Жди меня, Родина, кн3 ч1 гл13-15

16+


XIII


(Из лекций Николая Бремовича).

-Здесь был вопрос о том, можно ли верить мемуарам исторических лиц.
Отвечаю. Мемуары – это художественное произведение, а не исторический документ, на который можно опираться при изучении того или иного момента истории.

Но дело даже не в мемуарах. Я призываю вас помнить и о том, что не каждый реальный исторический документ отражает истину. Даже те, которые составлялись подотчетными людьми.

Повторю – документы составлены людьми. А это значит, в них могут быть субъективные ошибки.

Как грубый пример, напомню вам о приписках в эпоху советского застоя. Посмотрите, что получается. Например, вы анализируете вопрос о поголовье скота во второй половине двадцатого века в России, причинах его динамики. Находите в архиве соответствующие отчеты с мест.

Верить этим цифрам? А приписки? Были случаи, когда при передаче данных по инстанциям эти приписки возрастали почти в геометрической прогрессии, пока отчет доходил до центра.

Или, например, младенческая смертность также в советский период – этот демографический показатель у нас считали не так, как во всем остальном мире. И в результате родившихся живыми детей, но умерших в первые сутки после рождения записывали как мертворожденных.

Если вы не знаете этого, то при анализе младенческой смертности – то есть смертности уже родившихся младенцев – за этот период будете считать, что она была очень низкой. А это явная историческая ошибка.

Еще более страшной, я бы сказал, роковой ошибкой является то, что историки позволяют себе делать далеко идущие выводы, опираясь на чьи-то воспоминания.

Вот совершенно безобразный пример. Некий историк (*Соколов) в конце двадцатого века выпустил книжку о маршале Тухачевском, герое гражданской войны, любимце женщин, силаче, жестоко подавлявшем матросские и крестьянские волнения в советской России, и ставшем одной из жертв сталинских репрессий.

Историк ссылается на показания следователя, - также позже арестованного, - в которых идет речь об «интимной дружбе» Тухачевского с другим военачальником тех времен: Фельдманом.

Автор говорит о том, что, возможно, речь идет о гомосексуальной связи, хотя термин «интимная» в тридцатые годы двадцатого века не был таким однозначным, как в конце двадцатого века или теперь.

И в качестве доказательства упомянутой связи этот историк опирается также на воспоминания врача, который писал, что возле служебного кабинета Тухачевского (до его ареста) был миниспортзал, куда они с Фельдманом приходили. Оба были здоровыми, крепкими силачами, и Тухачевский крутил друга, как мельницу, говоря «держись, Бориска!».

И что, это доказательство гомо?!!!
Я смею заметить, что подобные предположения – позор для историка, не говоря уже об их преступности вообще.

Преступности по отношению к тем, кто понятия не имеет о методах исторического анализа. То есть – ко всем остальным, кто это прочтет.

Это предположения, ориентированные на обывательские сплетни скучающих домохозяек, сидящих на скамейках и обсуждающих личную жизнь соседей и эстрадных звезд и судящих о том, о чем они не имеют ни малейшего представления.

Это предположения, которые наиболее часто проливают грязь клеветы на честных людей, которые достойны прямо противоположного – понимания и уважения, а не отвратительных подозрений и обвинений.

Не дай вам Бог стать такими «историками»!

Господа студенты, я призываю вас помнить, что история – наука тонкая и точная.
Почти такая же точная, как математика.
И настолько же тонкая, как воздушная материя, которая дает сшить из себя прекрасную одежду только умелому портному, который любит свое дело, свое ремесло не из-за тех денег, которые за него получает, а само по себе, как таковое.

А неумеха и наемник только наделает на ней кучу затяжек, а то и вовсе порвет. Ничего хорошего у него не выйдет.

Кстати, о наемниках. Ни для кого давно не секрет, что история за многовековую жизнь человечества часто становилась прямым источником материального дохода.

Историкам платили за то, чтобы они говорили одно и опускали другое, искажали факты и тому подобное.

Поэтому, простите, мне смешно, когда говорят, что Тацит, известный своими антихристианскими взглядами, писал о мелких событиях, современником которых он был, но ни словом не обмолвился о великих чудесах, творимых последователями Христа, что якобы свидетельствует о том, что таких чудес не было.

Я не могу отнести себя к истинно верующим, но такие посылы насчет Тацита наивны. Тацит, судя по известным источникам, не был настолько свободным от мирских искушений человеком, а потому пресловутый «человеческий фактор», думаю, мог играть немалую роль при написании им своих опусов.

Иными словами – он мог писать лишь то, что было угодно тому, кому это было выгодно. Тем более, что большинство трудов Тацита вообще не дошло до наших времен.

Итак, если обобщить, я бы сказал следующее.
Ложь может быть с умыслом и без него. Без – это когда человек говорит ложь (чаще передает) чужую, по незнанию.

Однако, справедливости ради, следует отметить, что это нисколько не умаляет его вины, поскольку, если он не знает точно, то такое слишком вольное обращение с чужими фактами потенциально уже содержит в себе опасность передачи лживой информации, и человек должен, просто обязан помнить об этом!

Ложь с умыслом я бы подразделил еще на три вида:
1) невинную, которая обычно свойственна детскому возрасту, например, когда дети хвалятся друг перед другом сначала игрушками, а потом, взрослея – автомобилями, квартирами, женами, зарплатами, должностями и так далее,преувеличивая то, что есть на самом деле.
Смею вас уверить, этот вид лжи к исторической науке не имеет отношения, но свойственен практически каждому из нас.

2) Есть так называемая «ложь во спасение». Ею любят грешить доктора и юристы, забывая о том, что даже это «во спасение» действует весьма ограниченный отрезок времени, после чего такая ложь очень точно и больно бьет и по тому, кто ее говорил, и по тому, кому говорили.
И вот тут уже ни о каком спасении речи не идет.

И, наконец, 3) – ложь в превосходной степени, вершина, так сказать, любой лжи, подлая, с самым что ни на есть низким умыслом оклеветания кого-либо, с вожделением неких привилегий себе или тому, кто эту ложь заказал.

Этим страшно грешит историческая наука. И я снова и снова предостерегаю вас, господа студенты, от любого вида лжи. Помните, она всегда возвращается к своему источнику, и от нее нет спасения никому.

Но где же выход, спросите вы? Неужели в исторической науке практически не существует объективности?

Это не так, господа студенты. Я призываю вас быть максимально скрупулезными при изучении документов, каждый анализируемый вопрос рассматривать с различных точек зрения, руководствуясь данными, полученными из самых разных источников.

Иными словами – многократно перепроверяя имеющиеся документы друг другом, а также перепроверяя самого себя.

Реально это возможно только при полном открещивании от собственного мнения, поскольку оно, как правило, мешает объективности оценки исторического события.

Отмечу, что иметь это мнение вам никто не запрещает. Но еще раз говорю – настоящий историк не может быть предвзят.

Более того, если он не рассмотрел проблему со всех имеющихся ракурсов – по лени, злому умыслу ли, либо по незнанию – это на его совести. Это – на суд потомков и, как говорится, на Божий суд.

История должна быть только наукой фактов, точных, объективных фактов и наукой анализа именно таких фактов.

Если ты не уверен в их объективности и не знаешь методов ее проверки, тогда ты, как историк, либо не имеешь права подавать эти факты людям, либо должен подавать их только со ссылкой на то, что они – не проверены, спорны.

Только тогда ты можешь быть уверен, что не множишь на земле заведомую ложь.

В противном случае, ты, в лучшем случае – просто литератор, писатель, фантазер, а в худшем – да, подлец, не меньше.

…

Если мы рассматриваем историю как науку объективную, то, строго говоря, я бы сказал: нет прошлого, настоящего и будущего. Деление на эпохи, эры и тому подобное – слишком условно.

Это сделано для удобства изучения, но никогда не надо забывать об условности такого деления.

Здесь уместно вспомнить эпилог к роману Льва Толстого «Война и мир», где великий писатель говорит о непрерывности истории.

Вдумайтесь в это: ведь, действительно, не существует границы того, где кончается прошлое, начинается настоящее и прогнозируется будущее. Слишком быстро одно переходит в другое.

Поэтому объективности можно добиться, только изучая этот процесс в его непрерывном течении и закономерности этого течения. Только тогда можно понять действительные причины исторических явлений. Они могут быть только объективными.

Понятие субъективизма тут также лишь условность, от незнания объективной причины. Ни одна личность, ее поступки, не могут считаться реальной причиной исторических событий – воля Гитлера, Сталина и т.д. Только совокупность неких явлений.

Например, говорят: «Гитлер развязал Вторую мировую войну». Это обывательская фраза. Эта война не была проявлением лишь воли Гитлера, но следствием слишком многих предпосылок, которые в свое время не позволили ее избежать, результатом совокупного действия многих воль.

При анализе подобных исторических ситуаций, кроме того, я советую вам не забывать и один из золотых законов логики: «после этого – не значит вследствие этого». Хотя, разумеется, всё это отнюдь не оправдывает одиозных фигур типа Гитлера. Я лишь хочу, чтобы вы понимали и учились верно расставлять акценты на исторических фактах, причинах и следствиях.


В нашей жизни много условностей, мешающих ее объективному восприятию, объективной оценке причин происходящего.

Признаюсь вам, я порой начинаю верить в то, что есть некие внешние силы, проникающие всюду, в каждого из нас, влияющие на наш выбор. Только совокупность всех наших воль в сумме дает историческое событие.

Задумайтесь хотя бы о той же войне – если бы немецкие солдаты массово отказывались выполнять приказы Гитлера – могла ли тогда быть развязана эта война.

Но, увы, история не терпит сослагательного наклонения. И как таковой этот вопрос – отказа выполнять приказы – относится уже не к исторической науке, а к области нравственных исследований свободы воли, психологии, религии и тому подобного.

Но вот то, что мы с вами называем свободой – одно из самых условных понятий. Вы только вдумайтесь в этот абсурд, который нам так часто навязывали – отстаивать права на свободу мысли и совести! Я еще могу понять, когда говорят о свободе слова или передвижения.

Но свобода мысли и совести – от чего? Никто не может
заставить человека мыслить так, как он не способен мыслить. И никто не может модифицировать совесть человека без его на то добровольного согласия.

Попытайтесь представить себе, что вы мыслите несвободно или ваша совесть закабалена чем-то. Не получается? Все верно, это, действительно, невозможно.

Таким образом, свобода мысли и совести – это фактически синонимы изначально присущей человеку свободы воли, свободы выбора, который каждый делает сам.

Так что требование некоторых революций по предоставлению права на свободу мысли-совести – абсурдны, поскольку это право есть неотъемлемая часть сущности человека, причем независимая от него самого, - Бремович улыбнулся, у него получился почти каламбур.

-Что есть воля? Что – свобода? Мы признаем их смысл тем, который вкладывает в него большинство человеческого населения земли.

Но ведь наши мудрования – они относительны, сверхсубъективны и отталкиваются от нашего сознания, воспитания, обстоятельств жизни.

Со временем эти понятия, их смысл видоизменились и видоизменяются. В человеческом смысле они очень многолики.

Поэтому мы чисто по-человечески не можем определить объективное значение этих понятий. Остается только верить тому, что написано о них древними мудрецами, пророками. Но, в целом, все наши мудрствования на этот счет – бессмысленны.

...

Здесь спрашивали о теории «двоичного кода» – кода добра и зла. Да, мне импонирует эта теория. И ее ключевым алгоритмом является выбор каждого. Так, у Творца-Бога в руках – все нити, но выбор зависит только от тебя.

Мы не знаем, к чему приведет этот выбор, как не знаем этого в компьютерной программе, в отличие от ее создателя. Но выбор того или иного хода, выбор добра или зла, каждый раз – твой выбор.

Да, он обусловлен чем-то, чего мы тоже не знаем. Да, можно сказать, что все мы, каждый, в этом смысле закодированы этим двоичным кодом: 0 и 1, «нет» и «да». Но выбираем каждый свой шаг, этот 0 или 1, – только мы сами…


…Вы должны пытаться искать истину не в отдельных уголках той или иной конкретной науки, а на стыке многих наук. Только тогда можно надеяться хотя бы на отдаленное снижение субъективизма.
Не говорю об объективизме, потому что в полной мере его достигнуть невозможно по определению.

Единство законов бытия лежит не в области метафизики, математики, физики, географии, биологии, генетики, истории, медицины, экологии, языкознания и так далее, а во взаимосвязях между всеми ними.

Я не упоминаю тут философию. И вот почему. Философия, дословно – любовь к мудрости. Но в действительности, эта наука представляет собой поток измышлизмов, теорий отдельных исторических личностей, ничего общего с мудростью не имеющий, с той объективной мудростью, которой создан и держится весь наш мир.

Философия – лишь псевдомудрость человеческих мудрецов от мира сего. А если в ней нет настоящей мудрости – значит, отсутствует как таковой предмет науки. Тогда о каком существовании этой науки вообще можно говорить?


…Один из вас задал в перерыве вопрос относительно моего мнения об общем памятнике «белым» и «красным», павшим в годы гражданской войны начала двадцатого века в России.

Да, были такие идеи, и, по-моему, жаль, что пока они так и не осуществились на деле. После драки, как известно, кулаками не машут. Меня можно обвинить в примиренчестве. Но что, скажите мне, плохого, в позиции, которая хочет всех примирить?

У каждого своя правда. Была она у «красных», была и у «белых». Не было только истины. Впрочем, и она тоже была.

Только мало кто о ней тогда задумывался. Наше православное (якобы) государство растаскивало само себя, забыв главное, на чем могло держаться – веру.

Оно забыло дела, свершения которых требовала эта вера, которая, как всем известно, без дел мертва.

Мне не хотелось бы никого обижать, и это лишь мое скромное мнение, господа студенты. Но давайте вспомним: согласно Евангелию, кому дано многое, с того больше и спросится.

Правящему классу в тогдашней России было дано всё: от духовного образования до материального обеспечения, все возможности для бесконечного самосовершенствования, для истинно православной жизни во Христе, в отличие от бедного народа, который молиться, разумеется, успевал, как и в церковь ходить, но вот глубоко задумываться, анализировать происходящее и адекватно реагировать на него – на это нужно много времени и сил.
А у народа, занятого бесконечным добыванием хлеба насущного не только для себя, но и для тех, кто сидел во дворцах, размышляя о высокой духовности, - времени у народа для таких раздумий практически не было.

И я, как историк, совершенно ясно понимаю, почему тогда так пострадали те, кто был вышвырнут из своих дворцов оголтелой чернью.

А тем, кто слишком жалеет пострадавший правящий класс в тогдашней России, я бы настоятельно советовал вправить себе мозги, перечитав, к примеру, радищевское «Путешествие из Петербурга в Москву».

Это ничего, что «Путешествие» относится к временам, отделенным от 1917-го почти двумястами лет. По сути, мало что изменилось.

Если бы простой люд тогда жил более-менее вольготно, как до сих пор любят говорить некоторые историки, чтобы очернить большевиков, которые якобы разрушили почти что Царство Небесное – Русь православную, так вот, если бы тогда господа жили и обращались со своими холопами как истинно православные люди, а не как зверь со своей добычей, то очень сомнительно, чтобы столь вольготно живущий народ пошел бы за большевиками.

А он, однако же, пошел! Значит, не очень-то сладко ему жилось. Ох, несладко!

Итак, руководствуясь псевдообъективностью вышеупомянутых историков, перечитав даже одно только радищевское «Путешествие из Петербурга в Москву» (я уж не говорю о других классиках, представивших нам жизнь простых людей своего времени), мы можем сделать лишь один вывод: всех бар того периода, ТАК обращавшихся с крепостными и с вольными, справедливости ради следовало бы просто утопить в их собственной барской крови, причем вместе с их детьми. И то, пожалуй, было бы маловато для полного искупления.

Это – уже не мое мнение. Я категорически против такого сведения счетов. Но это пример того, куда может завести неправомерная логика поиска виновных в историческом беспределе, если не понимать исторической правды.

Ну, а теперь сами посудите, как далеко может подобная логика завести. И – практически заводила во многие периоды российской истории, известные своими кровавыми восстаниями и революциями, то есть, по сути, местью за вековое унижение одних другими.

Я, конечно, условно обобщаю, но этим лишь хочу подвести вас к мысли о том, что в целом «белые» во всей той ситуации были более виновны, поскольку являлись именно теми, кому было многое дано и, на словах прилежа православию, жизнь они вели далеко не православную. За что, думаю, и пострадали.

Что же касается общего памятника… Думаю, было бы неплохо отразить в нем мысль о том, что все павшие тогда были единой жертвой – расплатой за отход от Бога всего народа.

И классовость здесь ни при чем. Вернее, только при том, что одним изначально было дано больше, чем другим.

Такой памятник, на мой взгляд, заставлял бы следующие поколения задумываться о том, что они делают, куда и зачем идут.

В войнах, революциях, как и в семье, находящейся на грани развода, всегда страдают обе стороны. И, как правило, обе они и виноваты, каждый по-своему.

Если мы задумаемся о последствиях Второй Мировой, мы поймем, что страдал даже Адольф Гитлер, не говоря уже о самом народе Германии. Да-да!

Я не оправдываю фашизм, но лишь снова подчеркиваю – страдают все, и нападающие, и отступающие, и побежденные, и победители. И чтобы этого избежать в дальнейшем – как вам кажется, что для этого нужно?

Выкрики с мест:
-Прощать врагов!

-Прощать. И жалеть. Нет, не в бою. После него. Тогда, может, войны вообще прекратятся навсегда. Не смейтесь над этими радужными мечтами! – он сам рассмеялся. -  Надо мечтать и думать о хорошем. Надо верить в это.

...

-Сервантес говорил: «Лживых историков надо казнить, как фальшивомонетчиков». Да вся беда в том, что, порой, они сами верят в то, о чем пишут.

Понятно, когда речь идет о политическом заказе и тому подобном. Но когда есть личная убежденность – тут уж ничего не поделаешь. Они разливаются мыслью по древу, у них всё так доказательно!

Проходит время, и что же? Ты находишь другой документ, где описано то же событие, но с оценкой – в точности наоборот.

И это пишут современники тех событий! Это к слову об уже упомянутом Таците. Возьмите хотя бы Кутузова, Бородино и всю войну 1812 года. Это прекрасно показал даже в художественном исследовании всё тот же Толстой в «Войне и мире».

У него – своя точка зрения, расходящаяся с мнением историков того времени. Можно много говорить о том, что это – художественное творчество.

Но в данном случае позвольте с вами не согласиться! Великий писатель исследовал те же документы, что и историки, которых он критикует. Итог – прямо противоположные точки зрения на одно и то же событие, охарактеризованное в одних и тех же документах.

Забавно, не правда ли? Я уж не говорю о том, что и в самих документах могут содержаться такие расхождения с тем, что в действительности было, что ни один историк не сможет вам сказать, как же всё это было на самом деле.

История, конечно, не лженаука, но в ней много методов, которые совершенно не оправдывают себя в смысле отражения действительной правды жизни.

Трудно, например, поверить, что всевозможные приписки имели место только в советские времена в России. Думаете, их не было в других государствах? Не было в царской России?

Глубоко ошибаетесь! Врать – это в греховной природе человека, так что даже всероссийским переписям с самого дня их учреждения приходится верить с трудом.

Ну, а уж о всевозможных документированных приказах и распоряжениях, которые должны были бы выполняться, но, как следует из того же исследования Льва Толстого, чаще всего не могли быть выполнены, - и говорить нечего. Цена им – как мемуарам тех, кто нес одно и то же бревно с Лениным на первом всероссийском субботнике. А таких мемуаристов набралось около двух сотен человек – на одно бревно! (смех в аудитории).


-К чему я это все говорю. Мы лишь отдаленно можем судить о том, что происходило на самом деле в те времена, которым мы не могли быть свидетелями.

И почти столь же приблизительно можем судить о том, что видим собственными глазами в меру своих умственных, культурных и прочих возможностей в тот момент жизни, которому сами являемся современниками.

Поле зрения каждого из нас супер-узко и супер-субъективно. Можно даже сказать, что одну и ту же объективную реальность каждый из нас видит и понимает по-своему.

Вот вам пример из другой области – из области киноискусства. В конце двадцатого века на экраны вышел скандальный фильм известного режиссера, который показал свое собственное видение истории жизни и смерти Христа.

Вся христианская церковь, независимо от конфессий, запретила верующим смотреть фильм, дабы не оскорбить их чувств, не пошатнуть их духовных устоев. Не могу отнести себя к истинно верующим. Но к вере отношусь с большим уважением.

Сейчас, через век я посмотрел этот фильм специально, чтобы убедиться в том, что говорила церковь. Единственное, что в нем коробит, это оскорбительная сцена близости между Христом и Магдалиной, совершенно никчемная даже в художественном смысле в контексте всего фильма, не говоря уже о ее моральной стороне, о глупой фантазии создателей фильма, присовокупившей к евангельской истории идиотский человеческий романчик.

Но в остальном фильм только еще больше убедил меня в том, что христианство – величайшая религия, великий путь выхода из той бездонной ямы, в которую человечество скатывается уже который век и не в силах самостоятельно выбраться, сколько ни утруждается.

Последние кадры, когда Иисус, борясь с собой, своей человеческой сущностью, ползет на крест, преодолевая последнее искушение – простое человеческое счастье, любовь и семью, которые Он оставляет ради своей истинной миссии на земле, - эти кадры заставляют благоговеть перед Ним и бесспорно верить в то, что Он – не просто Человек, а именно Богочеловек, Сын Божий.

Это ни с чем не сравнимое чувство.

Итак, этот фильм признанного антихристианского режиссера практически убедил меня, довольно далекого от веры, в том, что невозможно не верить в то, что Христос – Сам Бог, пришедший для нашего спасения. И что только эта вера – истинна.

Уверен, я не одинок в своих чувствах. И это притом, что христианская церковь высказалась против показа такого фильма!

Как видите, реакция совершенно противоположная ожидаемой. Помните: «нам не дано предугадать, как наше слово отзовется».

Но давайте все же запомним, что думать о том, как оно отзовется и отзовется ли вообще – думать надо, необходимо.

Особенно историкам и людям, владеющим печатным словом и другими средствами выражения мыслей и чувств – музыка, изобразительное искусство, кинематограф.

Вот вам еще один пример из мира кино. Фильмы о насилии и жестокости. Психологи почти в один голос на протяжении уже сотни лет утверждают, что их просмотр обостряет эти же чувства у зрителей, что, в свою очередь, является причиной возрастания проявлений насилия и жестокости в реальной жизни.

Например, в прессе сообщалось о маленьком мальчике, зарезавшем своих родителей из-за того, что ему не позволили мороженного.
Когда ребенка спросили, как он додумался до такого, он признался, что видел подобное по телевидению.

Психологи также считают, что показ сюжетов про серийных маньяков обостряет проявление аналогичных эмоций и переживаний у скрытых маньяков, таким образом, вызывая их на «подвиги».

Оппоненты утверждают, однако, что просмотр подобных фильмов, а также ужасов, триллеров вызывает снятие стресса – человек переживает его как бы извне своего организма.

Спросите среднестатистических зрителей, не маньяков, – и их мнение также разделится на противников и сторонников таких фильмов. Сторонники будут защищать свое право на снятие стресса, а противники – свое право этот стресс не испытывать.
Выходит, обе стороны правы?

Давайте задумаемся. Дело не в том, что мы видим, находим, читаем. Дело в нас самих, в том, какие мы есть.

Другими словами, если ты внутренне против Христа, то упомянутый мною фильм лишь убедит тебя в твоем неприятии Его как Сына Божьего.

А если ты искренне веришь в Бога, или хотя бы искренне хочешь верить, то разве могут какие-то фильмы пошатнуть твое убеждение!

Есть, правда, сомневающиеся, колеблющиеся, еще не нашедшие себя, которых большинство. Но и для таких имеет значение то, на какую именно подготовленную почву в их душе упадет та или иная подаваемая информация.

Если ты – маньяк, то любое напоминание о том, что можно сделать с жертвой, приведет тебя к очередному преступлению.

Если ты – скрытый маньяк, то такое кино может заставить тебя проявить свои наклонности, а если бы ты никогда его не видел, то и проявлений бы никаких не случилось.

Но если ты – нормальный человек, на просмотре такого фильма ты будешь сопереживать жертве, будешь ужасаться чужому насилию и сам никогда не совершишь его.

Более того, подобный фильм даже может склонить человека каким-либо образом противостоять убийцам, научить бесстрашию и тому подобному. То есть – от этого кино уже будет реальная польза!

Вот такой дуализм, в котором не ясно, что – добро, а что – зло. Пока неразрешимая проблема, главный вопрос человечества.

Впрочем, на самом деле, в мире всё должно быть однозначным, иначе – хаос. Так что основной вопрос не в том, что есть добро, а что – зло, а как именно отличить их нам.

Вот эту-то задачу вам и предстоит решать на протяжении всей вашей жизни.

Физики, химики, историки, геологи, философы, дерзайте! Нобелевская премия – это самое малое, что вы можете заслужить! (смешки в аудитории, редкие аплодисменты).

-Что так несмело? – улыбнулся Бремович. – Ищите способы решения этой проблемы. Они должны быть точны и объективно объективны. Это не тавтология, я специально упомянул объективность дважды.

Хотя можно и нужно было бы употребить ее трижды, десять, сотню, тысячу раз! Потому что только в ней может быть скрыта истинная правда о смысле всего, что происходит с нами и что может произойти в будущем.

Одним из объективных методов я готов поделиться с вами. Это математический метод. Вот пример расчета по нему. Однажды, еще в молодости, я задался следующим вопросом. В период сталинщины культивировалось очень трепетное отношение к вождю всех народов, многие исторические документы свидетельствуют о наличии к нему выраженной народной любви.

Но так ли было на самом деле? Что я сделал? Изучил ряд не связанных между собой документов, а именно: показатели рождаемости по различным российским областям через девять месяцев после смерти Сталина.

Они были не ниже тех же показателей по другим месяцам этого и предыдущих годов. О чем это говорит?

О том, что тогда работоспособные люди российской глубинки не слишком-то переживали о смерти генсека. Иначе, сами понимаете, им было бы не до любви и зачатия детей в период, сопряженный с этим нерадостным событием.

А вот при подсчете тем же методом показателей рождаемости через девять месяцев после периода уборки урожая на протяжении ряда тех лет я установил, что в такой горячий трудовой период людям, колхозникам, действительно, объективно было не до любовных утех и не до зачатия детей.

Математический метод, поскольку исключает целый ряд возможных подтасовок фактов, статистических данных, является одним из наиболее точных для объективного подхода в историческом анализе. Прошу запомнить и взять на вооружение…


XIV


Николай Бремович ехал за рулем своего автомобиля. Рядом, на пассажирском сидении, расположился Виктор Чернышов, напряженный, нахмуренный.
Было позднее утро. Они выехали из института и спешили.

Жена Чернышова, Света, ночью, под утро, родила второго ребенка, но роды были неудачными – открылось кровотечение, сделали сложную операцию. Витька очень переживал, зная, что жена в реанимации, но ехал с надеждой, что туда его все-таки пустят.

-Сергеич, я твой должник по гроб жизни, - молитвенно сложив руки, бормотал Витька. – Надо ж было мне так не повезти – только позавчера поставил свою «Тантру» в автомастерскую, думал, как раз к выписке Светы с малышкой успеют починить, сам привезу и жену, и дочку. И вот, такое несчастье…, - он нервно, скрипуче потер влажные, холодные руки. – Вот, если б не ты, чтобы я делал…

-Такси бы взял, - невесело усмехнулся Николай. – Так что давай без сантиментов. Главное, чтобы у Светы с Машей все было хорошо, - он круто повернул к Центральному району, ловко проскочив под светофором очередной перекресток.

-Осторожней, Коля! – вырвалось у Чернышова.
-Не бойся, проедем, – подбодрил друга Николай.

В это время «пробок» на широком шоссе уже не было, час пик постепенно убирал свои щупальца с окраин и центра столицы.

Однако впереди, на следующем перекрестке спутники увидели большую толпу людей, которые заполнили тротуар, что-то яростно кричали подъехавшей полиции и размахивали цветными плакатами.

-Что это – с утра пораньше? – не понял Виктор, внимательно вглядываясь через лобовое стекло.
-Ты новости слушаешь, смотришь?
-Нет, не до того…
-Ну-ну, и на выборы президента вчера не ходил?
-Да некогда мне, у меня же Светка…, - вспылил Чернышов. – И диссертация…

-Вот-вот, - спокойно констатировал Николай, останавливаясь на красный свет и глядя на дорогу, приблизившую их к озлобленной толпе. – А избрали нашего Ваньку на второй срок, похоже, нечестно. Вот люди и бунтуют.

-Так ведь это ж коммунисты? – разглядывая плакаты и красные флаги, удивился Чернышов. – Они всегда бунтуют.

-Теперь без разницы, Витя, кто какого цвета. Ванька серьезно зажрался, насажал вокруг себя таких же боровов коррумпированных, а в Сибири, в сети пишут, несколько человек от голода умерло.

-Брешут, - не поверил Чернышов. – У нас любят это дело…

Толпа внезапно нахлынула на понурых, словно сжатых в комочки полицейских, почти мгновенно заполнила собой всю ширину шоссе. Завизжала резина тормозивших близко машин.

Люди с непреклонными в решимости лицами уже обтекали со всех сторон замершие перед ними чужие автомобили, тяжелой, неостановимой громадой надвинулись на них.

-Чёрт! – Николай хотел дать задний ход, но было поздно.
-Вылезай, ну! – грубо стукнули в дверцу к Бремовичу. – Кому говорят!

Виктор сквозь стекло непонимающе глядел в искаженные ненавистью чужие глаза.
-Мужики, вы чего? Ну, я понимаю, демонстрация у вас, ну и идите себе, а нас – пропустите, пожалуйста, слышите, у меня жена в реанимации, после родов, чуть не умерла. Пустите, мужики, чего вам от нас! Пожалуйста! – умолял их почти плачущий Чернышов, чуть опустив стекло в дверце.

-Вылеза-ай! – по машине снаружи заколотили кулаками, ногами, палками, битами.

-Господи! Товарищи, родные! – заорал Витька. – Или господа, как хотите! Да поймите же, мне срочно в больницу надо! Я прошу вас!

Николай, всё еще молча, в ступоре, оценивал ситуацию. Люди по ту сторону дверей и стекла завелись не на шутку.

-Всё, Витя, пора вылезать, - веско сказал Бремович, почувствовав если не кожей, то каким-то внутренним чутьем, что последний удобный момент настал. – Иначе нас похоронят
тут вместе с машиной.

Витька, ужаснувшись, смотрел на друга.

Их выволокли под бока с мягких сидений, затерли в своих рядах. Друзья старались только не упасть, потому что тогда их могли запросто затоптать.

-Ничего, - Бремович успокаивал Чернышова, поддерживая под руку – тому все-таки кто-то дал под глаз, и Витька, пошатываясь, прижимал к больному месту платок. – Как-нибудь своим ходом доберемся…, - они всё никак не могли вырваться из остатков этой чужой и страшной толпы.

-Коля, а твоя машина? Теперь ее тоже в ремонт отдавать, из-за меня… Вот невезуха-то! – замогильным голосом продекламировал Витька, пытаясь оглянуться на демонстрантов.

Люди наваливались общей массой на опустевшие машины, опрокидывали их набок, били, плющили.

-Нет, - подавленно вздохнул Бремович. – Это уже не в ремонт – в утиль, - и зажмурил от жалости глаза – его верный четырехколесный друг, еще так мало послуживший ему, покачнулся под людской силой.

Машину, как и другие, перевернули. Полетели стекла. Вверх тормашками, корябая асфальт, авто поволокли перегораживать шоссе. Туда же, к общей куче, добавили и полицейскую машину.

-Баррикады строят! – шепотом вскрикнул Чернышов.

Их совсем затолкали – уже не демонстранты, а другие, праздные зеваки, и друзья уже не видели, не могли разобрать, что там происходит впереди.

Люди – по внешнему виду разного достатка и социального ранга, - сплотившись, делали общее дело. То тут, то там слышалось:
-Ванька – сука, а не президент!
-Всё и всех продал америкашкам…
-Иуды!
-Свиньи! Русскую кровь пьют, наш пот! Сколько работать на «дядьку»?
-Задаром! Они на личных самолетах с телками по загранкам, коньяк за «лимон» жрут, а у людей дети голодные!
-Сволочь! Чтоб ему сдохнуть!

И такого же разного достатка и социального ранга люди с любопытством смотрели на всё это из толпы праздных зевак.

Полиция через громкоговоритель требовала разойтись и угрожала вызвать спецподразделение, но люди не обращали на них внимания – тех было слишком мало.

Над громившими машины колыхались самодельные плакаты: «Долой президента – вора!», «И.Вышибов – президент и Ко – людоеды!», «Верните демократию – власть народа!», «Кто заплатит за смерть голодных детей?!», «Долой разврат на высшем уровне!».

У Николая сжалось сердце – он понимал этих людей. Да, у него всё было в порядке, но они, те, кто зверея от ненависти, строил баррикады, – Бремович это точно знал, - не от хорошей жизни громят теперь чужие машины, собираясь насмерть отстаивать свои права.

Когда-то Ирен де Кресси в далекой Командории заступилась за людей с подобным несчастьем. Хотя, подумалось Николаю, там тогда всё было намного трагичнее…

-Колян, смотри! – вскрикнул Витька.

Они кое-как пробились к тротуару, прижались к стене большого здания, кажется, какого-то банка, стекла которого матово отражали высокое солнце.

-Смотри! – повторил он, указывая куда-то поверх голов разбушевавшихся демонстрантов.

Там, впереди, подъехало еще несколько полицейских машин, встали в сторонке, переговариваясь по рации со своими, периодически в рупор снова просили людей по-хорошему разойтись.

Их никто не слушал – все работали, сооружая баррикады, таща отовсюду, с боковых дворов, переулков, кто что мог.

-Ты, Витя, лучше думай, как нам отсюда на Тверскую попасть. Может, дворами пройдем? – мягко напомнил Бремович.
-Да, - спохватился тот. – Пошли.

Так, вдоль стены, они стали обходить всю эту разношерстно-разноголосую толпу. Николай, то и дело оглядываясь на митингующих, не обращавших на друзей никакого внимания, заметил на противоположной стороне уже перекрытого полицией шоссе, чуть поодаль – кучкующуюся, отдельную группу людей.

Признаться, ему было не до того – даже не до телевизионщиков, подъехавших, чтобы снимать происходящие беспорядки.

Но в центре этой группы Бремович непроизвольно выцепил взглядом одного мужчину – в потертой кожаной куртке, несмотря на июньскую погоду, и в таких же потрепанных синих джинсах. Над всем этим, включая нависший над джинсами животик, обтянутый импортной футболкой, сверкала блестящая лысина.

Мужчина что-то быстро объяснял остальным, окружавшим его заинтересованным товарищам, показывая рукой вполне определенное направление. У этого человека было очень бесцветное лицо – слишком бесцветное, чтобы его не заметить.

Бремович с болью оглядывался на них. Как всё это было знакомо ему! Нет, вдруг подумал он, вряд ли эти люди голодали. Скорее всего, с этим у них был порядок, так же, как у него самого, у Чернышовых. И достоверно никто из них, конечно, не знал, умирают ли от голода в Сибири.

Но они шли громить, требовать, переполненные ненавистью к тем, кто имел возможность есть, пить, спать и отдыхать лучше, чем они.

«Неужели им всем так хочется попробовать коньяк по миллиону рублей за пол-литра? Разве это так важно, какой коньяк пить? Иван Вышибов, конечно, гад и дурак, но они-то – чем лучше?...»

И Бремовичу было больно за всех них. Нет, теперь говорил он себе, это совсем иная ситуация, чем когда-то у Ирен и ее товарищей. Те боролись с нечеловеческими условиями жизни униженных людей, а эти, - Бремович еще раз оглянулся и горько вздохнул. Это снова был он – «русский бунт», «бессмысленный и беспощадный»…

Бремович с подавленным Чернышовым завернули во двор следующего здания – так было короче. Им навстречу попадались люди, наоборот, озабоченно спешившие к месту событий.

Но когда в ответ на лихорадочные, любопытные вопросы встречных друзья пытались вернуть их, остановить, те только махали руками и спешили дальше.

Вдруг позади, за домом взревели сотни голосов:
-К мэрии! Вперед! Долой гадов!
-Выпустим их толстые кишки!
-Долой! – были и еще крики, звуки ударов, истошные визги женщин.

Виктор не выдержал:
-Стой, Николай, там что-то случилось.
-А я говорю, не надо останавливаться, - сквозь зубы отрезал Бремович, увлекая Чернышова за собой, вперед. – Не хватало тебе попасть в драку. У тебя теперь двое детей, забыл?…

Но Виктор в безотчетном порыве увидеть нечто страшное – так люди зачем-то спешат смотреть на опасно близкий пожар, выдернул свою руку от Николая и, подбежав, выглянул из-за угла.

Демонстранты рванулись по шоссе, по пути колотя витрины банков и бутиков, снесли полицейский заслон.

-На мэрию! – слышался властный призыв. – Отомстим за новый обман!

Расширенными от ужаса глазами видели друзья, как навстречу озлобленной, отчаянной толпе выехало два легких броневика, с них соскакивали люди, также одетые в броню под камуфляжем, прикрываясь металлическими щитами, с автоматами наперевес. За гермошлемами не было видно их лиц.

-Приказываю остановиться! – прозвучал в рупор резкий голос их командира. – Или применим силу!

Демонстранты стиснули зубы, в руках их замелькали палки, камни, железки, заготовленные заранее или вырванные из покалеченных машин, - оружие против автоматов! Они не остановились, но и не бежали дальше, а шли все, почти в ногу, как на настоящей демонстрации.

-Последнее предупреждение! – холодно донеслось от бронемашин.
-Сволочи! – и первый камень из толпы, от которой до бронированного кордона оставалось еще метров двадцать, полетел в защитников нового порядка.

-Открыть баллоны! Газ! – скомандовал командир спецподразделения.

-Витя! Уходим, скорее! – Бремович силой потащил друга за собой.

А за домами, на шоссе, уже клубился, стелясь над посеревшим асфальтом, душный, сдавливающий горло газ. Люди, заблудившись в нем, как в тумане, в ужасе хватали себя за горло, за грудь, терли глаза, кашель выворачивал их нутро наизнанку. Кто-то уже упал, кто-то пытался стонать и выбраться из плотной, серой, безвоздушной массы. Но – тщетно! И, не дойдя всего нескольких шагов до спасительного пространства, тоже падал.


*     *     *


Телевизор в зале Бремовичей работал уже который час. Николай сидел в кресле напротив «черной дыры», как все в семье называли это великое изобретение человечества, - и, не отрываясь, смотрел новости, переключая разные каналы.

В комнату вошла Ольга – из кухни пахло вкусным, мирным, как будто ничего не происходило там, на экране, как и сегодня с утра на улицах Москвы.

-Коля! Ну, что ты уставился в него – толку все равно не будет. Этим делу не поможешь. Машину не вернешь…

-Ты не понимаешь, – устало ответил он. – Дело не в машине. В который раз растоптана демократия. Оля, эти люди не думают о людях, извини за грустную тавтологию. А те, в свою очередь, слишком думают об услаждении своих телес, - Бремович помял в руках горячий от них пульт, нахмурился.

-Вот, значит, как! – удивилась жена. – Похоже, ты окончательно увлекся политикой. Однако это на тебя не похоже. Вспомни, я тебе про них давно говорила, - Ольга указала на толстое, лоснящееся лицо одного из членов правительства, дававшего интервью сразу нескольким телеканалам.
С этого лица, несмотря на происходящие беспорядки в столице, не исчезло самодовольное, сытое выражение.

-Это – нелюди, это – бесы, - продолжала Ольга. – А люди, народ, просто околдован. Им не дали нормального образования, превратили в быдло – и теперь они не знают, что делать, что вообще можно делать, кроме как требовать себе «лучшей жизни». Они требуют только ее, думая, что в ней и есть настоящая свобода.

-Хватит, - поморщился Бремович. – И так тошно.

На экране замелькали знакомые Николаю кадры – той самой, утренней демонстрации, баррикады, кучкующиеся в сторонке люди, мужчина в потертой куртке. Первый брошенный в сторону спецподразделения камень… Бремович вздрогнул, будто обжегся.

-Оля!!! Я вспомнил, где я видел этого типа! Да-да, вот этого! – указал он на снова мелькнувшего в кадре мужчину. – Он уже был на нескольких сходках и демонстрациях, его выхватывала камера, вот так же, невзначай!
Он всегда так незаметно командует, он подстрекает. И сегодня… Слушай, он, точно, провокатор! – Николай ахнул. – Какая сволочь!

-Очень может быть, - задумчиво, хмуро согласилась жена.

-А, вот еще одна трагикомедия, - Бремович переключил канал – здесь показывали пресс-конференцию по еврейскому вопросу.

Николай скрипнул зубами, то ли от злости, то ли от омерзения.
-Нет, это самая настоящая комедия! Ты только посмотри! Наели себе хари в пол-экрана эти женоподобные существа в костюмах и галстуках от кутюр и рассуждают, спорят между собой, ратуя за народную справедливость!

Какой цинизм, боже мой! Милые бранятся – только тешатся! Да ни один из вас не отдаст лишнего куска хлеба голодному, разве что перед телекамерой, да и то в канун выборов!

Потому как в их понимании ты голодный, только потому что не умеешь работать, как они – устраняя с пути конкурентов! – Бремович чуть не плакал, слишком много треволнений выпало ему за этот день.

-Я – еврей для тех, кто ненавидит евреев. Я – русский для тех, кто ненавидит русских. Я – татарин для тех, кто ненавидит татар. Я – человек, который, как и мой отец, и мой дед, всегда будет стремиться к созиданию и укреплению мощного великого государства, - гордо говорил с экрана щеголеватого вида молодой банкир.

-Ну, прямо апостол Павел… Абрам Борисович Коннет… Хотя бы фамилию для приличия сменил, а то непонятно, какое такое государство, чье именно, собирается создавать и укреплять.

-Зачем менять? – Ольга усмехнулась. – Он гордится своей фамилией, своей семьей. И хочет гордиться своим государством…

-Да-да, своим, личным…, - фыркнул Бремович.

-У тебя, между прочим, тоже фамилия с душком, - улыбнулась Ольга примирительно, несмело обнимая мужа.

-У меня предки с Белоруссии, славяне, а этот… Космополит чертов!

Жена, нервно вытирая сухие руки о передник, удрученно покачала головой:
-Нет, не космополит. Он – эгоцентрист.

-Одно другому не мешает!

-Мешает! Эгоист не может быть по-настоящему космополитом. Надо рассматривать последнее понятие более широко – как стремление к благу людей всех наций.

-Ого! Да тебе бы на его место – вещать!

-Да, если угодно! Я становлюсь космополиткой. Я бы стерла с лица Земли все государственные границы, чтобы правительствам не на что было покушаться.
Я вытравила бы из памяти людей понятие об их национальности, их религии.
Сколько крови было пролито и еще прольется из-за этих красивых, но таких обманчивых сказок! – воскликнула Ольга, волнуясь, прохаживаясь по просторной комнате. – Как же привыкли люди кичиться своим национальным сознанием! Как доблестно потрясает современным оружием религиозный фанатизм на Ближнем Востоке! Смысл? Где смысл всего этого? Обычаи, обряды – красиво, ну, пусть они будут, но дальше-то – что?!

-Это – корни разных ростков человечества. Так жили наши отцы, деды, прадеды, мы не имеем права, ради их памяти…

-Да ради Бога! Только зачем этим потрясать? Ставить во главу угла, спорить об этом? Даже если мы вдруг забудем, как весной печь печенья-«жаворонки», делать куличи, забудем, что такое матрёшка – мы что, неминуемо забудем, кем были наши отцы и деды?

-Н-нет, но я забуду, как мне самому жить. Хотя, - Бремович совсем потемнел лицом. – Своих родителей я бы вообще никогда не хотел вспоминать… Для меня они никогда не были настоящими.

-Вот именно. Если уж люди готовы забыть о своих кровных корнях…, - Ольга перевела дух. – Тебе, что, легче умереть за национальную идею, чем жить вообще без нее? Без этой лжи, выдуманной кем-то, сидящим в мягком кресле?

-Да нет же! – вспыхнул Бремович. – Она складывалась веками! С самого разделения человечества, с войн первобытных племен!

-Итак, вернулись к тому, с чего, собственно, начали. Скажи мне, родной, для чего она теперь нужна? Теперь, можешь ты мне объяснить?!

-Люди шли на костер, падали под вражескими пулями, - да мало ли! – за нее!

-Зачем? Это было бессмысленно. Представь, если бы не было этой преподобной национальной идеи – ничего бы не было!

-Да, ничего, - вздохнул Николай. – Тогда жизнь потеряла бы всякий смысл.

-Ну-у, договорились, - разочарованно усмехнулась Ольга. – Уже бессмыслица порождает смысл жизни!

-Единство и борьба противоположностей, отрицание отрицания… Вечные законы, чего ж ты хочешь, - Николай устало улыбнулся.

-Вечен только один закон – тот, что в Священном Писании. Кстати, Христос был первым космополитом.

-Тогда уж, Сам Бог-Отец, - иронично не согласился Николай.

-Это одно и то же. И только Он может вносить единственный реальный смысл во всю нашу бессмысленную жизнь.

Бремович укорительно покачал головой:
-Я тоже за христианство. Но как это может мешать национальной идее и наоборот?

-Я же говорю, Христос – первый космополит и интернационалист. Всё, что этому противоречит – мешает жизни, имеющей смысл.

-Насчет Христа – согласен. Но Он нигде не говорил и о том, что национальная идея неприемлема для Него и Его последователей. Оля, неужели тебе будет все равно, если вместо русского президента Вышибова тобой будет управлять какой-нибудь зажравшийся бывший американский конгрессмен? Неужели все равно?

Ольга задумалась на секунду.
-Теперь – да! Я так думаю. Ведь стала же православной отнюдь не славянка Екатерина Великая и старалась для русской государственности.

-Н-да? – усмехнулся Бремович. – А я вот думаю, что все ее старания подкармливались всего лишь человеческим тщеславием, а отнюдь не православием и не любовью к России. Екатерина этой любовью лишь хотела прославиться. И прославилась – назвали же Великой!

Ольга грустно усмехнулась.
-Может быть. Хотя, мне кажется, ты сейчас противоречишь самому себе. Во всяком случае, если бы нашим президентом стал американец, и если бы он оказался более порядочным, нравственным, чем наш Вышибов, - я бы проголосовала за американца. Хотя Вышибов наши с тобой голоса все равно никогда не получит…

-Думаю, он их уже получил – обманным путем, конечно. А если не наши, то чьи-нибудь еще, типа Витьки Чернышова, не пришедшего на выборы. А насчет того, кто порядочнее – ты этого в действительности никогда не узнаешь, - тонко усмехнулся Бремович. – Потому что сейчас порядочен тот, кто больше денег отвалит на рекламу этой своей «порядочности»…

-Ну и черт с ними со всеми, с этими «порядочными», - в сердцах сказала разгоряченная Ольга. – И вообще, сейчас, по-моему, главное, чтобы у Светы Чернышовой и маленькой Маши всё было хорошо.

Бремович вдруг облегченно рассмеялся:
-А ведь, пожалуй, это единственная здравая мысль из всего нашего с тобой разговора.


XV


Трильи, стоя над узкой раковиной, намылил щеки.
-Ах, ты! – спохватился он. – Ступилось. Андреа, будь добр, подай новое лезвие, там, в нижнем ящике, спасибо, - он кивнул на прикроватную тумбочку.

Иллиано нагнулся, выдвинул ящик и обомлел. Несколько секунд он молча смотрел на то, что было в ящике, наконец, выговорил:
-Сандро… Что это? – он достал оттуда несколько маленьких упаковок.

-Презервативы, - усмехнулся Трильи, удивляясь его перекошенному лицу, и пошутил. – Ты что, первый раз их видишь?

-Ты? – Андреа таращил на него и без того большие глаза. – Ты здесь…ими…пользуешься?  А как же Ирен?

-Дай мне лезвие, наконец, - не выдержал Трильи и, получив требуемое, продолжал. – Ладно, не хотел говорить, но, видно, придется. Надо было их подальше упрятать, - он рассмеялся, продолжая бритье. – На самом деле всё просто.

Мне Ирен каждый раз перед рейсом по пачке дает. Копятся, копятся, ну, я их потом нашему доктору Беллини отдаю, всё ему для матросов не закупать, экономия. А Ирен – сколько я ей ни говорил, что не надо, не слушает. Считает, что длительное воздержание мужику вредно, и никак ее не переубедить.

-Она…Она разрешает тебе пользоваться услугами проституток?!
-Я бы сказал – не то что разрешает, а как бы не против такой возможности.

Андреа ошарашенно смотрел на соседа, который усердно брился.
-Да-а, - наконец, протянул Иллиано. – Такой жене и я бы не изменял никогда.

Трильи поморщился.
-При чем тут, какая жена, Андреа. Дело в каждом из нас, в тебе самом. Я люблю Ирен. Это единственная причина, по которой я ни в ком другом не нуждаюсь, сколько бы времени я ее не видел. Даже если физиология требует – душа не позволяет. Вот и всё.

-И все-таки никак не могу понять – неужели она не против измен?

-Андреа, да успокойся, наконец! Для нас с ней нет такого понятия, как измена в том смысле, какой вкладываешь в это слово ты.
Что это такое – обычная, естественная потребность человека, такая же, как есть, спать, пить, извини, ходить в туалет. И ее хочется время от времени отправлять. Но так же, как люди учатся сидеть на диете, голодать, так и тут можно научить себя не удовлетворять эту потребность достаточно долго.

Иногда – вообще не удовлетворять. Причем без ущерба здоровью и психике. Ну, ты ведь занимаешься спортом? Качаешь себе мышцы. Иногда через силу, через неохоту, неприязнь, лень, а качаешь, потому что считаешь, что это необходимо.

Вот и тут та же накачка, только не мышц, а воли – внутренней мускулатуры. Определенным усилием заставляешь себя отказаться от приятности, потому что считаешь, что так надо.
Зато потом, когда устоишь перед соблазном – приятно думать о достижении, о собственной воле, так же как приятно иметь красиво накачанную мускулатуру, - Трильи усмехнулся и закончил бриться.


*     *     *


-…Жду ваших объяснений, товарищ Трильи. Достойных объяснений вашего поведения, недостойного коммуниста и офицера, - майор-следователь отдела военно-морского флота военной прокуратуры ласково улыбался.

-В устной или письменной форме? – спокойно осведомился Александр.

-По-всякому. Начните с устной. Я вам даже помогу, - майор взял со стола, на котором все вещи и бумаги были разложены с подчеркнутой аккуратностью, лист с анонимным доносом на Трильи.

-Вы поймите, - проникновенно сказал он Александру, - мы сами не любим заниматься анонимками – прошло то время. Но и оставить без внимания это, - он легонько тряхнул донос, - мы тоже не можем.

-Я могу взглянуть на текст?

-Разумеется, нет. Итак, по первому пункту будьте добры объяснить, на каком основании вы предоставили служебный автомобиль в рабочее время вашей любовнице, жене начальника штаба вашей части Карине Росто.

Трильи, не сдержавшись, коротко рассмеялся.
-Во-первых, она никакая не любовница, а добропорядочная супруга своего мужа.
Во-вторых, автомобилем я разрешил воспользоваться потому, что она возвращалась к мужу из санатория, в котором находилась после тяжелой операции. Думаю, на моем месте любой коммунист и офицер поступил бы так же.

-А почему служебное авто? Есть такси.

-Простите, товарищ майор, вам известно, сколько бы это стоило: доехать от вокзала до нашей части на такси? – как ни старался Трильи, он не мог скрыть иронии в этих словах.

Майор пожевал пухлую нижнюю губу и помолчал.

-Если угодно, у начштаба Росто имеются медицинские документы о состоянии здоровья его жены. Она нуждалась в провожатом, и Росто ездил ее встречать. Так что, в случае с такси, им бы пришлось оплачивать его в обе стороны. Если для моей командирской зарплаты и, видимо, для вашей, это нормально, то для начштаба – все-таки накладно выйдет, не нахОдите? - доверительно сказал Александр.

-Вы не ёрничайте, - оборвал его майор. – Копии документов прилОжите к письменному объяснению.

Идем дальше. Пункт второй. Что это за резиновая кукла? Вы что, совсем с ума сошли? – раздражение следователя было напускным, свою роль он играл плохо.

«Эннаби бы сюда, - насмешливо подумалось Александру. – У него бы куда лучше получилось».

-Нет, пока я в своем уме. Кукла была куплена для целей воспитания выдержки у молодых матросов срочной службы.

-Что? Выдержки? Да это же полнейший разврат! Вы, коммунист, позволяете такое?!

-Насчет разврата – не согласен. Куклу приобрели как раз для того, чтобы отучить матросов от разврата, от их хождений по дамам легкого поведения.

-Да? И как успехи? – с сарказмом спросил майор.

-Удовлетворительные. Наш доктор ведет статистику выявленных в части венерических заболеваний. Так вот, среди матросов их нет уже несколько месяцев – как раз после приобретения этого... изделия.

-А, может, это заслуга средств предохранения, а не куклы?

-Возможно. Но доктор также проводит регулярные беседы с матросами и уверен, что они не лгут, когда говорят, что доступность куклы помогает им отключаться от мыслей о реальных похождениях. Кроме того, доктор докладывал мне, что и к ее услугам ребята стали прибегать реже…

-Может, как раз потому, что они лгут вам, будто не ходят к проституткам?

Трильи посмотрел на злобно-насмешливого майора, как на умалишенного.

-Послушайте, вы что, вообще не верите людям? Не верите, что они могут быть лучше того, что вы о них знаете?

-Я верю в партию и в то, чему она нас учит, - жестко бросил майор.

-А в уставе как раз написано, что к каждому гражданину надо относиться с пониманием…

-Вы меня учить будете?!
-Никак нет, - примирительно ответил Александр и пожал плечами.

-В общем, так, даю вам сутки на то, чтобы подготовить все письменные документы по этой резиновой особе, вашу статистику, чеки и тому подобное. Кстати, в доносе сказано, что ее купили на деньги общей кассы. Значит, вы купили для матросов разврат на их же собственные деньги? Обобрали молодых ребят?

-Никак нет, - устало повторил Трильи. – Деньги мы собирали добровольно и только с офицеров.

-А-а, подарочек малышам сделали, - осклабился майор. – Вместо того чтобы приучать их, как вы сказали, к выдержке, вы узаконили разврат. Откуда мне знать, может, и сами офицеры эту «даму» пользуют, а? Или всё же офицеры тайно ходят «налево» по-настоящему, как ваш старпом Иллиано?

-Прекратите, - внятно и спокойно сказал Трильи. – Иллиано – да, это моя головная боль, но с ним я пытаюсь сладить другими методами. А что касается воспитания выдержки у молодежи, то тут ваши запреты и средства предохранения не помогут.
Дело в самовоспитании, и вот этому-то и надо учить молодых – методам самовоспитания. Это – наша задача. Причем учить личным примером, только это действенно.

А если командир сам тайно бегает по проституткам, то, как известно, всё тайное становится явным, и нравоучений от такого офицера матросы уже не послушают.
Они же сами приходят к нам, спрашивают совета, доверяют что-то свое, очень личное – чувства, переживания, - Трильи говорил горячо, искренне, и майор с удивлением заметил, как помолодело его лицо. – Как же после всего этого я не буду им верить?
Поймите вы, они же сами, сами интересуются, как воспитать выдержку, за этим и приходят. Надо только уметь заинтересовать.

Да, поначалу им было в диковину – как так, что за кукла. А теперь они соревнования устраивают – кто дольше продержится, чтобы к ней не ходить! А ведь в их возрасте это сложно, согласитесь. Если вы и этого не понимаете, то это ваша беда, не моя.

Вы сами-то себя помните, когда вам было 18-20 лет? Долго вы могли… воздерживаться?

Под его прямым взглядом майор, взволновавшись, покраснел, и Трильи снова вспомнил про артистичность Эннаби, до которой этому бездарю было далеко.

-Я воспитывал себя,  - чтобы скрыть неловкость, с достоинством проговорил майор и перевел разговор. – И про вашу выдержку, я знаю, легенды ходят. Или, может, тоже врут, а? Может, вы там сам с собой, с хорошим человеком, а? Или тоже пользуетесь резиновым удовольствием, чтобы, так сказать, личным примером…?

Александра обожгло этой грязной подозрительностью, внутри затошнило, мешая говорить.
«Неужели он никогда не поймет? Почему я должен перед ним оправдываться?»

-Я, действительно, привык к длительному воздержанию. Но не по тем причинам, что упомянули вы, а потому, что часто занимаюсь физическим трудом.

-А-а, - обрадовался майор, снова уткнувшись в донос. – Кажется, это касается нашего третьего пункта: вы нарушаете воинскую субординацию – работаете наравне с рядовыми матросами. Немыслимо!

-Не наравне. Палубу я не драю. Ежедневно прибираюсь в своей каюте или кабинете, а в части у нас выделена территория для офицеров, на которой они также должны производить уборку, и мы ее производим. Плюс ежедневные спортивные занятия, в том числе, во время плавания, на крейсере.

Майор вздохнул.
-Пункт четвертый. Критика партии и правительства, антисоветские настроения, которые вы вызываете при общении с подчиненными.

Александр с нескрываемым удивлением покачал головой:
-Ну, знаете… Это слишком. Да, я признаю, что иногда даю критические замечания – они касаются безалаберного отношения нашей власти к продажам алкогольной продукции, доходящего до абсурда восхваления Леонардо Горна, которое ничего, кроме отвращения у молодого поколения не вызывает.

И не только у молодого. Моя жена, Ирен, хорошо знала Горна, они сражались вместе во время революции. И те, кто тогда также был с ними, - им неприятно всё это видеть: как хорошего, умного, доброго, сильного человека делают куклой – да-да, безмозглой, тупой, тщеславной куклой! – и делают это будто нарочно, чтобы вызвать его неприятие, усмешку народа над ним, – горячо договорил Александр.

-Это вы, значит, не боитесь так говорить, потому что ваша жена – Ирен Кресси? – с тонкой усмешечкой спросил следователь.

Трильи поморщился.
-Я не боюсь так говорить, потому что я так думаю, и готов повторить это любому, кто спросит меня об отношении к происходящему у нас в стране.

-Ладно, - майор усмехнулся. – Посмотрим. Но, надеюсь, вы понимаете, что служебной проверки вам никак не избежать. Так что мой вам совет – готовьтесь.

-А я всегда готов ко всему, - в тон ему ответил Трильи.



Сайрус Дайто, с которым Александр встретился тем же вечером, чтобы прогуляться по столичной набережной, рассказу об анонимке не удивился.

-Крепнет, крепнет влияние нашего ведомства! – потирая руки, с непонятным настроением сказал Сайрус, запрыгнув на парапет. – Ведомства подлецов, как ты однажды удачно выразился.

-При чем тут ваша СГБ? Анонимка пришла в военную прокуратуру.

-Ну, дружище, мало ли кто куда пришел. У меня есть знакомые ребята в военной прокуратуре. Так они даже по пьянке не рассказывали о том, чтобы там когда-либо такими вещами занимались. Это родное, овнуровское, - со злым смешком заключил Сайрус.

-Ну, и что мне теперь прикажешь делать? – задумчиво спросил Трильи.

-Шкуру искать. Сволочь. Стукача. Среди ближайшего окружения. СамогО доноса ты, конечно, не читал?

-Мельком текст видел…
-Ну?
-Это ксерокопия. Причем как будто с листа, на котором были наклеены печатные строчки. Там темные следы – полосы от обрезов.

-Гм, негусто. В принципе, такое мог любой провернуть. Но есть одно «но» - он должен был владеть всей полнотой информации о тебе, твоих действиях как командира, быть хорошо знакомым с передвижением различной отчетной документации в части и на крейсере.

А еще он – человек, который мало чем отличается от остальных, разве что с особым угодием выполняет приказы, равнодушен и подчеркнуто официален в обращении с низшими чинами, но чуть больше среднего подобострастен перед высшими. Чуть более скрытный, не привык к участию в шумных офицерских спорах; компаний либо сторонится, либо, наоборот, не пропускает, но сидит тихо и больше слушает, что говорят другие. Встречаются, правда, редко, экземпляры, которые, напротив, бывают душой компании, своими словами и действиями провоцируют других на откровенность.

А еще он не честолюбив, но очень раним при общении, имеет тайное, уязвимое тщеславие. Возможно, в прошлом, какие-то контакты с СГБ, то бишь с ОВНУРом. Вот тебе, Сандро, примерный портрет твоего анонима, - Дайто почти весело усмехнулся. – Что, уже есть подозреваемый?

Трильи с сомнением побарабанил пальцами по каменному парапету, на который опирался, оглядел залив с маячившими невдалеке судами в порту – был хороший вечер, солнце шло к закату, окрашивая все вокруг в мягкие, теплые краски, и пока еще не включился холодный искусственный свет ярких ночных фонарей.

Всё ждало ночи, но она словно запаздывала, как капризная красотка на свидание, и оттого эти окружающие тишь и красота больше томили, чем радовали.

-Пожалуй, - запоздало ответил он другу.
-Значит, у тебя есть, чем заняться перед уходом в отпуск, - снова усмехнулся Сайрус, но, видя, что Трильи не расположен к шуткам, а почти расстроился от возникших подозрений, ласково потрепал друга по плечу. – И о служебной проверке не забудь, а то в отпуск можешь вообще не уйти.

-Почему же? – усмехнулся Трильи. – Как раз, если они что-то найдут, придется уходить в бессрочный отпуск.

Дайто вдруг стал серьезным, спрыгнул с парапета, торопливо закурил:
-Знаешь, Сандро, у меня странное ощущение, что под тебя кто-то давно и методично «копает»…

-Кто? – удивился Трильи. – Кому я сдался?
-Кому-то из нашего ведомства.

-Чепуха какая-то, - Александр пожал плечами.

-Знаешь, почему мне так кажется? Только в СГБ хорошо знают про твои религиозные убеждения, с которыми они там давным-давно «примирились». Потому это и не фигурирует в анонимке.

А если бы этим занималось другое ведомство – тебе веру твою тоже наверняка бы «пришили». Понял?

Трильи уклончиво дёрнул головой.

-Слушай, а с куклой – это вы, конечно, смело! – разряжая обстановку, засмеялся Сайрус. – Я бы так с подчиненными не смог. Где вы ее нашли?

-В Малайзии, как раз перед новым годом.

-Гм…, - Сайрус всё будто не верил. – Ну, и как же это согласуется с твоими христианско-коммунистическими убеждениями? С грехом надо расправляться раз и навсегда, одним махом, а ты, выходит, пытаешься от него постепенно отучить, – Дайто с ехидцей посмотрел на друга.

Александр с доброй усмешкой покачал головой.
-Про «один мах», Сайрус, вот это как раз слишком смело и слабому смертному практически недостижимо.

Может, я и не прав, но, мне кажется, тот факт, что половых инфекций у нас в части нет, и что матросы соревнования на выдержку устраивают, все-таки говорит в мою пользу.

Знаешь, я тут выступаю как бы в роли ветхозаветного Моисея (Мк.10:2-10:9), который по жестокосердию людскому позволял разводиться с женой, а в начале, в идеале, так не должно было быть.
Вот и я лишь предложил из двух зол меньшее: чем ходить к проституткам, лучше так. Пока.

А там, глядишь, поскольку плод перестал быть слишком запретным, понемногу вообще привыкнут сдерживать себя.

Конечно, хорошо, если б сразу у всех появлялась выдержка, но это невозможно, ее тренировать надо, учить себя. А это ох как тяжело! Тут, действительно, только постепенность и поможет.

И потом, я же их не только с помощью этой резиновой дамы воспитываю. Есть еще авралы, спортивные соревнования и так далее. Так что ты уж меня не стыди, - Трильи улыбнулся своей открытой улыбкой, ласково хлопнул ладонью по лежавшей на парапете тонкой руке Сайруса.

Тот, продолжая изумляться, покачал головой:
-Сколько тебя знаю, ты всегда удивлял меня тем, что пытался примирить непримиримое. День с ночью… Этакое среднее арифметическое из них произвести, чтобы всем стало хорошо.

-Неудачное сравнение, Сайрус. День и ночь только по нашим человеческим условностям стали антиподами друг друга. А на самом деле их примирения вовсе не требуется, они сосуществуют, мирно сменяя друг друга уже миллионы лет. И у нас нет никакого права противопоставлять одно другому.

Но я тебя понял – ты всё о том же: что нельзя примирить грех с добродетелью, и нельзя через грех этой самой добродетели добиться.

Я полностью согласен, Сайрус. Но и ты пойми: я не разврату матросов собрался учить, и не для того всё это затеял. А совсем, совсем для другого.

Вот, к примеру, в Западной Европе католические монастыри давно придумали размещать по улицам крупных городов точки или пункты с кувезами для грудных детей.

Если женщина решила бросить ребенка, а официально ей это сделать стыдно, то в таком кувезе можно оставить малыша и информацию о его имени, дате рождения, диагнозе. Там есть всё, чтобы ребенок не замерз и не умер. Каждый день монахини обходят эти точки и так спасают детей, которые, будь они подброшены в другом неподходящем месте, давно бы погибли.
Скажешь, эти кувезы способствуют тому, чтобы матери бросали детей?

-Неудачное сравнение, Сандро, - тоже усмехнулся Дайто. – Они этим жизни спасают…

-А я пытаюсь души спасти, - не унимался Трильи.

-Всё равно, твои доводы неубедительны. Так что, будь другом, чтобы в будущем избежать возможных осложнений с нашим ведомством, обещай, что избавишься от этой…дамы, - почти наставительно сказал Сайрус.

Александр вздохнул.
-Ладно, сегодня же прикажу доктору порезать ее, - и, заметив изумленный взгляд Дайто, усмехнулся. – Там материал хороший, для изоляционных ковриков под приборы пойдет.

Сайрус кивнул, потом, не докурив, потушил сигарету о камень, огляделся в поисках урны, увидел в нескольких шагах, сходил, выбросил.
-Ну, и мне пора. Звони, если что пойдет не так…

-Куда уж там! Я и так твой должник, Сайрус.

-Ирен, Элис и соседям – горячий привет. Может, скоро в командировку поеду, зайду, - они пожали друг другу руки и разошлись: Александр – по направлению к порту, где располагалась их часть, а Сайрус – в город, домой.

На углу перекрестка между улицей, ведущей в порт и набережной, взгрустнувший от воспоминаний Дайто купил одну из центральных газет. Он их пачками читал на работе, в аналитическом центре Главного Управления СГБ, но сегодня у него был отгул, и нужно было чем-то занять те пятнадцать минут времени, которые он должен был теперь потратить, чтобы доехать до своей квартиры на автобусе.

Газета была скучная: неизменные статьи о промышленных и сельскохозяйственных достижениях Командории под гениальным руководством Леонардо Горна, его довольная, располневшая, почти обрюзгшая физиономия, рукоплещущие собрания.

«Как будто другой человек, - с защемившим сердцем подумал Сайрус. – А ведь Ирен рассказывала о нем совсем по-другому. Неужели это власть и только власть делает с людьми ТАКОЕ?»

Он вздохнул, решив не читать середину толстой газеты, тем более что автобус то и дело подпрыгивал на мостовой – в этом районе столицы дорогу не стали мостить асфальтом, сохранив исторический облик.

Дайто открыл предпоследнюю страницу, где писали о всякой всячине, забавное, смешное, сатирическое, необычное.

В колонке на тему «Удивительное рядом» он наткнулся на сообщение о том, как в Якоре молодая учительница, жена морского офицера родила пятерню: двух мальчиков и трех девочек.

Сайрус узнал ее на фотографии, где были запечатлены счастливые родители – да, это была она, Делли Поко, его быстро вспыхнувшая, но неудавшаяся любовь, хотя теперь и под другой фамилией.

В коротком интервью супруги выражали восхищение достижениями современной медицины Командории, которые стали возможны благодаря блестящему руководству Коммунистической партии, и говорили, что пять – это не предел, и, если постараться, то достойных граждан для своей Родины можно родить столько, сколько будет нужно, чтобы Командория по праву стала ведущей мировой державой.

«Какой-то абсурд, - машинально подумал Сайрус, но боль от некоего подобия ревности обожгла его сердце. – Делли, Делли, вот куда тебя занесло…»

Он так же машинально вышел на своей остановке и, не глядя, сунул скомканную в трубку газету в ближайшую урну.


*     *     *


-Скажи, Анджело, тебя всё устраивает у нас в части? – устало обратился Трильи к начальнику службы радистов, когда тот по просьбе командира остался с ним в кабинете наедине после совещания.

Феттоне, не понимая, пожал плечами.
-А что? Прекрасная команда и руководство, никаких претензий…

-Да? А мне вот сообщили, что на меня имеется донос с обвинениями в антисоветских настроениях, разврате, злоупотреблении служебным положением. Выходит, не всё у нас гладко? – Александр, оставаясь спокойным, не спускал глаз с лица давнего товарища, но то словно окаменело. – Как думаешь, кто бы это мог быть? Кому понадобилось писать всю эту грязь и ложь? И, самое интересное, зачем?

-Н-не… знаю, - проглотив ком в горле, думая списать это на потрясение от услышанного, сказал Феттоне.

-Анджело, - тихо, сдерживаясь, проговорил Трильи, по-прежнему глядя на собеседника. – Это был ты. Я даже не виню тебя, но… Скажи мне, зачем? – очень тихо, с какой-то малопонятной внутренней болью, договорил он.

-Да как ты мог подумать! – вспыхнул вдруг Феттоне, по лицу его пошли пятна стыда, но на командира он не смотрел.

-Зачем? – четко повторил Трильи. – Объясни мне.

Феттоне вдруг зло полыхнул на него взглядом.
-Думаешь, если вышел из застенков ОВНУРа, так это клеймо стукача на всю оставшуюся жизнь?! Эх ты, Сандро, а я-то думал, ты меня понимаешь! – с отчаянием выкрикнул он.

-Я тебя понимаю, я даже понимаю, что тебе, видимо, велели сделать это, и ты по каким-то веским причинам не смог отказаться. Но не понимаю, зачем, кому это нужно? – Александр, наконец, чудом поймал загнанный взгляд Феттоне и уже не отпустил, с болью, морщась, удерживая его.

И тот, поражаясь своей слабости, тому, что так быстро сдался под этим мягко-настойчивым взглядом командира, ответил пересохшим ртом:
-Я не знаю, зачем. Там не объясняют. Один большой чин из СГБ, который когда-то участвовал в моем освобождении… Они пригрозили, что Анне с мальчиком будет плохо, и мне будет, если я не…, - он заплакал, жалко и некрасиво.

Трильи опустил голову, с усилием вытер лицо ладонями.
-Послушай, Анджело, я тебя не виню, но, сам понимаешь, жить и работать, служить с тобой бок о бок я теперь тоже не могу. И другим позволить этого – тоже. Так что через час – твой рапорт о добровольном увольнении в запас у меня на столе, - хрипло закончил он.

-Не-ет, - прошелестел Феттоне, дрожа, как в лихорадке. – Нет, Сандро, только не это! Они меня за это в порошок сотрут! Господи, пощади, пожалуйста, только не так, не добровольно! Не надо, нет! – он то ли плакал, то ли хныкал.

Со слезами, вскочив со стула, обогнул стол командира и, сложив молитвенно руки, упал перед Трильи на колени.

-Пощади, командир! Ради всего святого! Они ведь даже со своей проверкой ничего на тебя не найдут, а мне лишний пунктик положительный…

Трильи словно молнией ударило.
-Встать! – не своим голосом закричал он, сам вскакивая со стула.

Александра разрывало надвое: жалость и гнев, но и то, и другое были слишком жалкими, чтобы он мог уцепиться за одно из них, чтобы оно подтолкнуло его к верному решению.

Феттоне испуганно шарахнулся в сторону, к шкафу, но не поднялся, а еще больше съежился, как готовое к бойне, забитое животное.

Александр, которого самого затрясло, бешено заходил по узкой комнате – два шага туда-обратно.

-Встань, Анджело, - едва сдерживаясь, заговорил он, не глядя, подав руку, чтобы помочь. – Тогда так. Устраиваем внутреннюю проверку, находим на тебя неполное служебное соответствие – ты уж там сам постарайся, чтоб никто, даже СГБ не подпокопалась, и… я на законных основаниях напишу командованию рапорт с требованием о твоем увольнении на берег.

-Я…не хочу-у, - вдруг совсем по-детски заплакал Феттоне, вновь оседая на пол. – Не надо, прости, Сандро! Пожалуйста!

Трильи передернуло. Он видел, что Феттоне от пережитых чувств совсем обмяк и не может сам встать, и – уже не мог подать ему руку, хотя тот и ждал. Он был противен Трильи.

Но что-то внутри Александра, живое, настоящее, боролось с этим отвращением, говоря: «Ты не лучше его, ты, может быть, хуже, и теперь ты – брезгуешь? Тебе противно? Для тебя он жалок, гнусен, он не мужчина? А что бы ты – ты! – делал на его месте?»