича за плечи, и повел его назад, к залу, туда, где звучала сногсшибательная музыка.

-Не бери ты в голову эту дребедень, - улыбнулся он задумчивому Эдику. – Какая разница, что это: влечение, привязанность, любовь. Нужно просто, чтобы человеку было хорошо.

-Двум, - тихо ответил Эдик.
-Что?
-Я говорю, по-моему, вы все неправы насчет любви. Нужно чтобы минимум двум людям было хорошо: ей и ему, а также еще их детям, и вообще окружающим.

Павел усмехнулся:
-Тю-у, да ты сам – никак, филосОф! Эдик, на всех ведь не угодишь.
Вон, гляди, что они с Москвой сделали, эти оборванцы-голодранцы. Всё свободы требуют и прав каких-то.

Якобы, чтоб всем было хорошо. Об обязанностях только своих забыли, - вдруг зло заговорил он. – А кто же сортиры чистить будет, если все академиками, политиками, бизнесменами станут?
Не всем же на модных суперкарах разъезжать и во дворцах жить! Кто-то и пешком должен ходить.

Эдик с болью посмотрел на него и убрал его руку со своих плеч.

-Нет, Павел. В твоем рассуждении что-то неверно. Я пока не знаю, что. Но когда-нибудь обязательно узнаю.
И вот еще что.
По-моему, свой сортир каждый должен чистить сам.

Он быстро пошел к лестнице – на первый этаж, в раздевалку и – домой.
Ему не хотелось думать о своем обещании Ромке Колобкову о том, что он, Эдик, будет опекать малолетнюю сестру Катьки, на которую Ромка имел свои виды.

Эдик думал о Наде Печалиной, ее большие грустные и одновременно светлые, сияющие глаза так и стояли перед ним.


XII


 В кабинет начальника морской части эскадры Туза, временно дислоцированной в столичном порту Командона (родной военный порт Туза второй год был закрыт на капитальный ремонт), – в кабинет капитан-лейтенанта Александра Трильи прошел только что прибывший офицер, капитан первого ранга.

Приказом командования его перевели сюда из какой-то маленькой части южной группы военного флота. Когда он прикрыл за собой дверь, то успел лишь сказать:
-Разрешите доложить…, - но не успел представиться, потому что сам Трильи, пораженный, встал ему навстречу из-за стола.

-Анджело Феттоне? – полувопросительно прошептал Александр. – Ты…Вы…

Вошедший побледнел и опустил глаза. Он был примерно одних лет с Трильи, но, даже несмотря на густую седину последнего, по лицу казался намного старше его, а чуть навыкате темные глаза новоприбывшего и нос с горбинкой делали его похожим на большую больную птицу.

-Здравствуй, Сандро, - тихо сказал он, протягивая Трильи свои бумаги. – Мое личное дело, видимо, еще в канцелярии, я его обогнал, но тебе, думаю, скоро его принесут. Меня перевели к вам в часть в связи с расформированием нашей…

Александр был так обескуражен произошедшим, что не сразу нашелся, что говорить.

Они сели.
-Я знаю, о чем ты хочешь спросить, - тихо продолжал Феттоне, сняв фуражку, но, не решаясь положить ее на стол или кресло рядом с собой, нервно вертел в руках. – Как я остался жив, когда после той хлебной экспедиции всех наших расстреляли на островах.

Трильи молча и напряженно покачал головой.
-Нет? – не понял Феттоне.
-Я…знаю. Я знаю, что это ты подписал показания на адмирала Читто и посла Тимоша…

Анджело закрыл глаза, пытаясь унять старую дрожь во всем теле от страшных воспоминаний.

-Я…не выдержал, когда они меня…
-Не надо, Анджело, - мягко попросил Трильи. – Я знаю о пытках. И знаю, что у каждого – свой порог боли и терпения.

Мне там повезло больше остальных, меня только били, а в живых оставили благодаря случайному заступничеству Хоша, когда он узнал, что Ирен Кресси – моя жена.
Поэтому я не виню тебя, я понимаю, ты не думай, - и капитан первого ранга со страхом и изумлением посмотрел на своего будущего командира. – Всё это прошло.
Берми мертв, Эннаби мертв, Зигмунд Хош мертв.
Мы живы, а, значит, должны жить.

Если ты хочешь служить здесь – это твое право, и это приказ командования, так что я не против. Тем более, насколько я помню, ты был первоклассным связистом.

-С-спасибо тебе, Сандро, - заикаясь, проговорил Феттоне и утер расслабившееся лицо чистым платком. – Честно говоря, я здорово испугался, что это ты, и что ты не сможешь простить меня.

Трильи передернуло от воспоминания.
-Не знаю, выдержал бы я, если бы мне ногти рвали или били электротоком, - он встал, сделал шаг к шкафу, достал чуть початую бутылку коньяка, два широких низких стакана. – Потому и не виню. Лучше расскажи, что с тобой было потом.

-А потом, - пересохшими губами выговорил Анджело, задумчиво глядя, как командир тонкими струйками разливает коньяк, по чуть-чуть, по самому донышку стаканов: служба, много нельзя. – Потом меня освободили по личному распоряжению Берми, быстро подлечили и неведомо какими путями перевели служить на юг, в глухомань, сухопутным радистом.

Там встретил войну, был ранен, потом перевелся снова во флот, после войны женился, сына родил, и так и продолжил служить, где привык.

Но часть наша совсем маленькая, попала под расформирование. Мы не выбирали, куда нас пошлют. Вот так и совпало, что меня направили сюда, - Феттоне вздохнул, опрокинул глоток коньяка, закусил шоколадкой, которую Трильи подвинул ближе к нему.

-Извини, пока не могу предоставить приличного жилья твоей семье, только семейное общежитие, считай, барачного типа, хотя и достаточно благоустроенное – большая личная комната с кухней, удобства на этаже, - Трильи вздохнул. – Но эта теснота ненадолго.
Нас скоро вернут домой, в Туз, а там вам обязательно дадут квартиру в нашем Морском городке.
Там целую новую улицу недавно отстроили, - и впервые за весь разговор Александр, наконец, улыбнулся так, как умел только он.
От созерцания этой улыбки хотелось жить и работать.


*     *     *


Это лето выдалось богатым на рейды – на суше, в казармах команда «Первого» скучала не больше дня в неделю. Но и этого хватало для разного рода происшествий, заставлявших офицеров искать выходы из спорных ситуаций, а матросов – обсуждать в кубрике свежие флотские сплетни.

 Трильи чаще сидел не в тесном кабинете командира части, а в своей просторной каюте на крейсере, где всё, казалось, было под рукой, близко, и где от изнуряющей жары спасал холодный душ, который приходилось принимать не меньше, чем дважды за день.

Перед самым обедом, когда Александр проверял графики вахт и думал над учебной программой следующего дня, по громкой связи раздался голос дежурного:

 -Товарищ командир, к вам гражданские посетители, две женщины. Говорят, срочно. Уйти отказываются.

Трильи посмотрел на наручные часы – времени было мало, а работы еще много, - скрепя сердце, сказал:
-Хорошо, проводите ко мне.

В каюту осторожно вошли посетительницы, по виду – мать и дочь, похожие друг на друга пышными формами, без какого-либо стыда мало прикрытыми тонкими сарафанами (ведь на улице так жарко! ах, как жарко!), и роскошными волосами, обрамлявшими миловидные лица обеих.

Мать окинула каюту быстрым взглядом, улыбнулась Трильи, оценив соблюдение вкуса даже в такой узкоспециализированной обстановке.
Дочь большими темными глазами с поволокой остановилась на Александре, поднявшемся навстречу им из-за стола.

Была в этих глазах некая наглинка, заметив которую, душа Трильи сразу же восстала против этой молодой женщины всеми своими силами.

-Слушаю вас, сударыни, - после приветствий, усадив женщин за стол, сказал Александр.

Мать вздохнула и, потупившись, произнесла:
-Ах, товарищ командир, дело у нас очень щекотливое.

-Я слушаю, - спокойно повторил он, внимательно глядя на нее.

-Да один матросик ваш, Роберто Бетини, познакомился с моей дочкой и вот…, - она вдруг всхлипнула, Трильи, не дожидаясь развития истерики, быстро налил и поднес ей стакан холодной минеральной воды – у него всегда имелся запас в холодильнике.

-Мама, ну что ты, не надо плакать, - заботливо пролепетала дочка, а сама то и дело взглядывала на красивого капитана.

-Так что матрос Бетини? – оставаясь строгим, переспросил Александр, подавая матери салфетку – утереть слезы.

-Извините меня. В общем… моя дочь теперь ждет ребенка, вот, мы тут и справку принесли, а папаша, то есть этот ваш матрос...
В общем, носа не кажет. Я очень прошу вас разобраться с этим делом, поспособствовать как-то… Как честный человек, он теперь просто обязан на ней жениться.

-Простите, - почти перебил ее Трильи, возвращая бутылку минеральной в холодильник, разворачиваясь к просительницам. – Но, мне кажется, это личное дело самих молодых людей, жениться или выходить замуж.

-А как же ответственность? Ведь будет ребенок! – вдруг вспыхнула дочь.

Трильи прямо взглянул в ее нагловатые, замутившиеся глаза.

Он стоял в метре от нее, скрестив на груди руки, строгий, не допускающий возражений, и чувствовал на себе бесстыдно-ласкающий взгляд, говоривший о том, как ей жаль, что она беременна от какого-то прыщавого матроса, а не от такого красавца, который теперь стоит перед ней.

Этот взгляд с постоянной скоростью путешествовал от его лица по шее, груди, спускаясь до низа кителя, задерживаясь между ног, и снова поднимался, чтобы тут же начать свой обратный путь книзу.

Трильи стало так противно от этого сладкого взгляда и показалось, что незаметно моргни он ей или улыбнись – она тут же, при матери, сорвет с себя всю немногую одежду и бросится, чтобы сделать с ним то же самое, так что он поскорее сделал шаг в сторону и сел за стол.

Александр с трудом глушил всплывавшие в уме ругательства на такого рода дам и пытался заставить себя, как иногда прежде, пожалеть ее, как слабую, обманутую женщину, которой только воспользовались. Получалось плохо.

-Вы говорите об ответственности, - сдержанно повторил он за ней. – Но ведь и вы – не маленькая девочка, чтобы не знать, отчего появляются дети.

-Да он ведь ее обманул! – всплеснула руками ее мать.

-Это было насилие?

-Нет, - дочь усмехнулась. – Познакомились на танцах, он меня проводил, зашли домой, матери не было, у него было увольнение на сутки, вот и не удержались.

Трильи развел руками. Он с трудом сдержал себя, чтобы не спросить ее: «Что же ты, когда давала ему, меня не спрашивала? А теперь хочешь, чтобы последствия твоего греха разруливал я?»

Вместо этого сказал с укором:
-А вы, значит, не знали, что от столь близкого контакта с мужчиной случаются дети?
Что же вы именно тогда не пришли и не спросили у меня, что вам делать, когда вели домой, на ночь глядя, малознакомого мужчину?

Тогда вы решили это сами. Ну, значит, и теперь вам предстоит во всем разобраться самостоятельно.
Согласен, он виноват, но и вы – вовсе не оскорбленная невинность.

Мать охнула, ласковый взгляд девицы полыхнул злобным оттенком.
-Значит, не поможете? Значит, вот какая она, мужская солидарность, - с горькой издевкой подвела итог мать.

-Мужская солидарность здесь ни при чем. Каждый должен отвечать за свои поступки сам. Вы свободны, - устало сказал Трильи, возвращая им подписанные пропуска, и одним жестом придвинул к себе недосмотренные документы.

-Я на вас жаловаться буду вышестоящему начальству, - свирепо пообещала мать, поднимаясь, дернув за руку дочь.

-Вы свободны, - железным тоном повторил Александр.

Дочка, томно изгибаясь, выставив высокую, пышную грудь, поднялась и уже у двери просторной командирской каюты на несколько секунд, словно невзначай, обернулась, задержав на Трильи свои глаза с поволокой.

Как же он ненавидел этот взгляд, обжигавший его душу чужой тошнотворной тоской! И как ему было жаль этих женщин, бесконечные желания которых никак и никогда не могли быть удовлетворены!

Когда, наконец, они вышли, Трильи, повернувшему ключ в двери каюты, хватило пяти минут, чтобы быстро раздеться, вскочить в душевую кабину и брезгливо смыть с себя ледяной водой всё то неприятное, сладко-приторное, что излили на него эти тоскливые глаза кошки, пьяной от своего безумного желания.

Одевшись, Трильи вызвал провинившегося матроса.
Тот угловато вошел, кажется, уже догадываясь, о чем пойдет речь.
-Матрос Бетини по вашему приказанию прибыл.
-Садитесь, - спокойно предложил Александр. – Ну, что будем делать?

-Не могу знать, - парень захлопал большими добрыми глазами и покраснел.

-Что же вы, товарищ Бетини, довели до такого? Девушка пришла, жалуется. Ребенка от вас ждет, а вы в кусты?

-Я… Нет, товарищ командир, это неправда! – вырвалось у него.

-Что, я вам врать буду? – не повышая тона, устало переспросил Трильи.

-Нет, никак нет! Да она же сама, понимаете! В клубе во время танца познакомились, говорит, пойдем ко мне, матери дома нет. Ну, я и… Не устоял, в общем, - поникнув головой, закончил матрос.

-Вы предохранялись?
-Я?
-Вам доктор перед каждым сходом на берег лекции читает и презервативы раздает. Вы им пользовались?

-Да! – словно обрадовавшись, воскликнул матрос. – И она говорила, что у нее это… безопасный день, вот…

-Послушайте, - устало прервал его Александр. – Вы уверены, что этот ребенок не от вас?

-Так точно, - повеселевший матрос подскочил с места. – Не от меня!

Трильи вздохнул и кивнул.
-Ладно, а если они не согласны, пусть сами оплачивают ДНК-анализ.

Бетини замялся, словно устыдился.
-Разрешите вопрос?
-Да.
-Почему вы мне верите? - неожиданно для Александра прямо спросил матрос.

Трильи понимающе усмехнулся.
-Потому что не верю таким, как она. Такой вот метод исключения одного из двух...

-Простите, товарищ командир. А вдруг она, правда, беременна от кого-нибудь, так что же, теперь пойдет аборт делать? Но ребенок-то не виноват…, - он растерянно снова хлопал своими смешными ресницами. – Выходит, если я не женюсь, то толкну ее к…аборту. Это ж…ну, убийство выходит?

Александр был поражен. Он знал этого матроса – тот был на хорошем счету, готовился стать старшиной. Трильи помнил из личного дела, что Бетини из небогатой крестьянской семьи.

«Может, и снесло парню голову здесь, в столице, девчонка ему вскружила. Много он на своем веку видел? Но такая жертвенность! Откуда в этом простом парне?»

-Знаете что? Вы не можете отвечать за нее. За себя – за то, что вступили в эту связь - считайте, вы уже поплатились, как минимум, спокойствием своей совести.

А что касается ребенка – если он вообще есть – не вы толкнете эту женщину на аборт, это будет лишь ее выбор.

И либо она будет всю жизнь искупать свой грех, в терпении одна растить этого ребенка. Либо преумножит свой грех, сделав аборт.

Впрочем, вы тоже можете выбирать – жениться на ней или нет.

Но перед тем подумайте, хватит ли у вас сил жить с нелюбимой и, возможно, воспитывать чужого ребенка.

Для этого, сами понимаете, много силы и терпения нужно. Есть ли они у вас? Ведь это будет жертва. Вы принесете всю свою жизнь в жертву ради этого ребенка. Но готовы ли вы к этому? Выдержите ли вы это? Устоите ли на этот раз? – Трильи грустно улыбнулся. – Это решать только вам. Самому.

А потому, товарищ Бетини, вам трое суток дежурств, поступаете в распоряжение боцмана. Чтоб было время подумать о том, чем, когда и с кем стоит заниматься.

В другое время любой матрос расстроился бы от такого наказания, но сейчас Бетини даже обрадовался.

-Спасибо за науку, товарищ командир! Но разрешите еще вопрос, - он замялся перед уходом.
-Разрешаю.

-А вы? Как бы поступили вы на моем месте?

Трильи вздрогнул, взглянул в его серьезные, задумчивые глаза.

-Я не отвечу на ваш вопрос.
Потому что, если скажу, что никогда бы не оказался на вашем месте, вы расстроитесь и примете неверное решение.
Если скажу, что женился бы, либо, наоборот, что оставил бы всё, как есть, - это тоже может подтолкнуть вас к решению, которое вы примете несамостоятельно, и потом всю жизнь будете думать, что зря послушались моего совета.

Вы сами должны сделать выбор. Это тяжело, верно.
Но эта способность – самостоятельно принимать решения – и есть признак того, что каждый из нас является человеком.

Бетини ошарашенно кивнул.

 «Надо в медчасти сказать, пусть покрепче мозги ребятам вкручивают, чтобы намертво запоминали. Черт знает что, если командир всему личному составу будет личную жизнь устраивать! Хватит с меня одного Иллиано, доброго соседушки!» - про себя кипятился Александр, а вслух сказал коротко:
-Свободен.

Бетини послушно направился к двери, но притормозил и, стесняясь,  снова сказал:
-Товарищ командир, а можно еще один вопрос?
-Ну, валяйте.

-Только он, это… Того, личный очень. То есть нескромный.

-Валяй нескромный, - Трильи стало забавно, о чем он спросит.

-Про вас говорят, вы очень выдержанный человек… Ну, в смысле, долго без этого обходиться можете. Ну, без женщины. Вот я и хочу спросить, как это возможно. Как вы так научились?

-Ишь, какой, - усмехнулся из-за стола Александр. – Думаете, чему я вас тут, на флоте, пытаюсь научить? Вот этому самому и пытаюсь. Выдержке. Волю воспитать, чтобы в некий момент каждый из вас мог сказать «нет» своему желанию, если оно тащит в болото и грязь.

А воспитать это можно только путем переключения мозгов. Доминанту другую выбрать надо. Большинство ведь как думает: мужик-завоеватель, то есть должен побеждать слабый пол.

Но разве это твоя победа, если тебя женщина в койку укладывает? Это ее победа – не твоя.

Вот тебе отличный принцип – взять самого себя на слабО. СлабО в данный конкретный момент сказать «нет» самому себе, своему телу? Это покруче будет, чем отдаваться желанию.

Чувствуешь – слово-то какое: «отдаваться». То есть ты уже не ты вовсе, а раб этого желания.

И кто ты после этого – мужик? Голова-то у нас, людей, повыше будет, чем то, что ниже пояса, а?

По логике выходит, что и командовать должна голова, разум. Вот и проверь, кто тобой командует.

Поди, попробуй не раз и не два, и даже не десять, а, скажем, пятьдесят на пятьдесят – сможешь противостоять своему физическому желанию или нет.

И вот когда в половине случаев ты будешь твердо уверен, что это именно ты победил свое желание – ты, сам, своим разумом, своей волей, силой духа, независимо от обстоятельств, - только тогда ты сможешь сказать – да, это я победил, это – моя победа.

Мужик по определению должен быть сильным. Таким может быть только человек с сильной волей.

Физически сильный трусливый боец – козявка перед щуплым, но выдержанным человеком. Что, конечно, не умаляет значение физической подготовки.

И главный помощник в этом – физический труд. Он облагораживает душу и очищает тело, и так укрепляет и то, и другое.
Так что все наши авралы – это не просто блажь боцманов. Понял теперь?

-Так точно! – матрос, обрадованный, козырнул. - Разрешите идти? – и выскочил из каюты.