Жди меня, Родина, кн3 ч2 гл3-5

16+


III


-Ученицам нашей школы не пристало носить серьги. Любовь к роскоши и щегольству для нас, граждан социалистической державы, просто неприлична! – громко и напористо говорила классный руководитель 1-ой группы 9-го – предвыпускного – класса, яркая крашеная блондинка лет сорока, властная и строгая.

Так она отчитывала перед всем классом девушку, пунцовую, стоявшую у доски, потупив глаза, в зажатых кулаках которой потели с позором вынутые из аккуратных ушей серьги.

Учительница продолжала:
-Вам рано так глубоко думать о внешнем виде и о мальчиках. Да-да! Ведь всё дело, как я понимаю, в мальчиках, – заметив изумление на лицах ребят и девчонок, она возвысила голос. – Это так, и не надо делать круглые глаза.

Вам следует мечтать о том, как принести пользу своей Родине и человечеству, а не вздыхать о соседях по парте или кинозвездах. Партия и правительство, весь народ Командории предоставили вам удивительную возможность – учиться, получать образование бесплатно.
Вот о чем нужно думать и использовать с честью для себя!

Двадцать восемь пар глаз с разным выражением смотрели на нее, вытянувшуюся в струнку в своем сером, классически строгом костюме, опиравшуюся плотно сжатыми кулаками на учительский стол.

Одни смотрели насмешливо – и на учителя, и на ее жертву. Другие – испуганно. Третьи – не понимая. Четвертые – хмуро. Пятые – куда-то мимо происходящего, думая о своем, видимо, как раз о том, о чем им только что запрещали думать.

Учительница вела у них английский язык. Сейчас урок подходил к концу, и все ждали звонка, но его все не было и не было, и эта пытка продолжалась.

-Простите, товарищ Модани, можно мне сказать? – из-за парты, за которой он сидел с Элис, сначала поднял руку, а потом и сам поднялся Эдвин.

Учительница благосклонно кивнула – этот паренек понравился ей сразу, как только появился в классе пару месяцев назад.

Он был спокойный, неторопливый, уверенный в себе без излишней напористости и наглинки. И, что уж там спорить, про таких, как он, обычно все говорят: умный. И по-английски хорошо говорит. Она это оценила.

-Товарищ Модани, еще раз простите, я здесь человек новый, может, я чего-то не понимаю, я еще язык ваш плохо знаю.

Но разве можно заставить кого-то мечтать о чем бы то ни было? Мечта – она от сердца. Не может быть искусственно созданной мечты.

И второе, - видя, что учительница уже набрала в грудь воздуха, собираясь дать жесткий ответ, Эдвин продолжил громко, не останавливаясь, чтобы она не перебила. – Что плохого в том, чтобы мечтать о мальчиках, носить серьги и при этом думать о пользе Родине?

И осуществлять эту пользу на деле. Почему одно должно мешать второму? Разве мечты о мальчиках, о создании семьи, детях и в будущем действительное созидание этого не идут на пользу Родине?

Ребята заулыбались одобрительно – даже те, кто до этого особо не вслушивался в разговор. Элис скользнула по соседу глазами с весёлым укором.

-Можно заставить самого себя мечтать о правильном, - отрезала учительница. – А насчет мальчиков…, - ее голос потонул в заливистом звонке, радостно понесшемся через всю школу, означая конец мучений для всех.

Ребята, словно заведенные этим звонком, бросились собирать с парт вещи – лишь бы скорее убраться с места «казни».

-Я не прощаюсь. До завтра, - учительница чопорно, но быстро собрала со стола методички и журнал и величаво прошествовала в коридор, желая остаться победительницей.

-Молодец, Эдвин! Здорово ты ее, - негромко подбадривали ребята, выходившие из класса на перемену.

-Ужас. Всё это мы в России уже проходили, - усмехнулся Эдвин, складывая учебники и тетради в сумку. – И про серьги, и про школьную форму. У меня как будто дежа вю. Ты чего? – не выдержал он, с изумлением уставившись на Элис, которая продолжала сидеть за партой, положив руки на стол, заглядевшись перед собой, плотно сжав губы.

-Элис, гляди, уснешь! – хохотнули проходившие мимо девчонки, размахивая портфелями. – Идем с нами, погуляем в сквере, до литературы еще двадцать минут!

-Ну-ну, куда ей с нами, у нее теперь вон какой ухажер есть. Ха-ха!

Эдвин вспыхнул, но, пересилив себя, заметил, что Элис пропустила чужой смешок мимо ушей, и немного успокоился.

Последним перед ними из класса вышел Витторио Моранио – высокий, красивый 15-летний парень, похожий на своего рослого, крепкого отца, сослуживца Александра, капитана такого же пограничного корабля.

Вито с неприятной тоской посмотрел в сторону оставшихся в классе Элис и Эдвина, который заботливо убирал в ее сумку книги и тетради. Вито вздохнул, пригладил рукой непослушные черные вихры, и, как все, вышел на перемену.

-Странная ты, Элис, - недовольный ее молчанием, Эдвин шмыгнул носом. – Чего сидеть-то, о чем думать? Я, конечно, предполагаю причины, но неужели эта грымза вогнала тебя в такую тоску?

-Она – не грымза, и это – не тоска, - грустно заметила Элис. – Просто мне обидно за людей. За то, чтО они говорят и чтО думают. За то, что говорят не то, что думают, говорят неправду, лгут сами себе, что они такие сухие и официальные, как листы гербовой бумаги из маминой прокуратуры.

Я помню: всего три-четыре года назад они были совсем другие. Я даже не поняла, как так быстро всё изменилось, как сменились ценности. Воцарились формальность и равнодушие, и нет уже огня в глазах людей, когда они говорят о высокой идее.

-Гм, а раньше, например, при Хоше, у вас было по-другому, люди были другие? – с улыбкой поинтересовался Эдвин, но тут же посерьезнел, заметив, что для нее это, действительно, очень важно. – Ведь это были те же самые люди!

-Тогда они были открытее, проще, зависти было меньше. Искренности – больше, и радости – за чужую удачу.

Эдвин махнул рукой:
-Да брось! Скольких людей тогда у вас из-за зависти угробили! Просто ты тогда маленькая, глупая была, не понимала, что происходит, вот тебе и казалось все в радужном свете.

-Нет, - мягко возразила Элис, наконец, поднимаясь с места, одергивая форменное синее платье с горевшим на груди значком – признаком ее членства в партии молодых коммунистов. – Сейчас даже вот это, - она указала на значок, - стало пустой формальностью.

Весной нас приняли всех, даже тех, кто совсем недостоин, - Элис взяла из рук Эдвина свою сумку, медленно направилась к двери из класса. – Потому что так положено, потому что так надо КОМУ-ТО.

А когда нас в третьем классе принимали в юнкомы – было по-другому. Двоечника одного, Тарантино, не приняли, и ему было стыдно. Через год он исправился, его простили и приняли только тогда.

Вот это была идея, я понимаю! – она усмехнулась, остановившись у первой парты. – Да, тогда тоже некоторые ребята были несерьезны, галстуки красные вместо косынок повязывали, носились с ними по классу.

Но они знали, что это нехорошо, стыдно, и если им скажешь – они понимали.

А теперь, мне кажется, идет наперекосяк то, что раньше считалось святым, а на пьедестал возводят то, что раньше было позором.

Я, в общем-то, не о серьгах или мыслях о мальчиках – это всё тоже только формальные слова нашей классной дамы.

Эта грымза, как ты говоришь, распиналась тут не потому, что на самом деле так думает, а опять же потому, что ей так ПОЛОЖЕНО говорить. Так что зря ты стал ее спрашивать, спорить. Зря.

Эдвин обиделся.
-А ты считаешь, что, в общем, она правильно это говорила? Ну, что не стоит серьги, ногти и…о мальчиках?

-Да, считаю, - тихо ответила Элис, не поднимая темных глаз. – Но изменить ничего нельзя. Невозможно. То, что она говорила – принципиально правильно, но запретами и наставлениями тут не поможешь. Потому что настало другое время. Се-зон дож-дей, - раздельно произнесла она. – Дождей в наших душах.

-Да ну тебя, - отмахнулся уязвленный Эдвин, выходя вслед за ней в шумный коридор, по которому во всевозможных направлениях носилась школьная мелюзга в синей униформе. – Ерунда всё это. По-моему, хочешь ходить в серьгах – ходи, хочешь встречаться с парнем – пожалуйста. Хочешь не носить школьную форму – ходи в чем угодно, лишь бы это других не оскорбляло.

-Во-во, хочешь убить – убей, - усмехнулась Элис, стараясь держаться ближе к стене, остерегаясь бегающих малышей.

Эдвин присвистнул:
-Ну, это уж ты хватила! Не утрируй. Я сам был против, когда у нас, в Москве, отменили школьную форму, которую сначала закупали централизованно. Но у нас большая разница в сословиях, не каждый может позволить себе прийти в школу в приличной одежде. И то, ничего, привыкли, успокоились.

-Дело не во внешней оболочке, ты не понимаешь, - мучительно продолжала девушка, пока они пробирались к кабинету, где должен был начаться следующий урок. – Дух у людей другой стал, они забыли о бедности и нужде, слишком прониклись вкусом к вещам…

-Что в этом плохого? Жить стало легче, проще.

-Хорошо, если это не перерастет в культ вещей, в чем я лично очень сомневаюсь. Перерастет, если уже не переросло.

Вот, пожалуйста, на днях Натали с Лорианой бурно обсуждали преимущества французской высокой моды перед итальянской, чуть глаза друг другу не выцарапали, разошлись с синяками. На школьные вечера приходят – одна другой напомаженней.

Что можно сказать о таких людях? Да им до чертиков, что в стране делается, лишь бы подружку перещеголять! Лишь бы родители новый магнитофон купили! – с сердцем выговорила Элис, и Эдвин, забавляясь ее искренним возмущением, тут же решил над ней подшутить:
-А тебе, видно, завидно?

Девушка вспыхнула на него неподкупными карими глазами:
-Замолчи! Это неправда! – отодвинув чуть не воткнувшегося в нее на лету первоклассника, поскорее прошла в класс и села на свое место за вторую парту.

Рядом светлым прямоугольником глядело окно, чуть сероватое от начавшего моросить на улице дождя.

-Люди! Литераторша заболела! Ур-ра! – раздался чей-то благоговейный вопль, шум в классе усилился, староста побежала узнавать, что будет вместо урока зарубежной литературы.

-У-у! – понеслось ей вслед. – Вечно все испортит, просидели бы тихо, вместо этого занудства.

-Видишь, - кивнула Элис Эдвину. – Сплошной формализм.

-Всё, как у нас, - засмеялся Эдвин. – Это не формализм, Элис. Это обычная реакция уставших людей на внеочередную порцию отдыха.

-Они не устали. Они – лентяи, - жестко сказала Элис.
-Кто – лентяи?  – удивился подошедший к ним Вито.

-Не волнуйся, не ты, - смягчившись, с улыбкой сказала Элис. – Ты у нас человек во всех смыслах положительный.

-Положительный человек приглашает вас, и тебя, разумеется, Эдвин, - учтиво кивнул Вито, - в гости. У меня в эти выходные – день рождения, если еще не забыла, Элис, - он кисловато улыбнулся. – Отец из рейса вернулся, привез новый музыкальный центр.
Суперэлектроника! – сказал он,понизив голос, чтобы другие ребята, занятые перемыванием костей литераторше и классной, не расслышали. – Приходите, хорошую музыку послушаем, в прекрасном звучании, посидим, поболтаем о вечном…

-А еще кто будет? – спросила Элис.
-Хочу пригласить Капони, Чезаре и Люцию.

-Ладно, хорошо, придем, наверное, - Элис пожала плечами со слишком заметным равнодушием, и Вито это не понравилось.

-А ты теперь сам уже не решаешь? – с усмешкой спросил он у Эдвина. – За тебя это делает она?

Эдвин открыл было рот, чтобы запротестовать, но Элис опередила:
-Нет, это так, к слову пришлось, не обращай внимания, Вито. Я другого не понимаю – как это можно «слушать музыку»?

Вито изумленно уставился на нее:
-То есть?

-Ну, не признаю я эти магнитофоны. Понимаешь, это не музыка уже, а только признак и условие комфорта. Это еще до нас подметили, я читала и полностью согласна. Другое дело, когда случайно слышишь ту или иную мелодию, песню. Тогда эта встреча удивительна! Тогда это чудо. Например, у тебя тоска, отчаяние, и вдруг, случайно, по радио ты слышишь песню, которая говорит тебе: «Не унывай, действуй! Вперед!» И уже сосет под ложечкой, и сердце само рвется из груди. И у тебя откуда-то появляются силы изменить твою жизнь к лучшему.

-Ну и что? Этого может и не случиться, если такую песню вовремя не услышишь, - хмыкнул Вито. – И так и просидишь в своей тоске полжизни.

А я, если мне нужно, нажму на кнопку, найду песню, которая разгоняет тоску, и у меня будет стопроцентный эффект того же состояния, как ты описала, так что можно будет горы своротить.

-Да! – саркастически усмехнулась Элис, почему-то глядя не на Вито, а на внимательно слушавшего их Эдвина. – «Нажму на кнопку». Не музыка, а механика какая-то. И жизнь – не жизнь, а компьютерная программа, где всё распланировано, вплоть до настроения. Слушаешь это – грусть съедает, слушаешь то – таешь от удовольствия. Нет, - Элис, наконец, свободно и радостно вздохнула. – Настоящая музыка, по-моему, это та, которая помогает тебе самому бороться с уже сошедшим на тебя, овладевшим тобой плохим настроением. Бороться и побеждать.

Вито непонимающе пожал плечами, качнул курчавой головой и пошел приглашать остальных, бросив напоследок:
-ЧуднАя ты, Элис.

-ЧуднАя, - поддакнул Эдвин. – Все девчонки, как девчонки – кокетничают, красятся, прихорашиваются, сплетничают, - он смешливо подмигнул услышавшей их в общем гуле Натали, вытаращившей на него свои большие голубые глаза, - а ты…, - и вдруг ему представилась Надя Печалина, ее глаза и улыбка – добрая, немного смущенная и оттого еще более притягательная. Эдвин вздрогнул и замолчал.

-Не хочу быть, как все, - Элис скорчила пресную мину. – Человек должен быть непредсказуем. Каждое его движение, будь то смена положения руки в пространстве, или тайное движение души – непредугадываемым. А если всем заранее известно, что он сейчас скажет, сделает, как посмотрит – какой же это человек? Так, фальшивка.

Прозвенел звонок на урок.

В класс, наконец, влетела запыхавшаяся староста:
-Ребята, нас домой отпускают. Литературы не будет.
-Ур-ра!..

-Не хочу быть фальшивкой, - передернуло Элис, когда они вышли из школы, и Эдвин раскрыл над ними обоими свой широкий зонт от моросящего дождя, намереваясь идти домой. – А потому к Вито не пойду. А ты – как хочешь.

-Он твой друг, а ты не поздравишь его с днем рождения? – удивился Эдвин.

-Почему же? Поздравить поздравлю, у меня уже и подарок готов. А в гости – не пойду, чтоб не изображать там того, чего я не хочу. А если не буду изображать, а буду той, какая я на самом деле – он еще больше обидится, чем если бы я не пришла, - девушка грустно усмехнулась.

-Знаешь, Эдвин, - вдруг загорелась она, - давай ему скажем, что на эти выходные мы должны ехать в Морскую деревню к дяде Грето. Там надо помочь в колхозе и семейству Валле – с огородом. Остатки уборочной кампании продолжаются!

-То есть соврать? – Эдвин против воли покраснел.

Ему было приятно, что Элис так хочет быть с ним, с Эдвином, и не хочет идти в гости к красивому однокласснику, щеголю и пижону. Впрочем, подумал он, может, всё это ошибка, и ее мотивы вовсе не такие, как ему кажется.

-Зачем врать? Мы, в самом деле, поедем и поможем, чем скучать на этой ярмарке тщеславия, - это она сказала о праздновании дня рождения. – И родители наши, думаю, будут рады и отпустят.


IV


В колхозе Грето Инзаро, действительно, не успевали с уборкой урожая из-за сезона дождей, начавшегося в этом году на неделю раньше, чем обычно.

Это отставание колхоза, всегда считавшегося передовым, было настоящим ЧП как для самих колхозников, так и для партийного начальства в лице неизменного товарища Леро на посту секретаря комитета партии провинции Туза.

И люди старались изо всех сил не только догнать, но и перегнать само время. Работали даже ночами, и в дождь, и в переменную облачность, когда солнце едва пробивалось сквозь сплошную завесу туч. В небо взрывались десятки дымков тракторов с косилками, рев комбайнов.

Сегодня с утра дождя не было, но пасмурное небо хмурило темные брови туч, чтобы вот-вот разрыдаться.

Грето, как всегда, в сапогах по сезону, стоя почти по щиколотки в черной, жирной земле, блестевшей даже без солнца, словно черное золото, из-под руки с улыбкой наблюдал за виражами машин.

«Успеем, высохнет», - удивляясь сам своей уверенности, вдруг подумал он.

Для просушки покалеченного дождями хлеба они специально освободили несколько просторных молотилок и амбаров со встроенными аппаратами для лучшего проветривания.

«Высохнет», - повторил себе Грето. От свежего ветра развевались полы его старого, неказистого серенького плаща, открывая такую же старую спецовку, почти облегавшую его худое тело, закаленное многими переменами погоды.

-Эй, председатель! Товарищ Инзаро! –  прокричали ему с края поля.

Грето кое-как, высоко поднимая ноги в сапогах, тонувших в грязи проселочной дороги, выбрался на мокрую травку.

-А, здорово живете, товарищ Дармино, - это был председатель соседнего колхоза, вечного конкурента Морской деревни в соревнованиях на выполнение посевных и урожайных планов.

Настроение у Грето несколько ухудшилось: он знал, что соседи успели убрать всё, и неприятное чувство зависти, которое он не любил, больно, словно пружиной, сжало его благородное сердце.

Обменявшись рукопожатиями, оба председателя, хитро поглядывая друг на друга, перекинулись парой фраз о происходящем, посетовали на дожди – они теперь держали не только колхоз Грето, но и колхоз Дармино – те уже готовились ко второму севу в этом году.

-В общем, никому не угодили, - рассмеялся крепкий, почти грузный Дармино, окидывая невзрачную одежду Грето снисходительным взглядом.

Сам же товарищ Дармино выглядел типичным начальником – чистенький, в хорошо сшитом костюме и модном плаще, с блестящими ботинками, чистыми посреди окружавшей грязи – ведь он только что вылез из вездехода, и с благородной сединой, выбивавшейся чубчиком (не иначе, специально такую стрижку сделал, подумал Грето) из-под серой элегантной шляпы.

-Догоним и перегоним. Главное, работать сообща, - усмехнулся ему Инзаро.

-Вижу, вижу! У вас всё не как у других, вплоть до самого председателя. Гляжу на тебя – и даже обидно. Все-таки передовой колхоз. Что ты, тракторист, что ли, в таком виде ходить …? – полушуткой-полуупреком заметил Дармино.

-А что, нет? – ответил Грето с прежней веселой усмешкой. – Вчера в комбайне полдня сидел, и сегодня собираюсь. А потом пахать буду. И всегда таким буду, пока жив и здоров. И горжусь этим. Земля – она уважение к себе любит.

-Это верно, Грето, - сказал позади них внезапно подошедший Николай Бремович.

-Ах ты! Дружище, откуда тебя принесло? – Инзаро, заломив свою видавшую виды кепку на затылок, обнялся со старым товарищем. – Да ты не один! Ай да молодцы! – он, смеясь, жал руки и обнимал подбежавших к нему, одетых по-походному Элис и Эдвина.

-Я их подбросил от Туза, - скромно вставил Дармино, разглаживая морщины на широком лбу, разведя мохнатые брови.

-Ах, черт! Вот уважил, спасибо! – Грето, кажется, собрался обнять и его, но тот предупреждающе посторонился, чтоб не попачкать одежды.

Перебивая друг друга, молодежь пыталась сказать, что они приехали помогать и готовы приступить к работе прямо сейчас, а Грето в то же время тщетно пытался представить толстокожему Дармино дочку прославленной Ирен Кресси.

-Да знаю я, знаю, - смеясь, говорил Дармино. – В машине же познакомились. – Ты меня отпусти, председатель, мне тоже недосуг, а для тебя я, кстати, еще информацию привез из комитета партии. В четверг совещание у Леро, в девять. Ты тут совсем-то не запахАйся, не забудь, - смешливо погрозил он пальцем.

Грето хохотнул беспечно, радостный, что видит добрых друзей.

-Ладно, ладно, спасибо! Счастливо. А мы, пожалуй, с ребятами перекусим. Я с рассвета не ел, - он радушно махнул рукой к лагерю на опушке леса с раскинутыми белыми палатками, копошашимися там женщинами-поварами в белых халатах.

У Николая ласково заныло сердце – когда-то он часто обедал почти в таком же лагере. Только тогда все они были моложе: и он, и Грето, и Ирен.

Молодежь запротестовала – они приехали работать, а не есть, и еду они еще не заработали. Пришлось направить каждого на приемлемый фронт работ, после чего Грето, обняв Николая за талию, повел-таки желанного гостя на обед.

На свежем, пронзительном своей чистотой воздухе, под крышей из смилостившихся ненадолго туч елось с большим аппетитом.

И так вкусно пахло, перебивая запах наваристых, почти русских щей и пикантного бифштекса, от зеленого, омытого дождем, близкого леса и теплой, мягкой, влажной, вздыхавшей земли, изъезженной лошадьми и автомашинами сельских дорог.

К полудню друзья вернулись в Морскую деревню, где председатель снова отправился по делам, а Николай поспешил в дом к Стелле и Антонио Валле.

Элис и Эдвин ни за что не хотели возвращаться раньше сумерек, раньше остальных колхозников, работавших в поле.

Его романтика, удовлетворение от тяжелой, но радостной работы кормильца, всегда приносящей результат, так захватила их, что они, не зная устали, всерьез соревновались, у кого лучше получается.

Но были и шутки, и смешки, и подзуживание местных ребят-школьников, также помогавших взрослым. Были даже предостережения старших товарищей о том, что, с непривычки перетрудившись, завтра утром городские гости не смогут подняться с постелей. Но пока им было весело и хорошо.


Зато вечером, ближе к полуночи, они сидели вдвоем на скамейке, врытой за воротами добротного дома Валле, смотрели на темную улицу с редкими фонарями и на звезды – к вечеру тучи, словно по волшебству, словно именно для них разошлись, открыв всю красоту бесконечного сияющего мира.

Эдвин еще не видел звезд Южного полушария – в Тузе, из-за яркой освещенности улиц, можно было углядеть, и то временами, лишь некоторые небесные светила.

А здесь они с Элис торопливо, иногда перебивая друг друга, показывали то на одно найденное созвездие, то на другое. Оказалось, что астрономией они оба увлечены уже давно.

-Ты только посмотри, Эдвин! Это же невероятно и, вместе с тем, это всё – вот оно, оно с нами, рядом, даже в нас, и мы – в нём! Я не могу понять, как некоторые могут всё это разделять и противопоставлять: Бога, людей, науку и веру, разум и чувства!

Это всё – целостный мир, его невозможно представить кусочками! Это разделение – условность! – с жаром говорила Элис, кутаясь в теплый, немного большой для ее роста джемпер.

-Почему же? – критически усмехнулся Эдвин. – Вполне логически объяснимая данность. Вера не требует доказательств, а в науке всё достигается путем поиска доказательств, научным опытом.

-Брось! В той же математике куча теорем пока еще не доказана, однако, используется в жизни.

-Но это не отменяет требования их доказательства, а вера их вовсе не требует. То, во что веришь, невозможно проверить опытным путем, методом научного поиска.

-Тьфу ты! Я ему говорю, что даже точная наука, такая, как математика, может основываться лишь на вере в правильность той или иной теоремы, безо всяких доказательств.

Наука вообще без веры невозможна, потому что, если не веришь, то нет стимула и к научному поиску. И, в то же время, то, во что веришь, очень даже опытным путем проверяется, – убежденно сказала Элис.

Они по-прежнему сидели на скамейке у дома Валле за невысоким заборчиком. В домах по всей улице постепенно гас свет, а уличные фонари по-прежнему светили. Но это не мешало свету великолепных звезд, нисколько не умаляло его вселенского значения.

Элис и Эдвин, оба, смотрели вверх, или за ломаную далекими перелесками линию горизонта, и словно говорили не друг с другом, а с этой линией, или даже с самим небом и его звездами.

-И как же можно опытным путем проверить существование Бога? Как можно Его познать? – ехидно спросил молодой человек.

-Познать – невозможно, Он слишком велик для этого. Мы – только часть этого мира, а Он – его Создатель. А часть не может быть больше целого и не может обладать всеми его свойствами, поэтому нам не понять всей природы, Божественного замысла, остается лишь благоговеть перед Ним.

А вот познавать Бога очень даже просто. В логике есть закон, согласно которому, наличие некоей сущности можно определить по наличию ее главнейших, облигатных признаков.

То есть, если известны признаки, и они наличествуют – значит, эта сущность присутствует. Эдвин, неужели ты не видишь – Он же везде! – она с действительным благоговением обвела вокруг руками.

-Посмотри вокруг, и ты увидишь Его в каждой травинке, песчинке, пылинке, в каждой огромной звезде, и именно это наполняет всё вокруг своим смыслом, иногда непонятным и неподвластным нам. Но всё это можно бесконечно познавать, только у нас силенок и уважения пока не хватает.

-А с чего ты взяла, что признаки Бога как сущности известны?
-Приехали! Священное Писание!

-Но ведь то, что там описаны именно признаки Бога, не доказано.

-Разве это должно волновать? Это враки, будто существует неистинное познание. Любое познание истинно, если оно – с уважением к объекту познания. Тем более, если речь – о Боге.

Бог непознаваем? Неправда. Бог познаваем, но никто из людей не сможет познать Его до конца. Никому не объять необъятного. Не познать до конца непостижимое, невмещаемое в наш узкий, частный мозг.

Есть опыт, и не у меня одной, я про других тоже читала. И, значит, существует система такого познания. Так что неправда, что веру невозможно проверить опытом – возможно!

Только это духовный опыт. Или, скажем, духовно-психологический. Например, я исследую себя, насколько больше я верю или не верю, могу верить, или насколько я продвинулась в познании Бога.

У святых отцов есть такие факты, как постепенно приходят к Богу и даже к святости – и у всех ступени прохождения этого пути повторяются, это своего рода психологические наблюдения, причем систематизированные – о том, как человек проходит эти ступени.

Например, после совершения доброго дела неизменно нападает искушение, и чем ценнее сделанное тобой добро, тем сильнее искушение – лекарство от гордости.

И так – у всех, понимаешь, то есть это – уже система! Так что не зря говорят про духовный опыт.

Это тоже наука, причем куда более сложная, интересная и всеобъемлющая, чем наши узкие физико-математико-географии.

Каждый из нас, и любая наша частная наука – это только части одного целого. Если тебе режет слух слово «Бог», считай, что это целое – природа.

И пусть часть не может быть больше целого и никогда не сможет обладать всеми его свойствами, никогда не поймет его до конца, однако, она может бесконечно стремиться к заполнению собой этого целого.

Представь окружность, поделенную на два сектора: один бесконечно уменьшается, а другой, соответственно, увеличивается. Вот так и мне хотелось бы, чтобы во мне уменьшалось количество зла и возрастало добро, чтобы стать как можно ближе к целому, к Богу! – она радостно, беспечно, совсем по-детски рассмеялась, и Эдвин удивился ее веселости, понимая, что для Элис этот разговор на самом деле очень серьезен и важен.

А девушка взволнованно продолжала:
-И вообще, тебе что, жалко, если я буду верить в то, что все создано Богом, и Он ждет нас там, на небесах, после нашей смерти здесь?

Будем бесплотными и вездесущими. Как это должно быть приятно – летать, не связанным телесной оболочкой, никакими земными тяготами!

Свободной энергетической сущностью летать от любой звезды к звезде, между которыми по-нашему, по-земному – миллиарды световых лет!

Но, став такой сущностью, ты сможешь преодолеть их за какие-то секунды или минуты, увидеть всю красоту этого мира, раствориться в этой красоте и снова собрать свою энергию в единый комок под названием «душа».

Сможешь летать бок о бок с чьей-то иной, любимой душой, или бродить по бесчисленным планетам, беседуя с добрым и светлым Богом.

А можно полететь на любую планету и увидеть, как она прекрасна, увидеть всё, что создано Творцом. Весь мир! В любое мгновение! Он весь – и твой, и мой, и всех нас!

Можно потрогать солнце и не обжечься, погулять по Млечному пути, посидеть на облаке, чувствуя, нет, зная, что ты – не только тут, что ты – везде, что всё это – тоже ты! В каждой звезде, в каждой пылинке мироздания!

И только там возможна полная свобода – созерцание и чистота. Божественная свобода. Ведь там ничего не нужно, ты ничем не связан – только паришь между туманностей, черных дыр, прекрасных звезд и говоришь с Богом!

И ты хочешь отнять у меня всё это? Хочешь,чтоб я думала и верила,и знала,что я однажды лишь сгнию,как и ты,в могиле,став кормом для слепых червей? Тебе неприятно и смешно, что я думаю об этом?

Знаешь, даже если не будет всего того, во что я верю, неужели ты считаешь, не стоит мечтать о таком, не стоит в это верить?

Верить в вечность, любовь, свет и красоту? Да лучше я буду верить всю жизнь и потом ошибусь, оказавшись ничто и никто и действительно бесследно сгнив в гробу.

Но всю свою жизнь я буду жить счастливой, ощущая в себе веру в этот бесконечный свет, и буду стремиться к нему!

-Гм, красиво, конечно. Только это всё – чувства. Нелогичные, несистематизированные, стихийные…

-Да почему же?! – Элис снова всплеснула руками в крайнем возбуждении. – Что вы все знаете о логике? Разум логичен, а чувства – нет? Да что же это все всё на свете разделяют!

Прости, Эдвин, но это точно от лукавого – это он разделяет и разрушает, а Бог – Он созидает!

Ну, подумай сам: почему не может быть логики в чувствах, причем логики той же самой, которой руководствуется и разум?

Чувства живого существа являются частью его общей биосистемы, сами образуют систему, а, значит, имеют некие закономерные связи, т.е. подчинены логическим законам.

Не понимаю, как можно разделять на несопоставимое разум и чувства. Это как две стороны одной монеты, они едины и неразделимы, и подчинены одним законам.

-Это две разные сущности.
-Кто это сказал?

-Умные люди, - со смехом ответил Эдвин.
-А кто сказал, что они были «умные люди»? Другие «умные люди»? Эдвин, оттого, что мы, может быть, пока не знаем всех этих логических законов, они не перестанут быть логическими законами.

А вот «умные люди» могли и ошибаться. Всё в мире взаимосвязано, и это со стопроцентной точностью логически, именно логически, доказывает, что наш мир – дело рук великого разума.

-Ладно, так и быть, признаю наличие некоего Творца,-покладисто сказал Эдвин.Ему уже очень захотелось спать.

-Эх ты. Снизошел. Это все равно, что снизойти к собственной матери, сказав ей: «Ладно, так и быть, признаю, что ты меня родила». Что, обиделся?

-Пошли спать. Завтра вставать рано, - молодые люди, наконец, поднялись и, смешно подталкивая друг друга локтями, стараясь получше разглядеть в темноте дорогу к дому под усталыми ногами, направились к калитке.

Дома в это время, конечно, тоже еще никто не спал. Алексик еще с вечера ушел гулять на улицу, к друзьям. Сильви в эти выходные не приехала – она училась на агронома в университете порта Якорь, и у нее скоро должны были начаться какие-то зачеты по окончившемуся предметному циклу.

Пока Элис и Эдвин решали на скамейке вопросы веры и науки, Грето, Николай и хозяева – Стелла с Антонио смотрели за чаем вечерние новости по телевидению и обсуждали текущую жизнь Командории.

-…на пост Первого секретаря Центрального комитета Коммунистической партии Командории, председателя президиума Главного Совета Республики Командория, премьер-министра Правительства Республики Командория, Верховного Главнокомандущего Военными силами Республики Командория на суше и на море единогласно был переизбран товарищ Леонардо Горн, - с экрана раздались бурные аплодисменты.

Большой зал заседаний Правительства в Командоне грохотал от них и от приветственных вскриков грузному человеку, который с трудом поднялся со своего места в президиуме и, неловко махнув в ответ слабой рукой, шаркающей стариковской походкой пошел к трибуне.

Эти несколько метров он шел очень долго, а зал всё грохотал аплодисментами, выказывая ему свое восхищение и доверие.

Пару раз на своем пути Горн пошатнулся, его почти незаметно поддержали, и, наконец, он водрузил себя на трибуну, чтобы сделать ответное благодарственное выступление, подготовленное задолго до этого переизбрания – потому что всем давно было известно, что никого иного на все перечисленные высокие посты сегодня не изберут.

Плохо гнущимися пальцами Горн нацепил на дальнозоркие глаза очки и уткнулся носом в текст выступления, от которого уже не поднимал головы до самого конца текста. Он проговаривал его неторопливо, то и дело прерываемый бурными аплодисментами, и то и дело путаясь в буквах, словно язык его водил неопытный кукловод, направлявший свои ниточки не туда, куда нужно.

Антонио и Грето смотрели на всё это, кисло улыбаясь, но, когда оба случайно взглянули на Николая, лица их вытянулись, ухмылки сошли с губ.

Бремович смотрел на то, что происходило на экране так, словно всё это происходило в нем самом, где-то внутри, в сердце, животе или горле, которые будто сдавливали болезненные спазмы, так что порой становилось трудно дышать.

-Что, не ожидал такого? – с горькой улыбкой спросил Грето.

Бремович покачал головой.
-Я его в последнее время только в газетах видел, когда к своим школьным урокам готовился. Да и то нечасто. Я же зарубежную историю в Тузе преподаю.
Слушайте, ему ведь, кажется, только шестьдесят с небольшим? Как же так…

-Можно, - с задумчивым спокойствием договорил за него Антонио. – Всё можно.

-Ему бы на пенсию, а он их благодарит за оказанную высокую честь. Бедный Горн! – с прежней болью вырвалось у Николая.

-Как же, уйдет он! У него тщеславия – выше крыши. И ему не важно, что не только Запад, а весь мир над нами уже в голос смеется – коммунисты одной ногой в могиле. Вы посмотрите, он же еле языком ворочает, не разберешь, что говорит, а ведь читает по бумажке.

-Все-таки у него два инсульта было, человека пожалеть надо, - урезонила мужа Стелла, принесшая на подносе горячий вечерний чай с домашним, вкусно пахнущим печкой печеньем.

-Инсу-ульт, - протянул недовольный Антонио. – Так ушел бы, чем позориться! Дал бы дорогу молодым и сильным.

-А если ему не дают? – вдруг сказал Николай, продолжая автоматически смотреть и слушать то, что передавало центральное телевидение. – Не дают уйти.

-Кто?
-Окружение. Вон они как преданно на него смотрят, - он ткнул рукой в экран, на котором проплывали упитанные, холеные лица министров, членов ЦК и Совета, простых депутатов.

Горн с ужасным прононсом, мешающим понимать смысл его речи, бубнил себе под нос на одной и той же ноте, что-то о высокой чести и доверии, об обещаниях и о перевыполненном плане, о величии державы и о других не менее помпезных понятиях, которые в этой своей общей массе, напоминавшей кучу старья на свалке, теряли свой нормальный, исконный смысл.

Однако и конец речи, как и ее начало, в зале был встречен не менее бурными аплодисментами.

-Боже мой! И это – наш Горн?! – с глубоким чувством воскликнула Стелла, и у нее на глазах появились слезы. – Вы помните, какой он был: крепкий, красивый здоровяк, смелый без глупости, мудрый без зазнайства.

Леонардо Горн, которого мы все знали и так любили, так хотели, чтобы именно он был над нами, так искренно поддержали его первое избрание.

И вот прошло пять лет, и в кого он превратился? Кто будет править нами второй срок? Неужели этот бедный, больной, немощный старик?! – в словах Стеллы было столько горечи, даже отчаяния, столько боли за будущее и жалости к этому чужому ей, в сущности, человеку, что мужчины за столом почувствовали себя неловко, как на чьих-то поминках, где не знаешь, о чем и как правильно говорить, чтобы и искренним остаться, и никого не обидеть.

Оставив столовые приборы, они молча и угрюмо смотрели на разыгрывавшийся на их глазах фарс.

-Это издевательство, - тихо, скорее для себя, чем для друзей, сквозь зубы прошептал Бремович.

Но – над кем или чем – он не сказал. Его всё еще терзала, не отпускала боль за величие человека, так скоро и пОшло превратившееся в глупую маскарадную мишуру.


V


-Значит, прямо с утра завтра едете? – переспросила Ирен невесело, зябко, потуже затягивая пояс домашнего халата, похожего на японское кимоно.

-Да, - тихо ответил Бремович, не глядя на нее, варившую у плиты маняще, сладко пахнущее варенье, помешивая его деревянной ложкой. – Жаль?

-Да. Но я понимаю, что у вас должна быть своя жизнь.
У нас вы, как ни крути, постоянно чувствуете себя обязанными, хотя мы устали повторять, что это не так, что вы не обязаны.

Знаю, что в Тузе, действительно, сейчас стало неважно с выделением квартир школьным учителям. Снимать чужую дорого. И опять же – она будет чужая.

А в Кандре вам, наверняка, быстро собственную дадут. На съемной, от силы, может, месяца два поживете. Опять же, там университет, и вам с Ольгой работать, и Эдвину поступать – как по заказу.

-Всё именно так, - раздельно сказал Николай, глубоко вздохнул, откинувшись у стола на табурете, прислонившись лопатками к прохладной стене, скрестил на груди руки, словно пытаясь сдержать что-то, настойчиво просившееся оттуда.

Ирен задумчиво посмотрела в окно, на вечереющую улицу.

-Мне бы хотелось вам помочь еще чем-нибудь, - запинаясь, проговорила Ирен. – Что-то сделать для вас. Меня тоже гложет чувство, будто я обязана, чувство неисполненного долга, - она с сочувствием взглянула на старого друга, по-доброму усмехнулась.

-Скоро Ольга из школы вернется. Ей ученики большие проводы устроили, - зачем-то сказал Бремович.

-Да, жаль, что уезжаете, - всё еще думая об основной теме их разговора, искренне повторила Ирен, глядя в окно.

Было какое-то томительное молчание.
-Я свет включу, темно становится, - Николай тяжело поднялся с табурета.

-Вещи еще не уложили?
-Когда Ольга придет…

-Николас, вот, возьми, попробуй. Готово. Я это варенье первый раз делаю – из цветов здешнего кустарника, - она назвала его по-латыни, и Николай кивнул, что понимает.

Ирен вытащила длинную ложку с ароматным золотистым содержимым из эмалированной кастрюльки и выложила в маленькую стеклянную миску.

Бремович попробовал.
-Вкусно, очень. Правда, - он понес миску к раковине, чтобы помыть за собой, и на полпути уронил.

-На счастье! – засмеялась Ирен, присаживаясь на корточки, чтобы собрать крупные осколки.

Николай принялся помогать.
-На счастье, - эхом повторил он.
-Я за веником…, - она хотела подняться, но Бремович вдруг схватил ее за кисти.
-Ирен!

Она испуганно вскинула на него свои прекрасные глаза, уже со множеством лучистых морщинок вокруг них, пока еще малозаметных. Выдернув руки, быстро вскочила.

-Ты…? - всё еще растерянно проговорила Ирен, не спуская с него неверящих глаз, в которых уже начали свой танец первые гневные огоньки.

-Да, - жестко, горячо бросил Николай, и снова на кухонный пол полетели осколки стекла.

Бремович крепко обхватил Ирен за талию и, потеряв контроль над собой, целовал с такой страстью, что было страшно.

Было в этом что-то несбыточно-роковое, но волшебное, потому что вдруг стало возможным в этот первый и последний раз.

-Пусти. Я ударю, - гневно шипела она, отталкивая его, но Николай не видел и не слышал. – Уйди, ты не смеешь! – несмотря на кипевший гнев, ей было жаль ударить друга, и рука не поднималась.

Но когда он прижал хозяйку к стене, подвигая к выходу в прихожую, кровь закипела в душе Ирен.

-Я ударю, Николас, ты знаешь! Не смей, я люблю Сандро! Его, пойми! Опомнись, наконец! – пощечина была громкой и болезненной, что и подействовало на Бремовича вполне отрезвляюще.

Николай вздрогнул, отшатнувшись рефлекторно, тяжело дыша, тронул пунцовую щеку.

Ирен, даже не отойдя, молча стояла в шаге от него, бесстрашно и зло глядя в его лицо.

-Врешь, - нехорошо усмехнулся он. – Я же видел это сейчас. Я понял, Ирен, – с трудом пересилив себя, чтобы снова не броситься на нее, прохрипел Бремович. – Ты – женщина, что бы там ни было – просто женщина, такая же, как все, и тебе просто бывает нужно то же, что им.

А Сандро ты себе выдумала, да, выдумала. Ты его никогда по-настоящему не любила. Это всё лишь приятная игра для вас обоих – все эти встречи, расставания, разлуки-ожидания.

Ну, признайся же! – нервно засмеялся он. – Сандро жертвовал ради тебя всем, а ты его никогда не любила – это только твоя жалость и чувство вины.

А любила ты меня, и теперь я знаю это – из-за одного этого твоего взгляда, да, Ирен. И весь этот твой гнев – простое упрямство, чтобы снова мне назло сделать, чтобы сохранить видимость приличия. Ну, признайся же!

Бремович вдруг, не понимая, не веря глазам, увидел, что теперь она смотрит на него не со злостью, не с гневом, а с жалостью, и оторопел.

-Какой же ты дурак, Николас, - прошептала Ирен, отвернувшись. – Дурак был, дурак и остался. Смотреть так, смотреть этак…, - она горько усмехнулась. – Если судить по твоим словам, то больше всех меня любил в этой жизни Ромео де Пункра, имя которого до сих пор мне омерзительно.

И почему, почему вы так часто судите только по себе, своим ощущениям, собственному вожделению? Неужели ты не способен понять теперь, по прошествии стольких лет, что любовь и вожделение никак друг с другом не пересекаются? Их можно чувствовать в себе параллельно – наверное, да. Но они никогда не пересекутся.

Любовь – это свобода. Вожделение – рабски неодолимое желание обладать. Я на тебя так посмотрела? Может быть.

Но это – не любовь, Николас, это только один-единственный темный взгляд темной половины моей души.

Так что прости, но это правда, - она с горечью посмотрела на старого друга. Ей, действительно, было больно за него.

-Значит, по-твоему, я тебя тоже не любил, а только хотел? Вожделел? – усмехнулся Бремович, намочил в холодной воде под краном платок, приложил к щеке.

-Не знаю, но наличие этого очень мешало тебе ощутить то настоящее чувство, которое, возможно, было, - сухо сказала Ирен.

Слезы просились на глаза Николая. Слезы от обиды – неужели она всё забыла: как он оберегал ее, как хотел остаться именно с ней, чтобы помогать во время и после революции, как готов был жертвовать собой, чтобы спасти Александра. Спасти – для нее.

Неужели может быть какая-то мера, чтобы мерить ею степень жертвенности, и, соответственно, любви – кто кому пожертвовал больше другого, кто кого больше любил?

Он сказал ей об этом, требовательно, отрывисто, но Ирен промолчала. Если бы он только мог понять, что она промолчала специально – ей нужна была эта его обида, чтобы это недоброе чувство теперь, на время вытеснило из его души все остальные, чтобы неприятная сцена закончилась. Уж лучше так.

-Скажешь, он никогда не смотрит на тебя с вожделением? – пытаясь унять поднявшуюся злость, насмешливо заговорил Бремович. – Не поверю! Наверняка смотрит, когда хочет…

-Замолчи! – вспыхнула Ирен. – Он не смотрел так никогда. Это правда. Или ты думаешь, я – я! - не могу отличить, когда мужчина смотрит на меня с вожделением, а когда нет?

То, что бы ты назвал вожделением, у него – трепетная нежность и ласка. Не вожделение это, потому что он и взглядом, и всем существом своим говорит: я тебе себя отдам, умру за тебя, родная! Так, как Сандро, на меня больше никто в жизни не смотрел. Никогда! Никогда! Понимаешь?

И ты думаешь, что я могла бы когда-нибудь оставить человека, который ТАК меня любит? Да я бы лучше всю жизнь сама была с ним несчастной, я бы обманывала его, притворяясь счастливой с ним, лишь бы не обидеть его, не предать, не оставить, чтобы он никогда – никогда! –  не узнал, что не был любим!

Николай слушал, затаив дыхание, этот страшный и страстный, сумасшедший монолог. Потом пошевелил пересохшим, онемевшим языком во рту, сказал еле слышно, раздельно, еще не веря в собственные слова:
-Нет, это был бы не обман. Обманы обычно открываются. Но это уже не обман, когда так… Кажется, я теперь понял.

Только теперь. На старости лет, - он грустно усмехнулся. – Счастливый Сандро! Прости, Ирен. Ведь это же она и есть… самая что ни на есть. Настоящая. Что ты сейчас говорила…

-Я же отвлеченно, - буркнула вконец расстроенная Ирен, не глядя на него.

-Это не имеет значения. Потому что она – все равно настоящая. Любовь – самопожертвование, боязнь причинить дорогому человеку даже малую боль, любовь, не требующая ничего взамен.
Я никогда еще не видел ее так близко, потому так долго и не верил, не мог почувствовать, понять…

-Самопожертвование? - с накатившими слезами повторила Ирен. – Но я же… я же ему никогда не… Я всегда несла ему только боль! Я же ни разу не помогла ему! Ни разу не доказала свою любовь!

-Но вот же она! – Николай почти непроизвольно раскинул руки, словно желая преподнести на ладонях ее – бесконечную, удивительную, утверждающую.

А Ирен, увидев этот открытый и убедительный жест, вдруг, то ли от схлынувшего напряжения, то ли от защемившего в груди счастья, заплакала.


*     *     *


В просторной комнате перед спальней Горна и в коридоре, за дверью, на дорогих стульях напряженно сидели министры, члены Главного Совета и ЦК, всего – человек тридцать.

Все ждали, когда выйдут члены врачебного консилиума. Ждали уже несколько минут, томительно и как-то безнадежно, почти не переговариваясь, словно было не о чем.

Наконец, в проеме тихой двери показалась немолодая, но очень симпатичная и грустная медсестра, быстро окинула присутствующих взглядом и остановилась на Шлисси, скромно сидевшем возле самой двери в коридор.

-Пришел в себя, - негромко объявила медсестра. – Хочет видеть только вас, - она кивнула Шлисси.

Тот поднялся. Не глядя на остальных, которые, словно намагниченные, повернулись к нему, провожали его глазами, Шлисси прошел в спальню.

В огромной комнате, где всё казалось слишком большим, под стать ее обитателю, Горн лежал на мощной, широкой кровати, на целой горе подушек.

Он даже лежал тяжело, будто вдруг, после того, как окончательно слёг, стал весить раза в два больше, чем прежде. Тяжелым было и его дыхание.

Тяжелыми, будто металлическими, казались даже практически невесомые пластиковые путы капельниц, висевших рядом с кроватью больного.

Здесь, несмотря на частые проветривания, почти невыносимо пахло медикаментами, и астматику Шлисси пришлось вынуть носовой платок, чтобы прикрыть лицо – он не мог вдыхать этот страшный для него воздух.

-Здравствуй, Констанцо, - тяжело приподнимая веки, чужим голосом сказал Горн. – Рад, что ты здесь.

-Здравствуй, Лео. Где же мне быть?
-Они все там?
-Да.

Горн удовлетворенно снова прикрыл глаза.

-Ты хотел меня видеть? – Шлисси характерным жестом поправил сбоку оправу очков.

Только очень близкие люди знали, что он делает это, когда чувствует сильное волнение, больше ничем внешним его не проявляя.

Первый не ответил, и Шлисси успел подумать, что тот опять провалился в забытье, и надо бы позвать докторов, вышедших в боковую комнату, но тут заметил, что по бледному лицу Горна текут беззвучные слезы.

-Лео?
-Как ты думаешь, это я виноват, да? Я всё погубил?

Шлисси отпустил от лица платок, усилием воли сделал неглубокий, но свободный вдох и выдох. Получилось.

-Я не знаю, Лео. Никто не знает. Да, я всегда говорил тебе, что не следовало так стремиться быть самыми лучшими, а тебе лично не стоило держаться за всех этих женщин, за выпивку, что всё это измучит, доведет тебя до…

-А я их всех любил. И сейчас люблю, - Горн вымученно улыбнулся. – Видел, эта медсестра? Правда, хорошая?

-Правда.

-А теперь все ждут…, - Горн вдруг мелко, в контраст всему, его окружающему, по-стариковски засмеялся сквозь слезы. – А ты знаешь, это ведь Берми тогда Хоша…того.

-Что? Что ты такое говоришь? – Шлисси передернуло, он снова поправил очки и подумал о докторах, что медицина теперь вполне на уровне: всего несколько дней назад Горн не мог самостоятельно и двух слов связать, а теперь, накачанный препаратами, такие философские мысли говорит, и, кажется, совершенно осознанно.

А, может, все-таки, это что-то вроде бреда? Способен ли Первый всё еще самостоятельно принимать осмысленные решения, или за него думают только препараты, текущие у него в крови?

-Констанцо, что с нами будет? Со всеми нами? – в голосе Первого слышались такие искренние тоска и отчаяние, что Шлисси по-прежнему не верил ушам: даже в своем плачевном состоянии Горн являл собой человека-глыбу, который никак не мог, не имел права спрашивать о будущем с подобными чувствами.

-Прости, Лео, я ведь не небесной канцелярией заведую, а только своим ведомством. Такого мы предсказывать еще не научились, - как можно мягче сказал Шлисси.

-Ты один…один у меня, - задыхаясь, проговорил Горн. – Ты сильный. Ты должен остаться верным. Бери только своих, кому сам веришь, как себе. Обещай! – прохрипел он.

-Да, - когда Шлисси говорил «да», интонация его всегда означала лишь «может быть», или «наверное».

Горн закрыл глаза и, пересиливая себя, приподнял руку по направлению к боковой комнате:
-Позови док… иди…

Шлисси поправил очки, без стука открыл дверь к консилиуму:
-Товарищу Горну хуже.


*     *     *


Тяжесть траурных маршей, звучавших по радио и телевидению, камнем ложилась на сердце. Против воли становилось не по себе.

Сегодня, 13 декабря 2087 года Командория прощалась с Леонардо Горном.

По главной улице столицы за броневиком-катафалком, везущим богатый, красно-черный с золотыми позументами гроб с телом вождя, шли толпы людей – это напоминало демонстрацию. Только совсем не праздничную.

Строгая, вымуштрованная охрана Дворца правительства в черной форме и гладких, неправдоподобно белых перчатках, печатала высокие, словно замедленные шаги по обеим сторонам катафалка.

На всю страну и на весь мир летели эти кадры, эти траурные звуки.

Ирен, хмурая, забившись в кресло, не отрываясь, смотрела в телевизор.

Уже несколько месяцев статуправление прокуратуры разрешило ей иногда, по необходимости, работать дома, чтобы она могла успевать и на клубные занятия психологией.

Клуб в Тузе всегда был открыт для всех желающих поделиться своими проблемами, обсудить, попросить совета, и Ирен там ценили, поскольку она стояла у самых истоков его создания.

«Нелси пережил своего преемника. Как странно ему это, пожалуй. Бедный Горн, что же стало с тобой, что ты так быстро изжил самого себя и ушел? Что?!»

Она вспомнила, как всего пару дней назад сотрудники в прокуратуре, почти не стесняясь, травили смешные и циничные анекдоты про Горна и его окружение, высмеивая тупость и любовь к напыщенности, вспомнила, как сделала им замечание, что они совсем не знают этого человека, и того, что с ним происходит. Они тут же тактично замолкли, а Ирен стало противно самой себя.

В темной, пасмурной, несмотря на солнечный день, квартире стукнула входная дверь.
-Элис?
-Да, мама, - дочь, сбросив в прихожей туфли, заглянула в зал. – Похороны?

-Почему ты вернулась?
-Сегодня – день траура, у нас отменили занятия, - Элис уныло шмыгнула носом, поправила джинсы, присела на подлокотник материнского кресла, вздохнула недовольно. – И почему нашему папе всегда так везет: как смена правительства, так он – в море, а не дома. Вдруг опять какая-нибудь напряженная ситуация будет, как тогда?

-Не будет, - слабо улыбнулась Ирен.
-С чего ты так уверена?

Мать грустно пожала плечами.

-Не понимаю, - продолжая уже о другом, полураздраженно заметила Элис. – Зачем они теперь-то так притворяются, что любили Горна? – она кивнула на экран. – В такой момент это уж как-то особенно кощунственно и цинично.

-Ты чего такая злая? – удивилась мать ее тону.

-Ничего, просто зачеты скоро, учиться надо, а не отмену занятий устраивать, - пробурчала девушка.
-А тебе Горна совсем не жаль? – серьезно спросила Ирен.

Элис живо откликнулась:
-Жаль, почему же! Только я против того, чтобы притворяться. Я не понимаю, чем учеба, занятия могут мешать трауру. Зато понимаю, что отмена уроков приведет к жеребячьей радости большинства наших школьных ленивцев. А это значит, что не учеба трауру мешает, а как раз ее отмена! – уже возмущенно воскликнула Элис.

-Что же делать? – вздохнула мать. - Если так у нас принято.

-Кем? Горн, что ли, велел так делать? Он, что ли, хотел, чтобы они вот так притворялись в своей любви к нему? – она снова, почти гневно кивнула на экран, где показывали скорбные – слишком, неестественно скорбные, - лица членов правительства, идущих за гробом.

-Нет, Элис. Его, действительно, многие любили. Это правда. Особенно в начале его работы в правительстве. Горн был смелым, добрым. Деятельно-добрым. И честным. Но, как у всякого человека, у него были свои слабости. Возможно, он просто слишком поддался им, когда стал болеть и терять силы…

-А они, наверное, зачем-то стали врать ему, что он еще на что-то способен, и так вогнали в гроб. А он им верил! Мама, это же они его убили! – с горечью воскликнула девушка.

-Кто?
-Прихлебатели. Гос-споди, почему даже умные начальники так доверчивы к льстецам?!

-Это не начальники доверчивы. Это вообще свойственно людям, Элис.

Экран открывал им вид правительственного кладбища у Почетной стены рядом с Дворцом правительства, куда подошла траурная процессия, сделав круг по кольцевой улице вдоль края Центральной площади Командона.

Ирен внимательно следила, как опускают в яму гроб, как летят туда первые комья темной земли с газонной зеленой травой, как безутешно плачет пожилая вдова и похожая на отца – огромная, почти мужеподобная, а потому несимпатичная дочь Горна Гели, обе в чёрном.

-Слишком много чёрного, - зачем-то сказала Элис, видимо, ей казалось, что всё это тоже только для обмана, - и пошла на кухню чего-нибудь перекусить, устав от треволнений.

-Насчет льстецов, Элис, - грустно усмехнулась ей мать, когда Элис вернулась в зал досматривать трансляцию из Командона. – Не стоит кого бы то ни было обвинять.

Когда Вито Моранио говорит тебе комплименты, не соответствующие действительности, ты ведь принимаешь их за чистую монету?

Девушка поджала хорошенькие губки, смешно почесала пальцем в белых волнистых волосах, заколотых сзади в пучок, как у матери.

-Он говорит мне только комплименты, которые соответствуют действительности. И потом, что значит, «чистая монета»? Я знаю, чего ему от меня надо, вот и фильтрую всю информацию, исходя из этой позиции.

Но не надо сейчас об этом, мама, - обнимая Ирен, дочь прижалась к ее щеке своей щекой, сказала шепотом, с несвойственным ей благоговением. – Умер человек. Что будет дальше? Кто займет его место?

-Сейчас, наверное, скажут. Тайное голосование еще вчера прошло…

На трибуне Дворца правительства, где члены высшей власти уже начали один за другим произносить свои заранее заученные траурные речи, похожие друг на друга, но странным образом не повторяющиеся, обнаружилось какое-то движение.

Камеры от пышной могилы переключились на трибуну.
-Прощальное слово взял преемник товарища Горна на всех высоких постах – бывший министр госбезопасности, избранный на вчерашнем экстренном совместном заседании Главного Совета, ЦК Коммунистической партии Командории и Совета министров, товарищ Констанцо Шлисси, - торжественно проговорил диктор.

-Кто это такой? – не поняла Элис.

Ирен, припоминая, закивала потяжелевшей головой.
-Я его плохо знаю. Сайрус кое-что рассказывал. Дядя Гаттон был с ним хорошо знаком. Шлисси, правда, не очень заметный человек.

-Да, я бы сказала, вовсе незаметный, - согласилась девушка, увидев посредством приблизившей его камеры грустно-усталое лицо Шлисси.

Он заговорил – не заглядывая в записи, сочиненные «прихлебателями», не восхваляя ушедшего Горна, как все те, кто выступал и до, и после него. Шлисси говорил очень недолго, но многим в тот день надолго врезались в память его простые слова.

-Дорогие товарищи, мы потеряли хорошего человека. Леонардо Горн был, прежде всего, человеком. Настоящим, не поддельным. И, как умел, исполнял свой долг.

Я благодарю вас за оказанное мне доверие и честь быть избранным на этот высокий пост, и надеюсь, что мы все постараемся возвысить наши достижения и исправить совершенные ранее ошибки, пока еще не поздно.

Мы должны ценить отпущенное нам историей и природой время и использовать его только на благие цели. Мы должны помнить о прошлом с уважением и честностью. Я уверен, что мы справимся с поставленными задачами.
Потому что мы – вместе.