129. Сады стихов. Обезьяна Аполлона

                129. Обезьяна  «Аполлона»

В золотой гостиной Сологубов. Звучит. В обществе Блока, Мандельштама и Кузьмина, Чуковского и Куприна.

Но сам Сологуб, и его жена Анастасия Чеботаревская сплошь и рядом умудрялись (а может, намерянно старались)  оставить сальные пятна на белой крахмальной скатерти, символизирующей хороший тон.

 Хозяин, получивший в литературных кругах прозвание «кирпич в сюртуке», то ли в самом деле был склонен, то ли очень старался прослыть садо-мозахистом, что добавляло пряности его прозе.

Хозяйка была «в своем роде»: перманентно-тревожная, всегда, «как струна, слишком сильно завинченная на колок», она пыталась при том создать вокруг супруга культ поклонения (судорожные порывы бедняжки закончились полным «обрыванием струн»…)

Сама обстановка квартирки своей обстановочкой: золоченые стулики, розовые шторы с бантами и фестонами – вызывала у интеллигентных посетителей «род душевной мигрени» («Что бы еще сделать? Лысину позолотить, что ли?» – уныло кокетничал Сологуб).

На стенах красовались почему-то многочисленные монументальные «Леды с лебедями» разных художников. «Не кабинет, а ледник», – острили гости.

Хор современников:

- Сюда приходили, кто в чем хотел, и вели себя, как кто хотел…

- Актриса Яворская, задрапированная в античный хитон, вонзала шаловливые коготки в спину лежащего у ног ее Алексея Толстого, облаченного в «фантастической пошлости» капот из гардероба хозяйки. Профессор Ященко в одежде древнего германца со шкурой через плечо, громогласно требовал сырого мяса...

- Помню Ремизова, похожего на лесного зверька, он помахивал хвостиком в заднем разрезе пиджака.....

- Яворская, настоящая мадам вамп, косила свои жертвы десятками….

На одном из вечеров у Федора Кузьмича танцевал известный в артистических кругах юноша Поздняков – в стиле Айседоры Дункан: босой и с одной лишь муслиновой набедренной повязкой на почти античном торсе. И вдруг Чеботаревской пришла мысль: заставить проплясать «в эротическом стиле Помпеи времен упадка» некую юную гостью, застенчивую барышню.

Протесты жертвы не приняли во внимание, на нее надели нижнюю рубашку хозяйки, подпоясали лентой и заставили-таки «скакать вакханкой» – девочка перед изысканной публикой неуклюже принялась канканировать в диком этом дезабилье. Опомнившись, расплакалась: «Редко в жизни я ощущала такой стыд».

Сологуб на своих сборищах любил в разгар веселья внезапно потушить свет в гостиной, чтобы в темноте слышались звуки поцелуев. А когда лампы вспыхивали вновь, то заставали гостей в весьма интимных позах.

Кому-то нравились такие шутки, но у других это вызывало отвращение. Молодой Пришвин, например, писал: «Салон Сологуба – величайшая пошлость, самоговорящая, резонирующая мертвая маска…» (снижение темы Карнавала).

Мертвенность «веселеньких» развлечений в этом доме тонко оттеняли соответствующие детали, например, «загробный» голос хозяина, убеждающий гостей угощаться изысканным ужином.

Когда ты очнешься после смерти на том свете, то услышишь, сквозь могильные плиты: « Кушайте, кушайте, господа…»

Фатэма

Среди всех этих изысканных ужинов и обезьяньих гримас Федор Кузьмич очень много писал о смерти. Сам себя чувствовал мертвецом ( см. «Камергер призраков»)

Живы дети, только дети,
Мы мертвы, давно мертвы.
Смерть шатается на свете
И махает, словно плетью,
Возле каждой головы.

Торопись дышать сильнее,
Жди, придет и твой черед.
Задыхайся, цепенея,
Леденея перед нею.
Срок пройдет – подставишь шею, –
Ночь, неделя или год.

А Настасья Чеботаревская, жена литератора Федора Кузьмича Сологуба, вдруг пропала. Будто вовсе не бывала.

Плакал, искал, не терял надежды.

Только через несколько месяцев он узнал доподлинно, что жена его бросилась с Тучкова моста в речку Ждановку.

 Никто не ответил, почему.

Но пока это было лишь черным облачком на горизонте, фатэмой.