Реальность невидимого

Разговор о самобытном, сильном, художественном даровании всегда не прост. В случае с художником Асланом Уянаевым он усложняется рядом факторов. Это прежде всего его индивидуальный, новый, сложный художественный язык, зачастую устремленный за пределы вербального языка.
 «Говоря о живописи, всегда приходится оправдываться», – заметил Поль Валерии, огорчаясь, что о цвете, красках словами не сказать, и опровергая себя, утверждал -искусство всякое  живет словом.
Существование  жанра - экфрасис-словесное выговаривание произведений изобразительного искусства его слова подтверждает, но живопись Уянаева живёт вне и над словом.
 Еще – специфика современного абстрактного искусства как бы исключает устойчивые и безусловные критерии анализа и оценки.
 Ударение в таких текстах на очень зашифрованную духовную информацию, субъективные догадки,видения.
Под прикрытием, объяснением, что удел этого искусства  – порождать либо немое молчание, либо отчаянный крик следуют констатации, многозначительные и малопонятные комментарии. При этом внятно обозначить грань, где эти крайности возникают от избытка эмоции и мыслей, где – от их отсутствия – сложно. Если установить рядом картины Уянаева с теми, где затушена только пустота, ясность, наверное, была бы. Есть методы другие – известные видимо только посвященным. Но то, что под лозунгом – только свободная воля творца – находят приют тысячи самозванцев и единицы призванных и сам масштаб этого явления  – надо признать – одна из особенностей современной живописи. При этом в зависимости от пристрастий, вкуса, честности интерпретатора – терминология, эпитеты и т.д. обращенные к картинам, где только беструдная  имитация даже немоты и картинам где удары кисти – кардиограмма сердца с неизвестным рисунком нарушения и восстановления его ритма – неразличимы.  В каждой картине Уянаева проступает этот рисунок и его верное прочтение из-за первичности, непредусмотренностей не только сложно, но, наверное, и невозможно.
Впервые я увидела его картины в отчем доме Аслана, в Вольном Ауле. Удивление, радость и нетерпение от необходимости понять, о чем с такой любовью, болью и счастьем, так уверенно и растерянно говорят эти линии, лики, краски отодвинули день. Сила и свет, бессилье и мрак, печаль и ликование в переплетении и противостоянии создавали загадочную, непроницаемую ясность, которую понять было невозможно и очень важно было понять. Властное притяжение, магнетизм исходившие от картин, захватило, не отпускало. 
Мать Аслана, Марьям, с тихой, светлой улыбкой, угадав мое состояние, сказала: «Я тоже не понимала и сейчас мало понимаю в них. Успокаиваю себя тем, что он сам не все в них пережил и понял. Какое сердце такое переживет и выдержит. Откуда в одном человеку такие силы? Нет. Я просто знаю, что как-то он сделал так, что они живые. Эту он подарил на день рождения. Сказал – в ней твоя жизнь, все что ты испытала – счастье и горе. Ты увидишь и узнаешь себя. И действительно  – каждый раз, когда смотрю на них, вижу другое. Они меняются. И он рядом. Когда плохо мне  – сяду напротив его картины, долго смотрю, и легче мне».
После, в Петербурге, в мастерской Уянаева, увидев его многие работы, прочитав статьи искусствоведов о нем, я вспоминала слова Марьям. Все, что было сказано в умных проницательных текстах профессионалов, она вместила в несколько фраз.
"Чтобы понять картины Аслана, надо быть его сообщником. Надо смотреть на его линии сердцем и  сердце должно быть зрячим."
Аслан приехал в Ленинград в 1985 году, после окончания инженерно-строительного факультета КБГУ. Город сразу подчинил, взволновал.
Эрмитаж был не зовом, потребностью – деталью обязательной программы, а стал судьбой, местом встречи с собой и местом выбора. Он блуждал по его залам со сразу возникшим чувством тревоги, уходя из одного зала и возвращаясь, как будто что-то потерял и должен найти непременно.
И почему-то перед «Портретом старика в красном» Рембрандта, под его взглядом –  ясная, внезапная мысль: буду рисовать. Дерзкое, уверенное  – смогу. Смотрел Старик в красном снисходительно и с печалью, без желания его узнавать. Это было не так важно – он вскрыл желание, скрытое в нем самом. Он разбудил чувство, вытеснившее все остальные, и все его существо, наполненное этим желанием, ликовало…
Приблизительно так, но точно – именно перед Стариком, было принято решение. Твердое, определенное. Был выбор. Точка и место отсчета  – зал Рембрандта в Эрмитаже.
Уянаев идет в Академию художеств. Выполняет задание по рисунку, и экзаменатор, удивившись уверенности, свободе, точности линий, спросил: «Где вы учились живописи?». – «Нигде и никогда». Его сразу зачисляют вольнослушателем. Большего он не хотел.
О первых и самых трудных годах в Ленинграде Аслан не сказал ни слова. Но представить не сложно. Один в чужом городе, без работы, жилья, денег.
Моральные терзания: отец требует возвращения домой и категорически против решения и выбора сына. Известный в республике человек, Мажмудин Уянаев трудился и жил прежде всего для семьи, и его культ был безоговорочным. Создав своим детям все условия, создав достаток, позволяющий выполнять все желания и капризы детей, он при этом жестко соблюдал традиционное балкарское воспитание, в котором послушание отцу, матери, старшим было ненарушаемой нормой. А здесь бунт. И мучительной была не только вольность сына и непонимание его решения. Был страх – большой город проглотит, растопчет сына, иной мир затянет, растворит сына, который был гордостью, который был утешением – успехи и только успехи в спорте, учебе. И вера, что неизведанные в доме трудности, нужда заставят сына вернуться, подтолкнула к жестокости  – никакой поддержки, связи.
Спасался Аслан рисованием – бессонным, вдохновенным, неустанным. Результат – через пять лет в 1991 году без всякой поддержки состоялась первая персональная выставка в музее Достоевского.
Одна из глубоких аналитиков современного искусства Москвина, побывав на ней написала рецензию с ключевым предположением: «Возможно, мы присутствуем при рождении уникального явления в искусстве». Последующие выставки – в Берлине, Кельне, Лондоне, Милане и т.д. - утвердили, усилили оценку «новое явление». Художник Хамид Савкуев, выражая собственное мнение и мнение других коллег констатировал – «Аслан создал свой стиль, придумал собственную форму».
 Одна из подарков судьбы, заслуженное вознаграждение от нее - Уянаева принимают на работу в Культурный центр Пушкина, 10, где ему выделена просторная мастерская. Сам центр - явление в культурной жизни Петербурга с момента своего создания по сегодняшний день, явление исключительное.
Находясь в географическом центре северной столицы, он стал духовным ее центром, символом интеллектуальной, творческой свободы, островком Серебряного века и островком из века будущего.
Его президент Юрий Андреевич Рыбаков говорил при нашей встрече:
«Я знаю Аслана без малого 20 лет. Это сегодня один из самых популярных, оригинальных и талантливых абстракционистов в Санкт-Петербурге. То, что его не знают на родине в качестве выдающегося художника, весьма странно.
 Он начал сотрудничать с нашим центром еще в 1988 году. Мы отстояли этот дом перед городскими властями, чтобы сделать здесь своеобразную коммуну художников и музыкантов.
Он – уникальное явление, и каждый художник, который здесь работает, действительно уникальное явление. Аслан, в свою очередь, удивляет, восхищает меня неизменно. Каждый раз он находит новые художественные возможности, создавая удивительно тонкие, удивительно гармоничные работы с очень индивидуальным стилем.
Его работы пользуются огромной популярностью у подлинных знатоков живописи и подлинных художников. Я убежден, что его творчество займет весьма достойное место в истории культуры не только Санкт-Петербурга, но и в истории всего современного искусства.
Удивительная гармония, причем противоречивая подчас, спорящая внутри себя друг с другом, в тех элементах, которые он ищет, с элементами коллажа, с элементами внедрения математического расчета, интуиции.
Абстракционизм - это такая штука, которая на самом деле чувствуется интуитивно. Искусствоведы скажут много красивых и умных слов, но каждый, кто увидит работы Уянаева, поймет как это мужественно, как это богато, как это ново».
В старой школе живописи было понятие «люминарист», означающее качество художника, который ставит свет вне обычных законов, придает ему необыкновенный смысл и многим жертвует ради него. В живописи Аслана подчиняет такой свет.
На его фоне, на фоне смывающего, размывающего, сносящего и воссоздающего света, осязаемое движение неподвижного.
Все стихии, формы их угроз и утешений, движений и замираний мечутся во многих его работах.
 Идеи художника действительно носят характер «вещей спасенных при кораблекрушении, носят меты катастрофы и знаки для спасения. От них, думается, его любовь к древним цивилизациям, и это чувство угадывается в его картинах. Вызвано оно, конечно, не тем, что в абстрактной живописи возврат к древним и общим основам человеческого бытия выступает уже как технический прием. Оно как бы одно из средств придания какой-то универсальности и проясненности крайне условному косноязычному художественному языку и обращение к этим основам просто как бы один из элементов этого языка.
У Аслана по его признанию, искусство древних интересно тем, что его создатели открывали дверь в бесконечность, вселенную и оно помогает понять настоящее, разглядеть будущее.
Печати не забытого, повторяемого, отклоняющего  теорию об эволюции мира, знаки первотворение, предвосхищающее конец, и конец обольщающий возможным началом – одна из личных и важных тем художника, которая присутствует во многих его работах. И она пересекается с тайной   бытия заложенного также в искусстве  древних.
Думается, что творчество Уянаева очень условно, можно соотнести  только с одним  направлением и конкретно с «художественной абстракцией».
Да, он широко использует обобщения, ориентированное на особенное, акцентирует на сущностные моменты бытия, избегает предметности. Но ни в одной его картине нет «ксерокса культуры», чисто технологических приемов, заполняющих пустоту. Нет трансформаций базовых ценностей, размывания граней между безобразным и прекрасным, демонстративного минимализма средств, обнажающих минимальность дара, и т.д., что дискредитирует, доводит зачастую до шаржа, пародии эту сферу культуры, что является по сути вдохновенным воспеванием поражения человека и искусство. У Уянаева – противоположность и противостояния этим свойствам современной живописи. Он также, пожалуй, один из немногих, будучи причисленным к элите современного абстрактного искусства, рассматривает свое творчество как «письмо к человеку». Известно, что само это искусство, наоборот, декларирует невозможность какого-либо диалога и, надо заметить, успешно достигает этой цели. У Уянаева же отважный и неиссякаемый интерес к человеку, его загадке, обращенность к иному собеседнику, доверия к нему.
В  «Разговор с Гойей» Иво Андрич безответно вопрошает: "Какового это призвание? Что это за неодолимое стремление вырывать из мрака небытия, чем является эта связанность всего со всем, чтобы из этой пустоты вырывать частицу за частицей жизнь и мечты человеческие, воссоздавать и утверждать их…
Художник – отступник в высшем смысле слова, осужденный на то, чтобы нечеловеческим напряжением сил обогащать какой-то высший, невидимый порядок, нарушая низший.» Эти слова могли бы быть комментарием ко многим работам Аслана. В частности к его «Композиции. 2512». Эта картина может служить иллюстрацией к великим книгам всех мировых религий, иллюстрацией к антологии мировой поэзии и всемирной истории. Или к очень личной самостоятельно вылепленной молитве в дневнике. В ней пульсирует стихия неба, океана, гор. И на краю у островка Земли – стихия жизни. Вывернутое с корнем дерево прячет человеческий зародыш и его обнимает огромная птица, которая знает, как спастись, что спасать. Свобода, спокойствия, любовь в этих красках, в их превращениях, перетеканиях, создают властную энергетику духа, красоту мастерства, выстраданное и честное признание о редком, отважном, трудном опыте души.
Хамид Савкуев при встрече с ним говорил: «Уянаев на сегодня один из ярчайших представителей абстрактного искусства. Его композиции интересны тем, что он затрагивает вечные вопросы,которые всегда существовали в культуре, в ретроспекции. Он очень мужественный и сильный художник.
Тот стиль и то направление в котором он работает наделен признаками большого стиля. Общеизвестно, какая редкость сегодня личность, пассионарий каким были Аккизов, Кипов. Мне кажется Аслан Уянаев такая же крупная личность. Убежден со временем он может стать ориентиром нравственным и профессиональным».   
Бергсон подчеркивал, что иррациональная интуиция, как дар, дается немногим. Уянаев щедро ею наделен и также щедро использует все возможности своего уникального дара.
Если он подошел к холсту, взял кисть – без определенного замысла, образа, мысли, подошел к мольберту и провел первую линию  – возникают образы, сюжет, идея. Полное доверие к руке, подчинение ей и тому, что ее ведет… Раздельные, дробные, безостановочные, повторяемые, ускользающие штрихи, линии на глазах вырастают в картины.
Отталкиваясь от вспышек воспоминаний, напоминаний, он следует за глубинной своей интуицией, выступающей в изначальном смысле – «пристально смотрю».
 Управляемый только внутренним зрением, внутренней необходимостью, он сосредоточенно, вдохновенно, одержимо трудится. Импульсивно, произвольно возникший образ захватывает, увлекает и диктует цвета, ритмику, знаки.
 Интеллект, отстраненный взгляд у художника подключаются позже, когда на холсте выступили очертания, направление замысла, который неосознанно, молчаливо вынашивался им. Каждый раз его проявление неожиданно, и художник вглядывается в него, как в неизвестное и преображенное отражение себя в новом странном зеркале. Соглашаясь и теряясь перед новым образом, он уже сознательно управляет им, дополняет, меняет, укрупняет и стушевывает – здесь работают его абсолютное чувство меры, художественного такта, мастерство.
 И вспоминаются слова средневекового китайского мастера Ван Вэйя: «…играет рука в забытьи, и годы, луны вдаль идут и в вечность – и кисть пойдет искать неуловимые тайны, и сердце следует за вращением кисти», –  которые могли бы быть эпиграфом ко всему творчеству Уянаева. И не удивительно, что с этими поэтическими, торжественными образами прямо пересекаются слова Аслана, прозаические, краткие, немного приоткрывающие его мастерскую:
– Во время работы хороший художник  – это в каком-то смысле мертвый художник. Ни эмоций, ни мыслей. Он в это время – только инструмент, ни о чем не думает. После смотрю  – попал или не попал. Как выстрел. Если не попал  – вижу. Иногда, так нечасто – радость. После взгляд со стороны, после – попытка понять – откуда, куда. Задача одна – что бы в моих картинах не было пустоты. Пустоты для меня. Стыдно и бессмысленно имитировать, фокусничать. Есть в душе что то или нет – это элементарная честность. То что по цвету не так, по пластике – чувствую. Очень редко бывает удовлетворения. Но совершенных и завершенных картин очень мало вообще. Иногда интересно незавершенность, утаенность и то что за ними стоит. Огорчает ли меня, что мои картины могут быть понятны и поняты не многими? Это, конечно не радует, но и не огорчает.
Когда вижу картину, которая принадлежит руке человека талантливого и близкого мне по духу – счастье – значит я не одинок».
Если в живописи – абстракция, в речи Аслана только конкретика, констатация. И его правда. Ничего больше. Живопись действительно самое не суетливое из искусств по природе своей. При этом не суетливые художники – радостная редкость. Аслан принадлежит к ним.
Петербургский художник Евгений Вячеславович Тыковский, говоря об Уянаеве, не скрывал радости:
– Он сохранил детство. Аслан - один из немногих,  кто ни в своей жизни, ни в своей живописи не считает нужным идти на компромиссы. Когда я смотрю на его картины, возникает ощущение, что они безинвариативны, ощущения как от работ прошлых выдающихся художников. Магнетизм и неповторимость их невероятны и прекрасны.
Сегодня десятки тысяч стали художниками. Но как раньше, и сегодня тех, кто действительно художник, на пальцах можно пересчитать. Аслана я назвал бы одним из первых. Он один из лучших колористов в современном искусстве".
Уянаев картинам названия не дает. Считает, что это сужает, направляет взгляд зрителя, и прав. Но есть и другое – им практически невозможно подобрать определенное название. В каждой  – такая многослойная, контекстуальная глубина и такое пространство для интерпретаций  восприимчивому созерцателю, что каждый улавливает и угадывает свое.
Художник обозначает все свои работы композициями, и это, пожалуй, наиболее верно подобранное к ним имя. И здесь менее всего выступает тень опыта Кандинского. На мой взгляд, несколько ошибочно искусствоведы предполагают, что в работах Уянаева ощутимо влияние В. Кандинского и К. Малевича. Если оно и прочитывается – только возможно в период раннего и предположительного ученичества. В «Композициях» Уянаева сохраняется первоначальный смысл понятия – композиция, то есть примирение. Не только всех нюансов и элементов, участвующих в создании картин, их взаимосвязи, а примирение разных стихий, очень тесно соседствующих в его работах. Если и не примирение, то усилия смягчить неизбежность их взаимопродолжение. Рядом - неотвратимость смерти, отчаяние от непостигаемости тайн Земли и космоса, от повторяемости и бессилия человеческого опыта и вечное новорождение жизни.
Так же преобладание в его картинах формы квадрата абсолютно свободно от внешнего влияния и даже выбора. Госпожа случайность – у отца, крупного фермера скопилось много мешков, от кукурузы, пшеницы. А распоротый мешок – идеальный квадрат, мешковина  – идеальный холст. И квадрат Уянаева не только эмблема внутренней гармонии чисел, церемониальной магии и т.д. Тем более не тень «Черного квадрата». Просто совпали случай и сущность. И эта форма у Аслана – символ равновесия, уверенности, вкуса к определенности и такого же не утоляемого интереса к непостигаемому, неопределяемому. Например «Композиция. 0234». В ней непредвиденное, не учтенное столкновение ряда сюжетов, событий и преобладающего предельного состояния, всегда по сути противоречивого неожиданно подводят к примирению. В ней можно увидеть щенка выплывшего из моря, на дне которого утонувший город. На огромном небе новорожденная луна или остывающее солнце.
Эта перекличка миров, богатство цвета, внезапность образов, смысловая и эмоциональная неисчерпаемость несут в себе элемент гипноза.    
«Отражение элемента стиля во внутреннем значении, состоящем из языка эпохи и эпохи своей национальности, – одно из обязательств художника», – утверждал Кандинский в своем странном трактате «О духовном в искусстве». Избытками обобщений, акцентами на универсальные категории вообще искусства и схематичными признаками конкретно абстрактного, родоначальником которого он считается, в своем теоретическом труде он указывает на признаки, просто неизбежные у каждого подлинного художника. Вне всяких обязательств.
Как отражается национальное в картинах Уянаева? Вопрос сложный. Открыто, знаками, орнаментом ни в одной работе он не указывает на национальную принадлежность, что естественно для его стилистики, сути.
«В каждый приезд, каждый год он едет в Верхнюю Балкарию. Я знаю –  часть его души там. Возвращается успокоенным, как будто что-то очень важное для себя он там нашел. Любит он это место и все, что связано с народом. Особенно селение Шаурдат, после депортации не восстановленное. Его развалины он фотографирует бесконечно. Признался: мечта у него –  там, где была старая школа, там, что от нее осталось, построить себе мастерскую. И я так успокоилась: если он чего-то сильно захочет, то добьется. Так всегда было»- с улыбкой говорила мать Аслана.
Духовный национальный ландшафт в творчестве Уянаева и шире – в абстрактном искусстве, одним из особенностей которого является абстрагирование от временного и внешнего, – тема сложная. Прямые указательные знаки, орнаментальная однозначность или плакатное провозглашение у него вообще исключаются. Как все сокровенное –  эта составляющая его мира –  затаенно присутствует в нюансах.
Оттиски памяти в его живописи отражают, конечно, Верхнюю Балкарию и то что он вкладывает в понятие дом и тропинку к дому. Философ Ильин писал про горы: «Это восстание земли, которой Бог не позволил распасться в ничтожество, а сохранил в форме вознесенной к небу молитвы, а человеку повелел созерцать эту таинственную запись прошлого и постичь ее сокровенный смысл. И называем мы великий подъем глубин, бунтующую против приглаженности, беспомощности равнины мольбу – горами». В работах Уянаева прочитывается постижение гор и их присутствие  значительно углубляющее это наблюдение мыслителя. Они у него  – стихия, они – свидетели сотворения мира и свидетели его исчезновения. Замечено, что все художественные стили прошлого, настоящего и будущего живут в природе. Подчеркну –  они вычеканены в горах наиболее рельефно и преобладает в них искусство абстракции. И возможно определенный и уверенный  выбор Асланом этого языка, где то может быть объяснен и тем, что он горец, балкарец по своей сути, происхождению. Инаковость его образа мира,  характера, генетической памяти,  опыта органично, сознательно и бессознательно заложены  в его картинах. 
Эти наброски хочу закончить словами петербургского художника Сергея Ковальского: «В Аслане Уянаеве сразу  чувствовалась какая-то притягивающая сила, сила, которая бывает у настоящих художников.  И меня радует, удивляет его упорство. Он прекрасно понимает свою натуру и следует именно прирожденному зову. Его волнуют вопросы вечные.
У него очень хорошая связь с природой, с той природой, которая является сутью нашей планеты Земля. Может быть, это можно назвать «ноосфера». Я думаю, что уникальный вклад Аслана в формирование нашей ноосферы будет углубляться. Его еще ждут новые  открытия. Глядя на его последние холсты, я понимаю, что он подошел к новому, сложному рубежу, –  он будет, возможно, иной, но такой же значимый ,непредсказуемый и прекрасный.
Время покажет...
;