Прощание

                Светлой памяти ушедших родных…

Я иду сюда в последний раз.  Теперь это - чужой дом. Здесь меня никто не ждёт. Никто не обрадуется моему приходу. И когда я буду в очередной раз уходить - вслед мне из окна некому помахать рукой: сегодня ровно сорок дней, как мама умерла…

Во всём  двенадцатиквартирном доме горит свет. И только два угловых окна верхнего, второго этажа – мертвы…

Мертвы. Потому что если просто выключить свет – темнота не будет такой холодной и безысходной. Там – пустота, которую уже ничем не заполнишь…

Я помню, как впервые переступила порог НАШЕЙ квартиры. Дом ещё стоял недостроенный, и сдать его в эксплуатацию обещали лишь где-то через полгода. Чтобы форсировать события мы каждый вечер всей семьёй: мама, папа, мой старший брат и я – приходили сюда красить батареи, навешивать двери, вставлять окна…

Мы вселились самыми первыми, гораздо раньше всех остальных жильцов.

Я помню это весёлое ощущение: возвращаешься из школы домой, а во всём двенадцатиквартирном доме светятся только два угловых окна второго этажа…

Я уже никогда не смогу это забыть: узкая крутая лестница, ведущая на второй этаж... небольшое окошко, на котором весной стоит помидорная рассада, а зимой - какие-то кастрюльки,  картонные коробки… входная дверь нашего подъезда с лавочкой и цветочной клумбой возле неё... тополя, которые сначала были совсем маленькими, а потом вымахали выше дома, и их пришлось спилить, чтобы очередной ураган не обрушил их на крышу здания… А из кухонного окна видны ветки рябины, усыпанные яркими, тяжелыми оранжевыми гроздями…

За сорок пять лет я настолько привыкла считать квартиру НАШЕЙ, что вообразить себе, будто бы она вдруг может стать ЧУЖОЙ…
 
…это почти так же абсурдно, как если бы стало вдруг чужим  моё собственное отражение в зеркале…
 
Я поднимаюсь по лестнице на второй этаж, открываю дверь своим ключом…

Ключ ещё у меня, но это уже ненадолго…

Не снимая шубу, я прохожу и включаю свет во всех комнатах. Мне кажется, что так надо: пусть покинутое жилище хоть ненадолго перестанет чувствовать себя осиротевшим… чужим… покинутым…

Не выключая света, я иду в магазин за хлебом.

Я иду и специально даю себе сосредоточиться на мысли… даю почувствовать себе, ощутить всем существом, что всё это – в последний раз: В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ я вижу эти фонари… эти окна… эти тени на снегу… Я больше НИКОГДА не буду здесь в тёмное время суток, потому, что это уже не мой дом, и мне просто негде будет остаться на ночь…

Я не буду уже ходить за продуктами в маленький уютный магазинчик, что совсем рядом, в соседнем доме, и где меня узнают, улыбаются, спрашивают: «Как дела?»…

Не буду по пути заглядывать в почтовый ящик…

Я покупаю хлеб и медленно иду в сторону дома.

Я хочу сделать прощальный круг… в последний раз пройти там, где бегала когда-то босиком…  Где взрослела… Где ссорилась и дружила, радовалась и обижалась…

Вот там, в том подъезде, в 15 доме, жила когда-то моя подружка Лида. Мы сидели с ней за одной партой. А потом она уехала в далёкий город Сучан.

А здесь, совсем рядом,  жила моя подружка Света… С ней мы дружили с четырёхлетнего возраста, играли в людоедов, писали друг другу смешные записки и вырезали из бумаги кукол...

Их семья переехала в НАШ, в 17 дом в тот же год, что и мы. Света жила этажом ниже,  мы перестукивались по батарейной трубе…

А вот НАШ гараж. Я помню, как отец строил его… как в нём стояла его любимая машина ярко-желтого цвета…

Отца нет  уже больше десяти лет. Нет и машины. И гараж давным-давно продан…

На бугорке – сарайчик. В нём – подвал, который тоже строил отец. В подвале, помимо овощей и банок с домашними заготовками, всегда стояло яблочное вино в большой бутыли, а рядом с ней – маленький стаканчик.
 
И потому отец очень любил лазить в подвал.

Бывало так. Отец приходил из подвала с ведром картошки. И тут мама вдруг вспоминала, что надо бы ещё достать свеклы и морковки для борща!

Ну, надо – так надо. Папа и не думает возражать. Он молча берёт сетку и неторопливо идёт в сторону сарайчика.

Через четверть, примерно, часа он возвращается с овощами, довольный и весёлый. И тут вдруг  обнаруживается, что в доме совсем закончилось клубничное варенье.

Факт, конечно, печальный, но не настолько, чтобы так уж сильно расстраиваться. Дело, в общем-то, поправимое! Папа спокойно берёт в руку хозяйственную сумочку и идёт все по тому же проторённому маршруту.

Когда клубничное варенье уже принесено и поставлено на стол, выясняется,  что, оказывается, нет в доме и смородинного варенья тоже.

Папино терпение, вроде бы, подходит к концу. Папа спрашивает сердито:

- А сразу ты сказать не могла?

- А сам ты уже не мог догадаться? – удивляется мама.

Ну, не мог. Бывает.

Папа понимает, что был не прав, берёт опять всё ту же хозяйственную сумку и…

Я подхожу к сарайчику, трогаю тяжелый навесной замок.  Вот и замок всё тот же, с плоским ключом и съёмной дужкой. Как его повесили в первый же год, так он и висит до сих пор. И даже ключ ни разу не потерялся…

Но это уже не наш замок. И сарайчик не наш. И подвал тоже…

Там, за сараями, начинается сосновый лесок, который вырос практически на моих глазах. Теперь это уже ЧУЖОЙ лесок. Ведь чтобы он был МОИМ – надо, чтобы я шла в него, выходя из СВОЕГО дома. А СВОЕГО дома у меня здесь – больше нет!

Я помню крохотные деревца, высаженные ровными рядами.  Тогда казалось, что они никогда не станут большими. Или во всяком случае это будет так нескоро, что вряд ли я доживу и увижу…

А потом деревья подросли.

Летом в лесочке встречалась земляника, осенью – рыжики, а зимой мы катались с папой на лыжах. В будние дни мы вставали рано, в шестом часу, надевали лыжные ботинки (в те времена они были простыми и грубыми, сделанными из жесткой негнущейся кожи, с широкими рантами для крепления) брали в руки лыжи и шли…
 
Я всю жизнь не любила вставать рано, но всё же делала над собой героическое усилие, поднималась ни свет ни заря…

Мы весело катились по накатанной лыжне: впереди – папа, я – следом…  А потом папа шёл на работу, а я – в школу.

Кажется, это было совсем недавно. А ведь прошла целая жизнь…

Помню, когда бабушка рассказывала мне про своё детство, про учёбу в епархиальном училище, я всегда удивлялась: как она всё так хорошо помнит? Ведь это было так давно, в другой эпохе. В другой стране, которая называлась Российская Империя.

А теперь оказалось, что моё детство тоже прошло в другой эпохе, в другой стране. В стране, которая называлась Союз Советских Социалистических Республик…

От кособокой луны на снегу вытянулись длинные чёрные тени. Луна стоит так высоко, что одинокая звезда, висящая неподалёку, кажется гораздо ближе к земле, чем она…

Я подхожу к заборчику занесённого снегом огорода.

Когда-то здесь росли яблони. Но папа умер, и яблони все вдруг одна за другой засохли. И теперь растёт только кустик ирги, да посаженный мамой куст крупноплодного садового шиповника.

А вон, посреди огорода, торчит ручная водяная колонка. Её пробурили несколько лет назад. И ещё прошлым летом мама сама качала воду, поливала огурцы, клубнику… Ну, и свои любимый цветы, разумеется.

Ах, какие пионы цвели здесь в начале лета! Ярко-красные, розовые и совсем белые. А ещё – гладиолусы, анютины глазки…

Этим летом мама не спустилась к своим цветам ни разу...

У самого входа в огород – совсем маленький гаражик из шлакобетона, за ним – рассохшаяся, чуть покосившаяся кабинка летнего душа.

Гаражик папа строил для мотороллера. Это было очень давно.  Я, кажется, училась тогда в шестом классе. О легковой машине в то время можно было только мечтать...
 
Итак,  у нас был мотороллер. И папа нас всех всё лето, почти каждый день, после работы, возил на озеро Тагарское.

Ехать на мотороллере до Тагарского больше часа. Везти можно только одного пассажира. А нас у папы – трое: мама, брат Игорь и я.

И вот папа возит нас по очереди сначала туда, потом обратно… Успевал ли он сам искупаться – я сейчас уже ни не помню толком.

Помню только, что это было очень-очень счастливое время…

Я обхожу наш 17 дом,  потом – соседний, 16...

Вот бетонная стена бывшего молочно-консервного комбината. Когда-то эта стена была из простых деревянных досок, а завод был одним из самых крупных и процветающих предприятий района.

Теперь комбинат – мёртв. Огромные каменные корпуса стоят пустые и тёмные. Над главными воротами висят двухметровые цифры: 2-0-1-0. Всё это в прежние времена светилось разноцветными лампочками, а ниже было написано: «С Новым годом!»

С Новым 2010…

Через несколько дней начинается 2013. А здесь время – застыло.

А вот круглая водонапорная башня из красного кирпича. На ней полустёртыми большими белыми цифрами указан год её постройки – 1955.  Мы приехали в эти края в 1957…

Редкие фонари… Натянутые между стальных столбиков верёвки для сушки белья… Собака, греющаяся на канализационном люке…

Свет двух угловых окон второго этажа… Больше я его никогда не увижу…

Я поднимаюсь на второй этаж, открываю дверь. Квартира встречает меня тихой, печальной радостью: она тоже понимает, что это – в последний раз!
 
Пусто. Нет даже табуретки, чтобы присесть. Только встроенные стенные шкафы и полочки, которые сделал папа. Я хорошо помню, как всё это строилось…

Собственно говоря, всё в этой квартире сделано папиными руками. Под руководством мамы. У мамы появлялась очередная идея, а папа её с удовольствием воплощал. Он очень любил маму…

Когда папа умер – мама буквально потерялась. Она вдруг почувствовала себя совершенно беспомощной… одинокой… Всё в доме напоминало отца, и это было, наверное, невыносимо. Но и уехать куда-либо, бросить всё – она тоже, конечно же, не могла…

Я прохожу в комнату, снимаю шубу, кладу её на подоконник. Именно в это окно всегда смотрела мама нам вслед, когда мы, погостив, отбывали восвояси…

Я достаю из сумки блины, яблоки, печенье, конфеты. Я несу это соседям по подъезду, во все три квартиры. Помянуть маму. И сама вместе с ними вспоминаю, какой она была. Мама. До последнего – думала о нас, переживала – как мы: поели ли, тепло ли одеваемся…

У меня ком в горле, мне трудно дышать и говорить. Я возвращаюсь в квартиру.

Я делаю последний обход. Подхожу к каждому окну, трогаю рукой каждую дверную ручку. Ручки такие тёплые, круглые, пластмассовые. Их ни разу и не меняли, они остались ещё с тех незапамятных времён…

В последний раз я гляжу на папин шкаф в зале: он такой большой, во весь стенной проём, зеркальный, со стеклянными дверцами, украшенный орнаментом… В нём стояла любимая мамина посуда. Мама очень любила посуду. Она собирала её долго, покупая с каждой получки хоть что-то: вазочку, блюдо, набор тарелок или чайных чашек…

Большая спальня. Здесь стоял диван, телевизор, журнальный столик… А теперь остался только огромный стенной шкаф, построенный из разобранного шифоньера.

Маленькая спальня. Когда-то здесь была моя комната. В то время стенная ниша ещё не была перестроена и расширена, как сейчас. Были просто две деревянных, покрашенных голубой краской, дверцы и совсем маленький внутристенный шкафчик за ними.
 
Вот здесь стояла моя кровать, простая, с жёсткой железной сеткой. А тут, ближе к окну – письменный стол, где я учила уроки и читала книжки про море… На окне я любила сидеть с ногами, смотреть на закат…

Кухня. Встроенные шкафчики из белой пластмассы…. Полочки из полированных досок…
Одинокий, давным-давно не функционирующий репродуктор, забытый на стене…

Ну, вот и всё. Прощай. Прощай, дом моего детства, моей юности!..

Уже вот-вот подойдет такси. Я одеваюсь, выключаю свет. Замыкаю входную  дверь. Спускаюсь вниз по лестнице…

Квартира прощается со мной. Она глядит мне вслед потерянным взглядом своих тёмных окон.

Таксист, парень лет тридцати спрашивает:

- А кто сейчас живёт в третьей квартире?
 
- До сих пор в этой квартире кроме нас никто не жил… – грустно отвечаю я. - С самого момента постройки дома...
 
- Когда-то я сам жил здесь, по соседству, в четвёртой квартире. Я хорошо помню Николая Ивановича, Евгению Ивановну.

– Сегодня сорок дней, как Евгения Ивановна умерла. А Николай Иванович  умер много раньше…

Такси медленно трогается. И вот уже не видно окон МОЕГО дома. И вот уже остался позади сам посёлок МКК. Бывший молочно-консервный комбинат...
 
И осталось позади, и не вернётся уже, большая… очень большая часть моей жизни…