122. Сады стихов. Ложе Серебряного века

                122. Кровать Серебряного века


Если Невский – улица встреч и обретений (подлинных и мнимых), то Разъезжая – улица разъездов, ссор и расставаний.

И есть на ней дом «Аполлона».

Через этот дом прошла орбита кометы-Черубины: от феерического появления ее на небесном своде до бесславного заката.

О Сергее Константиновиче, редакторе одноименного журнала, друге и секунданте Гумилева (на дуэли с Волошиным, из-за Черубины де Габриак): 

Маковский, человек звездный, весь представляется в фокусе многих, далеко уходящих лучей. Он притягивал в свою орбиту самые разные небесные тела (такой дар был, к примеру, у Сергея Дягилева – дар звезды, окруженной планетами, кометами и их спутниками). Друзья-поэты  называли своего редактора  «папа Мако», он проявлял к ним, порой, просто-таки отеческую заботу (нянька таланта).

Сын Константина Маковского, живописца, написавшего, в том числе, портрет Александры Валерьяновны Панаевой, любимой певицы Чайковского, Апухтина и Достоевского – Сандры (см. адрес: дворец Белосельских-Белозерских на Фонтанке). Мать Сергея была ее приятельницей. Обе истинные красавицы (невеста и ее подружка), они изображены на знаменитом  полотне Маковского «Неравный брак» (сквозная тема портрета).

Эстет, сибарит, законодатель мод, «папа» был женат, отбив ее у первого мужа, поэта Владислава Ходасевича, на Марине Эрастовне Рындиной (тоже легендарная личность  – говорят, могла въехать в бальный зал дворца какого-нибудь вельможи-мецената, верхом на белой лошади, в одной полупрозрачной рубашке и с распущенными волосами – внеся сумятицу в ряды танцующих…)

Люцеус Серебряного века –  редакция созданного Маковским  журнала «Аполлон». Сюда забегали по делам и просто так, выпить чая с булкой и покалякать Гумилев, Лозинский, Мандельштам, Кузьмин, Вячеслав Иванов, Городецкий, Волошин, Шилейко, А. Толстой, Волошин, Анненский, Ауслендер... (фэнсион-Алеф).

После февральской революции Сергей Маковский бежал из Петербурга в Крым, потом уехал за границу, как предчувствовал (и предчувствия его не обманули), навсегда.

Помещение редакции «Аполлона» и свою личную квартиру на Ивановской Мако оставляет «в наследство» друзьям.

Кровать красного дерева в апартаментах Маковского! Кабы она уцелела до наших дней, ее следовало бы выставлять в музее. На ней совершались свадьбы Серебряного века. Но если ложе  не сгорело в печках военного коммунизма, то непременно послужило кому-то дровами в Ленинградскую блокаду.

Поворотный момент в отношениях Гумилева и Ахматовой.

После возвращения Гумилева в Петербург из африканского турне, Анна Ахматова предложила ему развестись. Существует две версии этого объяснения – его и ее,  друг другу противоречащие (кто, собственно, кого отверг?)

Пересказывалось это много раз, со взаимоисключающими параграфами. Оба испытали боль, хотя изо всех сил стремились не выказать этого (вечная их война, любви и самолюбий). Ахматова намеревалась выйти замуж за уже упоминавшегося Владимира Шилейко. Появляется (внезапно) невеста и у Николая Степановича – он решает жениться на Анне Энгельгардт, приемной дочери Бальмонта (по мнению Ахматовой, на этот брак Николая Степановича толкнуло лишь желание по-мужски отомстить ей, но Гумилев сие отрицал).

Говорили, что когда Гумилев сделал юной Ане Энгельгардт предложение, она упала на колени и разрыдалась, лепеча, что недостойна такого неземного счастья – быть женой поэта. «Сколь зыбким оказалось счастие сие»…

В бывшей квартире Маковского ненадолго поселяются Ахматова с Шилейко. Для них это был счастливый адрес, связанный с первыми, ничем не омраченными днями. Вскоре пара перебралась на другую квартиру во флигель Мраморного дворца – там начался  «каторжный» этап их жизни.

А в освободившуюся квартиру на Ивановской приводит девочку-жену Гумилев. В стенах ее и он обретает семейное счастье. Тоже ненадолго, ибо: «Заниматься любовью с женой так же скучно, как есть вареный картофель без масла…» Но обманчиво ребячливая Аня, по выражению Ахматовой, «оказалась танком». Она с завидным мужеством встречала все сюрпризы, которые преподносило ей супружество.

Мистическая топография

Между домом № 8 на Разъезжей и домом № 25 на Ивановской  – уместился весь брак Гумилева и Ахматовой. И новые семьи и у него, ни у нее, дав временное утешение, по большому счету, не сложились.  Расставшись, они пошли каждый своей дорогой – «пропастями, вершинами». Но до самого конца их жизней (короткой – у него и длинной – у нее) они остаются друг для друга близкими, любящими-ненавидящими людьми, и в каком-то смысле, двойниками.

Здесь, на Ивановской Гумилев скажет своему другу поэту Георгию Иванову странную фразу: «В сущности, я неудачник». Это он-то, стихотворец и путешественник, герой войны, дважды георгиевский кавалер, донжуан. Он, восклицавший с упоением: «Как сладко жить, как сладко побеждать моря и девушек, врагов и слово»… Исследователи относят его признание в жизненной неудаче на счет большевиков – это они разрушили космос поэта, нанесли удар самооценке.

Им удалось его уязвить: Гумми-лев (резиновый лев-игрушка), обидное прозвище поэта, данное литературными недоброжелателями, в какой-то момент становится оправданным.

Наступало голодное время. Франтоватый Гумилев за год из бонтонного «англичанина» в элегантном пальто и шляпе превратился
в типичного петроградца тех лет: лоснящийся пиджак, пузырящиеся на коленях брюки («двустопные пясты»), разваливающиеся ботинки.

Корней Чуковский вспоминал, как в гостях у Гумилева на Ивановской он упал в обморок от голода и очнулся …в великолепной постели (та самая кровать Серебряного века).

«Гумилев с торжеством внес в спальню старинное расписное матовым золотом лазурное блюдо, достойное красоваться в музее. На блюде лежал тончайший, почти сквозной, как папиросная бумага – не ломтик, но скорее лепесток серо-бурого глиноподобного хлеба, величайшая драгоценность той зимы… Братски разделив со мной свою убогую трапезу, он столь же братски торжественно достал из секретера оттиск своей трагедии «Гондла» и стал читать ее вслух при свете затейливо-прекрасной и тоже старинной лампады».

Далеко, надолго улетели вы, жареные гуси «Арзамаса», вернетесь ли вновь.
               
Но, невзирая на холод и голод той зимы, Николай Степанович находился «всего в  двух взмахах крыла» от своего творческого взлета. И этот взлет происходит. В июле рождается программное стихотворение «Память». В августе – может быть, лучшие строки Гумилева – «Душа и тело», «Слово», «Лес» – если бы этих стихотворений не было, Гумилев не занял бы того места в русской поэзии.

Но забыли мы, что осиянно
Только слово средь земных тревог.
И в Евангельи от Иоанна
Сказано, что слово – это Бог.

Мы ему поставили пределом
Скудные границы естества.
И как пчелы в улье опустелом,
Дурно пахнут мертвые слова.

Мистический смысл ситуации: фэнсион Трапеция опять выполнил  свое предназначение стартовой площадки.

Новый адрес Гумилева – Преображенская, 5, за воображаемой линией, отделяющей наш район от во всех смыслах более благополучного, аристократического Литейного проспекта  (на нем «отливается» в классических формах бронзовых монументов российская и мировая слава).