Жди меня, Родина, кн3 ч1 гл16-18

16+


XVI


Эдик толкался по рынку – мать послала его за фруктами. Он уже купил всё, что было нужно, и теперь шел к выходу сквозь вещевые ряды – пальто и куртки, обувь и игрушки, штаны и кофточки, бюстгальтеры и шляпы, от них у Эдика уже рябило в глазах.

Субботний день – кругом полно людей. Лица у всех озабочены – ходят, чего-то ищут, каждый – в себе. Продавцы-пройдохи, из-за тьмы прилавков-палаток, заваленных товарами, не видно их хитроватых глаз и затаенных усмешек.

«Всё равно ведь, сволочи, обведете вокруг пальца», - вдруг со злостью подумал Эдик, на секунду задержав внимание на перепалке возле одного из прилавков.

Чтобы скрасить неприятные впечатления, напоследок он решил заглянуть в киоск с аудио- и видеопродукцией, он давно ничего такого не покупал – больше всё менялся микродисками с друзьями, или в сети находил то, что хотелось послушать или посмотреть. Эдик привычно проследил взглядом по витрине с почти бесконечным списком имеющихся в продаже записей.

Мозг сбивался под летящий из динамика ритм нового хита:
-Сделай мне машину!
Дай ты мне коня!
Я куплю, куплю два магазина!
Ты ж люби, люби меня!
Сделай, сделай, сделай мне секс!
Сделай, сделай, сделай мне секс!

"Фу, черт!" – продолжал злиться Эдик.
Стоять близко к динамику вообще было невозможно – закладывало уши от безбожного уханья басОв.

Эдик поставил пакет с продуктами на асфальт рядом с киоском и, прикрыв уши ладонями, напряг зрение, двигаясь дальше по списку.

Тут ему попались «Русские народные песни» в исполнении подзабытого, но когда-то очень известного певца советского периода прошлого века (*Ю.А.Гуляев).

Эдик однажды слышал его по радио. Красивый голос, за душу брал. В своих кругах Эдик слыл оригиналом, потому что всегда искал и выбирал то, что другим – большинству было неинтересно, какую-нибудь старину. Ему нравилось так выделяться.

Эдик нагнулся к окошечку, за которым было не углядеть продавца.
-Можно посмотреть, какие именно песни на этом диске?

Из окошка высунулась волосатая рука, протягивая маленький диск.
-И, пожалуйста, сделайте потише, – попросил Эдик.

Хит оборвался, и стал слышен только гул близкого рынка.

Просматривая список песен, Эдик краем уха услышал разговор еще двух потенциальных покупателей. Они тоже стояли у киоска и изучали перечень записей.

-Ну и что? – нахально хмыкнул парень в ободранной – видимо, нарочно – кожаной куртке, обращаясь к ухоженному спокойному мужчине средних лет. – Вы лучше скажите, какая разница между религиозными фанатами, которые под духовную музыку и песнопения готовы лоб расшибить, а в глазах у них – только покорность и тупое раболепие, и между молодыми музыкальными фанами, которые, как вы говорите, «беснуются» на тусовках?

-Вы путаете, молодой человек! Духовная музыка вызывает у человека добрые чувства, стремление к божеским поступкам, – тонким, высоким и противным голоском, не подходящим к его основательной фигуре, пропел мужчина.

-Ничего себе, божеским! Сколько неверных во славу бога угробили эти фанаты, это что – из добрых чувств?!

Тут надо было что-то возразить – да, были какие-то слова, которые нужно было сказать в защиту духовности, против бездарности и зомбирования личности. Но какие? И мужчина не нашелся, что ответить этому молодому защитнику современного поколения музыкальных фанатов.

Эдик не стал влезать в разговор – он не имел привычки перебивать старших. Он просмотрел весь список песен на диске. «Всё равно возьму!» - с непроходящей злостью и раздражением на окружающее, подумал он. Тем более, денег у него осталось как раз на этот диск.

-А какая запись? Студийная или с концерта? – снова сунулся он в окошко сначала лицом, потом ухом, чтобы услышать ответ продавца. – Да-да, если можно, поставьте прослушать…, - своими децибелами перещеголяв рынок, Эдик теперь уже довольно огляделся.

У киоска громко нецензурно общались тинейджеры – почти его одногодки, закупоренные наушниками и темными очками; защитник духовности – интеллигент, похожий на собственный дипломат, который был у него в руках, через миопические стекла изучал список записей народной музыки, как это только что делал сам Эдик; парень в ободранной куртке откинул с плеч свои длинные, засаленные (тоже, видимо, специально, чтобы выделяться) волосы, и застрял взглядом на заграничных записях.

Шум большого рынка постоянно напоминал о себе – здесь все продолжали заниматься своими делами.

Вдруг из динамика, в котором только что жила пустая, напряженная тишина, накатило огромной волной звука – так мощно зазвучал оркестр, увлекая в себя всё, что попадалось на пути, как девятый вал, и величием, и простотой музыки.

Она смела, заглушила меркантильный, мелочный ритм рыночной жизни своим – нет, не ритмом, а всем своим существом, непостижимым и прекрасным.

И люди, вздрогнув, на какое-то мгновение вечности, странное и непохожее на прошедшие, остановились в потрясении, не понимая, что происходит.

А волны накатывали еще и еще, сильные, широкие, всеохватные, и вот в них влился голос – такой же чистый и широкий, как эти волны.

Бархатный баритон запел вместе с ними еще более глубоко и нежно, вначале сдержанно, а потом с той особенной скрываемой страстью, которая лишь иногда бывает заметна у сильных и волевых натур:

-Есть на Волге утес.
Диким мохом оброс
Он с вершины до самого края
И стоит сотни лет,
Только мохом одет,
Ни нужды, ни заботы не зная…

За ним вступил мужской хор – подхватил, дальше понес всю мощь вала, и, казалось, что буйные волжские волны разбиваются о подножие этого древнего и величественного утеса:
-И стоит сотни лет,
Только мохом одет,
Ни нужды, ни заботы не зная…

Злость Эдика окончательно испарилась.

С захолонувшим сердцем он почувствовал, как волна звуков подхватила и его, и вот-вот тело оторвется от земли, взлетит на самую вершину этой самой высокой волны.

Он обалдело переводил взгляд с тинейджеров на интеллигента, потом на длинноволосого парня, потом – на рынок, где все так же замерли, с открытыми ртами, повернулись, как за магнитом, к маленькому невзрачному киоску, который так внезапно вырос и вознесся над всеми ними, разом вдруг вспомнившими о вечном и человеческом.

Они словно слушали ту же Надю Печалину, читавшую стихи «На смерть поэта»: «А вы, надменные потомки…».

Только сейчас это было намного сильнее, внушительнее, жёстче, но одновременно и мягче, и прекраснее.
Что-то, что остановило само время.

Это что-то отвечало всем им, включая длинноволосого парня, вместо не понявшего, не нашедшего для него слов писклявого интеллигента.

Оно не угрожало, не предупреждало, а правом сильного и бесконечно доброго прощало за всю мелочность и убогость их жизни, и теперь открывалось, сияло людям, звало за собой на путь к Истине-Добру.

Эдик сам обостренно почувствовал именно в эти мгновения – непередаваемую глубину и синь неба, улыбку солнца, бесхитростную доброту и простоту голубей и воробьев, безобидное легкомыслие ветра – увидел, услышал и осознал, понял до конца всю красоту этого мира – даже здесь, посреди грязного, продажного базара – да, этот мир был прекрасен.

Эдик не смог бы описать своих чувств словами – разум не вмещал этого. Но он чувствовал и – понимал всё, до конца, задохнувшись от этого радостного потрясения.

Хотя всё продолжалось лишь несколько мгновений, Эдику показалось, как в сказке, что весь рынок и он сам замерли, будто окаменели, на целые минуты, а, может, и годы.

Поняв и это, Эдик испугался и оттого поскорее снова нагнулся к окошку и хрипло почти прокричал:
-Остановите! Всё! Хватит! Я беру! – он положил на прилавок деньги, сунул купленный диск в пакет и, почему-то чувствуя себя пристыженным, поспешил к метро.

И всё стало, как всегда – нарочито грязная ругань тинейджеров, скучный интеллигент, потный длинноволосый парень, хит про «Сделай мне секс» и непрекращаемый шум рынка.

Теперь Эдику показалось, что все смотрят на него, как на ненормального: неужели он, подросток, интересуется такими допотопными вещами!

Нет, подумалось ему, просто эти люди теперь злятся на него за то, что именно его прихоть заставила почувствовать их, погрязших в своем глупом, базарном дерьме, что они еще могут вернуться, что они – все-таки люди, которые могут вспомнить о том, кто они на самом деле, где они родились и живут, и что это вообще такое – Родина.


*     *     *


На лестничной площадке перед квартирой Бремовичей с блестящей табличкой «Доктор истории Н.С.Бремович», висевшей между номером и дверным глазком, человек остановился, чтобы перевести дух.

Он так долго добирался до этого шестого этажа – через давку в общественном транспорте, который вез его с тремя пересадками от аэропорта Шереметьево; через боль в старых ногах, которая заставляла останавливаться на каждой дюжине шагов по пути от метро и ждать, когда же она отпустит, и ругать себя, что не поехал на такси, а решил посмотреть, как живут простые москвичи; через кодовый замок двери подъезда, который любезно открыл перед ним какой-то глупый местный мальчишка, и недовольную консьержку, подозрительно оценившую незнакомца привычно цепким взглядом, спросившую, в какую квартиру он идет.

Он прошел через всё это и теперь стоял перед вожделенной дверью. Это был пожилой человек, лет семидесяти, седой и худенький, словно испитой, но хорошо одетый.

Было в нем что-то от иностранца – они, как и русские интеллигенты-жители крупных городов, пытаются, и небезуспешно, поддерживать эту интеллигентность до конца дней своих. Впрочем, иногда эти старания начинают выглядеть довольно жалко.

Человек снял с красивой белой головы модную шляпу, волнуясь, одернул такой же дорогой костюм и дрогнувшей, нервной рукой нажал на кнопку звонка.

Эдик открыл дверь. Вообще-то, родители строго-настрого запрещали ему делать это в будни – открывать чужим.

Но сегодня было воскресенье, все отдыхали дома: мать – на кухне за готовкой обеда, отец – в зале перед телевизором.

-Здрав-ствуйте, - словно испугавшись собственного голоса, заговорил незнакомец.
-Добрый день, - кивнул Эдик, с интересом наблюдая за ним, почему-то сразу догадавшись, что он непременно к отцу.

-А…Бремовичи здесь живут? – растерянно продолжал тот.
-Да, конечно, тут же написано, - Эдик взглядом показал на табличку. – Вы, наверное, к папе? – уточнил он.

-Да… А вы…, - по-старчески слабо спросил приглашенный, уже заходя в квартиру, в прихожую.

Эдик непонимающе посмотрел в его страдальческое, испещренное морщинами потерь и внутренней борьбы, лицо.

-Эдик, кто там? – крикнула из кухни Ольга.

-К папе пришли, - громко ответил сын, и старик снова вздрогнул, как от испуга.

Когда Николай появился в дверях зала, комкая в руках дочитанную газету, скорее изумленный, чем обрадованный, внутри у гостя всё вспыхнуло, заходило ходуном; и хорошо, и жутко стало одновременно, и радостно, и страшно; а на глаза навернулись слезы.

«Господи, каким я стал сентиментальным!» - подумал он. Вслух же смог только повторить свое первое: «Здрав-ствуйте!»

-Здравствуйте, - кивнул Николай, глядя на него так, как обычно смотрят на людей, когда хотят вспомнить, где они могли раньше встречаться.

-Простите, что-то не припоминаю…, - тактично улыбаясь, проговорил Николай и, словно оправдываясь, пожал плечами.

Его интерес и удивление нарастали тем более, что гость – заметно – был ужасно взволнован этой встречей.
-Я могу поговорить с вами? – очень тихо, боясь нарушить весь момент, спросил старик, не выпуская из рук снятую шляпу.

Эдик, спохватившись, обратился к нему:
-Позвольте, так вам будет удобнее, - и быстро пристроил шляпу на вешалку.

-Спасибо, милый мальчик, - с кроткой грустью поклонился тот.

-Ну, тогда пройдемте сюда, - Николай, теперь тоже взволновавшись, пригласил его в кабинет.

Эдик заглянул на кухню к матери, прикрыл за собой дверь: у отца наверняка важный разговор, не нужно мешать.

-Кто пришел-то? – повторила вопрос Ольга, пробуя на вкус, достаточно ли посолены воскресные щи.

-Старикан какой-то, - отмахнулся Эдик, устраиваясь за столом. – Какой-нибудь из «бывших», наверное, хочет свою родословную составить, сейчас папу нанимать будет. Как будто у папы время на это есть. Точно, денег у этого мужика, видно, куры не клюют, такой приличный весь, с иголочки, - не зло усмехнулся он. – Только невоспитанный, даже не представился!

-Ну, ты фантазёр, сын, – Ольга рассмеялась. – Целый роман в голове сочинил, родословная, то, сё. Ты же и двух слов с ним не сказал, откуда тебе знать, зачем он?

-По физиономии видно.
-Эх ты, физиономист, - она обняла сына, чмокнула в темечко, как в детстве, но Эдик сердито отстранился, отвернул голову – он не любил этих детских ласк, считая себя уже достаточно взрослым. – Ну-ну, самостоятельный ты наш, большой человек!

-Да, большой, - нахмуренно сказал Эдик. – Четырнадцать лет. А самостоятельности вы мне ни на шаг не даете.

Николай, тем временем, усадил гостя в кресло, сам устроился напротив и, желая подбодрить этого растерявшегося пожилого человека, приветливо начал:
-Ну-с, я вас внимательно слушаю. Кто вы и какое дело привело вас в мой скромный, непримечательный дом? По вам видно, что дело это немаловажное, - Николай улыбнулся, чувствуя, что такой манерой разговора он и найдет подход к этому странному, чего-то боящемуся человеку.

Но тот лишь смотрел на Бремовича во все свои голубейшие глаза, в которых было что-то, похожее на экстаз – с такой лихорадочной радостью они блестели. Под модным пиджаком и тонкой рубашкой с красивой дорогой брошью часто вздымалась худая грудь.

-Николай…, - задыхаясь, проговорил он; голос его как будто треснул. – Николай, я так долго тебя искал…, и вот нашел! – старик судорожно улыбнулся ничего не понимавшему Бремовичу, но спохватился и сказал, наконец, то, что давно мечтал сказать:
-Я твой отец, Николай. Сергей Сергеевич Бремович.

-Вот…, - выдохнул он, прикрыв глаза от непосильной тяжести, которая только что свалилась с его души, - мой биопаспорт и…визитка.

Приветливая улыбка сошла с губ Николая. Он не протянул руку за поданной ему карточкой биопаспорта, а на несколько секунд онемел, испытав такое чувство, будто его стукнули в грудь чем-то тяжелым, отчего перехватило дыхание.

Гость, видимо, понял произведенный его признанием эффект – хотя и не ожидал такого – и засуетился, торопясь рассказать всё, о чем Николай не знал: просто не мог знать.

-Мы с мамой так хотели видеть тебя! Столько лет… Мы жили в Штатах, в поисках лучшей доли, вначале довольно бедно, потом удалось разбогатеть.

Я писал, публиковался, конечно, в угоду власти, так получалось, а мама работала гувернанткой. В общем, теперь у нас свой дом в Калифорнии… Николай, - он, тараторя практически себе под нос, вдруг поднял голову и увидел глаза сына – глаза чужого, холодного человека, в которых не было жалости, а было только сухое, дежурное внимание, - и, в очередной раз растерявшись, замолчал.

-Зачем вы всё это мне говорите? – Николай, наконец, разжал губы.

Что творилось с ним в ту минуту, сложно описать. За холодной маской бушевал настоящий ураган чувств: обиды, удивления, презрения. Но главным во всей этой кутерьме было одно, малоопределенное чувство гадливости – будто прикоснулся к чему-то мерзкому, влажному, грязному, прохладному. И самым ужасным и отвратительным было то, что Николай осознавал это чувство.

Отец затрепетал, бледные губы его затряслись.
-Ты…вы не верите мне?
-Верю, - сдерживаясь, сказал Николай. – Только не могу понять, зачем вы ТЕПЕРЬ пришли, искали меня и пришли. Зачем?

-Но…, - он сжался весь в несчастный комок остатков любви и страдания. – Мы с матерью очень любили тебя, Николай. Увидеть тебя было последним желанием твоей матери.

-Она умерла? – чужим для себя голосом, не выражавшим ничего, переспросил Николай.

Тяжелая, въевшаяся намертво морщина пролегла на лбу его отца.
-Да… Год назад…

-И вы столько лет не могли приехать в Россию? – с горькой улыбкой проговорил Николай, встал и взволнованно, с какой-то яростью прошелся по комнате.

-Прости нас, сынок, не могли, мама болела…, - совсем тихо ответил старик, опустив голову.

-Ну, и что мне теперь прикажете делать? – возвысил голос Николай.

Тот – испуганно, не понимая, - снова поднял глаза:
-Не знаю…, сын…

-Сын? Разве я ваш сын? – усмехнулся Бремович, в упор глядя на него, сложив на груди руки. - Я никогда не был вам нужен. Вы не приехали даже на похороны собственной матери, хотя вам сообщили. Бабушка была совсем другим человеком.., - голос Николая тоже дрогнул от воспоминания. – Она была для меня и матерью, и отцом.

-Я был… на ее могиле, - медленно выговорил старик.

-На могиле, - опять усмехнулся Бремович. – Что ж, это похвально, - и, внезапно замолчав, вслед за тем резко сказал:
-Я бы хотел, что вы покинули теперь этот дом и никогда здесь больше не появлялись.

Старик вскинулся. Побледнело и без того беловатое лицо его.
-Николай? Сын…

-Здесь только один сын – мой Эдик, и только один отец – я, - сухо сказал Николай, не глядя на него. – Я прошу вас уйти.

Старик совсем согнулся, даже его модный костюм обмяк и потерял былую щеголеватость.

От двери он оглянулся, но Николай не смотрел в его сторону и не мог видеть смертельную тоску в этих померкших небесных глазах. Тоску по непоправимому.

-Прости нас с мамой, я очень прошу тебя, Коля, - было похоже, что так искренне он давно уже не говорил.

Но Николай не видел этого. И молчал.

Отец на подгибающихся ногах вышел в прихожую, с трудом поднял руку, чтобы снять с вешалки шляпу, и тихо прикрыл за собой дверь квартиры.

Раздался щелчок замка, из кухни выглянул Эдик. Никого не обнаружив, он прошел в кабинет.

Николай стоял в прежней позе – посередине комнаты со скрещенными на груди руками, задумчиво глядя в пол.
-Па, что это за типаж у тебя был? – с веселым удивлением поинтересовался Эдик.

-Это был твой дед, - сухо сказал Бремович.
-Что-о?! И ты промолчал? Куда он ушел? – воскликнул Эдик, пораженный донельзя. – Мама! – кинулся он в кухню. – Это был папин отец, представляешь!

Прибежала перепуганная Ольга.
-Коля, куда он пошел, почему ты не познакомил его с нами? – набросилась она на мужа. – Как ты мог? Эдик, беги, верни его!

-Не смей! – строго бросил Николай, поворачиваясь к ним. – Он сюда больше не придет.

Семья пребывала в ступоре, не сводя с него глаз.
Наконец, Ольга выговорила:
-Почему? Прошло столько лет. Неужели ты не можешь простить? Он же совсем старик. А твоя мать?

-Умерла. Там, в Штатах.
-Тем более! Может, она болела, значит, у них были какие-то причины, по которым они не могли…Так почему?...

-Какая разница! – раздраженно ответил Бремович, с размаху садясь в свое любимое кресло. – Мне все равно.

-Это жестоко, папа, - задумчиво качнул головой Эдик, прислонившись к стене.

-Это трудно понять, но возможно, - устало сказал Николай.

-Нет, это ужасно! Ужасно! – тоже качая головой, чуть не плача от обиды за поведение мужа, Ольга покинула своих мужчин, возвращаясь на кухню – свой «пост номер один».

-Ужасно, - потерянно повторил Эдик. – Я бы, наверное, простил, если бы такое случилось со мной…

Николай усмехнулся в светлые усы:
-Наве-ерное, - протянул он. – Запомни, Эдик, ничто на свете не происходит просто так. За всё надо платить. За всё.

-Я знаю, папа. Только…, - он замялся. – Тем, кто не прощает, платить придется тоже.

-Время рассудит нас, сынок, - Бремович вздохнул, небрежно накрыл стопкой газет оставленную отцом визитку и ушел в зал – переключать на пульте каналы в поисках очередных свежих новостей.


*     *     *


А новости были невеселые: страна поднималась против президента Вышибова, повязанного со всех сторон с криминальными коммерсантами, вертевшегося с ними, как на адской сковородке, но будто не замечавшего этого.

Он ездил по заграницам и перепил водки и дорогих вин с президентами и премьерами уже почти всех стран мира, обнаженным снимался в кино, в пьяном, нелицеприятном виде свободно появлялся перед журналистскими камерами и перед народом.

Коммунисты, старшее поколение, некоторые провинциальные области бунтовали: политическим забастовкам, голодовкам не было конца.

Но большинство молодежи, чиновники, обыватели, банкиры и предприниматели, голосовавшие за Вышибова на апрельских выборах, пели в его честь дифирамбы: он был олицетворением свободы – той самой, к которой стремились они.

Он был свободен даже от собственного стыда.

В Москве, где всего по-прежнему было в изобилии – и продуктов, и вещей, - каждое воскресение на Красной площади устраивались грандиознейшие концерты за государственный счет.

Правительство тратило на них миллиарды, закрывая провинциальные, сельские, детские больницы, клиники для безнадежно, смертельно больных – за нерентабельность.

Толпы нетрезвых людей бродили по площадям и улицам, бешено, неистово отплясывая под тяжелую, энергетическую, механическую музыку и такие же мертвые – обработанные электроникой голоса исполнителей.

Кто-то, икая и хихикая, капая слюной на асфальт, подносил ко рту очередную бутылку и вожделенно сосал прямо из горла, а потом мочился на тротуар – такой вот почти «естественный» круговорот.

Другие раскладывали на притоптанном предшественниками газоне подружек и при свете дня занимались любовью, не обращая внимания на окружающих, которые тоже не обращали на это никакого внимания. Свобода!

-Очередное смутное время…, - устало махали рукой в институте Николая.

Так думал и Витька Чернышов, и сам Бремович. И всем им было не по себе – слишком уж далеко зашла «свобода», зашкалила, так что стало боязно не только за свою семью, жен, детей, но временами уже и за себя самого, если приходилось поздно возвращаться по пустынным улицам домой.

В семье Бремовичей теленовости смотрели каждый раз, скрепя сердце.
-Точно, кончится какой-нибудь кровавой резней, - мрачно предрек Николай однажды. – Примерно так же, как когда Светка Чернышова рожала. Эта толпа и удушливый газ. Сколько тогда задохнулось – никто не скажет. Жертв нет, и всё.

-Может, ты бы мог узнать, ходишь ведь по спецархивам, - Ольга вяло отложила вязальные спицы – готовила мужу свитер к следующей осени, из старых запасов шерсти, еще с лучших времен.

Бремович презрительно фыркнул.
-Ты не понимаешь! Там, куда я хожу, таких документов не хранят. Они в других местах. А вот в архив, кстати, мне бы надо наведаться. «Независимая молодежная газета» просила статью о России двадцатого века. Чтоб более-менее научная была, не совсем уж популистская. Я с десяток их номеров читал – вроде, ребята горячие сидят, можно попробовать с ними сработаться, всё деньжат подкинут, - он невесело усмехнулся.

-А что, гонорар обещают?
-Тысяч десять.
-Ого! И кто же их финансирует?
-А пес их знает, не понял пока, - Николай пожал плечами. – А спросить прямо – как-то неудобно. Меньше знаешь – крепче спишь.

Ольга с укором покачала головой:
-И куда только девалась твоя принципиальность! Может, они на деньги каких-нибудь сексуальных меньшинств существуют…

-Мне – плевать! – резко бросил Николай.

Он и раньше бывал несдержан, но нервотрепка последнего времени давала себя знать несдержанностью, усиленной в геометрической прогрессии.

-Как знаешь, - Ольга сухо вздохнула и продолжила рукоделие.

Диктор центрального телевидения в это время рассказывала о приблизившейся к столице колонне провинциальных пенсионеров – порядка десяти тысяч человек. Они шли искать справедливости к самому президенту. Шли, начиная с Урала, уже месяц, собирая по пути все новых сторонников и единомышленников.

До Москвы им оставалось километров пятьдесят. Диктор с едва заметной усмешкой вспомнила о немецких фашистах, которые в 1941 году подошли к столице ненамного ближе.

-Идиотская ассоциация, - проскрипел зубами Николай. – Дура, - обозвал он дикторшу вслух.

Ольга усмехнулась.
-Что ты смеешься?! – вдруг заорал Николай не своим голосом на жену – та вздрогнула, откинувшись в кресле.

Непонимающие глаза скользили по лицу мужа.

-Ты смеешь смеяться?! Тут плакать надо! – он с ненавистью хлопнул стопкой газет о журнальный столик и вышел из зала, грохнув стеклянной дверью.
Стекло жалобно задрожало, запело тоскливо.

Ольга вздохнула, выключила телевизор. В их семье второй месяц творилось что-то неладное: Николай становился мрачнее и злее день ото дня, стал поздно возвращаться домой из института, несмотря на мольбы Ольги побояться отморозков-любителей свобод, дарованных Вышибовым.

Но Бремович говорил, что сидит в библиотеке. Ольга верила и замолкала, а он обижался, что она не интересуется его служебными делами, придирался, раздражался, уходил спать на кухню.

Ольга страдала от этих взрывов и одновременно – от эмоциональной холодности к ней мужа, неприятия ее, глухоты к ее мнениям.

Всё для нее прояснилось, когда Ольга, придя как-то к Чернышовым – навестить четырехмесячную Машеньку и свою подругу Свету, располневшую, мягкую и добрую молодую женщину, разговорилась с ней о семейных проблемах.

Встречались они по понятным причинам нечасто, но уж если судьба сводила их – беседе не было конца. Удивительное взаимопонимание связывало их; внимание, ничего не требующее взамен.

Ольга с интересом и улыбкой слушала об успехах Машенькиного развития – об этом Света могла говорить, не переставая, разве что перемежая эти истории рассказами о муже Витьке, который здорово помогает, и: «Если б не он, я не знаю как бы я всё успевала: и стирка, и глажка, и еда, и молочка, и Витька-младший, который так и норовит из школы «двойку» принести, и по магазинам…».

-Вот, угробили вы из-за нас машину, а Витя мой теперь на своей разъезжает, столько времени экономим. А вы даже компенсации ни копейки с нас не хотите взять. Оля, ты хотя бы, если что нужно, обращайся. Теперь это, в некотором роде, и ваша машина, мы вам так обязаны, - Света виновато улыбнулась и закрыла дверь в комнату, где уснула Машенька.

-Да чем? – тихо засмеялась Ольга, всплеснув руками.
Но камень лежал на ее сердце, хотя в этом она боялась признаться даже самой себе. И вырос этот камень исключительно от холодности и невнимания мужа – Николая.

Светлана, будучи не слишком проницательной, но в бытовом смысле мудрой женщиной, интуитивно почувствовала эту тяжесть в собеседнице.
-Что? – просто спросила она.

Ольга благодарно улыбнулась.
-Ничего, Света, не хочу я на тебя свои проблемы валить. Зачем?

-Расскажи, ни с кого не убудет.
-Да и рассказывать-то, собственно, нечего. Просто отдаляемся мы с Николаем друг от друга. Всё больше, всё дальше с каждым днем. Не сказать, что мне обидно. Но тяжело, это правда. Хотя я сама виновата. Знала ведь, на что иду… Он же никогда меня не любил. А любил только…

-Ирен?
-Да, - Ольга судорожно вздохнула и отвернулась. – И я его понимаю. Если б ты была знакома с ней, ты бы тоже поняла. Но я его все равно люблю… Ну, и черт с этим, - вдруг ожесточенно сказала она, вставая, собираясь уходить.

Светлана испуганно остановила ее.
-Подожди, присядь, - они снова сели за стол в небольшой, но уютной, светлой кухне Чернышовых – не чета апартаментам Бремовичей, но Ольге здесь казалось теплее, лучше, чем у себя.

-Не хотела я тебе говорить, - Светлана вздохнула, на лбу ее пролегла вертикальная складка. – Но, наверное, ты должна это знать, чтобы принять правильное решение. Я о Николае.

Шатается он, Оля, это точно, - она смотрела на гостью с такой жалостью, что Ольгу передернуло, краска пошла по ее лицу.

Ольга хотя и была готова даже к такому, все-таки не могла поверить, что ее муж – ее Николай! – завел любовницу.

-Я давно про это думала, еще когда Витя однажды за столом неудачно пошутил: если я вздумаю худеть, он уйдет от меня к другой, «как некоторые очень хорошо знакомые товарищи». Найдет себе такую же черноволосую длинноногую студентку и закатит развлекаться.

Я тогда обиделась, но значения не придала. А потом, где-то через месяц, мы с Машей заехали к нашему папе в институт, на кафедру, а там студентов полно, на практику собираются.

Я с коляской по коридору иду, а у одного из кабинетов стоят Николай и девочка – симпатичная такая, черненькая, на тебя чем-то похожа...
Оля! Как он на нее смотрел! – Светлана от боли прикрыла глаза.

-Не на меня…, - побормотала Ольга.
-Что?

-Не на меня она похожа, а на…, - Ольга поднялась, подошла к своей сумочке, висевшей в коридоре, вынула коннектик, показала хозяйке. Та изумленными глазами смотрела на фотографию Ирен.

-Да, - прошептала Света. – Похожа. И он ей руку еще пожимал…Оленька, как ты можешь после этого с ним жить? Тебе на развод надо…

-Нет, - коротко и уверенно сказала Ольга. – Я люблю его и буду молчать. Если захочет, пусть уходит сам.


Ольга шла домой вдоль пустынного, как обычно по воскресеньям, шоссе, зная, что мужа нет дома: он ушел в институт работать над статьей. Наверное. А, может, совсем за другим. Сейчас – каникулы, студенты достаточно свободны. И студентки…

Ей не хотелось проверять, на месте ли муж, не хотелось подозрений, выспрашиваний о том, когда он вернется, как работается, что получается.

Хотелось напиться алкоголя и уснуть долгим, мертвецким сном, чтобы, проснувшись, обнаружить, что на свете все уже совсем-совсем по-другому.

Встряхнуться у Ольги не было сил, как будто не ради кого и не ради чего. Сейчас она думала и о муже, и о сыне с неприятным для себя равнодушием: ну, они есть, есть семья, ну, я люблю их, ну и что.

На беду Эдик, который мог как-то встряхнуть ее дома, сейчас был у ее родителей на даче – каникулы. А, может, это было к счастью, - по крайней мере, он не увидит мать в таких расстроенных чувствах. Пусть хотя бы отдохнет от участившихся семейных ссор и стычек.


XVII


Трильи приготовил ужин и прибирался на кухне в ожидании своих любимых женщин: жена и дочь пошли по магазинам. Ему было хорошо и покойно.

Нет, это был не тот покой, о котором мечтает уставший от жизни, духовно опустошенный человек. Это был покой согласной с собой души, уверенной в собственном счастье, доброй совести.

Через открытую дверь в коридор Александру послышались громкие голоса – слишком громкие и гневные, чтобы принадлежать Ирен и Элис.

Подойдя к входной двери, он разобрал: один, с надрывом, злой голос принадлежал его другу, сослуживцу и соседу Андреа Иллиано, второй, плачущий, молящий – его жене Пауле.

Поначалу Трильи не поверил ушам – что происходит? Он бы, скорее всего, не вышел – это, наверняка, была какая-то семейная ссора, где третий, как правило, лишний.

Но вдруг он отчетливо услышал:
-Если ты не шлюха в прямом смысле, то в душе…
-Нет, Андреа! Я люблю тебя! Не уходи, пожалуйста!

Андреа грязно выругался на нее, и Трильи, не выдержав, открыл дверь и шагнул на площадку перед общей лестницей на первый этаж их коттеджа.

-Ребята, вы что, с ума сошли? – громко крикнул он на них обоих.

-А-а, - зло и больно засмеялся Андреа. – Вот он! Ну и оставайтесь к чертям собачьим! К черту! – он бешено хлопнул наружной дверью, из-за которой еще несколько секунд доносились его ругательства.

-Полли? – Трильи поскорее повернулся к Пауле, осевшей на красивый, холодный, мраморный пол, обхватившей голову с растрепанными длинными волосами, дрожа, повторявшей:
-Господи, Господи! Прости меня! Что я наделала! Господи, прости!

Он, нахмурившись, поднял ее, совсем безвольную, тяжелую, увидел распухшее от слез красное, еще юное, но измученное личико, не смевшие подняться длинные ресницы. Привычная жалость к женщинам в такой ситуации, так мучившая его самого на протяжении почти всей сознательной жизни, снова больно отозвалась в сердце Александра.

-Полли, очнись, - жестко сказал он и хорошенько встряхнул соседку.
-Нет, нет! – стонала и плакала она и не открывала глаз.

-Полли! Я вызову врача! – он крепче, почти больно сжал ее дрожащие плечи, и Паула, наконец, открыла глаза.

Однако в них отразился настоящий ужас.
-Нет, уйди, Сандро! Уйди! – она заколотила его в грудь маленькими кулачками с невесть откуда взявшейся силой и зарыдала уже по-настоящему.

Это была истерика, и Трильи, лихорадочно соображая, чем можно ее успокоить, не успел еще отпустить своих рук, державших Паулу, как вдруг она без какого-либо перехода обвила его шею, стала ласкать и целовать обильно смоченную ее же непрекращающимися слезами рубашку Трильи.

-Что я делаю? Господи! Милый, любимый мой! Зачем! Прости! – бессвязно лепетала Паула сквозь слезы, а Трильи, посчитав, что она говорит и думает об Андреа, не сразу решил, что делать дальше.

Но когда через несколько секунд Паула назвала по имени его, Александра, ему пришлось поверить в то, что все это происходит наяву, а не во сне.

-Паула, очнись! Что ты делаешь! – с прежней твердостью уже вскрикнул он, стараясь спокойно отстраниться от нее.

-О-о! Только ты один так умеешь! Какая мягкая настойчивость! Она одна уже может довести до экстаза! Что ты со мной делаешь! Зачем ты свалился на мою голову, Сандро! Ненавижу! – вдруг взвизгнула Паула, снова бросаясь к нему, вновь замахиваясь обеими руками, чтобы ударить.

Трильи стоял, не пытаясь увернуться, с жалостью глядя на нее, закрывая глаза только в моменты, когда она больно, с неистовством несдержанной женщины хлестала его по щекам.

-Неужели ты даже это будешь терпеть за него, за эту тварь Андреа?! Так вот, вот, и вот тебе за него! - она вдруг резко осела к его ногам.

-Па…Паула! - Трильи едва успел подхватить ее. Соседка была в глубоком обмороке.

Александр поскорее занес ее в свою квартиру, положил в зале на диван, переложил подушки из-под головы под ноги, чтоб улучшить приток крови, быстро нашел в аптечке нашатырный спирт.

Паула открыла глаза, бездумно огляделась, с усилием села, остановившись взглядом на Александре, который сидел перед ней на корточках и держал в пальцах ватный шарик с нашатырем.

-Ну, слава Богу, - глубоко вздохнув и улыбаясь одними глазами, сказал Трильи.

-Селонсов дома нет? Хорошо, что они не слышали, - теперь уже равнодушно сказала апатичная Паула. – Прости и… спасибо тебе.

-Да не за что, - будто ничего не произошло, Трильи пожал плечами.

-Я, пожалуй, пойду к себе, - она поднялась, ее шатнуло, и Александр участливо поддержал ее, довел до двери.

-Если тебе что-нибудь понадобится, позвони, мы обязательно поможем: и я, и Ирен, - искренне сказал Трильи.
-Да-да, - рассеянно кивнула Паула.

После ее ухода Александру стало тоскливо, тяжело.
Будто он сделал что-то не так, как надо было сделать, не досказал того, что обязан был сказать.
Нехорошие чувства и мысли толклись в его сердце и голове. Словно болезненная заноза, кололо в левой груди.

Он решительно вышел к лестнице, позвонил, потом нетерпеливо постучал к Иллиано. Никто не открывал.

Всё внутри него ухнуло вниз, к ногам. Трильи задергал хромированную ручку чужой двери.

-Паула, открой! Открой сейчас же, слышишь! – руки его тоже тряслись, пока он доставал из кармана брюк ключ от своей квартиры и пытался всунуть его в замок квартиры Иллиано, используя вместо отмычки.
Дверь, наконец, поддалась.

-Паула! Полли, где ты?
Александр вбежал к ним в кухню.

Паула, не поднимая головы, высыпала на ладонь таблетки из маленького пузырька и взялась за стакан с водой.

-Не смей! – не своим голосом крикнул Трильи, смахивая лекарство на пол.
Паула уронила и стакан, пролив воду.

С испариной на лбу, трясущимися руками, Александр стал перебирать аптечку Иллиано, чтобы удалить оттуда все опасные препараты.

-Я всё это унесу. Как ты могла!
-Неси, неси! Не это – так лезвие в ванной, или веревка, всё равно! – истерично вскрикнула Паула.

-Что ты говоришь! - почти простонал он, с болью глядя на нее. – Никакая ссора не стоит человеческой жизни.

-Ссора – да. А ты?

Трильи вскинулся, и они встретились глазами. То, о чем обычно пишут в романах, проскользнуло между ними быстрой, сверкающей молнией, и Паула, затаив дыхание, сделала шаг к Александру.

-А я – тем более, - тихо ответил Трильи и вышел, чтобы взять тряпку и подтереть разлитую по полу воду.

Когда он снова вошел, Паула сидела на табурете и тихо плакала.

-Прости, Сандро, - шептала она. – Я полная дура. Андреа прав, я еще и шлюха, потому что в мыслях… Боже мой, зачем я тебе всё это говорю!

-Не наговаривай на себя, Паула. Просто говори, если хочешь, если тебе это нужно, - мягко сказал Трильи, садясь рядом, сцепив в замок кисти рук. – Хочешь – мне, а хочешь – можешь поговорить об этом с Ирен.

-Да она меня…, - Паула подняла на него испуганные глаза.

-Нет, она поймет. Лучше, чем я, потому что женщина.
-А что я ей скажу? Что люблю тебя? Что хочу? Это… Это же немыслимо! И, по-твоему, я не шлюха? – рыдания  с новой силой хлынули из нее, и Трильи пришлось подать соседке стакан воды.

-Нет, - ответил Александр. – Ты – просто человек. Мы все не без греха, тем более – в мыслях.
-И ты? – изумилась она сквозь слезы.

Трильи, не удержавшись, улыбнулся.
-Сейчас не это имеет значение…
-А что?

Он серьезно посмотрел на соседку.
-Паула, ты не должна с собой ничего делать. Ничего плохого. Когда Андреа вернется, я поговорю с ним.

У вас какой-то обоюдный разлад, но это неправильно, это неестественно, ведь раньше вы находили друг с другом что-то общее, значит, оно есть, его надо только вспомнить, снова найти.
Откуда взялось это ваше противостояние? Я не могу поверить, что его нельзя исправить, найти мир...

-И ты думаешь, он тебя послушает? Как мне жить, после всего, что сегодня случилось? Он ведь может бросить меня.

Нет, я, конечно, проживу, моей зарплаты хватит. Ну да, я лишусь этой квартиры, завод поселит меня в каком-нибудь общежитии. Это я тоже переживу.

Может, и к лучшему. Там я, по крайней мере, не буду видеть тебя. Сандро, думаю, любая, которая видит тебя, не может быть равнодушной. Только они все проходят мимо твоей жизни, а я вот тут, постоянно – вижу тебя, слышу о тебе.
Сколько же мне нужно терпения и воли, по сравнению со всеми остальными, чтобы сдерживать свои чувства! – в ее голосе сквозила застарелая жалость к самой себе.

-Ты – удивительный. Андреа много раз мне говорил, что, как командир, на службе, ты очень жесткий человек. А мне даже не верится. Потому что тут, дома, среди всех нас ты совсем другой. Понимающий, добрый, нежный.

Как ты незаметно смотришь на Ирен, с какой лаской и страстью, как мягко и ненавязчиво поддерживаешь ее во всем! Для меня это – недосягаемая, невозможная сказка!

Ты – прекрасный отец. Как ты играешь с Элис и ее друзьями, с малышами Селонсов! Как ты играл тогда, когда все они были еще совсем маленькими – ты же словно один из них, так же дурачишься, искренне смеешься, бегаешь, как ребенок. И они без ума от тебя, от твоего света и тепла, которым ты согреваешь их. Андреа никогда не сможет быть таким, он не любит детей, для него это жуткая обуза.

А ты…твое обаяние – оно во всем, в каждом движении, слове. Даже в том, как ты ходишь – быстро, но при этом спокойно. Так, правда, умеют очень немногие: обычно ходят либо медленно, лениво, либо раздраженно-быстро…

-Зачем ты всё это говоришь? – наконец, успел он вставить в ее непрерывную речь на одном дыхании. – Зачем ты разжигаешь сама себя, Паула?

-Это не я разжигаю, это ты меня…, - она снова всхлипнула и отвернулась.

Трильи потерянно поднялся со стула:
-Успокойся, я сделаю тебе кофе.

-Ну вот, а он хоть раз бы такое предложил. У него никакого воспитания, он как был рыбацкий сынок, так и остался, - едко сказала Паула.

-О-о, куда тебя понесло, - невесело усмехнулся Александр. – Классовую подоплеку искать. Мы с тобой – дворяне, а он, дескать, из простых, куда ему!

Паула, между прочим, рядом с нами живет такой же простой парень – Рафик, а его Мэриан – из потомственных интеллигентов, считай, одной ногой тоже из дворянского сословия. Но у них в семье нет таких проблем. В отличие от тебя, нет их и у Мэриан по отношению ко мне, а ты говоришь – люба-ая, - протянул он.

-Это исключения, - упрямо настаивала Паула.

Александр вздохнул:
-В моей жизни хватает таких исключений, так что Мэриан не одна. Но я всё это к чему: выходит, дело не во мне, не в том, какой я, а в тебе самой, и, конечно, в Андреа. В вас обоих, а я – лишь повод к тому, чтобы глубокая причина всплыла на поверхность.

-Наши отношения просто изжили себя… Я буду рада разводу.

-Паула, прекрати. Это не отношения изживаются, изнашиваются – это мы, сами люди, изнашиваем, изживаем их.

Ну, как какую-нибудь хорошую, добротную вещь, которую носят кое-как, не берегут, не стирают, не штопают по мере надобности, и она скоро приходит в негодность.

Так и отношения – их периодически надо «чинить», «штопать», надо «строить». Сломать, порвать легче всего. А почини – и они станут дороже и много ближе, роднее, искреннее.

Ведь чтобы получить в жизни что-то по-настоящему дорогое, стОящее, за это надо немало заплатить. Тем более, любовь – это ведь не статичное состояние, это всегда процесс, процесс созидания.

Да-да, любовь – это постоянное, непрерывное созидание чего-то общего, лучшего. В ней возможны и ссоры, и споры. В ней невозможно только одно: полный и окончательный разрыв.

И если хочешь любви, ее можно и нужно строить, а для этого нужны определенные усилия. Но надо хотеть этого, Паула, всем сердцем, всей душой, всем разумом своим, - подавая ей только что сваренный кофе, горячо проговорил он и горько усмехнулся, заметив ее влюбленный взгляд. – Ах, Полли, Полли! Ты опять слушаешь не то, что я говорЮ, а то, что говорю Я.

Паула вспыхнула:
-Прости, Сандро. Я понимаю. Но я не смогу, боюсь, что не смогу.

-А если мы поможем? Мы с Ирен?

Она грустно улыбнулась Александру, словно считая его предложение верхом наивности.

-Чем вы поможете? Вот, например, что мне делать, если Андреа теперь ушел? И, когда он вернется, если вернется вообще, как мне с ним себя вести?

-Уверен, что вернется. Все-таки, здесь не только его дом, но и место его службы. А как тебе себя вести…

Знаешь, Полли, мы, мужчины, часто забываем о том, что должны беречь и защищать от всяких напастей вас, своих близких, милых и слабых женщин, принимая за должное всё то добро, все бытовые мелочи, весь этот каждодневный уют, который вы нам создаете.

Вы слабее нас, но на вас лежит еще и обязанность материнства, а это во много раз бОльшая жертвенность, чем все наши обязанности, вместе взятые. За одно это мы должны бы отдать вам самих себя.

Да, мы должны, но если мы об этом подзабыли, может, лучше не скандалить, а тактично напомнить об этом? – он улыбнулся ей и тут же понял, что зря: Паула таяла и от одной улыбки.

-Думаю, тебе стоит обязательно поговорить об этом с Ирен, как себя вести, - поскорее прибавил Трильи. – Они с Элис, наверное, уже вернулись, пока мы с тобой тут всё обсуждали. Пойдем к нам, - он почти просил ее.

-Нет. Давай, Ирен, когда немного отдохнет, сама придет ко мне, - задумчиво предложила Паула, допивая горячий кофе. – У тебя даже кофе получился какой-то особенный. Я никогда такого не пила, - усмехнулась она с прежней грустью.

-Ирен-то придет, а ты больше не…? - снова встрепенулся Трильи.

-Нет, - Паула усмехнулась, теперь по-доброму. – Ради того, чтобы ты мне хотя бы иногда делал такой кофе, обещаю, что ничего с собой делать не буду.

Трильи спрятал глаза в улыбке, потом погладил соседку по щеке, как гладят маленького, расстроенного своими детскими проблемами ребенка.
-Тогда я пойду?
-Иди.


Навстречу ему из кухни, в которой со стола еще не были убраны пакеты с продуктами, вышли Ирен и Элис.

-Что с тобой? – чуть не в один голос воскликнули они.
-Из тебя будто всю кровь выкачали! – Элис всплеснула руками.
-Со мной всё в порядке, родные, - Александр взъерошил волосы, помогая себе сосредоточится, как спокойнее донести до них то, что произошло. – Был скандал у Паулы и Андреа.

-И что?
-Андреа ушел.

-С вещами? – испугалась Ирен.
-Нет, но… Элис, может, тебе лучше пойти в свою комнату? – напряженно спросил Трильи. – Тебе только тринадцать, это может ранить тебя.

-Я выдержу, - спокойно и преданно сказала девочка. – И, папа, ты же знаешь, что бы ни случилось, вас с мамой я всегда пойму, всегда буду любить.

-Паула пыталась покончить с собой, - просто сказал он и положил на стол, рядом с продуктами, пакет с таблетками.

Ирен и Элис обе долго молчали, и заговорил сам Александр:
-Не столько из-за Андреа, сколько из-за меня. Она постоянно сравнивает его со мной, и это…

Ах, Ирен, как я жалею в такие моменты, что уродился таким. Сколько раз я об этом жалел! Я никогда не рассказывал вам о женщинах, которых встречал по жизни, о том, как они искали и ждали от меня той любви, о которой грезится в мечтах, сладких снах.
Как они хотели ее от меня, в уверенности, что я могу дать ее им! А я, - он горько усмехнулся. – Я не могу ее им дать. Потому что я однолюб.

Элис, я хочу, чтобы и ты это знала, как я люблю нашу маму, - Александр, лихорадочно блестя бархатными глазами, не отрываясь, смотрел на Ирен. – Я люблю тебя так, что готов до исступления, день и ночь, целовать твои руки, твоё лицо, волосы, не отходя ни на шаг; и сейчас, по прошествии стольких лет, всё еще каждый миг боясь потерять тебя.

Я умираю от счастья каждый раз, как вижу тебя, возвращаясь домой. Да, я подолгу в море, но всё, чем живу я там, - это мысли о тебе, о доме, о нашей семье.

Это ожидание того самого счастья, сладкая тоска по тому, что – я всегда верю – неминуемо настанет, придет день, я вернусь и увижу вас обеих, обниму и буду говорить те нежные слова, которые, словно заучивая, повторял в море.

Они каждый раз звучат по-новому, и это не дает нашей любви стать привычной, наскучить навязчивостью.

И в тебе, Ирен, в тебе, Элис, я нахожу ответ на свои мысли и чувства, на эти слова. И знаю, что так будет всегда, пока мы живы.

А эти несчастные женщины… Я устал говорить им… Ирен, ведь я не виноват, и ты не виновата, что мы есть друг у друга! – с болью воскликнул он. – Но почему, почему их, несчастных, так много вокруг нас, и почему они хотят именно этого нашего счастья, пылая завистью к нам? Вместо того чтобы пытаться искать и строить свое.

Как им объяснить, как научить их? Как пожалеть? Это становится невыносимым, - прошептал Трильи.

Ирен тихонько подошла и обняла его.
-Успокойся. Как я поняла, мне нужно поговорить с Паулой?
-Да, я обещал, что ты к ней зайдешь. Ирен, я боюсь за нее.

-Я могу у нее переночевать.
-Мама, может, ты сначала все-таки поужинаешь с нами? Ты всю дорогу есть хотела, – сказала удивленная и потрясенная услышанным Элис. – Давай, может, я к тете Полли пойду, поговорю с ней.

-О чем? Нет, цыпленок, - Ирен грустно улыбнулась, направилась к двери. – Тут судьба сразу нескольких человек решается, некогда о еде думать.

-Да я вам в квартиру Иллиано ужин доставлю, - предложил Трильи. – Это как раз не проблема.

-Мама, - Элис всё никак не могла прийти в себя от признания отца. – А ты тетю Полли совсем не винишь?

Ирен переглянулась с Трильи.
-За что? За любовь к нашему папе? Не виню.
-И не ревнуешь?

-Элис, я люблю папу, - Ирен закрыла за собой дверь.
-Странно, - вслух задумалась девочка. – В книжках ревность неотделима от любви. Почему так, папа?

Александр, поставив на газ разогревать ужин, потрепал дочь по белокурой голове:
-Я бы известную пословицу переделал: «Ревнует – значит, НЕ любит». Любовь – это свобода, Элис, это добровольное отдание самого себя, добровольный, щедрый дар себя другому, и это не может быть рабством, потому что тогда в нем нет места собственничеству, в нем – только радость.

Рабство предполагает насилие. И так же ревность – желание обладать кем-то, зачастую помимо его воли, как зависть – желание обладать чем-то чужим. Ну, как можно их объединить: свободу и рабство?

-Паула завидует?
-Да. И это не вина ее, а беда, Элис, да-да, именно так, - он усадил задумчивую дочь на стул, сам автоматически раскладывая соответствующие продукты из пакетов в холодильник или в шкафы.

-И вы с мамой никогда не ревновали друг друга? – еще больше удивилась Элис.
-Никогда, - улыбнулся Трильи и повторил, словно клятву. – Никогда.


XVIII


-Он ВСЁ тебе рассказал? – ужаснулась Паула, увидев в своих дверях спокойную и грустную Ирен.

-Да, и мы очень испугались за тебя, Полли. Если ты не против, я переночую у тебя…, - нерешительно предложила она. – Сандро сейчас принесет нам ужин.

-Да-да, - пролепетала соседка. – Я сегодня не успела приготовить. Боже мой, я до сих пор поверить не могу, что после всего ты ко мне так отнесешься, – Паула схватила себя за голову, снова едва удерживаясь от рыданий. – А если бы… Если бы Сандро и я все-таки…, - она не смогла договорить, поняв, что говорит глупость. – Ах, да что это я! Он же к тебе, как приклеенный, чего тебе бояться.

-Паула, - все так же спокойно продолжала Ирен. – Я не сердилась бы на тебя даже в таком случае. Потому что…, - она с несвойственной ей неловкостью вздохнула, присаживаясь рядом с соседкой. – Понимаешь, я его недостойна, - Паула, как ошпаренная, вскинула на нее глаза.

-Да. Бог дал мне это счастье, наверное, авансом, а я всё никак не расплачУсь. Сколько раз, когда мы попадали в ситуации, когда я могла бы пожертвовать ради него чем-то своим, я не делала этого. А он… Он – всегда, - Ирен опустила голову, и Паула с изумлением заметила, как по щеке Ирен катится слеза. – Поэтому…ты не обижайся на то, что я сейчас скажу. Пусть это тебя не заденет.

Я не могу ревновать и сердиться, потому что мне очень жаль тех женщин, мимо которых он проходит. Таких, как ты. Мне бывает стыдно перед ними, перед тобой самой себя. Среди всех вас, наверняка, есть более достойные, чем я, лучшие жены и матери. А я… я всегда мечусь с чьими-то чужими проблемами, часто забывая, что в первую очередь должна собственному мужу и ребенку. И ему приходится терпеть всё это.
За что же мне такое счастье, и почему его не досталось кому-то другому, другой женщине? Паула, я не знаю, - грустно усмехнулась Ирен, проводя рукой по лицу, чтобы отогнать мрачность.

-Господи, - потрясенная, прошептала Паула, не сводя с нее глаз.
Но Ирен, не слыша ее, более спокойно продолжала:
-Может, потому я никогда и не требовала от него ограничения личной свободы, как обычно бывает в семьях.

Знаешь, для нас с ним понятия «измена» практически не существует. Я поясню.

Если мужчина оказался с чужой женщиной при определенных обстоятельствах, например, как твой Андреа, в рейде, при длительном воздержании, или перепив спиртного и отключившись (что, конечно, его не оправдывает, но заставляет только еще больше пожалеть), - это все равно, как если бы он поел после того, как долго был голоден, в незнакомом ему месте, или съел не то, что полагается. Это просто удовлетворение потребности, слабость.

Знаешь, вот, например, солдаты спецподразделений могут сутками не пить, не есть, не ходить в туалет. Это достойно восхищения, к такой выдержке похвально стремиться, но не все такие сильные, не все могут.

Большинство из нас – обычные люди, и надо учиться прощать слабости других, чтобы они прощали слабости нас самих, таких же слабаков. Так что подобную слабость я изменой считать не могу.

Есть другая ситуация – когда муж думает, что жену разлюбил, а полюбил другую. Это тоже не измена, а проявление опять-таки слабой натуры, которая не умеет бороться с приходящими в душу влечениями, желаниями.

Насильно мил не будешь, и такого разлюбившего лучше отпустить, а вину и причины искать в себе – почему этот человек, бывший к тебе таким теплым, нежным, вдруг отдалился, ушел к другой.

Вот, кстати, тебе неплохо бы вспомнить, с чего началась холодность Андреа, ведь вначале, помнится, вы были очень теплы друг с другом. А, может, его холодность зародилась тогда, когда он понял, что ты выделяешь перед ним Сандро?

Понял, что завидуешь, и обиделся. Тогда в этом есть и твоя вина, уж извини за прямоту.

-Нет, ничего, я понимаю, - пробормотала Паула.

Ирен продолжала:
-Изменой я бы могла считать лишь одну ситуацию: когда муж нарочно, без чувств и особого желания идет к другой женщине, назло, только для того, чтобы сделать жене больно. 

-Это уже подлость, - вырвалось у Паулы.

-Согласна. Но даже и это можно простить.
Полли, у любого поступка есть причины. У такой подлости – тоже, не говоря уже о двух предыдущих ситуациях, когда муж, по сути, ищет утешения на стороне.

Чувствуешь? «Ищет утешения». Это значит, что для него не нашлось этого «утешения» в собственном доме.

А это уже наша вина, чисто женская. Мужчин нужно беречь. Тихо, незаметно, ласково, нежно. Без рабской услужливости, но с мягкой любовью. Они во многом слабее нас, потому что по жизни они более уязвимы.

Их видимая, внешняя, кажущаяся такой крепкой, сила толкает их в драки, в которых их бьют. Их убивают на войнах, они занимаются смертельно опасными профессиями. Паула, им необходимо утешение, им нужна отдушина от всего этого. Кто же может дать ее им, кроме нас, тех, кто их любит? Если, конечно, любит…

Ей послышалось – в сгущающихся сумерках комнаты Паула всхлипнула, но, оказалось, она усмехнулась:
-Так странно: то же самое, только наоборот, мне сегодня сказал Сандро…

-Что именно? – не поняла Ирен.
-То же самое, что ты – про мужчин, он сказал о женщинах, почти теми же словами. Что нас нужно беречь, что мы слабее мужчин, что мы более уязвимы из-за обязанностей материнства, которые требуют от нас бОльшей жертвенности, чем их обязанности – от них. Что их долг – отдать нам самих себя…

Ирен помолчала.
-Вы не сговаривались? – недоверчиво спросила Паула.
-Нет.

-Значит, вы, действительно, оба такие, - Паула с грустной мечтательностью вздохнула. – Ирен, прости, но как тут не позавидовать?

-Я понимаю, Полли, - тихо сказала Ирен, откинувшись в кресле, глядя в ставший темным потолок, на котором неподвижно лежали легкие тени светлых окон. – Я не осуждаю тебя.
Если б ты только знала, во сколько раз я более виновата перед ним, чем ты! Так что это ты прости, что всё так получается. Прости, что мы, наше соседство стало невольным поводом для вашей ссоры.

-Ты не думай, - твердо сказала Паула. – Я буду бороться. Я смогу победить себя. И вам мешать не буду. Да и…, - она снова усмехнулась, на этот раз – с долей горечи, - кто вам помешает, кто разлучит, если вы оба – такие?

В дверь постучали.
-Ужин, - протягивая жене поднос с горячими тарелками и салатом, улыбнулся Александр. – Приятного аппетита и спокойной ночи.

Когда он ушел, Паула снова всхлипнула:
-Александр Трильи. Мужчина-сказка. Человек-мечта.

Ирен усмехнулась, слегка обняла соседку:
-А ведь ты его не совсем знаешь, Паула. Боюсь, тебя может не совсем приятно удивить то, что я тебе сейчас расскажу.

Для начала – вот что. Ты, как и многие наши друзья, знакомые, считаете нас с Сандро идеальными половинками.

Есть такая теория, дескать, где-то на земле есть твоя единственная половинка, которую надо найти, иначе, с человеком, чуждым тебе, не-твоей половинкой, счастья не построить. И Сандро, и я с этим категорически не согласны.

Паула смотрела на соседку глазами, полными величайшего изумления, словно не верила.

-Сандро всегда говорит, что дом, семью, любовь нужно строить. Это великий труд. Но труд очень радостный.

Надо только суметь увидеть, разглядеть эту радость в этом часто очень тяжелом труде. Ну, вот представь, дома строят из разных досок, разных камней, они же не все подогнаны друг к другу, надо их обтесывать. Тяжело, но надо.

А если всю жизнь будешь искать какую-нибудь подходящую доску, перепробуешь их тысячи, но так и не найдешь – разве это жизнь?

А ты попробуй из той, что есть, пригладь ее, подгони, обтеши – такой красивый, прочный, славный дом получится!

Но и дом стареет, надо его поддерживать, подправлять. Всё на свете заботы о себе требует, тем более – любовь.

Понятно, что совсем уж неподходящие доски друг с другом не соединить, но ведь это редко бывает. И обычно сразу видно.

Так и люди – надо обтесывать друг друга, потихоньку, с терпением, старанием, осторожно, мудро, подгонять себя под друг друга. Себя, Паула, прежде всего, себя. Ну, а если тяп-ляп – так тяп-ляп и получится. Дом-развалюха.

Вот так, Полли, Сандро считает: если всю жизнь какую-то эфемерную «свою половинку» искать, всю жизнь проживешь бездомным скитальцем, вместо того, чтобы из того, что есть, строить настоящее счастье и заботиться о нем, подправлять.

-Сандро, действительно, так думает? – всё еще изумлялась Паула.

Ирен рассмеялась.
-Не веришь, сама у него спроси. А я тебе пока другую историю расскажу. Я услышала ее от самого Александра.

Некто пришел к нему за советом, поделиться и пожаловаться на жизнь, за сочувствием. Это был молодой человек, офицер, встречался с девушкой, они нравились друг другу, у обоих были серьезные намерения создать семью.

Однажды, гуляя, они зашли на вокзал, и молодой человек спросил спутницу, могла бы она, бросив всё, прямо сейчас сесть с ним в первый же поезд и уехать с ним, с любимым?

Неважно куда – главное, с ним, любимым человеком, только потому, что она любит его.

А девушка сказала – нет, не могу, здесь семья, родные, я не могу просто так оставить их, да и зачем куда-то уезжать, ведь и здесь неплохо.

И тогда они расстались навсегда. Он не простил ей этой расчетливости в романтической ситуации.

-И что Александр? – заинтересовалась Паула. – Посочувствовал?

-Нет. И я с ним полностью солидарна. Я не знаю, любила ли та девушка этого человека.

Но знаю точно, что он ее – не любил. Это была обида эгоиста. Потому он и не понял всей глубины ее «расчета».

А ведь это был не «расчет», а те привязанности, которые практически неотъемлемы от личности человека, и с ними надо быть очень внимательными, особенно у любимых. С ними необходимо считаться.

Знаешь, какой Сандро человек? Если бы я у него спросила, как тот офицер у своей девушки: любишь ли ты меня настолько, чтобы немедленно уехать со мной, куда я захочу, - он ответил бы: «Я очень люблю тебя, но оставить здесь многих людей, которые нуждаются в моей и твоей помощи – по работе, по дружбе, тех, кто надеется на меня, ждет от меня многого – нет, я не смогу просто так, одним махом обрубить все эти связи. Я имею здесь много обязанностей и не могу отбросить их даже ради любви к тебе».

-Это он сам тебе сказал? – снова разочарованно проговорила Паула.

-Да, когда мы с ним обсуждали ту ситуацию. Так что этот несчастный офицер утешения у него не получил.

Паула вспыхнула, но в темноте этого не было видно, только ярко блестели в свете уличных фонарей, видимых из окон, глаза собеседниц.
-А ты говоришь, он всегда жертвовал ради тебя…, - разочарованно протянула Паула.

-Собой – да. Но нельзя, неправильно жертвовать другими….

Паула, конечно, не поняла, что это Ирен сказала о себе, а не о муже, и, думая о своем, заговорила:
-Знаешь, Ирен, я сегодня уже говорила с Сандро о возможном разводе с Андреа…, - тяжело начала Паула. – Но теперь я понимаю, что, на самом деле, мне не хотелось бы потерять мужа, - с ударением договорила она.

-Любишь?
-Когда он сегодня уходил с руганью, я его ненавидела, хотела, чтоб он умер. А теперь вспомнила, какой он был раньше: добрый, внимательный, обходительный.

После гибели моих родных на островах он ведь спас меня, женившись на мне, чуть не пожертвовав карьерой. Это после войны он стал таким грубым… Другие женщины.

Ты извини, но я его и к тебе ревную, он про тебя так часто говорит и…так смотрит на тебя иногда, - почти шепотом сказала Паула.

Ирен вздохнула:
-А помнишь, Полли, ты в начале нашего разговора сказала, что это мы с Сандро оба какие-то особенные, словно скованные друг с другом, так что нам и ревновать нечего друг друга.

А ты приглядись внимательней: поводов у нас – хоть отбавляй! Александр знает всех моих друзей-мужчин, которые либо открыто признавались мне в своих чувствах, либо признавались в чувствах ко мне самому Сандро, - Паула издала нечленораздельный звук. – Однако все они остались не только моими друзьями, но и друзьями Сандро.

А о нем я сколько сплетен слышу, что его во время рейсов одолевают какие-то женщины. Если бы я ревновала по всем этим поводам – да я бы извелась от злобы и обиды. Но зачем?

Сандро – свободный человек. И я оставляю за ним полное право поступать так, как он может поступать. Я не ревную как раз потому, что люблю его, Паула.

И буду любить все равно, даже если точно узнаю, что у него была или есть какая-то другая связь. Любовь не может означать, что я хочу привязать его к себе навечно.

Наоборот! Это значит, что он всегда, каждую минуту свободен в своем выборе: кто ему нужен, я или другая.

-Но ведь ты заранее знаешь, какой выбор он сделает, – усмехнулась соседка.

-Нет, не знаю. Но верю. Потому что люблю.


*     *     *


В кабинете пахло старыми книгами и свежими газетами. Последние были разложены на рабочем столе, за которым сидел Александр, углубившись в чтение новостей.

Когда вошел Андреа Иллиано, Трильи предупредительно встал, внимательно глядя на соседа.
-Ну, и где ты был всю ночь? – спокойно спросил он тоном командира.

-А не твое дело, - насмешливо откликнулся Андреа, садясь на маленький диванчик перед столом, и развалился, широко расставив ноги. Потом сразу же достал из портсигара сигарету, щелкнул зажигалкой.

-Не кури в моем доме, я тебя очень прошу. Пожалуйста, не кури в моем доме, - тем же спокойным тоном, но, как показалось Андреа, со скрытой угрозой, повторил Александр.

-Просишь? – ядовито усмехнулся Иллиано, все равно закуривая.
-Вижу, ты хочешь поговорить. Но, раз уж ты не реагируешь на просьбы, тогда, может, поговорим на свежем воздухе?

-А я хочу здесь, тут точно никто не услышит, - хмыкнул Андреа.

-Думаешь вывести меня из себя? Тебе это не удастся. Андреа, дружище, это ведь тебе хочется поговорить, не мне. А я могу и уйти, и будешь тут один сидеть, дымить. Свежий утренний воздух гораздо полезней никотина, так что я дочитаю в саду, - сказал он, собирая газеты со стола.

-Ладно, ладно, - тон Андреа стал примирительным. – Я иду.

Выйдя из дома, они прошли к беседке, упрятанной в зелени садовых деревьев, по-утреннему яркой, сочной, словно нарисованной.
Только явственные цветочные и травяные запахи, птичьи трели да писк насекомых выдавали правдоподобность этого совсем не нарисованного мира.

-Я тебя внимательно слушаю, - сдержанно сказал Трильи, прислонившись к одному из столбов, державших крышу беседки, и скрестив на груди руки.

-Ты? Меня? Это я тебя слушаю! – с вызовом фыркнул Андреа, трясущимися пальцами доставая уже вторую сигарету, хотя первая все еще мерцала своим огоньком в углу его рта. – Ну, давай, расскажи, как эта шлюха липла к тебе. Она давно этого хотела. А ты? Что, получил? Утешил ее? – в глазах Иллиано было такое отчаяние, что Трильи, вначале решивший в негодовании крикнуть ему, чтоб заткнулся, вдруг опешил и молча уставился на соседа и сослуживца.

-Что ты несешь, Андреа? – наконец, прерывая бормотания Иллиано, спросил Александр.

-А что, неправда? – тот, трясясь, затушил прямо об стол недокуренную сигарету и скривился.

Трильи покачал головой.
-Где ты был всю ночь?
-Тебя это волнует?
-Мы все не спали, Паула очень переживала.
-Пережива-ала! - противно протянул Андреа. - Ей-то какое дело! Ну, у девки я был, на центральной площади снял и ночевал у этой шлюхи, такой же, как она!

-Замолчи! Не смей ее так называть!
-А как мне ее прикажешь называть? Если она…

-Слушай, Андреа, если ты не веришь ей, поверь хотя бы мне, как другу, как командиру. Ничего не было и быть не могло.

-Тебе – охотно верю, Сандро. Но ей – не могу. Потому что – будь на твоем месте кто-то другой – и все бы случилось, уж поверь и ты мне. Это ты ей не позволил. А она, я так думаю, мечтает об этом с выпускного вечера в Академии, с твоей знаменитой речи о «грязных носках»…

-Думаешь или знаешь? Она сама тебе это сказала?
-Нет, но это ничего не меняет.

-Еще как меняет! Ты позволяешь себе грязно оскорблять человека, ничем себя не запятнавшего, из-за одних только глупых подозрений. В то время как ты сам во всей этой ситуации выглядишь куда как грязнее. Ты-то был у другой!

-А она хотела быть с другим! С тобой! – взорвался Андреа. – Вина от этого, что, меньше? Исходя из твоих же принципов, думать о грехе – то же, что совершить!

-Да с чего ты взял, что она об этом думала?

-С того, - он вдруг затих и, упиваясь своим несчастьем, вновь затягиваясь сигаретой, продолжал. – Вот представь, ты с Ирен в постели, самый ответственный момент, и вдруг она говорит – ах, Андреа так ласков с женой, так заботится о ней, наверное, и при близости…, - Трильи, схватив его за грудки, одним движением выволок из-за стола и несколько раз тряхнул, почти оторвав ноги соседа от дощатого пола.

У Иллиано от такого потрясения закончились слова.

Отпустив его, Александр отдышался и сказал:
-Можешь считать меня ханжой, но никогда больше – слышишь, никогда! – не говори так о моей жене.
-Да я только..., - ошалело пролепетал Андреа. - Я по-дружески...

-Никогда, - бешено повторил Трильи. - О том, чем и как мы занимаемся с женой. Обсуждать это с тобой или с любым своим другом я не стану никогда. Это в супружеской спальне нет запретных тем, а здесь, будь добр…, - он тряхнул головой и отступил на шаг.

-Прости, Сандро, но с Паулой, правда, так было. Она всегда так, - Трильи показалось, в глазах Андреа блеснули слезы. – Ну да, я не такой, как ты, мне до тебя далеко.

Я не стираю свои носки, не всегда забочусь о ее удовольствии, редко помогаю по дому.
Ладно, ну а она? Ведь тоже не идеал и не предел мечтаний!

То не прибралась, то ужин не успела сварить, то он у нее пригорел по недосмотру, то в выходной полдня по дому в бигудях ходит. Думаешь, это приятно? А ведь она должна быть мне благодарна хотя бы за то, что я ее спас в свое время.

Она была дочерью знатного человека, крупного контрреволюционера, у них тогда всю семью на острова угнали, все там и сгинули. А я ее замуж взял, не побоялся, что мне влетит за такое родство.

Александр встрепенулся.
-Значит, ты любил ее? Любил тогда, так что не побоялся и за собственную карьеру, и за саму жизнь?

Андреа задумчиво полез за следующей сигаретой.
-Не знаю, - он затянулся с таким чувством, будто это было единственное удовольствие в его жизни. – Она казалась мне такой красивой, мягкой, воспитанной. Да и жаль ее было, беззащитную. Наверное, какое-то природное мужское чувство сработало, хотелось защитить.

-А потом?
-Потом… Хорошо было, в первый год, одни лобызанья и все такое. А потом приелось, и никакого удовольствия.

У нас нет ничего общего. Ее не интересует моя служба, разве только чтоб поревновать во время дальних походов. Мне неинтересны ее глупые дамские книжки.

Так что выходит ей тоска, а мне раздражение. Вот и вся любовь. Ну, скажи, Сандро, неужели Ирен с тебя тоже чего-то требует, чем-то недовольна? Вы вообще ссоритесь когда-нибудь?

-Иногда, на тему человеколюбия и подлости, - Трильи, вспомнив, улыбнулся. – Хотя это не ссоры, а, скорее, философские споры.

-Ну вот, у вас много общего. И так и было изначально. Вы подхОдите друг другу, как половинки целого, а мы – нет.

-Половинки? – усмехнулся Трильи. – Нет никаких половинок, Андреа. Есть только нас, каждого, самолюбие, которое мешает притираться, обтесываться с ближним, как разные доски при строительстве дома. Не потерпишь, не потрудишься, не притрешься – не построишь ничего стоящего, останешься бездомным, несчастным, обиженным на весь свет, что не нашел своей, какой-то эдакой особенной доски – своей «половинки».

-Но я же не доска! – возмутился Андреа.

-Вот-вот…Я – то, я – сё. А кто же ты, спроси себя сам, Андреа. Человек? Но человек, Андреа, раньше не умел, но научился в свое время огонь из камня добывать и много чего еще. А ты, человек, что, дом с любовью построить не умеешь, самого себя обтесать, и учиться не хочешь? Какой же ты человек? Неотесанный!

-Да ну тебя, - отмахнулся сосед и заключил. – Я еще не решил, но, наверное, буду подавать на развод.

-Хорошо, что пока не решил, - Александру словно стало больно дышать, и он поморщился. – Мне бы не хотелось тебя переубеждать, но, думаю, я смогу кое-что прояснить для тебя, если все-таки сможешь меня дослушать.

Андреа нарочито мучительно вздохнул.
-Ладно, валяй, командир, говорить ты хорошо умеешь, это у тебя не отнять.

-Только без обид, Андреа. Вот ты тут распинался, что Паула очень хочет тебе изменить. Хочет – не хочет, это вилами по воде писано. А ты-то разве не изменял ей уже неоднократно, или, например, не мечтал об… Ирен? - и в упор посмотрел на него своими ясными бархатными глазами.

Судорога прошла по лицу Иллиано.
-Сандро, ты не думай, я же не…, - пробормотал он.

-Успокойся, я не ревную. А вот ты подумай. Чем ты отличаешься от Паулы, если и ты, и она – оба думали об измене?

Ты требуешь, да, именно требуешь от нее, слабой, чувствительной женщины, того, чего сам – сильный мужчина – не в силах сделать – отказаться от мыслей и действий, которые приводят вас к ссорам. Какое право ты имеешь  требовать этого от нее?

-Но ведь и она требует, она постоянно упрекает меня в том, что я делаю не так, хуже других, хуже тебя, что хожу к проституткам в дальних рейсах!

-Андреа, мы сейчас говорим о тебе, а не о ней. Чего от нее хочешь ты? Ты можешь мне это членораздельно объяснить?

-Ну…Чтоб ласковая была, чтоб перестала с другими сравнивать. Чтоб за собой лучше следила, была внимательнее и вообще…

-Что – вообще? Ты говоришь, как эгоист – все для тебя, все удовольствия жизни. А ты, сам, можешь что-нибудь сделать для нее?

-А разве я не делаю? Я ее содержу.
-Это еще вопрос! Она сама неплохо зарабатывает, и без твоих денег сможет себя прокормить, обуть и одеть. Чем ты можешь порадовать ее?

-Знаешь, Сандро, человек тем и отличается, что больше думает о себе, своем удовольствии, - уклончиво ответил Иллиано. – Это вы с Ирен уникумы, исключения. Но это лишь подтверждает общее правило.

-Общее правило! Да кто тебе сказал, что оно такое всеобщее? Это ярлык, искусственное клеймо, которое прилепили люди совершенно определенного склада, для которых собственное удовольствие – превыше всего.

-И которых – большинство. Сандро, рыба ищет, где глубже, а человек – где интересней.

-Человек может жить по-другому. И должен. Бороться с собой, с тем злом, которое в нем есть и которое мешает быть счастливым здесь и сейчас. Бороться с ним – за свое счастье!

-Зло – это, по-твоему, стремление к удовольствиям?
-Да, когда оно неприятно задевает других, ближних. Когда заставляет их страдать. И, значит, автоматически делает несчастным и тебя.

Творящий зло, обижающий кого-то, конечно, может радоваться, но счастливым его, точно, никак не назвать. Счастье и зло – несовместимы, Андреа.

Тот грустно усмехнулся.
-Обожаю тебя, Сандро. Ты так искренне говоришь эти высокие слова, ты сам так веришь этому, что почти убедил меня. Но всё это остается лишь пустыми высокими словами.

-Вот, еще один ярлык. Как просто сказать и отмахнуться – это всё высокие слова, бессмысленный пафос.

Неужели твоя душа, разум не вмещают простого смысла этих обыкновенных, а вовсе не высоких слов?
Любовь, самопожертвование, радость за другого, верность, прощение – эти слова так же просты и понятны, как хлеб, мама, родина, земля, жизнь.
В них нет ничего высокого или низкого, - с грустным блеском ставших очень яркими глаз говорил Трильи. – Зачем отмахиваться от них, если, живя тем смыслом, который они содержат в себе, можно быть бесконечно счастливым?

-Счастливым – то есть опять же получать удовольствие! – подковырнул его Андреа.

-Нет. То удовольствие, о котором говоришь ты, - оно телесно, а, значит, конечно, как всякое тело. Я говорил о духовном счастье, не о душевном, а именно – о духовном.

Душа тоже слишком мелка, ограниченна. Безмерен и бесконечен только дух. Поверь, Андреа, удовольствие духа – это несравнимо со всеми плотскими и душевными удовольствиями вместе взятыми.

Андреа посмеивался, но с опаской смотрел, как разгорались глаза и даже все лицо командира.

-Сандро, в жизни не поверю, что вы с Ирен чужды телесных удовольствий. Как же ты их различаешь – духовное и телесное?

-Разница тонкая, верно. Но определить ее очень просто. Одни стремятся к удовольствиям тела, почитая их целью жизни, а для других – это лишь возможное приятное сопровождение той жизни, которой, увы, первые себя лишают. Эти первые обделяют себя, Андреа. Обкрадывают.

Имея возможность жить в удобном доме, где есть все и даже больше, чем нужно, они продолжают ютиться в бедной, худой лачуге. Духовное удовольствие – жить в доме, телесное – в этой лачуге.

-Что-то я запутался. Так в чем же ты видишь это духовное удовольствие?

-Я же сказал – счастье победы над своей слабостью, над тем злом, что есть во мне, грехом, если угодно, как во всяком живом человеке. Счастье, свобода иметь силы сказать «нет!» очередному капризу слабого тела, подарив себя, свое «я» тому, кого любишь.

-Неужели ты не можешь представить себе, какое это безграничное счастье? – прошептал Трильи, пристально глядя на друга, который сидел, глубоко задумавшись, и по лицу его, по дрожавшей в руке уже четвертой сигарете, можно было понять, что в его голове происходит тяжелая работа. – Что тебе мешает поступать так?
Я не о том, чтобы брать с меня пример.
Каждый человек индивидуален, и у каждого – свое счастье.
Но ты вдумайся, Андреа, скольких проблем можно избежать, если быть чуть более расположенным к другому человеку! Если учиться понимать истинные причины его поступков.

Вот вы с Паулой. Вы можете быть прекрасной парой. Ведь вы были счастливы, ты сам говорил – в первый год все было хорошо. Значит, это было возможно!

Но потом возобладало стремление к коротким, телесным удовольствиям. По-видимому, и у тебя, и у Паулы.

Но мы пока о тебе. Ты закрылся от нее, ты ничего не знаешь о ней.
Не знаешь, почему она читает свои глупые дамские книжки, как ты их назвал. Не знаешь, но думаешь, что знаешь, почему она мечтает изменить тебе с другим.

Когда ты последний раз говорил с ней просто, по-человечески – в нормальном смысле этого слова?
Я не в осуждение тебе, Андреа. Но нам с Ирен, ей-богу, ужасно жаль вас.

Два молодых, красивых, умных, добрых человека поедают друг друга. Вы же просто жрёте друг друга, Андреа! – с чувством воскликнул он. – И уже выели, пожалуй, половину у каждого!

Ради чего? Семью, отношения можно и нужно строить, как добротный дом. Для этого нужно терпение, вера, смелость, желание победы.

Над собой победы, Андреа, а не над Паулой. Над собой в той нашей части, которая тянет каждого из нас назад, к далеким предкам, даже не подозревавшим, что, кроме тела, существуют душа и дух. Над своей ленью, злобой, самолюбием, нетерпением.

Это очень дорогая победа. Но она, поверь, стоит того.

Ты, наверное, пока и вправду представить себе не можешь, как она сладка! Это немного – отдаленно – напоминает состояние влюбленности. Но влюбленность – временная игра гормонов, не более. А это… Это…, - Андреа в удивлении вскинул на запнувшегося Трильи глаза. – Прости, у меня, действительно, нет слов, чтобы описать это состояние.

Я знаю, что многие именно это называют любовью. И тогда пишут это слово с большой буквы. Я только хотел сказать тебе, что это чувство не приходит само и не зависит от предмета любви, предмета может вообще не быть. Его, это чувство можно и нужно строить в себе самом. Строить самому.

И чем больше духовных препятствий ты преодолеешь на этом пути – тем ярче, удивительней и бесконечней будет твое счастье. И какие-то там «половинки» тут вовсе ни при чем.

Можно стать такой половинкой самому и помочь в этом своей жене. Той, что ты однажды уже выбрал в жены.

-Это тебе легко говорить, - с обидой в голосе сказал Иллиано. – Вы с Ирен, действительно, одинаковые, оба такие. Вот у вас и получилось. А я буду, как дурак, распинаться перед Паулой, а она по-прежнему будет издеваться.

Трильи добродушно рассмеялся.
-Нет, Андреа, опять неверный посыл! Послушай, это, конечно, невозможно проверить. Но представь, что муж Ирен – это ты, и она любит тебя, и для нее больше никого не существует.  Думаешь, ты был бы так же счастлив с ней, как я?

Иллиано стушевался, задумался.
-Ты уж прости, Андреа, но на твоем лице я снова прочел только одну мысль – о телесном удовольствии, - повеселев, продолжал Александр. – Уж не знаю, может, в этом смысле ты был бы счастливее, чем с Паулой.

Но счастливым в полной мере ты бы всё равно не стал. Она бы любила тебя так же, как она умеет это делать. Старалась бы для тебя.

А вот ты страшно ревновал бы ее, изводил своими подозрениями. Если бы она, как обычно, задерживалась на работе, решая чьи-то чужие проблемы, как она привыкла, если бы она не успевала с ужином, ты был бы недоволен и устраивал бы скандалы, обижаясь, что она предпочитает тебе других. У тебя была бы та же самая жизнь, что и сейчас. Хотя была бы другая жена. Выходит, дело не в жене, а в тебе, Андреа. И я тебе об этом уже говорил.

Но Паула, мне показалось, открыта настоящему счастью и готова его строить в большей степени, чем ты. Готова строить именно с тобой. Потому что всё-таки любит тебя.

Извини, может, я слишком грубо пытаюсь объяснить, но я хочу, чтобы ты понял, как счастливо вы могли бы жить с Паулой. Если бы ты захотел.

-Откуда у тебя уверенность, что она тоже этого хочет?

-Эх ты, - уже с укором сказал Александр. – Пока ты, извиняюсь, блудил, Паула собиралась покончить с собой. Ирен ночевала у нее. Не могли же мы оставить ее одну в таком состоянии.

Они проговорили почти всю ночь, примерно о том же, о чем мы с тобой сейчас. Смешно, если бы я говорил все это Пауле, она бы подумала, что я из мужской солидарности осуждаю ее и защищаю тебя. А если бы Ирен говорила с тобой – ты бы думал о солидарности женской.

На самом деле, Андреа, это тоже такие условности, такие мифы человечества – вся эта половая солидарность! Это кривое зеркало тех нормальных отношений, которые в реальности могли бы привести к тому счастью, о котором я говорил.

Андреа бледный, подавленный, сидел, не двигаясь, забыв о сигарете.

-Ты говорил о разводе. Ну и что? Что он тебе даст? Призрачную свободу? Или будешь искать другую, думая, не она ли твоя «половинка»? И блудить с разными, снова думая только о минутном удовольствии?

Но ведь всё телесное, как конечное – приедается, Андреа. И физиологически все женщины одинаковы. Какие уж тут «половинки»!
Скольких ты перебрал? Прости, Андреа, но я знаю, что это такое, я это слишком рано испытал. Это опустошает и развращает, вылезти из этого и потом очиститься очень сложно, иногда невозможно, смотря какая степень грязи на тебе будет лежать.

Тогда что же ты будешь искать в других? И ради чего? Ведь у тебя уже есть все для самого высокого счастья.

Ты ведь бежишь от жены, потому что не можешь найти в ней то, чего тебе в ней не хватает. И думаешь, что найдешь это у другой, третьей.

Но ведь до сих пор не нашел. Потому и бросаешь их. А не находишь потому, что мы, люди, все такие. «Недоделанные». А точнее, «переделанные». Сами собой переделанные, вывернутые наизнанку.

Ненастоящие, а только думающие, что настоящие. И каждый раз сталкиваемся с таким же ненастоящим. И не находим счастья настоящего. Знаешь, почему? Потому что человек, хоть и зверь, животное, но не только животное. Это – человек! И это значит, что он больше животного, и нужно ему больше, чем животному. Ему мало тела, ему тесно в душе. У него тоска по духу – того, чего нет и не может быть у животного.

Потому что только в человека вдохнул Бог Свой Дух животворящий. И только это делает человека человеком, Андреа.

И потому человек, живущий животной жизнью, одними лишь телесными удовольствиями – не вполне человек, то есть ненастоящий человек. Так что без духовности, без Бога мы все – недоделанные.

Но природа пустоты не терпит, и в недоделанном человеке живет животная тоска по совершенству. Часто даже неосознанная – ну, вот плохо человеку, необъяснимо плохо, не хватает чего-то, и всё. А чего – он понять не может. Вот и ходит-бродит по земле в поисках Него.

Но это глупо. Потому что Он в нас уже есть. Надо только Его в себе отыскать, отмыть, открыть Ему дверь, выпустить Его из темницы наших собственных мерзостей. Вот ведь ты, ты мог бы дать Пауле то, чего ей не хватает в тебе? Тоже ведь, нет, не можешь. Тогда что ты от нее-то хочешь, если все мы, мужики, и они, женщины, одинаково недоделанные?

У меня иногда бывают странные мысли. Они меня пугают. Но они именно странные. Я думаю, вот если бы судьба не свела меня с Ирен, с какой другой женщиной она свела бы меня?

И я понимаю, что мне всё равно, с какой. Я могу любить любую. Почему сейчас не люблю? Потому что не могу предать Ирен.

Не могу и не хочу. Я ее муж, и значит, должен быть верным.

Но если бы ее не было, я мог бы быть с любой. Любовь – она изначально универсальна, Андреа. И потому – всеохватна.

Именно поэтому тебя тянет к стольким многим, фактически, опять же, к любой. Потому что потенциально ты, как и любой из нас, мог бы быть с любой, жить всю жизнь, быть верным, быть счастливым.

Но опять же вся беда в том, что в них ты снова не находишь того, чего не хватает тебе и в Пауле. И в самом себе.

Можно искать всю жизнь, Андреа, но так и не найти ни в ком.

Потому что прежде надо найти это в себе. Этот Дух, этот свет. Чтобы Он стал образом жизни. Только тогда ты сможешь увидеть это в других. Дело не в Пауле, а в самом тебе, Андреа. Только в тебе.

-Да, я такой. А ты предлагаешь мне поступиться собой, изменить, потерять себя, а я этого не хочу.

-Наоборот, я предлагаю тебе себя найти. Говорю же, стать настоящим. Теряют себя, когда продолжают думать по-старому, но стремятся поступать по-новому, не имея на это достаточно сил, ломают себя. И наступает срыв, и все летит к чертям…

Нет, ничего не надо менять. Потому что, повторяю, всё уже есть в тебе, ничего не требуется извне. Ты останешься прежним, но как бы, например, после очищающего душа. Только думать будешь по-другому, а, значит, и поступать.

Просто надо найти это в себе. Отмыть его, увидеть. След Творца, - улыбнулся Трильи. – Знаешь, Паула изменилась, то есть, по-твоему, стала хуже к тебе относиться, не потому, что она такая плохая.

Она стала страдать по видимому отсутствию в тебе да и в ней самой этого следа. В первые годы он был, а потом, как днище старого корабля, оброс злыми полипами, облепился водорослями и стал невидимым.

Поэтому она зачитывается дамскими книжками – убегает в их выдуманный, неправдоподобно красивый мир, всегда со счастливым концом. Поэтому рассеянна и забывает об ужине. Поэтому так хочет ребенка, чтобы убежать в заботы о нем. Убежать от твоего равнодушия, Андреа, и от своей собственной слабости, от бессилия это изменить.

-А если я не готов стать отцом? - сдавленно ответил Иллиано.

-Почему ты так думаешь? Может, просто боишься? Снова боишься каких-то мифов и условностей?

-Да, боюсь. На детей нужно столько сил, они болеют, их надо воспитывать. А как я буду воспитывать, если ты тут передо мной нарисовал такую картину моего собственного несовершенства? Кого я могу воспитать?

Трильи улыбался.
-Опять – свое удовольствие во главе угла! Не хочешь поступиться собственной безмятежностью, искать и находить, бороться и побеждать.

-Ну, ты и моралист! – наконец, не выдержал Андреа. – Что ты мне навязываешь свое представление о счастье? Не нужны мне дети! Я хочу просто жить, понимаешь?

-Я бы сказал, что вот это – абсолютно бессмысленные общие слова. «Просто жить». Так ты называешь свою сегодняшнюю жизнь?

-Да! И не желаю, чтобы Паула, родив ребенка, потом еще стала бы меня попрекать, какие муки она пережила, пока он появился на свет. Это тоже все бабские выдумки про родовые муки, дескать, мужики такого не испытывают, потому нас и не понимают.

-Гм, Андреа, я, пожалуй, попрошу Мэриан устроить тебе индивидуальную экскурсию в роддом. Может, там ты поймешь, что рождение человека – не животного, а новой личности – это чудо. Это больно и страшно. Но это чудо.

-Ты-то откуда знаешь? Уже был на экскурсии?

-В детстве, лет в восемь. Подглядел случайно. Пришел в гости к другу, крестьянскому мальчишке, заигрались в доме. Нас стали выгонять, потому что у него мать должна была родить. А меня забыли за перегородкой в чулане. Стена деревянная, в щелях… Я видел,как она мучилась,как ей было больно.Но потом,когда ей подали ее только что рожденное дитя-она так улыбнулась и засмеялась тихо...Я понял,что это-счастье.Причем гораздо большее счастье,чем даже то,которое к тому времени успел в своей детской жизни испытать я сам,обласканный няньками,горячо любимый матерью и отцом.Это было одно из первых странных и весьма великих потрясений в моей жизни - необходимость мук перед таким вот невероятно огромным счастьем...

-Вот поэтому ты и благоговеешь теперь перед каждой, думая, что они все так рожают! – озлившись, сказал Андреа.

-Может быть. Но не благоговею, как ты выразился, а понимаю. И считаю, что женщин надо уважать хотя бы за то, что они нас рожают, даже если больше уважать не за что. Даже если за всё остальное можно только презирать. Андреа, ведь тебя тоже когда-то родила женщина.

-Паула на нее не похожа. Мама была работница, выкладывалась по полной, и за отцом стирала и убирала без ропота и всяких выкрутасов.

-Ты видел ее руки?
-Что? – Андреа не понял его вопроса.

-Ты любил свою мать только за то, что она убирает и стирает на вас с отцом, отчего на ее руках появлялись трещины, а на лице – ранние морщины?

-Хватит! Не трогай мою мать! – не выдержал Иллиано, вскочил и быстро пошел к дому.

Трильи с жалостью и болью смотрел ему вслед.

Андреа поднялся по лестнице к двери своей квартиры, открыл собственным ключом, хмурый, шагнул на кухню. От плиты обернулась Паула.

-Андреа! – в глазах ее блеснули слезы, и она, не решаясь подойти ближе, зашептала. – Слава Богу, ты живой! Прости меня, дуру! Я чуть в милицию и по больницам не стала звонить, чтоб тебя разыскивать.
Это Ирен уговорила подождать, сказала, что ты вернешься. И я…поверила…

Иллиано смотрел в ее красивое лицо, искаженное болью за него, и чувствовал, как в сердце что-то переворачивается.

Словно заржавелый, остановившийся механизм в старых часах смазал добрый мастер, и стрелка передвинулась на одно деление. Он обнял жену, прижал к себе.

-Это ты прости меня, я очень виноват перед тобой, Полли. Как я виноват! Родная моя, все будет хорошо. Теперь все будет хорошо.


Нет слов сказать, как сильно я люблю,
Как будто в воздухе неведомом летаю
С тобою рядом. Словно сладко сплю
И всю Вселенную душою обнимаю!