Жди меня, Родина, кн3 ч1 гл21-22

16+


XXI


Леонардо Горн, Первый секретарь Компартии Командории, сидел, удобно развалясь в стильном, плетеном кресле, на просторной, деревянной, резной веранде своей новой государственной дачи в местечке Стермани под Командоном.

Вид у Первого был несказанно довольный. Стояла жаркая пора, под потолком веранды крутились неслышно лопасти мощных вентиляторов.

Напротив, через чайный столик от Первого, в легком, льняном, белоснежном костюме задумался о своём министр госбезопасности Шлисси.

Горн, придя к власти, разделил разведку на внешнюю и внутреннюю. Министром внутренних дел стал мало кому известный Вольдо, а начальником службы государственной безопасности – генерал-майор Шлисси.

Он начинал свой путь по служебной лестнице с простого – честного, а потому бедного, - городского полицейского, пришел в революцию. Вместе с мэром, а потом – секретарем парткомитета Гаттоном поднимал порт Туффис. Там его и выдвинули в ряды служащих двух разведок.

Два предшествовавших министра и чуть позже сам Берми в свое время быстро замечали его и с интересом относились к этому спокойному, немногословному, но, вместе с тем, неприступному и неподкупному сотруднику.

Во всей его маловыразительной, хотя и не без скрытой изюминки, внешности, сквозило одно жёсткое, непоколебимое, но спокойное: «Нет». Кому – нет, или чему – нет, это уже были другие вопросы. Но, как бы там ни было, Констанцо Шлисси всегда был человеком с приставкой «не-».

Он рано поседел и полысел и выглядел старше своих пятидесяти. Только молодые, большие, задумчивые глаза из-под таких же больших круглых очков смотрели по-прежнему тихо, проницательно и непреклонно.

Шлисси, худощавый, невысокий, скорее расчетливый в движениях, чем медлительный, странно смотрелся рядом с богатырски сложенным Горном, который, несмотря на могучесть своего тела, двигался всегда быстро и энергично. Впрочем, после сердечного инфаркта в прошлом году Первый, действительно, сильно сдал.

Невольно прислушиваясь к навязчиво-игривому птичьему щебету в зеленом парке за арками веранды, Горн полушутя жаловался министру:
-Эти доктора кого угодно в могилу вгонят: то – нельзя, это – нельзя, то – пить, это – не пить, тут – не спать, там – наоборот. Разве это жизнь? Ужас что такое! Я, например, себя уже и в живых-то не ощущаю, - он коротко рассмеялся своим приятным басом, потянул через соломинку из стакана апельсиновый сок.

-Да, - согласился Шлисси, привычным жестом правой руки поправляя у виска очки. – ДокторА, они такие, - какая-то едва заметная мысль проскользнула в его глазах и тут же глубоко спряталась в неведомом переулке души. – Говорите, много лекарств прописывают?

-Не то слово! И водку запрещают пить, и быстро на машинах ездить. А вы же знаете, как я люблю это дело, - уже без смеха, скорее, с грустью, посетовал Горн. – Зарубежные друзья сколько нам автомобилей подарили – вы это лучше меня знаете.

-Восемнадцать.
-Ну. Современные, скоростные модели. И как мне устоять перед таким искушением? – в ответ Шлисси уклончиво кивнул.

-Вот, сейчас будет встреча с английским послом. Мне по секрету сообщили, что он тоже с собой авто привез, хочет преподнести. Я его обязательно прокачу! – глаза, всё лицо Горна оживилось, как у ребенка, которому пообещали новую игрушку, и он задиристо предложил. – А, едем с нами, товарищ Шлисси?

Тот тонко улыбнулся, склонил голову набок.
-Благодарю, товарищ Горн, я засиделся у вас – дела ждут, - и поднялся с места.
-Вы в управление?
-Да.

Горн вздохнул, кое-как, грузно тоже поднялся из кресла. Шлисси со скрытой жалостью смотрел на его усилия.
-Вы очень устали, - тихо сказал он.

-Пожалуй, - согласился Первый. – Но это ничего не меняет… Я только давно хотел сказать вам, Констанцо, большое спасибо. Если бы вас не было рядом все эти годы…, - он с чувством пожал сухую руку министра своими огромными волосатыми кистями. – Вы очень помогаете мне. Спасибо.

-Это мой долг, - все так же сухо сказал Шлисси и, откланявшись, ушел.

Горн задумчиво прошелся по веранде.
«Итак! Посол Великобритании! Хотят прислать к нам на стажировку своих космонавтов и отправить их в полет вместе с нашими. А почему нет? Надо будет с них материальное обеспечение покруче запросить, пусть знают, что мы – не дети. Я вам покажу маленькую страну! Я вам покажу развивающуюся страну! Я вам покажу коммунистическую угрозу!» - он рассмеялся сам с собой, про себя.

Подошел секретарь – принес костюм для официальных приемов.
-Ох, Фреди, очень уж жарко, - Горн улыбнулся ему, но послушно начал стаскивать домашнюю рубашку со своего непослушного, большого тела.

-Посол ждет вас, - доложил секретарь.
-Ну, пригласите. Чёрт-те что, - совсем по-стариковски проворчал Горн. – В законный отпуск отдохнуть не дадут.

-Профессия у вас такая, - Фреди улыбнулся.
-Ну-ну.

Как истый англичанин, больше похожий на педантичного немца, посол через переводчика довел до сведения Горна просьбу своего правительства.

Горн почувствовал себя лучше («И зачем столько времени проторчал на этой жаре, на веранде?») – в зале для приемов царствовала приятная прохлада.

Она шла от обитой зеленоватым атласом мебели и от зеленого ковра, от новенькой позолоты висевших по стенам рамок старинных пейзажей. Даже притаившиеся у входа журналисты со своими телекамерами, микрофонами и фотовспышками не могли нарушить ее приятности.

От имени правительства Великобритании мистер Тентон просил правительство Командории предоставить им возможность стажировать своих космических пилотов именно в Командории, поскольку Соединенное Королевство с глубоким уважением относится к этой стране и лично к ее руководителю – господину Горну. Им хотелось бы этой международной акцией положить начало более близкому, тесному сотрудничеству между двумя государствами.

Переводчик замолчал. Горн любезно кивнул.
-Скажите господину Тентону, что я очень рад этому шагу навстречу и ценю то, что Великобритания сделала его первой из всех развитых капиталистических стран.

Космос должен быть общим. В нашем мире не может быть границ для добра и дружбы. Благодарю вас, господин посол. Мы, конечно же, удовлетворим просьбу вашего правительства, - Горн пожал руку улыбавшемуся Тентону так крепко, что тот перестал улыбаться.

Горн поставил подпись на документе, где была указана весьма круглая сумма, которую правительство Командории требовало от Великобритании за предоставление своих услуг, и еще раз протянул обе руки для крепкого пожатия. Бедный посол счел нужным не сопротивляться.

-Мистер Тентон просит вас также, - снова вслед за англичанином заговорил переводчик, - принять скромный подарок от правительства Великобритании для вашей автомобильной коллекции. Это машина новейшей марки «Graivis-110».

-О-о! – всплеснув руками, воскликнул Горн и, перегнувшись прямо через стол переговоров, обнял и крепко - очень крепко - расцеловал посла в покрасневшие от напряжения щеки.

Журналисты снимали торжественный момент.
-Всё-всё! – улыбаясь, махнул в их сторону Горн, и те поспешно, подгоняемые службой личной охраны Первого, ретировались.

-Мистер Тентон, где же она, наша красавица? – Горн был в нетерпении.

-Товарищ Первый, автомобиль в государственном гараже, здесь, на даче, - пояснил переводчик.

-Так идемте же, мистер Тентон! – и, подхватив не понимавшего, лишь дипломатично улыбавшегося посла, Горн стремительно двинулся к заветному месту.

Посол, привыкший ходить важно, величаво, как журавль, не поспевал за скоростью Горна, помноженной на его массу, и только едва семенил рядом, увлекаемый под руку этой безудержной силой.

-Какое чудо! – ахнул Горн, с горящими глазами обходя со всех сторон ярко подсвеченную в затемненном гараже, красную, блестящую, почти только что с конвейера полугоночную машину, своей обтекаемой формой напоминавшую то ли всесильную золотую рыбку, исполнявшую любые желания, то ли стремительную торпеду.

-Максимальная скорость?
-Триста пятьдесят километров в час, - повторил за послом переводчик. – Электронное управление с пульта.

-Отлично! Садитесь! – Горн безошибочно нажал на нужную кнопку, и задняя дверца деловито распахнулась перед Тентоном.

-Господин посол приносит вам извинения за свой вопрос: сможете ли вы справиться с управлением такой быстрой машины? - сказал переводчик.

Горн понимающе улыбнулся.
-Скажите господин послу, что я и не на таких ездил и, как видите, пока жив и практически здоров.

И сколько ни твердил посол: «No, no, thank you!» - сесть ему все-таки пришлось.

Сам Горн взгромоздился на сидение водителя, закрыв перед приунывшим послом почти весь передний обзор.

-Ну, держитесь, мистер Тентон! – и, как только ворота автоматически разъехались в стороны, «Graivis-110», лихо мигнув подслеповатым лампам гаража своими тонированными окошечками, больше похожими на иллюминаторы, на дикой скорости вылетела на гоночную трассу, специально проложенную вокруг правительственной дачи для таких прогулок.

Посол, от ужаса зажмурившись, не замечал несущихся мимо столбов, деревьев, газонов, неба.
Впрочем, ничего и нельзя было разглядеть – всё сливалось в сплошную зелено-серо-голубую массу, которая, казалось, хотела с аппетитом заглотить в себя маленькую увертливую машинку.

-До чего хорошо! Кр-расота-а! – радуясь по-ребячьи, кричал Горн, со свистом тормозя на поворотах и снова и снова нажимая на газ.

-If you please! Stop! Stop! Please! O, my God! – весь трясясь, несмотря на мощную амортизацию автомобиля, тихо и жалобно подвывал Тентон, закатывая глаза, судорожно вцепившись в сидение заднего кресла, в которое его вжимала, о которое плющила страшная сила скорости.

-Ничего! Отлично! Что, страшно? Неужто в Англии не ездят с такими скоростями? – от души веселился Горн. – Ах, да вы ж совсем маленькая держава, у вас и развернуться-то негде! А у нас – есть! Есть, дорогой мой мистер Тентон! Ай, спасибо! Ай, удружили!

Когда они, наконец, затормозили у гаража, и охрана помогла Горну вылезти из машины, бледный, вспотевший холодным потом посол Тентон, продолжая трястись и стучать зубами, никак не мог оторвать пальцев, прилипших к кожаной обивке сидения.

Горн деловито и спокойно распорядился подать в салон чистой минеральной воды и помочь бедняге, а сам, довольный собой и всем миром, добродушно усмехаясь, неспеша направился к даче – после отдыха и обеда ему предстояла еще одна важная встреча, гораздо менее приятная, - с докторами.


*     *     *


Статья Николая Бремовича:
«Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма…» Какие набившие в душе оскомину слова! Этого призрака до сих пор боится весь мировой капитал и потому норовит как можно чаще выставить его в самом неприглядном, жалком свете.

Но ниже речь пойдет совсем не об эфемерном «призраке коммунизма», а о том совершенно реальном, не-призрачном объекте, который давно и вполне уверенно захватил в свой тягучий и жестокий плен всё человечество.

Имя ему – удовольствие. Или, как вариант, синоним – комфорт.

Есть философские теории, которые сами народы отметают в процессе естественного отбора истории как ненужные, бесполезные, искусственные для них, навсегда оставляя эти продукты мозговой деятельности в пыльных кабинетах заумных философов.

Почему христианство так прочно и крепко вошло в сознание миллионов? Да потому что оно в самом начале было органически связано с народной жизнью, вышло из нее. То же можно сказать о всех религиях мира. Но это – лишь в самом начале их развития.

Как только в истории любой «народной» религии, идеи, теории, философской системы появляется человек как единица – последователь, - начинается изуверское «перемывание костей» на свой лад, и, наконец, вот так опосредованно, обезглавленная, кастрированная, увешанная ярлыками идея возвращается народу.

Она – как обесчещенная женщина, вроде, всё та же, милая, привлекательная. Та же, да не та.

У Карла Маркса в «Манифесте Коммунистической партии» есть слова: «В руках буржуазии сосредоточивается всё историческое движение», то есть она как бы сама движет  развитие пролетариата.

В России она доразвивала его до того, что к 1917-му году он взбунтовался окончательно. Впрочем, это не он взбунтовался.

Вы не задумывались, почему очень многие – и величайшие! – восстания, случавшиеся до этого, оканчивались ничем, кроме крови, смерти и жестокой победы старого строя над бунтом? А ведь талантливейшие головы возглавляли их. Не время было? Не натерпелись еще? Вряд ли. Может, не находилось, грубо говоря, человека, который запудривал бы мозги до такой степени, что всё остальное становилось неважно? Почему победила Октябрьская революция в России?

В 1917-м в России победил не пролетариат, нет. И уж, конечно же, не крестьянство. Победила, условно – ибо всё в этом мире условно, символично, так придумал сам человек, - так вот, условно победила, назовем ее – интеллигенция. 

Буржуазия, «увлекшись» своим «движением» масс пролетариата, задевала и свободолюбивую, гордую, очень гордую интеллигенцию, которая, как мне видится, своими корнями происходила от тех мелких буржуа, которые слишком глубоко задумывались надо всем сущим и неизвестным.

Однако в силу обстоятельств – экономических, политических, - эта интеллигенция вовлеклась в процесс общего товарооборота, то есть ее мыслительная деятельность тоже превратилась в товар.

По большому счету, труд интеллигенции представляет собой мыслительный, то есть творческий процесс. Труд же рабочего, крестьянина – более механический, и ему мало приходится думать в условном творческом смысле.

Он, рабочий, крестьянин, мог бы взбунтоваться против экономической, «вещественной» несправедливости, требуя улучшения условий своего быта и т.п. Но в силу творчески-интеллектуальной ограниченности – не поймите превратно, здесь я имею в виду только ограниченность времени именно для мыслительно-творческой деятельности интеллекта, - производителю материальных, вещественных благ можно было в любой момент заткнуть рот булкой хлеба и минимальными дотациями.
Впрочем, именно так и делалось на протяжении многих не то что лет – веков.

Но не так просто заткнуть рот интеллигента! Свобода – это понятие, скорее, именно интеллигентское. Потому что мысли о ней, словно раковая опухоль, могли по-настоящему поражать только тех, кто слишком много думал, читал и мечтал о ней.
У кого на это было достаточно времени.

Для самолюбия интеллигенции, а именно: той ее части, которая мыслила, т.е. работала, глубоко, но мало вещественных ценностей получала от этого «труда», такое состояние вещей было унизительным.

Вот она и задумала кое-что «провернуть». Думала долго, сочиняла или подыскивала идею, да такую, чтобы, в случае провала, свалить свою вину – на кого? Да на кого угодно, лишь бы тот не понимал, как его нагло, подло, беспардонно облапошили.

И что же? Ведь именно облапошили. Потому что мало соображали пролетарии. Нет, конечно, рассуждая объективно, и среди них были такие, что поумнее некоторых интеллигентов.

Но я здесь имею в виду – пролетариев облапошили в морально-нравственном смысле. Кстати, часть интеллигенции, особо доверчивая и бескорыстная, из тех, кто непосредственно и творил тогда революцию, тоже была обманута.

Им подсунули красивую идею. Или даже она была ею, доверчивой, создана, но ее украли, перевернули, изуродовали, чтобы потом опять же найти виноватых и на них повесить этот ярлык – ярлык ответственности за последствия якобы воплощения этой идеи.

Итак, идея была принята на «ура»! И массы пошли за ней сломя голову. И проломили головы чужие. И стали воздвигать на этом поле боя новое, СВОЁ, государство.

Но не тут-то было! Оказалось, что СВОЕГО государства им иметь все же не положено, а иметь его и в хвост, и в гриву могут только те, кто эту самую идею – но уже не первичную, чистую, а вывернутую, изуродованную, обесчещенную, - предложил.

Когда кое-кто стал это понимать, возникло недовольство. А с такой массой трудового рабоче-крестьянского люда справиться тяжеловато. Ну, его и усмиряли, когда – медом и пряником, когда – плетью.

Однако он терпел – все-таки это было лучше, чем раньше. Ведь теперь народ работал не на господина, а на «СВОЁ» государство, то есть практически на себя и своих детей.

Те, кто теперь управляли народом, в целом, нравились ему, потому что брали всю ответственность жизненного выбора на себя.

Но в природе ничто не стоит на месте. Верхам, которым вскоре стало не с кем бороться для подпитки собственной властной сущности, часто требовались жертвы. Борьба – она спутница любой формы жизни. И жертвами становились то лица из собственных рядов, как в 30-е годы 20-го века, то внешние враги, то подчиненные верхам массы.

Вы не замечали, что за всю историю Земли вряд ли нашелся хотя бы день, час, минута, в которую человек не убил бы человека? Это приводит к страшному выводу, что убийство себе подобного – один из естественных аспектов сущности человека, и от него никуда не денешься. Что человек настолько же асоциален, как и социален, то есть способен к жизни в обществе. Что ему постоянно необходимо что-то делить со своим собратом, человеком, и очень часто этот делёж оканчивается не чем иным как кровью и смертью.

Лично я смею надеяться, что это всё же не так, что в этом скрыт некий неестественный парадокс. Но это уже иная тема, и мы отвлеклись.

Так вот, несмотря на мирное время, борьба не утихала ни на мгновение, она была постоянной. Одни работали, другие, на которых работали первые, думая, что работают на самих себя, - эти другие развлекались борьбой.

К тому же, первые произвели на свет столько нового и удивительного, столько различных вещей, что вторым хотелось сразу всего и поскорее (разумеется, я говорю это с горькой иронией, утрируя).

Но всего на всех, как известно, никогда не хватает, человеку надо слишком много. Слишком многих удовольствий.

Тем более, что и рабочий люд (я имею в виду не только пролетариев, но и крестьянство, и низшие, неправящие слои интеллигенции) к тому времени окружил себя достаточным количеством вещей, которые были не то что необходимы, но, при известных допущениях, могли бы считаться и роскошью.

Ведь понятие роскоши очень относительно: когда-то телевизор был роскошью, потом стал предметом первой необходимости, и место «роскоши» занял видеомагнитофон, потом – компьютер, автомобиль, домашний робот. И так далее.

Этот вещизм, эта роскошь, желание удовольствия, комфорта – засасывала.

За множество веков своего существования человечество хорошо позаботилось об обеспечении себя множеством развлечений и удовольствий, создании устройств для удовлетворения практически всех естественных и даже неестественных потребностей.

Не позаботилось оно лишь об одном – как наладить отношения между отдельными своими представителями, ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ отношения между людьми.

А, между тем, тут нужно было лишь большое желание, а рецепт-то стар и прост, как всё великое. «Возлюби ближнего, как самого себя», уважай его и, сколь себе бы сделал добра, столько и ему, ближнему, сделай.

Но, знать, не было во все века такого желания у человека. А у тех, у кого оно было – сгинули давно, кто – на кресте, кто – в огне костра, кто – у расстрельной стенки, кто – на виселице, кто – в психушке.

Так что же произошло? Часть верхов, увлеченная всё тем же стремлением к роскоши, увлеченная внутрипартийной борьбой со своими, решила повторить то, что уже было когда-то, а именно: чужими руками провернуть дельце себе на пользу.

Чьими руками? Да всё теми же! Руками простых работяг! Им было показано, рассказано, преподнесено в удобоваримой форме, в какой «роскоши» живут некоторые представители верхов – читай тогдашней компартии России. И что роскошь эта – явно незаслуженная.

И, самое главное, недвусмысленно было упомянуто, что у самих работяг такой роскоши, такой свободы и в помине нет, причем именно потому, что когда-то их здорово обманули, и обманули именно те самые представители партийных верхов, которые теперь в «роскоши» и купаются! И что всё это время, оказывается, работяги трудились не на себя, а на этих «обманщиков»! И никогда вовсе, оказывается, не были свободными людьми, у которых было СВОЁ государство!
И, разумеется, совершенно умышленно «забыли» сказать, что обманывали-то, сидя в верхах, они все вместе, и что роскошь доступна всем им, а не отдельным представителям, выбранным в качестве очередной «жертвы».

Вы только обратите внимания: сколько кавычек! Буквально всё в этой длинной истории – в переносном смысле! Обман, обман на каждом шагу, интеллигентский, извращенный, низкий, мерзкий обман. И во имя чего? Во имя «хочу больше» - и только. Они пели тогда – «перемен, мы ждем перемен!».

И они их дождались.

А что же дальше?

Как всегда. «Толпа взревела и ворвалась во дворец». Правда, на этот раз крови было мало, так, несколько человек на площади. И полетели теперь не то чтобы чьи-то головы – голов было мало вначале, а полетели служебные кресла. Так пришел год 1991-й.

А потом всё пошло по тому же, давно написанному сценарию, только усовершенствованному, как бы более «цивилизованному».

Однако все последующие локальные войны и зачистки, теракты были не чем иным, как всё той же, чуть модифицированной, гражданской войной, как и в начале двадцатого века.

И «цивилизованность» в такой войне – понятие очень относительное. Не забывайте, цивилизация – термин, отражающий лишь некий уровень социального и культурного развития общества, а этот уровень может быть самым низшим.

Смешно гордиться тем, что живешь в «цивилизованном» обществе или государстве. Любое общество и государство, даже дикое первобытное – уже цивилизованное, поскольку являет собой систему развития некоего уровня.

Но давайте остановимся в наших размышлениях. Помните, падение феодализма окончилось пришествием активной, деятельной буржуазии? Однако ее численность тогда была невелика, чтобы самой совершить такой крупный переворот.

Она использовала в своих целях простой рабочий народ, в недрах которого всегда бродили и бродят необузданные, стихийные силы.

Буржуазия наобещала ему свободы и земные блага - удовольствия. И он поверил.

На мой скромный взгляд, тогда это случилось впервые. Ранее при смене формаций в человеческих отношениях было больше благородства только потому, что каждый понимал и признавал как раз и навсегда данное лишь одно правило – прав тот, кто сильнее. А сильнее крестьян, ремесленников чисто физически были воины, в последующем они же – феодалы.

Но теперь сила отходила на задний план. Она могла быть отныне лишь дополнительным орудием для достижения всё тех же целей. В авангард выходили хитрость, подлость, расчет.

Это и было главным переворотом. И он совершился.

Буржуазия царствовала счастливо и долго, хотя и не так, как рабовладельчество, пока, забыв про бдительность, «двигая» на свой лад беспечным рабочим классом, не взрастила в своей хищной утробе то, что ее и погубило – умную и еще более хитрую, изощренную в хитрости, демагогии и самолюбии интеллигенцию.

Почему же революция такого уровня произошла именно в России, и почему победила?  Ну, во-первых, не только в России, а чуть позже – и в ряде других стран Восточной Европы, и тут не надо снисходительно кивать в сторону Советской России, мол, это с ее подачи половиной Европы овладел социалистический режим.

Свершилось то, что свершилось. Если бы в какой-либо из этих стран не было нужных предпосылок для такого режима – его бы никто не смог установить.

В самом деле, после Второй Мировой войны солдаты СССР прошлись не только по тем странам, где потом установился социализм, но и по тем, где он не установился – Франция, Германия и т.д.

Так что дело тут вовсе не в СССР. Как говорится: «после этого – не значит вследствие этого».

Причин много, и данной статьи не хватит, чтобы проанализировать их. Задача автора – лишь показать общую направленность событий тех лет, исторического процесса в целом, его глубинных причин.

  Во-вторых, хотелось бы отметить, что подобный минипереворот на самом деле в какое-то время совершается в каждом государстве, независимо от его политического строя на тот момент.

Другое дело – это нелегко отследить. Теперь всё слишком усложнилось, людей на земле стало еще больше, и мы слишком многое напридумывали себе, в том числе, новые руководящие посты, среди которых черт голову сломит.

Кто за что отвечает – вчера за соцзащиту отвечал один министр, сегодня – уже другой, через месяц он заменен на третьего, то же – с обороной, внешними связями и тому подобное.

Кто за что отвечает? Кто виноват? С кого спрашивать в случае неудач работы ведомств? В этом ничего не понять не только простому человеку, но даже, порой, и знатному политологу не разобраться во всех нитях, связывающих те или иные ветви власти и власть с подчиненными. Всё запутано, перепутано, вывернуто, подменено.

Но всё это, якобы – ради свободы человека. Об этом нам твердят перед каждыми выборами. Каждый кандидат – почитайте любую предвыборную программу! – только и думает, что о благе народа, о его свободе.

И, когда, наконец, достигнуто вожделенное кресло, и все эти кресла заняты людьми, так долго кричавшими о своей любви к народу – что же мы видим: вся эта любовь испаряется, как результаты потуг Лебедя, Рака и Щуки из бессмертной басни.

Вроде, все они хотели одного – сдвинуть телегу. Но – «воз и ныне там».

Но давайте вообще задумаемся над тем, свободен ли человек в любом обществе, даже самом демократическом?

Разве мы делаем свободный выбор, выбирая высшие органы власти страны? Нет, мы подчиняемся – чьим-то уговорам, красивым речам, деньгам, желаниям, чужим мыслям, мечтая, как бы поймать наибольшее удовольствие для себя, собственной жизни, если выберут понравившегося нам кандидата.

Выбирая себе жену/мужа, снова подчиняемся каким-то мнениям, взвешивая «за» и «против», во главе угла имея цель – собственное удовольствие.

Выбирая работу – снова: а сколько платят, а какой график, чтобы МНЕ было удобно, комфортно.

Выбирая одежду, маемся, сомневаемся оттого, что не можем выбрать – лучше дешевле, или лучше то, что больше идет – как МНЕ лучше, комфортней.

А значит, мы всегда – в рабстве неких вещественных условий и условностей, по которым мы живем и согласно которым поступаем. В рабстве поиска собственного удовольствия. Но это – зависимость, а никак не свобода.

Впрочем, свобода, возможно, как раз и является лишь одной из форм зависимости от тех или иных причин. Как хаос – нулевая степень порядка, то есть тоже некая его форма, а не противоположная ему категория.

Свободой можно назвать зависимость, ощущение и понимание своей зависимости от Бога как абсолютного Начала и полное добровольное согласие с ней, сознательный, разумный ее выбор. Осознанное смирение своих желаний до своих возможностей, а не наоборот.

«Осознанная необходимость».

Потому-то большинство из нас рождается свободными, а умирает рабами, в какой бы политической системе нам ни приходилось жить.

Мы живем и умираем рабами условностей, направленных на получение собственного удовольствия.

Но народ этого не знает и верит тому, что говорят ему заумные интеллигенты всех мастей. Народ выбирает из пустых слов то, что ему ближе.

И тогда к власти приходит очередной обманщик из числа интеллигентной буржуазии, потому что буржуазия уже давно слилась с частью интеллигенции в единое целое, то есть превратилась в мыслящую буржуазию, владелицу земных благ, читай - удовольствий.

И происходит очередная мини-революция – с кровопролитием или без него, уже не важно.

Важно то, что при этом не происходит никакой смены формации, строя и т.п. Идет обыкновенный дележ вещественной собственности, передел чьих-то удовольствий. На смену одной власти приходит другая. Власти – не в смысле замены царизма республиканским правлением, не в смысле смены строя, а лишь в смысле прихода к власти новых людей, новых ХОЗЯЕВ жизни и ее благ, с оставлением за бортом тех, кто всегда там и находился. И только.
Лишь закономерный процесс жизни и смерти одних с равнозначной заменой их другими.

Но там, за бортом – народ, работающий, реально производящий те блага, которыми владеет мыслящая буржуазия, этого не знает, не видит, не понимает, не может повернуться к своим собратьям-трудягам, чтобы сказать всем вместе:
-Братья! Довольно нас обманывали. Довольно мы работали на тех, кто в труде не стоит и нашего мизинца.
У нас никогда еще не было СВОЕГО государства – свободных и честных людей, которым не нужно ни лишнего, ни чужого, которые не нуждаются ни в чьем руководстве, ибо мы сами знаем своё дело.
Нам нужно лишь достойное уважение к нашему труду, полезному для всех.
В таком государстве каждый будет уважать каждого.

И тогда сам труд будет удовольствием. Это государство не нуждается в «условном эквиваленте» всего – деньгах, потому что не нужно ничего покупать, сделанное не своими руками.

В нем будет лишь свободный труд, когда то, что я сделаю, я с радостью буду дарить другому, а он, сделав что-то, будет с той же радостью дарить это мне.

И тогда падёт главная и самая страшная власть на земле – власть вещей, власть телесного удовольствия.

Каждый будет делать то, что он может делать, не завидуя другому, а помогая, не потому, что должен ему что-то, а только потому, что каждый из нас – человек.

Да, это утопия – вечная тоска малоимущего народа по настоящей свободе, в том числе, свободе от идей, которыми постоянно забивают головы людей те, кто «умнее» других.

Почему же человек никогда не согласится на такое свободное государство?

А вы только представьте себе, что это за страна, где нет ни денег, ни власти, где один бесплатно кормит хлебом другого и предоставляет ему жилье, а тот умеет лишь выгребать у него помойную яму.

Одни сидят в чистеньких кабинетиках и брызгают пером, а другие в это время чистят уборные.

И никогда первые не смогут уважать вторых так, как они того в действительности заслуживают! Да-да, заслуживают! Потому что, сколько бы ты ни брызгал пером, каким бы талантливым ни был, но если не убирать в твоем сортире – ты утонешь в собственном дерьме.

Но работу по чистке чужих сортиров мы презрительно относим к не требующей специальной подготовки. Дескать, это так себе, для этого учиться не надо, работа низкой квалификации.

Ну, так пойди, чистенький интеллигент, попробуй, почисть, да так, чтоб самому не вымазаться и не вонять!

А совесть все же гложет где-то там, пусть и очень глубоко. Но этим лишь раздражает своего обладателя.

И потому всегда будут царить на земле зависть, злоба, грабеж и убийство. Всегда будут царить, покуда живет на ней человек.

И нечего надеяться, что когда-нибудь придет на землю «Царство Божие», через осознание человеком своего несовершенства, и в результате этого – постоянного целеустремленного самосовершенствования.

Никогда не поступится человечество своим вселенским эгоизмом, своим стремлением к телесному удовольствию!

Что уж говорить о мирских людях, если и в монастырях живет тот же собственнический дух, дух эгоизма!

Пожалуйста, Троице-Сергиева Лавра, последняя неделя Рождественского поста. Монах собирает записки о поминовении от паломников, быстро считая деньги. Он – на кассе, и похож на банковского служащего, хоть и в рясе. Говорит раздраженно – быстрее давайте. Куча народа, все лезут, как за дефицитом.

А потом выбираются из толчеи храма и спрашивают друг друга: «Ой, а к чьим это мощам мы сейчас прикладывались?»

Эгоизм, эгоизм, стремление к собственному комфорту, больше ничего, любой ценой испросить себе благ, лучше земных, а уж если повезет, то и небесных.

Даже ценность храмов у нас меряют не по их истинной святости – божьим делам, а по богатству риз на иконах.

Там, где появляются деньги, золото, погоня за внешней красотой и благолепием – там исчезает главное – Бог.

Ветхозаветный храм Господа был богато убран. Но он был один! А первые христиане ютились по крохотным темным кельям. Вот где жила святость.

Так что босой Лев Толстой, преданный официальной церковью анафеме, пожалуй, к Богу был ближе, чем ныне живущие служители церкви вместе взятые.

Можно, конечно, оправдаться: они же выполняют свою работу – за нее они должны получать деньги.

Но не по тарифу же! Пожертвование – это когда дают, кто сколько может и хочет. На это обязана жить Святая – в настоящем смысле этого слова – Церковь. А таких храмов и монастырей по всей России – раз-два и обчелся.

Мы отвлеклись, перенеслись в наше время.
Но разве не то же было в России и до 1917-го года?

И все эти россказни о тогдашнем падении «православной» Руси – сказки, причем совсем не «в пользу бедных».

Честно ли мог называть себя православным государь, в семье которого советы раздавал Григорий Распутин?

Православный ли государь мог позволить стрелять по безоружным людям, пришедшим просить у него помощи в воскресенье, ставшее «кровавым»?

Православные ли князья выкалывали своим братьям глаза, сажали на кол неугодных, дыша завистью и властолюбием?

Православие ли проповедовал князь Владимир, когда насильно (!) загонял людей в реку креститься во имя Отца и Сына и Святого Духа, столпом учения Которых является СВОБОДА ВОЛИ?

Не было Руси православной. Были в ней отдельные православные люди, но Руси в целостном смысле православной – не стоит обольщаться, - не было никогда. Почему?

Экзистенциалист Н.А.Бердяев утверждал, что нужно человека, а не общество, возвести в высший ранг.

Человек, по Бердяеву, – вот главное на этом свете, человек как свободная личность.

Маркс же, якобы, хотел поставить человека, словно машину, на службу обществу.

Если это так, то, надо признать, Маркс в своих измышлениях был ближе христианству, чем Бердяев, потому что христианство не признает человекоцентризма – в нем Богоцентризм!

Таким образом, любовь и служение ближнему своему, иными словами, служба обществу, по Марксу – близка второй заповеди христиан, и, соответственно, намного менее греховна, чем то, что предлагали экзистенциалисты и им подобные.

Осмелюсь высказать здесь и собственное мнение как историка: наше – любое – человеческое общество не будет ни христианским, ни православным до тех пор, пока в нем «я» и его личные удовольствия будут выше, чем «мы».

Но, в то же время, господи ты боже мой! Когда же закончится это глупейшее, бессмысленнейшее из противопоставлений: «я» и «мы»?! «Человек» и «общество»?

Кто, как не человек есть продукт общества, его установок, его морали, и что, как не общество, есть продукт разума, продукт работы личности человека?

Часть не может быть противопоставлена целому и наоборот – это элементарный закон логики. Часть не может быть больше целого.

Общество и человек – одно целое. Разделять их – это значит, кому-то очень хочется снова и снова запудрить мозги тем, кто не понимает.

Это разделение очень нужно кому-то, кто собрался «разделять и властвовать». И снова вспоминаются евангельские слова Христа: «Если царство разделится само в себе…». Далее, уверен, вы сами вспомните.

И что же? Никто не хочет видеть очевидного. Ослеплены, оглушены. Так что все останется на своих местах. Как говорится – да будет так. Может, это, по-своему, к лучшему. Как говорится, «чем хуже, тем лучше».

Но лично мне от мыслей о том, чему учит история, от мыслей о будущем – делается страшно. Не за себя – за потомков.

Потому что единственный исход всей этой вселенской дьявольской катавасии представляется только один: помните?

Иудейско-масонский символ – змея, пожирающая саму себя за хвост».


XХII


Статья Николая Бремовича, доктора исторических наук, профессора кафедры истории Международного института изучения новых стран, появилась в «Независимой молодежной газете» 29 августа 2087 года под лаконичным названием: «Чему учит история?»

Бремович, как обычно, оставив машину на подземной стоянке (они с Ольгой недавно купили новое авто взамен разбитого при уличных волнениях), спешил утром в институт, когда заметил у киосков печати толпившихся, заинтересованных, нервически жестикулирующих людей.

Подошел и увидел размахивающего газетой с его статьей какого-то плотного, упрямого старика, кричавшего нескольким оппонентам:
-Я это сейчас прямо здесь просмотрел! Это полный абсурд! Он не историк! Это голая политика! Он призывает к объединению рабочих, но этот космополитизм в наше время равносилен призыву к войне! Не-патриотам не место в России! Это так надо понимать!

-Зачем вы кричите? – пытался урезонить его другой пожилой мужчина в невзрачных плаще и шляпе и грустных очках. – Культурные люди обязаны и спорить культурно. И потом, автор вправе ошибаться, как и все мы…

-Он – историк, он не имеет права на ошибку, - возмущенно крикнул еще кто-то.

-«Лживых историков надо казнить, как фальшивомонетчиков». Это еще Сервантес изрек, - вмешался строгий четвертый.

-Да кто солгал-то? Это он-то?! Откройте глаза - всё чистая правда!

Николай со вздохом повернулся к ним спиной и пошел своей дорогой.
Ввязываться не стоило да и не хотелось – у него сегодня было много дел: помимо подготовки к последним перед началом учебного года заседаниям Научного совета в институте, съездить в редакцию газеты за авторскими экземплярами и гонораром, встретить с поезда Эдика, возвращавшегося к школе с питерской дачи Мориновых, повидать Дашу – она уже и так обиделась на него за долгое отсутствие встреч.

А ему постоянно мешали его дела. «Ничего, подождет эта Даша», - внезапно со странной ему самому холодностью подумалось Николаю.

В институте его поздравили друзья, сказав, что статья получилась небезынтересной, зацепила многих.
Вызвал Конторов, в отличие от других, он был не радостно-вежлив, а нахмурен, тороплив – собирался в срочную командировку за рубеж.

-Ну, Николай, я теперь тебе не судья – один Бог, – сдержанно сказал он, крепко пожимая руку Бремовичу. – И, извини, не помощник я тебе теперь. Ты…понимаешь? – пристально посмотрел в глаза.

-Нет, - просто сказал Николай.

Алексей Дмитриевич вздохнул.
-Где ты нашел эту «желтую» газетёнку? – уже раздраженно спросил он.

-Нигде, так, подвернулась, сами меня нашли и попросили что-нибудь написать про конец двадцатого века… Ее банк «Столица» финансирует, пригрозил им, что закроет поступления, если не напечатают чего-нибудь этакого, - он покрутил неуклюже растопыренными пальцами у виска.

-Скандального, что ли?
-Наверное, - Николай пожал плечами.

-Ну, так считай, что они своего добились. Только знаешь, думаю, им нужен был скандал несколько иного плана – типа ловли рыб в мутной воде, или какой-нибудь сексуальной истории. А теперь… Ох, берегись, Николай, как родного тебя предупреждаю. Они тебе этого не простят.

-Кто? – усмехнулся Бремович.
-Интеллигенты, как ты их назвал, - Конторов грустно усмехнулся.

-Да что я там такого написал? – не выдержав, вспылил Николай. – Так, по-интеллигентски пословоблудил.

Конторов поднял на него усталые глаза, не глядя продолжая собирать со стола в дорожный портфель заранее отложенные на командировку нужные документы.

-Правду, - тихо ответил он. – А этого у нас не прощают. С ней ты здесь не будешь нужен никому, всем будешь мешать.

-Да кому нужна эта правда? – Бремович усмехнулся с горечью. – Люди одурманены идиотской музыкой, светскими сплетнями, поисками высокооплачиваемой работы, подружек грудастых… Даже если кто-то согласится с моей правдой – ничего же не изменится. Тогда чего тут прощать?

-Если ты не считаешь, что кому-то нужна правда, зачем тогда писал? – усмехнулся директор.

-Чтоб гонорар получить, - съязвил Бремович.
-А, - понимающе протянул Конторов. – Ну и? Большой? Гонорар-то?

-Двадцать тысяч. Все-таки вся первая полоса. И, похоже, требуемый скандал – люди у киосков чуть не дерутся, споря по ее поводу.

-Ну-ну, - пробормотал Конторов себе под нос, выходя вслед за Бремовичем из кабинета. – Привет жене и сыну, а тебе – удачи, Николай. Благополучного завершения этого темного дела, - он с грустью попрощался и исчез за поворотом коридора, спеша к машине, готовой везти его в аэропорт.

После полудня Бремович увидел, что его коннектик был выключен, а, включив, обнаружил несколько десятков непринятых звонков, большей частью из редакции газеты.

«Что это они так раззвонились?» - неприятно удивился он и, поскольку институтская программа на сегодняшний день была закончена, Николай отправился в редакцию, решив, что перезванивать глупо – все равно надо ехать и решать все вопросы на месте.

Главный редактор, худощавый, резкий, обкуренный, всклокоченный молодой человек, напоминавший Витьку Чернышова в приступе глубокой ярости при большом подпитии, исподлобья взглянул на вошедшего, спокойного и уверенного в собственной правоте, ухоженного Николая Бремовича.

-За гонораром пришли? – чуть не взвился из-за стола редактор, размахивая недокуренной сигаретой. – Вы хоть понимаете, что вы натворили?!

-Но вы же сами читали статью перед тем, как пустить ее в номер.

-Нет, не читал! Я был в отъезде. Это второй редактор…Он ничего не знал, ему было сказано пропустить, он и рад… Но вы… Вы… Вас же просили русским языком…

Николай не сдержал усмешки.
-Я написал так, как меня просили. Люди на улицах чуть с ума не сходят, раскупают вашу газету, у вас наверняка уже весь тираж ушел…

-Это вы с ума сошли! Тираж ушел, это было бы хорошо. Но нас закрывают! Я уже уволил второго редактора, но нас все равно закрывают!
Тут ввязалась такая мощная организация по защите прав человека. Это очень крутые ребята, так что нам не позавидуешь. И всё по вашей милости! Черт бы вас подрал! Связался я с вами, - молодой человек чуть не плакал, трясущимися руками закуривая следующую сигарету.

-Простите, что копаюсь в больной ране, но я никак не могу понять, - Бремович не удержался. – Чего же еще вы от меня хотели? Мне сказали – нужен скандал…

-Ну не до закрытия же газеты! – простонал редактор. – Ну, написали бы что-нибудь попроще, поближе к народу. Там, не знаю… Порочащая президента связь, внебрачные дети, статистика убийств на сексуальной почве…

-Чего? – пытаясь вникнуть, переспросил Бремович. – Я – историк, а не…

-Да пошли вы! Думаете, ваши мудрствования так интересуют публику? Всё это – историческая и философская дребедень, которая только и способна, что устраивать потасовки заумных придурков возле газетных киосков. Она ни к чему не ведет!

-Но тираж-то раскуплен, - насмешливо напомнил Николай.

-В нашем деле не тираж главное, а сам принцип работы, неужели непонятно! Мы пишем для всех, а не для историков.

Вот, взять хотя бы вашу предыдущую книгу, ну, эту, о Командории. Думаете, почему ее читали?

Да потому, что там вы описали бьющие через край страсти, а читатель на них падок. Так и тут надо было чего-нибудь поперчёней, ну, хоть парочку постельных сцен с участием министров или президентов. С грязным бельем! На этом акцент делать, а не на политике!

Поймите, людям интересней, что у ваших героях в штанах, а не в душах. Так для всех проще! А вы лезете анализировать. А им нужней и важней знать, кто куда чаще смотрит: мужики за вырез платья бабам, или бабы мужикам – ниже пояса. Неужели не ясно?

-Публике интересно то, к чему ее приучает действительность. Будут видеть, как теперь, непрерывно чужое грязное белье – будут думать, что именно в этом вся жизнь.

А если вы покажете им звездное небо, расскажете о Вселенной – все они будут мечтать о полетах в Космос. Расскажете о душе – и они будут думать только о ней, а не о вашем грязном белье!

-Чушь! Вы сами, наверняка, сознаете, что не правы, и только кокетничаете сам с собой. Мне вас, ей-богу, жаль. Глупой упёртости вашей.

-А мне жаль другого, - скрепившись, ответил Николай, – что вы и вам подобные люди, владеющие полной информацией, а значит, истинной властью в нашем мире, никогда не сделаете того, о чем я только что говорил.
Вы не сделаете этого из-за элементарного страха – убедиться в том, что прав именно я, а не вы.

-У вас мания величия!

-А у вас – извращенное понимание человеческой психики. Такие, как вы, и в невинных детских сказках найдут грязь, к примеру: «Муха-цокотуха» – о сексуальном маньяке Пауке, Колобок – о каннибализме, Карлсон – педофил, а Снегурочка, Красная Шапочка и Синяя Борода – вообще садо-мазо, - Бремович криво усмехнулся.

Редактор кисло покачал головой.
-Если бы у меня теперь были средства, - выговорил он через силу, - я бы нанял киллера, чтобы убить вас. Пошел вон!

Такого унижения Бремович в своей жизни, пожалуй, еще не испытывал. Но, ничего не сказав в ответ, побледнев, вышел.

Перекусив – он не обедал в институте – в ближайшей кафешке, коротая время до прибытия поезда, на котором должен был приехать Эдик, он, наконец, встретил сына, погрузил в новую, недавно купленную машину неподъемные сумки дачной провизии, упакованные бабушкой Татьяной Ивановной.

-Па, ты чего такой? Никакой…, - с легкой улыбкой хорошо отдохнувшего человека, которому добродушно жаль того, кто еще не успел отдохнуть, спросил Эдик, когда они переступили порог квартиры.

Бремович, взглянув на свое осунувшееся лицо в зеркале, одернул как-то сразу ставший ему великим новый пиджак, сказал:
-Дел много. Я уеду до полуночи.

-Куда? – удивился Эдик. - Я тут с тобой кое-что обсудить хотел.
-Давай завтра…

-Но ведь сейчас еще и пяти нет, и мама еще не вернулась.
-Мне нужно в библиотеку, - с нарастающим раздражением сказал Николай. Ему до чертиков захотелось как можно скорее увидеть Дашу.

Раздался звонок в дверь. Курьер в синей униформе улыбчиво-виновато подал Бремовичу небольшую бумажку.
-Вам повестка в суд. На завтра.

-Чертовщина какая-то. Это ошибка! – расписавшись, крикнул ему вслед Николай, но тот уже скрылся в дверях лифта.

-Скорее всего, ошибка, - Эдик погладил отца по плечу. – Да не переживай ты, пап, завтра и разберешься. И ну ее, твою библиотеку. Давай лучше перекусим. Тут бабушка столько всякой вкусности прислала, - он зажмурился от удовольствия.

Николай, подавленный, снял пиджак и сел на пуфик возле двери.


*     *     *


Из суда Бремович вернулся апатичный и убитый, раздавленный. Это был страшный удар – не только по самолюбию, а по жизни и судьбе. И не только его самого.

Он не понимал самого главного: за что и почему? Он не совершал противозаконных действий, лишь написал в демократической газете демократической, свободной страны то, что думал, во что сам поверил недавно искренне и глубоко, никого не призывая думать точно так же. В конце концов, это уже свободный выбор каждого.

Всё смешалось внутри Николая.

Дома Ольга холодно подавала ему только что приготовленный ужин.
-Что так рано? Быстро закончили?

-Оленька, - он уже давно ее так не называл. – Оленька, - глотая подступавшие к горлу комки, с опаленными бессонницей глазами, ответил Бремович и упал на кухонный табурет, схватился за голову. – Я всё погубил! Это конец! Конец всему! Мы разорены, у нас конфискуют всё! Всё!
За моральный ущерб русской интеллигенции в лице этой чертовой организации по защите прав человека! Нас высылают из страны! Нам дали 48 часов! Всё! Всё! – от прорвавшегося, наконец, накопившегося за последние два дня напряжения, Бремович заплакал навзрыд.

Ольга с изменившимся лицом, держа в задрожавших руках сковороду с горячими котлетами, растерянно остановилась посреди их просторной кухни. А в дверном проеме – такой же пораженный и окаменевший, руки в карманах брюк, - Эдик, не сводивший глаз с отца.

-Что я наделал? Куда мы поедем теперь, что с нами будет? Сможете ли вы простить меня когда-нибудь? – Бремович вскинулся на сына. – Эдик, прости меня!

Тот напряженно покачал головой.
-Не надо, папа, не извиняйся. Ты не виноват. Ты всё сделал верно, по совести. Только тебя не поняли.
А насчет того, куда уехать, предлагаю – в Америку. Это сейчас проще простого, и там всё просто, я, когда там по обмену в прошлом году был, нарочно разузнал.
Там всё дешево, так что, думаю, средств нам хватит даже после конфискации.

-А что делать с твоей школой? – нахмурилась мать. – Как можно взять – и уехать за сутки?

-Можно, если быстро всё оформить. Я сам, вы не беспокойтесь, только заявление мне от вашего имени подпишете. Лучше подумайте о том, как вы со своей работой расстанетесь…

Ольга с печальным вздохом присела на табурет рядом с убитым отчаянием мужем, непрерывно качавшим головой, словно больной паркинсонизмом.

-Коля, а кассация? Что сказал адвокат?
-Что он сказал? – Бремович затряс рукой, головой, губы его исказила горькая усмешка. – Сказал, что ничего сделать нельзя. Дешевле не пытаться.
Ты не представляешь, Оля, это страшная организация. Если они кого-то выбрали жертвой – это стопроцентная жертва! Всё! Всё! – повторял он. – Завтра утром уже придут судебные исполнители.
Надо сейчас, прямо сейчас решать, что с нами будет дальше, куда и на что мы поедем, - он несильно бил ладонью по столу, словно приглашая родных сесть и решать немедленно.

-Да, конечно, это возможно, если как следует всё продумать, - пробормотала Ольга. – Коля, слушай, нужно что-то сделать с деньгами и частью имущества, иначе нам не на что будет ехать. Например, машину можно Вите со Светой, на Васильчикова можно счет завести, туда наличные положить. Управимся за ночь? – в глазах ее была грусть, но грусть деятельная, без того отчаяния, которое распространял вокруг себя Бремович.

И тогда он, наконец, впервые за сегодня посмотрел на Ольгу, как вменяемый человек.
-Да, Оля, я позвоню своему юристу.

-А насчет Штатов Эдик прав, - продолжала она. – Через их границу сейчас легче всего – они всех принимают. Поедем к твоему отцу, думаю, он только обрадуется. Я сохранила его визитку…

-Нет, - снова помертвев, резко сказал Николай. – Только не к нему. Никакой Америки. Уехать куда-то, где хоть в тысячу раз лучше, чем здесь – нет, я не смогу сделать этого!

-Но мы же должны выполнить судебное решение. Должны подчиниться.

Эдик, вдруг вспыхнув, подскочил к родителям, обнял их обоих за плечи:
-Не надо никакой Америки! Слушайте, я знаю, куда мы поедем, - он словно не понимал всей тяжести ситуации, словно для него, подростка, это было только отличное приключение. – Да-да, мы поедем туда, в Командорию. Там же ваша вторая Родина! Да и моя почти – вы же именно там меня задумали, - хитро подмигнул сын. – Так что другого выхода у нас нет.

Николай, внимательно посмотрел на Эдика, грустно усмехнулся и хрипло сказал:
-Ты еще ужасный романтик, сынок, и многого не понимаешь.

Может, это и к лучшему. Но запомни, пожалуйста, Родина – она только одна. И, куда бы ты ни уезжал, она всегда будет сниться тебе и манить назад, бесконечно манить…

Я знаю, я уезжал на месяцы в командировки, я видел страны, где живут лучше, чем у нас – в Америке, Японии, Китае…

Но что это значит, когда покидаешь свою землю на неопределенный срок? Навсегда? Она предала меня, нас, - устало выговорил он, успокаиваясь, стаскивая с плеч потяжелевший пиджак.

-Не-ет, - с усмешкой ответила ему Ольга. – Это не она предала нас. Это люди, ее граждане, в который уже раз предали ее.

Николай молча подошел к телефону, набрал номер «100», и приятный женский голос автоответчика сказал:
-Московское время семнадцать часов пятнадцать минут двадцать четыре секунды.

Далее последовала реклама – теперь уже мужской голос ненавязчиво советовал приобретать электронную книгу «Адрес-Москва».

Николай не стал дослушивать, повесил трубку и сказал сухо, не оборачиваясь к удрученной семье:

-Нам осталось сорок шесть часов сорок четыре минуты жизни в России.



Они не спали всю эту ночь, торопясь сохранить хоть что-то из того, что судом было наутро предназначено к конфискации.

С помощью знакомого нотариуса машина, действительно, была задним числом оформлена на Виктора Чернышова, и тот, несмотря на то, что был единственным кормильцем семьи с двумя детьми, умудрился отстегнуть Николаю приличную сумму, которую Бремович, присовокупив к другим наличным накоплениям, в том числе, снятым с банковских карт, переоформил на Васильчикова, открыв для него новый счет.

Было уговорено, что по прибытии на место нового жительства Бремовичи сообщат свой адрес, и Сашка будет постепенно перечислять им с этого счета те или иные суммы.

-Хоть коннектики-то они у нас не отберут? – мрачно пошутил Николай, когда в его просторную квартиру с утра нагрянули судебные исполнители.

Он не успел лично попрощаться с Конторовым – тот еще два дня должен был быть в командировке.
Но и по коннектику звонить ему не стал – слишком прав оказался его, теперь уже бывший, шеф.

Чернышов с Васильчиковым удрученно молчали, не зная, что говорить.

-Ну, до свидания, друг, - более импульсивный Витька выплеснул из себя с трудом сдерживаемые эмоции, крепко обнял Бремовича.

Васильчиков, хмурый, тоже оставил на его плече пару своих коротких рыжих волос, которые теперь были так дороги для Николая.

-Нет, друзья, прощайте, - поправил Бремович, и на глаза навернулись слезы. – Я не знаю, когда вернусь и вернусь ли. Спасибо вам за всё. Желаю вам – выжить.

Витька шмыгнул своим длинным носом:
-С ней не простишься?
-С кем?
-Ну… с Дарьей.

Николай, усмехнувшись, отрицательно мотнул головой.

Он в последний раз вышел из института – оглянулся.
Огромное ультрасовременное здание стояло за ним неподвижной, сияющей стеклянно-бетонной стеной, словно хотело оградить его своей светлой мощью от чуждого, властного, беспощадного мира.

Уставшие от столичной пыли и солнца зеленые посеревшие насаждения на газонах уныло склоняли перед Бремовичем свои невысокие кроны под легким ветром, прощально кланялись.

Московские, вечно занятые своими мыслями, прохожие шли, иногда задевая его плечами и сумками, но он не злился на это, как раньше, и будто цеплялся за каждое такое прикосновение чужих рук, тел и вещей, желая продлить эти ощущения.

Тяжелая тоска заливала сердце, и думалось: «Увижу ли я вас когда-нибудь снова? Почувствую ли это спокойное, ни к чему не обязывающее, но такое дорогое равнодушие? Я так привык к нему… Я не верю…».

Из школы Эдик и Ольга быстро забрали документы, объяснив, что они срочно переезжают на ПМЖ за границу.

Директрисса, читавшая статью Бремовича и утренние новости о судебном процессе, понимающе кивнула и не расспрашивала ни о чем.

В Командории их уже ждали – Николай звонил Ирен. Ночь и день перелета с несколькими посадками – и они будут там.

Для огромного аэропорта народу в нем было мало. Через стеклянные стены виднелся гигантский белоснежный лайнер, закрывавший собой часть вечернего неба.

-На этом уроде цивилизации мы и полетим над материками и океанами? – Эдик грустно усмехнулся.
-Да, - рассеянно ответил Николай, покупая прессу в газетном автомате.

Провожавшие их Мориновы оба плакали, несмотря на все уверения Ольги, что родители смогут приехать к ним сразу же, как только они устроятся на новом месте.

Татьяна Ивановна утирала слезы платочком, Николай Васильевич блестевшими глазами угрюмо оглядывал проходивших мимо и сидевших на скамьях ожидания пассажиров, торговые пестрые киоски и автоматы, искусственные пальмы в кадках на мраморном полу.

-Вы сами только не расстраивайтесь. Мы выдержим. Ради вас и ради правды, - он крепко пожал безвольную руку Бремовича – тот чувствовал собственную вину перед отцом Ольги, что так надломил ее судьбу.

Николай думал и о том, что не успел съездить на могилу бабушки, не простился. Кто теперь будет ухаживать за ней? Чернышовы? Может быть…
Но от сердца все равно словно оторвали кровавый кусок, так ему было больно.

Эдик с раздражением вспоминал Надю Печалину. Он чуть было не позвонил ей вчера и теперь не мог простить себе этой слабости, злился на себя.

Ах, если б она только знала, как он любит, боится и ненавидит ее за то, что она есть такая, и за то, что он, Эдик, с ней знаком!

По радио механически-добрый женский голос объявил:
-Пассажиры, отбывающие транзитным рейсом 1422 Москва-Челябинск-Мельбурн-Командон в двадцать часов двадцать минут, пройдите к шестому терминалу.

И через положенное время лайнер взмыл в темнеющее августовское небо. Москва, с горящими на улицах огнями, таяла верхушками своих небоскребов в заоблачной дали.

Эдик, не отрываясь от иллюминатора, с испариной на лбу, чувствовал, как, удаляясь отсюда все дальше и дальше, теряет какую-то очень важную частицу себя.

Ольга уснула, ослабев от волнений. Сон ее был тяжел: губы сжаты, брови нахмурены, всё лицо – как зеркало страдания, она испытывала ощущения, будто за эти два дня пережила сразу несколько жизней, и поэтому у нее уже не было сил жить, как раньше.

Николай тоже привалился в удобное кресло с закрытыми глазами, но не спал, а думал. В эту ночь полета он не мог спать из-за переполнявшей, невиданной им доселе тоски и одновременно какой-то бешеной радости оттого, что всё так быстро закончилось, и там, за океаном, его ждет нечто совсем новое, необыкновенное.

Следующим вечером в столичном аэропорту Командории по выходе из терминала они увидели стоявших у колонны, взволнованных, тревожных и радостных одновременно – Ирен, Александра и Элис.

-Здравствуйте, друзья! – Трильи первым обнял прибывших – сразу всех троих – своими крепкими руками.

И от его теплой, неповторимой улыбки и Николай, и Ольга, и Эдик почувствовали такое облегчение, какое, быть может, чувствует измученный состязанием спортсмен, которому, наконец, объявили, что он стал чемпионом, он - победитель.


Стряхни с твоих ног
Пыль тех дорог,
Что ты прошел,
Дорог длиною в жизнь,
И расспроси
Сердце, что в груди твоей устало
То замрёт, то стучит.

Сердце спроси,
Что ищем мы
На свете этом
Старом, непростом,

И что есть жизнь –
Пусть к свободе или смерти,
К мраку иль туда, где светит
Свет всеочищающей зари,
Святой любви,

Ты к Нему шагни,
Руку протяни,
Его росой
Ты окропись.

Счастья ищем на земле
От края мира и до края.
Но не ценим, что имеем,
Что имеем – то теряем.

Что теряем – не находим,
Горько плачем и страдаем,
Снова ищем счастья,
Только где Оно – того не знаем.

А Оно в тебе, с сердцем рядом,
И кротким взглядом
К Себе зовёт, добру и правде рАдо,
Силой Слова жизни побеждая
Смерть и тлен на земле!

Ты отряхни с души своей
Греховный хлам,
Что в жизни накопил.

Раскрыв глаза,
В простоте увидишь ясной –
Так она еще прекрасней –

Жизнь, твоя свобода выбирать,
Любить и ждать,
Верить и страдать,
Думать и искать,

Свобода жить
И выбирать!


(оркестр п/у П.Мориа. Etude in E).