О творце безликом замолвим слово

О творце безликом замолвим слово.

Посвящаю Маше Велентеенко,
Лизе Гришиной, Лёше Долину
и Герману Топорову.
Вы, сами того не зная, оказали мне
необходимую поддержку.
Спасибо.

1.

Добро пожаловать в мир несбывшихся надежд.
Может, мне следовало написать предыдущее предложение целиком заглавными буквами, чтобы напоминало оно гигантскую ВЫВЕСКУ, которая встречает у входа в Иную Вселенную. Но дано ли хоть кому-нибудь, хоть одной счастливейшей душе из семи миллиардов рабов Божьих узреть ВЫВЕСКУ по ту сторону иного мира (буквы… заглавные буквы!), что провожает обновлённого Творца до победы, полной и безоговорочной?..
Я решаю эту дилемму путём написания (попытки написания… тенью попытки написания) бесчисленного количества прозаических строк и укладывания их стопками в ящик стола. Сейчас он забит, и новые опусы (до теперешнего момента) приходится подсовывать под самые первые.
Когда-то я полагал себя будущей звездой литературной Валгаллы; когда-то по утрам меня, оставленного получасовым душем, покинутого желтоватым омлетом, в солнце расплывшимся на сковороде; меня, отринутого величайшей компьютерной игрой на все времена, - меня влекло перо, сознание вечной цели, средством исполнения которой оно являлось.  Возведение собственных зданий в моей голове, фантазийном отделе её, «предварительный просмотр», как изъясняется программа печати на ноутбуке, и последующее «Принять – Отклонить» свежепостроенное здание – я воочию представляю, о чём или о ком собираюсь поведать бумаге. Да, именно бумаге: она лучшая подруга, она никогда не предаст. Разве что если я почую неладное (обычно оно мерещится вдали), то имею право скомкать её и послать по нужному мне адресу.
Ветер перемен – неожиданный и беспощадный – колышет зыбкое пока зданьице. Это происходит во многом благодаря всё возрастающей неуверенности в правильности… нужности того, что я, собственно, делаю. Хотя не столько ЧТО, сколько КАК. Потуги изобразить – для примера – семейный ужин при свечах или встречу одноклассников в клубе под хиты дабстепа оказываются ничем, когда я, вытащив за корешок очередной бестселлер, листаю книгу в поисках похожих моментов, чтобы посоветоваться с автором. Нахожу такие, в упоении проглатываю их, сверяю с уже намеченным мною описанием ужина – и желание, по прочтении пары страниц, отпадает само собой; здание основательно трясёт.  Меня всего сжимает, я ставлю книгу в образованный ею проём и усаживаюсь за пустой лист.
ТВОРИТЬ.
Поднимаю его к глазам и вижу заглавие. Предательски красочное, символическое заглавие, умоляющее поместить под собой настоящий текст, достойный всех писателей. Как раз с ними проблем не возникает: названия рассказов подкрадываются в форме из ста с лишним слов, и мне надо собрать правильный-красивый-отражающий-суть-излагаемого узор, только и всего. Не возбраняется самому перед собой выпендриться и набросать справа, над оживающим произведением, никем ранее не использованный эпиграф – отрывок прочитанной накануне сцены «Фауста». А уж коли ни ум приходит содержательная строка из какой-нибудь песни, то она – теперь непобедимый хит.
Моя теперешняя работа (которую никак не начать) пестреет всем вышеперечисленным. Выигрыш – цитата, взятая напрокат у группы «MindFlow». Полёт мысли… Как легко об этом разглагольствовать! Но зажмите в руке карандаш, выкройте времечко для полёта – и умрёт, без всяких почестей над крышкой гроба, ваш Полёт Мысли!
А музыка бешеная, без лишнего преувеличения.
У меня нет в друзьях людей, подобно мне занимающихся творчеством. Нет ни самобытных художников, ни доморощенных поэтов. В социальной сети с полгода «подписан на обновления» популярного автора остросюжетных романов, обладателя ряда престижнейших премий в области литературы; на досуге он развлекается обзором разных компьютерных игр. «В друзья» он не добавляет по очевидной причине: таких, как я, - три сотни тысяч; его аватарка накапливает сотни «лайков». Исходя из всего этого, я не знаю, как на самом деле должно создаваться художественное произведении. Любое. Каюсь пред самим собой и прощаюсь с укоренившимися заблуждениями – не знаю! В одиннадцать лет ты король литературы и никто не укажет обратное: лист чернеет за листом, а словосочетание «творческий кризис» изредка мелькает в предисловиях к новым книгам, что просишь у мамы или покупаешь в магазине. Самые популярные теперь, писатели иногда разочаровывались в своих работах (которым сейчас едва ли не молятся) и выбрасывали черновики в корзину, пока жена не отыскивала их и не убеждала мужа направить роман в издательство. Вполне вероятно, и они подсматривали в любимые книги, чтобы отыскать примерный скелет предстоящей сцене.
Обзавестись женой я ещё не обзавёлся, но мусорная корзина всегда рядом, обёрнутая изнутри пакетом. Лишний раз туда заглядывать – напрашиваться «на нервы». Помимо божественной корзины, в моём распоряжении (буквально «руку протяни») – ноутбук, всемирная сеть Интернет и обросший баснословными суммами поисковик.
Мрачным февральским утром я сполз, как полудохлый червяк, с кровати и мельком глянул в окно… не заметив сверкающей долгожданной фортуной и счастьем Творца улыбки, что струилась по капелькам от обрюзгших облаков. Я на удачу отправил допечатанный ночью рассказ в журнал. Судя по описанию, этот журнал на несколько лет перестал выпускаться и теперь возрождается как нечто новое. Отправив рассказ, я тут же забыл об этом. Тогда мы ещё гуляли с Музой за ручкой и даже целовались, хе-хе.
И – о чудо! Мне ответили. Моё сочинение принято и нуждается в небольшом редактировании по части запятых и несуразно построенных предложений. Гонорар, вообще не оговоренный в параграфе «Если ваш рассказ принят к публикации», стал приятным сюрпризом. Я так и обомлел перед монитором. Сцена семейного ужина предстала в совершенно новом исполнении, и я уже подумываю, а не оставить ли подсказку на месте? На радостях я позволил Музе однодневный отпуск; сам оделся, вышел в обезумевшую вьюгу и сквозь её колючие зигзаги достиг всё-таки магазинчика продуктов. На кассе пышногрудая блондинка пробила две пачки «Принглз» и двухлитровую «Кока-Колу». Я вовремя придержал язык, чтобы не обмолвиться о своём будущем.
Тот вечер я провёл в компании первой части «Трансформеров» и «Паранойи» с одним и тем же актёром в главных ролях. Проснувшись в неге блаженства новой жизни,  я обнаружил новое письмо на

2.

электронной почте. Редакция журнала «Границы разума» сообщала: было бы неплохо написать новый рассказ. Гонорар будет вдвое больше, количество знаков – не больше пяти тысяч. Я сел за работу; благо, конвейер идей работал безостановочно, требовалось зацепить саму лихую…
И вот тут всё пошло наперекосяк.

Занесённая для всеразрушающего (да! ДА!) удара, рука ловит мой навострившийся (внезапно) взгляд. Замирает. Нет, так дело не решить. Всё, что угодно, - но только не это!
Я пишу в ежедневнике.
Знаете, это почему-то удобно: большие строчки, хотя и на уменьшенных почти вдвое листках, плетёный язычок закладки, по которому я безошибочно определяю нужную страницу. Из них закладка никогда не вылезала, как бы символизируя постоянное течение моей мысли, заносимой в ежедневник. Однако теперь я, начав первый абзац первого профессионального рассказа своего, зачеркиваю его, в ярости рву лист, и язычок самостоятельно выпрыгивает на стол. Мои руки опускаются.
Я не сквернословлю. Когда припирает, я, конечно, могу отослать грубо и, как мне думается, действенно. Я ничтожество. У меня ничего не получится, и «Границам разума» придётся поискать другого, более подкованного автора. О! Чем им на-него-я-подписан не угодил? Его интернет-псевдоним Мэд-Эдисон является составным, от «бешеного» и Эдисона, гениального физика. Хм… А каким боком тут Томас Эдисон?
Ты же так долго этого ждал!
Внутренний голос всегда утверждает обратное тому, что твердит разум (надеюсь, это не одно и то же). Разум зачастую эгоистичен и не хочет работать как должно. Я вхожу в ванную и обрызгиваю себя холодной водой.  Она прощупывается каждой порой, стекает, соблюдая рельеф (нос, губы, подбородок, жёсткие волоски щетины), капает в раковину и продолжает путь там. Поток никак нельзя разделить по каплям: ведь он бесконечен, как сама жизнь. Реально ли жизнь разложить по каплям или по явлениям?
(я вытираюсь тёплым махровым полотенцем, взглядываю в зеркало и не узнаю человека, что проснулся сегодня утром в дюнах мокрых от пота простыней.) Судить по себе о всём  многообразии мира означает нести груз предубеждений и, как следствие, замыкаться внутри панциря: тебя ни один здравомыслящий обыватель не пригласит на чай с печеньем, предполагая дальнейшей целью побазарить за жизнь.
Явления… элементы по отдельности… Я писатель. Не ахти какой, но отрицать бессмысленно. Я по определению в панцире – в красивом, мною разукрашенном панцире. То есть на пару минут я (плавно перемещаюсь на кухню, там включаю чайник и высыпаю в вазочку шоколадные печенья) вправе поразмышлять о Высшем Долге, опираясь на опыт.
Сценарии развития рассказа рассыпаются о незримую преграду. Кто её воздвиг? Дайте мне топор, и я врежу по ней! Задаются ли мои любимые авторы таким вопросом? Их романы и сборники рассказов созданы в высочайшей мере хорошо, и не скажешь, будто они пять раз за неделю, горячо исполняя условия договора, впадают в мучения творческого Кризиса.
А может… может, они и не впадают вовсе? Я бросаю откусанное печенье и мчусь к ежедневнику со всех ног. Кисейные солнечные лучи обязаны вдохновлять на какие-то романтические образы, образы единения и последующего воскрешения. Рэй Брэдбери (о величайший из величайших!) завещает в одном послесловии «бежать к печатной машинке со скоростью девяносто миль в час и спешить жить». Да-да! Я спешу.
Я врываюсь в комнату и ощущаю себя спецназовцем, который вот-вот накроет наркопритон. Покоящийся, ощерившийся обрывками мёртвых страниц, ежедневник – как загадочный «Некрономикон». Я властитель. Я всемогущий Творец, способный созидать необъятные Вселенные и низвергать ложь с тронов вновь избранных королей и принцев. Моему Гению подвластна абсолютно каждая букашка-таракашка; вот возьму да и опишу её мелкое и ничтожное существование! Вы спросите громко – ЗАЧЕМ? Я же вам отвечу во весь голос – ПРОСТО ТАК! Вдруг эта букашка займёт главное место в новом рассказе? Ах да… Я и с сюжетом нормально не могу определиться… Какой из меня писатель…
Сейчас я испытываю нечто такое, что в состоянии пустить этот литературный день под откос. И болезненнее становится потому, что вспыхнула искра ложной надежды. Благодаря её капризу я сижу сейчас за столом – я, неудавшийся Икар. Тому хоть удалось взлететь на восковых крыльях к мечте, которая его и погубила; я сломал крылья на стадии производства, под взором литературных Богов.
ДУМАЙ! РАБОТАЙ! ИЩИ!
Ежедневно один из трёх приоритетов меняется. ДУМАЙ – навести конвейер идей и попроси кого-нибудь показать тебе самую стоящую и перспективную. РАБОТАЙ – уважаемая идея, а не соблаговолите ли Вы стать более податливой и принять заданный мной вид? спасибо. ИЩИ – бери книгу, включай ноутбук, звони девушке, напивайся как скотина и расставляй сети, ловя ту единственную… идею, да.
Я принужден искать. Долго и упорно. По утрам я разогреваюсь комплексной зарядочкой и получасом стрелялки на ноутбуке; посему он стоит, включённый до наступления темноты. Проглядываю заново сообщение из редакции журнала. На написание рассказа отводится полтора месяца. Я потратил две недели впустую.
ИЩИ! ИЩИ!
Взгляд на ежедневник источает беспомощность и смятение. Меня скручивает грязное осознание собственного букашечьего ничтожества, и я понимаю: появление «Паяца» в мартовском номере «Границ разума» - чистая случайность. Милость Всевышнего, которому обрыдло наблюдать беспрестанные спотыкания мелкого человечка.

4.

Чтение – лучшее учение. Поэтому надо много-много-премного читать.
Ещё говорят, что на ошибках учатся; принимая это утверждение внутрь панциря, мне надо подумать, а точнее – решить: на чьих ошибках учиться моему писателю? На своих ли собственных, которых выявление невозможно по причине обитания большинства рукописей в среднем ящике стола?
(невероятных усилий, в итоге приведших к сжатию-разжатию кулаков и потоку нецензурной брани в стену, стоит не изорвать ежедневник.)
Или на ошибках писателей, которых выявление также невозможно, но уже по совсем-совсем иной причине – по причине их профессионализма? Каждый читатель видит одно и то же произведение по-разному, и разумеется, что тот, кто узрел между строк какого-нибудь романа отсылки к Евангелию, не ломанётся убеждать в своей правоте того, кому этот роман доставил чисто эстетическое удовольствие великолепным слогом и первоклассным сюжетом.
(Думаю: было бы неплохо прогуляться. Прогулка почистит голову. Дай Бог, вдохновение покажет личико.)
У писателей ошибок нет. Они есть, вероятно, в их мировоззрении и миропонимании. Однако это уже субъективное мнение.
Я спускаюсь в грязном, пропахшем мочой и табачным дымом лифте, выхожу – мимо дремлющей консьержки – на улицу и открываюсь эмоциям. Также я достаю змейку наушников, распутываю её и включаю плеер. «MindFlow». Я так чувствую, что-то потаённое существует в музыке этих ребят и она будет путеводной звездой в исканиях универсальной формулы писательства… пусть только на один рассказ.
«Далекие края».
«Дважды восемь».
«Стокгольм вещает нам…» - и ни одного названия, ни одного комплекса идей, способного вырасти до полноценного произведения! Совсем чуть-чуть себя заставить… капельку… и тогда работа войдёт в активную фазу. Рассказ – это же не роман!
(одна сюжетная линия. Небольшой, на миллиметр приоткрытый мир главного героя. Крошечные, но красочно-ёмкие описания его быта. Интрига. И всё!)
М-да… слышал бы меня сейчас Рэй-его-величество-Брэдбери.
Я отправляюсь в книжный магазин. В «Московский Дом Книги», что на Новом Арбате. Туда, где умирает последняя надежда начинающего писателя… или – возрождается, одарённая сверхмощью. Мне нужно второе. Бесконечные ряды лучших образцов мирового литературного зодчества. Всегда шумно, всегда многолюдно – но одновременно так спокойно!.. Атмосфера неспешного круга, в котором циркулирующий предмет не ускоряется и не  замедляется, и недавно пройденный отрезок пути проскальзывает с утроенным старанием быть тише. Голос диктора из потолка обещает мне встречи с любимыми авторами – и рекламирует новое кафе на втором этаже.
Заглядывая в Дом Книги, я никогда наперёд не знаю, какую книгу буду изучать. Мне известны сюжеты всех книг любимых авторов, которым я отдан душой безвозмездно, и сцены, через которые они демонстрируют своё мастерство. Ключевые моменты. Заворачиваю, овеянный ароматом свежих страниц, к желанной полке и пытаюсь понять, что мне по настроению.
А по теперешнему настроению мне – ВСЁ!
Вот книга, что я держу в руках. Замечательнейший автор, его мировое имя заставляет моего писателя кровоточить, его фотография источает счастье и радость, связанные с избранным путём. Наверняка, за системой написания этого опуса лежит какая-нибудь незначительная история, снами трансформированная в роман. Писатель как наркотиком упивался созданием его. Примерно на такой же странице важное событие. Я его внимательно  читаю и сопоставляю язык, обороты речи и общее настроение с моим рассказом.
Один в один. Я пишу в точности как он.
Я улыбаюсь – и вижу приближающуюся семью из четырёх человек, коим подают ужин. Свет их свечей не тёмно-оранжевый, как считалось раньше правильно, а светло-голубой, подобно лазури предрассветной реки.
Им не страшен Творческий Кризис. Они имеют всё, что привязывает счастье к человеку: работа мечты, почести на разных мероприятиях, дом, машина…Естественно, они все написали свою-первую-книгу. Я ищу её. И часто получается: я пишу не хуже. Мой дебют прогремит.
Пальцы сильнее стискивают книгу, будто силясь проникнуть туда. Муза, приди! Почему ты отвернулась от меня! Верни меня в тот ласковый февраль!
Не хватает потрескивающего костра да шелестящего бубна. Мне тяжело. Светлая улица, мерцающая автомобилями, соединяющиеся в навозную кучу разнотональные голоса толпы. Ни ветерка сквозь массу жаркого воздуха, отовсюду – бульканье употребляемой сотнями сухих глоток жидкости, как-то: «Лаймон Фреш», «Бон Аква» и чрезмерное количество вишнёвого «Хуча». Последнее предлагало народно-традиционное «прощай» хандре и стону шеи от бесконечного лежания на диване с глазами в потолок.
Напиться. Напиться грязно, как последнее дерьмо, в полнейшем отчаянии. Романы пишутся и под дозами ЛСД, и потом писателям не вспомнить процесс сочинения вообще. Способ второй. Я покупаю бутылку пива (чавкнув пробкой, продавщица открывает её) и к ней вдогонку - пачку чипсов.
Ибо нефиг. Перспектива стать профессионально-настоящим писателем маячит тут рядом. Где мой верный коняшка? А ну-ка!

И я внезапно понимаю, что всё происходящее – реально…
Я сижу с полной бутылкой пива на скамейке, откуда открывается вид на оживлённое шоссе, и не пью по нескольким (может быть, и не логичным) причинам: во-первых, солнце боязливо прячется за тучи, нагоняя на меня тень; во-вторых, тянет в сон.
От чипсов вред будет меньше. Их я почти прикончил. Липкие пальцы поблескивают, между зубов застывает желеподобная масса. Первый шаг на Пути Становления сделан – я напечатался в журнале. Надо обосновываться в «Границах разума». Писать больше, круче и поднимать, казалось бы, тривиальные темы до уровня эпопеи о Тёмной Башне или цикла про Странного «Одда» Томаса. Прохаживаясь, вот как только что, по улицам Современной Русской Прозы и Зарубежной Фантастики, я совершенно случайно наткнулся на букинистическую ценность – второй выпуск «Границ разума». Там автор-на-него-я-подписан впервые опубликовал рассказ о приключениях какого-то шута. Он дебютировал там же, где и я!
«Границы» не открывают двери кому попало. Я достоин любимого автора!
(Ну же, ну же! Вдохновение! Руки, что опустились, - восстаньте! Что мне ещё сделать?)
Я хватаюсь за голову. Бездарь. Можно было бы поставить себя на место выжатого лимона… если бы было что выжимать. «Паяц» дался мне чересчур легко, вот расплата. Куда делась эта легкость? Где та алчная капля крови, что обагрила бумагу  жестокого властителя?
О себе напоминает мобильный телефон – брошенный (во внутренний карман плаща), забытый (кроме звонков и смс он ни на что не способен) и ненужный. Редкий случай, когда мой мобильный исходит чьим-то воплем. Всплывшее на экран имя, подписанное номером, говорит: НЕ ВСЁ ПОТЕРЯНО.
Есть шанс восстановиться.

5.

Музыка – двигатель, универсальный и безостановочный. Он расшевеливает те участки внутреннего мира, о существовании (прозябании впустую) которых ты и не подозревал. Я думаю, они чем-то сродни секретным военным базам, куда вхожи исключительно по специальным пропускам.  Но объект наблюдения – не сверхзагадочное НЛО, а цветная клумба вдохновения, радостных, ясных и тёплых дней и включенного компьютера с загруженным файлом расширения «.doc»
Вот музыка меня и спасёт. Я вытряхиваю крошки пропитанных луком бывших картофелин в рот, всё-таки пересилив себя, делаю глоток отвратительного варева и не глядя сую бутылку в мусорную корзину. Оттуда раздаётся нежно-мелодичный звоночек стекла о зелёную сталь. И солнце вновь выкатывается на небосклон, отгоняет холодные тени. Словно я, ни ступив ни шагу, двигаюсь вперёд.
Рядом на скамейку присаживается старичок, чья голова – блестящий покатый шар, замкнутый в забор поседевших волос. Торчащие на запад и восток усы цвета соломы делают его похожим на морячка из небезызвестной деревни. Разговор между мной и дирижёром (зовут его Александр Львович) уж окончен, но телефон по-прежнему прижат к уху, поскольку нет сил ни на что другое, кроме того как лицезреть странные пассы, производимые Морячком.  Он держит сухими пальцами (и как будто взглядом) миниатюрный письменный столик и вертит его туда-сюда, словно в мастерской детских игрушек. Затем Морячок замечает мою заинтересованность (замершее справа в напряжении тело) и улыбается. Зубов явно меньше, чем пальцев, сплетённых столиком.
Теперь в миниатюрной мебели прорезаются невидимой иглой миниатюрные дырочки. Ничего удивительного: бродячий фокусник с волшебной кнопкой в рукаве. Скоро начнёт требовать копеечку.
Я порываюсь что-то сказать Морячку – и вижу невообразимое зрелище. Свежие отверстия посылают вверх разноцветные, как бы сотканные из порошка лучики. Поднявшись, они внезапно становятся кроваво-багровыми, воздух аккумулирует терпкий аромат вина. Оно низвергается под скамью, я – в страхе за сохранность кроссовок – одёргиваю ноги. А струйки вина, не коснувшись асфальта и не желая пачкать мою обувь, распадаются в дым. Подчиняющийся ветру дым. После представления
(поражён.)
ни  винного запаха, ни самого Морячка не остаётся. Что за напасть? Не слышал, ни как он пришёл, ни как ушёл. Левая половина скамейки пуста. Шумят автомобили. Гремят каблуки красивых туфель. Грохочут черти в моей голове, их подстегнул глоток пива и Морячок-мираж.
Идей всё нет… и нет. Я встаю со скамьи, скорбным взором обвожу фасад Дома Книги и отправляюсь к Муз(ык)е.
Наш оркестр исполняет разную по жанрам музыку: от симфоний Гайдна до концертов Рахманинова и Лигети. Александр Львович любит экспериментировать и не боится давать «на читку» серьёзные партии. Выходит великолепно, все рады, и очередная тысяча «пригласительных» рублей уходит в мой карман. Вдохновит ли она меня? Мне лучше копировать ту черту характера Александра Львовича, которая отвечает за эксперименты, ибо порой, занесённый тогда ещё истинным вдохновением за ежедневник, я хватаю ручку – и осознаю: собираюсь оживить совершеннейшую ахинею, означенную всем мировым сообществом сто лет назад. Я испытываю противоборство между тем, что хочу написать, и как хочу это сделать. На опыте Александра Львовича я научусь – ОБЕЩАЮ научиться – не страшиться экспериментов и подчинять частичку «что» более весомой частичке «как». Репетиция в Выставочном Зале. Погруженный в пучину мысли, я едва воспринимаю процесс рождения вопросов и задавания их встречающимся на пути лицам. Где здесь Выставочный Зал?
А лифт?
А дольше куда?
Александр Львович, пухлый коротышка со сверкающей лысиной и добродушной физиономией старого дядюшки, протягивает мне руку. Он и его помощник расставляют стулья и пюпитры, кто-то разыгрывается в углу в окружении живописных полотен.

Оркестр – поодиночке – стекается к часу дня. Как отсюда видно, с того момента как попытался отпить пива, солнышко более не пытается прятаться за воинственные тучи. Скоро в некую нишу, образованную первыми скрипками, альтами, вторыми скрипками и виолончелями, вывозят рояль, начищенный до звёздного блеска. Я пользуюсь минутой суеты и подхожу к окну: страшно искривлённый угол улицы, замусоренный пятачок у входа в метро, куда умудрились вставить ларёк с хот-догами. Не имеющие представления о начале репетиции, несколько оркестрантов невозмутимо покуривают, оккупировав памятник паре прекрасных голубей. Резкое дыхание ветра покачивает меня, и я слышу, как ему с невыносимым треском поддаётся оконная рама соседнего дома. Хлопает на весь двор. По пути к Выставочному Залу я избегаю смотреть на небо, так как боюсь разочароваться и в нём. Если время от времени и небо само пропадает в безмолвной черноте, то что говорить о моей творческой силе?
Потихоньку, внутри себя, я смиряюсь с неизбежностью грозы. Слезами омоет она мои окна и пробудит уснувшего писателя. Надо сейчас броситься в музыку – без оглядки и убивающих раздумий. Тогда доступ на территорию - а там, глядишь, и на сам объект, - военной базы будет открыт.
Александр Львович взмахивает палочкой. Отсюда он невероятно похож на чудаковатого пластилинового изобретателя, что живёт на Уэст-Уаллаби Стрит. Когда я на первых порах вызывал в памяти это сравнение, то предательская улыбка шевелила губы.
Вот мы играем концерт для фортепиано Эдварда Грига.  Солист – паренёк лет пятнадцати, с яркой кавказской внешностью. Видимо, намечается важное мероприятие: что-то типа юбилея учительницы или, масштабом побольше, - юбилея целой школы.  Мы обслуживаем (так это зовётся) только этого парнишку. Значит, музыки будет мало… а стоимость её возрастёт.
С первых аккордов главной темы я тону в неге блаженства. Мне плевать на сидящего за роялем мальчишку, постоянно путающегося в тексте, и на то, что у кого-то из струнной группы частенько «высит».  Я слышу истинное великолепие норвежского гения.  Ведь мой пробуждающийся писатель ни капли не хуже! Какая замечательная музыка!
Я закрываю глаза. В моей партии, считайте, одни паузы, что позволяет вкусить прекрасный плод, не отвлекаясь на её создание в пространстве. Главная партия. Я, бестелесный дух, плаваю в волнах возвышающихся гор, мрачных, серых и сверкающих от дождя. Осколки ветра царапают прожженное лицо, склоняют меня сдаться, вырвать из рук флаг.
(тривиальный сюжет… хотя я чувствую способность вручить её читателю… по-новому.)
Мне нравится. Кажется, свет в конце тоннеля… лишь бы это был не другой поезд…
Разработка. Подлецам с Олимпа удалось путём коварства и обмана сбросить меня на землю. Сочащиеся кровью ноги вязнут в размоченной глине, которая перед дождём была кучей песка. Я иду смело, невзирая ни на что. Лиричная тема внезапно обрывается сумрачными, обращенными в себя аккордами – я у края. На грани. Устремлённый в никуда взгляд превращается в два лазерные луча, и я вырезаю в скале врата. В пещере – стон капель и отсветы факелов. Реприза.
(вдохновение возвратилось. Блудная тварь, однажды ты захочешь домой! Я беру блокнот и что-то пишу. Я ПИШУ!)
Пройдя вглубь скалы, я вдруг улавливаю чарующие звуки фортепиано. Вижу хиленького человечка. Это Эдвард Григ. Он пишет концерт. Исполняет его, и своды оранжевого грота удваивают волшебство.
(наступает пора мне очнуться от дурманящего чада вдохновения и сыграть свою партию. Ею репетиция заканчивается.)
«Человек в гроте» или «Творец безликого мира».
Посмотрим.

5.

Тени накатывают как волны в моём спасительном видении, и всё отчётливее вырисовывается истина (которую я почему-то вижу в медово-жёлтом оттенке): грозы не избежать. Творец сможет юркнуть в панцирь, отправиться в сочинённую галактику и побродить, поискать аптеку с успокоительным – отличной книгой.
Отголоски концерта Грига и танцующая в такт музыке потная физиономия доброго-дядюшки-дирижёра являются образами в моё сознание. Они переворачиваются, искривляются, перемежаются и дают гротескную пародию на клип какой-нибудь «звезды». Из дома мой путь лежит в сквер, который раскинулся тройкой разноцветных клумб и пропечатанными щебнем дорожками. Здесь обожают резвиться детишки помладше (естественно, под родительским надзором), отдыхать после школы детишки постарше и гулять – собаки всех пород. Им что утро и что вечер, что солнце и что непогода – сквер манит нещадностью миллиона возможностей.
Меня обманули. Я САМ СЕБЯ обманул.
Последний раз я ощутил - сопоставимое по размерам с теперешним – разочарование в себе, в своих силах, в своей правде в девятом классе: моя повесть не прошла на финальный тур литературного конкурса. Ей прочили успех вторых «Котят». Но кто прочил? – мама, сестрёнка да учительница музыки, которой я осмелился вручить первый экземпляр.
«Человек в гроте», искромсанный, покоится на дне мусорной корзины. «Теперешняя» работа, с эпиграфом группы «MindFlow», - там же. И нет жены, которая бы склеила мёртвый опус и оставила его лежать на столе, пока я не пришёл бы с репетиции и не увидел его.
Гроза пророчит полнейший крах. Музыка Эдварда Грига предала меня. Самым ложным и подлым образом обнадёжила, что: да, всё будет зашибись! Ты напишешь рассказ вовремя! Вот и сюжетик тебе – на!
ПОДАВИСЬ.
Настоящему-от-рождения литератору не пристало зависеть от вдохновения и пялиться в небо, вычленяя из облачных узоров знаки свыше. Печальный итог: мне суждено токмо читать и беспомощно бродить между книжных полок.
А тем временем светофор, что регулирует движение на соседней улице, внезапно ломается и берёт начало опасная иллюминация. Мальчик лет семи расцепляет свою и мамину руки (они идут из магазина), снимает кепку и бежит к переходу. Мама бросает сумки, откуда вываливаются продукты, и…
Сулящая катастрофу вспышка перекидывается с красно-зелёных человечков на красно-жёлто-зелёные круги над дорогой и по её обочинам. Я сижу с раскрытым блокнотом (Банком) идей, ветер, издеваясь, треплет листы и меняет окраску: от белой она скачет к тёмно-серой и обратно. Тучи приближаются.
Отсюда мне видна полоса дороги, даже просматриваются номера автомобилей, если они тащатся медленно и неохотно. Мальчик, вопя: «Мама, мама! А что это?», -  выскакивает на дорогу, прыгая в паре метров от «зебры», а через пару мгновений из-за угла лихо выруливает красная «Тойота». Водитель, к своему несчастью, видит перед собой только зелёный сигнал, игнорируя их мелькающий хоровод.
Мама настолько  шокирована происходящим, что забывает о том, что находится на тротуаре, и бросается к сыну. Асфальт уходит из-под ног, и она падает на дорогу, разбивая нос. Брызгает кровь. Визжащий паренёк увлечён представлением и затевает безумную пляску; он кажется единственным светлым пятном этого вечера. Я не хочу ему помогать.
(спасать.)
Эти люди воруют моё вдохновение и управляют мной как вздумается.
Я должен услышать противный визг тормозов.
«Мама! Мама! Мама!»
Вскоре обмякшие пальцы роняют блокнот идей: он вдаётся в песок, и его я отыщу только спустя две недели.
А вот и визг тормозов.
«А где…»

«Андрей… А тебя? Где моя мама?»

6.

Меня выписывают. Нет больше ни тесной палаты, ни мерзких медсестёр, ни тошнотворных завтраков. Ничего нет. Моё вдохновение постучалось на рассвете, сняв шапку и стыдливо уперев в пол взгляд.
Рассказ был готов в шесть дней. Рука не уставала посылать в лист сотни слов; мозг не уставал варить дымящийся котёл из идей.
Через друзей мне удалось достать ноутбук. Когда мне его принесли, я был слегка удивлён выбором экранного фона. Насколько я помню, в утро кризиса (с последующим днём музыки и вечером аварии плюс спасения) рабочий стол украшала фотография ослепительного Адриатического моря и белоснежной яхты, стоимостью в полмиллиона долларов. Теперь же я лицезрю (трясясь в вагоне метро, под десятком источающих непонятные мне улыбки и ещё более странные, должные пониматься как сердечное уважение, кивания) перо и чернильницу на синеватом фоне. Ноутбук на пароле, и ребята не могут поменять настройки по желанию.
В папке «Мои сочинения» я обнаруживаю восемь документов – вместо одного, начатого мной недавно. Первый называется «Приключения Шута, или Дважды Восемь (быв. Паяц)» Знакомое словосочетание.
Голова ноет – довольно сильный ушиб не даёт себя забыть. Я вхожу в оставленную квартиру; первое, что попадает на глаза, - поставленная на самое видное место статуэтка-символ престижной литературной премии. И не одна. Рядом – стопка запакованных компьютерных игр.
Трясущимися пальцами ввожу пароль, лезу в социальную сеть. «Мои подписчики +3». Дыхание перехватывает стальной рукой, когда загружаю этот пункт.
Список возглавляю я. Несмотря на то, что страница удалена.