Жди меня, Родина, кн3 ч2 гл8-10

16+


VIII


Абитуриенты толпились возле высоких и широких дверей огромного, серого, строгого здания – почти ровесника Кандра – его университета.

Возле неохватных колонн, державших плоскую, уходящую вверх, за этажи, крышу, по всему краю которой высилось несколько десятков мраморных статуй древних ученых, - у колонн нервничали ученые будущие: скакали на одной ножке, теребили полы юбок и пиджаков, сигареты – во рту, без конца совали и вынимали руки из карманов, спорили о своём.

По центру «веселилось» человек шестьдесят «естественников» - биологов и географов. В отличие от других факультетов, где следовало сдавать по четыре вступительных экзамена: свой предмет, сочинение, иностранный язык и политология, - им грозило только три – без иностранного языка.
Сегодня всех ждал первый экзамен.

Справа «технари» - физики, математики, радиоэлектроники – уныло почесывали в затылках. У этих больше, чем у других, было напихано под мышками учебников. Либо же они с общей непробиваемой унылостью листали эти книги, все равно мало что запоминая.

Родители, комкая в руках платочки, сумки, полы одежды, стояли отдельно от своих чад, за железной решеткой ограды, и дежурные – красивые мальчики-старшекурсники в черных костюмах и белоснежных сорочках не пускали их через ворота во двор главного корпуса университета, где сегодня начинались вступительные экзамены.

Наконец, блеснув на жарком солнце стеклянными дверями подъезда, вышел кто-то солидный и строгий – и первые партии соискателей счастливых билетов исчезли за темнотой этих зеркальных дверей.

Эдвину не повезло. Он оказался во втором и последнем «заходе» физиков.

Итак, ему было суждено и выпало проторчать на свежем, а в действительности очень душном воздухе жаркого лета 2088 года, четыре часа, не уместившись рядом с другими «невезучими» в тени колонн, видавших на своем долгом веку и не такое.

За оградой, среди переживавших не менее, а, может, и более, своих чад, родителей, Эдвин отыскал взглядом мать. Ольга знаками пыталась ободрить его.

Эдвин слабо улыбнулся, махнул ей рукой, давая понять, чтобы она шла по другим делам, а он сам справится.

«Чего волнуются? Отец на работу собирался – бешеный был. Чего волноваться? Я должен пройти и пройду. Не могу не пройти. Сама судьба нас сюда привела. Подумать только! – разглядывая незнакомые, но уже примелькавшиеся ему с утра лица окружавших его ребят, таких же, как он, Эдвин про себя усмехнулся. – Я всегда думал, что буду, как отец, историком, а теперь мне, кроме физики, ничего не надо.

Вот что можно сделать с человеком всего за два года учебы. Интересно, как дела у Элис в Тузе. У нее завтра тоже первый экзамен. Медицина! Хоть бы она прошла! – он вдохновенно вздохнул, но вдруг явственно понял, что на самом деле ему сейчас очень страшно.

Если он споткнется на своей физике, на первом экзамене, это будет полный крах. Давно было известно, что на экзамене по профильному предмету отсеивают больше половины абитуриентов.

Холодок пробежал по вспотевшей от жары спине Эдвина, и он поежился под модным легким пиджаком.

Потом, однако, с достоинством одернул его, сунул под мышку учебник, в который до этого тупо смотрел минут пять, не видя, что читает, и принялся как можно беспечнее разгуливать по ступеням, то спускаясь к площади перед корпусом, то поднимаясь назад к колоннам, аккуратно обходя других страждущих.

-Молодой человек! Пройдите на свое место! – крикнул ему от ворот красивый дежурный в черном костюме и погрозил пальцем. – Я вам, вам говорю!

Эдвин пожал плечами, послушно вернулся наверх.
«Где мое место? Чего им надо? Чем я им мешаю?» - он чертыхнулся про себя.

Стоять, переминаясь с ноги на ногу, и даже сидеть на раскаленных от солнца ступенях, подложив под себя учебник или тетрадь, во всей этой нервной обстановке было просто невыносимо.

Из общей толпы к нему неспеша сделал пару шагов симпатичный паренёк с открытой улыбкой и неизменным учебником под мышкой.

-Что, товарищ по несчастью? И вас не пускают? – он подмигнул.

-Черт знает что! Уж и по ступеням нельзя! – поддержал Бремович.

-Строгие у них правила. Вас как зовут?
-Эдвин Бремо.

-А меня – Сатори Валенси. Можно просто Тори. Рад знакомству!

Они скоро перешли на «ты», стали расспрашивать друг о друге.

Сатори приехал поступать в университет из колхоза.
-После учебы обязательно вернусь в свою деревню, - говорил он так, будто вопрос о его успешном поступлении был уже давно решен. – Знаешь, как там сейчас физика нужна! Колхозы с недавних пор все укрупняются, и там всё нужно свое – от производства разных сельхозагрегатов до собственных электростанций.
Я мечтаю построить абсолютно экологически чистую и мощную станцию на энергии солнца.

-Ну, ваши станции, которые работают на энергии приливов, тоже природу не загрязняют.

-Да, но они привязаны к морю, а на дальних расстояниях энергия частью теряется, это невыгодно. По-моему, надо строить маленькие местные станции от солнца – это и чисто, и экономно. Они быстро окупятся.

Эдвин подивился на увлеченность Сатори. От его нового знакомого, говорил ли он или просто молча стоял рядом, словно исходил какой-то внутренний энергетический свет, как будто он сам был одной из тех маленьких электростанций, которые беспрерывно работают на чистой энергии солнца.

В наше время редко встретишь человека, столь увлеченного принесением пользы обществу. И как бы сам Эдвин ни любил физику – он, сын потомственных ученых-интеллигентов, в семье которых с детства утверждались приоритеты научных знаний перед серостью и рутиной, - этот крестьянский парень в простой ковбойке и невзрачных брюках, как видно, очень оберегаемых им, специально для выхода, казался Эдвину удивительным человеком, посмевшим вырваться из своего, приземленного мира в иной, высокий мир – чистой науки.

Но сам Сатори так, видимо, не считал. Для него весь мир был един и неделим, не познан и непонятен, а потому Сатори жаждал познать и понять его весь, до конца.

Эдвин подумал: как все-таки удивительно, что ему приходится поступать в университет именно самому.

Родители его, уезжая из Туза в маленький Кандр, мечтали найти работу в этом самом университете, и в эти высокомерные стены их, увенчанных престижными российскими учеными степенями, брали весьма охотно.

Работай они теперь здесь, очевидно, проблем у Эдвина с поступлением не было бы.
Но университетские служащие не получали квартир при приеме на работу. И родители решили, что Эдвин справится сам, а вот квартира им нужна в любом случае. И пошли работать в обычную школу.

Зато теперь эти высокомерные стены никак не хотели впускать в себя вконец измаявшихся абитуриентов второй партии, включая Эдвина.

Он поделился своими мыслями с Сатори, и тот понимающе кивнул весёлым темным чубом над высоким лбом.

-Наверное, твои родители нашли новое призвание. По-моему, это здорово, когда человек, особенно, взрослый, зрелый, способен так меняться.

Эдвин показал Сатори на Ольгу, свою мать, которая устала стоять за противной, раздражающей, неподкупной решеткой.

-А мои родители сейчас на уборке урожая, - улыбнулся Сатори,  впервые с момента знакомства вздохнув с грустью. – Я их уже два месяца не видел, пока здесь у тетки жил и на подготовку ходил. А им там сейчас ой как помощь нужна… Что ты свою маму не отошлешь? Смотри, она же прямо осунулась вся.

-Да я пробовал, - оправдывался Бремович. – Не уходит.

-Сейчас устроим, - усмехнулся Сатори, вынул из учебника вложенную туда тетрадь, вырвал двойной лист. – Пиши!

Эдвин присел на одно колено на верхней ступеньке, прямо под ногами гудевших в остатках терпения абитуриентов второй партии, и под диктовку Сатори большими жирными буквами вывел: «МАМА, ВСЕ ХОРОШО. Я СДАМ. НЕ ВОЛНУЙСЯ, УХОДИ».

Они вдвоем подняли это послание на вытянутые руки, развернув текст в сторону толпы понурых родителей.

Ольга, прищурясь из-за решетки, видя довольное лицо сына, сама улыбнулась, посветлела, помахала ему рукой и медленно, несколько раз оглянувшись, перешла широкую площадь, скрывшись на одной из вытекавших из нее улиц.

-В школу пошла, - прокомментировал Эдвин. – У нее сегодня последняя пара по математике в восьмом классе. Она хотела отпроситься из-за меня, а теперь, точно, туда пошла. А отец сегодня так весь день в школе и пробудет.

Они еще поговорили о жизни, но общение было прервано вторжением на ступени всё того же солидного и строгого с двумя сопровождавшими его красивыми мальчиками-дежурными.

Они собрали всех оставшихся абитуриентов и увели с собой через стеклянные двери.

Томившиеся за решеткой родители погромче ахнули и снова приготовились ждать. Очень скоро к ним выбежали те, кто сдавал физику в первой партии: кто-то радостный, кто-то посрамленный.

А партия номер два, тем временем, была рассажена в небольшой аудитории с окнами во всю стену, без штор, обрамленными лишь вьющейся зеленью, и выходившими как раз на площадь перед входом на территорию университета(«Символично, - подумалось Эдвину. – Типа, кто не сдаст – катись-ка восвояси»). Здесь эта партия и приступила к письменной работе по физике, на которую было отведено четыре часа.

Ряды поднимались кверху амфитеатром.
С сотню человек тихо, вдумчиво писали решения задач на белых проштампованных листах.

Вдоль рядов ходили всё те же дежурные – красивые мальчики в черных костюмах, заглядывали пишущим через плечо, зорко выискивая шпаргальщиков.

-А вас ведь предупреждали! – раздался грозный голос возле третьего ряда. – Немедленно уберите ваши записи! Вы что, не слышите? Вы, вы! Ну-ка, пройдите сюда! – и один из красивых мальчиков просто-напросто вытащил за шиворот беднягу, осмелившегося пронести в экзаменационный зал свои подсказки.

Парня вывели из аудитории. Эдвин сокрушенно вздохнул: теперь этому несчастному путь поступления в здешний университет будет заказан на два года. Таковы правила.

-Изверги, - шепотом посочувствовал Сатори, сидя, как посадили, через одно пустое место от Эдвина. – Сами, наверняка, такими же были года три назад, студенты, а такая безжалостность!

-А, может, они и правы…, - усмехнулся Бремович, но Валенси пожал плечами.

Эдвин быстро решил первое из пяти заданий, огляделся по сторонам, и взгляд его наткнулся на такое, что стало даже стыдно оттого, что он увидел это.

Они с Сатори сидели почти на самом верху, и обозрение отсюда, действительно, было отличное: ну, да, все сидят – один на один со своим билетом и проштампованным листом.

Мерно вышагивают красивые мальчики, по-хозяйски заложив руки за спины.

Но вот один из них поднимается по ступеням от экзаменационного стола, держа в руках некий исписанный листок, неспеша подходит к одному из абитуриентов, сидящему с краю и пока ничего не написавшему в листе ответов.

Наклоняется, будто о чем-то спросить его, а потом выпрямляется, но принесенного исписанного листа в его руках уже нет.

А вон еще один – этот к девушке подошел.

И на всё это молча и спокойно поглядывают от экзаменационного стола чьи-то солидные и строгие глаза.

-Ты видел? – шепчет Сатори. – Вот гады, блатняк!

-Не разговаривать!  Или вас выведут из зала! – прикрикнул на них тот самый красивый мальчик, что подходил к чьему-то протеже первым.

Сатори скорчил смешную рожу, дописал последнее решенное задание.

-Удачи, друг! Жду тебя внизу и снаружи, - он подмигнул Бремовичу.

Под всеобщий удивленный шепот («ничего себе, скорость!»), Валенси, словно на крыльях, легко спустился к экзаменационному столу и положил свою работу.

Красивый мальчик вложил его проштампованный лист в сканер, работа пошла в компьютер, и буквально через минуту монитор высветил его результат.

-Ваша оценка отлично, поздравляю вас, - флегматично сообщил красивый мальчик.

Сатори, улыбнувшись, через весь зал кивнул напряженно наблюдавшему за ним Бремовичу.

Эдвину оставалось еще одно задание. Времени у него пока хватало, однако, голова, уставшая от ожидания и нервного напряжения, думать отказывалась.

Он тихонько залез в карман, боясь, как бы кто из красивых мальчиков не понял его превратно, и извлек оттуда почти солдатский «неприкосновенный запас» – горсть кубиков сахара-рафинада, положил их за щеку и, чувствуя, как благотворная глюкоза спокойно, но быстро течет прямо в мозг, на несколько мгновений прикрыл усталые глаза.

Через полтора часа экзамен закончился. Эдвин успел вовремя, получил «хорошо» и успокоился тем, что одно испытание теперь было позади.

А еще через две недели, когда закончатся все экзамены, будет известно, что и Сатори, и Бремович, и Элис Кресси стали студентами.

Их примет тот самый новый, непонятный и непознанный мир, куда они так стремились попасть, который хотели познать.


IX


«Первый» принимал на свой борт пополнение – матросов нового призыва.
Трильи строго обозревал стоявших перед ним навытяжку новобранцев, у которых, как они ни старались (всё-таки предстояло служить на лучшем корабле Северного военно-морского флота Командории), должной выправки пока не получалось.

Однако Трильи был доволен – в глазах новичков он угадывал нужный свет: они ХОТЕЛИ служить, они хотели именно сюда, на флот, на этот современный, стальной, мощный и быстрый крейсер. А службы им было дано всего два года. Потом?

Да как сложится: кто-то захочет остаться, кто – уйдет навсегда, сохранив память о прошедшем – добрую, нет ли; кто-то будет рекомендован начальством для прохождения дальнейшей службы и учебы в Морской академии, станет офицером… Кто знает, чтО будет?

А пока – вот они, пятнадцать человек, стоят в ряд, напуская на себя солидный вид, в смешно сидящих на них светлых робах с синими полосками на манжетах и воротничках, формах – бесформенно трепещущих на их неокрепших, детских, немужских телах, напротив плотного и слаженного строя моряков прошлых призывов.

И Трильи, больше не сдерживаясь, спускает с себя строгую маску, дружески улыбается:
-Вольно! Прошу любить и жаловать ваших новых товарищей.

Вот вам боцман, товарищ Меркази, ваш отец и старший брат, учитель и душеприказчик. Передаю вас в его крепкие и умелые руки. Он покажет вам личные и рабочие места. Любите и слушайте!

И, по традиции, напоследок несколько слов в напоминание о нормах поведения в нашем плавучем доме, - командир красноречиво обвел строй матросов прошлых призывов.

-Сейчас стали много говорить о так называемой «дедовщине», об унижениях и издевательствах, которым военнослужащие более ранних призывов подвергают вновь прибывших к месту службы.

У нас этого нет и быть не может по следующим причинам. Если кто-либо из офицеров заметит синяки или иные признаки травмы, даже самой легкой, у молодого матроса, независимо от того, случайно ли они были получены во время проведения работ (кроме получения травмы непосредственно на виду у офицера), или намеренно нанесены старослужащими, весь состав старослужащих этого отделения будет наказан несением соответствующего трудового подвига.

Поэтому у нас старшие оберегают младших практически как собственных детей и помогают им овладевать приемами техники безопасности на флоте.

Однако если выяснится, что представитель молодого поколения покалечил сам себя, допустим, чтобы не участвовать в трудовом подвиге – то этот подвиг он будет совершать также совместно со всем отделением, поскольку окружающие его товарищи обязаны были, основываясь на воинской взаимовыручке, знать, чем именно занимается их товарищ, знать его устремления и, разумеется, его тайное желание откосить от работы, с чем они обязаны были повести своевременную борьбу, не доводя до членовредительства.

Трудотерапия, скажу я вам, братцы, - это наилучший метод лечения очень многих нервных расстройств и неверных психологических установок.

Вот, пожалуй, и всё, что я хотел сказать вам в напутствие, – он говорил весело и бодро, но, однако, ни у кого и мысли не возникло, что командир шутит или ёрничает.

Плотный и добродушный боцман Меркази, морщинистый, смуглый, весь – как хорошо испеченный, с поджаристой корочкой коричневый хлеб, посмеиваясь, поглядывал на присмиревших молодых матросов.

Когда всех распустили, он сумел уловить просочившееся из кучки молодых: «Говорили – командир крут, а, вроде, добрый даже…»

-Крут, крут, - промурлыкал он им ласково. – Убедитесь еще. Так что не расслабляйтесь. Давай, за мной, братцы, буду вас по отделениям разводить…

Назавтра крейсер уходил в пограничный рейд на три месяца, и сегодня на нем кипела работа по подготовке к длительному пути: сверка карт, компьютерных программ навигации, обеспечения машинного, артиллерийских и других отделений.

Перед самым отплытием предстоял еще минимальный медосмотр и – в путь.

После представления новобранцев Трильи вместе со старшим помощником Рафиком Селонсо зашел к радистам. Там его настроение несколько подпортили – новый начальник радиослужбы вместо уволившегося с флота Феттоне оказался «шляпой».

-Почему до сих пор не налажена подача телеграфной ленты на прибор? Осталась одна катушка?! Вы что, забыли, что сегодня ровно в полночь мы должны открыть связь?! – загремел голос Трильи по отсеку.

Скользнув взглядом по двум молодым радистам, сидевшим на своих местах, с плохо скрываемым любопытством ждущим, как сейчас будут распекать их непосредственного начальника, сказал:
-Ну-ка, дуйте отсюда, пока не позовут, - и указал им на плотную, герметичную дверь.

Те беспрекословно повиновались. Ничего не поделаешь: не распекать сослуживцев при подчиненных слыло в своих кругах «железным правилом» капитана Трильи.

-Виноват, товарищ командир, порт не выдает пока, просили подождать до 23.00, - четко ответил главный радист, моложавый капитан, и, помедлив, добавил, покрываясь пунцовым румянцем. – Это мы опоздали на полчаса, и там ответственный товарищ, дежурный отъехал по делу…

-Чёрт знает что! – жестко фыркнул Александр. – Кто из офицеров, по-вашему, сможет в это время выбраться в порт за лентой, заполнить все необходимые бумаги и так далее? Если здесь, за три часа до выхода, у всех будет работы по горло.

Товарищ Катрани, вы несете за всю эту чехарду главную ответственность. Это не шутки. Это самая настоящая халатность, имеющая, причем, стратегическое значение. Практически – срыв выхода в рейд. Объявляю вам строгий выговор. Пока устный, – Трильи говорил жестко, но спокойно.

И от этого его слова казались гораздо более вескими и суровыми, чем если бы он срывался на крик или ругательства за такое серьезное нарушение, как отсутствие перед длительным рейдом готовой ленты для передачи секретных сообщений.

-Есть устный выговор, - тихо вздохнул Катрани.
-Всё исправить без последствий. Под вашу ответственность.

-Есть исправить.

Не сказать, что трудности с получением у портовых служб телеграфной ленты так испортили хорошее настроение Александра, но от радистов он вышел по-настоящему хмурым.

И, увидев его, двое ранее высланных матросов поспешно вернулись к своим обязанностям.

-Да брось, Сандро, - добрые голубые глаза Рафика Селонсо, как обычно, смеялись. – Ну, достанут они эту ленту к ночи. Зря ты его так строго. Теперь премии лишат…

-Не зря, - отрезал командир. – Это служба, Рафик. И нести ее надо, как крест, бережно и верно. Кучку хвороста – и ту, собрав, несут домой разжечь огонь, стараясь не растерять сучья по дороге. А это… это…

-Ну, ну, не кипятись, - примирительно твердил Рафик. – Это из-за твоих, да? Ирен не отпустили с работы, у Элис с утра – первый экзамен в институт, и тебя никто не проводит в рейд из порта? Плохая примета, и ты, как мальчишка…

-Я в такие приметы не верю. Да ну тебя! – Трильи быстро пошел вперед.

-Товарищ командир! Разрешите! У нас тут еще пополнение, - улыбающийся боцман Меркази стоял у борта.

А рядом с ним, широко открыв глаза на приближавшегося капитана, - девушка всё в той же давно примелькавшейся белой с синими полосками форме.
-Здравствуйте.

-Радист-стажер, мичман Лилиана Дамати, только что прибыла для прохождения службы на крейсере «Первый».

-Что-о?! – Трильи едва сдержал хлынувшее из глубины сознания бешенство, задыхаясь, проговорил. – Вы все с ума сегодня посходили, что ли?  Женщина! На военном корабле! В пограничном рейде! Абсурд! – воскликнул он, заложив руки за спину, покачнувшись от нетерпения на каблуках начищенных до блеска отменных флотских ботинок.

Александр сверлил испуганное, ошарашенное таким немилым приемом лицо девушки своими темными глазами, строгими, гневными.
-Сударыня, вы хоть отдаленно представляете себе, что вас здесь ждет?

-Д-да, - тихо ответила та, опуская русую голову с короткой мальчишеской стрижкой. – Я знаю. Я готова, товарищ командир. И не боюсь.

-К чему? К чему – готова? – всплеснув руками, горько усмехнулся Трильи. – Не боИтесь? Так я боюсь за вас! – он резко повернулся уходить, бросил через плечо боцману. – Немедленно отправить на берег. Это военный флот, а не игра в дочки-матери, - и, уловив возможность возражения, пресек ее в зародыше. – С командованием я всё улажу. Всё! – и исчез в рубке.

На глазах Лилианы заблестели слезы. Растерянный Меркази только руками развел.
-Ну, чудеса. Такого с командиром еще не бывало…

К ним подошли несколько невольных свидетелей сцены – матросов, драивших палубу, ловя момент отдохнуть от работы.

-Да не переживайте вы так, - мягко успокаивали девушку сверхсрочники. – Всё уладится.

-Документы, направление и всё такое у вас в порядке? – уточнял в который раз боцман.

-Конечно, - стараясь не всхлипывать, промямлила Лилиана, утирая покрасневшее белое личико чистым платочком.

-Ну, девочка, а что ж тогда горевать, – по-отцовски улыбнулся Меркази.

-Нечего, – подтвердили матросы, собираясь закурить, но боцман погрозил пальцем – тут курить не положено, и пачки сигарет снова исчезли в карманах. – Это что-то странное сегодня с нашим командиром произошло.

-Что-то случилось, точно. Мы его таким никогда не видели.

-Он добрый и справедливый. Сами увидите.

-Но он же приказал меня – туда, - она кивнула на берег.

Ей смешливо поморщились, махнули рукой.
-Ерунда. Никуда он от вас не денется. Вас же командование прислало. А это приказ. Значит, он обязан принять и устроить в лучшем виде.

-Во! – опомнился Меркази, подняв пухлый указательный палец. – Пойдем-ка, дочка, я тебе свободную каюту подыщу. Кого-нибудь из младших офицеров потесним.

А вы, бездельники, - весело прищурился он на матросов, - не сметь мне девочку нашу обижать. Почитать, как сестру, любить и жалеть, ясно? – прикрикнул он.

-Куда уж ясней! – чуть не хором откликнулись молодые, звонкие голоса.

-Отставить ответ не по форме!
-Так точно, ясно, товарищ боцман.

-Спасибо, товарищ Меркази, - Лилиана осмелилась, наконец, улыбнуться сквозь еще не высохшие слезы.

-Да не за что. Обращайся, если что не так, не дай Бог, обидит кто, слово недоброе скажет. И – не бойся никого. Как устроишься, я тебя в радиорубку провожу, чтоб не заблудилась.
-Спасибо.

Перед самой дверью каюты, облюбованной боцманом для проживания Лилианы, где пока преспокойно, не зная о предстоящей перемене, отдыхал после вахты лейтенант Филли, замкомандира второго ракетного отделения, Меркази остановился.
-И, пожалуйста, не держи зла на нашего командира. Он, правда, редкой души человек.

-Я знаю, - благодарно еще раз улыбнулась девушка и добавила уже про себя: «И очень красивый человек».



-Поймите, я не могу! Это против всяких правил! Неужели на берегу нет места?!.. Понял вас. Прошу простить. Так точно. Есть выполнять, товарищ адмирал, - Трильи положил трубку, присел на привинченный по уставу к полу табурет и закрыл глаза.
«Значит, чья-то протеже», - не решив еще, что ему делать: продолжать ли бессмысленно злиться или смириться и принять всё, как есть, подумал Александр. И выбрал второе.



В раннем, холодном, утреннем небе над крейсером «Первый» развевался флаг Командории – горевшее красным полотнище с золотом вышитым профилем капитана Командоро и морскими волнами. А на нижней палубе вся команда, выстроившись, слушала своего командира.

Так наступал час отплытия. По традиции на «Первом» в тот миг, когда отдавали швартовы, из динамика на многие расстояния звучала музыка Эдварда Грига – увертюра «Утро» к драме Ибсена «Пер Гюнт».

Такую моду своей властью с некоторых пор установил капитан Александр Трильи, так что теперь на всех судах, стоявших в порту Туза, знали – раз капитан Трильи завёл «свою любимую», значит, «Первый» трогается в путь.

Эта музыка, светлая и многообещающая, всегда положительно действовала на команду.

Хотя пару лет назад один высокий чинуша из Адмиралтейства, прознав про такое самовольство, пытался было запретить, требуя при отбытии в рейд играть гимн Командории.

Но кто-то другой из тех же высших адмиралтейских чинов, возможно, сам Читто, угомонил-таки функционера. И классика оставили в покое. Тем более что морякам музыка нравилась, кто-то, помнится, даже выразил тогда общее отношение одной фразой:
-Эта музыка будто первой росой омывает, выходим в море чистые, как дети.

В команде Трильи уже подумывали о том, чтобы вообще к каждому событию их сухого флотского расписания приспособить соответствующую классическую мелодию, чтобы, во-первых, скрасить эту тяготившую, особенно молодежь, сухость уставной жизни, а, во-вторых, приобщать людей к прекрасному.

На завтрак, обед и ужин хорошо «пошел» Моцарт, а сразу после отбоя – Лунная соната Бетховена и духовная музыка Баха.

Уборка обычно проходила на «ура» под классические военные марши разных композиторов.

Экспериментом Трильи заинтересовались даже военные медики и психологи и что-то там тестировали, анализировали и, кажется, остались вполне удовлетворены результатами. Так что продолжению эксперимента был дан «зеленый свет».

И теперь, под льющегося в терпком своей прохладой воздухе Грига, из ноздрей и ртов шел теплый пар.

А на первом в этом рейде утреннем построении капитан-лейтенант Трильи, свежий, надушенный, чистый до лоска, как всегда, стоял перед почти полтысячной командой, заканчивая речь о том, что предстоит им в этом рейде:
-…наша задача на настоящий момент довольно проста. Но так кажется лишь при поверхностном взгляде.

Немногие из вас помнят, когда «Первый», еще тот, наш старый добрый «Первый» в течение таких же трех месяцев бороздил просторы окрестных морей, неся службу непосредственно на морской границе нашей Родины.

Сегодня уже в пятый раз – очередь нового «Первого».
В течение ближайших трех месяцев мы с вами будем оторваны от земли, точнее, нас с ней будут связывать только радио и телевидение.

Всем придется нелегко, особенно тем из вас, кто вчера впервые ступил на эту палубу.

Но, хочется верить, нашим новым товарищам все-таки повезло – они начинают свой путь на флоте настоящими пограничниками. А это очень почетно и славно.

Как командир, я, конечно же, всем вам желаю счастливого, спокойного плавания.

«Первый» на оборотах своей мощной машины уже заворачивал за дальнюю предпортовую косу, где заканчивалось строительство крупной электростанции, которая будет добывать энергию из морских приливов.

Давно уже смолкло григовское «Утро», и те, кто дежурил на судне, уже давно приступили к работе – их не было в общем строю.

-По нашим задачам у меня всё. Вопросы есть?

Вопросов не было.

-Вольно.

Трильи окинул стоявший перед ним строй внимательным взглядом.

-Тогда считаю необходимым остановить ваше внимание на следующем. Вчера наша команда приняла в свои ряды еще одного товарища. Это специалист радиослужбы мичман Лилиана Дамати. Товарищ Дамати, прошу вас выйти из строя.

Девушка, покрывшись страшным румянцем стыда и удовольствия, сделала два шага вперед. Матросы и офицеры с интересом и изумлением смотрели на нее.

-Я глубоко убежден, - спокойно и веско продолжал Трильи, - что, вопреки тому расхожему мнению, что женщина на корабле – к несчастью, мичман Дамати покажет себя с самой лучшей стороны.
Тем более поскольку, по отзывам командования, она уже на берегу проявила незаурядные способности и находчивость при выполнении своих служебных обязанностей. Прошу вас уважать и не обижать нашего нового товарища.

А со своей стороны приношу вам, товарищ Дамати, мое искреннее публичное извинение за те публичные же грубые, недостойные слова, что вам не посчастливилось услышать от меня вчера, во время вашего прибытия на корабль.
Прошу простить, - он слегка кивнул, словно учтиво поклонился, но говорил жестко и спокойно, глядя то на матросов, то на нее, виновницу этого покаяния.

А она, не помня себя от радости и смущения от такого внимания красавца-командира, стояла, потупившись, изредка бросая короткие взгляды на его строгое лицо.

Матросы с восхищением ловили слова Трильи. И, когда он всех распустил, среди них еще долго слышалось:
-Супер! Крутой!
-Вот это настоящая демократия.Перед простым мичманом, да еще девчонкой, извинился на глазах у всех. Но как извинился – никакого унижения, только достоинство!

-Эх вы, мелкота, я с прошлого года помню, как он извинялся перед матросом, на которого наорал в кубрике. Да тот и виноват был, и наряд получил, но командир-то извинился за свою грубость, а не за неправоту.

-Да, за таким – и в огонь, и в воду. Классный мужик командир, а, ребята?...


Трильи уже был у рубки, когда услышал позади себя взволнованное:
-Товарищ Трильи, разрешите…

Перед ним стояла запыхавшаяся, догонявшая его обычные стремительные шаги,  взволнованная Лилиана и смотрела во все сияющие глаза.

-Да, - сказал он таким тоном, что можно было ясно понять – у него очень мало времени.

-Спасибо вам за ваши слова, - выпалила Лили поскорее. – Я не подведу, обещаю.

-Добро, - смягчившись, улыбнулся ей Александр, так что девушка вспыхнула от этой улыбки. – Только у меня к вам, товарищ Дамати, есть еще одно замечание.

Она приготовилась слушать.
-Прошу вас впредь одеваться строго по форме, - с вернувшейся жесткостью сказал командир.

-А я разве не… - ее приятное лицо вытянулось от изумления.

Трильи укоризненно качнул головой.
-По форме – это значит, помимо всего прочего, что форма офицера, мичмана или матроса должна быть застегнута на все пуговицы. А у вас, товарищ мичман, три верхние расстегнуты, - Лили открыла было рот, чтобы в оправдание сказать, что сделала это только что, но командир ее предупредил. – По-человечески я вас понимаю – жарко.

Но здесь не дружеская вечеринка, а военный корабль, который вышел в рейд на три месяца.
Из всей полтысячной команды на нем одна женщина – вы. Остальные – мужчины. И дразнить их не в меру неприкрытым женским телом, по меньшей мере, нехорошо, если не сказать жестоко.
Они хорошие ребята и не заслуживают такого отношения. Так что потрудитесь исправить свою оплошность и впредь держать себя скромнее, - он, казалось, не замечал, как краска заливает ее всю, неумолимо и немного смешно. – Да, и вот еще что.
Поговорите с боцманом, пусть подыщет вам более удобную обувь. Здесь даже на коротких каблуках вам будет трудно быстро передвигаться, - Трильи кивнул на ее ноги в аккуратных черных кожаных туфлях. – Честь имею, - козырнул и исчез за дверью рубки.

Лили стояла, не зная, что и думать.
Вчера этот человек словно вылил на нее ведро ледяной воды, на утреннем построении – обдал кипятком.
А теперь почти сразу же вслед за этим – снова эта страшная для нее холодность. Ничего себе – закаливающие процедуры!

Правда, подумав, Лили в утешение себе все же решила, что последние слова командира были полны, скорее, заботы, чем холода.
И это, правда, ее порадовало, так что девушка, наглухо застегнув воротник форменной рубашки, отправилась искать добряка-боцмана.


X


Поздний вечер. Звёзды. Кругом – звёзды – в небесах и чернеющей внизу бездне спокойного моря.
И, кажется, спустись сейчас на шлюпке туда, вниз, опусти ладонь в бездну – и зачерпнешь в пригоршню хотя бы одну маленькую золотую звезду.

Она обожжет пальцы – выпустишь ее, словно неподдавшуюся, неразгаданную, роковую тайну, - и потом, может быть, всю оставшуюся жизнь будешь жалеть, что не смог удержать в своей руке это постоянно ускользающее чудо.

Трильи, опираясь о фальшборт на носу верхней палубы, задумчиво смотрел в бездну.
Тоска.

Он приходил сюда на несколько минут, когда было свободное время, чтобы уйти от этой непривычной тоски, овладевшей им в этом рейде помимо его воли и, казалось, без причины, потому что и со службой, и с рейдом всё было в порядке, тихо и чётко, как обычно.

Обычно именно эта флотская рутина как раз ничуть не угнетала Трильи. Наоборот, он находил в ней особую приятность, сродни приятности привычной и однообразной, домашней, родной пищи.

Но теперь тоска была необъяснима.
Он молился, читал Писание, но она не проходила. Он находил место и время, чтобы остаться один – она была с ним. Он сидел в компаниях – сидела и тоска.
Как навязчивая женщина, как неотступная болезнь, к которой, однако же, никак не можешь привыкнуть, с которой нет сил смириться.

-Товарищ Трильи, разрешите? – к нему неторопливо, несмело приблизилась Лилиана Дамати, белея фосфоресцирующей в косом свете судового прожектора формой.

-Добрый вечер, Лили. Как служба? – он улыбнулся, чтобы вышло хоть немного теплее, чтобы не было заметно его настоящего состояния.

-Спасибо, всё хорошо.

Они поговорили о служебных делах, о современных проблемах радиосвязи, о планах Лили после этой стажировки.

-А вы меня, наверное, не помните, - засмеялась Лили. – Вы у нас в Академии лекции читали, по стратегии. Мы слушали, открыв рты, а я вообще всегда на первом ряду сидела. Это было… необыкновенно, как вы читали! Как захватывающий детектив! – у нее вышел такой детски-искренний восторг, что Трильи засмеялся.

-Спасибо. То-то мне показалось, будто я вас где-то раньше видел. Значит, в первом ряду… Это «мёртвая зона». Преподаватель ее обычно не видит… Ну, и куда собираетесь потом, после стажировки?

-Пока не решила. Надеюсь, что начальство рекомендует. Хотя, как я понимаю, к моему сожалению, в боевой флот путь мне заказан, - стушевавшись, ответила Лили.

-Не переживайте. Флот, он не только на море, но и на земле – всё тот же флот. Знаете, как там, в портах, хорошие радисты нужны.

-Знаю. Я с морем связана с детства. Мой отец – потомственный рыбак, и сейчас рыбачит на трейлере. Я без этого, прямо скажу, не могу.

-Это я очень хорошо понимаю, сам такое пережил, - согласился Трильи и почувствовал, что, увлекшись простым человеческим разговором, как-то невзначай потерял из виду свою тоску. И обрадовался этому. – И всё же, почему именно военный, а не гражданский флот?

Лили вздохнула смущенно, но сказала:
-Здесь труднее, поэтому в военное училище поступить легче. Хотя берут не всех.

-Я всегда считал, что девушек берут сюда вообще в порядке исключения.

-Так и есть. Но ведь немногие девушки по-настоящему мечтают о море. Нас на курсе было всего пятеро из двухсот человек.

-И вы не побоялись? – Александр не мог сдержать своей обезоруживающей улыбки.

-Знаете, товарищ Трильи, - задумчиво сказала Лили, - вот, посмотрите, - она указала рукой в бездну.

Там были тишина и мрак, пронизанный призрачным светом звезд и двух братьев-близнецов – морского и небесного месяцев.

Сигнальные огни пограничного крейсера были где-то там, за спиной, их было почти не видно, если слегка перегнуться за борт.

-Если не видеть огней, не знать о них, а смотреть туда вот так, то очень страшно, будто ты – один во всей Вселенной.

-А мне всегда казалось – красиво, - удивился Александр.

-Красота тоже иногда пугает, - по-взрослому веско возразила девушка. – Но от этого она еще более притягательна.

Он с набиравшим силу интересом посмотрел на нее.
-Пожалуй, вы правы.


*     *     *


-Рафик, что ты на меня косишься который день? – не вытерпел однажды Трильи.

Селонсо, удрученный так, словно покинувшая Александра тоска теперь накрепко прикипела, переселилась к нему, оторвавшись от разборки в своей тумбочке, с нескрываемым упреком посмотрел на командира.

-Думаю, - тяжело вздохнул старпом, расстегнул душивший его массивную фигуру легкий китель, лёг и откинулся на койке.

-О чем?
-С огнем играешь, Сандро. Не подумав. О ней – не подумав.
-О ком? – Трильи был потрясен.
-О Лили.

Александр, уже собиравшийся идти проверять вахты, с размаху тоже сел на койку напротив старшего помощника.

-Рафик, ты с ума сошел. Что ты себе вообразил? Она чуть не в два раза моложе меня, я в ней дочь вижу, мою Элис.

-Это ты. А она…? - не унимался Селонсо.

-Что – она? Слушай, я в жизни не встречал такой спокойной и рассудительной девушки. Поверь, я от нее ни одного порочного взгляда в свою сторону не видел, - убежденно говорил Александр. – Сам удивлялся, не верил даже сначала, так к этой грязи привык, что всюду ее жду.
Но – что же теперь делать? Она оказалась не такая. И я очень рад.

-Боже, как ты слеп, - пробурчал Рафик. – Не ходи ты с ней по ночам под звездами…

-Да мы о службе разговариваем, о радиосвязи, о музыке…

-А я говорю, влюбишь в себя девчонку – несчастной останется. На всю жизнь, может, - ворчливым баском закончил Селонсо, и пухлые и обычно румяные щеки его от негодующего волнения побледнели.

Выражение застыло на лице Трильи. Он встал и молча вышел…



-…А «Лунная соната» после отбоя – кто это предложил?

-Да я уж и не помню. Кто-то из офицеров. Лично мне больше Бах по душе, он чувства упорядочивает, на правильный лад настраивает и для службы, и для отдыха, - улыбнулся Трильи, но в темноте было незаметно. – А Бетховен волнует, будоражит.
Впрочем, все равно – это настоящая музыка, и она, как и положено, облагораживает, что ли…

-Но меня, конечно, «Утро» Грига потрясает, - Лили, вспомнив, качнула головой. – И в прямом, когда его играют на подъем, и в переносном смысле. От него, правда, проснуться хочется. Жить, работать…

-Это музыка Воскресения, - задумчиво сказал Александр. – Воскресения Христа. Победы света над тьмой, жизни – над смертью…

-Вы…верите?! – девушка была поражена.

-Верю, - просто сказал Трильи. – Потому что на любой свой вопрос всегда, рано или поздно находил у Него ответы.


До возвращения оставалось двое суток.
Вечером в каюту свободного от вахты командира несмело постучали.
Александр, сидя за столом с почти законченным отчетом о рейде, накинул на рубашку китель, сунул руки в рукава, скоро застегиваясь, громко ответил:
-Да, войдите.

Вошла Лили. Трильи сухо кивнул на ее приветствие.

-Вы очень заняты? – спохватилась девушка.

Лицо ее выглядело здОрово растерянным.

-Если у вас срочный вопрос, Лили, я готов выслушать немедленно. Если можно отложить – лучше завтра, - честно сказал Александр.

-Срочный, - решилась она.

-Служебный или личный? Сейчас все решим, - подбадривая ее, сказал Трильи. – Не волнуйтесь, присаживайтесь.

Она вспыхнула, едва присела на краешек «распекаемого» стула, который пустовал не так уж и редко, а, напротив, пользовался определенной популярностью, соответствующей данному ему офицерами определению – «распекаемый».

-Что случилось? Вас обидели? – командир сам подал девушке стакан воды и заметил, как дрожат ее тонкие пальцы.

Лили выпила и замотала головой.

Как ни был расположен к ней Александр, но он все же был мужчиной и не любил женских слез.
Ладно бы – в обычной жизни. Но здесь была служба, и тут он не хотел допускать таких эмоциональных излияний ни в каком случае.

-Простите меня, – вырвалось у нее. – Я очень виновата перед вами. Я не смогла пройти сейчас мимо вашей двери. Вы были правы. Я оказалась ужасным слабаком! – в безотчетном порыве Лили ухватилась обеими руками за свою горячую голову, оперлась локтями о стол.

Александр сдержался, хотя эта ее непосредственность тронула его и смягчила.

-Я не вижу за вами никакой вины, Лили. Зачем же вы?...

Девушка, наконец, снова подняла на командира глаза. От этого взгляда он похолодел. Перед ним отчетливо всплыло горящее укором лицо Рафика Селонсо.

«Что я наделал!» - пронеслось в уме Трильи.

-Что я наделала, - прошептала Лили. – Что я буду делать? Если бы мы плавали вот так всю жизнь, но через два дня я…я…больше не увижу…вас…, - она уткнулась в платок и беззвучно расплакалась.
Это была истерика.

-Лили, я старше вас почти на двадцать лет, - остановившись возле темного иллюминатора, в пол-оборота к ней, жестко сказал Трильи. – Вы мне как дочь, и этого моего расположения к вам я не скрывал и не скрываю.

Здесь нет ничьей вины, и потому вам придется просто преодолеть вашу слабость. Хорошо, что осталось только два дня.

-Вы не понимаете…, - донеслось из-за платка.

-Я очень хорошо понимаю вас. Это влюбленность. Это пройдет, как простуда. Вы даже сами не заметите, как. Встретите своего достойного человека, у вас будет семья. У вас всё будет хорошо, вы должны верить, - он говорил убежденно и жестко, даже сурово, не оставляя ни малейшей надежды, отсекая сразу и навсегда.

-Как страшно! – она внезапно отняла от красного лица мокрый платок.
Трильи, вздрогнув, посмотрел на нее, глядевшую перед собой.

-Страшно остаться одной, не найдя Человека! Чтобы он понял тебя, простил за всё, что было, что есть и что будет. Чтобы просто сидеть рядом, держа друг друга за руки, и не нужно никаких слов… Простите меня, товарищ Трильи! – Лили поднялась со стула, повернулась к командиру. – Вы умны и много повидали, но вы так чисты и похожи на этого Человека.

Кругом много людей, но я не знаю, я боюсь их. Но как же хорошо рядом с вами! Как просто и спокойно! Я люблю вас, но всё понимаю и принимаю. Я не буду вам в тягость и сделаю всё, как вы сказали.
Но прошу вас только об одном: пожалуйста, поцелуйте меня. Один раз! Первый раз в моей жизни. Самый чистый раз! Пожалуйста! – ее чистые, до самоотречения, глаза смотрели на напряженного Александра.
Не женщина – дитя!

Пару мгновений Трильи стоял неподвижно, и тонкие руки Лили потянулись к его плечам, где на погонах горело чудесным огнем по одному большому золотому якорьку, похожему на звезды в темной бездне небес и моря.
Нет, все-таки женщина. Везде – женщина!

У Трильи закружилась голова, и он, повинуясь природной жалости к этим детским глазам, потянулся к ним.

-Ирен! – жесткий, словно хлыст, черный взгляд ударил ему в лицо. Александр, перекошенный, как от боли, быстро отвернулся, зажмурился.

Лили испуганно, изумленно оглянулась – именно там, за ее спиной Трильи увидел что-то, что остановило его.

С портрета на стене смотрела на них божественная красота, страшная, карающая, заставлявшая благоговеть.

-Ваша жена, - прошептала девушка.

-Да, Лили. Я люблю ее и… я не смогу, - для Лили в этом было что-то сверхъестественное: портрет и человек, смотревшие друг на друга, будто на несколько мгновений стали чем-то целым, единым, их нельзя было бы даже разрубить, как пресловутый гордиев узел.

-Простите, - Лили устало улыбнулась, забыв о субординации, пошатываясь, на ватных ногах пошла к двери.

«Она же сейчас упадет. Что я буду делать?» - пронеслось в уме Александра.

Он еще раз, словно спрашивая, заглянул в глаза Ирен. Но гнева не было. Не было ни упрека, ни укора. Была нежность, улыбка. Была любовь.

В его голове просветлело, всё стало стройным, разложилось по полочкам – всё, кроме одного: если он относится к Лили, как к женщине, он должен остановиться, сдержаться, не сделать этого шага; если – как к ребенку, к дочери, он лишь выполнит ее просьбу, и этим Трильи пытался оправдать себя, свою жалость и нахлынувшую слабость.

Но для него не было ясности как раз в самом главном: в том, кто же она, и что он должен был делать.

«Женщина или ребенок? Ребенок или женщина? Что я делаю?»

-Лили! – Трильи догнал ее у самой двери.

Успел повернуть замок и, не дав девушке опомниться, целовал долго в губы, мягко обхватив за талию, словно боясь оскорбить, причинить малейшую боль или неприятность.

Потом отпустил и отступил на шаг, все еще держа ее за руку, давая ей возможность отдышаться, чтобы окружающий мир, плывший вокруг нее, как в густом тумане, немного прояснился и остановил свое вращение.

Лили отняла руки и правой, дрогнувшей, потянулась к своему воротничку – расстегнуть рубашку.
Трильи показалось, это уже бред, и всё происходит не с ним.

-Нет, Лили. Этого не будет. Я выполнил вашу просьбу. Это всё, - он заговорил холодно, но вид у него был предательски противоположным.
В глазах Лили блестели слезы и счастья, и отчаяния.

Словно чугунной, тяжелой, неподъемной рукой Трильи усилием воли дотянулся до дверного замка и открыл дверь.

-Иди, девочка. Не плачь, не жалей о том, чего пока не было, и верь, что всё у тебя будет хорошо.

Пройдет лет десять, и ты будешь жалеть уже о том, что всё когда-то было, потому что в первый раз уже не будет ничего, - он грустно улыбнулся и сжал ее плечи в своих руках по-отцовски, встряхнув, будто хотел упорядочить, поставить всё то, что в ней разбередилось, рассыпалось, на подобающие этому места.

-Может быть, вы в это и верите, но… лжёте, - вдруг тихо, с грустью сказала Лили, глядя в его горячие, ласковые глаза. – Нельзя дважды войти в одну и ту же реку.
Значит, сколько бы раз события ни повторялись, каждое всё равно будет – в первый раз.

Она ушла. Трильи, преодолевая нахлынувшую внутреннюю тяжесть, закрыл замок, повернулся к своей аккуратно застеленной койке.

Взгляд его упал на тумбочку, на которой лежала Библия, и – ужаснулся тому, что он только что совершил. На обложке жгучим, гневным огнём горело золотое Распятие.