Жди меня, Родина, кн3 ч2 гл6-7

16+


VI


Дождь лил стеной. Асфальт стал похож на зеркало, по которому хулиганистый мальчишка быстро чертит непослушным фломастером – поэтому поверхность его рябит.

На село садился вечер, не сказать, чтобы спокойный, как бывает, когда красно-золотое солнце, позевывая, скатывается на запад, пружиня в легких, тягучих синеватых облаках, но и не буйный, как во время прошлогоднего сезона дождей.

Тогда ветер, ураганный, злой, рвал с лугов траву, крепко цеплявшуюся за своих соседей-сестер, ломал ветви вековых деревьев, но был бессилен вырвать их с корнями. Тогда даже полкрыши с нового детского сада снесло. Вот ЧП было!

А сегодня с утра до вечера шел только довольно тихий, хотя и сильный, крупный дождь.

Компания ребят – полудетей, полуподростков, человек пять, - ютилась в бане, в саду семейства Валле. Здесь было темновато, зато тихо и сухо.

Верховодил командой рослый, нахальный старшеклассник Джорджо, или Жорж, Жоржик, на два года старше Алексика.

-Самое время, - ранним, только-только пробивающимся, надтреснутым баском веско сказал Жоржик, окидывая властным взглядом своих товарищей.

Алексик, как и другие, с восхищением обозревал его крупную, крепкую фигуру, тупой по-бычьему лоб чуть подававшейся вперед, глядевшей исподлобья головы.

-Самое время. Сейчас все улягутся. Дед БАрдо тоже пойдет на боковую. У него по ночам бессонница, а сейчас – самый сон, под такой дождь.

-Жоржик, а как ты думаешь, сколько там денег, в кассе? – вылез со своими сомнениями и ужимочками небольшой белобрысый мальчик.

Жорж недовольно цыкнул на него.
-Потише можно?! Гад! Не в игрушки играть собрались! – важно сказал атаман. – Думаю, тысяч пять будет – по штуке на брата, - он ухмыльнулся. – А нет – так сразу товара наберем – вино, сигареты точно есть. Погуляем!

-У деда Бардо ружье есть, страшновато.
-Трус ты, дурак. Мы деда вырубить успеем, пока он до ружья доберется. Мы ж молодые, а он неповоротливый!

План ограбления продуктового магазина компания вынашивала уже давно. Но только сегодня, посреди этих остывших после последней топки бревенчатых стен, сидя на корточках или стоя, руки – в карманах грязных, пропитанных дождем джинсов, решились окончательно.

-Вообще-то дед Бардо во время дежурства всегда около восьми вечера к своей бабке ходит, на ужин, - сообщил всем Алексик.

-Точно знаешь, брат?
-Точно, я за ним несколько дней следил.

-Сегодня ливень сильный, может, бабка сама ему ужин принесет, - не поверил худой, бледноватый пацан лет тринадцати, в кепке набекрень.

-Ну, сказанул! Она – женщина, - хмыкнул Жорж. – А дед воспитанный, старой закалки, настоящий мужик, значит, сам за ужином пойдет… Всё, ша, братва, и мы пошли, – приказал он и, махнув рукой, первым толкнул тяжелую, обитую дерматином дубовую дверь.

Чертыхаясь, матерясь, подростки, разъезжающимися по хлюпкой грязи сапогами через огороды пробрались к дому почетной доярки Клаудии.

Сам каменный дом, расположившийся посреди обширного, ухоженного палисада, теперь тонул в сумерках и дождевом тумане.
Из-за светившихся окон, прикрытых изнутри красивыми непрозрачными шторами, неслись мелодии кальмановской оперетты, которая шла в этот час по телевидению и которую хозяйка очень любила.
За решетчатой оградой, возле которой жалобно, уныло пожухли от нескончаемого ливня цветы, виднелась неширокая улица и – прямо через дорогу – одна из точек сельхозмага.
Над серым, кирпичным, приземистым зданьицем уже включился ночной фонарь, в ближнем окне спокойно помигивал огонек сигнализации.

Подростки, вымокнув до нитки, терпеливо ждали, согнувшись в три погибели, прячась за дождем и за решеткой дояркиного палисада, наблюдая за магазином.

Наконец, после нескольких минут изматывающего, нудного, нескончаемого шума воды, который ближе к ночи усиливался, от магазинчика отделилась невысокая темная фигурка, быстро пошла вдоль улицы, ссутулившись под старым, провисающим зонтиком, миновала и дом Клаудии.

-Уау, братки! Дед Бардо! Нам пора! – передал по цепи Жоржик.

Ребята, быстро переправившись через оградку, поспешили к магазину, и минуты через две уже были в его внутреннем дворе.

Сторожить остался белобрысый мальчик с ужимками, а остальные трое и Жоржик приблизились к двери служебного входа.

Атаман заготовленным железным ломиком хладнокровно сбил замок, только что нацепленный дедом Бардо.

Мог ли подумать старик, что такое возможно: что кто-то в эту злополучную ночь, впрочем, как и в любую другую, мог забраться в их маленький магазин с целью ограбления?

Мыслимое ли это дело – от всей, текущей в добром достатке жизни, почти роскоши, - грабить? Это в богатейшем-то колхозе?
Вот и ставили сторожем старого деда, и замок вешали так, больше для порядка, дескать, так положено, а не для надежности. Все равно ведь никто не полезет. Но ошибались.

Команда подростков проникла внутрь. Жоржик быстро нашел щит сигнализации. Алексик, светивший ему через плечо фонариком, с завистью смотрел, как атаман пару раз молча и ловко саданул ломиком по винтикам и шурупам несложной микросхемы, отчего из стены вырвались снопы искр, - ребята отшатнулись и ринулись в торговый зал.

Увидев полки, нагруженные банками консервов, кофе, чая, бутылками спиртного, сигаретами, шоколадом, еще какими-то продуктами, уже не интересовавшими юных грабителей, как и сложенные на прилавке отрезы самых разных тканей, а в углу – мешки с сыпучими продуктами, - глаза у ребят разгорелись.

Мальчишки принялись крушить все подряд, негромко хохоча от удовольствия ощущения своей всесильности и полной безнаказанности. Жоржик велел позвать и белобрысого.

-А то нечестно! Всё равно мы быстро управимся, успеем! – ухмыльнулся он, пихая в просторную хозяйственную сумку, которую взял здесь же, с прилавка, банки, бутылки, зажигалки и красивые коробочки.

«Братва» занималась тем же. Алексик первым обратил внимание на висевшую по стенам одежду. Всех заинтересовали джинсы – схватили, кто что успел.

Жоржик, конечно, набрал себе больше других – его мать часто посылала на попутных машинах в Туз, на рынок – продавать излишки с личного хозяйства. А там, известно, можно было и спекульнуть ворованным – в магазинах Туза продукты стОили дороже.

Ну а водки, порой, вообще не оказывалось – Шлисси с самого момента своего заступления на все высокие посты повел беспощадную борьбу с народившимся и укоренившимся в Командории во времена Горна пьянством.

А вот зачем им понадобились большие деньги, этого ребята и сами не знали – у всех дома был приличный достаток – начиная одеждой и заканчивая бытовой техникой и даже современными компьютерами.

Кассу они раздолбали тем же ломиком.
-Ф-фу! – облегченно вздохнул Жоржик, улыбаясь всей своей упитанной от хорошей жизни красной физиономией. – А я, признаюсь, боялся, что инкассаторы вчера все забрали.

-Значит, это выручка уже за сегодня, - вслух подумал кто-то из ребят.

Считать не стали, покидали купюры в сумку и заторопились к выходу.

В коридоре, где пряталась в стене разбитая сигнализация, было темно, но фонарик подростки включать уже не стали.

За дверью вдруг послышалось:
-Кхе-кхе, - дед Бардо возвращался с позднего ужина.

-Не успели, болваны! – прошипел Жорж, грязно выругался, толкнул растерявшихся товарищей за холодильные установки, стоявшие вдоль стены напротив щита сигнализации. – Прячьтесь!

Грабители, затаив дыхание, ждали. Дед за дверью медлил, видимо, удивлялся, куда исчез замок. А, может, раздумывал, идти ли за помощью или самому разведать, кому взбрело в голову так нелепо шутить.

Наконец, дверь, почти не скрипя, приоткрылась, старик Бардо шагнул в темноту, включил сбоку свет.

На лице его, мало чем в жизни примечательном – обычное усталое, семидесятилетнее, стариковское лицо со скорбными, поджатыми, сухими губами, - на этом лице лежало такое недоумение, какого дед, видимо, за всю свою большую жизнь не знавал, не ведал.

Он даже будто усмехался из-под реденьких седых бровей с несколькими каплями дождя на них, поглядывая вокруг небольшими, глубоко посаженными, выцветшими глазами.

-Вот так штука! – дед поглядел на разбитую сигнализацию, хлопнул себя по мокрым коленкам под плащом, с которого капала небесная вода, и неспеша повернулся к холодильникам.

Кто-то из ребят, не выдержав напряжения, ахнул. Дед совсем насторожился.

В щели между аппаратами почти ничего не было видно, а за ними – и подавно, там царила тьма.

Бардо, щурясь, смело подошел к ближнему холодильнику – белой, обшарпанной, старой металлической коробке, в которую свободно помещалась разделанная коровья туша.

-Кто тут? Отвечай! – строго бросил он, наклоняясь к полу, силясь разглядеть впереди, за холодильником, кого-то там притаившегося, очень желающего остаться незамеченным.

Алексик сидел за этим, самым первым, холодильником, вместе с Жоржем, и молил судьбу лишь о том, чтобы Бардо, испугавшись, поскорее побежал назад, в дождь – звать кого-нибудь на помощь, а не шлялся тут самостоятельно в поисках грабителей. Тогда они смогли бы спокойно удрать.

Алексик не дышал. Он не помнил, как в его руках оказалась бутылка темного стекла с яркой этикеткой и приятным, прохладным на ощупь содержимым. Наверное, это Жорж сунул ему ее, вынув из сумки, которую не отпускал ни на секунду.

Дед со строгим выражением лица заглянул за холодильник.

Алексик, не помня себя, со всей силы саданул бутылкой – сосед Жорж только пригнуться успел, не то Валле задел бы его локтем.

Бутылка разбилась вдребезги о седую голову деда, и тот, кротко охнув, повалился на дощатый крашеный пол.

-Отрубился? – заискивая перед Жоржем, спросил белобрысый.
-Угу, - Жорж, довольный, деловито обошел лежащего без движения деда со всех сторон, стараясь не наступать на потёки темно-красного содержимого бутылки, распространявшиеся от тела и пахнущие спиртным.

Алексик, всё еще испуганно таращась из своего укрытия, еле слышно спросил:
-Думаете, он не успел заметить, кто его так?...

-Не, - уверенно ответил атаман. – Молодец, Алекс, ты сегодня здорово у нас отличился. Хвалю!

Алексик благодарно улыбнулся ему.

-Ребята, а это вино ли? – замогильным голосом вдруг спросил самый тихий, пятый мальчик, румяный крепыш, дрогнувшей рукой показывая на потёки.

-Дурак! Что же еще? – фыркнули чуть ли не разом Жорж и белобрысый.

-Кровь…, - совсем тихо, расширив глаза от ужаса, произнес мальчик, и словно ток прошел по лицам и телам ребят.

Они некоторое время молчали, и слышалось лишь частое прерывистое дыхание. Алексик вглядывался в лежащего деда, словно хотел этим взглядом поднять его поскорее, уж лучше бы он узнал их всех, но только бы теперь встал, встал и сказал что-нибудь гневное, может, даже выругался бы на них.

Но дед не двигался.

Жоржик, сглотнув слюну, двумя пальцами взялся за плащ на плече деда и перевернул его, лёгонького, лицом вверх.

-Братцы, да он, правда, мертвый! – подхватив онемевшего, словно в дурном сне, Алексика, мальчишки вихрем исчезли из магазина, не забыв прихватить и набитые товаром сумки, которые потом, до поры, спрятали в подполе старого заброшенного сарая, за огородом Жоржа.

Жоржик увёл Валле, всё еще пребывавшего в ступоре, к себе.

Жили они вдвоем с матерью, отец еще на войне погиб. Мать, колхозница, дежурила сегодня, в свою смену, в курином инкубаторе.

Дома Жорж усадил друга на кухне, налил ворованной водки.

-Пей! – потребовал и почти насильно влил мальчику в трясущиеся губы стопку обжигающей жидкости.

-Алексик, родной! Ты только дома, смотри, не расколись, слышишь! Ведь нам всем тогда крышка будет, понимаешь! Ведь тебе – в первую очередь! Это ведь ты деда, того… А мы же не хотели, мы же так – побаловаться только, а ты его – вон как…, - Жорж сейчас был похож на того белобрысого мальчика, который всегда заискивал перед атаманом.

Теперь сам Жорж так заискивающе смотрел на Александра, что Валле вдруг стало ужасно противно и этого жалкого атамана, и самого себя, видевшего в Жорже некое великое божество всего с час назад, в их бане, что и сейчас стоит где-то там, за огородами, в плачущем вместе с дождем саду.


*     *     *


Утром, в девять часов, когда магазин должен был открываться, весть об ужасном преступлении уже разнеслась по Морской деревне. А к десяти в магазине уже работала оперативная группа из прокуратуры Туза, которую вызвал местный участковый.

Дело было серъезное: убийство с ограблением, денег вынесли около пяти тысяч командонов, целое состояние, да еще почти столько же – в виде продуктов и вещей.

Вокруг трупа сторожа осторожно ходили фотограф, щелкая своим аппаратом, и судмедэксперт. Последний часто прицокивал языком и качал головой.

-Жаль деда, - собрав, наконец, все свои отпечатки, пакетики, баночки в большой саквояж, он поднялся с корточек, вздохнул. – А наследили-то, наследили! – и удовлетворенно хмыкнул.

Сотрудники негромко переговаривались о своём, по делу; тут же, при понятых, участковый, пожилой человек, засидевшийся в старших лейтенантах, товарищ Чиконе, допрашивал доярку Клаудию, дом которой стоял практически напротив ограбленного магазина.
Рядом же сидела женщина-продавец, немолодая и худая, очень бледная, вконец убитая размерами произошедшего.

Клаудия вся дрожала, глаза были заплаканы, в руках она комкала давно уже мокрый платок и часто оправляла подол яркой, разноцветной юбки. По случаю неслыханного здесь со времен войны преступления Клаудию сегодня специально привезли сюда, оторвав от работы.

-Да, вчера, около восьми… Да, еще светло было. Но сейчас ведь быстро темнеет. И дождь ведь… Показалось, что в палисаде у меня кто-то трётся, у ограды.

Ну, так я решила, что дождь. Минут через пятнадцать выглянула в окно – это уже девятый час пошел, точно, фильм закончился. А в магазине, вроде как, свет.

Подумала: наверное, дедушка вернулся с ужина. Дождь лил, как из ведра, темь уже, только фонарь у магазина горит. И как будто к тому порядку домов от магазина пробежали какие-то… Да разве их увидишь? – она, напрягаясь, вспоминала, но, видно, боялась поверить самой себе.

-Сколько их было?

-Не знаю, я опять думала, может, показалось всё…

-Думала, она, думала, - раздраженно пробубнил Чиконе, теребя седой чуб над упрямым лбом. – Всё?

-Всё, - несмело окончила Клаудия, не поднимая глаз. – Ох, жалко-то как дедушку! – с ресниц ее на платок снова посыпались обильные слезы.

-Тут реви, не реви, а дело надо делать. Жалко! – фыркнул Чиконе. – Подонков бы этих теперь найти. Свои ведь, наверняка, свои! У-ух, сволочи! Сам бы шкуру с них спустил! – он погрозил в пространство здоровым волосатым кулачищем и вышел на свежий воздух, ослабляя воротничок форменки.

После дождя небо еще хмурилось. Однако трава зеленела, выпрямлялась и радостно пялилась вверх, желая увидеть в промытых небесах собственное отражение.

Опрос других соседей ничего не дал. Зато многое сказала экспертиза: грабили и убивали непрофессионалы, судя по следам – не меньше четырех человек, возможно, один взрослый, остальные – подростки или даже дети (!), размеры их обуви были маловаты для кого-либо из мужчин-колхозников.

-А если женщина? – закуривая от его сигареты, поинтересовался Чиконе у прокурорского – из Туза – судмедэксперта, стоявшего на пороге морга в местной больнице.

-Исключено. Покажите мне хоть одну женщину в грубых резиновых сапогах.

Чиконе присвистнул, поправляя ремень на синей форме.
-Голубчик, это у вас, в городах, они на каблучках даже по лужам топают. А здесь – вон, смотрите, – он кивнул на весело покрикивавших в дюжине метров от них работниц больничной столовой, помогавших разгружать коробки с печеньем из подъехавшего грузовика.

В сапогах с широкими для их худых ног голенищами, они старались аккуратно переступать по мокрому, с выбоинами асфальту, чтобы как можно меньше забрызгаться.

Судмедэксперт пожал плечами, равнодушно сказал:
-Подумаем, - и, загасив сигарету о жестяную консервную баночку, которую держал в руках вместо пепельницы («Чистоплюй!» - с неприязнью подумал Чиконе), снова вошел в морг.

Возможно, сама того не желая, помогла раскрыть преступление мать белобрысого мальчика, который не нравился никому в компании своими ужимочками и заискиванием.
Дня через два после убийства и ограбления вздумалось матери проверить карманы сына. Наткнувшись на хорошую зажигалку, она бросилась на чадо едва ли не с кулаками, призывая на помощь отца с ремнем:
-Ах ты, поганец! Вздумал-таки курить в твои-то годы! Ошалел, нахал? Глаза б мои тебя не видели с сигаретой в зубах! Кто тебя научил, а? Кто сигареты дает, ну? Или сам покупаешь, подлец? Опять с этим чертовым Жоржем гулял? – отхлестав, как следует, молчаливого сына по щекам, как тот ее ни упрашивал, как ни обещал больше не курить, - утром мать отправилась с ним в школу, поговорить с учительницей.

Злополучная зажигалка сразу же попала в милицию. Допросы, признания, отпечатки пальцев…

Алексик после убийства не мог спать – ему постоянно виделся дед Бардо.
Мать, Стелла, даже из соседней комнаты слышала, как долго ворочается сын, несколько раз вставала и спрашивала, что с ним, может, заболел.
Но ей всегда следовал лишь лаконичный ответ:
-Ничего.

Но Алексик и раньше не отличался особой разговорчивостью.

Антонио и Стеллу Валле, как и всех в деревне, смерть старика Бардо потрясла. И за своей хмуростью по этому общему поводу, они плохо замечали, что с сыном их происходит что-то совсем неладное.

Стелла, конечно, видела и осунувшиеся черты Алексика, и спину его, согнувшуюся наподобие крюка подъемного крана. Но, может, думалось ей, так мальчик тоже переживает это свалившееся на деревню горе?

Стон и плач стоял в доме Валле после суда. И не только у Валле.

Ребят приговорили к семи годам детской исправительно-трудовой колонии строгого режима. Звучало это страшно, зловеще, совсем не по-детски. Их увезли в Туз, поместили в промежуточную камеру перед пересылкой, и свидания с родными были временно запрещены.

Стелла, словно переспелый колосок, подкошенный припозднившимся с уборкой земледельцем, пала и не вставала с постели больше суток.

Сильви, оставив институт с  катившимися на нее очередными зачетами, отпросилась с учебы на неведомый срок, даже не зная, сможет ли она потом всё досдать и пересдать.

Она кормила мать с ложки, ухаживала за ней, словно за малым ребенком.

Сельчане жалели Стеллу и других матерей арестованных мальчишек. Что и говорить, их материнская доля была достойна лучшего.

Кому-то было жаль и ребят – не слишком ли суров приговор, всё-таки дети, так судьбу им сразу и ломать? Другие резали: они сами себе судьбу сломали, раньше надо было думать.

Поговаривали и о том, что жёсткость наказания – это следствие укрепления дисциплины, на которую сделал ставку новый Первый – Констанцо Шлисси. Да и как тут быть – как дОлжным образом можно было наказать убийц слабого безоружного старика, выполнявшего свою работу?

Антонио Валле все эти дни либо не вылезал с поля, с колхозной работы, либо, свободный от нее, молчаливо занимался чем-нибудь во дворе.

Как-то за таким же молчаливым ужином к ним заглянул, словно невзначай, председатель колхоза Грето.

Сильви, поперхнувшись молоком, казавшимся ей безвкусным, хуже дистиллированной воды, ответила на вопрос председателя:
-Завтра их увозят.

Из комнаты раздались приглушенные рыдания матери.

Антонио что-то прорычал и в сердцах бросил на деревянную столешницу ложку.

На красивых, черных ресницах девушки показались слезы.

Сильви всхлипнула:
-Алексик, милый мой, за что ж ты нас-то так…? – под жёстким взглядом отца она опрометью бросилась в свою комнату, где за перегородкой теперь пустовало место ее любимого брата, с которым они по ночам иногда подолгу болтали о пустяках, мечтали о будущем…

-Хватит выть! – вне себя от ярости на эти бабьи рыдания, прокричал Антонио, словно не замечая бывшего тут Грето, и тот, подавленный, вздрогнул. – Заслужил – значит, будет отвечать!

Стелла, держась слабыми руками за притолоку, показалась в дверях – неприбранная, измученная.

-Тони, разве ж я говорю против? Но, может, как-то бы смягчили, может, чтоб не такой долгий срок? Может, с Ирен надо было поговорить, чтоб словечко замолвила!

-Я вам покажу Ирен! – снова загремел Антонио, страшно вращая своими бешеными цыганскими глазами, и грохнул по столу кулаком, так что звякнули тарелки и чашки.

-Да ведь сломают его там, в колонии-то! Кем оттуда выйдет? Если, дай Бог, выживет! О, Господи, за что ж нас так наказываешь! – она снова завыла, и Грето инстинктивно бросился к ней, чтобы поддержать, помог бедной женщине дойти до кровати, сам вернулся.

Тони всё еще буйствовал – взгляд его и руки словно искали подходящего предмета, который можно было бы разбить, уничтожить.

-Выживет, говоришь? – кричал он вслед жене. – А хоть бы и не выжил! Век бы не видать такого позора! Вырастили на свою шею подонка! А, каков подлец! А ведь я чувствовал это, что всё к этому идет: все эти его компании, желание понравиться, нашему мальчику – всё самое лучшее! Перемен всем хотелось, перемен все ждали?! Так вот вам перемены! Получайте!

-Папа, умоляю тебя, не надо! Алексик хороший был, правда! Он просто ошибся, пойми! – с надрывом прокричала из комнаты плачущая Сильви.

-Ошибся? Мой сын не должен был так ошибаться! Нет у меня теперь сына! Проклинаю! – Валле грохнул об пол стулом.

-Тони, - осмелился вставить Грето, - может…

-Проклинаю! – еще громче крикнул Антонио и, слыша, что Стелла рыдает, уже захлебываясь, забарабанил кулаками в стену, за которой не умолкали рыдания жены:
-Замолчи, дура!

-Не проклинай его! Возьми свои слова назад, умоляю, Тони!

-Проклинаю! Не за то мы на войне столько крови пролили! Там хотя бы за дело народное, за Родину! И за этих вот подонков – тоже, получается?! Он человека убил! Человека! – и, уткнувшись красным лицом в обои с мелкими веселыми цветочками, сам  разрыдался.


VII


Для нее всё на этой земле было живое, не только трава, деревья, птицы, звери, люди. Нет! Но и ветер – он умел летать, прыгать по веткам, словно белка. И солнце – оно могло весело и загадочно улыбаться или, вдруг взгрустнув, спрятаться  за тучку. И небо – оно почти постоянно менялось: то было высоким и хрустально чистым, пронзительным, то опускалось на свои широкие, пухлые колени-облака и начинало плакать.

Даже камень, каким бы мертвым ни казался он с первого взгляда.
Но, прислушавшись, можно было разобрать лёгкий треск, исходивший изнутри него, будто камень вздыхал; или, присмотревшись, заметить новую тонкую трещинку, пробороздившую глянец его поверхности.

С течением времени камни под влиянием ветра, воды, солнца меняют свою величину и форму, и так же меняются люди под воздействием многочисленных обстоятельств. И это тоже являлось для нее ясным подтверждением того, что камни – живые.

В основе жизни всегда движение. В природе же двигалось всё.

Так, размышляя про себя, с приятным и таким редким для нее чувством ничегонеделанья, когда не надо было сидеть за книжками с бесконечной зубрежкой химических и биологических законов и формул, которые уже вязли в зубах (Элис готовилась к поступлению на медицинский факультет), - Элис сидела на берегу, на пригревшихся за длинный зимний день округлых камнях, у самого моря, лениво вытянув босые ноги.

Прибрежная волна ластилась к ее стопам, как верный пёс, словно теплым мягким языком лизала их. Элис было щекотно и хорошо, и она улыбалась.

«Наверное, это и есть земное счастье, когда не надо ни о чём думать – разум свободен, путешествует по красоте окружающего мира и рассуждает лишь об этом».

А вокруг, действительно, цвела, сияла первозданная красота и чистота.

На горизонте, прямо перед Элис, словно склоняясь в реверансе, садилось большое доброе солнце, переливаясь то оранжево-красным, то ярко-желтым, то серебряно-золотым.

Небо покачивалось вокруг светила, отражая его цвета еще бОльшим разнообразием красок, но эти оттенки были уже мягче и незаметней.

Всё улыбалось, как и Элис. Морские волны – цвЕта, от теплоты которого у девушки всегда кружилась голова, и она начинала понимать, за что отец так любит море, - волны махали своими пенно-кружевными ладошками, провожая в еженощный путь своего солнечного кумира.

Камни, среди которых кое-где лежали довольно крупные валуны, тем не менее покоренные более сильной и мудрой водой, обточенные ею до почти правильных шаров, - камни, словно разморенные, нежились на вечернем, уходящем тепле, уже начиная отдавать его в неторопливо остывающий воздух.

Каменистый берег метров за двадцать от кромки воды постепенно переходил в жёсткую, сероватую, глинистую почву, на которой росли сухонькая травка и небольшие кустарники.

А дальше - дальше шёл зеленый, прохладный, шелестящий в вышине и засыпающий, умолкающий к вечеру, лиственный лес.

В стороне от него, за негустым рядом таких же высоких, старых и молодых деревьев, отделившихся от основного массива, приглядевшись, можно было усмотреть таившиеся среди стволов и богатой листвы небольшие красно-белые деревянные домики дачного посёлка.

Но Элис сидела к ним спиной, не видела и, опираясь на порядком уставшие голые локти свои, задумчиво смотрела туда, где соединялись солнце, небо и море.

Наконец, солнце зевнуло и, закрыв ласковые глаза, скоренько закатилось за чистый горизонт. Вот, и первая звезда загорелась над самым лесом, над Элис. Смолкли над морем чайки. Даже лес успокоился.

От посёлка к Элис бежал босиком Эдвин, что-то крича и размахивая рукой.
-Наконец-то тебя нашел!

-А что? – всё еще не в силах выйти из того волшебного состояния, в котором она, как околдованная, только что пребывала, спросила Элис.

-Наши собрались ужинать, требуется много рабочих рук – помогать стол накрыть. И потом…, - закончил он обиженно, - беспокоимся же! Кругом темнеет, а тебя нет. Ты что, так и сидела тут?

-Да, - нехотя ответила девушка, потянувшись за сложенным рядом, на валуне, легким сарафаном.

Эдвин подал его, и она нехотя же натянула сарафан на свой давно высохший купальный костюм. Эдвин ждал в сторонке.

-Ты давно приехал?
-С полчаса, с последним автобусом, - Элис заметила, что наряду с показавшейся ей поначалу радостью, Эдвин еще и опечален чем-то.

-Алексика сегодня в колонию отправили. Дядя Грето только что звонил, - несмело сообщил он.

Элис вздрогнула, поежилась, хотя у моря было еще жарко, и, не обращая внимания на друга, пошла по направлению к поселку.

-Да, круто ребят наказали, - пробормотал Эдвин, нагоняя ее.

-Знаешь, Эдвин, я пока тут сидела, думала о том, что в каждом человеке самой природой заложено стремление к красоте, к жизни, к добру. Но почему, почему же всё так выходит? Я до сих пор понять не могу, как он мог... убить, - прошептала девушка. – Мне всё кажется, а вдруг следствие ошиблось, а вдруг еще что-то. Только не Алексик, не Алексик!

-Извини, Элис, я его всего несколько раз видел. Но вообще-то я думаю, что он здорово избалован: помнишь, как он родной сестре не разрешал к своему компьютеру подходить.

-Ну и что, обычная жадность, - фыркнула Элис.
-Но вот у тебя, к примеру, ее нет. И у меня нет.

-Это ничего не доказывает. Мы с тобой отнюдь не мера вещей, – видя, что Эдвин несколько задет и обескуражен ее резкостью, Элис смягчилась. – Ты не подумай, мне Алексика очень жаль. А еще больше – тетю Стеллу, дядю Тони и Сильви.

-Жаль-то жаль, а вот с собой я никак справиться не могу, - снова прошептала она, расширяя свои и без того огромные глаза, глядя на пыльную дорогу перед собой. – Не могу принять, что за убийство невинного человека можно простить.

-Так их и не простили. Семь лет в колонии – не шутка!
-Нет, несправедливо. Надо око за око, зуб за зуб, кровь за кровь, смерть за смерть, - неподходящим будничным тоном сказала она эти страшные слова.

-Вот как? А ты бы смогла подписать Алексику смертный приговор и исполнить его? – прямо и просто, и оттого, действительно, страшно спросил Бремович.

Элис осеклась, остановилась даже, уставившись на собеседника не верящими глазами.

-Не знаю. Думаю, что нет. Господи, Эдвин, я не знаю, как правильно, как справедливо! Папа говорит, что, может, там, в колонии, у них будет время подумать, исправиться – колония же исправительная.
А я не верю. Что это? Место, куда собрали множество малолетних преступников – убийц, насильников, грабителей. Чему они друг у друга научатся?

-Не веришь, значит, в силу и возможность взращивания добра на любой почве? – усмехнулся Эдвин.

-Верю, что только Бог может подарить добро душе или отнять его у нее за какой-то нехороший поступок, совершенный сознательно. Но как научиться самому и других научить по собственной воле поступать только хорошо, желанию творить добро, а не зло?

-Ну, не знаю, наверное, всякие книги божественные читать, - улыбнулся Эдвин.

-Мало читать, надо ведь еще и понимать, что там к чему. А кто мы, чтобы понимать всю эту премудрость? Слушай, перестань насмехаться, я на тебя обижусь сейчас! – вдруг возмутилась Элис, видя не сходящую с лица Эдвина улыбку.

-Извини, я не смеюсь. Я просто ничего не могу с собой поделать, потому что очень, очень рад тебя видеть, - он улыбнулся еще шире и искреннее, Элис вспыхнула и, ускорив шаги, почти бросилась к дому – они уже подошли.


*     *     *


Жук неспеша, методически продолжал бороздить стенные просторы, пока, наконец, не наткнулся на заблаговременно и умело изготовленную паутину в углу – правда, ее хозяин отсутствовал.

Жук провалился в ее длинные путы, под собственной тяжестью пролетел несколько этажей этой искусно сплетенной сети и плюхнулся о трубу, - по ней к кухонной плите централизованно подавался газ, - и там притих, то ли убившись насмерть, то ли испугавшись и выжидая.

Элис, водворив на полку кухонного шкафа соль и перец, уже собралась тихонько подобраться к тому месту и посмотреть, что сталось с беднягой-жуком, но со стороны веранды ее позвали, и девушка поскорее пошла на голос матери.

Мэриан Селонсо и Ольга Бремович переговаривались и убирали со стола посуду после ужина, Эдвин и Александр носили ее во дворик, где Ирен и Паула Иллиано уже начали грандиозную мойку.

Николай и Андреа задумчиво курили невдалеке от крыльца, сидя прямо на траве.

Не было Рафика Селонсо – он был в рейсе где-то у берегов Спиридонии. Его жена, Мэриан, закончив с посудой, подсела к курившим, тоже коротко затянулась.

-Никак не брошу эту мерзкую привычку, - виновато объяснила она друзьям. – С войны осталась. В больнице у нас многие курят, тяжко видеть. Но ничего, вот заделаем с Рафиком еще одного мальца – обязательно брошу, - уже весело закончила Мэриан, хитро подмигивая немного обескураженным ее заявлением мужчинам.

Паула тоже посмотрела на своего мужа, Андреа, и грустно отвернулась. Ирен и Ольга что-то пошутили насчет того, что хорошо бы поскорее, а то уже весь дом пропах никотином.

Пятилетняя дочка Селонсов, Джулия, важно вытерла мокрой тряпкой покрытый клеенкой стол, обернулась к игравшему на полу брату:
-Нино! Тебе пора спать! Идем собирать игрушки! – повелительно сказала она, беря светлого мальчика за руку.
-Ишь, ты, - прыснули взрослые на ее уморительный тон и недетский вид. – Самой спать пора, а туда же, вся в делах да заботах.

-Вся в меня! – засмеялась Мэриан, как всегда, пухлая, но крепкая и румяная, говорившая просто и открыто, так что даже эту фразу все расценили лишь как ее шутку над собой, не воспринимая за гордость и похвальбу.

Когда дети, действительно, самостоятельно ушли спать, а посуда была высушена и расставлена по местам, курильщики перестали дымить, и все стали готовиться к чаю.

-Вот гад! – Александр внезапно со всего маха хлопнул себя по уху, убив надоедливого комара, и брезгливо растер на ладони свою собственную кровь, только что высосанную этим негодником.

-Надо опять покурить, - усмехнулся Иллиано, поднимаясь на веранду, одергивая добротный спортивный костюм, - а то развелось этих сволочей… Интересно, почему они пищат, только когда летают?

Николай усмехнулся:
-А у них жало дрожит… От страха, что укусить не успеют.

-Как у всякого, кому хочется многого и поскорее, а то вдруг не успеет пожить в свое удовольствие, - в тон ему усмехнулась Ольга.

Намека никто не понял, кроме самого Николая, но он проглотил эту мину довольно спокойно.

-Хватит уже курить, - предложила Ирен. – В конце концов, Сандро, сходи, пожалуйста, наверх, там, в спальне, аэрозоль есть, разгоним этих пискунов по-настоящему.

-Они скоро токсикоманами станут, ваши комары, им тогда всё нипочем будет, – улыбнулся Трильи, но за аэрозолем пошел.

Кипел самовар, сияли фонарики, развешанные по всей веранде, и яркие фантики конфет, пахло ванилью домашнее печенье, которое сегодня утром испекли Ирен и Ольга. Если бы не омрачившее этот отдых известие о судьбе Алексика Валле, все были бы счастливы.

-Н-да, Шлисси крут. Не Хош, конечно, и слава Богу. Но крут, крут. Эх, угораздило Алексика вляпаться в такую историю не до, а после внесения поправок в Уголовный кодекс, - покачивая головой, сетовал Андреа.

-А что было раньше? – не поняла Ольга.
-Раньше дети до четырнадцати лет были неподсудны, - негромко пояснил Александр.

-Да, хоть жаль его, а ясно, что отвечать всё равно должен…

-Ирен, а ты что, не говорила с прокурором, с судьей? Может, смягчили бы немного? – Николай непонимающе взглянул на нее своими ясными голубыми глазами.

-Н-нет, - видно было, что Ирен подавлена больше других. – Антонио не хотел, - тихо сказала она.

-Ну, и что ты об этом думаешь?

Ирен вспыхнула на этот вопрос Бремовича, быстро переглянулась с Трильи.
«Успокойся, - ответил тот одними глазами, - ты не виновата и не обязана ничего объяснять».

-Я не хочу сейчас, здесь «полоскать» имена и всю эту ситуацию людей, которые мне бесконечно дороги, - сдавленно сказала она.

-Ирен, прости, мы не хотели, - сглаживая неловкость возникшего молчания, проговорила Ольга. – Давайте, правда, не будем об этом. Всё равно теперь, не вернешь…

-Послушайте лучше, что я утром в Тузе видел, когда за продуктами ездил, - обратился ко всем Андреа. – Пятница же, рабочий день, а народу – прилично так, небольшие очереди у касс стоят. Хотя видно, что больше пенсионеры, а таких, как я, может, человек пять на весь зал наберется.

Стою я, значит, со спагетти и крупой, а передо мной покупает водку молодой человек, интеллигентный такой, одет хорошо. Продавец, дородная, глазки хитрые, бегают…

-Замечали? – вставил Николай. – У продавцов в продуктовых магазинах почему-то всегда хитрые, нагловатые глаза.

-Это они во времена Горна переродились, - усмехнулась Мэриан. – Дефицитов много разных было, вот они и таскали, и наглели…

-Ну, вряд ли все, - иронично улыбнулся Трильи, но от него отмахнулись, желая дослушать рассказ Иллиано до конца.

-Так я вот к чему веду, - продолжал Андреа, наливая себе вторую чашку свежего, ароматного черного чая. – Стою я, значит, в этой очереди.
А мужику этому, что передо мной, бутылка не понравилась, в смысле, внешне, то ли вогнутость там какая, то ли этикетка надорвана.
Он попросил продавца заменить, а та на него – орать!  Верите ли, почти нецензурно! Очередь, - кроме меня, конечно, - на него тоже ополчилась, мол, бери быстрее, что дают, а то все тут до вечера стоять будем.

А мужик, спокойный такой, достает красную книжечку и – раз – под нос продавцу – служба госбезопасности, отдел экономических расследований (ОЭР)…

-Опаньки!...

-Да. Он, оказывается, в магазин с проверкой зашел. Продавец, понятно, замолкла, а он и давай подряд у всех молодых в очереди документы проверять и спрашивать, почему это мы не на работе в рабочее время.
Одного с собой оставил – прогульщика поймал, и милицию вызвал. Так что парню теперь грозит либо штраф немалый, либо с работы попрут, либо…

-Что? – почти испугалась Ольга.

-Общественно-полезный бесплатный труд на некоторое время, - лаконично ответил за всех Трильи.

-А у продавца, - продолжал Андреа, - эсгебист потребовал накладные на весь товар. Мы, говорит, начинаем борьбу со взяточничеством в милицейском ведомстве, особенно, в его отделе по борьбе с экономическими преступлениями. Те, говорит, вас слишком мягко проверяют, а мы, эсгебисты, ребята неподкупные, нас так товарищ Шлисси воспитал. Уж не знаю, нашел он там, в ее накладных что-либо предосудительное или нет, я не дождался – проверяющий этот к директору магазина пошел, с начальством разбираться.

Но, я что хочу сказать: вот это – настоящая политика, а, ребята! – он с удовольствием хлопнул себя по коленкам. – Может, нам так повезет, что будет Шлисси вторым Командором…

-Шлисси тут, в некотором роде, ни при чем, - отпив маленький, слишком горячий глоток, возразил Александр.

-А кто же, по-твоему? Кто всю эту политику начал?

-Во-первых, Шлисси в своем кресле не один, а с командой, а без команды никакую политику не сделаешь.

-Н-да, один в поле не воин, - согласился Николай.

-Во-вторых, - веско продолжал Александр, - главное, практическое, происходит только на местах и зависит только от конкретных людей.

-Да, знаете, Грето Инзаро тоже сказал сегодня, когда звонил, что у них такие проверки были – и в магазинах, и на личных садовых участках, и прямо на работе – по спискам штатов проверяли, кто есть и кто отсутствует и по какой причине, - заметила Ольга.

-Шлисси ратует за дисциплину, прежде всего, трудовую, - задумчиво сказала Ирен. – Только мне, например, все время кажется, что мы безрезультатно который год гоняемся за какой-то внешней дисциплиной и порядком, вместо того, чтобы попытаться навести порядок внутри каждого из нас.

Задумайтесь, мы же постоянно печемся о материально-вещественном. Я это в первую очередь за собой заметила – еще во время восстания: так хотелось всех уравнять! И что в итоге?

-Ирен, ты к себе несправедлива, - почти закричали сразу несколько голосов.

-А я понимаю Ирен, - сказала Мэриан. – Хош насаждал страх, чтобы свой порядок установить, Нелси и Горн, пусть и неуклюже, пытались дать нам многое именно в материальном плане.
Теперь, видимо, снова будут насаждать страх, только видоизмененный, цивилизованный, без пыток и островов.

А как же любовь? Ведь никто не учил и не собирается учить людей любить, чтобы они сами захотели совершать лишь добрые поступки! Вот что по-настоящему страшно! - она, зардевшись, заметила, как благодарно и ласково смотрит на нее Александр Трильи.

-Любить – это в каком же смысле? – с намеком усмехнулся Андреа, собираясь снова закурить, но женщины зашикали на него, и он убрал сигарету.

-Смысл любви один, и многих смыслов у нее быть не может, - спокойно ответил ему Трильи.

-Ну-у, пошел в свою философию! – Андреа фыркнул. – Ну, скажи же, что за смысл?

Александр положил столовые приборы и тихо, почти без всякого выражения, просто сказал:
-«Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит.
Любовь никогда не перестает, хотя  пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится» (I Кор. 13:4-13:8). Апостол Павел. Тринадцатая глава Первого послания к Коринфянам.

Андреа за секунду обвел вспыхнувшим взглядом всех слушающих собеседников и вдруг усмехнулся зло и отчаянно:
-А, ты опять? Опять перед ними выпендриваешься, Сандро! Слушай, если ты врешь, болтаешь так только, чтоб очки себе заработать, а сам во все это не веришь, то ты – лицемер, каких поискать.
А если веришь и жить по этому хочешь, то, чтобы действительно честным при этом остаться, ты должен каждую из них ежедневно удовлетворять, а то и по несколько раз на дню.
А то, смотри, смотри на них, - он быстро указал пальцем поочередно на окаменевших Паулу, Ольгу и Мэриан, - как они изнывают, всеми фибрами трепещут, тают от тебя, как мёд на огне, оплывают, как свечки, пялятся на тебя, как сегодня, когда купаться ходили, так что из последней одежды вот-вот выпрыгнут и ноги раздвинут. От одного взгляда на тебя кончать готовы, без всяких прелюдий! И это ведь ты, ты с ними это делаешь! Еще скажи, что у тебя ни на одну из них не привстает, когда они так от тебя млеют, а только на твою Ирен? Не поверю. Так что хватит тут из себя святошу корчить. Тьфу!

-Андреа, ты что? Вы ведь даже не пили! Какой бешеный комар тебя укусил? – еле ворочая языком, проговорила Ольга.

-Так грубо, грязно, Андреа! – Мэриан с трясущимися руками выронила ложечку. – Как ты можешь! Здесь же дети! – срываясь, вскрикнула она.

-Вот и хорошо, - усмехаясь, ожесточенно глядя на внимательно и спокойно смотревшего на него Трильи, продолжал Андреа. – Им полезно. Пусть, наконец, узнают настоящую правду жизни.

-Это – неправда! – с надрывом выкрикнула побледневшая Элис, вскакивая из-за стола. – Я не могу это слушать! – она бросилась с веранды в темноту сада.

Эдвин рванулся за ней:
-Элис, подожди!

Николай нервно встал, отошел к окну и снова закурил.

Андреа, еще раз красноречиво посмотрев на молчаливого, сильно побледневшего Александра, тоже поднялся и неспеша, победителем, вышел на улицу.

-П-простите Андреа, простите его, п-пожалуйста, это я виновата, - сквозь с трудом сдерживаемые слезы прошептала Паула, закрывая пунцовое лицо руками.

-Полли, не плачь, не стоит, - убежденно проговорила Ирен, с затаенной внутренней болью взглянула на мужа, но Трильи оставался на редкость спокойным, только бледным. – Да-а, вот так отдохнули на каникулах…

-А я бы за такое сейчас пошел и морду ему набил, - подал голос Николай.

Александр, наконец, вздохнул, поднялся из-за стола.
-Морду никому бить не надо. Я хочу извиниться, потому что в некоторой степени он прав. Вот так. Да. Я, действительно, виноват в том, о чем он сказал. Простите меня. Жаль, если вы всего не поняли, - он спустился со ступенек веранды, увидел в одном из концов спящей за полночь улицы прыгающий красный огонек сигареты, быстро пошел на него и вскоре догнал Иллиано.

-Андреа, – тот, не оборачиваясь, остановился под светом уличного фонаря. – Прошу, пожалуйста, прости меня, я оправдываться не буду, потому что, действительно, виноват.

Я перед ними извинился. И ты все-таки перед ними извинись, особенно перед женщинами, в первую очередь, Паулой, - Андреа неверящими, расширенными от изумления глазами взглянул на командира, спокойно и просто стоявшего перед ним.

-Ты что, совсем свихнулся на своем христианстве? – свистящим шепотом переспросил он. – Чего ты извиняешься? Ты – передо мной?! В чём ты можешь быть виноват?

-В том, о чем ты говорил: что рисуюсь перед женщинами. Андреа, нет, я не врал, я, действительно, хотел бы жить так, как говорил, чистым быть. Но…он приходит и мешает, терзает, мучит отвратительными помыслами, - Трильи поморщился и тяжело оперся локтями о чей-то забор, возле которого они остановились.

Андреа жадно докуривал сигарету, не спуская с командира глаз.
-Кто – он?

Трильи усмехнулся:
-Догадайся с одного раза. Это он, а не я. Потому что я этого не хочу, я стал, слава Богу, с некоторых пор различать, что от меня, а что – вот это, чужое, мерзкое, как налипшая грязь на ботинках. Я это вижу, хочу отделить, а он не уходит, не отпускает, Андреа.

-Бред какой-то…

-Нет, не бред. Просто ты его еще не видел, в смысле, не чувствовал. Потому что, видимо, еще ни разу не пытался бороться с ним. Это как тронуть кучу дерьма.

Знаешь, в каждом из нас есть такая куча. Вот, пока ты ее не замечаешь, она корочкой покрывается и не воняет. А только тронь – такой смрад пойдет.

А уж если убирать задумаешь, очиститься – может, до конца жизни вонять будет, пачкать тебя.

Но это значит, война началась, и ты на верном пути – потому что увидел дерьмо и начал с ним борьбу.

Или, например, если осиное гнездо разбудил – конец твоему спокойствию. Но если победишь – избавишься от вредителей.

Или, если сидишь в темной комнате, откуда тебе знать, что здесь темно, а где-то там, за стеной, есть дверь. Есть свет.

Или откуда, например, птица, рожденная и всю жизнь сидящая в клетке, может знать, как там, на воле?

Но если ты побывал там хотя бы раз, хоть раз победил и понял всем разумом своим, прочувствовал всей душой, что такое – свобода, от этой грязи, от темноты! – тебе не захочется назад, в эту клетку! Никогда! – он говорил с таким глубоким чувством, подумалось потрясенному Андреа, как, должно быть, говорили о своей вере первые мученики, которых вели на костер или бросали на съедение диким зверям, о чем так давно читал Андреа еще в школе.

В проникновенных словах Трильи жили сумасшедшие, сверхъестественные, запредельно сияющие радость и сила, которых он, Андреа, действительно, еще сроду не чувствовал, а тут вдруг прикоснулся каким-то одним боком своей души.

-А ты…откуда знаешь, где именно клетка, а где – свобода? – сопротивляясь скорее из врожденной привычки противоречить, тихо спросил Андреа.

-А-а, вот тут-то и вся загвоздка, - почти зло усмехнулся Александр, поворачиваясь к нему и погрозив пальцем кому-то в темноту. – Потому что он всё запутывает.

Вот, говорят: я просто хочу быть самим собой. Но мало кто понимает о себе, какой он на самом деле, настоящий.

Большинство идет по пути наименьшего сопротивления - дескать, если я делаю то, что мне нравится, вот это я и есть.

Но тебе ли это нравится? Или тому, который в тебе сидит, паразитируя на твоей душе, как вошь на шевелюре?

Вроде, это ты. А, может, и не ты вовсе? Как на парных картинках в детском журнале, где надо найти десять отличий.

Вроде, та же самая картинка. Ан, нет! Есть отличия! И где тут настоящая картинка, а где - подделка под нее, поди, догадайся!

И тут уже не понять бывает, где любовь, где ненависть, где добро и зло, где грязь, где чистота.

И душа становится, как девушка, потерявшая невинность по собственной глупости, доверчивости, самонадеянности, попав в руки негодяя, пляшущая под его дудку.

Девушка - та и не та. Где же она сама? Если ты хочешь очиститься и радуешься по Богу, то тот, другой, пытается тебе внушить, что ты и так совершенно чистый, и возносит тебя в мыслях к самым небесам, а ты, оставшись там один, оттуда падаешь без крыльев и разбиваешься.

Либо он внушает, что вот это маленькое пятнышко вовсе не тень от солнца, а ужасная грязь, от которой тебе вряд ли отмыться.

Но ты не согласен, бежишь мыться, куда он тебе указывает, а там – тьма, грязь, и ты в ней еще больше утопаешь, пачкаешься, теряешь силы, отчаиваешься.

 Ты хочешь любить, любить так, как Богом установлено, свободно и радостно, а тот, другой, внушает: нет, это рабство, кабала, подчинение закону, унижение, ущемление личности.

Вот и восстает эта твоя личность до того, что начинает цинично обращаться с другими.

А если все-таки по-настоящему любишь, он смущает тебя противоположными помыслами: нет, на самом деле ты не любишь, только притворяешься, играешь роль, выпендриваешься, как ты сказал.

И после этого ты сидишь в луже отчаяния, так что пошел бы и удавился.

Или хочется от обиды морду кому-нибудь набить, опять же, с отчаяния – мол, чего зря стараться, всё равно хорошо, по-божески у меня никогда не получится! Я же пал, падаю, снова и снова, пусть не в деле, так в мыслях, уже неважно.

А он говорит красиво, по-доброму, мягко, ласково, убеждает, показывает, склоняет, иногда страстно, призывно, настойчиво, будто заботясь о тебе, как мать о сыне, человек о любимом человеке.

Но всё это – обман, ложь, только для того, чтобы ты потерялся, заблудился, отвратился того единственно верного и реального пути, по которому хочешь и должен идти.

И когда ты удовлетворяешь этому его желанию, думая, что удовлетворяешь своему, вдруг, в какой-то момент ты ясно видишь, как ошибся, что там, за этим кажущимся теперь, сейчас светом, радостью, удовольствием, – там ничего нет! - зловещим шепотом сказал Трильи, глядя на друга яркими, сумасшедше сверкающими глазами. – Ничего, кроме боли, тоски, усталости, отчаяния.

А он еще и подливает масла в огонь, дескать: а-а, вот как ты ошибся, это же ты сам ошибся, ты же свободный человек, чего же ты послушал меня? Надо было выбирать – вот так, так и так…

Но нет, не дай Бог и тут поверить этому выродку, потому что и тут снова – ложь, ложь, ложь! И тьма беспросветная.

У него нет жалости, ничего даже человечески доброго, Андреа.
Он строит любые козни и насмехается, использует всё, что подворачивается под руку, лишь бы утопить тебя в собственной печали, отчаянии, в грязи.

А я не хочу, Андреа, и уже не могу утонуть! Потому что я видел Свет, я чувствовал Его! Помнишь, я говорил об удовольствии Духа? Но нашими, человеческими словами это не изъяснить. Невозможно выразить так, как подобало бы.

Это слишком, это сверхъестественно! Но если хотя бы попытаться – вот, не знаю, вспомни хоть плотское удовольствие, помножь его, эти жалкие мгновения самых сильных своих ощущений, на миллионы, миллиарды раз.

И этого будет мало, чтобы описать и представить ту настоящую, подлинную радость от всего, что ты делаешь и видишь.

Радость по Богу, вечную, непобедимую, непоколебимую ничем, никакими кознями, никакой ложью и тьмой, никакими внешними муками и даже смертью!

И если ты, от слабости своей, хотя бы только раз победил ту грязную сатанинскую тварь в себе и испытал хотя бы след этого духовного удовольствия, этой радости бесконечной, наполняющей каждое мгновение твое, всего тебя, через край, - ты возненавидишь тьму и захочешь бороться, чтобы вырваться из нее навсегда и жить!

Жить уже по-настоящему, по-божески – свободным.
И только тогда ты сможешь различать и побеждать мерзость каждый раз, когда она лишь подбирается к тебе.

Возможно, да, оступаться, но вставать и идти дальше.

Потому что с тобой будет Бог.
И нет в мире Друга важнее, сильнее и вернее.
Человекам невозможно – но всё возможно Богу.

И когда понимаешь это, тогда снова и снова испытываешь именно это бесконечное ощущение – неизъяснимое чувство радости настоящей свободы.

Твоей свободы в Боге, и бесконечного Бога – в самом тебе.


*     *     *


Эдвин бежал за Элис, не отставая, поэтому без труда нагнал ее возле темной садовой беседки.

Девушка плакала навзрыд, повторяя: «Неправда! Неправда!»

-Элис! Ну, зачем же так-то? Они все помирятся, вот увидишь. Ну, успокойся, не стоит, пожалуйста, - почти взмолился он, подавая ей свой платок, а она всё отворачивалась, хотя в темноте и без того почти не было видно ее лица.

-Зачем они так? Как же они не видят! Ой, дураки, дураки! – причитала Элис. – Ничего не знают! Они папу совсем не знают! Он такой… он совсем не такой, понимаешь!

А мы все просто жалкие козявки, ничего не знающие, а судим обо всем, будто знаем! А кругом такая непонятная и красивая жизнь, Эдвин! И как будто без нас!

Потому что будто никто не видит этой красоты, не замечает, что она – во всем! Во всем, и это ценить надо, беречь! Понимать не хотят, что ли? – она немного успокоилась, зашмыгала носом, взяла у друга платок. – Вот, жучок какой-нибудь под ногами ползет по своим делам, торопится. Куда, что за мысли его влекут?

-Их отсутствие у него давно доказала биология, - мягко усмехнулся Эдвин.

-Ну вот, и ты туда же! Откуда она знает, эта твоя биология? – возмущенно воскликнула Элис. – Как можно так безапелляционно судить, что у жуков нет мыслей, если за столько веков до самого последнего времени никто так и не сформулировал точно, не определил, что же есть сама мысль!

Так, одни только предположения, бла-бла. Или вот, я читала в одном научном журнале, что у дельфинов, возможно, есть собственная цивилизация, язык свой, может, даже письменность…

-Это как? – еще больше улыбнулся Эдвин. – Вилами по воде?

-Да ну тебя! Ты опять! Пойми ты, ко всему доброму и хорошему людей только вера в Бога, в истинное знание может подвигать! И папа…он…, - она замотала головой, не в силах подобрать слов. – А Андреа его так оскорбил! Что он знает?!

Эдвину не в уме, а в самОм размягченном, словно подтаявший воск, сердце вдруг представилась не Элис, а Надя Печалина, как она стояла тогда в углу, в школьном коридоре, и плакала о Диме Бухрине.

-Элис, - он бережно развернул ее к себе, силясь разглядеть глаза. – Я так люблю, когда ты так споришь, ты становишься такая…, - он, не отдавая себе отчета, быстро нагнулся к ней и поцеловал.

Словно пуховым перышком лица коснулся, или веткой невесомой, листом молодым, зеленым, неслышным.

Но Элис почувствовала.
-Ты…что? – еле выговорила она, сразу же отпрянув.

-Прости, если тебе неприятно, - Эдвин сам растерялся своей смелости. – Просто с тобой очень хорошо, Элис. Ты же сама говоришь, надо любить и ценить то, что у нас есть, беречь это…

-Я тебя ценю, но…, - в голосе ее послышалось даже ожесточение. – Нам с тобой не о том сейчас думать надо, а об учебе, экзаменах, чтобы полноценными людьми стать, пользу обществу приносить, - она вдруг поняла, что за весь вечер не удосужилась спросить у него ни слова о том, как он готовится к своим вступительным в университет Кандра – Эдвин шел на факультет физики.

А ведь он-то спрашивал ее про занятия на курсах по подготовке в медицинский. И Элис стало стыдно.

А Эдвин, кажется, почти неслышно засмеялся.
-Ты говоришь теперь, как та ваша грымза школьная, что запрещала девчонкам серьги носить и о мальчиках думать. Вот я и тебя опять спрашиваю: почему же невозможно это совмещать-то?

-А зачем? – с вызовом ответила девушка. – Придет время, когда смогу совмещать, тогда и совмещу. А сейчас силы растрачивать…

-Значит, тебе на общение со мной сил жаль? – невесело усмехнулся Эдвин.

-Н-нет, я не то хотела сказать, - спохватилась она.

-Со мной тебе, значит, неприятно, ну… Может, приятно будет, если я тебе привет от Вито Моранио передам – я его в центральной библиотеке Туза встретил на прошлой неделе. Он в мореходку готовится, по стопам отца, - насмешливо продолжал Эдвин.

-Спасибо, конечно, но от Вито – неприятно, - Элис, пересилив, наконец, собственную возмущенную гордость, смягчилась. – Эдвин, прости меня, пожалуйста. Я просто… Меня эта ссора взрослых очень расстроила. Я словно не в себе. Я ведь тебя даже про учебу не спросила…

-А что спрашивать – готовлюсь, читаю, задачки решаю, вот и всё, - фыркнул Эдвин.

-А твои друзья из России тебе пишут, звонят? Ну, через Интернет, через коннектик?

-Нет, - коротко и жёстко ответил он. – Шлисси всё «глушит». Обычной почтой было несколько писем от тех, кому я новый адрес дал. Но, знаешь, на бумаге у нас народ давно уже писать разучился, - Эдвин с грустью усмехнулся.

-Ну, и как ты без них? Без этого общения?
-Как? А что, не видно? Нормально. Везде люди живут, - у него получилось почти беспечно.

Даже в темноте Эдвин заметил, как за всё время их разговора Элис сникла, как она была подавлена.

-Слушай, Элис, ты о взрослых не переживай, они разберутся, всё уладят. Ты знаешь, мой отец ведь очень любит Ирен, - вдруг неожиданно для самого себя сказал Эдвин.

-Откуда ты знаешь? – снова вспыхнула Элис.

-Слышал, родители однажды здорово ссорились по этому поводу, и мать назвала отца «выжившим из ума бесстыдником». Ну и что? Всё равно, помирились же…

-Прекрати мне об всём этом говорить! – гневно крикнула Элис. – Это их дело, они взрослые люди, сами разберутся.

-Ну, так и я о том же, - миролюбиво протягивая ей, возмущенной, руку, сказал Эдвин.


*     *     *


Николай тоже ушел на улицу, просвежиться, выходка Андреа его здорово расстроила.

Было жаль Александра, Ирен, Ольгу, Мэриан с Паулой, но слов утешения он не знал и не смог бы подобрать. Поэтому просто ушел. На веранде остались одни женщины.

-Ирен, прости нас, - почти плача, одна за другой стали говорить они соседке. – Но ведь это правда, что Андреа сказал про нас. Прости, ну что поделать, если все мы такие, а твой Сандро – такой! Ну, как же на него не смотреть…так?

Ирен обвела их спокойным, грустным взглядом.
-Не стоит извиняться. Я знаю.

-Господи, как ты со всем этим живешь? – всплеснула пухлыми руками Мэриан, и ее доброе, полное лицо сморщилось от горечи. – Если знаешь…
Я вот, с некоторых пор, если увижу, какая на моего Рафика чуть приветливо посмотрела, так вцепиться ей в волосы готова, как она смеет. Потом успокоюсь, конечно, и даже жаль их всех…Но тут вот, нате вам, сама на чужого мужа заглядываюсь. Стыд! – она закрыла красное лицо широкой ладонью.

-Физиология физиологией, красота красотой, но мы, правда, виноваты, надо как-то себя сдерживать, - согласилась Ольга.

-Так вот вы на этом и Учитесь сдерживаться и стыдиться, - мягко уговаривала их Ирен, больше других обращаясь к тихо плачущей Пауле. – Так душа очищается. Вся эта ситуация – это как поход в баню: пока не сходишь, не отмоешься.

-Очень уж…, - всхлипнула Паула, - больно…
-Больно, - согласилась Ирен.

-А тебе, тебе разве не больно про нас такое слышать?

Теперь сама Ирен как-то слишком уж виновато улыбнулась.

-Послушайте, я еще вам не говорила то, что сейчас скажу. Разве что как-то раз Пауле.
Просто был у нас с Сандро не один разговор про всё это…

Да, мы немного чуднЫе в этом смысле. Но постарайтесь понять, милые вы мои, добрые мои друзья, - проникновенно говорила она. – И прошу не перебивать, пожалуйста! – протестующе, с болью взмахнула рукой на Ольгу. – Мне часто стыдно за свое счастье с ним, с Сандро, за то, что недостойна его, а оно у меня есть.

Я ему как-то сказала, что мне до боли, до слез иногда жаль женщин, которым он нужен, которые хотели бы, чтоб он был с ними.
Так жаль, что, если б он только сам захотел, то я бы его просто…, - она испугалась, что сейчас шокирует всех своими словами, но все же договорила. – Я бы его просто…отпускала к ним, всем, по очереди, не знаю, или к кому-то насовсем, если он хочет…

А он, когда это услышал, так стал смеяться – вы знаете, как он умеет смеяться, будто солнце тебя согревает. И пошутил потом, что одного на всех может не хватить.

-Дурочка, зачем ты нам всё это говоришь! – всхлипнула Мэриан. – Нельзя такое говорить, понимаешь!

Женщины сидели, придавленные, словно прессом, признанием Ирен.

Наконец, Ольга сказала с грустной улыбкой:
-А я думаю, Ирен права, молодец, что решилась сказать такое. А что до нас, то – да, мы бы, точно, порвали Сандро на такие кусочки, что никому бы и не досталось.
Так что, слава Богу, что он – только твой муж, Ирен.

Ирен покачала опущенной, потяжелевшей головой:
-И всё же, простите меня. Вы – простите.