Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью...

                ПОЛЕМИЧЕСКИЕ ЗАМЕТКИ    

«Говорят, что истина лежит между двумя противоположными  мнениями. Неверно. Между ними лежит проблема».
И. В. Гете

В 1985 году условные, неуклюжие знаки – перестройка, гласность – были запущены в жизнь, и в Отчизне нашей вновь начался неигровой, стихийный карнавал.
Азарт маскарадного кружения, живописность переставлений после толчков этих многое изменили, мало что обновив. Такое усердное  соблюдение трагикомедийного жанра требовало особого дара, и он был.
Конечно, у каждого своя правда об этих нескучных, исторических годах. Есть правда безусловная. Внешние признаки тоталитаризма начали сноситься. Во всяком случае, самые архаичные и убогие. И власть, по-прежнему оберегая свой абсолютный культ и свое право воплощать все статьи Уголовного Кодекса, вдруг одарила гласностью.
 Неглупые люди, изобретающие понятия, видимо, поняли, что сразу замахнуться на свободу слова очень уж наивно. Подобрали нелепое, но впервые в нашей политической мысли адекватное реальности слово – гласность. Оно так застенчиво скрывает в себе и глас, и вопль, и пустыню. И в хлынувшей лавине обобщений, вопрошаний, исповедей было много именно гласа вопиющих в пустыне. Но было и другое.
 Было полнокровное многоголосье, вкус воли, было мужество духа, тоска по подлиннику и подлинному.
 Оно утолялось открытиями, укрытыми за занавесом железным, и  изданиями запретного, отмененного здесь...
 Державная тема разноуровневой, но ожидаемой, необходимой волны – осмысления опыта диктатуры в судьбе, в искусстве, жизни.
 Искали истину, себя, надежду. Это во многих публи¬кациях. Назвать, проанализировать, покаяться – и называли, анатомировали, каялись. Первыми те, кто совесть и боль культур, кто дожил с совестью и болью до 1985 года. Но сказанное происходило на каком-то далеком континенте.
В родной Кабардино-Балкарии шла и идет невероятная, особенная, автономная жизнь. Окопное выжидание, окопное предписание – остаемся в застое, плакатно и услужливо отражает прежде всего официальная литература и пресса.
 Дискуссии «Поминки по советской литературе», «Драма обновления», «Прощание с другой литературой» и т.д. и т.п., составляющие стержень серьезных всероссийских изданий, клокотаний и утиханий происходят у дальних, ошалевших и растерявшихся литератур. У нас же все неизменно и прекрасно. Что наработали – бесценно и свято. Ни знамена, ни представления, ни оценки менять не будем. Партийную лексику сменим на патриотическую, но не больше... Подобные установки прямолинейно и навязчиво присутствуют в разном отражении у наших «классиков», абсолютно уверенных в этом титуле.
 Отсутствие творческих, нравственных сомнений они афишируют сами, извне огорчить их указанием на образцы иные мало кто решается.
Конечно, придавленность  амбициями, страх перед молекулами правды может принимать формы разные. Но когда это публично провозглашается, видимо, предполагается, что все жители республики спасаются  своеобразной амнезией. Читая многие юбилейные, премьерные, предисловные тексты, «новые» книги, это предположение можно принять и не как крайность.
В эти странные и драматические годы единственным вознаграждением за хаос, смуту и распад во многих сферах жизни был возврат сохранившихся культур в пространство, где властвуют только законы духа.
Что было бесталанным, тусклым  стало пылью, рассеялось, а создатели штампов, мумий, схем, вынужденно, но безропотно отошли в тень.
 Энергия подлинного, вечного, живого сама отбросила все, что было истлевшим при рождении. И это произошло в каждой культуре, сохранившей волю к самоуважению и самоутверждению. Мы же только кричим о возрождении национальных культур, возрождая только то, что оставило эти культуры без иммунной системы.
 Балкарской литературе  есть чем гордиться и «кем оправдаться» перед самым высоким судом. Есть чего стыдиться. Есть ряд лавочников, шутов, лакеев, почему-то вы-бравших ремесло литераторов. Учитывая наш опыт, их своеобразие  естественно. Так же понимаемо, что именно эта категория сегодня суетлива и была суетлива всегда.
Признание Марины Цветаевой «Мне интересен творец, а не творение» – небесспорно, но оно, наверное безусловно, когда речь идет о современных авторах. И думается, что одной из причин равнодушия читателя к текстам живущих рядом с ним писателей – их духовные автопортреты, так часто и бесстрашно ими публично афишируемые.
 Бывает достаточно послушать выступление некоего поэта, столкнуться с ним и изумившись степени его холопства, интеллектуальной убогости, личностной тусклости, навсегда с недоумением отворачиваться от его сборников, в которых, наверное, что-то ценное и есть. Но это, возможно, будет оценено поколением, не обремененным непосредственным знакомством с автором.
 С понятием «творец», ассоциируемым с  значительностью индивидуальности, с отражением – в поведении и слове – независимого, духовного мира, достоинства и т.д., литераторы, зачастую, имеют мало общего. Что не всегда  вызывает интерес и доверие у читателя к их творениям. Но, есть, конечно, и объективные, всеобщие причины  реального и резкого сокращения прекрасного класса читателей, которое сегодня всех тревожит.
Видимо, действительно, массовый читатель исчез. И, на мой взгляд, это объясняется не внезапной эпидемией без духовности и даже последствиями социальных потрясений и обновлений. Массовый читатель был обязательным атрибутом советской цивилизации, которая сохранила сегодня почему-то худшие свои изобретения в некоторых экзотических окраинах. Остальное растворилось как миф. И наивно было бы пред-полагать, что уцелеет только непритязательный советский читатель. Но читатель, конечно, остался. Требовательный, чуткий к настоящему. Размышляющий, сопереживающий. Он, я думаю, читает и республиканских авторов. И было бы замечательно послушать его.
Пристрастность разговора была бы тогда освящена бескорыстностью, так редко присутствующей у самих литераторов.
Наверное, писатель, поэт, все же – не профессия. Но подавляющее большинство тех, кто именует себя таковыми, занялись литературой, видимо, как профессией. И зача-стую они отражали и отражают только разные ступени овладения ремеслом. Раньше был спрос, сейчас – нет. Но к понятию поэт, писатель профессионализм имеет все же второстепенное отношение. Я представляю, как изумился бы, например, Фолкнер, узнав, что где-то, по каким-то причинам, звание писателя девальвировалось. Без кокетства он признавал свой любимый роман «Шум и ярость» лучшим поражением. И настаивал, что он, каждый раз пытаясь выразить истину так, как она ему представляется – терпит поражения.
Такие сомнения, неудовлетворенность, такая оценка своих поисков, трудов, вдохновения – «поражение». Но на приглашение президента Кеннеди приехать в Вашингтон, где он, президент, дает в Белом доме обед в его честь, Фолкнер ответил отказом. «Ехать так далеко, чтобы обедать с незнакомыми людьми – несерьезно», – сказал он и не поехал. Удостаивать чести президента обедать с ним или нет, решал писатель, который знал цену своих поражений. Понятно, другой мир, трудно соотносимый с нашим, но без фолкнеровской внутренней свободы, без его сомнений и чувства достоинства настоящий писатель непредставим.
Уверена, если бы сегодня жил Кайсын – он бы, конечно, получал меньше писем, меньше публиковался бы, к его радости – сузилось бы количество форумов, встреч, поездок и все. Остальное – значительность, влияние, магия крупной индивидуальности и крупного поэта увлекали бы, подчиняли бы... Да, он не всегда выбирал, и на обед к президенту, наверное, поехал бы, но при всей скромности знал бы – он, Поэт, оказывает ему честь.
Повторюсь – многие процессы, которые за последние 10-летия национальные культуры, обладая инстинктом самосохранения, уже завершили, прошли мимо нас. В их числе и честная, естественная в неизбежности «ревизия авторитетов». Я думаю, что к старшему поколению литераторов предъявлять сегодня гамбургский счет – жестоко и бессмысленно. Большинство из них принадлежали иллюзиям своего времени, писали о временном и обличать, клеймить их, наверное, не надо. Но – отсутствие плюрализма в культуре, отсутствие усилий осознать опыт «диктатуры пролетариата» в искусстве, отсутствие условий для свободы слова – противоестественны и крайне разрушительны.
Вне понимания равнодушие старшего поколения, которое оно проявляет к будущему национальных литератур. А за равнодушием – страх перед новым и иным, неспособ-ность отвлечься от личных комплексов и амбиций, погруженность во временное и суетное. Один из эрудированных и успешных и талантливых наших литераторов очень серьезно в одной из своих работ доказывал, что «основа расцвета балкарской литературы в высоте воспитания писателей», « в  ладе между старшими и младшими». Убеждал, что соблюдение ритуалов бытового, национального этикета – ускоритель литературного развития. Здесь можно было бы возразить – в искусстве новое создается как правило на духовном бунте, развитие невозможно без различий, и чем крупнее, своебычнее художественные индивидуальности, тем динамичнее развитие, но тем неизбежнее и разлад. «Лад» конечно желателен, но во взаимоотношениях разных литературных поколений он встречается крайне редко. Наверное, еще и поэтому все эти годы в нашей литературной действительности царит усыпляющее единогласие, неизменное единомыслие. Двух мнений, двух разных мнений, высказанных только от любви и тревоги за судьбу родной литературы, от желания найти истину мы не слы-шали.
А если они несколько раз и прорывались, оставались почему-то не расслышанными. Надо ли оговаривать, как обедняет, искусственно замедляет развитие подобная непо-движность в литературной атмосфере.
И однообразные розыгрыши в виде однотонных рецензий, в которых все одинаково талантливы и необыкновенно правдивы, приложенные и к беспомощным, грубо ре-месленным произведениям так же чрезвычайно резко снизили читательский интерес к национальной литературе. Это – одно следствие «лада», второе – была возможность всему временному, бездарному утверждаться в литературе за «счет новых поколений».
В искусстве понятие возраста крайне условно, но не условность конкретные человеческие годы. 50-летние «молодые литераторы», зачастую соответствуют этому опреде-лению инфантильностью, скованностью провинциализмом даже при наличии бесспорного таланта.
Бесследно сквозь нашу литературу прошло несколько поколений, и этот процесс назвать естественным трудно.
Запоздалые, редкие публикации, многолетние ожидания, обессиливающее, непонятное равнодушие старших по перу – все вместе только усложняло и замедляло развитие творческих возможностей. Ведь подлинный художник тоскует не столько об оценке, сколько об угаданном, верном слове. Его может сказать критик, наделенный слухом к чужой записи, интуицией на подлинное и неподдельное, уважением к собственному имени, которым он дорожит и которое у него есть. Такое имя – реальная планка высоты, это «тонизирующее» средство, которое поддерживает, стимулирует, отрезвляет. Его отсутствие очень болезненно отпечаталось на эволюции начинающих писателей, которые десятилетиями носят этот ярлык, а зачастую и соответствуют ему  инфантильностью, скованностью провинциализмом даже при наличии бес-спорного таланта.
Теоретически каждому настоящему писателю необходим критик-собеседник, критик, чей вкус, чувство слова, бескорыстная, умная любовь к родной словесности поддержи-вают, отрезвляют, обязывают. На практике – не нужен.
У нас существует институт гуманитарных исследований. Доныне я не встретила ни одну работу его сотрудников, рассматривающих национальное искусство с постсоветских измерений, пытавшихся осмыслить последствия в нашей литературе тоталитарной идеологии. Также практически отсутствует реальная критика, которая должна, видимо, вырабатываться именно в «гуманитарных» институтах. Подчеркну, что в самые «немые» годы о критике не просто говорили, а кричали. Наперебой. Одни – с тоской, другие – с негодованием, третьи, казалось, просто с наслаждением. Едины были в одном – критики такой, какой она должна быть, – нет.
Из года в год со всей беспощадностью ставился диагноз, давались грамотные рецепты, обозначались симптомы – и все. То, что дальше этого не шло, подтверждают совпаде-ния, общность интонаций и аргументов статей на эту тему прошлых лет и сегодняшних. Но ясно одно – заблуждений во взгляде на состояние критики ни у кого не было. И в нашей словесности  писатели весьма эмоционально отме-чали озабоченность положением критики .
В схематичном обзоре «Критика и литературоведение», опубликованном в «Истории балкарской литературы», С. Алиева все проблемы прошлого в этой области разрешает  и объединяет фразой «закономерности развития», а взгляд на настоящее состояние критики восхищает трудно понят-ным оптимизмом. Уточню – критики. Вся парадоксаль-ность ситуации, на мой взгляд, в том, что мы, при наличии литературоведческой школы (в частности, работы Ф. Урусбиевой принадлежат зрелой филологической науке), не имеем литературной критики.
А поскольку подобное явление трудно втиснуть в формулу «закономерность развития», Алиева его не каса-ется.
Думается, что «на этапе становления литератур» закономерностью была особая значимость и самостоятельность критики – размывание грани между жанрами критики и литературоведения возможно только в зрелой большой ли-тературе, и то на каком-то определенном этапе. Если же стремиться  отобразить историю критики, то надо, на мой взгляд, признать, что такой «истории» нет. Ее заменяло, имитировало «писательское самообслуживание» и, увы, не только в 30-х годов.
Метод такого обслуживания крайне однообразен: неиз-менный список довольно изношенных и потускневших эпитетов блуждает по кругу от одного писателя к другому.
Судейские обзоры с раздачей мест, трафаретные «апте-карские» рецепты состояли из общих мест, более или менее увязанными с теоретическими абстракциями, дающими возможность  говорить обо всем и ни о чем.
Думается, что закономерностью развития для каждой молодой литературы на этапе становления было присут-ствие активно действующего критика с особой миссией. Заключалась она в стремлении развить и усилить нацио-нальное самосознание народа, обязать каждый талант, приходящий в литературу, национальной ответственностью разбудить в читателе интерес, доверие, гордость за культуру.
Мы и в этом аспекте торжественно незакономерны – в литературе нашей такая направленность эстетической мысли отсутствовала. Можно отметить книгу Кайсына Ку-лиева «Так растет дерево», но она значительна именно лич-ными, исповедальными размышлениями – чрезвычайно ценными для нашей духовной жизни. Но у него была своя миссия и свое предназначение.
Уместно вспомнить – в условиях жесточайшей цензуры русская критическая мысль программно, направленно обращалась к самым широким слоям читателей с задачей усилить чувство национального и человеческого достоинства. И независимость в суждениях критиков этого периода, беспримерный максимализм требований и оценок уточняли сверхзадачу, рядом с которой тускнело все временное, внешнее.
Художественным и аналитическим словом  на фоне су-губо литературных вопросов критик выходил к конкрет-ным проблемам, имеющим непосредственное отношение к жизни, человеку, нации. 
Часто цитируют слова Яна Парандовского: «Начальные стадии письменности настолько либеральны, что прини-мают всех, даже скромнейших тружеников пера. И тогда прилежный рифмоплет имеет такие же шансы на бессмер-тие, как и большой талант». Это, видимо, закономерность, которая непоколебима даже при условии, когда письмен-ность возникает, благодаря первородности гения, каким был Кязим Мечиев. И если в гарантиях на бессмертье поль-ский писатель и великодушен – бессмертно все же то, в чем есть жизнь или ценность, для жизни необходимая, осталь-ное – смертно, то мысль о либеральности точна.
Но «начальные стадии» миновали. Это подтверждают прекрасные, подлинные образцы литературы и опровергает наша критика.
Прогнозы неуместны, самые жаркие призывы бесполез-ны, а ожидать от констатации очевидных всем фактов какого-либо результата нелогично. Но действительно  есть ощущение «летаргического сна» ума и совести, которое  только усиливается.
Замкнутость, абсолютная автономность национальных культур, какие существует сегодня – явление все же временное и искусственное. А как указывают реалии, таким же временным и искусственным было провозглашенное «единство, взаимодействие и однотипность национальных литератур в СССР». И первое, и второе – крайности, а они, как известно, неразличимы. Негатив и позитив невольно сливаются.
Возможно, в теоретических предположениях о неких закономерностях в отмечаемых спадах и подъемах в истории искусств есть и элемент истины. И можно удовлетвориться этим допуском. Но, учитывая разные обстоятельства в  нашей действительности – будущее литературы – это во многом и будущее наших народов. Поскольку настоящее – составная часть будущего, есть основания для серьезных опасений.
Наверное, можно еще какое-то время делать вид, что ничего не изменилось, организовывать аукционные юбилеи, издавать книги, интересные только авторам, и т.д.  Но за эти годы выросло другое поколение со своей символикой, стилистикой. Оно не читает оды – оно вообще не вникает в игры «отцов». Но, увы, воздухом беспомощного самообмана, сытого равнодушия к будущему, мифического припадания к внешнему оно дышит. И ищет свою форточ-ку, или ничего не ищет. Да, мы «рождены, чтоб Кафку сделать былью». И преуспели в этом занятии. Но остановиться бы на этом. Такое наслоение абсурдов все же многовато… 

1989 г.