ЗА ЧТО? списано с натуры

Он шёл и радовался жизни. И  яркая бабочка,что села ему на пальчик радовалась жизни. Она радовалась потому, что радовался этот малыш. И бабочка чувствовала, что радоваться вдвоём это гораздо приятнее, чем радоваться одному.  Радовался и одуванчик, пляшущий при лёгком дуновении ветра .А также  ветерок, что игрался с одуванчиеами с разноцветной бабочкой и с его светлыми, мягкими как шёлк чуть кудрявыми волосиками, трепещущими на ветру. И радовалась вся природа, что его голубые глазки могли так восторженно воспринимать её и с такой щедростью оценить её. И знала вся природа что эти голубые, как утренняя заря, глазки и есть часть её самой. Часть природы. И что они появились на свет для того, чтобы природа могла этими глазками увидеть саму себя. Потому, что только ребёнок с таким интересом и так непосредственно воспринимает окружающий мир. Только ребёнок, когда встречается с тигрёнком, львёнком или котёнком, с такой огромной радостью воспринимают друг друга. А их глаза полны неподдельной любви и ласки, и нет в них коварства, и нет в них зависти, и нет в них недоверия, потому что они своей, ещё не очерствевшей душой инстинктивно понимают, что они одно целое и что они бессмысленны друг без друга. Черствеют все твари с возрастом. И не то что черствеют, а в них появляется необходимость бояться друг друга.  Бог так устроил, что всем необходимо есть. Тигр есть человека, человек есть тигра. Такая печальная формула жизни. А пока этот малыш радуется всему окружающему, только не радуется его мать. И не то, что не радуется.  Не может не радоваться мать своему ребёнку, а какая то в ней печаль, какая то червоточина, какой то животный страх и за себя и за своего малыша. а зовут его Тарасиком. И не раз, и не два она просыпалась ночью в холодном потому, её сердце сжималось и она с дрожью спрашивала саму себя: " что оно будет"? А когда встречали её очень старые односельчане, то каждый норовил погладить мальчика по головке. Рука сама тянулась к  светлым пушистым волосикам. И не возможно было не порадоваться его голубым глазам.И уже когда проходили, останавливались, смотрели им в спину и задави себе вопрос: "что ж оно будет"?


              Шёл 1943 год. Немецкая армия натолкнулась на непреодолимое препятствие, остановилась, дрогнула и медленно, как бильярдный шар откатывалась назад. Откатывалась, где полноводной рекой, а где маленькими ручейками, что разбрелись по всей многострадальной Украине. Самые страшные были эти маленькие ручейки. Без центрального снабжения, с командирами самого низшего ранга, а то и без них, озлоблённые, голодные, промороженные, продвигались на запад, за счёт того, что грабили, насиловали, убивали. Иногда они были похожи на разношёрстную банду в кожухах, ватных телогрейках, одетых на тонкие шинели, закутанные поверх военного головного убора награбленными шерстяными платками. На сапогах плетённые из соломы лапти. Они были озлоблены на всех, на свою страну, что послала их в этот ад умирать, на командование,  что обещало им мгновенную победу, на жителей сёл и деревень,   что нечего уже было грабить, всё разграблено до них. Ещё боялись встретить засаду партизан, не потому, что их было так много, а потому, что это, вообще, страшно, и вымещали своё зло, на тех кто не мог дать им отпор. В деревнях остались старики, женщины и дети. Здесь они могли разгуляться.

          Входная дверь открылась и повеяло холодом. В помещение, что служило одновременно спальней , кухней и столовой ввалило три фигуры. Странная одежда и головные уборы были сплошь покрыты густым инеем. С того места, где должна  была быть голова, через какое то тряпьё сверлили пространство злые загнанные глаза. В русской печке горел огонь. Молодая женщина подкладывала в печь солому, что лежала большой кучей возле, и орудовала в печке ухватом. На против, на сооружении, подобном кровати сидел скукоженный мальчик лет девяти — десяти и смотрел в печку. В доме было не очень тепло. При виде непрошеных гостей женщина поставила ухват  и тупо со страхом уставилась на них. Губы её чуть дрожали. Мальчик подвинулся в глубь кровати, в самый её угол и съёжился в маленький комочек. Потом на кровать села  и мать, и заслонила собой мальчика. Гости вели себя так, как будто кроме них здесь никого не было. Один, из них подошёл к печке, протянул к огню руки, чтобы согрелись, потом взял ухват, вытащил из печки горшок, и, обнаружив, что там варится картошка, издал на непонятном языке радостный оклик. Остальные двое стаскивали из себя какие то тряпки. Под тряпками оказались солдатские немецкие шинели и немецкие страшные автоматами. Отступала доблестная немецкая армия.


          Когда была съеденная картошка, и ещё какие то пожитки, что солдаты принесли с собой, они уже сидели вальяжно без шинелей отогретые и сытые, и вели непонятные беседы,  и по интонации можно было понять, что эти беседы переплетались бранью. Собственно, это были ещё пацаны, не старше двадцати двух лет и при других обстоятельствах их можно было бы только пожалеть. Солдаты часто поглядывали на молодую женщину. При каждом взгляде громко смеялись и что — то жестикулировали. Женщина с мальчиком, как сели на кровати, так и сидели, боясь даже шевельнуться. Мальчик тихонько всхлипывал.

         Первым поднялся здоровенный детина. Он потянулся и слюнявая вожделенная улыбка обезобразила его лицо. Женщина отбивалась и крикнула:- «Ваня, беги»! Но как бежать? Нужно было проскользнуть мимо остальных двоих, потом он был босой, а на дворе мороз. Тем более, что он сидел как парализованный. Когда у женщины иссякли силы, она изловчилась и больно укусила насильника за руку. Последовала сильная оплеуха и женщина свалилась на пол. Здесь мальчика как подбросило пружиной. Он подхватился с кровати, прыгнул на солдата и маленькими ручками вцепился ему в шею. Через секунду малыш лежал на полу и несколько ударов кованым сапогом получил по голове. У него помутилось сознание. Раздалась  автоматная очередь и неистово закричала кошка. Выстрелы привели Ваню в сознание. Он шмыгнул под печку и забрался   до самого конца этой небольшой туннели. Здесь достать его не могли, могли только убить, но это было неудобно, нужно было становиться на колени. Вслед за Ваней приползла кошка, оставляя за собой кровавые следы.

       Женщина умоляла охрипшим голосом. Потом кричала. Кричала неистово. Потом стонала. Стоны были всё тише и тише. Ваню бил озноб, наконец он впал в забытьё.  Это была защитная реакция организма.

       Когда Ваня открыл глаза, то почувствовал холод.  Было тихо. Под Ваней оказалась мокрая лужа. В какой то момент он описался. Возле, лежала мёртвая кошка с перекошенным ртом. Уже было светло. Ваня в своём убежище пролежал до утра. Он прислушался ещё какое то время и решил выбираться. Нужно было или перелезть через мёртвую кошку и придавить её, или толкать перед собой. Последнее ему показалось более гуманно.

        Мать лежала на спине без движения. От её одежды рядом валялись разбросанные лохмотья. Она была голая. Ваня первый раз увидел голую женщину и испугался. Растрёпанные волосы полностью закрывали её лицо, руки раскинуты по сторонам, ноги широко раздвинуты и из лона вытекала какая то мутная тошнотворная жидкость. Мальчика трясла лихорадка. Его стошнило и он вырвал. Дверь, что вела в сени была полураскрыта и оттуда тянуло холодом. Он бросился  босяком полураздетый бежать. Уже выбежал наружу, там валил снег. Вернулся. Взял охапку соломы и накрыл матери живот и ноги. И тут он увидел, что на одной и другой груди запекшейся кровью была нарисована свастика, в отдельных местах, ещё кровоточила. Руки и ноги у Вани дрожали. Он обессиленный сел рядом и опять вырвал. Хотел заплакать, но не смог.

           Баба Бегериха жила через дорогу. Её избушка стояла чуть ли ни на куринных ножках, но дверь всегда хорошо закрывалась, окна были хорошо законопачены и в доме держалось  тепло.
Ну куда тебя чёрт несёт в такую рань? Быстрее закрывай дверь, не напускай холода. Что, опять мать за солью послала? Я и сама уже ем почти без соли. Ироды проклятые, когда уже их нечистая возьмёт! - И тут она заметила что то неладное. Мальчик стоял бледный, осунувшийся, без шапки, в расстёгнутой рубашке и в опорках на босу ногу. Было слышно, как с дрожью стучали его зубы. Он пытался что то сказать, но сумел только выдавить:- «мама»- и показал дрожащей рукой в сторону своего дома.
Да господи, что ж там такое?- дальше она не стала спрашивать, набросила на себя лапсердак, платок, а так как уже до этого была в сапогах, то скомандовала: «пошли»!

--Она живая! Слава тебе господи, дышит. Помоги мне перетащить её на кровать. Сейчас я пойду замкну свой дом и тут же приду обратно. Слава тебе господи, живая. Не плачь.- И правда, минут через десять баба Бегериха пришла и уже не уходила целую неделю. Мать отходила долго. На какое то время она потеряла дар речи и как будто заново училась разговаривать. Многочисленные порезы, в виде свастики, зажили, гематомы рассосались, но осталась душевная рана. Не раз она хотела наложить на себя руки, но её удерживало беспокойство о сыне. Что он  будет делать? Ведь отец может и не вернуться —  шла война. Да ещё ей было стыдно перед сыном.  Он всё  видел и пережил, а она, от такого негодующего позора не умерла. Когда они смотрели друг другу в глаза, у каждого из них возникала эта позорная нечеловеческая сцена. И они отворачивались. За эти несколько дней Ваня  повзрослел, стал мужчиной. Теперь  на нём лежала ответственность за мать и перед селом, и перед отцом, если он вернётся. Новость  распространилась по селу в тот же день. Пока ей все сочувствовали и жалели.

            Самое страшное пришлось испытать недели через три,когда задержались месячные. Пока   была маленькая надежда, что  задержка произошла из за  пережитого стресса, но когда прошёл ещё месяц и  всё оказалось в той же поре, Марина поняла, что забеременела.  Здесь её охватила жуть. Забеременеть от немецкого солдата, носить в себе немецкого ребёнка это было предательством не только перед мужем, что гнил в окопах, но и перед всей страной. В её беде не могла помочь даже баба Бегериха. Хотя она и пыталась как то врачевать деревенских жителей ещё до войны, а во время войны и подавно,но никакие её зелья, чтоб освободиться от беременности, не помогали. Каких только горьких полыньей не пришлось выпить бедной женщине - всё было тщетно.Сколько она не переносила огромных тяжестей, по совету Бегерихи — безрезультатно.Не помогли даже хирургические операции при помощи вязальных спиц. Только после каждой из них, она не могла неделю ходить.

          Живот рос и росла в ней ненависть к самой себе. Было стыдно перед сельчанами, но особенно перед сыном. Сын чувствовал  её стыд, поэтому никаких разговоров на эту тему не заводил. Хотя мать замечала что сын проявляет к ней особую заботу. От такой заботы ей было ещё более горько и оставаясь наедине сама с собой она до остервенением колотила кулаками по своему животу и ей казалось что она бьёт тех ненавистных солдат. Сколько слёз и проклятий!

         Ночью она проснулась от необъяснимой тревоги. И самое главное, что эта тревога была приятная. Какая то благодать пробежала по её телу. В её животе ворочалась жизнь, била ножками по её чувству, по вечному зову Божьего торжества. В ней  вместо самки родилась мать и она почувствовала, она осознала, что никакая сила больше не заставит обидеть эту новую жизнь и что она за эту жизнь будет стоять насмерть. Пришло время и она родила мальчика. Повитухой была баба  Бегериха. Ваня в начале сторонился ребёнка, но потом тоже почувствовал в нём брата и стал помогать матери. Пока ещё Украина была под немецкой оккупацией, односельчане к ней и к её выводку относились сносно. Но вот прошли войска красной армии и в селе восстановилась советская власть. Село словно подменили.
           На встречу шла подруга. Но не доходя метров двадцать, несмотря на непроходимую грязь она перешла на другую сторону улицы и на приветствие Марины, ничего не ответила, как бы её не замечая.Когда через несколько дней они встретились и Марина спросила в чём дело, Люба ответила:
--Ты извини, я не хочу из за тебя пострадать.
--О чём ты говоришь, Лиза, как ты из за меня можешь пострадать?
--Как, как. А ты знаешь что говорят на селе?
--Что говорят на селе?
--Что, что. А ты не догадываешься?
--Пока нет.
--Странно.
--Ну, говори, что говорят на селе?-Люба замялась, отвернулась, а потом выпалила-
--Да говорят, что ты немецкая шлюха, немецкая пособница, да ещё воспитываешь немецкого ублюдка. Ты бы избавилась от него как нибудь, может постепенно забудут.
--О чём ты говоришь, Лиза? Ты же знаешь как это было. Ты разве могла бы выбросить своего ребёнка?
Я то знаю, да и не знаю. Я у ногах не стояла.А на счёт ребёнка, то я, слава богу от немца не рожала.- У Марины брызнули слёзы. Это первые слёзы. Она ещё не знала сколько слёз ей придётся пролить. Она повернулась и как убитая потащила ноги к своему «немецкому ублюдку».


            На следующий день Марина пошла к бабе Бегерихе.
Ну что пришла? Что то тебе надо, может из детей кто заболел?
--Да нет, слава Богу, все в здравии. Да вот у меня сердце не спокойно.
--Куда ж ему быть спокойным, сама знаешь...
--Баба Бера,  что там за разговоры, вы же всё видели, разве вы не рассказывали.
Я то рассказывала и вначале все верили, сочувствовали, а вот сейчас...
--А что сейчас?...
--Что сейчас... пригрозили мне, чтобы  язык не распускала.- Она понизила голос до шёпота, да ещё посмотрела на дверь.--Эта вот, соперница твоя, она ещё до вашей свадьбы смотрела на твоего Петра и зуб поимела. А сейчас вон оно как. Она ж партейная... да... Билет то она спрятала при немцах и никто, дай Бог им здоровья, не донёс. А сейчас когда пришли наши, она бац, партбилет на стол...вот и поставили её председателём сельсовета.- Марина сидела, опустив голову. Баба Бегериха немного помолчала, зачем то взяла в руки зубчик чеснока, покрутила его и продолжала.- Так вот, она встретила меня, председательша - то, да и говорит: «будешь выгораживать, пойдёшь вслед за Мартынюком».
--Ну Мартынюк то был помощник старосты.-
--Вот, пособничество и связь с немцами. Так вот она и говорит: « дескать, поставят дело так, что я сводила тебя с немцами, стало быть способствовала». Наступило глубокое молчание. Затем Марина сквозь слёзы-
--Боже мой! Ведь всё село знает. Знают же как я хотела сделать аборт, знают же что ничего не получилось, знают же, что я чуть не умерла. Да я бы и умерла, если бы не Ванечка. Разве никто не скажет слово.
--Знать то они знают, да боятся.
--Чего же они боятся?
--Как чего? За укрывательство по головке не погладят. Запрут так, что и не видно будет. - Где то в углу в паутине паук душил муху и лишь она своим скорбным криком нарушала тяжёлое молчание.- Теперь вот что, раз пошёл такой разговор, то я скажу всё, что до сих пор скрывала. Петро твой то пишет письма. Вначале он написал тебе. Но письма же идут через сельсовет. Там их вскрывают и читают. Военная цензура. А что там вскрывать тот треугольничек, развернул и читай. Твоё письмо и попало в руки председательши. Она тебе его не отдала, но ему написала.Что написала, Бог его знает, но ничего хорошего, я так думаю. Он ей и ответил, она даже давала селянам прочитать. Так вот он пишет, что когда ему даст Бог остаться живым, то порешит и твоего выродка, и тебя саму, а если нет, то чтобы это сделали другие. Теперь там такая переписка, такая любовь. Может Бог и пронесёт, если ты на него не будешь претендовать, а ещё лучше, если куда то уедешь.
--Куда я уеду? Будь что будет. То то я вижу что ко мне соседи как то охладели, да и моего Ваню ребята сторонятся. Боже мой! Разве нигде нет правды? Ну есть же. в конце концов, товарищ Сталин, разве он не заступится?- Баба Бегериха шёпотом-
--Ты про Сталина лучше молчи- и добавила- нужно будет, приходи ко мне, но лучше поздно вечером, чтобы меньше видели.- На том и разошлись.


          С этого момента Марина почувствовала, что они с селом живут разной жизнью. Она  уже сама старалась меньше общаться с односельчанами. При чём странно было, когда они с кем то встречались один на один, к ней относились,как бы нормально,но стояло ей встретить троих, или даже двоих, то те же люди от неё сторонились как от прокажённой. Даже когда она приходила в колхоз на работу, где ничего не платили, но работать обязывали, ей всегда давали отдельную делянку, где можно было работать одной. В этом способствовал председатель колхоза однорукий Патутин Андрей Андреевич. После освобождения его прислал район председательствовать, как пострадавшего, но  выжившего фронтовика, хотя  в сельском хозяйстве он был абсолютный ноль.

         Председатель как то подошёл к Марине и сказал-
--Знаешь землячка, ходят разные сплетни, я им не верю, но не считаться с мнением людей я не имею права. Поэтому давай я тебя буду как то ограждать от ненужных контактов, а там жизнь сама поставит точки где надо.- На том и порешили. Марина стала привыкать к роли отверженца, хотя ей было очень не легко. Но больше её беспокоило что придёт осень, Ваню нужно посылать в школу и как к нему будут относится учителя и свестники. А ещё нужно регистрировать рождение малыша, вот здесь её постигал ужас, ведь нужно будет назвать отца, что и как она скажет. Ваня часто приходил с заплаканными глазами и жаловался, что его называют фашистом. Уже полтора года восстановилась советская власть, а маленький Тарасик ещё не зарегестрирован.

          Война кончилась и ждали возвращения  живых. Петро  числился в списках живых и Марина с нетерпением, с надеждой и с большим ужасом ждала Петра. Что то оно будет. Ваня спрашивал: «А папа придёт»? И Марина на этот вопрос ничего не могла ответить, только как то сжималась и опускала глаза.

         Шёл июнь сорок пятого года. Ваня на огороде надолбил молодой картошки и Марина собиралась поставить её варить. Дверь открылась и в  дом зашла Любовь Петровна. Так звали председательницу сельсовета. Прежнюю её подругу а позже  проигравшую соперницу. Она была в офицерском кителе без погон в юбке военного образца и в сапогах. Сразу же она скомандовала, обращаясь к Ване-
--Малец, выйди! - Ваня вышел. Любовь Петровна села на лавку, вынула пачку Беломор канала и закурила. Марина стояла возле печки, и оперлась руками и бородой на черенок ухвата. Двухлетний малыш прятался за юбкой матери и с опаской оттуда выглядывал. Две женщины молча смотрели друг на друга. Так прошло минут пять, но Марине это показалось вечностью. Первой разговор начала Любовь Петровна.-
--Так, подруга...мир не без добрых людей, сообщили тебе и ты. наверно знаешь, что Петро к тебе не вернётся. Он приедет ко мне. Сам Бог создал такую ситуацию, чтобы я заполучила Петра. Ты его у меня отняла, теперь справедливость восторжествует. Не так ли?- Марина молчала. Замолчала и Любовь Петровна. Она вынула другую папиросу и прикурила от самодельной армейской зажигалки . Молча сделала несколько затяжек, мизинцем сбросила пепел, зачем то пальцем постучала по столу и продолжила, сначала уперев взгляд в глиняный пол, а потом Марине в глаза.
Так вот... я тебя понимаю, я тебе может где то сочувствую и я даже вижу ту несправедливость, что проявляют к тебе сельчане и я всё знаю. Знаю, что ты пострадавшая и к тебе нужно отнестись со состраданием и снисходительностью. Но, понимаешь ты... понимаешь ты, здесь замешана любовь и ничего я сделать не могу, кроме того, что сделала. Потому, что атмосферу враждебности вокруг тебя создала я. И готова пойти на большее. Но из за того, что мы были в далёком прошлом подруги мне где то в глубине души жаль тебя и у меня есть к тебе дельное предложение.-Марина кивком головы спросила какое?- Да уйми ты этого малыша, чего он орёт? Дай ему что нибудь. Марина взяла его на руки и он замолчал.-
--А ты смотри, он ещё и хорошенький такой, не смотря что немец, даже чем то напоминает Петра, вот чудо. Но тогда, тем более, я буду настаивать на своём предложении. Первое- я тебе выдам паспорт. Второе- я зарегистрирую малыша. Фамилию отца ты назовёшь любую. Погиб на фронте. С этими документами ты уедешь в Белую Церковь, или даже в Киев. Там будут отстраивать Крещатик. Нужны рабочие. Со своими детьми ты сможешь получить общежитие.  Петро приедет через месяц, или даже раньше. Он приедет ко мне, но всё равно  вы с ним не должны видеться. Иначе он убьёт тебя и твоего немчуру. Деньги на первый случай я тебе дам. Месяц-два ты сможешь на них перекантоваться. Ну как?
--Я никуда не поеду, это мой дом
--Не правда. Этот дом строил Петро.
--Он его строил когда мы уже с ним жили и я была беременная. Он строил его для нашей семьи.
--Но не  для фашисткой семьи. Если ты уважаешь Петра то должна уехать. Не ставь его в дурное, а может и опасное положение.
--Нет, я не уеду. Что будет- то будет.
--Хорошо. Смотри, не кусай тогда локти.- И любовь Петровна ушла, сильно хлопнув дверью.

           Баба Бегериха пришла поздно вечером к Марине и принесла печёную картошку. Дети уже спали на одной кровати и сопели своими носиками.
--Я думала они ещё не ложились поэтому принесла гостинец.
--Баба Бера, говори чего пришла, не юли.
--Да,да... Так вот я же тебе и говорю- она замялась-вот я хотела сказать и поддержать тебя...
--Да знаю я. Ваня вчера его видел, правда издалека.
--И что не подошёл?
--Нет, не подошёл.
--Живёт же в этой председательши, говорят пьёт без пробуду. Ей же самогонку носят, там за справку, или ещё за что.
Пусть пьёт, он  прошёл всю войну.- она задумалась и появились слёзы.
--Ну ты того...ты смотри...
--Ладно баба Бера, иди, без тебя тошно. Может справлюсь.
--Так я же и говорю, к своему сыну то не пришёл.
--Иди баба, не мучь меня.
Баба Бегериха ушла, Марина потушила каганец и прилегла возле детей. Через окно светила полная луна. Боже, как она хотела увидеть его, прижаться,  выплакать свои слёзы, и как она по животному боялась его. Ей казалось, что страх был меньше, когда её катували немцы, чем страх перед своим мужем. Особенно она боялась за своего ребёнка. А она полюбила его и он занимал всё её материнское сердце. Это её ребёнок. Да, он посеян чуждым ей, заблудившимся семям, но он вырос и отделился от её плоти. Так разносит ветер семена клёна, какое то зёрнышко попадает на благодатную почву и прорастает в ней. и этот росток её, росток этой земли. С такими очень простыми, неказистыми мыслями она отошла ко сну. Дай Бог ей хорошего сновидения, терпения и силы, они ей понадобятся.

            Лязгнув несколько раз буферами, заскрежетав тормозными колодками и выпустив из под колёс яростную горсть искры товарный вагон остановился напротив входа в полуразрушенный вокзал станции Белая Церковь. Через распахнутую дверь плотной толпой над защитными гимнастёрками улыбались радостные лица. И тут же вся эта общая масса зашевелилась и высыпала на перрон. Кто спрыгивал сам, а кому то помогали товарищи, поддерживали и уже на перроне подавали костыли. Это была мужская масса. Она тут же смешалась с женской массой, что уже почти час ожидала прибытия товарняка. Такое зрелище не поддаётся описанию. Цветы, объятия смех, счастливые слёзы и слёзы разочарования, и стоны разочарования. Возгласы: «видел, не видел, приедет, не приедет?..  Где?.. Там под Берлином?..  Нет, под Варшавой... Как?.. Было письмо из Гданьска, вот оно, я его сейчас покажу...- Что я поделаю милая?.. Мне очень жаль... Так случилось, что я приехал, а он нет... Я не виноват и мне даже стыдно перед вами- это война... - Боже мой, Боже мой, было же письмо, было же письмо!.. Что я скажу Маруси и Васе...они так ждут, они так надеются что мы вместе...Ой! Люди добрые, люди добрые!.. Было же письмо»... Эти стынания глохли в других стынаниях, глохли в радостных возгласах, в стуке и скрежети колёс. Поезд уже тронулся. Кто то кричал в догонку: «Напиши письмо, как приедешь».- другой удаляющийся голос отвечал: «Напишууу». Откуда то взялась гармоника и по перрону понеслась мелодия «на сопках манджурии», кто то крикнул: «Ой солдатка нэ журысь, тай на мэнэ подывысь»! - И под эту мелодию одной ногой с костылём начал выплясывать гопака. И уже расходились в подавляющем большинстве не по одиночке, а парами. Кто то оставался на перроне и ждал очень долго, и не хотел уходить, и надеялся, что вот ещё придёт такой поезд и оттуда спрыгнет пусть и не на обеих ногах, пусть даже без ног, лишь бы приехал, лишь бы прикоснуться к этой заросшей щетине, к этим морщинам, что прорезала война и пролить на них слёзы, слёзы радости, слёзы умиления и дать услышать как трепещет, как бьётся сердце. Сострадавшее сердце. Но поезд проходил. Проходил не один раз.Чаще не останавливался. Бывало, что останавливался. Высыпали другие люди, другие солдаты, но не было ожидаемого. И как было обидно, и как было завидно. И как всё кричало: «Зачем, зачем, почему так, почему я одна, почему мой маленький Толя должен смотреть как соседский счастливый Вася идёт за руку со своим отцом в орденах и медалях, а мой сын должен смотреть им вслед и глотать горькие слёзы. Зачем? Кому так было нужно, что изменилось?.. Что... что изменилось? За чем, за чем, за  чем»?
--Петро! Петро, я здесь! Я здесь, куда ты смотришь? Я здесь, дорогой, я уже неделю приезжаю ежедневно, а тебя всё нет и нет. Думаю, не дай Бог, что то случилось.- Люба была с огромным букетом роз, в голубом сарафане, из под которого выглядывали округлые и, нужно сказать, много обещающие плечи. Ярко накрашенные губы источали завораживающую улыбку.
--Да задержался я у друга, такого же демобилизованного ещё год назад старшины. Остался без ног, но на протезах ходит.
--Да здесь, здесь я, вот она я, куда ты оглядываешься?- Люба знала куда он оглядывается, по этому сразу бросилась ему на шею, и начала оставлять на его чуть заросшем лице следы дешёвой губной помады.- Пойдём, здесь моя двуколка. Я без кучера. Приехала сама.  Выпьем по рюмашке за приезд и айда домой. Там всё готово, я к твоему приезду даже побелила комнату, накрытый стол и ждут не дождутся тебя гости. Всем хочется видеть героя войны. Во, сколько орденов и медалей»!- Она его любила. Любила ещё с десятого класса. Любила, когда он сказал: «Нет», любила когда он женился, любила, когда у него родился сын и с завистью смотрела на коляску с его сыном, любила когда он  работать кузнецом и часто придумывала дела, чтобы зайти в кузню, любила когда провожали его на войну, грезила о нём, молилась за него, хотя и была атеисткой. И ждала его, и дождалась. И как хорошо, что с его женой произошёл этот ужасный случай, и как хорошо что удалось скрыть истинную причину, ну прямо, как по заказу. Как по заказу. И теперь она будет держать его руками и ногами, и никуда он не денется.
--Хочешь побыть моим кучерем? Не забыл держать вожжи? Жеребец норовистый, но если почувствует твёрдую руку идёт как по линейке.
--Нет не забыл, На войне всего хлебнул. За день не расскажешь.
--У нас впереди много дней.
--Дай Бог, дай Бог.- Жеребец действительно почувствовал твёрдую руку, угадывал желание кучера и повиновался малейшему натяжению поводьев. Вдоль дороги созревали озимые, сплошь заросшие сурепкой. И не поймёшь, что посеяно, пшеница, или сурепка. Хорошо хоть так. Пол дороги молчали. Петро правил правой, слева села Люба и плотно прижалась к его плечу. Изредка ехали навстречу, или обгоняли американские студебекеры. Но это  только до Озирно, до сахарного завода, а там дорога будет пустынной. Петро попустил поводья и жеребец перешёл с рыси на шаг. Жеребец чувствовал настроение кучера, которому хотелось, почему то всеми силами, оттянуть хоть на час прибытие в свою деревню.
--Дай мне вожжи, иначе мы так до вечера не доедем.
--Пусть, я собираюсь с мыслями. Там вдали было всё понятно, а сейчас что то сильно колотится сердце.
Заживёт. Она не стоит твоего сердца. А Ивана мы заберём к себе, он должен расти в нормальной советской семье.
--Нормальной?
--Да, нормальной! И  сегодня этот вопрос оставим в покое. Давай о другом.- На этой ноте разговор оборвался. В душе Петра боролись два чувства. Он очень любил и очень ненавидел Марину? Как она могла? Ладно, он мог бы простить её, если бы она связалась с соотечественником. Но с врагом страны, с его личным врагом, потому, что он несколько раз умирал от рук солдат, которых, оказывается, любила его Марина. Он боялся встречи с ней, и даже оставил у друзей свой именной пистолет, чтобы не застрелить их всех. Потому, что даже сын, его любимый сын,теперь в родстве, теперь он брат его личного врага. Такие мысли роились в голове Петра. Он ещё бы сомневался, если бы получал письма только от Любы. Но он получил больше десяти писем от односельчан, а они все  говорили о коварстве и предательстве его любимой жены. Он только не понимал, как это власти до сих пор не арестовали её. И он об этом сожалел. Ведь теперь вопрос возмездия придётся решать ему. И эта тяжёлая ноша казалась , лично для него, тяжелей самой войны. С письмами всё было очень просто. Вести уходившие на войну, и приходившие с войны были прочитаны и скорректированы Любой.

           К приезду Петра, на самом деле всё было готово. Стол накрыт. Накрыт не плохо. Было всё, что можно было достать через два месяца после войны. В бутылках стоял не только самогон, но ещё что то в красивой упаковке  и с иностранным названием. Гости представляли собой с одной стороны разношерстность, с другой стороны завидную сплочённость. Две молодых женщины, два демобилизованных, среднего возраста солдата три старушки и дед, что ежеминутно кряхтел и гладил усы выпестованные на украинский лад. Как позже оказалось, это были все родственники Любы.
Ну, наконец то. Пока ждали такого молодца во всех горло пересохло.- Не успел Петро переступить порог, как уже, одна из молодух, подавала ему полный стакан самогона, а в другой руке на вилке держала малосольный огурец. Тут все, как по команде закричали-
--Пей до дна, пей до дна, пей до дна!- Петро и без них выпил бы до дна, потому что на душе скребли кошки. Во время трапезы и беседы каждый из гостей норовил вставить недоброе словечко о Марине, но Люба тут же становилась на защиту  Марины.-
--Граждане, граждане,  молодая кровь играла, а мужиков не было, волей неволей пришлось связаться с нашими врагами. Но больше ни слова, не бередите душу Петра, пожалейте героя.- Но всё равно, каждый как по очереди норовил возобновить эту тему, и каждого Люба обрывала, правда, после того, как он успел высказаться. После каждой такой разоблачительной речи, Петру наливали стакан спиртного, чтобы он залил свое горе. Уже через полтора часа после частой заливки, Петра нужно было волоком тащить в приготовленную кровать и раздевать с помощью Любиных ласковых женских рук. А они на самом деле в этот момент были очень ласковые.

           Когда Петро просыпался, то за столом уже сидели три-четыре человека, и с нетерпением ждали, чтобы опохмелиться и продолжить задушевную беседу, чаще о делах военных. Эта опохмелка затягивалась до глубокого вечера. Велись и беседы о текущей жизни, о нуждах села и уже пророчили Петру после того как отдохнёт, стряхнёт из себя пыль военных дней, председателя колхоза. Нынешний председатель не тянет и это была правда. А в Любы есть, и в районе, и даже в области нужные люди. Помогут. А вы с ней прекрасная пара. А такой симбиоз- жена председатель сельсовета, муж председатель колхоза- это для села он какая находка. Правда, в партийных кругах такой симбиоз не очень то поддерживали, но этот случай особый, нужно поднимать сельское хозяйство. Так длилось больше трёх недель. Но, однажды какой то старичок, Бог знает откуда он взялся, когда они остались наедине, сказал-
--Сходил бы ты , сынок, к бабе Бегерихе. Она же повитуха твоя. Ой как обрадуется. Да и расскажет, может что полезное. Сходи, сходи, пока она ещё не умерла. Все под Богом живём, а ей уже вон сколько лет. А не увидишь её сейчас жалеть будешь.-Но тут появились ещё люди и старичок замолчал, а потом незаметно и исчез.

          Петро, всё таки сходил к бабе Бегерихи. Успел. На следующий день баба Бегериха умерла. Говорили, что от желудочных коликов.

         В деревне любая новость распространяется с быстротой молнии. Но и запрет на какую нибудь из новостей распространяется с быстротой молнии, особенно в то, послевоенное время. Страна покончила с внешним врагом, теперь нужно было расправиться с врагом внутренним. Люди немели и что нужно было властям чтоб забыли, мгновенно забывали. После встречи с бабой Бегерихой, Петро стал уклоняться от бесшабашной попойки. Стал выходить чаще на улицу, встречаться с односельчанами, расспрашивать о житье- бытье. Но как только он касался больной ему темы, собеседник заикался, опускал глаза вниз, и только и мог сказать: «Кто его знает, люди по разному сочиняют». Петро постепенно, но стал верить бабе Бегерихе. Несколько раз он прошёл мимо своего дома. Ныло сердце. Однажды проходя мимо, он набрёл на Ивана. Оба вздрогнули, остановились, Иван опустил глаза и ковырял большим пальцем правой ноги дорожную пыль. Молчали. Сердца  разрывались. И у того и у другого выступили слёзы. Петро дрожащей рукой взял руку Ивана и сказал-
--Пойдём, сынок.- Пошли. Открыли дверь. Переступили порог. Петро остановился. Марина сидела на кровати, из за её спины выглядывали голубые глаза красивого мальчика. Марина задрожала и спрятала мальчика дальше за свою спину.
--Убей меня, дитя не трогай. Он не виноват. Умоляю тебя.- Петром владели противоречивые чувства. Он не понимал, толи это была глубокая любовь, толи неудержимая ненависть. Но здесь с этим чувством справиться было невозможно и он выбежал на улицу. Хотел уйти. Хотел уйти к Любе и навсегда. Но второпях наткнулся на забор, а тот, полусгнивший, упал. Всё рухнуло и даже забор упал. Всё рухнуло. И тут его поразила мысль: а если забор поднят.Кто же его поднимет, кроме него. Какая то пелена спала с глаз. Вот тот же сарай, им построенный. Странно, но инструмент спрятанный им уцелел и находился в том же схроне. Из дома вышёл Иван.
--Ваня, надолби молодой картошки, скажи матери чтоб сварила, я что то проголодался. А потом выходи, помоги мне поднять забор.

          Забор стоял. Молодая варёная картошка, посыпанная укропом, дымилась на столе. Марина сидела всё на той же кровати и за её спиной прятался мальчик. Что будет, что будет? Петро подошёл и рухнул. Он зарылся головой в её колени и зарыдал как маленький ребёнок.
--Дорогая, любимая, прости меня, прости нас всех что допустили до этого и такое могло случиться. Прости меня.- Он почувствовал знакомый запах, который могла издавать только его жена, его кровиночка. И рыдая, он вспомнил всё. Всю войну. И то как под Кенинсбергом, после боя, озлоблённый, разъярённый он встретил немецкую девушку. Девушку, отец которой, возможно убивал его друзей, дочь врага. И тут же на пустынной улице, угрожая автоматом он насиловал её. И он не думал ни о совести ни о чести, потому: что завтра предстоял бой, и кто знает увидят ли его глаза следующий рассвет. И здесь на коленях у своей жены он почувствовал с животным страхом, что где то там, в далёкой земле, тянет ручки к матери такой же малыш, но не с голубыми а с чёрными глазами. И он встал, и взял мальчика на руки, и сказал: «Ты, малыш, брат Ивана, а значит мой сын. Садимся все кушать. Прорвёмся, не в таких ситуациях прорывались». Петро был дома. Это его дом и весь смысл жизни защитить этот дом.

           Следующий день выдался хорошим. Солнце заглядывало в окна и освещало все изъяны, все запустения, все отсутствия хозяйских рук. Но это второй план. Сейчас нужно решить главное. И он сказал семье:-
--Собирайтесь. Пройдём все вместе по селу, чтобы всё было понятно и пресечь все дальнейшие кривотолки.
--А может не надо. Петя, я очень боюсь. Ведь всё село на меня смотрело волком. Иван лишился всех друзей. Даже называют его фашистом.
--Вот по этому и пойдём, пусть попробуют!-  Пойдём в сельсовет. Малыш должен иметь имя и фамилию. Теперь это мой сын и он должен быть под защитой советских законов.
--Петя, там же председатель Люба. Я боюсь.
Не бойся, ты под моей защитой. Под защитой солдата победителя.-И они пошли. Марина держала его под руку, а малыша отдали на попечение Ване. Тот вёл его за ручку. Так они заняли всю улицу. До сельсовета километра полтора. Из за заборов на них смотрели сельчане. Как смотрели, сейчас не важно. Пусть смотрят, пусть привыкают. Петро шёл гордо. Это он гнал немца до самого Берлина. Это он победитель. Он это знал. Но он не знал, что война кончилась и теперь он просто винтик. Маленький винтик.

           На банкете, в честь победы товарищ Сталин сказал, что он благодарит российский народ ( российским народом он называл все народы Советского Союза), эти маленькие винтики,друг друга заменяемые винтики, что держали и удержали в самое жестокое время всю систему. И гордился каждый россиянин, что товарищ Сталин не забыл их, что они винтики. Винтики в отвёртке товарища Сталина. Но в руках товарища Сталина была большая отвёртка. Эта большая отвёртка рассыпалась на отвёртки поменьше, те на множество ещё меньших, и наконец на самые маленькие. Именно самые маленькие отвёртки крутили и раскручивали все винтики, кому как хотелось, и все от имени товарища Сталина.

          Петро с семьёй шли в сельсовет. Шли торжественно. Шли по важному делу. И не важно, что председателём была Люба. Он, Петро, гражданин Советского Союза. И пусть только посмеют. Но весть что Петро идёт в сельсовет пришла на много раньше его и уже во дворе сельсовета его встретила председатель и два исполнителя.
--И куда это собралась фашистская семья? Пачкать сельсовет! - У Любы из глаз вылетали искры. Сдержанно, но очень жёстко она добавила — Марина, моё предложение в силе. Пол часа на размышление. Время пошло.
Сейчас за Марину думаю я- сказал Петро.
--Скажите пожалуйста, думает он! Ты бесстыдник променял меня на немецкую шлюху, на немецкую пособницу, да ещё притащил в сельсовет фашистского ублюдка! — Люба кипела, её обуял гнев, она хотела сказать ещё что то, но получила такую пощёчину, что не удержалась и свалилась на землю. Когда она поднялась, из носа показалась струйка крови. Воцарилась немая сцена. Во всех захватило дыхания. Один исполнитель хотел подать ей платочек, но она его грубо оттолкнула. Чеканя слова с интервалами, в которые вкладывала весь гнев, сказала-
--Ты пожалеешь!.. Ох, как ты пожалеешь!.. Петро... слышишь Петро!- и она быстро подбежала к двуколке, двуколка всегда стояла запряженная, вскочила в неё, и не садясь, стоя, крикнула жеребцу: «Пошёл»! И улетела, Улетела как Амазонка.

            Она ехала в район. Ехала стоя. Жеребец шёл галопом. Ему передавалось бешенство кучера. А кучер, казалось, хотел сохранить это бешенство, не расплескать его по дороге, чтоб в таком бешеном виде донести его куда надо. Гнев, обида и слёзы душили её грудь и она повторяла: «Петро, любимый Петро, что ты наделал дорогой мой Петро?! Нет, нет, нет! Если не мне то никому ты не достанешься. И вновь жеребцу: «Пошел»! И хлестала его кнутом. Хлестала до боли в руке, хлестала до крови!

           Все четверо были молодые, красивые, стройные. Сапоги начищены до блеска, кителя новые, галифе выглаженные со стрелочкой, портупеи сидели  лихо, а на поясах висела кобура и с неё холодным блеском выглядывали рукоятки пистолетов. Зелёные погоны и зелёные околыши военных фуражек и все, как один, лейтенанты. Когда они зашли в дом, Петро ещё лежал на топчане, дети спали на кровати, а Марина уже чистила картошку, чтоб приготовить завтрак. Петро приподнялся.-
--Чем обязаны такому раннему визиту?.. Вы уверенны, что пришли по адресу?
--Уверены. Вставай одевайся, ты арестован.
--Как арестован, за что? Я только что мобилизовался, я полный кавалер орденов славы! За что?- Петро знал цвет этих погон. На фронте их ненавидели, но полковники другого цвета погон не могли перечить даже младшему лейтенанту.
--Как бывшему кавалеру орденов славы мы обещаем вывезти из села без наручников.
--Почему бывшему?
--Ты будешь лишён все наград.
--Но ещё не лишён. Лейтенант, объясни за что?
--Считай, что уже лишён. А за что, на этот вопрос мы отвечать не обязаны, но как бывшему вояке скажу. Ты обвиняешься в покушении на власть и связь с немецким пособником.
--Кто немецкий пособник?
--Твоя жена. Она тоже арестована.
--Это нужно ещё доказать. Есть свидетели.
--Докажем. Об этом можешь не переживать. Так, быстро! Собирайтесь! Бельё и тёплые вещи. Вы на долго. Фашистского выпердка мы тоже забираем с собой, пойдёт в детдом, там он не узнает своего происхождения.
А как же Иван? Ему только двенадцать лет.
--Пока будем считать, что твой Иван не винован. О нём побеспокоится сельсовет.-Заговорил второй лейтенант, более мягким и как бы извиняющимся голосом-
--Прощайтесь, скоро вы не увидитесь.
--Если увидитесь вообще,- добавил грубо первый.

            Возле ворот стояли два американских вилюса. Через пять минут один с Петром взял курс на Таращу, второй-с Мариной и её маленьким сыном на Белую Церковь.


            Если кому то захочется узнать о судьбе моих героев-читайте следующие рассказы.